Сергей НОСОВ. О БОЛТОЛОГИИ. Судьбы русского поэтического слова

 

Сергей НОСОВ

О БОЛТОЛОГИИ

Судьбы русского поэтического слова

 

Главное отличие многих образчиков советской поэзии от русской поэзии – пристрастие к рифмованным разговорам, к «болтовне в рифму» и решительная неспособность даже и выдающегося советского поэта создавать музыку стиха, изображать словами как красками, музицировать словами, рисовать словами или, говоря иносказательно, пользоваться поэтическим словом как кистью и смычком, а не как возможностью громко покричать, поругаться, поучить или даже – и это самое умное, что мог позволить себе в поэзии истинно советский стихотворец любого ранга – со значительным и солидным видом порассуждать «в рифму».

 Именно этим высоким «болтологическим градусом» в своих стихах разительно отличаются, например, советские поэты Евтушенко и Кушнер от несоветских поэтов Пастернака и Мандельштама, хотя «и те, и эти» в основном жили, вроде бы, при той же самой, одинаковой для всех, советской власти.

Первые – только и делают, что разговаривают и разговаривают в стихах и просто не умеют писать иначе: рифмуют свои рассуждения и мысли, иногда к чему-то громко призывают «в рифму» (имеем в виду Евтушенко) и делают вид, что это и есть поэзия – поэзия «для народа», конечно, поэзия как рифмованная проза и чистая риторика или, проще и откровеннее говоря, как то довольно бессмысленная, то наставительная, «учительная» болтология, чутье на которую и радостное одобрение которой у советской власти было несомненное и всегда безошибочное.

Без промаха отсеивавала советская власть «своих» от «чужих», «пригодных для советской печати» – от «непригодных», «инородных» и, соответственно, преследуемых в той или иной форме и степени (можно и просто не печатать – как Кривулина, а можно и на Север выслать – как Бродского) за попытки использовать поэтическое слово «не по-советски» – капризно рисовать им или виртуозно музицировать, созидать с помощью вдохновенного поэтического слова прекрасные и странные, иногда неизъяснимые миры свободы, не имеющие никакого определенного отношения к тому, что происходит на улице, на производстве или, тем более, на партсобрании.

Совдепия благополучно развалилась под истошные вопли о благословенной «перестройке» уже четверть века назад. Но навыки насиловать Поэзию рифмованной болтологией, привитые России покойной советской властью «всерьез и надолго» – остались. 

Никто из солидных поэтов былой совдепии теперь не признает, что он – поэт социалистического СССР (это уже неловко), но, конечно же, каждый кто им был – им благополучно и остается. Как тот же Александр Кушнер.
 Кушнер как печатался при советской власти, так и теперь печатается во всех журналах – в «патриотических» и «непатриотических», в «левых» и «правых», в тех которые из «пятой колонна» и в тех которые «за Родину, за Путина» – и везде разговаривает и разговаривает более или менее в рифму, видимо, по советской привычке полагая, что это и есть проявление подлинной Поэзии.

Последняя публикация стихов Кушнера – в оппозиционном «путинизму» и любящем даже новомодные изыски в художественном слове общественно-литературном журнале «Знамя» – так откровенным образом и озаглавлена: «Тихий разговор» («Знамя», 2015, №6).

Любопытно, что никаких особо ярких и примечательных художественных образов в этих своих очередных «тихих разговорах» в стихах Александр Кушнер даже не пытается и создавать – нет или почти нет в них ни запоминающихся художественных сравнений, ни ошеломляющих метафор, ни чарующих художественных иносказаний, а видны преимущественно водой льющиеся из строки в строку «слова, слова, слова» и только и слышно нескончаемое, неутомимое «разговаривание» под видом причастности к истинно поэтическому слову:

К испытаньям душа ни готова

Ни в семнадцать, ни в семьдесят лет.

Ей бы радости снова и снова

И наглядных весенних примет!

 

Ясно, азбучно ясно по этим весьма внятным строкам чего нашему престарелому ныне поэту все так же хочется – очень хочется ему столь же любезных как и в былые веселые годы «весенних» удовольствий и радостей, а вовсе не каких-то там испытаний или даже, тем более, прозрений.

Это само собой разумеется. Только для причастности к большой Поэзии этого – маловато. Как маловато, например, для истинной причастности к такой Поэзии следующих, очень незамысловатых признаний:

Напрасно скалы придвигаются

И соблазняет пистолет:

Из-за любви и впрямь стреляются,

А из-за Ватерлоо – нет!

 

Заметим в связи с этими строками что, были все же в истории и те доблестные войны, и те предводители доблестных воинов, которые предпочитали погибнуть в бою, чем проиграть битву врагу и позорно сдаться в плен, хотя нашему разговорчивому поэту это – совершенно неинтересно. Ему, конечно же, весьма и весьма приятно представлять, что можно запросто проиграть «битву жизни» и вовсе не расстроиться, а даже наоборот – найти и в этом свою выгоду, свое место под солнцем…

Иногда Александр Кушнер бывает, однако, и еще более откровенен в стихах-признаниях, разговаривая в них сам с собою не без удовольствия:

Как мы стихами восхищаемся

Какой-нибудь строкой поэта!

Не взять ли слово «пресмыкающееся»

В стихи, хотя и странно это…

 

Действительно «пресмыкающихся» в стихах нам всем очень не хватает!
 Иногда, впрочем, Александр Кушнер, вдруг наивно или как бы наивно озадачивается посреди своих поэтических признаний: «Зачем открывается дверца шкафа // Тайком, ни с того, ни с сего, сама?». Однако, тут же начинает отнекиваться от такой невидали, как и от всего необыденного, небывалого и необъяснимого: «Я не отвечаю за эту дверцу, // За мысли и чувства не поручусь».

