Иван МАШИН. БЛУДНЫЙ СЫН. Роман

 

Иван МАШИН

БЛУДНЫЙ СЫН

Роман

 

 

Часть первая. Искушение

 

– Эй, ты встал, аль дрыхнешь?! – доносится из спальни сиплый со сна голос жены.

Я вздрагиваю. ««Эй» – зовут кобелей», – срабатывает память милым голосом бабушки Дарьи по материнской линии, Царство ей Небесное, место покойное, но я молчу. Смотрю в окно: над лесом уже светло и ало. Я спешу занести в свою зелёную тетрадку полузабытый вечерний и отчасти утренний улов: «Мы живем в доме на песке… нет, скорее – на воде, и вода восстает, наступает, поднимается все выше; с Луны наша плавающая в мировом океане, размежёванная на лоскуты государств человеческая колония выглядит не больше муравейника (высота сближает людей), островных зеленцов вроде Британии, Зеландии или Японии как бы и нет вовсе; а где сам великолепный «царь природы», пуп вселенной, где «венец творенья»? Он, как говорится, ниже травы, тише воды, собственно, его не видно.

Но мы летим всё выше и дальше и ни остановиться уже, ни вернуться – свобода, блин, свобода! – куда мы летим? Ни цели у нас, ни управления – тихо плывет немыслимой красоты Шар в беспредельном пространстве, где расстояния измеряются скоростью света, молниеносными веками и тысячелетиями…

(– Ну, что молчишь? – врывается в мои размышления суженая-ряженая.)

…где нет ни верха, ни низа, где чёрная звездная безбрежность, словно неизречённая печаль протяжной русской песни, и до чёртиков одиноко…».

Боковым зрением я замечаю шевеление в угловом трюмо: на цыпочках, балансируя руками, ко мне крадётся моя жена, мягкими, цепкими лапками закрывает мне глаза.

– Угадай – кто?

– Зоя? Таня? Вера?..

– Бабетта? Нинетта? Жоржетта? – издевательским тоном продолжает жена. – Не угадал! Это благоверная твоя, жена Лена, а если точнее: Е-ле-на.

– То-то же! Это та самая, троянская?.. А мне уж подумалось: ходють тут всякие, – ответил я отражению в зеркале.

– Ну, ладно, ладно, не прикидывайся Ангелом без крыльев. Уткнулся в свою зелёную тетрадку, а я хоть пропади. Видит бог – возьму однажды, порву её и развею по ветру.

– Одумайся, несчастная! – начиная игру, вскричал я. – Ты лишишь будущих историков фактического материала о жизни рядового обывателя новейшего времени, а, может быть, угробишь великий талант, которому уготовано…

– Ох, ох! Возомнил о себе, бог знает что! Это и есть, если хочешь знать, главная причина, почему ты пробкой вылетел из редакции. Я бы тоже не стала с тобой миндальничать. Сейчас таких Толстых, вроде тебя, пруд пруди.

– Это хорошо! Правду, как и шило в мешке, не утаишь. Значит, народ просыпается.

– Надолго ли? А потом снова уснёт? Кому сейчас нужна твоя правда?..

– Правда не моя и не твоя, правда – это божественный продукт, – решил я объясниться с перечницей по полной. – И если её нет в стране или недостаточно в мире, нас неотвратимо настигает кара: засуха, саранча, наводнения, землетрясения, пожары и, наконец, война, – всё это для того, чтобы восстановить равновесие в мире и вразумить человека. Закон! А для нас – очередные грабли, – закончил я, глядя на отражение в зеркале.

– Кончай философствовать, дорогой, – надоело! – решительно заявляет жена. – Мужчина должен быть при власти и при деньгах, он должен действовать, а не ныть, как старуха у дома на лавочке…

– Может быть, и должен, не спорю, но при какой власти? Это же омут с тёмными водоворотами, утонуть в которых пара пустяков…

– Кто умеет плавать – не утонет.

– О! Чувствуется влияние нашего любимого зятя… Уж не берёшь ли ты часом уроки плавания в водоворотах, дорогая?

– А что?.. Он умеет жить! Вон, Светка его, как сыр в масле катается, а она, чай, младшенькая…

Зависть. Ревность.

Я резко повернулся к своей зануде, окинул её с ног до головы рентгеновским взглядом.

– Ой, извините, пожалуйста, за это… неглиже, – быстро скользнув по себе глазом, воскликнула она и, оттопырив мизинчики, церемонно запахнула свой тонкий халат. – Как-то так выскочила, знаете, налегке, прошу прощения, – она поиграла своими бледными незабудками.

Принимая игру и по-прежнему глядя в зеркало, я обвил рукой тонкую талию её, чувствуя локтем могучий загиб бёдер, притянул к себе, и сразу всё сказанное позабылось, потеряло смысл и цену.

Вдруг дзинькнул дверной звонок. Жена шагнула за портьеру. Пришлось подняться и открыть дверь. На пороге стоял кряжистый крепыш лет двадцати пяти – тридцати в черных очках, в чёрной распахнутой на волосатой груди рубашке и каких-то старомодных клетчатых штанах. «Откуда этот клоун?» – подумалось.

– Вам кого? – спросил я.

– Сначала скажи: «здравствуй», – он протянул жесткую широкую ладонь и пожал мои пальцы так, что они хрустнули и слиплись как пельмени. – Никаких проблем, – низким голосом продолжил он и заговорщицким тоном добавил: – Здесь проживает Сева Красильников?

– Нет. Здесь живу я, Пётр Иволга, если угодно, Иванович.

– Труженик погасшего завода Данилов, – отвесив шутовской поклон, отчеканил пришелец и продолжил: – Ну, тебя-то мы давно знаем – телевизионщик известный… А где Сева?

– Во-первых, я никогда не работал на телевидении, а…

– Не надо маленьких дурить, – подняв указательный палец и хитро прищурившись, ответил пришелец.

– А Всеволод Евгеньевич – мой зять, он здесь бывает редко…

– Какого же хрена он даёт чужой адрес?

– Вот это надо спросить у него. Может, передать ему что?

– Передай, что он – долбо… дятел и что его разыскивают наши рейдеры. А где он живёт в натуре?

– Вот этого сказать я не вправе. У вас какие-то дела к нему? Я тут третий лишний. Извините и будьте здоровы.

Я с нажимом прикрыл дверь.

Повернулся к жене. Но её и след простыл. Я долго смотрел на качающуюся портьеру, пытаясь собрать воедино все утренние раздражители: жена, зелёная тетрадка, рассвет, космос, Сева и этот странный, какой-то весь чёрный пришелец. Всё это было похоже на черепки разной по размеру посуды, которые, как я ни крутил, не совпадали и не складывались в целое…

 

О море, море!.. Неоглядная апрельская синева. Довременный гул пенных валов. Пустынное блаженство побережья…

Я увидел её в хороводе детей, танцующих на каменистом берегу среди тёплых жарков, травы и снега. Будь благословенна эта встреча! Горели цветочные лица, дышало солёным простором, ревниво рвалось на берег мутное глухонемое море (может, хотелось ему хоть мгновенье побыть ребёнком или цветком), колыхались на волнах далёкие отраженья сияющих облаков и она... как сейчас стоит перед глазами.

Натянутый на тугое тело оранжевый плащик, белокурые ветреные волосы, счастливые звёзды в синих глазах. И вьются, вьются, кричат над нами алебастровые чайки. И стонет море. Бьётся о жгучие камни. Отхлынув, словно бы впадает в беспамятство. Но силясь сказать хоть слово, оно возвращается вновь и вновь. Просторы бегущие сини, как под золою пламя. Ах, завидно, завидно!.. Танцуют радостные дети, горят их лепестковые лица. Играет на кларнетах и флейтах сверкающий апрельский норд. И каждому такту вторят горькие вздохи волн. Кто, когда разбил, разъединил, разъял вас, море, цветы и дети? Как мне сказать, что едины цветение и седины, космические начала радости и печали?

Или я ищу оправдания? Может, так незаметно приходит расплата за греховную сладость юности?..

Я кричу ей, покрывая шум ветра и прибоя:

– Море ревнует, видите?! Море обижается: ему тоже хочется побыть ребёнком или цветком!..

– А вы кто? – направляя ладонями звук, отвечает она.

– Прохожий, немножко поэт! – кричу я сквозь внезапный плотный порыв ветра.

– Ой, как хорошо-о!

Она пальчиком что-то назидает детям. Она подходит ко мне, голенастая, разгорячённая, синеокая, с нимбом ветреных белокурых волос.

Дети застенчиво, исподлобья оглядывают незнакомого человека.

– Хорошо, что вы поэт!

– Но я сказал – «немножко»…

– Всё равно хорошо! Нас заставляют писать стихи для детей: воспитатель, говорят, всё уметь должен. Прям Страшный суд! А я стихов писать не умею. Вы поможете?..

– Пара пустяков! – обезоружено отзываюсь я и, как птица отвлекает от гнезда, перевожу взгляд с тугой груди на штормовое море.

– Вот фартово! – восклицает она, но тут же, проследив за моим взглядом, неожиданно добавляет: – Мне кажется, горы – это работа, а море – вдохновение.

– Конечно! – обрадованно подхватываю я. – Горы – это коричнево-охристый до мажор, а море – сапфирово-голубой фа минор. Это же очевидно!

Я спешу. Я ухожу.

– Это правда! – прокричала она мне вослед, подняв руку и прощально шевеля пальчиками. – До скорого!.. Здесь же!..

И тут я услышал голос Судьбы. Да, тут я услышал тихий таинственный Зов... О, не этот свежий, туго свернутый бутон в оранжевом плащике был Его транслятором, нет. Плодовая женская плоть провоцирует яростное стремление во что бы то ни стало объять-обнять весь мир, овладеть всей Вселенной. А этот порыв крови окликает нас голосом Судьбы. Успеть, успеть, пока мы живы!..

Я поднимаюсь в город змеящейся среди рододендронов тропинкой, которая от стаявшего снега превратилась в мерклый скотч. Запах моря отстает, постепенно перебивается духом вешней земли и сырых прелых листьев. Веерятся под ветром на гривке склона верхушки перистых пальм.

Уже я на уровне тонкого металлического шпиля морского порта. Само здание еще закрыто мысом, на оконечности которого прилепились маяк и вращающийся радар. Сверху открывается разомкнутое в море уютное бетонное кольцо порта. Конёк крытой черепицей галереи южного причала и крышу ротонды обсели прямоногие чайки. Застыв в разнообразных позах и словно бы что-то ожидая с моря, эти несравненные аэронавты выглядят сегодня грустными и задумчивыми. У пирса пришвартован снежно-белый океанский лайнер. На палубу высыпали пассажиры: уже подан трап.

Я схожу с осклизлой тропинки на сухую асфальтовую дорожку и останавливаюсь перевести дух. Очищаю от грязи ранты туфель. Здесь, на юру, свистит припахивающий весной талый ветер. Слева от себя я вижу повёрнутую к морю конструктивистскую стале-бетонно-стеклянную громаду киноконцертного зала. Справа и чуть выше светится кирпично-белая златоглавая церковь Архангела Михаила. Я чутко прислушиваюсь. Снизу воздух рвут завывания очередной гастрольной группы. Похабно ржёт саксофон, иронично-дурашливо бухает контрабас, исходит в глиссандо терц-гитара, и в такт им, словно мартовская кошка, взвизгивает истеричная певичка – репетиция в разгаре. А через открытые церковные врата мне виден блещущий золотом иконостас. Оттуда доносится небесный распев ангельского хора, поющего о вечной тайне мира. Верхние и нижние звуки сталкиваются, сцепляются, переплетаются, гаснут в изнеможении и вспыхивают вновь. Душат друг друга. Немыслимое смешение тьмы и Света... Музыкальный бред. Вавилонское звукостолпотворение. Но минуту спустя оторопь проходит. Ничего особенного! Обычные, близкие уху игры нашего продутого злым, инфернальным сквозняком XXI века. И место, где я торчу, как буриданов осел, на мгновенье превращается в некий символический пункт. «Камо грядеши, человек? – торжественно спрашиваю я себя. Смеюсь и невпопад отвечаю: – А никуда! На Альпийскую, 77; два царства, два храма во мне: до желудка – храм Бога, ниже храм сатаны; на дворе третье тысячелетие, а я – ни Богу свечка, ни черту кочерга. Могу сплясать... Оп, тирдар пупия! Я пошел на Альпийскую. Там меня ждет – не дождется Наташка. А еще: Кузьмич сказал, что сегодня будем грузить в клеть уголь...».

