Валерий ДМИТРИЕВСКИЙ. ПОЕЗДКА НА УЛУНТУЙ. Рассказ

 

Валерий ДМИТРИЕВСКИЙ

ПОЕЗДКА НА УЛУНТУЙ

Рассказ

 

Баженов проснулся минут за пятнадцать до сигнала на завтрак. Взглянул на часы и досадливо мотнул головой: обычно он вставал на полчаса раньше, без всякого будильника. Это была многолетняя привычка. Ему и хотелось иногда в дождливый день поваляться подольше в спальнике, но неизменно в семь с минутами сон резко сменялся явью, и он сразу проникался ежедневными заботами начальника поисковой партии.   

За палаткой, негромко порыкивая, возились собаки. Торопливо одевшись, Баженов взял полотенце и вышел к утреннему солнцу, лучи которого вкось пробивались сквозь мохнатые, со свисавшими космами «ведьминых волос», кедровые лапы. Обычной бодрости сегодня не было, какое-то неудобство почти неощутимо затаилось в груди и причиняло беспокойство. Началось ещё с вечера, поэтому он долго не мог заснуть, прислушиваясь к себе, но так и не смог определить, что же это такое.  Ночью просыпался – ничего не болело, нигде не кололо, но неудобство это никуда не уходило, отчего наползала какая-то смутная тревога. «Да ладно, пройдёт, – успокаивал он сам себя, – ещё и хуже бывало». И вот надо же – сегодня утром проспал.

Как обычно, он сразу направился к кухне: надо удостовериться, что таборщица поднялась вовремя, и завтрак готовится. Хотя Татьяна ездила с ним уже несколько лет и ни разу не подвела. Но Баженову для собственного спокойствия необходимо было каждый раз лично убеждаться в том, что всё идёт по заведённому им порядку, а его распоряжения выполняются. И часто он был готов скорее сам сделать даже самую пустяшную работу, чем поручить её кому-то. В своих требованиях он был всегда дотошен и въедлив, за что однажды ещё в студенчестве на производственной практике получил от начальника партии прозвище «пан Формалист».

Татьяна хлопотала у костра, помешивая половником в закопчённом ведре. Отозвавшись на «доброе утро» Баженова, спросила:

– Далёко нынче собрались?

– На Улунтуй поедем. А там рыбалка хорошая должна быть. Может, привезём чего на жарёху. Дорога, правда, не очень. Но проскребёмся как-нибудь.

– Да уж, Палыч, свежей рыбки-то не мешало бы… Каждый день тушёнка да скумбрия. В кишках уже мозоли от них. Хорошо, парни вчера грибов притащили, к ужину с картошкой сделаю. А то совсем скучно.  

– Надейся и жди, – посоветовал Баженов и пошёл по тропинке к ручью. Собственно, эта поездка вряд ли принесёт хорошие результаты – нет в том районе поисковых признаков, чтобы возможны были какие-то находки. Просто для равномерности сети наблюдений надо «забегать» его маршрутами. Но зато потом можно выйти к берегу реки и побросать спиннинг. В ближних ручьях водилась только мелочь – разве что на кошачий обед. И Баженов давно уже представлял, как на Улунтуе он поймает, наконец, хотя бы с десяток харюзков, а если повезёт, то и ленка.

Возвращаясь в палатку, Баженов ещё раз с удовлетворением отметил, как удачно выбрано место для лагеря. В управлении мало кто из начальников полевых партий мог с ним сравниться в этом деле. Как всякое искусство, оно заключало в себе, с одной стороны, талант, с другой – житейский и профессиональный опыт. Тут главным было найти общий знаменатель для многих условий, которые обеспечивали наилучшее расположение табора. Самое простое из них – чтобы недалеко была вода. Значит, берег речки или ручья, но так, чтобы не затопило при паводке. Можно и на озере устроиться, но это лучше делать только в горах – там вода в озёрах холодная, ледниковая, нет никакой тины, лягушек и прочей мерзости. И чтобы поблизости было где дров запасти – чай да кашу варить, палатки обогревать. В тайге всегда есть сухостой или валежник, а в горах чаще всего приходилось довольствоваться корявыми сучьями кедрового стланика. Земля в лагере должна быть не поросшая толстым слоем мха, а с короткой травкой или даже каменистая: пусть неровно, зато сухо и твёрдо. Потом палатки. Их надо ставить в тени, чтобы не страдать от духоты, но и не слишком близко к деревьям, иначе при грозе может шарахнуть молнией. Да подальше от зарослей кустов, где во множестве обитают комары и мошка, которые постоянно будут отравлять существование.

