Марина ПЕРЕЯСЛОВА. ПРИГЛАШЕНИЕ К ЧТЕНИЮ. Размышления над новой книгой Юрия Пахомова «Коммунальный ковчег»

 

Марина ПЕРЕЯСЛОВА

ПРИГЛАШЕНИЕ К ЧТЕНИЮ

Размышления над новой книгой Юрия Пахомова «Коммунальный ковчег»

 

К творчеству Юрия Пахомова я отношусь с особым пиететом. Услышала недавно, что у Юрия Николаевича вышла новая книга, и сразу захотелось её прочесть. Знаю, что  своими литературными трудами он никогда не разочарует, скорее, наоборот – в очередной раз позволит прикоснуться к сокровищам своей души, ума и жизненного опыта. Я также знаю, что всё это будет написано его особым, пахомовским, слогом, который так легко и естественно входит в сознание, как воздух в лёгкие. И, конечно, Юрия Николаевича опять зацепят в наших или прошлых временах очень важные для духа вещи, принципиальные, которые он для себя обозначил в жизни, выбрав их из огромной массы существующих реалий. Они мне очень близки.

Творчество Юрия Пахомова интеллигентное, несущее в себе культуру,   зовущее к очищению, делающее тебя лучше.

Пробежим же по страницам новой книги повестей разных лет Юрия Пахомова  «Коммунальный ковчег». В своём предисловии к книге профессор Владимир Смирнов обозначил особенный статус Юрия Николаевича в писательском сообществе: «В этом милейшем, но и прозорливом человеке сошлись стихии, которые даже по отдельности вызывают законное почтение и уважение… Он известный врач, военный моряк, и, наконец, талантливый писатель…».

Открывающая книгу одноимённая повесть как бы подтверждает тезис её героя Ивана Ивановича Штоля о том, что ему «порой казалось, что он прожил не одну, а несколько жизней – настолько отдельные её части не походили друг на друга». Отрывочные воспоминания обрусевшего немца Штоля  складываются в калейдоскоп, за каждым цветным стёклышком которого таится отдельный этап истории русского государства – революция, война, перестройка… И всё это, казалось бы, несовместимое множество умудрилось уложиться в одну человеческую жизнь. Причём, Штолю в этой жизни  выпала, будучи предначертанной свыше, миссия созерцателя и осмыслителя реальности, пришедшейся на период его земного существования. «Никто не догадывался, что он живёт под стеклянным колпаком, глядя на мир холодными глазами созерцателя». «Ему, Штолю, чудом была дарована жизнь, и он прожил её, глядя со стороны, не участвуя в её событиях. За удивительное терпение, непритязательность, желание всех примирить, высокий рост, худобу и седую бороду зэки в лагере на Печоре дали ему прозвище Иван-апостол».

Герои повести часто оказываются на сломе эпох. «И вот режим, который Штоль ненавидел, рухнул, но Иван Иванович не испытал ни злорадства, ни облегчения. Он остро, всем сердцем ощутил: Россия в опасности. По ночам уже слышалось клацанье копыт – это по Москве разъезжали всадники Апокалипсиса».

Не услышать этого зловещего цоканья было невозможно.

«Штоль равнодушно отнёсся к августовским событиям. Он понимал – это лишь начало будущих потрясений. Его смутила ненатуральность происходящего, словно он явился свидетелем некоего скверно отрепетированного спектакля… Обращая свой взор назад, в февраль семнадцатого, он припоминал иные лица».

Другой герой повести – Владимир Петрович Залесин, как и Штоль,  не чувствует себя комфортно в новых перестроечных реалиях. «Разве Залесин мог когда-нибудь предположить, что он, кандидат исторических наук, капитан первого ранга, окажется за той самой чертой бедности и что жизнь его станет бессмысленной, а сам он никому не нужным?».

Залесин озабочен исчезновением у отдельных представителей нового поколения понятий совести и чести. «Да, мы были голодны и плохо одеты, но нас не лишили гордости. Разве кому-нибудь пришло бы в голову выскакивать под красный свет перед автомобилем с дипломатическим номером и услужливо протирать тряпицей ветровое стекло в надежде получить доллар или несколько центов». «Какое уж тут достоинство? – подумал Залесин. – Мы потеряли элементарный стыд».

Разные по стилистике повести книги Пахомова порой представляют собой то сводки с театра боевых действий в период грузино-абхазского конфликта (повесть «Дай я тебя обниму, брат»), а то семейную сагу дворянского рода Катышевых-Старковых (повесть «Последняя поездка»), апофеозом которой становится поездка отца в Чечню, в надежде узнать обстоятельства гибели сына. А то – исповедь художника, писателя и журналиста Пьера Симона, в прошлой его жизни, по его собственным словам, носившего имя Пётр Семёнов (повесть «Гражданин мира»).

Об исполненной истинного пацифизма и неподдельного патриотизма повести «Дай я тебя обниму, брат» хочется сказать особо. Волею государственных политиков судьбы представителей разных народов – грузинского и абхазского – оказались сплетены воедино. И в опасный для отечества час главные герои повести – друзья детства Даур Айба и Важа Кипиани, выросшие в одном абхазском поселке Бзыбь, – принимают для себя общее единственно возможное решение – возглавить силы сопротивления захватчикам их общей родины. По велению сердца к ним присоединились кубанские и приднестровские казаки.

Слова Владислава Ардзинбы, с горечью произнесённые в эти дни: «Такая красота вокруг, что не хочется верить, что идут бои, гибнут люди», – как бы констатируют, какая тонкая грань отделяет мир от войны, и как опасно и недопустимо переходить её в угоду чьим-то корыстным интересам. Ведь расплатой будут – человеческие жизни.

«В чём причина, что так ожесточились сердца грузин и абхазов, много веков живущих рядом, кто сделал из них бескомпромиссных врагов?» – задаётся вопросом Айба. И сам себе отвечает: «Дело в том, что в мире наступил дефицит милосердия… И когда милосердие совсем исчезнет, наступит хаос и случится то, о чём сказано в писании».

В резонанс с этими мыслями звучат рассуждения героя повести «Последняя поездка» Глеба Ивановича Старкова, похоронившего своего геройски погибшего сына: «…Глеб Иванович уверовал, что Судный день наступит, не может не наступить, слишком уж человечество погрязло в грехах: ложь, предательство, убийство ближних и ненависть, всепоглощающая ненависть, которую испытывает и он, человек в общем-то не злой, но осознавший, что избавиться от ненависти ему теперь будет трудно».

В повести «Последняя поездка» особенно ярко выражен литературный талант автора. Она сродни письму Пришвина и Паустовского. Только вчитайтесь в это описание природы: «Дотлевало затянувшееся бабье лето, по утрам с Самаринского пруда поднимался густой туман, в нём вязло сытое кряканье уток. Выступающий в пруд полуостров, густо застроенный дачами, закрывал Буденновское шоссе, и иногда Старкову казалось, что он оглох, – такая ночами стояла тишина»; или в это: «После промозглой севастопольской зимы они оказались в заснеженном, напоминающем Берендеево царство Подмосковье. По утрам синицы стучали в окно, на обвисших кустах сирени розовыми мячиками прыгали снегири, а на старой ели вспыхивали и гасли рыжие искры – шишковала белка. Сразу за прудом начинался лес, синими увалами откатывающийся в сторону Переделкина и Внукова…».

Я не знаю более точного и поэтического описания этих мест Подмосковья. Здесь знаменитое авторское мастерство владения художественным словом достигает своего совершенства.