Глазея на золотые луковки и кресты и поеживаясь от сырого ветра, миную церковь, пересекаю бетонное русло Платановой аллеи (не деревья, а восставшие мокрые питоны!). «Бом-м! Динь-дон-дин-нь»! – призывно раздается за спиной колокольный звон, но я иду, я почти бегу. До закрытия магазина осталось несколько минут и надо успеть купить Наташке куклу, «похожую на Барби». Не вынес слез, раскололся, теперь вынь – положь.

Ну да ладно... Сегодня у меня праздник: зазвучала, казалось, уже утраченная мелодия моей беспутной, нескладной жизни. Сегодня я услышал голос Судь-бы... Пусть дни нашей жизни как воды текут, вернее, бегут... Нечто вроде чарующего серебряного пения флейты (ветер?) еще дрожит в моем оттаявшем сердце.

 

В тот ветреный апрельский день я успел-таки заскочить в магазин. Вернулся домой с куклой Барби, которая до неузнаваемости располнела. Ровно в три часа пополудни, помню, пискнул приемник, а Кузьмич, взглянув в окно, произнес: «Ровно в три, как и договорились, бывают же люди!». И только тогда я услышал шум мотора: к воротам пятился груженый углем самосвал.

Старый черный Полкан лениво полаял, звякая цепью в такт гавканью, затем зевнул и спрятался в будку, стоящую рядом с двумя ульями под беленой яблоней.

Машина остановилась. Выглянув с подножки кабины, шофер крикнул: «Кто тут живой!». Но увидев выскочившего на веранду хозяина, снова сел за руль. Кузьмич отбросил щеколду, открыл ворота. Зазывая руками, подвел машину к топливной клети – навесу под шифером, обнесённому сеткой-рабицей, – выставил ладони: стоп, затем резко повернул их к земле: ссыпай. Мерцающий вороненой синевой мокрый антрацит легко соскользнул из кузова на прелые листья. Самосвал вырулил за ворота и встал.

Кузьмич пошел расплатиться. Но после непродолжительных препирательств с водителем вернулся: «Без бутылки – ни шагу!» – криво усмехнувшись, сказал он. Открыл подвал. Встряхивая на ходу поллитровку мутного самогона, подмигнул мне: «Свободно конвертируемая бутылка – наше национальное богатство».

Мы принялись за работу. Кузьмич брал совковой лопатой антрацит, как говорят шахтеры, по подошве и набрасывал в ведра. Я таскал и вываливал его рядом с поленницей в дальний угол клети. Работали споро, молча. Спустя примерно полчаса поменялись местами. Неожиданно тесть хлопнул меня по плечу:

– Не спеши в Лепеши, в Сандырях заночуем. Пора перекурить... Дерябнем по маленькой. Куда нам спешить?..

– Не глупо, – вытерев ладонью лоб, отозвался я.

Через некоторое время мы сидели на веранде и медленно, с чувством, с толком, с расстановкой потягивали из пятидесятиграммовых с золотой каёмочкой рюмашек жестокий первач, закусывая колечками сплющенного соленого огурца. Жидкий огонь опалил нутро, по телу растеклось приятное тепло. Заспорили. Разговор и жесты становились все оживленнее. С моря заходила лиловая с подпалинами туча. В воздухе посвежело.

– Известно ли тебе, щелкопёр, – по обыкновению ломился захмелевший Кузьмич, – что формулы объединения, которую ты спишь и видишь, в природе не существует? А-а... должна-а быть. Ты так хочешь? Что, в конце концов, объединит всех людей, знаю я. Да, да, не смотри на меня, как баран на новые ворота... Я!..

Он ткнул себя в узкую грудь длинным, как маховое перо птицы, пальцем и пронзительно уставился на меня своими прозрачными глазами, сквозь которые я увидел за ним кучу антрацита и беленую яблоню. Глаза Фомы Неверующего. Или сумасшедшего астронома. Если бы из центра лазорево-блёклых зрачков не прожигали собеседника две высоковольтные точки, свидетельствующие о солидной потенции.

– И что же объединит, «скажи мне, кудесник, любимец богов?..».

– Деньги, вот что! – он поднял своё маховое перо и повторил по слогам: – День-ги!.. Что объединяет Европейское сообщество? Идея? Культура? Религия? Нет, нет и нет. Евро, вот что! Так или не так?..

Он победоносно вскинул голову и прожёг меня своими чёрными точками.

– Но человек – существо духовное, для которого нравственные устои… – начал было я.

– Слушай меня внимательно: человек – это самое алчное звено в так называемой цепи питания. Собственно, жизнь на Земле – Пирамида едоков. Сильный гад пожирает слабого. И всё это лицемерно называется Божественной гармонией. А наверху – человек. Ему кажется, что он – царь Природы и всё создано для него. Он вообразил себя центром Вселенной. Уже с детства ему вдалбливают бредовую идею о первенстве или богоизбранности, навязывая тем самым обыкновенный фашизм. По отношению к Природе, разумеется. Ведь фашизм начинается с фанаберии о превосходстве. Что же тогда удивляться, если... Тут есть от чего голове закружиться... Но я уже вычислил: существует мировой Закон Опрокинутой Пирамиды. И он проявится в ближайшем будущем…

Кузьмича несло. Мне стало весело. Этот бывший счётный работник помешался на глобальных проблемах. Любит Достоевского. В прошлый раз он с карандашиком и пеной у рта доказывал, что при помощи мировых денег на нашей планете началась приватизация государств, что деньги – абсолютное оружие, а валютно-финансовые тузы – самые великие из полководцев. Я с детства боялся цифири, графиков, схем и чертежей, поэтому мало что понял.

Запомнилось, что на приватизацию России претендуют сразу три валютно-финансовые системы: американская, западноевропейская и, кажется, японская. И будто бы головастые ребята уже висят над нами, с салфеточками на манишках, с ножами и вилками висят. Только не догадывающийся ни о чём глупый русский человек своими непредсказуемыми движениями мешает им разрезать сытный пирог. В другой раз Кузьмич на глазах составил какое-то чудное уравнение, в которое входили цифры природных запасов, непрерывно растущего населения («земляне, ёлки зелёные, плодятся как кролики!») и безразмерного потребления, ужаснулся: если все земляне будут потреблять столько же, сколько сейчас потребляют сэшэашники (читай: американцы), то в этом тысячелетии... да, да! уже в первой половине XXI века нам потребуются ещё три таких планеты. Три Земных шара! Три небесных тела! В момент нарушится равновесие в Солнечной системе. Да что там – мы угробим всю Вселенную!.. Нельзя было усомниться, что этот дисбаланс бывший бухгалтер переживает как личную трагедию. Бегая по комнате, он, словно Герман заклятье о трёх картах, повторял: «Три Земных шара!.. Три Земных шара!..». Затем резко тормознул, прошу прощения, остановился и, вперив в меня жгучие черные точки, холодно спросил: «А где их взять?..». Помолчал, приходя в себя, наложил руки на облысевший генератор идей и добавил: «Значит, бесконечная, беспощадная борьба?.. Вот тебе и весь тут грядущий гуманизм!.. Всё остальное – хиромантия». Я возразил: мальтузианство – это неново. На что услышал неподражаемый ответ: Мальтус мелко плавал – задница наружу, ибо не располагал такими ужасающими данными, которыми располагаем мы, прозревающие заложники XXI века.

Но вернёмся к повествованию.

– Это с чьей же лёгкой руки homo sapiens – венец творенья, вершина эволюционного процесса, царь Природы и даже Вселенной? Кто так говорит? Он сам! Какое самомнение! – зачастил Кузьмич, разговаривая сам с собой. – А кто же он с точки зрения самой Природы? Самый ненасытный насельник, а стало быть, смертельный враг её. И она – матушка, уже да-авно раздумывает над тем, как от него избавиться... Человек – это звучит не гордо, Алексей Максимович, нет... Человек – это звучит горько! Слушай и запоминай! – заметил он, наконец, меня, помолчал и продолжил: – Внизу, больно подмятые Пирамидой, сосут из земли соки и энергию из лучей Солнца так называемые продуценты. Это растения. Они безобидны, бессловесны, кротки, не отвечают на зло насилием... Их обирают, оббивают камнями, палками, пожирают, режут, пилят, рубят... Они молчат. Поднимаются, вырастают и снова плодоносят. На содеянное зло они отвечают добром. Так или не так? Спрашивается: чем не образцовые христиане? А в Священном Писании сказано: будут первыми последние. Это мы пока будем держать в уме. Запомнил? Дальше щиплют травку консументы первого порядка – травоядные. За ними охотятся консументы второго порядка – хищники, а дальше – царство хищника хищников – всеядного человека. Над нижней, животно-растительной пирамидой, наросла верхняя, социальная пирамида, вроде надстройки. Понял? Внизу труженики, непосредственные производители материальных благ, что называется, социальные продуценты, выше – чиновники, должностные лица, над ними – политики, бизнесмены, журналисты, виноват, пропустил – где-то между ними гнездятся люди искусства, спорта, литературы и прочая мелкая сошка, дальше обосновались едоки рангом повыше – Верховные паразиты, то есть верхние эшелоны власти – парламенты, правительства, президенты, венчающие Пирамиду. Но и над ними есть хозяева – Суперпаразиты – держатели мировых денег. Понял? Мировые банки располагаются на головах правительств, парламентов, королей и президентов. Суперпаразиты ничего не производят, не могут даже ложки выстругать, однако обладают всеми материальными благами и почти неограниченной властью над миром. Почему? А потому что в их руках сосредоточены золото и мировые деньги, которые, как я уже тебе говорил, являются абсолютным оружием. Кто платит, тот и заказывает музыку. Так или не так? Не надо пушек, лазерного или атомного оружия, Наполеона или Гитлера. Всё с успехом заменяют мировые деньги. Теперь можно завоёвывать государства и континенты, сидя с бокалом шампанского в роскошных ресторанах и отелях Парижа, Москвы или Лондона. Такие вот пирожки! Но это не всё: выше располагается духовно-психическая Пирамида. Вот где воровства! Паразит на паразите сидит и паразитом погоняет. Сплошной творческий вампиризм! Лишь единицы, самые талантливые или гении, создают что-либо новое. Скажем, литературное или музыкальное произведение, оригинальную технологию или теорию. Тут же эту новую интеллектуальную собственность окружают, окутывают, облепляют бесчисленные паразиты – и всё, конец, растащат, распатронят, съедят! Изобразить в словах духовно-психическую Пирамиду очень сложно, понял? Её надо вообразить...

– Занятно-о! Прокруст! Ты всё на свете вогнал в свою гипотезу. А где же в ней место Бога? – воскликнул я.

– Правильно, места Богу нет. Это сатанинская Пирамида. А что я могу поделать? Подтасовывать я не намерен. Такова природа жизни вообще и человека в частности. Это факт. Всё остальное – хиромантия.

– Надеюсь, не через «е»?.. Но ведь эта твоя конструкция нужна, просто необходима, чтобы продолжалась жизнь вообще и жизнь рода человеческого в частности. Так или не так? (Сказывается влияние Кузьмича.)

– Пусть так. Но разве это опровергает гипотезу Паразитизма? Наоборот, подтверждает. Если иначе нельзя, следовательно... Чуешь, да?.. И вот вместо того, чтобы какой-нибудь чиновник представился: «Паразит первого порядка», он с гордостью говорит: «Государственный налоговый инспектор имярек». Или надутый спесью политик – «Я советник президента», вместо – «Паразит четвёртого порядка». Пострашней, значит. Чем выше, тем ниже. Уж гордиться-то и нечем, если четвёртого... А какой-нибудь отпрыск Суперпаразита, вроде Рокфеллера, тот вообще заткнётся! Ты не задумывался, почему сменяются режимы, социально-экономические формации разные, а жизнь, по сути, остаётся неизменной? Всё те же слёзы, кровь, несправедливость... А?.. Почему это происходит?.. А потому, что остаётся неизменной потребительская природа человека. Он же всегда, почитай, норовит жить за счёт своего ближнего. Биологический изъян! И никакая система его не изменит. Круг!.. Поэтому с каждой сменой общественного устройства происходит только смена одних паразитов другими, ещё более хитрыми, подлыми и изощрёнными. Придумываются разные политические организации, течения, движения, партии с красивым названием вроде либерализма, но… это замкнутый круг! Что ж тут поделаешь, если хомо сапиенс создан, чтобы плодиться и потреблять, потреблять и по-тре-блять! Надо же! За тысячи лет этот «венец творения» не смог создать ни одного по-настоящему справедливого общества или как-то облагородить Землю. А вот угробить – пожалуйста!..

– Протестую! Это унижение человека! Ты циник! – протрезвев, заорал я. – Гусь свинье не товарищ: я ещё верю в человека!