И много ещё надо было учесть совсем мелких соображений, чтобы потом не заботиться больше о благоустройстве. Бывает, конечно, что удобного места под лагерь в районе работ нет, и тогда приходится из многих неудобных площадок выбирать наименее неудобную. И не лежит к ней душа: до воды далековато, утром и вечером горы солнце закрывают, пожар таёжный был недавно, и везде торчат обгорелые стволы, но проходит день-два – палатки поставлены, кухня оборудована, тропки протоптаны, и лагерь принимает обжитой и даже уютный вид. И после сделанной работы возвращаешься сюда с таким же желанием и предвкушением хорошего отдыха, как и домой.

Теперь надо подготовить всё для сегодняшней поездки. Баженов стал собирать рюкзак. Положил фляжку, котелок, кусок полиэтиленовой плёнки – от дождя спасает лучше всякого плаща, да и легче. Подумал и на всякий случай сунул в боковой кармашек фонарик: дорога предстояла долгая, возможно, возвращаться придётся затемно. На вездеходе, конечно, фары есть, но если потребуется ремонт, без фонаря не обойтись. Достал полевую сумку, проверил, на месте ли компас и дневник. Полез во вьючный ящик за картами и почувствовал, как давешнее неуловимое беспокойство в груди материализовалось в учащённое сердцебиение. Кровь резкими сильными толчками продавливалась по сосудам, ладони стали влажными, возник безотчётный страх. Он прилёг на спальник, расстеленный на нарах, и закрыл глаза. «Ещё и хуже бывало, – подбодрил он себя, – надо просто полежать, пройдёт».

Как и всякий мужчина, он не любил лечиться и всегда до последнего откладывал поход в поликлинику. Надеялся, что обойдётся. И действительно, обходилось. Но лет восемь назад прихватило всерьёз – гипертонический криз. А началось вот так же, с какого-то почти неощутимого дискомфорта. Пролежал тогда в больнице недели полторы. С тех пор для порядка Баженов возил с собой какие-то таблетки. Но проглотить таблетку – значит, признать себя больным. Больным же быть не хотелось, у больного совсем другой режим существования: этого нельзя, того не смей… И он терпеливо пережидал приступы недомоганий, стараясь не пить лекарств, потому что считал, что чем чаще будет их принимать, тем меньше сможет обходиться без них.

Врачиха, беседуя с ним при выписке, сказала: «Следите за давлением. А то может подскочить так, что случится инфаркт или ещё хуже – инсульт. Хорошо, если умрёте, а вот если жить останетесь и будете парализованы, каково родным потом за вами ухаживать?..». Баженова, едва оклемавшегося от недуга, прямо-таки оцарапало её беспощадное напутствие. «Хорошо, если умрёте…». Она, конечно, хотела как лучше, внушая ему, к чему приведёт легкомысленное отношение к своему здоровью. Но не такими же словами. Эти врачи совсем бесчувственны к переживаниям пациентов. Хотя, наверное, им и нельзя иначе. Если каждую боль, каждую трагедию воспринимать как свою, невозможно будет работать. Так же вот и полководцам невозможно побеждать, если думать, что каждый солдат – человек, которого ждут дома…

 

По лагерю разнёсся звонкий стук – Татьяна «ударила в рынду», оповещая, что можно идти завтракать. Рындой служил старый рукомойник, подвешенный возле кухонной палатки наподобие колокола. Минуты через две послышались голоса, народ потянулся умываться. Народ в этом сезоне состоял в основном из молодых парней, никому не было и двадцати пяти, и Баженов, имея на плечах полвека с большим гаком, годился им в отцы, а некоторым и в деды. Впрочем, он не знал, что между собой они так и называли его Дедом. Когда комплектовалась партия, Баженов взмолился: «Дайте хоть одного нормального специалиста! Ну что я буду делать с этим пионерским отрядом?». В ответ услышал обычное: молодёжь тоже надо обучать…  а с вашим-то опытом…  мы вам доверяем…  ничего, справитесь… –  и прочая такая же лирика. В работе парни вроде старались, хотя умели ещё очень мало, и Баженов терпеливо всё показывал и объяснял. Но вот приучить их подниматься вовремя он пока так и не сумел. Конечно, у них теперь у каждого ноутбук, и вечерами в палатках до полуночи, а то и позже крутились диски с музыкой или фильмами, поэтому здоровый сон брал своё как раз по утрам.

Баженов осторожно встал. Кажется, немного отлегло. Но никуда не ушла противная слабость в теле, осталось лёгкое головокружение. Да, ехать самому сегодня, видимо, не придётся. Надо отлежаться. Он потихоньку пошагал на кухню.

«Пионерский отряд» наконец умылся и тоже прибыл подзаправиться перед работой. Валька Симонов, усевшись за стол, задал свой обычный вопрос:

 – Что у нас сегодня в меню?

 – То, что дадут, – ответствовала Татьяна.

 – Предполагаю, что на первое – с гуся вода, – начал Валька.

 – Первое на обед бывает, а сейчас…

 – Завтрак, ясное дело. Значит, сразу второе. А на второе у нас, наверное, ни рыба ни мясо, – продолжил Симонов.