Все неординарное и непредсказуемое для Кушнера – за пределами его мира. 

Строгий расчет и неукоснительное трезвомыслие в стихах – главное для советского и постсоветского поэта Кушнера, «стержень» его творчества. Если же это расчетливое трезвомыслие вдруг подводит, то поэту Кушнеру становится очень горько и он с обидой признается: «А я-то думал: надо впечатленья // Копить и чуть ли не нумеровать».

 Тем не менее, признанный поэт былого СССР Александр Кушнер умеет поговорить иногда хорошо, убедительно и авторитетно и с самим Богом. Ни больше, ни меньше:

Ко мне он не сходил с Синайской высоты,

И снизу я к нему не поднимался в гору.

Он говорил: Смотри, я буду, там где ты

За письменным столом сидишь, откинув штору.

И он со мною был, и он смотрел на сад.

Клубящийся в окне, не говоря ни слова.

И я ему сказал, что он не виноват

Ни в чем, что жизнь сама угрюма и сурова.

 

Вполне логично, что и сам Бог получил наставления и ободрение в собственной «благой деятельности» на земле от поэта Александра Кушнера… И, конечно же, получил при личной встрече и в частном разговоре – может, и чаю попили вместе, если у тов. Кушнера была минутка-другая поболтать с товарищем Богом приватно…

Удивляет в цитированных выше строках другое – вдруг ворвался в них, пусть как бы ненароком и совсем осколком, образ сада, «клубящегося в окне». Посреди самодовольного описания авторитетной личной «беседы с Богом» неожиданно, совсем вдруг проскальзывает – сад, клубящийся в окне. Хорошо, ведь, этот образ и звучит, и видится – как колыхание теней и изваяния тумана… хорошо, поэтично и неизъяснимо прекрасно.

Видимо, и тов. Кушнер что-то о тайнах былой русской (досоветской) поэзии косвенно знает – или слышал: может быть при личной беседе с тов. Блоком во время приватной встречи в своем кабинете за чаем-с узнал… 

Тогда, помнится, Бог уже вышел из кабинета тов. Кушнера, вежливо попрощавшись, а уловивший «голос революции» отечественный классик, Александр Блок только вошел, вежливо поздоровавшись… И оба они в порядке очереди очень внимательно выслушали тов. Кушнера – и оба все поняли и хорошо усвоили: «Что делать?» и «Кто виноват?», и про то как «декабристы разбудили Герцена» тоже в очередной раз, наверное, узнали и удивились…

Вместе с тем тов. Кушнер никогда ни за кого прямо не голосовал, он – только разговаривал, разговаривал преимущественно сам с собой (это особо примечательно) в полном недоумении и при полной прострации созидающей поэтической мысли:

Я у окна стою в недоуменье,

Вечерней тенью залит и уныл.

Как будто день сказать хотел осенний

О чем-то мне под вечер – и забыл.

_____________________________________________________

 

Однако, не будем больше мучить сарказмом славного советского и постсоветского поэта Александра Кушнера, который издавна нравился тихим интеллигентам, любившим и при советской власти, и после ее безвременной кончины посидеть-поговорить-посудачить на кухне «о том и сём» и при этом ничего решительно не только не делать, но и всерьез не думать… Пусть эти смирные люди хотя бы вдоволь наговорятся – тяжело же всю жизнь молчать, ничего при этом толком не ощущая и не думая…

Мы же пишем, собственно, о другом – об экзистенциальном смысле настоящей поэзии. Он непременно должен быть. И выражается этот экзистенциальный смысл большой Поэзии всегда в чем-то до конца неизъяснимом – в вольно и странно клубящихся поэтических образах, чувствах, звуках, созидающих в неожиданных своих сочетаниях целый мир, непостижимый в своей красоте и чарующий, а вместе с тем приносящий нам ощущение высокой духовной осмысленности существования, которое ничто кроме поэзии принести не может… Невольно вспоминаются при этих словах замечательные строки Георгия Иванова:

Эмалевый крестик в петлице

И серой тужурки сукно,

Какие печальные лица

И как это было давно.

Какие прекрасные лица

И как безнадежно бледны –

Наследник. Императрица,

Четыре великих княжны…

 

За этими строками – в ореоле поэтически прекрасного, вся навсегда потерянная, безвозвратно ушедшая в небытие былая, досоветская Россия, императорская Россия… Хотя, ведь, и не был же Георгий Иванов стойким монархистом, но как истинный Поэт – создал замечательный экзистенциальный образ поруганной, убитой красоты и высокой гармонии осененной императорской властью и избранностью русской жизни, безжалостно расстрелянной – пролетарской революцией.

И за этим образом – вся истории России ХХ века, мучительная, страшная, поучительная, горькая… И для того и существует настоящая поэзия, чтобы подобные образы создавать, чтобы одухотворять ими человеческое существование, которое без них – мельчает, духовно гаснет, тонет в тине обыденности и пошлости….

И никакие высокие убеждения и верования, никакая религия, никакие Идеалы с большой или маленькой буквы тогда уже не помогут, сколько ни надрывайся в стихах от истошного крика, сколько в нехитро рифмованных строках ни поучай жить «по правде» или сколько ни похваляйся в них, что ты и с самим Господом Богом «на дружеской ноге»… 

В ерунду обратится всё это, если Поэзия – вот, как под пятой приснопамятной советской власти – превращается в пустозвонство рифмованной риторики, в безудержную болтовню в стихах, в простые и пустые рифмованные разговоры.