– А-а, правда глаза колет? Что, виноват? Закомплексовал? Можешь тешиться и мудрить до посинения, а ларчик-то просто открывается: человек боится взглянуть правде в глаза, то есть посмотреть прямо, без утайки, на себя, любимого, и не вилять, не вилять... Увы, он в любой ситуации старается поглубже закопать правду о паразитической природе своей и возносится, возносится. Но лимит человеческой гордыни исчерпан, и чем больше мы возносимся, тем ниже падаем. Возьмите, к примеру, Америку, которая, недолго думая, присвоила себе титул идеальной демократии и бредит мировой гегемонией. Прикинь: государство – должник (свыше двадцати триллионов долларов долга), государство, по сути, банкрот, а если уж совсем быть точным, государство – мировой паразит. А что возомнило о себе? Кругом насаждает свои порядки, терроризируя ближних и дальних, учит всех, как надо жить… Абсурд! Вот где человеческая природа достигла Эвереста глупости! Заметь, чем человек выше духом, тем он скромнее, ибо про-зре-вает… К примеру, русские святые обличали себя в грехах до конца своих дней, не по делам, так по мыслям …

– Стоп, стоп!.. После таких разговоров надо накинуть простыню и отправиться своим ходом во-он туда...

Я указал на городское обсаженное кипарисами кладбище, которое топорщилось крестами в закатных лучах далеко внизу, на склоне холма.

Но Кузьмич и тут нашёлся:

– Правильно! А ты вникни: все мудрецы зовут к умерщвлению плоти. По-видимому, так жить, как живёт современный человек, просто безнравственно...

– А может, к духовной жизни зовут? Может, твоя Пирамида – переход? Может, это не единственный вариант устройства мировой жизни? – пытался я поколебать собеседника, чувствуя в то же время, что доморощенная философия его как бы раскрепощает мой косный, малоподвижный внутренний мир.

– Ну, в вечной жизни там, – Кузьмич показал своим пальцем-пером в небо, – я сомневаюсь. А здесь – какая разница?.. Всему – один конец.

По обыкновению русский ум, пролетая полустанки, благополучно добирается до конечного пункта назначения. Эсхатологическое мышление. Такая уж национальная особенность!

Кузьмич на минутку замолк, но тут же, встрепенувшись, закричал: «Мы спим!..». Я взглянул в его побелевшие с черными горящими точками глаза, и мне стало жутко.

– Мы спим, – перешёл на шёпот Кузьмич. – Пока у нас не открылось духовное зрение, мы спим. Мы спим с открытыми глазами, а проснувшись на краю могилы, удивляемся: как быстро пролетела жизнь!

– Проспали, значит? – усмехнувшись, успел я вставить пару слов.

– Но я не об этом, – всё также шёпотом продолжил Кузьмич, рассуждая сам с собой. – По-видимому, управляющие миром Суперпаразиты не в состоянии опрокинуть Пирамиду. Тут всё уходит в метафизику. Грех ли, нарушение какой-то космической закономерности... Но ненасытная алчность Главных паразитов, соперничающих за господство над миром, будет всё больше раскачивать и накренять эту Пирамиду. И, наконец, перевернёт её. Тяжёлое основание всех насельников раздавит, верхние ярусы в земле растворятся... Сверху останутся только трава, кустарники и деревья, которые покроют пышным зелёным ковром всю Землю. Помнишь в Писании: и станут последние первыми. Так и будет! – вскрикнул он. Я вздрогнул. – И тогда воцарится мир и благодать на Земле!..

В эту минуту он был похож на какую-то ужасную, раскинувшую по столу свои огромные крылья птицу. Хрящевидный мефистофельский нос и прозрачные, с горящими точками в центре глаза довершали впечатление.

– Чур меня, чур! – пытаясь обратить разговор в шутку, воскликнул я и нарочито будничным голосом предложил: – Давай лучше выпьем, – кивнув на антрацит, добавил: – Не рассчитал, даром что экс-главбух...

Кузьмич очнулся.

– Зима-то, дорогуша... – преспокойно ответил он, пожевал огурец, – зима-то затяжная получилась. И потом, если и останется – не пропадёт. Так или не так? Всё же на глазах дорожает...

На руку мне упала снежинка. Растаяла. Незаметно, за разговором, с моря на город надвинулась угольно-синяя, с седыми завихрениями внутри, тихая туча. Дохнуло свежестью. Вызолотившая минуту назад морской горизонт полоска вечерней зари (словно свет под дверью) занавесилась сквозящей снежной кисеёй. Стемнело. Внезапно подуло холодом, словно приоткрыли небесную дверь; деревья тревожно зашумели; в воздухе густо запорхали по-весеннему пушистые (в балетных пачках) снежинки.

Над приморским городом встал снегопад.

Вдруг скрипнула калитка. Разрывая белую сетку виражирующих в лёгком танце снежинок, во двор тяжело ввалилась Жанна Фёдоровна. Зелёное пальто, какая-то фиолетовая пуховая шапочка на башне медно-красных волос, свекольное от избытка соков мясистое лицо – туша тушей, – а в руках изящный японский цветистый зонтик...

– Мой Лаокоон явился, – на глазах свернувшись улиткой, прошептал Кузьмич.

Именем троянского жреца бога Аполлона называет он свою благоверную в минуту неважнецкого расположения духа, намекая на талант жены заполнять колбасой и сосисками все выемки и впадины своей могучей фигуры и уносить из мясного цеха, где она работает, едва ли не половину всей дневной продукции. Опутанная дорогим товаром, она приходит домой, раздевается и начинает вылезать из бесконечных колбасных узлов и петель, в результате чего горка ворованной продукции вырастает до неимоверных размеров. Кузьмич плюётся, ворчит: «Акционеры… собственники… Колхоз!..». Но голод не тётка, и он, поскрипев, сдаётся: отрезая листиками, жуборит ворованную колбасу. Вот тебе и «Лаокоон!..».

Тяжёлой походкой прошелестев по двору, Жанна Фёдоровна остановилась на последней ступеньке веранды и, убийственным взглядом окинув нас вкупе с кучей антрацита, протрубила:

– Что-о, умаялись, соколы ясные?... Перетрудились? Надорвались?.. Дар-мо-еды!..

Но тут, заглушая блистательный монолог тёщи, начался густой снегопад. Жанна Федоровна негодующе крутанула глазными яблоками, слегка ослепив нас, как фарами, и с саркастическим «Дождали-ись!..», словно на ластах, прошлёпала в дом.

Не перестаю удивляться, как они нашлись и стакнулись, что свело их – Кузьмича и Жанну Фёдоровну? Воистину чужая семья – потёмки. Вот уже год с лишним тому, как мы с Леной вселились в этот домик на улице Альпийской, и за это время я ни разу не приметил в отношениях супружеской четы нежной взаимности или хотя бы знаков простого дружеского участия и привета. Обычные любезности кошки с собакой – вечная пикировка, колкости, подкусывание. Вот слышится её коварно-ласкающий голос: «Золотце ты моё (и через паузу, буднично)... самоварное». Кузьмич не остаётся внакладе, растягивает медоточиво-воркующе: «Царевна моя (и, помолчав, отчётливо)... лягушка!». Лет сорок назад, когда он был двадцатитрёхлетним пареньком (представляю!), длинным и прямым, как стебель (а она представляется мне этакой аппетитной хохотушкой – пышечкой), встретились они на приморской танцплощадке да так друг к другу и прилепились. Он приехал из-под Усть-Лабинска подлечиться (перенёс крупозное воспаление лёгких) и на морском ветру быстро пошёл на поправку. Тут-то и подвернулась ему белотелая, с бледными, как луна при дневном свете, веснушками, рыжуха Жанна, единственная дочь пожилых уже родителей, избалованная, капризная, норовистая, но отходчивая, плотски-избыточная, озорная и пр. А такие, смешливые, полноикрые да пышногрудые, были как раз во вкусе сына Кузьмы Алёши Стрельцова. «И чем она меня приворожила? – начинал Кузьмич в присутствии жены. – Правда, у ней было чем тряхнуть – что спереди, что сзади. А главное дело – во время танцулек у неё ноги путались, прильнёт бывало... О-о!.. Я горю, как швед под Полтавой, а ей хоть бы хны, сопит, молчит, только ноги путает...». Жанна Фёдоровна принимает вид крайнего изумления: «Вот брешет! Просто мне жалко его было, – длинный, худой, бледный, ну я его и поддерживала, чтобы не упал средь танцплощадки. А он возомнил!..».

Может, Кузьмича примагнитило к пышущему здоровьем крепкому телу, – сработал принцип дополнительности, кто знает... Только внешне они и впрямь антиподы. Он тонкий, звонкий, словно сработан из фарфора или фаянса, с породистым носом и глубокими вырезами ноздрей, что безошибочно говорит о чувственности, утончённости натуры, а она – с годами раздобревшая, аляповатая и какая-то сырая. Глядя на неё, нетрудно уверовать в библейское предание, что Бог слепил людей из глины. С другой стороны Адамово ребро, а с ним ещё девять кузмичёвых для Жанны Федоровны – сущий пустяк. Вся она – огромная и добротная заготовка для дальнейшей работы, черновик, сырец... Короче говоря: дюрьдя. Звукосмысл этого непонятного слова каким-то образом замечательно точно передаёт фактуру и обширный габитус Жанны Федоровны, моей дорогой и глубокочтимой Тёщи-мамы, да...

Иногда в минуты наивысшего душевного подъёма, а это значит, по пьяной лавочке, Кузьмич, крепко прижав побелевший кулак к узкой груди, истошно кричит: «Я казак!..» – «Ох, ох! – отзывается непробиваемая Жанна Федоровна, язвит: – от слова «коза» что ли?» – «Да, казак я!.. – безнадежно убеждает её Кузьмич. – По родословной из тех сечевиков и донских охотников, которые основали потом славное Кубанское войско!..» – «Да что ты говоришь? – не поддаётся, глумится Жанна Федоровна. – Кубанцы – молодцы справные, дородные да бравые, а ты... Только тень ихняя...» – «Я?! – вскидывается Кузьмич. – Да я ещё кобылу без подставки...» – «Ой, не смеши меня! Угомонись! Тебя уже можно отпускать мыться в женскую баню», – хохочет во всё красное горло Жанна Федоровна. «С тобой – да», – парирует Кузьмич. Зациклившись на казацкой теме, он продолжает: «Слушай меня внимательно: сам Суворов в боях и походах ездил на казацкой лошади, с ногайкой и в казацком седле. Су-во-ров!.. Смекаешь? А телохранителем кто у него был? Тоже наш брат-казак! Иваном звали. Вся Европа его знала. Монархи за ручку здоровались... Эх ты!.. Казаки – это силища!.. Это – такой народ!.. Эх, да что там!.. – и несказанное, невыразимое словом, запрятанное на донышке сердца, жестоко, несправедливо оскорблённое и уже почти погибшее, невозвратное прорывалось горячими молчаливыми чистыми слезами. Затем, высморкавшись, он вспоминал, восстанавливая равновесие, мечущих бисер перед свиньями и надолго умолкал, время от времени судорожно вздыхая, словно глубоко и несправедливо обиженный ребёнок...

Так вот, Жанна Федоровна с недобрым сопом и шелестом пересекла двор, вздрючила нас, горе-работников, затем, словно ластоногое, прошлёпала по веранде. Дверь хлопнула как приговор: «К стенке!»... Стало тихо. Звуки поглощало медленное торжественное сошествие снега на землю. Оглушённые инвективой Жанны Федоровны «соколы ясные» сидели молча, словно им открылось нечто такое, во что они боялись поверить.

– Ничего-о, всё путём, – брякнул я.

– А? – откликнулся заживоусопший Кузьмич.

– Мы совсем забыли про антрацит, а тут, видишь, снегопад... Вон какой!..

– А-а, – открывая глаза, возвращался из небытия Кузьмич, затем раздумчиво добавил: – Может, потому нам вечно не хватает исторического времени?..

– Моя бабушка Анастасия говорила: что сделано в гузне, не переделаешь в кузне, – успокоил я его.

Мы взглянули друг на друга и рассмеялись. Спустя примерно полчаса мы, перебросив в клеть весь антрацит, потные, чумазые, отряхнулись от снега и вновь присели на веранде. Покуривая, молча допили остатки самогона.

– Лишь бы мороз в ночь не хрястнул, – обронил Кузьмич. – Алыча уже собиралась зацвести... И вот тебе, бабушка, Юрьев день!

 

Снежный заряд ударил со стороны моря густо и неожиданно. Но мы с Кузьмичом уже почти управились – остатки антрацита быстро подгребли под навес и снова присели на веранде подымить сигаретой. Торжественное сошествие снега на землю прекратилось внезапно, как и началось. Летящие облака редели; в голубые разрывы хлынул свет; горло и легкие заполонил ледяной запах талого снега. Алычёвые и яблоневые ветви выбелило лишь со стороны моря; с подветренной стороны графически безукоризненные линии их резко взбегали вверх, переплетаясь, тянулись к дому, разбивая на бесконечные геометрические фигуры осветляющееся небо.

