Михаил ПОПОВ. РУССКИЙ ПОЕЗД НА КРУТОМ ПОВОРОТЕ. О новой книге Виктора Петрова «Болевой порог»

 

Михаил ПОПОВ

РУССКИЙ ПОЕЗД НА КРУТОМ ПОВОРОТЕ

О новой книге Виктора Петрова «Болевой порог»

 

Года три назад, прочитав сборник Виктора Петрова «Дотла», свои чувства я выплеснул в такой электронной записке:

«Прямо-таки уголь из печи, до того с опаской берёшь в руки – такое первое ощущение. Прочитаешь – ожог усилится, но уже изнутри. Хожу под впечатлением который день. И вот вчера явился образ. Твой ожог под название «Дотла» – это поезд на крутом склоне-повороте. Бешеный поезд. Хочется сказать: на полном скаку… Вагоны-страницы пронизаны огнём. То ли это от закатного солнца, пробивающего поезд насквозь, то ли пламя бушует внутри эшелона...».

Образ эшелона, возможно, замерцал ещё в давней, пятилетней давности подборке Виктора Петрова, опубликованной в журнале «Двина», который я редактирую. В предыдущем сборнике он определился. Новая книга поэта «Болевой порог» (Москва, издание журнала «Юность», 2014 год)  утвердила ощущения.

Это начинается с оформления. Буквы заголовка, пунцовые на тускло зелёном поле обложки, напоминают летящие сквозь сумерки и травы вагоны. Образ подтверждают многочисленные знаки и приметы, являющиеся при чтении: «Сибирь колесовали поезда – / Вела их паровозная звезда…», «Разлука срывает стоп-краны…», «Клубы паровозного пара / Плывут из отъявленной тьмы…», «Совпадая со шпалами, как с несвободою…», «Я лечу по серебряным рельсам…», «Вагон, как телогреечка, затёрханный / Железными стаканами гремел…», «Судьбу ли услышала в громе/ Настырных вагонных колёс…».

«Болевой порог» – это русский эшелон, летящий через времена и пространства и не ведающий конечной станции…

Само собой аукается Блок: «Молчали жёлтые и синие; / в зелёных плакали и пели...».

«Жёлтые и синие» – не столько въяве, сколько в горькой памяти поэтического сердца, – они наполнены изгоями белой гвардии, осевшими в эмиграции, их тени мелькают в рваных клочьях дыма и тумана, уносящихся прочь («Вещий сон», посвящённый поэту-изгнаннику Николаю Туроверову, «…Спешились белые конники / И седлают в Париже авто…», а ещё про Лондон, в котором прочитывается Дон).

А в «зелёных», как в Ноевом ковчеге, – «всякой твари по паре». Тут солдаты, безымянные защитники Отечества, и их вдовы; тут зэки – политические и урки; тут слобожане и крестьяне, мужики и бабы. Тут рядом с поэтом обретается Аввакум Петров, воспринимаемый Виктором Петровым как кровный пращур, чему беспрекословно веришь, настолько его стихи созвучны мятежным письмам «огнепального» протопопа.

В сущности, самоё наше историческое сознание – это такой вот железный состав, в котором существуют в одной сцепке и прошлое, и настоящее, и будущее. Во всяком случае, в сердце поэта они пребывают именно так – нераздельно и едино. Оттого иные стихи не имеют никаких исторических и временных границ, настолько слиянными представляются старозаветная быль и боль нынешнего. Особенно это характерно для державной составляющей – так бы я свёл воедино произведения о Родине, о народе, о войне, горе и славе отлетевшего века: стихотворения «Русские», «Даль», «Армагеддон», «Стратегия», «Сталинский удар», «Отступ», «Казачий помин»…

Наиболее яркое в этой череде стихотворение, которое так и называется – «Поезд». Но не потому, что название подчёркивает отмеченный образ – здесь, как мне видится, поэт достиг наибольшей цельности. Пятьдесят две строки, тринадцать строф, словно тринадцать вагонов, но сколько же они явили русских смыслов!

Поезд шёл в ночную пору

Расписанию вдогон,

И вольготно было вору

Спящий обирать вагон.