  – А на третье – седьмая вода на киселе, – закончил Баженов, через силу пытаясь придать голосу обычную бодрость. 

  – Откуда вы знаете? – Валька был разочарован тем, что не удалось выдать шутку за свою.

 – Это ты мне лучше скажи, где раскопал старые номера «Крокодила».

– А-а, ну конечно, я и забыл, что вы, Санпалыч, ровесник прошлого века, – сказал Валька. – А у нас дома ремонт затеяли перед моим отъездом, столько барахла откуда-то повытаскивали. Вот и почерпнул немного ветхозаветного юмора.

После завтрака Баженов пошёл к себе, включил рацию, поговорил с базой. Новостей особых не было, ценных указаний тоже. Покашляв для приличия, в палатку заглянул Гоха, вездеходчик.

 – Палыч, так ты передай, чтобы торсионы на запас прислали. У меня всего один остался, а ездим тут сам знаешь как… Одни камни. И башмаков штуки четыре-пять.

 – Уже передал. Завтра обещали подвезти.

 – Ну, добро, – Гохина голова исчезла.

 Баженов ещё послушал переговоры, потом вышел к народу, который после завтрака устроился покурить на сухих сосновых сутунках, расставленных вокруг кострища. Гоха, бросив в огонь окурок, пошёл заводить свой ГАЗ-71. Костёр догорал, чадя синим дымом. Баженов обрисовал в общих чертах, что сегодня нужно будет сделать. Потом сказал наконец главное:

 – Ну вот что, орлы, на Улунтуй поедете без меня. Устал я что-то, отдохну, камералку[1] подтяну.

Он заметил, что Валька с Костей понимающе переглянулись: мол, чудит старик, хочет посмотреть, как мы без него справимся, вот и придумал себе усталость. Ну и хорошо, пусть так и думают.

 – Дорогу я вам на карте показал. Вот тут ближе к борту распадка держитесь, к ручью не суйтесь – марь с валунами, гусеницы порвёте. Здесь вот на этот пологий склон немного подыметесь и вездеход оставите. Протопаете километра два, выйдете к этой лысой сопочке. Побегайте вокруг неё, посмотрите, что за породы, – он обвёл на карте карандашом место, где надо было провести поиски. – Ходы я вам каждому наметил. Через двести метров будете брать пробы.

Он ещё растолковал им в деталях предстоящую работу, раздал карты. Спросил напоследок:

– Всё понятно?

– Да вроде бы, – ответил за всех Женька Чиж.

– С огнём там аккуратнее. А то лесники нам насчитают – не расплатимся. Окурки на ходу не бросайте. Поесть-попить взяли?

 – Естественно.

 – Осматривайтесь почаще, клещи не все ещё сдохли. И накомарники не забудьте.

– Да ну их, Санпалыч, только об ветки задевают, – сказал Кокос, в миру Костя Кобылкин. – Дайте лучше «Дэту». Намажешься – и три часа без проблем.

 – Ладно, как знаете.

 – А кстати, Санпалыч, объясните такую штуку, – встрял Валька. – Вот напёрсток – надевается на перст, то есть на палец. Или намордник – тоже всё ясно. А накомарник – надевается на комара? Чтобы не кусался?

Молодёжь охотно загоготала. Баженов только рукой махнул.

 – Надевайте куда хотите.

Сам он постоянно носил в рюкзаке накомарник. Потому что больше комаров и паутов докучает мелкая мошкара, которая и кусаться-то не умеет, но серым облачком витает возле лица и лезет в нос, в рот, в глаза и куда только возможно, и лучше накомарника от неё защиты нет. Мошкара эта особенно раздражает бессмысленностью своего существования. У кровососов есть хоть какая-то цель в жизни: напиться человеческой крови ­– и они упорно пытаются этой цели добиться. Причём честно предупреждают: пауты гудят, комары пищат – идём, мол, «на вы», и все стараются изловчиться, но получить доступ к телу и выполнить то, что природой предназначено. Больно, конечно, и неприятно, но их воспринимаешь как достойных врагов, тоже имеющих право на существование и на свой кусок хлеба с маслом. И с ними хоть можно бороться, когда твоя реакция оказывается чуть быстрей, и ты успеваешь прихлопнуть вонзивших жала в твою плоть хищников. Азарт, как на охоте. А эта мелкая мухота вьётся вокруг без всякого смысла и бестолково подыхает у тебя в носу или в горле, вызывая чихание и кашель… Вокруг той лысой сопочки, в густой траве на полянах много её должно быть. Но эти ребята ещё в таком возрасте, когда советы старших воспринимаются как мелочная опека, без которой они уже вполне могут обойтись. Ладно, пусть на себе экспериментируют, потом дойдёт.