Хлопнула калитка. Это Наташа с Леной. Два снежных человека. Две куколки. Я обмёл с них белые коконы. И куколки превратились в цветных тёплых живых бабочек.

– А ты утром сказала: Наташку оставишь – приболела.

– Что с того? С кем оставить-то?.. Вот и потащила... В садик... Сама... Это камень в мой огород. Ведь знает, что я ушёл на биржу труда. Но такая уж манера (Тещемамина?) выработалась: о чём бы ни говорили – всё сводить к упрёку и сентенции... Наташка винтует вокруг меня.

– А что ты мне купий, папа? – в блестящих васильковых глазах напряжённое ожидание.

– Идем в дом, сейчас увидишь...

Ох, как она побежала, споткнулась, как повернула обратно, схватила меня за руку, потянула: идём, идём скорее. Через минуту, открыв коробку, ахнула, увидев долгожданную куклу в розово-фиолетовом бикини, с маской и ластами в одной руке и кислородным баллончиком в другой, залепетала, затараторила... Господи, сколько радости! Дети ангелоподобны и потому так пленительны.

Схватив подарок и уединившись в дальнем углу, Наташка тут же затевает игру – необходимо немедленно познакомиться и подружиться с аквалангисткой, обо всём расспросить её, вызнать, какая она, новая подружка, что любит, объяснить, где она будет спать; девочка без конца перемещает по полу и тормошит куклу, тихо о чём-то рассуждает, иногда понижая голос до шёпота, а то вдруг с жаром напускается, что-то втолковывая своей подопечной, грозит пальчиком, скорее всего, отчитывает за некий проступок, за непослушание. В наказание отстёгивает у неё акваланг. Море, пляж, солнце, набегают на песок зеленовато-голубые ласковые, словно шёлк, отороченные белыми кружевами волны; косо реют над водой голоса, безотносительные и прозрачные настолько, что кажется – вокруг тихо. Я подхожу, опускаюсь на корточки рядом с Наташкой. Вдох, выдох моря – вж-жик, ш-ш-ш-ш, ж-жик! – запах водорослей и рыбы; скрипнув галькой, прошли чьи-то голые ноги, скользнула по камням крестообразная тень чайки. Потрескивает гундосый радиоголос: «Заплывать за буй категорически запрещается!». Шевелится в истоме берег – пляжное коричнево-красное стойбище (сидище, лежбище?). С визгом отбегают от набегающей волны детёныши человеческие, сверкают семядолями ягодиц. И снова возвращаются, тянутся за волной...

– Посиди тут, – наказывает кукле Наташка. – Не смей далеко ходить! Будешь, будешь, да? Бойше я тебя не возьму на пляж!..

– Это что-о, – неожиданно встраивается, нависая над нами, Кузьмич, – говорят, в продаже уже видали детей и даже мужа Барби. Размножаются... Чуешь? Американцы растут!..

Не поднимаясь с корточек, я останавливаю его умоляющим взглядом, прижимая палец к губам, втягиваю голову в плечи: «Тс-с!». К счастью, увлечённая разборкой с Барби Наташка ничего не слышит. Слава Богу! Я осторожно выпроваживаю её в соседнюю комнату.

– Выцыганила! – кивнув в сторону дочери, оправдываюсь я.

На белой скатерти уже поблескивают хрустальные стопки, отливают мраморной прозеленью солёные огурцы, испускают туманные рефлексы белые граммофончики патиссонов, уже тонко порезана и уложена кругами на тарелке колбаса – всё, что называется, чин по чину. Оценив по достоинству напор, с каким мы метнули в клеть уголь, Жанна Фёдоровна, не без тонкой дипломатии Кузьмича расщедрилась и вытащила из какого-то тайничка бутылку армянского коньяка, встреченного дружным, изумлённо – восторженным: «У-у-у!..»

– Фёдоровна, ты – мимолётное виденье, ты – гений чистой красоты! Это ж надо?!.. Браво, мамуля, браво, Орлеанская дева! – нёс ахинею Кузьмич.

Как просто, оказывается, прикупить человека! Впрочем, в эту минуту и впрямь кажется, что Жанна Фёдоровна – ангел без крыльев, а ведьмой только в шутку прикидывается. Мужиковата, конечно, груба, но по-своему добродетельна. Это она приютила нас с Леной. (У Кузьмича-то разве лишь совещательный голос!) Где бы мы были сейчас?.. Мать моя, Анна Иосифовна, звала нас к себе, на Рязанщину в село Петрово, но Лена заартачилась: навоз я там не нюхала! О, Господи! Откуда такое чистоплюйство? Все мы родом из деревни... Не уговорил.

Лена сидела прямо и молча. Я бы сказал, негодующе молча. Она и без слов со мной отношения выясняла. «Купил эту дрянь, куклу. Денег что ли, блин, девать некуда? Богач, продай куски. И всё Наташке норовит, Наташке. Я у него так, пришей-пристебай. Вспомни, когда мне что-нибудь покупал? А-а, вот язык-то и проглотил!». И т.д. и т.п. Седьмой год выясняет... Виноват, конечно, кругом виноват, но пора бы уже понять, что ничего мы друг другу не докажем, а горбатого только могила исправит. После второй рюмки лёгкие веснушки её залил густой румянец – маков цвет. Полнокровная в маму. «Я похожа на Шукшину-Федосееву, – как-то сообщила она и смущённо добавила: – Один человек сказал». – «Есть немного, – согласился я, – только физиономия не с той стороны затёсана». По правде говоря, акварельная женщина. И сходство разительное, но...

Давайте будем похожи на самих себя. (Или заревновал?)

Коньячок – нетленная слава армян времён советской Империи – смягчил сердца, воцарилась лёгкая, хмельная, душевная атмосфера. Исполать тебе, Жанна Федоровна! И она, чувствуя, что потрясла ближних до глубины желудка, заворковала:

– Вот скажите мне: плохая я, да? Плохая?

– Ну что ты такое говоришь, мам! Как у тебя язык поворачивается! – воскликнула Лена.

А мы с Кузьмичом, воззрившись друг на друга круглыми глазами, с неподдельным изумлением вопрошали:

– О чём речь?.. Ты понял чего-нибудь?.. А ты?.. – Ласково журили: – Такое скажет... Хм!.. Как не стыдно?.. Как не дурно?..

– Лакайте уж, пользуйтесь моей добротой, пока жива, – дожимала нас Жанна Фёдоровна. – А ты, Алексей, запомни: если что, не дай Бог, со мной случится, без меня пропадё-ёшь, ей-богу!.. Пропадёшь, как червь капустный!

– Куда-а... – из последних сил выбивается Кузьмич. – Да я без тебя... Без тебя я но-оль... Крест святой!

Это вдохновило Жанну Фёдоровну. Вздымаясь, как опара, и окончательно подмяв застолье, она скоро выросла до ужасающих объёмов.

– А вы с Сашкой, – это нам с Леной, – вы жить не умеете. Не-ет... В наше время надо головой работать, головой! Под себя грести... И всё, всё будет! А вы так... развей-растряси...

(Меня затошнило. Было в этом что-то от нашего международного унижения: сидите тихо; не то сказали, не так посмотрели – санкции будут продлены; ну вот, теперь совсем другое дело: санкции заморожены до первого резкого движения... Стой, белый бычок, не брыкайся!)

– Алексей, говори тост! – приказала Жанна Фёдоровна.

– За нашу мать, жену, тёщу, дай ей Бог бычьего здоровья и долгих лет жизни. Она у нас крутяк! А я – что?.. Я уж как-нибудь, сбоку-припёку... Мне бы только уголочек в её сердце занять – и я доволен!..

– Да занимай, жалко, что ли! Я за постой не беру...

Довольная своей шуткой, Жанна Фёдоровна захохотала. Мы чокнулись и выпили.

– Она у меня строгая, как земля, и справедливая, как Россия, – совсем рассиропился Кузьмич, но поняв, что перегнул, тут же выправился: – Один петушок был в хозяйку влюблён, а эта хозяйка любила бульон...

Рассмеялись, вразнобой заговорили. Но объединительная сила бутылки обманчива.

– Между прочим, знаете, сколько сейчас стоит бутылка армянского коньяка? – тоном следователя, задающего провокационный вопрос, заключила Жанна Фёдоровна, когда коньяк был выпит, и этим всё испортила.

– О ценах ни слова! – закричал Кузьмич. – Они у меня во где, – он показал на тонкую шею. – На улице – о ценах, в автобусе – о ценах, в очередях – о ценах... с ума сойти можно! А ведь никто ни бельмеса...

– Прям уж – никто! – возразила уязвлённая Жанна Фёдоровна. – Кроме тебя, конечно. Больно ты у меня умный, шибко грамотный да шустрый!..

– А я вам докажу!.. Нас дрессируют ценами... Нищетой и ценами... Как мартышек!.. Чего ты сказала?..

– Не заводись, говорю, – Лена встала и обвила сзади руками шею отца.

– Погоди, Лен, погоди, – порывался Кузьмич. – О, цены – это страшное дело!.. Вот, к примеру, формально нам пенсию прибавили, а если учесть инфляцию и повышение цен, иначе говоря, посмотреть в корень – убавили. А эти – указик: «социальная защита, забота о стариках и малоимущих...». Благодетели!..

– Сиди уж! – в голосе Жанны Фёдоровны послышались рычащие обертоны. – Надоел со своим критиканством!..

Но справедливости ради отмечу, что иногда Жанна Фёдоровна проявляла интерес к мозговым усилиям Кузьмича, ибо её благоверным, экс-бухгалтером строительного треста, постоянно решались какие-то глобальные вопросы, и даже слегка гордилась, что её муж хоть и «с чудинкой», однако ж побашковитее других будет и уж во всяком случае не чета соседским «доминошникам-алконавтам».

– Да ведь не в них дело-то! – вяло размыкая руки дочери, сам себе возразил Кузьмич, – а в том, что эти наши… сидят на крючке американской ФРС. Необеспеченные валютные спекуляции обесценивают рубль, а рухнут финансы – и мы рухнем... Многим своим вассалам сэшэашники дают в долг. Есть такой способ ловить обезьян: высушивают тыковку с дыркой, внутрь кладут приманку. Обезьяна хватает приманку! Дёрг, дёрг! А кулачок застрял. И всего-то надо – разжать кулачок, оставить чужое. Ан, нет! Не дотумкает... И тут из-за кустов выходит, улыбается американец: «О, кей!..».

– Да что ты всё пугаешь – японцы, американцы!.. – совсем взбеленилась Жанна Фёдоровна. – А по мне – хоть зулусы! Лишь бы было что на прилавках да в холодильниках...

– Чуешь, чуешь?.. – апеллируя к кому-то незримому и подняв возле уха палец, изогнулся в знак параграфа Кузьмич. – Вот она, смердяковщина-то и полезла. Вот чего боялся Фёдор Михайлович. Ядро может ещё и не задело, а сверху и снизу смердяковы так и прут, как грибы после тёплого дождя. Особенно страшны сверху которые. Эти на корню «нецивилизованную Россию» продать готовы, лишь бы было что положить в банк и в холодильник. А снизу – вот такие: меняем Отечество на заморское корыто! Будут совсем другие порядки-с... Радуйтесь, Суперпаразиты – мировые ростовщики и финспекулянты – созрели новые русские! Смер-дя-ко-вы!..

– Пап, мам, ну прекратите, ну... Как телевизор включен... Ну чего вы сцепились-то?.. Петька, бери гитару. Или помири их, – забеспокоилась моя жена.

Я пожал плечами и пошёл за гитарой.

– Скорее, – поторопила меня Лена.

Наташка уже спала. Свалилась в одежде. Рядом почивала кукла. Стемнело. За окном тихо и густо повалил снег.

Снимая со стены свою «подругу семиструнную», я вдруг с поразительной ясностью почувствовал – увидел! – как нас несёт к близкой пропасти. Уже семьи заражены... Елена... Я... Наташка... Кузьмич... Жанна Фёдоровна... Атом, клеточка, микрокосм России... Я сел рядом с Наташкой. Не в силах сдвинуться с места. Спит былинка моя светлая с глазами стрекозки... Господи, что с нами?.. Что с нами происходит?.. Опять побежал раскол по городам, весям, семьям – по сердцам русским... Или мало нам?... Ведь и зверь дважды в одну западню не попадётся... А мы... Ах, дураки мы, добросердечные, простодушные, доверчивые русские дураки!..

– Быстрее, тебя за смертью посылать! – заглянула в комнату Лена. – Ты чего?..

– А так, отдохнуть присел перед концертом...

И я ворвался в комнату с гитарой наперевес. Как солдат-миротворец с ружьём. (Как пожарник с огнетушителем?)