 

«Вор в законе» – закоренелый, ушлый, нахрапистый, но это не просто урка, шмонающий путёвых и беспутных граждан, это – дьявол, обирающий души. Сколько в национальной истории было такого воровства – всё минувшее тысячелетие сатана сманивал-губил простодушные русские души. Да и мы, нынешние, подпали под его коварные чары, когда два десятка лет назад бездумно отдали за понюшку дьявольского табаку своё государство. Мы же готовы были в прямом и переносном смыслах, расшив пути, перейти на западные рельсы, сузив до их стандартов нашу исконную колею и тем самым сдать чужакам свою Родину. Такой морок на всех напал.

Непробудный сон России

Ехал с нами, нами был,

А вокруг леса, трясины,

Мрак и морок, глум, распыл…

Поезд темень рвал, стеная,

И являлась неспроста

Родина как неродная,

Хоть и русские места.

 

Вот и до поэта добрался нечестивец, вот и его уже начал пытать.

К моему приникнул уху:

– Что, мужик, душа болит?

А душа и впрямь болела,

Так болела – невтерпёж,

Впору вырваться из тела

Да и броситься под нож.

 

Эка невидаль для беса! Ему и такой исход в зачёт. Нет, этим сатану не проймёшь. Тут одно средство – Божья молитва да православный крест. Вот и является она, крестная сила, в образе недрёманного отрока «с нимбом золотых волос», он ведает истинный путь и не допустит крушения летящего сквозь ночь состава.

Он глядел и ясным взглядом

Успокаивал вагон,

Что проехал рядом с адом,

Оборвав невнятный сон.

 

Вот этот отрок, свет его лучистый – путеводная звезда поэта на многих страницах сборника.

Но есть тут раздел, где этот ясный свет отсутствует. И коль образ выбран, помечу для начала этот вагон-раздел красным крестом. Раздел этот назван автором «Откликалась на редкое имя». Чтение его, признаюсь сразу, измучило меня, я порывался перемахнуть его, но любопытство побуждало.

И вот что открыл для себя. Любовная история с драматическим концом, как история душевной болезни, вызывает сострадание, но одновременно и отторжение. Примерно так я воспринимаю доктора Рагина, который из эскулапа превратился в пациента палаты №6. Слом воли, потеря рассудка, любовный бред – очевидные признаки недуга, охватившего поэта, сиречь его лирического героя. Ничего подобного мне доселе читать не доводилось.

Ранний Маяковский благополучно изжил свой одесский недуг, выплеснув вместе с «Облаком в штанах». Есенин «несчастные» и «счастные» умопомрачения переводил в любовные стансы. Памятней, пожалуй, Цветаева с её плачем «Мой милый, что тебе я сделала?!». Однако в сравнении со стихами, которые передо мной, это всё-таки – голос рассудка, где печальные сентенции-чувства делятся дисциплинированным рефреном. Всё у Цветаевой ясно и понятно.

А здесь, в этом 6-м вагоне, как, продолжая образ, хочется переиначить ту самую палату, происходит нечто запредельное. Любовь-страсть превращается в тяжкую муку, пытку, наваждение, тотальный недуг, который поражает сердце, рассудок, подавляет волю. Любовный бред в своих вариациях доходит до косноязычия, что понятно, точнее органично болезненному состоянию и лишний раз свидетельствует о его искренности. А в образном ряду, подтверждая очевидность болезненного умопомрачения, возникают какие-то страшные личины, змеи, оборотни…

Пытку любовную переживать тяжело. Читать не легче. Всплывает собственное, в том числе мучительное. И потому завершение раздела воспринимаешь как облегчение. Хотя на этом автор не ставит точку. Так или иначе, отголоски болезненной маяты проявляются и дальше, возвращая и читателя к тем невыносимым переживаниям.

Иммунитета против такой зависимости-страсти нет (Маяковского опутала и, в конце концов, сожрала любовно-лилейная гидра – тоже откликалась «на редкое имя»), прививки от этого недуга не изобретены. Единственное спасение от напасти – призывать того светлого отрока, сиречь своего не потерянного для тебя ангела-хранителя.

Молитва да крестное знамение – иного не ведаю. Иначе на таких крутых поворотах можно покалечить Божье творение – данную Им тебе поэтическую душу. Это я, уже опять напрямую, обращаюсь к автору. Не надо пытать судьбу там, где пахнет серой, Виктор. В новом сборнике имя твоё своим смыслом аукается. Но остерегайся, брат, – от победы до поражения бывает один шаг!

 Архангельск