Гоха, наконец, завёл свою шушлайку.  Геологи побросали рюкзаки и молотки в кузов, залезли сами. За ними последовали «пролетарии» – грубая неквалифицированная рабсила из числа старшеклассников и недоучившихся студентов, летом подрабатывающих, где придётся. По классификации Баженова, они тоже входили в категорию пионеров. Полный комплект, не хватает только вожатого – самого Баженова. Ничего, обойдутся сегодня. Соображение-то у них есть, пусть применяют его на практике. Ветра в голове, конечно, много, но шишек понабивают, опыта наберутся, поймут, что к чему.

Его самого в юности испытывали гораздо строже. Распределился он в Якутию, на поиски золота, осенью приехал, не успел даже толком освоиться – зимой забросили одного на дальний участок, на канавы. Наворотил он там делов, пока не приехал старший геолог и при нём не переделал всё как надо. Зато это был такой опыт, какой не получишь, слушая лекции или кабинетные поучения. «Испытай породу будущего пса: брось кутёнка в воду – выплывет ли сам». Он не помнил, чьи это были стихи, но ситуация как раз соответствовала. Тогда посчитали, что он всё-таки выплыл, и летом поручали уже более ответственные дела.

 «Посмотрим, как мои ребятишки сегодня побултыхаются». Он уже думал об их поездке без него как о давно задуманном деле. Пора, пора их к самостоятельности приучать.

– Санпалыч! – словно прочитав его думы, крикнул с вездехода Валька. – Всё будет путём, не переживайте.

Баженов кивнул. Гоха включил передачу и нажал на газ. Машина, пощёлкивая гусеницами, тронулась и скоро скрылась за кустами. Баженов ещё постоял немного, потом взял вёдра и пошёл на ручей за водой. Принёс, поставил возле кухни, присел на скамеечку передохнуть. Вышла Татьяна.

– Ты, Палыч, не гоношись, иди лучше полежи. Серый ты какой-то с лица сегодня. Всё шастаешь по горам, как молодой. Себя и пожалеть тоже надо. Я тебе на обед потом что-нибудь сварю, а пока схожу недалеко, ягоду посмотрю.

Да, подумал Баженов, не молодой, и далеко не молодой. Вот лет тридцать назад бегал по горам, как лось, да и вся их компания была такая.  Ещё в институте сдружились, вместе ездили на выходные полазить по скалам, побродить по тайге, или подавались на Кругобайкалку – сидели у костра, песни пели, слушали прибой. А в Саянах на альпиниаде однажды в спасработах участвовали, вытаскивали двух девчонок с «тройки-Б» –  они попали под камнепад, получили серьёзные переломы, и их всю ночь несли на носилках по долине Кынгарги – семь километров до Аршана по валунам, наледям, прижимам. Сейчас можно только удивляться, сколько, оказывается, было сил в ногах, в руках, как чётко работало сердце. Или вот стояли лагерем на Делюн-Уранском хребте. Три недели не было лётной погоды, съели все продукты, выкурили весь табак, посадили батареи на рации, но вертолёта так и не дождались, и пришлось по карте издания сорок второго года выходить к Витиму. Там была обозначена деревенька, но ведь сколько лет прошло, на месте ли она ещё… Три дня шли, и он, Баженов, мог подняться с рюкзаком на любую гору, а в рюкзачке было уж точно за тридцать килограмм всякого груза, который никак нельзя бросить. В тот раз повезло: хотя от деревни осталась одна только полусгнившая деревянная церквушка, но именно в этом сезоне сюда приехали старатели – золотишко мыть на косе, у них и рация была с нужной частотой, и продуктами они поделились, а через пару дней прилетел, наконец, вертолёт. В базовом посёлке им все завидовали – такие они вернулись худые и стройные, ни одной жиринки. А теперь Баженов и сам завидовал себе тогдашнему…

 

Он прошёл в палатку, лёг на нары и закрыл глаза. Сердце работало неровно, то ускоряя темп, то успокаиваясь, а иногда вовсе замирало на пару секунд. «Как муха в паутине», – нашёл сравнение Баженов.