Ехали на тройке с бубенцами,

А кругом мелькали огоньки…

 

Нахохленные, красные сидели по торцам стола суженые-ряженые. В комнате пахло серой и палёной шерстью.

...Пусть проходит молодость лихая,

Как сквозь пальцы талая вода...

 

Кузьмич прислушался. Лицо его смягчилось. Покачивая в такт головой, начал подпевать. Над моим ухом вела первым голосом Лена:

А с той старинною да семиструнною,

Что по ночам так мучила меня...

 

Заключительные страстные цыганские аккорды (эй, давай, жги, говори!) объединили нас в одном погибельном восторге. Hе выдержала, запела и Жанна Фёдоровна (что значит – музыка!). И сразу на сердце полегчало. Ах, клён зелёный, не всё потеряно!.. Не-ет, не всё... И пусть мы простофили, пусть разини, простодушные и доверчивые, пусть!..

– Погоди, Пётр, погоди, – положил ладонь на струны Кузьмич. – Давай ту, мою любимую – «Погиб под Донбассом казак молодой...».

К этой скорбной песне тесть питал особые чувства. Воевавший на стороне донбассцев кубанский казак-доброволец был дальним родственником Кузьмича. Воевал, видно, неплохо, если о подвигах его узнала вся Кубань.

В завершение, распевшись, мы дружно грянули:

Только раз бывает в жизни встреча,

Только раз судьбою рвётся нить...

 

С горечью выдыхая эти роковые слова припева, Кузьмич закрывал глаза и назидательно поднимал тонкий длинный палец: «Только раз...» – искоса бросал быстрый взгляд на Жанну Фёдоровну, отрицательно покачивая головой, всем видом давая понять, что речь вовсе не о ней, а о той, что осталась где-то там, в далёком прошлом, на кладбище усть-лабинской станицы, и навсегда унесла с собой опалившую его первую любовь.

Последние дрожащие аккорды... Жар остыл... Превратился в пепел... Лена подошла к окну и, приладив шорами ладошки, посмотрела во двор.

Снег перестал. Навалило-о...

– Лишь бы мороз не хрястнул, – грустно отозвался Кузьмич и добавил: – Алыча зацветать собралась...

Я вышел покурить.

Проклюнулись звёзды. С юга тянул тёплый ветерок. С ветвей обрывались и глухо шлёпались в розвези толстые снежные гусеницы. Голова шумела. Или нас объединяет бутылка?.. Вот ещё песня... Музыка... И всё? Рынок, деньги? Нет, нет... Деньги объединяют, дорогой Кузьмич, да... Большей частью негодяев. Может, язык, искусство?.. Культура?.. Что-то утеряно... Что? Боже милосердный, что?..

– Не лукавь, ибо знаешь...

– Что, что я знаю, Господи?..

– Должно вам родиться свыше...

– А?! Но прежде надо умереть? Да... Сбросить вчерашний тёплый, тёмный, сладкий слепой ветхозаветный кокон. И взлететь яркой цветной новозаветной бабочкой. Чтобы открылся Свет... Уже в духе. Но... Родиться заново?.. Взлететь? Страшно... И какая страшная ответственность!..

– Не бойся, с тобой Дух...

Меня пронизывает мгновенный глубокий морозный испуг, Божья стрела страха; я покаянно лепечу, я задыхаюсь, я выборматываю:

– Нет, Господи, нет... Не готовы мы... Не знаю... Я не знаю, и никто из людей ничего не знает... Слаб человек, слеп человек...

Может, этот безмолвный диалог был раньше или позже и отчасти иной, нежели воспроизведённый мной только что (трус, какой трус!), – а тогда я думал о море, о предстоящей встрече с прелестной синеглазой девушкой, – но это было, было и будет со всеми, это уже носится в воздухе, я уже это слышу (испуг, отговорка), это есть, и я ничего не придумал, а записал дуновенье – и всё как слышал...

 

В этот апрельский вечер я грезил наяву, вспоминая морской каменистый берег, на котором дети водили хоровод (сочился снег, дрожали на ветру жарки, говорила «до свиданья» розовыми пальчиками прелестная девушка)... Зазевавшись, проехал нужную остановку «Голубой залив». Выскочил на следующей, возвращаюсь. Сворачиваю к морю. Порт горит в закатном огне. По обе стороны от центрального, увенчанного металлическим шпилем здания полыхают, подобно крыльям, черепичные крыши галерей, которые завершаются белоколонными ротондами. Чудесные пропорции сооружения так скрадывают и облегчают гигантский объём его, что даже с близкого расстояния оно выглядит словно бисквитный торт, в центре которого торчит горящая свеча шпиля. Поверх черепичного конька галерей тяжело синеет покатый морской горизонт; подхожу к створу узорных чугунных ворот; огромный красный шар Солнца запутался в оснастке смоляных сейнеров и буксиров (покачиваясь, выпутывается); доносится шум и лязг портовых работ; пахнет битумом, пенькой, гнилью; на воде качаются павлиньи разводы мазута, мусор, блики; по бетонным зелёно-мшистым сваям взбегают хрустальные арабески; а до самого горизонта – до Солнца! – пролегла – пульсирует, дышит, вспыхивает, сыплет кипящими искрами – золотая огненная дорога. Закатные отблески мечутся, переливаются, перескакивают по волнам – бесконечный неуловимо бегающий пересверк колет глаза и утомляет сознание, словно мысль сумасшедшего или гения.

И тут я увидел, как материализуется время. Да! Время вдруг стало вещественным, зримым... Синел дугой морской горизонт, и было видно, что Земля кругла; уходил под воду огромный малиновый шар Солнца – два небесных тела, два таинственных шара (вода – огонь), медленно пролетая, разминулись в пустоте бесконечных пространств... И время стало зримым, как песок, как выползающий на вечереющие камни краб, как моя ладонь...

Но тут вдруг зацокали звонкие каблучки. «Чу, идёт, пришла моя желанная...». Всё тот же оранжевый плащик. (Аукается с закатом.) На шее газовый зелёный шарфик, на копне медовых волос огромная лиловая шляпа. Фиалка! Вот она встала, осмотрелась. Увидела! Улыбнулась. Скакнула через лужицу. Цок, цок цок!.. Познакомились. Пётр, Петя. Лариса, Лара.

– А где бумага и ручка?

– А туточки, – я достал из бокового кармана записную книжку, шариковое стило и застыл в шутовском полупоклоне. – Повелевайте!..

– Про кукушку, про белочку и про море, – затараторила девушка.

– Про кукушку-у?.. – Я выигрывал время на рифму. – Та-ак, давайте сперва присядем... Куда? А вон топчан...

«Кукушка, пушка, подружка, душка, кружка, подушка, не то, не то, ку-ку, на суку, на скаку, – чёрт те что!..».

Лариса вытянула шею; Ларису заинтересовали мои шевелящиеся губы.

– Да, про кукушку, про белочку и про море. Хотя бы по одному куплетику. Или четверостишию? Или строфе?.. Не знаю, как правильно...

Она сняла плащик, повесила на руку. Подсела на топчан.

– О кукушке, говорите?

– Да, о кукушке!

– Хм...

Я представил себе эту длиннохвостую рябую разбойницу, шныряющую по лесу в поисках чужого гнезда, чтобы подкинуть, вернее, отложить туда яйцо-подкидыш, и задумался. Что за песня: «Ку-ку» да «ку-ку». Детей нет... Сама отдала их чужим птицам на воспитание. И теперь кукует. Скорее всего, от горя и одиночества. А может, от раскаяния... Девушка смотрела на меня во все глаза, поторапливая, понуждая, понукая взглядом, стараясь не пропустить чудесный момент озарения.

Я вскинул шариковую ручку (девушка приподнялась, вытянулась в струнку) и записал:

Пёстрая птица сидит на суку,

Только и знает: «Ку-ку» да «ку-ку!»,

Бросила деток, кукует всё лето,

Вот и прозвали кукушкой за это.

 

Лариса встала на пуанты. Захлопала в ладоши: «Ой, как хорошо-о-о!..».

Села.

– А ещё?.. Про белочку...

Про белочку?.. Это пара пустяков! Дурака похвали, он лоб расколотит. Впрочем, и боги похвал жаждут. Что ж говорить о нас, грешных. И я написал:

Скачет белка по ветвям

Здесь и там, здесь и там;

Шубка красная на ней,

Как огонь среди ветвей.

 

Девушка смотрела на меня с обожанием и ужасом: как же можно вот так – поводил ручкой и стихи готовы. Она нежно погладила моё плечо. Я вспыхнул и запылал. О чём ещё, о море? Пожалуйста!

Широко синее море,

Ходят волны на просторе;

Реки все текут сюда,

Потому кругом вода.

 

Эта незатейливая строфа окончательно сразила девушку: благодарный восторженный трепет пробежал по узкому её телу; глаза заволокло влажной тёмной синевой. Она застенчиво взяла мою, только что (не без помощи Пушкина) породившую четыре строки огненную от волнения руку и положила на своё колено. (Погладила.) О, это круглое, как ядро, девичье чудо! Золотые звёзды чувственного восторга сковали мою спину; дух мой воспарил к преддверию эдема. И я почти сомнамбулически забормотал:

Море побегать желает

По отмелям босиком,

Море пожить мечтает

Ребёнком или цветком.

 

Девушка вскочила, глядя широко раскрытыми глазами в одну точку. Бросила на топчан плащик...

– Я убью их! Да, да, угрохаю! Они лопнут от зависти! – восклицала она, пока моя (уже не зависящая от меня) рука медленно поднималась по тугим капроновым (нейлоновым?) чулкам всё выше...

И тогда... Тогда наэлектризованная девушка выхватила у меня из рук записную книжицу, сгребла с топчана плащик и победно зацокала по дорожке. Я простонал:

– Не уходи... Останься со мной...

Она остановилась.

– Сегодня нет... Завтра...

– Почему?..

– Потому что... Вы плохо обо мне подумаете. Скажете, что я такая...

– Никогда. Провалиться мне сквозь тартарары!..

– Только без меня...

Я обречённо закрыл глаза. Каблучки зацокали, удаляясь. Остановились.

– До завтра!

Не открывая глаз, я увидел: она прощально пошевелила в воздухе пальчиками. Цок, цок, цок... Ушла.

Я встал. Тяжесть неудовлетворённости гнала меня по побережью. Я что-то напевал, бормотал, прыгал с камня на камень. Мной овладело лихорадочное возбуждение. Я взбежал на крутой берег. Ветер трепал кинжальные кусты агавы. За ними шумело и сумеречно ребрилось море. Я поднялся выше – на сухое темя горы, где подвенечной невестой светилась цветущая алыча. Долго стоял под веющим вешним деревом, слушая, как оно шепчется с ветром. И слегка ревнуя, когда шёпот затихал. Стемнело. В цветах, будто зелёные пчёлы, зашевелились звёзды. Внизу, в тёплой полумгле, вспыхивало белыми шелестящими кружевами море, словно раздевалась загорелая женщина. Я обнял цветущую алычу и поцеловал в давний оплывший сучок. Дерево вздрогнуло и зашумело. Я прижался теснее. Алыча покачивалась. Она была живой. Живо-о-ой! Я покрыл её горячей волной поцелуев. Милая, родная, ты, только ты... Один я, в целом мире один... Пойми меня, прости меня... Ты ведь тоже одна. Ветер не в счёт. Он легковесный, легкодумный, погладил, пошептал о любви – и нет его! А я здесь, всегда здесь, рядом, любящий, дышащий жаркой плотью... Во мне тоже шумит красное дерево крови, слышишь, оно запевает песню, – так приходит любовь. Я люблю тебя, милая, нежная, родная, я люблю тебя, люблю тебя, люб... Вдруг я почувствовал шершавый холод коры, устыдился... И, обличаемый совестью, презрел себя... Понимая, сколь жалок я в безумных поисках вешней пары. Лепестки, освещая воздух, садились мне на плечи, рукава... Кожей, всем существом я почувствовал вдруг, что это веющее лепестками дерево ближе, угоднее Богу, и ему, да, да, ему, этому дереву, а не мне, даровано счастье высшей любви...

И в этот миг я любил цветущее дерево. Не хотелось идти домой. Да и где мой дом?.. (У зверя есть нора, у птицы есть гнездо...) И стыдно идти домой. Я изменник самого худшего толка. Не к женщине, к невинному дереву полез... Какая низость!..

Я приискал для ночлега бетонную ложбинку между контрфорсом и подпорной стенкой врезанного в склон летнего кафе, нарвал и настелил в неё сухой травы. И рухнул, провалился в сон, словно в яму.

Утром долго не мог понять, где нахожусь, встал, ёжась от холода, поприседал, помахал руками, разогревая сгустившуюся кровь. До самого горизонта сияет, колышется свежим водным огнём вольная стихия. На горе светится, лепесткует блаженная алыча. (Она простила мне греховность вчерашних объятий, я это чувствую.) В небе и на земле – кругом ясно и благостно. И только в душе человеческой клубятся адские тени. О, Боже, надо идти домой! Или не надо? Или сжечь за собой корабли? И остаться здесь. Навсегда. Навечно!..

И вновь зазвучал таинственный голос Судьбы... Светилось облако в небе, сияла живой свечой на горе цветущая алыча, маячил далёкий парусник в море... И томительное, щемящее ощущение близкого счастья охватило мою душу. Как хорошо жить, просто жить! Какая это невероятная удача!..

 

«Всё смешалось в доме» Кузьмича. Когда я утром вернулся домой. «Тореадор, смелее в бой!..» – мурлыкал я себе под нос. Но у калитки смолк. Заробел. Воскресный день. Все дома. А главное – Лаокоон. Столкновение неизбежно. А если так... То-о-реадор, смелее в бой!.. Собственно, что случилось? Ну, заночевал. Ну, у друзей. Ну, у знакомых. Ну, попал под автомобиль... Не-ет... В мозги вживлён единственный силлогизм: мужья – домашние животные. Муж не ночевал дома. Следовательно...

Да, забыл: проснувшись утром, я поднялся по тропинке к церкви Архангела Михаила. Слева бодро блестел шпиль морского порта, справа сумрачно насупился железобетонный монстр огромного киноконцертного зала.

В открытые кружевные врата церкви я увидел куртинки свечек, плавающие по иконостасу золотые отблески, море затылков. Даже на расстоянии чувствовалось, что там тепло. Я зашёл. Действительно, от множества горящих свечек и людского дыхания в церкви было как в раю. (А как в раю?) Пахло ладаном, плавленым воском. Я поглазел на лики святых, на священника, думая о чём-то своём, прослушал проповедь и, хорошенько отогревшись, вышел во двор. Из пономарки бежал куда-то священнослужитель в лиловой рясе. Пути наши пересеклись. И вдруг я, неожиданно для себя, безотчётным жестом руки остановив его, спросил: «Будьте любезны, батюшка, ответьте мне, что за семь смертных грехов тяготеют над человеком?» – «Семь смертных грехов? – он потёр переносицу. – Это, сын мой, гордость, сребролюбие, блуд, гнев, чревоугодие, зависть и уныние...» – «Спасибо». Он слегка поклонился, перекрестил меня: «Храни тебя Господь...». Иконописный лик. Рассыпанные по плечам волосы, сквозящая серебряная борода, открытые, просветлённые глаза... Да-а... Ему легче. Ему бы по водам ходить...

Всю дорогу я прикидывал на себя, вернее, на всю свою непутёвую жизнь, эту нравственную сетку из семи смертных грехов. И вельми удивлён был. Только два из семи не коснулись меня. Всего два...

Жена поднялась с постели.

– Явился, не запылился? – приводя в порядок у окна копну волос, съязвила она.

Вокруг головы светился солнечный ореол. Святая! И грешник...

– Сошествие во ад, – усмехнувшись, буркнул я.

– Чего, чего?.. Чему ты не рад? Я всю ночь у окна просидела, все глаза проглядела. А он ещё и радуется... Мучитель!..

Она вдруг уронила шпильки (волосы рассыпались), театрально рухнула на стул. Где-то, кажется, я это уже видел. Но где?..

– Ладно, ладно, успокойся. Наташку разбудишь...

Она подняла голову. Глаза заполнились слезами.

– Э-э, да ты, я вижу, всерьёз... Расклеилась... – сердце моё жалостливо заныло. – Зря ты это. Я твоих слёз не стою...

– А что?.. – Лена впилась в меня взглядом, но поняв, что я не собираюсь откровенничать, погасла. – Вот где, скажи мне, где ты по ночам шляешься? Что я должна думать?.. Может, тебя убили... Время такое... А может... Кто тебя знает? Вот где ты был?!

– Где я был?..

– Ты что не помнишь?

– Вот именно, где я был?.. В другом измерении...

– А всё-таки...

– Ну как тебе сказать?..

– Как есть, так и говори...

– Дело в том, что долгие годы мне казалось, что я – это вовсе не я, а кто-то другой, что я проживаю чью-то чужую жизнь. А тут вдруг я услышал голос своей Судьбы. Понимаешь? Судьба хочет сообщить мне нечто очень важное. – Я присел на краешек стола. – И вот всю ночь я слушал – что же?.. А она молчит...

– Ты не темни... Говори, признавайся... Ты меня уже ничем не удивишь...

Лена вытерла глаза и приготовилась слушать.

– Если я расскажу тебе всё, как было, ты скривишься и скажешь: «У-у, а я-то думала...». И будешь недовольна, что не услышишь того, что себе навоображала. Всю эту странную ночь можно уложить в три слова: «Белеет парус одинокий». Но это, к сожалению, парус лермонтовский. А мой...

– Слушай, прекрати. Что ты паясничаешь? Я тебе жена или кто?..

– А я серьёзно... Ты знаешь, что такое семь смертных грехов? Нет? Нет... Вот ты напокупала иконок, духовной литературы... Мода что ли такая? А семь грехов не знаешь как называются. Запоминай: это гордость, сребролюбие, блуд, гнев, чревоугодие, зависть и... и... уныние. Теперь подумай – какому греху ты предаёшься. Вот ты сейчас раздражена, злишься... А ведь это четвёртый смертный грех... Как же так?..

– Не морочь мне голову! Где ты был?.. Говори!.. – в голосе зазвенела угрозинка.

– Не поверишь! Ночевал в канаве. Сухой травки постелил и... бай-бай...

– Мама! Ты глянь на него... Я не могу... – она заплакала злыми слезами, вскочила: – Ой, не могу я больше!.. – метнулась к двери, остановилась: – Ты же ненормальный, посмотри, весь помятый... Может, ты пьяный где свалился? – с надеждой воззрилась она.

– Нет, я был абсолютно трезв... Как бутылка из-под кефира...

Дверь отворилась на пяту. Явился Лаокоон. Маматёща. Пришла дочь защищать от злодея, Фантомаса-Франкенштейна. В глазах снопы искр, из ноздрей дым и пламя.

– Ты что это позволяешь себе? Ты на чём сидишь?..

– Ах, простите, пожалуйста! – соскользнул я с уголка стола.

– Ты, вообще, на чём сидишь?..

По-видимому, надо понимать – на чьей шее, у кого квартируешься и вообще, зачем ты тут? На кой ляд?..

– Говоря конкретно: на заднице, – ответил я, невинно моргая глазами.

– Знаешь что?..

– Что?

– Живи, как все люди, а не хочешь, катись... На все четыре стороны... Скатертью дорога!

– Для этого сначала надо четвертовать...

– За что ты Ленку мордуешь-терзаешь? Мало мы для тебя сделали?..

– Так я же ей правду говорю: ночевал в канаве... Не верит, злится... Я, как тот дюреровский монах, хотел дойти до края земли, проткнуть головой небосвод и подсмотреть, как движутся колёса, шестерни и трансмиссии иных миров... Но заснул в канаве... А она уже вообразила...

– Ты ещё и издеваешься?! Вон из моего дома! Что б твоего духу здесь не было!..

Лена испуганно подскочила:

– Мам!.. Ну мам, ладно тебе... Чего ты уж...

Но Тёщемама уже закусила удила. Глаза её полезли из орбит, рот широко раскрылся (стали видны ветвистые деревья лёгких), кисти рук превратились в тяжёлые кувалды и явно затосковали по моей шее. Проснулась Наташка, встала на колени в кроватке, трёт кулачками глаза, не поймёт, что за шум в доме. А за окном стемнело. Солнце что ли зашло за облака? В наэлектризованном душном комнатном воздухе уже проскакивали гневные искры, ворчал гром... Наташка заплакала. Из-под локтя (или из-за плеча?) Лаокоона заглянул озабоченный Кузьмич.

– Что за шум, а драки нету? Ну-ка, иди сюда, – это мне. – Да поживее, дело есть...

Я с опаской, боком протиснулся в дверь. От Тёщемамы пахнуло жаром, как от радиатора буксующего КРАЗа.

– Ну, чего тебе?

– Идём, чего, чего?.. Позвонили: забрать краску... Поможешь. Пошли, пошли...

– Да я тут... Пришей-пристебай... Мне тут...

– Идём, идём, не разговаривай!..

И Кузьмич, схватив меня за локоть, повлёк прочь со двора. Мы направились в сторону железнодорожного вокзала, молча спустились по широкой бетонной лестнице к мемориалу павшим в Отечественной войне. Присели под тёмным кипарисом на решетчатую скамью. Кузьмич достал «Приму». Закурили.

– Терпи, казак, атаманом будешь, – давая понять, на чьей он стороне, промолвил Кузьмич и добавил: – Ну, рассказывай...

– А чего рассказывать? Просто не захотел идти домой... Хоронить покойника...

– Какого покойника?..

– Да это я так... ну, все эти разговоры... Необязательные... Поверь, Кузьмич, ничего такого не было...

– А-а, что ж тогда пену взбивать?..

– Да я что... Это они... – я кивнул в сторону дома.

– Да-а, жена – это страшное дело, – задумчиво проговорил Кузьмич, и блёклые глаза его с чёрными жгучими точками остановились. Чувствовалось, что он прокручивает ролик тяжёлого личного опыта. – Жена... – Кузьмич сделал затяжку. Выпустил дым и продолжил: – Жена – это по большей части сама сатана. И по Библии... Кто послушал змия и первым надкусил яблоко?.. Опять же она. В сущности, это она лишила Адама невинности! Какая, однако, рисковая, стерва! А что из этого получилось? Всем известно: бедлам, Содом и Гоморра!.. И это ещё при нашей, мужской цивилизации, где наш брат всем заправляет. Пока худо-бедно, а держимся. А представь на минутку матриархат?.. Хана! Гроб с музыкой!.. Человечество и полгода не продержится...

– А может, наоборот? – подзуживаю я.

– Что-о?.. Наоборот?.. Твои уши не слышат, что болтает твой язык! Молокосос! Слушай меня внимательно. Я вычислил: в хорошей семье наличествует стратег – это мужчина, и тактик-оперативник – это женщина. Так у них мозги устроены. Он видит далеко вперёд – на год, два, три и больше, просчитывает впрок подходы разные, так сказать, мосты наводит, обеспечивает семью хлебом, формирует и утверждает семейный бюджет; он мыслит категориями государственными, а если надо – и глобальными, планетарными... А она, тактик-оперативник, вьёт уютное гнёздышко, поддерживает огонь в очаге, детей обихаживает, знает, где достать и подешевле купить провизию, вкусно готовит; от неё исходит сердечное тепло, в общем, она создаёт душевную атмосферу, в которой просто жить-быть приятно. Тактика, таким образом, как ей и положено, только дополняет стратегию... Вот тогда у мужа образуются два крыла, и он может высоко взлететь. Но чаще всего он машет одним крылом. А вместо другого крыла висит свинцовая гиря. Так или не так?..

– Говори, Кузьмич, говори! В этом что-то есть...

– Да, гиря... – он вскинул свой палец-перо. – Страшное дело... Бывает и так: стратег встревает в замыслы тактика, и дело только запутывается. Но ещё хуже – а так бывает сплошь и рядом – когда тактик навязывает стратегу свои мелкие, дробные ходы. И что получается? А ничего не получается. Ни стратегии, ни тактики. Получается развал... Семейная жизнь идёт под откос. Но гармония между стратегией и тактикой возможна. Она бывает в тех семьях, где мужчина твёрд, как кремень, а жена нежна и ласкова. Конечно, и тут борьбы не избежать: вечная война полов!.. Но если жена побеждает мужа своим оружием, то есть нежностью, лаской, добротой, милостью, – это общая победа. А когда она пытается соперничать с мужчиной в силе и стратегии, навязывает свой, ограниченный кухонный стиль мышления... Это всё – кирдык! Развал обеспечен... Так или не так?..

– Это зависит от мужчины... От му-жа...

– Да, и от мужа!.. – Кузьмич вскочил, забегал. – А что муж, если она прёт, как танк?.. Но я – казак!.. Впрочем, речь не обо мне лично, тут важна закономерность...

Я с трудом удержался, чтобы не рассмеяться, успел до боли прикусить губу. Шумел кипарис. Трепетало пламя Вечного огня. Кричали далеко внизу на спортивной площадке дети. Мирно похрустывал под ногами Кузьмича гравий. Полная идиллия!.. А он – «казак и танк»...

– Ты о какой краске?..

– А-а, это я, чтобы вызволить тебя оттуда, – он кивнул в сторону Альпийской. – А знаешь, мой золотой, возьми тайм-аут…

– Это как?