Да, укатали сивку… Он подумал, что это наверняка аукается ему вчерашний переход. Гоха запросил для вездехода день ремонта, и Баженов оставил молодёжь в лагере камералить да пробы просеивать, а сам, чтобы не терять погожий день, пошёл с одним из «пролетариев» в маршрут на самый край площади работ, километров за восемь от лагеря.  Для вездехода туда всё равно дороги не было: долины каменистые, склоны крутые. Вернулись они уже в сумерках. Ходить медленно Баженов не умел, к тому же рядом легко и быстро шагал молодой паренёк, который на удивление хорошо запомнил дорогу, поэтому, когда возвращались, он шёл не вслед за Баженовым, а чуть впереди и даже не догадывался притормозить. Было видно, что он с простодушным эгоизмом радуется своей прыти, тому, как ловко у него получается перепрыгивать рытвины, взбираться на крутые скальные стенки и совсем почти при этом не потеть. Но Баженов упёрся и не хотел показывать ему, что не поспевает в таком темпе. Чтобы немного передохнуть, он останавливался – якобы поколотить коренные выходы, приглядеться к породам. Паренёк в это время нетерпеливо топтался рядом. Немного отдышавшийся Баженов, сделав вид, что уяснил для себя что-то, двигался дальше, и юный Гермес в своих крылатых сандалиях тотчас снова оказывался шагов на десять перед ним. И даже если он заворачивал не туда, и голос Баженова останавливал его, всё равно через минуту впереди снова пружинисто маячила угловатая худая фигура, и приходилось идти на форсаже. Вниз по склону было ещё ничего, но при подъёме на гору дыхания не хватало, сердце колотилось гулко, отдаваясь толчками в висках, и Баженов срочно искал очередное обнажение или глыбу. В ногах усталости не было, ноги давно привыкли к таким нагрузкам, а вот мотор не вытягивал.

«Это всё с-с-советское воспитание», – зло думал он теперь, напряжённо ловя в себе каждое шевеление сердца и опасаясь, что вот возьмёт оно с места в галоп или, того хуже, замрёт совсем. Надо хоть таблетки на виду положить, что ли. Вздохнув, он всё-таки взял одну в рот и проглотил, не запивая. Поздно себя переделывать, если ты из тех, которые впитали в себя эту отраву, что называется, с молоком матери. Всегда были готовы лечь костьми, закрыть собой амбразуру, отдать рубаху, руку, душу…

И эти сто раз воспетые палатки на снегу, сборно-щелевые балки, неизменное бездорожье и прочие романтические атрибуты требовали если не ежедневного героизма, то сознательного отречения от привычных удобств. Это теперь все узнали о заграничном цивилизованном, но скучном мире, где в контрактах прописано, что ты сам не имеешь права даже гвоздь дома забить – не дай бог тяпнешь по пальцу, потеряешь трудоспособность, придётся фирме тебе медицинскую страховку выплачивать, а кто твою работу сделает?.. А у Баженова на факультете при распределении шла настоящая битва за самые глухие медвежьи углы, и тем, кому досталась Камчатка или посёлок Певек на побережье Ледовитого океана, жутко завидовали остальные, которым предстояло ехать в прозаическое Забайкалье или куда-нибудь в Казахстан на разведку угля. Он не попал тогда в число счастливчиков и долго по этому поводу переживал. Само собой, не из-за повышенной зарплаты. Да он почти даром готов был работать, чтобы сделать всё по своему разумению. А разумение было на уровне, чего скромничать. И вдохновение в работе было, азарт увлечённого игрока: ага, вы нам такие проблемы преподносите, а мы их вот так решаем! Деньги были не главное, да просто хватало их тогда на всё. Сейчас, когда тянешь от получки до получки, какое уж там вдохновение…

 

…По ночам над самой головой, на стрежне Млечного Пути, горит яркая синяя звезда. С детства её приметил, потом узнал название – Вега. Название тоже очаровало, и он выбрал её своим талисманом. Если что-то не ладится или просто грусть накатит без причины, посмотришь на неё – и всё будет хорошо. Талисман поможет… А совсем рядом – созвездие Лебедя. Он летит над Млечным Путём, широко раскинув могучие крылья, и одним из них словно прикрывает Вегу от любопытных взоров обеих Медведиц, Кассиопеи и прочих обитателей звёздного неба. И сколько раз бывало, что, взглянув в ночное небо и найдя Вегу, он действительно обретал бодрость, и навалившиеся неприятности не казались такими уж фатальными… Но давно всё это было, ещё когда на стихи тянуло. «И в созвездье Индейца кому-то нет сна, кто-то тоже надеется Разум узнать по какому-то следу, сигналу лучом…».  Потом закрутился-завертелся в серьёзных делах, «огрубел от скитаний», как пелось в одной из костровых песен, перестал на небо заглядывать… А когда-то мог найти на небе почти все созвездия, знал имена самых ярких звёзд. Где ты, Вега, помнишь ли меня?.. 

 

Он не заметил, как задремал, а очнувшись, с сожалением понял, что не досмотрел до конца сон не сон, видение не видение, –  что-то из прошлой жизни, когда мир был таким простым, светлым, открытым, каким бывает он только в юности. О чём был этот сон или видение, вспомнить не удавалось. Что-то мимолётно мелькнуло по самому донышку сознания, оставив на поверхности лишь слабый отсвет, туманный намёк, размытое изображение. Но Баженов решил, что он обязательно должен это вспомнить, иначе мимо него пройдёт что-то очень важное. А для этого надо думать о чём-нибудь другом, тогда невспоминаемое само выплывет из потёмок. И он переключился на сегодняшнее утро.

Славные всё-таки ребята в его пионерском отряде. Ему удалось найти с ними нужный тон, установить ту дистанцию, которая не допускает никакого панибратства, но и не отдаляет настолько, что ни с той, ни с другой стороны никто никого не слышит. Когда они впервые появились перед ним, он спросил, есть ли у кого опыт работы. И Женя Чиж, этот Чижик, как мысленно прозвал его Баженов, гордо заявил ему, что у него уже год полевого стажа. И добавил: «Я работал в Бодайбо». Словно это уже само по себе было блестящей рекомендацией. «Ну надо же – целый год!» – вслух восхитился Баженов. Сам-то он отмотал больше тридцати полевых сезонов, в том числе и в Бодайбо, но до сих пор считал, что многого не знает. И чтобы парнишка впредь не задавался со своим Бодайбо, он при первой же возможности ткнул его носом в «элементарнейшие ошибки» и прочёл короткую лекцию о вреде излишней и ничем не оправданной самоуверенности.

 А вот Валя Симонов, наоборот, не стал уверять Баженова, что он крупный специалист и многое испытал в своей жизни, а честно воспроизвёл где-то прочитанное: «Науки юношей питают, а мысли в облаках витают», – относя это к себе. Он вообще был начитанный молодой человек и любил блеснуть цитаткой или чьей-то остротой. Но начитанность его ограничивалась в основном беллетристикой, а в безбрежный океан геологической литературы он, похоже, далеко не заплывал. И всё-таки был у него интерес к работе и желание разобраться во всех премудростях профессии, которые Баженов понемногу открывал им каждый день.

Третий, Костя Кобылкин, рассказал, что у него родители геологи, лет с двенадцати брали его с собой в поле, но самостоятельно он ещё нигде не работал и надеется научиться всему у Баженова. «Нам в отделе кадров сказали, что вы легендарная личность», – заявил он напоследок, и Баженов по его интонации так и не разобрал, что это: неприкрытое желание сделать начальству приятное или же, наоборот, скрытое недоверие: мало ли что нам там наговорили, а мы сами теперь посмотрим.

Да уж, легендарная личность... Этот след тянется за ним с молодости, когда он, вдохновившись первым полноценно проведённым сезоном, в котором у него многое стало получаться, тиснул в городской молодёжной газете подборку стихов, сделав к ней для солидности примечание: «Из цикла «Таёжные мотивы». Продвинутый читатель должен был понимать: это ещё не все стихи, это немногие из одного только цикла, значит, и другие циклы есть... Циклов, конечно, никаких не было, и вообще уже в следующем сезоне наивная восторженность испарилась без следа, и стихов он больше никогда не писал. Но одно стихотворение в этой подборке было неплохим, многим запомнилось, и ежегодно в профессиональный праздник кто-нибудь декламировал его на торжественном собрании в актовом зале управления. Так со временем он и стал «легендарной личностью». Потом стихи в стране вообще стали как-то неактуальны, декламации прекратились, но эпитет прирос к нему навечно. Почти все уже забыли, чем эта легендарность обусловлена, и молодые коллеги, не знавшие её истоков, предполагали за Баженовым особые заслуги в области поисков кладов земных. А он никого и не разубеждал: давно понял, что бесполезно. Хотя заслуги кое-какие всё же были. С тем и вступил в пенсионный возраст.

Опять о возрасте… А куда деваться, если он всё настойчивее напоминает о себе. По восприятию мира, по неугасающему желанию жить на всю катушку, как и было всегда, он себя чувствовал лет на десять-пятнадцать моложе. Но сначала этот криз, потом участившиеся недомогания заставили-таки осознать, что он стареет. Вот и пенсию стал получать, но так и не осел в тёплом кабинете на какой-нибудь бумажной работе. Да и не предлагали, честно говоря. Хочешь – работай в поле, то есть выезжай каждое лето на поиски, на бурение, а то и зиму прихватывай. Не хочешь – живи на одну пенсию, а тёплые кабинеты у нас уже все заняты… 

 

За палаткой послышались шаги, потом Татьянин голос:

– Ну чо, Палыч, живой, што ли? – Она распахнула брезентовые створки и вглядывалась в полумрак палатки.

Баженов отозвался со всей возможной беспечностью.

 – Ну, тогда иди, похлебай маленько. Я там супчик по-быстрому сварганила, поешь, да и снова ложись. А я ещё на пару часов уйду, на голубицу поблизости наскочила. А после приду, ужин сготовлю.

  – Да я не хочу пока. А ты иди.

  – Так я тебе сюда принесу.

  – Да я сам потом встану.