– А так: дёрни отсюда вместе с семьей куда-нибудь подальше… Сразу всё изменится. Для человека нужна работа и цель, иначе его сносит…

– Выгоняешь?

– Не глупи, пожалуйста… Я сам на квартире у собственной жены. Ты же знаешь, какая она… Так вот, есть у меня в станице Усть-Лабинской под Краснодаром армейский друг, инспектор рыбоохраны, Виталий Комов, неплохой человек, пошёл недавно на повышение – выбился в начальники. Хочешь – позвоню? Соберешься по-солдатски и ту-ту… Сразу всё образуется и найдёт своё место.

– А чего? Идея недурна. Русский человек лёгок на подъем. Иначе откуда же взялась бы такая империя – чуть ли не на полсвета. Мы уже прошли Аляску и были в Калифорнии, а там рукой подать…

– Это всё фантазии... Только скажи «да», и я всё устрою…

Но тут мигом нарисовалась мне муторная канитель с переездом, которую в народе не зря приравнивают к пожару, и я осёкся, ответив: «Подумаю».

Но кто-то внутри меня уже ответил: «да». Кто это? Вот чудеса! Кто-то знает лучше меня, что мне надо? Внутренний человек? Дух святой? А, может, антипод его? Или вообще – судьба? Но это ладно.

– О какой ты краске говорил? – выскочило у меня снова.

– Я же сказал: чтобы увести тебя оттуда.

– Вот как! Спасибо за мужскую солидарность. А знаешь, не зафинтилить ли нам в шахматный клуб?.. Сгоняем партийку...

Кузьмич встал, задумался, глядя в землю, затем, картинно выбросив руку, вскричал:

– К барьеру!!!

Но в шахматный клуб мы так и не добрались. Застряли в кафе «Дельфин», что на улице Роз. Присели на плетёные стульчики под тенты. На минутку. Решили пропустить по стопочке. Но заговорились. И... как это часто бывает по-русски: первая стопка – колом, вторая – соколом, остальные – мелкими пташечками, которые: «Ты меня уважаешь? а рыба плавает? спрашиваешь, – люблю, а Карякин всё-таки не гений, талант, что-то вроде Карпова; не-ет, куда-а, суперталант, но жидковат, не скажи, слаб в коленках, не скажи, ну, чтобы не обидеть – слишком уж осторожен, а где риск?.. Вот Магнус – да-а, этот улыбчивый молодой викинг способен на всё; вот именно – решительно на всё!.. Этот идёт на обострение, жертвует, даже когда проигрывает, этот да-а, в его игре есть это самое «чуть-чуть», проблески гениальности что ли? скажешь тоже! туфта это, всех их давил Фишер, да-а, сумасшедший был малый, так и умер чемпионом мира, загадочный мужик... да какой загадочный – тихо помешанный! ну всё равно, помнишь, как он отделал датчанина Ларсена, о, да, тот поехал на матч с ним в Торонто с молодой красавицей женой и с датской упрямостью твердил корреспондентам: я побью Фишера! и что же? да, да, так и брякнул: я побью Фишера! а что получилось? Ха-ха-ха! хе-хе-хе! Фишер заделал ему со счётом шесть-ноль, каково Ларсену и его молодой жене? Я бы на его месте после этого просто бросил бы играть в эти самые... в шахматы, и я бы бросил, я бы не стал играть, сказал бы: на дух не нужны мне эти шахматы, и я бы тоже, подумать только! Какой-то юный придурок – и шесть-ноль, не-ет, я бы не стал больше играть, и я бы не стал, а ему хоть бы хны, у! как с гуся вода, долго ещё играл, но без блеска, без блеска, да-а, звезда его уже закатилась, а жена?.. Что жена? Что касается жены, ты иди домой, а я остаюсь в засаде, я – Бобринский полк, а ты – казак и танк... Это почему? Что почему? Ну, предположим, у меня свидание, шучу... Пошли, пора... Нет, я не шучу, понимаешь? Уходит жизнь, день за днём мы медленно умираем... и потом, я там персона нон-грата, говоря по-русски, человек нежелательный, бяка. Не повезло Ленке... Мне тоже. Ну и оставайся, хрен с тобой. Да, со мной, спасибо... Пока. Бывай здоров...».

И мы расстались. Кажется, возле органного зала. Доносилась какая-то музыка, похожая на «Токкату» Баха.

 

«Не повезло Ленке...». Возможно, ты и прав, дражайший Кузьмич. А то как же! Осталось сокрушённо покачать головой, жалеючи поцокать языком. И как-то само собой станет ясно, что лишь один из нас не остался внакладе. И что это был именно я. Но так ли?..

Начнём с первой размолвки. С пустяка. Впрочем, причина первой размолвки только по молодости да по глупости пустяком нам кажется. На самом деле – это серьёзная заявка о принципиальной автономии личности. Сколько бы мы ни сливались в соитии и поцелуе. Это первая трещина, которая неудержимо будет расширяться, а затем на глазах, полных растерянности и отчаяния, может разверзнуться в бездонную пропасть. И каждый в недоумении и слезах останется на своём берегу...

Однажды, порядком угорев от «телевизионного опиума», мы решили пойти в кино. Лена приоделась, завилась, слегка подкрасила губы, вертясь так и этак перед зеркалом и вызывая неурочные эмоции (даже ничтожные изменения привычной наружности обновляют чувства: ведь страсть, по сути, лишь новизной и тайной молода); я, напялив старую шляпу с ковбойскими полями, пре-образ-ился тоже, и мы оправились в кинотеатр «Родина», что расположен на площади Революции, как раз за спиной постоянно куда-то указующего в горы гранитного Ленина. Но это ладно. (Хотя, к памятнику придётся ещё вернуться.)

В фойе я обратил внимание на аляповатую картину морского пейзажа с белеющим в туманной дали «лермонтовским парусом» (естественно, одиноким), под которым стояла огромная бадья с известью. Что-то задело в марине, что-то чиркнуло, зацепило, но я скоро забыл об этом. И только в зале, рассеянно наблюдая очередную историю борьбы новейших буржуев за общенародную собственность, снова вспомнил о картине. Да, в белёсой дали клубились тучи («скоро грянет буря!»), закипая, ребрились, мерцали тяжёлые перекатные волны, и только мятежный лепесток паруса светился, словно обещание грядущей радости, что дух воспарит над косной материей и хождение по водам будет возможно. Что-то ещё там было... Что-то сверх обычного смысла. Долго не давало покоя. А-а, отражение паруса!.. Хрупкое, лёгкое как крылышко стрекозы, скользило по волнам, неправдоподобно тонкое, немыслимое (в такой дали!), шевелилось, колыхалось отражение паруса, – и тут ощущалась некая запредельность.

С трудом дождался я конца нудного фильма; пока шли титры, пулей выскочил в фойе... Не может быть, чтобы художник решился на такой сумасшедший риск – единым дерзким мазком коснуться запредельного!.. Просто во время ремонта кто-то нечаянно мазнул по картине извёсткой (так «мазнул» цензор в финале трагедии «Борис Годунов» фразу «Народ безмолвствовал»). После окончания фильма я пулей выскочил в фойе... Искал стул. Нашёл. Помнится, едва поспевающая за мной Лена шипела: «Что с тобой, что, что случилось?..».

Молча, я приставил шаткий, кособокий стул к бадье с извёсткой, балансируя длинными руками, взобрался на него (распрямился по Дарвину) и, послюнив палец, легонько потёр отражение паруса. Оно исчезло. Так и есть! Это был тонкий, как дыхание, струистый язычок извести. А вовсе не гениальный «мазок наития». Картина померкла. Очарование искусства пропало.

– Скажи мне, наконец, что случилось? – негодующе выдохнула мне в ухо Лена, когда я медленно (траурно?) слез со стула.

– Обманули дурака на четыре кулака, – печально ответил я.

– А именно?..

– Да вот... Думаешь о людях, а они тебе...

– О каких людях?!.. – в отчаянии прошептала Лена. – Люди, вон, уже собрались, а ты на стену лезешь... Какой позор!..

– Это ротозеи, – заметив кучку любопытствующих, нарывался я на скандал.

– Тише ты... Там наши двое из Управления торговли. Что они теперь скажут?..

– О Боже! Что они скажут... Вот эти что ли? Мы сейчас же и узнаем: что вы скажете?! – обратился я к двум остроносым хихикающим, до нахальства оголённым акселераткам.

– Ты что, совсем очумел? – взъярилась Лена. – Вот псих! Уже на стену лезет. Может, «скорую» вызвать?..

– Для себя, для себя... – совсем успокоившись, начал я валять дурака. – Там меня обманули, – кивнул я в сторону картины, – тут оскорбляют. Нет в жизни счастья! – И я, напустив на себя идиотски высокомерный вид, покинул кинотеатр.

Долго стоял за огромной гранитно-бурой спиной Ленина. По-видимому, Лена втолковывала подругам, какой её муж шутник, какой массовик-затейник. Наконец, открылись боковые двери, хлынул проёмный свет; полезла наружу медленная тесная (топь? толпь?) людская лава, растекаясь в два полузатенённых переулка. Бравурная музыка последних кадров смолкла. Стало слышно, как шумит тёплый вешний ветер в кронах; за чёрной изломанной линией крыш над горами моргали зарницы.

Дома, в низкой, узкой, как пенал, почти голой в рассуждении обстановки, но зато увитой зеленью комнатных цветов (хобби хозяйки) низкопотолочной «хрущёвке», Лена вдруг разразилась слезами. Я утешал её, целуя в мокрые пушистые глаза:

– Ну, виноват, виноват, каюсь, но объяснить непросто... Прости за всё, ну умоляю тебя, пощади... И успокойся...

– Эгоист! – опухшим от слёз голосом, уже замиряясь, всхлипнула Лена, и в победительном тоне этого пошлого упрёка ухо уловило такую жуткую неправду, что я, уже настроившись на покаянный лад, чуть не рассмеялся ей в лицо, а она продолжала гнуть своё:

– Ты только и думаешь о себе... ты никогда не любил меня...

И тут внезапно я понял, скорее, почувствовал пустоту слов, бессильных что-либо объяснить, исправить, изменить, невозможность процокнуть, проклюнуть скорлупу чужеродного внутреннего мира, и эта принципиальная разноязыкость несказанно меня поразила. Неужели вот так и будем стучаться в толстое звуконепроницаемое тоскливое стекло, пытаясь объясниться объятиями, жестами и всё-таки не понимая друг друга? От бессилия (не достучаться, не объясниться!) мне захотелось плакать. Но, мысленно одёрнув себя: тоже мне, страдалец, мученик, «мильён терзаний», – я вспомнил о древнем, куда более доходчивом языке, вечно новом, вечно праздничном языке плоти. Накрыл ладонью упругий женский холмик груди. Сонный сосок поднялся и отвердел. Лена тяжело задышала. «Как в кино», – кощунственно подумал я...

Да, постель примиряет, тут и возразить нечего. Но надолго ли, Кузьмич, вот вопрос…

Спустя, примерно, пару лет после нашей свадьбы, так и не получив обещанного жилья за труды праведные, мы вынуждены были переселиться из тесной, но дорогой съёмной квартиры к родителям Лены – временно, разумеется! – да застряли тут, как это водится, надолго. В свободные часы мы часто бродили с Наташкой по берегу моря. Пустынное побережье, тускло мерцающая галькой мокрая полоса прибоя, первобытный запах бесконечного водного пространства, волновое кружение звонкоголосых чаек, далёкие корабли... И какое художественное богатство прямо под ногами! Музей под открытым небом – Прадо, Лувр и Эрмитаж разом! Исподволь мы собрали превосходную коллекцию камней. Персонажи волшебных сказок, исторические сюжеты, портреты, техника, природные и космические явления, растения и животные, насекомые и птицы... Казалось, Природа (морские волны, ветер и Солнце) запечатлела в камне и на камне всё, что было, есть и будет. Сие соображение с убедительностью очевидности подкрепила находка малахитового цвета – точная копия самолёта-истребителя ЛА-5 времён Отечественной войны (при появлении этой грозной боевой машины немецкие асы со страхом кричали в ларинги: «Ахтунг! Ла-фюнф, Ла-фюнф!». То есть: «Внимание: Ла-пять, Ла-пять!»), и уж совсем потряс меня прорезанный белыми прожилками по серому камню силуэт нашего космического челнока, корабля-неудачника, несчастного «Бурана», загубленного либеральной перестройкой.