 Он и правда не чувствовал никакого голода. И не хотелось подниматься, чтобы лишний раз не тревожить сердце. Оно никак не могло найти нужного ритма и всё так же, отдаваясь ноющей болью, беспорядочно барахталось в грудной клетке. «Остаётся только лежать и ждать, когда это закончится», – подумал Баженов и тут же вздрогнул: нехорошая двусмысленность получилась… Он не верил в предначертанность каждой судьбы свыше, да и что в этом толку, если своего срока всё равно знать не дано. Но сейчас вдруг вообразил, как неведомый кто-то, посмотрев на часы, подходит к большому щиту со множеством тумблеров и, отыскав на нём один с табличкой «Баженов», равнодушно поворачивает его в положение «Выкл.». И сердце, ещё немного поколыхавшись, совсем перестаёт пульсировать. Будто мячик, весело прыгавший по полу, вдруг наскочил на торчащий гвоздь и лежит теперь бесформенным комочком, который осталось просто выбросить…

Не хватало ещё запугать себя до кондрашки, подумал Баженов, покрывшись холодным потом. Поживём ещё, какие наши годы! На бессмертие не претендуем, но лет двадцать надо бы ещё небо покоптить…

 «Это всё мнительность, – успокаивал он сам себя, – это всю жизнь со мной». Он и вправду, не любя ничего, что выбивалось из установленного порядка, всегда мучился ожиданием самого худшего даже в простых житейских ситуациях. То жена на работе задержится, то дочка по беспечности молодости не предупредит, что ночует у подруги, – у него сразу начинали возникать самые нехорошие предчувствия. Он сознавал, что зря всё представляет заранее в чёрном цвете, но придумал себе оправдание: если подумаешь о худшем, то по теории вероятности не может быть такого совпадения, что оно, это худшее, на самом деле случится. Впрочем, какая-то вероятность непоправимого всегда была, и это мешало оставаться спокойным, пока всё не разрешалось благополучно. Вот и тогда в больнице он мрачно прикидывал, что всё, отгулял своё, и с болезненным любопытством наблюдал за собой как бы со стороны. А когда на вопрос, скоро ли его выпишут, врачиха не сказала ничего определённого, он понял, что недолго, видимо, осталось… Но вот поди ж ты, сколько лет после того прошло, а он не только живёт, но ещё и по горам бегает, и напрасно тогда надевал по себе траур…

 

Два года назад, случайно включив рацию на полчаса раньше, он услышал чьи-то переговоры. Сквозь помехи Баженов разобрал, что вчера вечером при возвращении из маршрута стало плохо одному из геологов. Студент, что ходил вместе с ним, побежал в лагерь за помощью, но когда он вернулся с людьми, помощь была уже не нужна… В эфире потянулись разговоры о вызове вертолёта, о том, как сохранить до его прибытия тело, потом в наушниках прозвучала фамилия – Маркевич. Баженов был потрясён. Это был известный геолог, в прошлом сезоне они даже вместе работали. Хотя Маркевичу было уже за семьдесят, он каждый год ездил на полевые работы, а накануне первого июля сам попросил Баженова: «Завтра я обязательно должен сходить в маршрут, за тридцать лет я ещё ни разу эту традицию не нарушил». Но осенью, когда возвращались в город, он сказал Баженову: «Всё, наверное, больше не поеду, тяжеловато уже, да и сердце шалит». Выходит, всё-таки передумал, или уговорили его. Такие зубры ценятся много дороже нынешних молодых, с позволения сказать, «специалистов». И вот…

Вечером того дня Баженов достал одну из припасённых на разные случаи бутылку водки, и они всем отрядом помянули старшего товарища. А Трофимыч, старый геолог и почти ровесник Маркевича, тоже всю жизнь проведший в экспедициях, сказал в конце своего тоста: «Красивая и достойная смерть. Я бы тоже хотел умереть, как он, в маршруте».

Баженов тогда только поморщился. Достойная – да, но красивая... Нелепое сочетание. Как может быть красивым прекращение бытия? На всю жизнь запомнилось: в школе на уроке литературы учительница назвала красивой смерть Радды и Лойко Зобара. Вот это характеры, вот это страсть! Баженов единственный из класса пытался возражать:

 – Бессмысленное убийство. Они укокошили друг друга из-за каприза, и кому от этого стало лучше?

Но его никто не поддержал...

 

Где-то Баженов читал: смерть не страшна, когда чувствуешь, что на этом свете тебе ничего уже не нужно, да и ты ничего больше не можешь дать окружающим. Подвёл для себя итоги, всех простил, тебя все простили, и можешь уступать место в этом мире другим, молодым и энергичным. Наверное, так и есть… А вот если ещё полон сил, не потерял вкуса к жизни, если каждая клеточка тела стремится к деятельности, если достиг с годами такой мудрости, что без досады воспринимаешь жизнь, как она есть, не только с радостями, но и с огорчениями – тогда твой переход в мир иной представляется чудовищной несправедливостью. Баженов пытался представить себя на месте Маркевича. Наверное, возвращаясь вечером, он уже думал о завтрашнем дне, намечал себе мысленно, куда пойти, что сделать. И не представлял, что «завтра» для него уже не будет.

А какие же итоги мог бы подвести ты, Баженов?.. Жил вроде по совести, гадостей никому не делал. Но это же так и должно быть, это не доблесть. Друзей нажил немного, зато доверял им, как себе, недругов в чём-то даже уважал, мошкару, вьющуюся вокруг, презирал. Много брал на себя, иногда рисковал репутацией и должностью, но всегда делал то, что считал нужным. Больших находок не сделал, не каждому дано что-то открыть, это уж как повезёт. Но и провалов не совершал…

«Ну вот, совсем мужик с горы съехал», – остановил он себя. Итоги взялся подводить, не хватает ещё вызвать нотариуса и завещание продиктовать. Чем больше думаешь о неизбежном, тем сильнее приближаешь его – организм сам перестраивается… Ребята приедут, а он тут лежит, как бревно. Нет, кончай валяться, а то и вправду отдашь концы втихаря. Надо бы дров наколоть, что ли. Татьяна ещё утром говорила, а он отложил до вечера: приедут – сделают. Но когда они ещё приедут. Пару чурбаков он и сам расколет, хватит ужин сварить. Клин клином…

Баженов заставил себя подняться – сначала сел, потом попытался встать, опираясь руками на стол, сколоченный из досок. В груди залегла какая-то тяжесть, сердце часто колотилось, всё так же временами сбиваясь с ритма. Он сделал пару коротких шагов. Ничего, ходить можно. Вышел из палатки, зажмурясь от яркого солнца. Середина августа, а днём ещё хорошо пригревает. В лагере стояла тишина. Татьяна пока не вернулась, а собаки, наверное, с ней убежали. За кухонной палаткой возвышалась горка лиственничных кругляков. Вот молодёжь, подумал он беззлобно, пока не скомандуешь, и дров не наколют. Он нашёл колун, выбрал не слишком толстый чурбачок, поставил на широкую колодину. Дрова колоть он любил и знал в этом толк. Это не пилой возить туда-сюда – монотонно и скучно. Он размахнулся и вогнал колун как раз по диаметру чурбака. Тот послушно распался на две части. Баженов потянулся за следующим чурбаком, но вдруг всё тело окутала слабость, и он присел на колодину. Сердце с пулемётной частотой билось о рёбра, в глазах потемнело, кружилась голова. Он испугался, что может отключиться, и с усилием помотал головой влево-вправо – раньше помогало. Потом упёрся локтями в колени и опустил голову на ладони, закрыв глаза…

 

Вездеход высветил в сумерках белые полотнища палаток и свернул к брезентовому навесу, где Гоха оборудовал стойло для своего железного коня. Здесь стояли бочки с горючим, пустые канистры, лежали запасные катки и разная металлическая дребедень. Женька проворчал:

 – Чего это Дед движок до сих пор не завёл. Темно, как…

Не договорив, он спрыгнул с вездехода и стал принимать подаваемые сверху рюкзаки. Над горящим поодаль костром висели на железных крюках вёдра, но у огня никого не было. Валька направился к кухонной палатке, которая изнутри слабо освещалась неровным огоньком свечки, и тут от груды нерасколотых дров навстречу метнулась Татьяна.

 – Александр Павлыч… – испуганно начала она.  – Там лежит…

 – Где? Почему лежит?

 – Не знаю. Я думала, он в палатке у себя спит. Ужин вам разогревала, дрова у меня кончились, пошла принести, а он там...

Баженов лежал на спине, сжав в руке колун. Возле колоды валялось с десяток свежерасколотых поленьев. Валька присел рядом, тронул Баженова за плечо, осторожно потряс.

– Санпалыч! Что с вами?

Ему показалось, что веки начальника партии дрогнули. Валька просунул руку ему под спину и приподнял с земли.

– Тащите быстро нашатырь! – крикнул он подходившим Женьке и Косте. – В кухонной палатке на гвозде бороздовый мешок, там аптечка.

Через минуту Женька протянул ему пузырёк.

Баженов, поведя ноздрями, приоткрыл глаза.

– Ну вот и славно, вот и молодец, – приговаривал Валька, как над маленьким.

Татьяна ойкнула и, сбегав к палаткам, принесла кружку воды. Баженов глотнул немного и попытался что-то сказать.

– Молчите, молчите, всё нормально, – остановил его Валька. – Сейчас Гоха свою ласточку заведёт, отвезём вас к трассе, там попутку поймаем. Всё будет путём.

Он помолчал и добавил:

– А на Улунтуе мы всё сделали, не беспокойтесь. Ничего интересного только не нашли. И порыбачить не успели.

Баженов смотрел в темнеющее небо. Там, переливаясь синеватым блеском, разгоралась звезда. Других звёзд ещё не было. 

 

 

---

[1]Камералка – здесь: обработка в лагере материалов, полученных в маршрутах.