Откуда-то прослышали о нашей коллекции камней на местном телевидении. Не было печали... Явился суетливый, чёрненький, с цыплячьим затылком, стареющий мальчик в клетчатом костюме, раскрыл блокнотик: да что? да как? да почему? Я назову эту передачу «Соавторы моря», но для видеозаписи вы должны прибыть с камнями (за пазухой?) на студию. Я стал отнекиваться: как-то несерьёзно, какие мы соавторы моря? Так... только ротозеи, созерцатели, соглядатаи... Тогда телевизионщик пообещал «отснять сюжетик на дому». На том и сошлись.

Но тут поджала губы Жанна Фёдоровна – что-то ей в этой истории с камнями не понравилось. Вот их, шалопаев, снимать будут, а я, которая... в общем, чушь какая-то... собачья!.. Будут тут устраивать кино... в моём доме... Нашли место... Кто они, собственно, такие, чтобы их снимать? Что они из себя представляют? Да они постояльцы тут, нахлебники, два ноля – вот и всё их очарование. Странная фантазия – портить плёнку на этих бездельников!.. Зла не хва-атает!!! Чувствуя себя ущемлённой и даже несчастной, Жанна Фёдоровна разбрасывала камни по всем углам – мешают! – и без конца втолковывала Наташке, метя глазом в меня, какое это бестолковое и прямо-таки позорное – стыд и срам! – занятие – собирать камни, которых на морском берегу видимо-невидимо, и, буде в том необходимость, можно насыпать «этого мусора» целый вагон и в придачу маленькую тележку. Девочка нагибала голову, хмурилась, временами готовая заплакать, шмыгала носом, краснела, бросала на меня затравленные взгляды, а я отмалчивался и старался куда-нибудь поскорее улизнуть, чтобы не подлить масла в огонь каким-нибудь неосторожным словом.

Однажды мы с Наташкой принесли домой полную сумку отличных, пахнущих йодом и водорослями камней. Никогда нам так не везло, как в этот раз. Были найдены: «Лунная соната», «Космическая станция «Мир», «Кузнец Вакула», «Зимний пейзаж», «Три пальмы» и много других шедевров. Но когда тебе слишком везёт – у кого-то отнимается. Жди прорухи, то бишь восстановления равновесия. Так и сталось! В тот день мы долго лазили по всем углам в поисках своих камней, с которыми, надо сказать, свыклись, как с родными, живыми существами. Мы долго не могли понять – куда запропастилась наша коллекция.

Я их в нужник высыпала! – вздымая огромный шар груди, задыхаясь, сладострастно призналась Жанна Фёдоровна: она только что вернулась со своей потребительской корзиной из магазина. И тут я увидел, да, тут я узрел торжествующее сияние на лице моей благоверной. Злорадно-глумливым тоном, подобно российским теледикторам, с удовольствием вещающим о нескончаемых настроениях в стране, она выдала:

– Ну что, доигрались?! – и в глазах её завертелись мстительные бесовские огоньки.

О Боже, и это моя жена? Это человек, с которым я связал свою судьбу? Седьмой год преломляю хлеб, делю своё ложе, говоря высоким слогом… Ха-ха-ха!

И тогда с поразительной яркостью – до мельчайших подробностей! – мне припомнилась вдруг первая размолвка. Потом мелькнули разрозненные кадры всяческих житейских нестроений – ссор, бестолковых обид, раздоров и даже скандалов, тоскливых сборов и сумбурного переезда в этот «ледяной дом», к Кузьмичу, и уже здесь, затем, пошли какие-то перешёптывания, перемигивания жены с Тёщемамой, не переносящей моей «шалопайской непрактичности» и прочая, и прочая... Мы незаметно, но неудержимо удалялись друг от друга и вот... Ах, Леночка – Лена!.. Безумно жаль нашей ушедшей молодости, счастливых мытарств по чужим углам, коротких зарниц радости и весёлой грусти... Как скоро!.. «Лена, звезда, мечтанье!..». Невозвратимо, далече-далече...

...В ту ночь я спал один. Увидел во сне тебя, Лена. Стоя у окна, ты расчёсывала волосы. Затем разделась. Осталась в одной тонкой шёлковой рубашке, сквозь которую светилось тело. Подошла к нашему старенькому холодильнику «Лада», облокотилась, кокетливо склонив голову набок. Я рванулся к тебе, ты выгнулась навстречу, уступая моему напору, стыдливо развела колени...

И тут я потрясённо заметил, как из меня вышла душа. Это, несомненно, был образ моей души в форме физической оболочки. Мой флюидный облик. Прозрачная – насквозь! – душа с горними глазами...

И она встала, облокотившись на «Ладу», там, где мгновение назад стояла ты, замерла. Я продолжал по инерции ублажать тебя... Механически, с холодным любопытством – что будет дальше. Над нами, двуедиными, смиренно, кротко наблюдая, стояла скорбная, безмерно жалеющая меня, тоскующая моя душа. Мне стало нестерпимо стыдно. Как там, под тем деревом – алычой. И я прекратил... Затем во двор с дикими криками налетели невиданные, подобные гарпиям птицы. Я схватил палку, чтобы отогнать их. И проснулся...

Да-а, трещинка первой размолвки росла, ширилась, постепенно превращаясь в пропасть. Вот тебе и пустячок! «Не повезло Ленке» – говоришь, дорогой Кузьмич? Может, ты и прав, но... Что-то не задалось в самом начале, был какой-то несинхрон, что-то не совпадало, что-то не... не... не...

А кому повезло, Кузьмич? Уж не тебе ли?..

 

 

Часть вторая. Рыбий пастырь

 

Когда я оформился на работу в краевую инспекцию рыбоохраны, все государственные скрепы уже качались и скрипели. Перестройка или, как в народе нарекли её, «катастройка», можно сказать, завершилась. Народ понял, что его обманули и обобрали, а вместо жизни началась игра. Многие инспектора только делали вид, что работают всерьез, но на самом деле… Ровно к чему-то прислушивались, чего-то ожидали. А некоторые начали откровенно хапать и обогащаться. В общем, что-то главное ушло из жизни, но все прикидывались, что ничего не случилось. Трупа вроде бы не было видно, но густо смердело… А тут ещё умер заведующий хозчастью, старик Мацулевич (ему было немногим за пятьдесят, а нам он казался глубоким стариком). Поговаривали, что его отравила грибами молодая потаскушка жена, но дело не в этом.

Некоторое время спустя меня вызвал заместитель начальника рыбнадзора (начальник, Геннадий Старков, кажется, был в отпуске), мой протеже Виталий Витальевич Комов, которого инспекторы прозвали Изюмом (внешность его была соответствующей: кругленький, мягонький, маленький и весь какой-то помятый, в общем – Изюм). Он коротко сказал мне: «Принимайте должность Мацулевича».

Я ответил: подумаю.

Примерно через неделю Комов вызвал меня снова:

– Ну, как, надумали?

– Нет, – сработала интуиция, прежде чем я ответил, необъяснимо улавливая в этом назначении что-то нечистое.

– Почему?

– Хотелось бы простора, самостоятельности!..

– Ну, ну! – Изюм по-кошачьи сузил глаза, было видно, что это ему не по нутру. – Идите!

Скоро мне стукнули по носу, точнее, дали от ворот поворот, а ещё точнее – упекли инспектором в дальний район. Ну что ж, как говорится, что Бог ни делает – всё к лучшему. Я не был в обиде.

Отрядили, стало быть, мне речной участок выше Лабинска вплоть до заповедника, стародедовский мотоцикл с люлькой, пистолет, ракетницу – охраняй водную живность, паси рыбьи стада. Какие ещё могут быть обиды? Это же свобода рук, самостоятельность, дело настоящее, а не игра в бумажные бирюльки чиновника при Управлении.

Прощай, Изюм, и б…большое спасибо.

 

Только прошлое нам открыто. Настоящее, как крутая форель, выскальзывает из рук, будущее в туманной дымке. А время летит как стрела…

Мы спим с открытыми глазами, сказал когда-то фантазёр Кузьмич. А просыпаясь на краю могилы, удивляемся: как быстро пролетели годы!.. Но довольно об этом.

Утром следующего дня, когда я собирался отправиться в рейд по своим водным угодьям, неожиданно позвонил Кузьмич: что, зачем да как? Короче говоря, я передал ему привет от Комова, спросил, как там поживают мои. Лена, ответил он, собралась было поехать к тебе, но не тут-то было – супруга воспротивилась: не будет у тебя (у Лены, то есть) жизни с таким разгильдяем (с тобой, то есть). Спрятала паспорт и мобильник дочери, не пускает её, говорит: не отдам Наташку, зачем он туда попёрся: задарма и там денег не дают.

– Как Наташка-то? – спросил я о главном.

– Рвётся к тебе и всех нас зовёт: поедем к папе.

– Ах, кровиночка моя, любит ещё меня!

– Но Жанна не пускает их к тебе. Куда! Тиранит Лену и Наташку: «Забудьте его!». Что прикажешь делать в такой ситуации? Пришлось потихоньку выкрасть у неё мобильник и паспорт Ленки. Она, Ленка-то, тайком уже собралась к тебе, всё уложила, я бы тоже уехал – хоть к чёрту на рога. Нет никакой жизни! Уж если упрётся моя драгоценная – нужен трактор… Ну, пока, всего!

– Всего! Спасибо, Кузьмич, ты настоящий казак…

– А ну тебя к лешему! Да, вот ещё что: дважды заходил какой-то человек, весь упакованный в чёрное, в общем, чёрный человек, спрашивал тебя, допытывался – где ты находишься, называл тебя тайным телевизионщиком. Я ответил: ничего не знаю…

– А-а, это Данилов, труженик погасшего завода, – вспомнил я подозрительного типа, которому я открывал дверь своей квартиры. – У него какие-то тёмные делишки с вашим зятем Севой, гони его прочь!

– Понял. Бывай здоров, пока.

– Всего!..

Итак, Изюм, скорее – Кузьмич (а может, судьба) законопатили меня к чёрту на куличики, туда же, то есть на эти самые куличики, вскоре прибыли и мои ненаглядные – Лена и Наташка. Молодцы! «Да уж, куда иголка, туда и нитка» – сквозь зубы процедила жена. Одобряю! Мысль простая, но верная.

Что ни говорите, а приятно, когда ты ещё кому-то нужен. И, вероятно, чем больше этих самых «кому-то», тем теплее и спокойнее на душе.

Около двух недель потратил я, чтобы в общих чертах освоить речную нитку до заповедного кордона Черноречье. В низовьях протяженность реки приходится умножать (с учётом всех ёриков, протоков и плавней) примерно на три. Особенно путанная и сложная картина открывается у станицы Каладжинской на слиянии Большой и Малой Лабы или Лабёнка, как ласково называют речку местные жители; широкое русло здесь разбивается на сеть протоков, ручьев, омутов. Записывал топонимику, картографировал трудные участки, зарисовывал подходы и подъезды к водоемам…

В райцентре Лабинск получил жильё – избушку на курьих ножках. Не фонтан, конечно, но как выражалась в подобных случаях незабвенная бабка Дарья: не надо Бога гневить. И то сказать: две комнатушки, дворик, дощатый гараж для мотоцикла – что ещё надо? А моя лучшая половина недовольна: «Дурачина ты, простофиля, какую должность упустил! Жили бы – не тужили в краевом центре, работа по хозчасти не пыльная, над головой не капает, мухи не жужжат». Для нее это чуть ли не катастрофа. Ещё бы! Заманили её в такую глухомань, видишь ли. Конец света! А может, я, действительно, того?.. Говорят, с годами люди умнее становятся, а у меня, как видно, наоборот. Эх, где ты золотое детство, село Зелёно-Дмитриевка, Васютин лес, луга, луна, речка, вечеринки с гармошкой или балалайкой! Вот было время!.. Казалось всё, весь мир вокруг тебя вертится, а ты в центре, ты самый наиглавнейший, а всё вокруг только для тебя и ради тебя и нет конца этому блаженству. Так, наверно, чувствуют себя ангелы бессмертные…

Теперь в обезлюдевшем рязанском селе мать моя, Анна Осиповна, коротает свой век. Говорит: прожила век за куриный пек. Милая моя старушка, что она видела в своей жизни? Работала от темна до темна. Так и пролетела жизнь, словно вечерняя птица… Предлагал я Елене переехать к ней, капитально сесть на землю. Но куда там! И слушать не хочет. Уж такая она городская, не из простых, видишь ли, из полусвета-полутьмы. «Навоза я не нюхала!». А вспомни, как у Есенина: «Но этот хлеб, что жрёте вы, ведь мы его того-с, навозом...». Как? Вот то-то и оно! Мать к нам перебраться не захотела. Чего уж, говорит, с насиженного места срываться. На одном месте и камень мхом обрастает.

А время шпарит, что твой скорый, дни бегут, собираются в годы, годы отмахивают назад все быстрей и быстрей, и вот приходит час, когда понимаешь, что ты на земле временный и неглавный, и должен быть какой-то смысл в твоей жизни. Но в чём конкретно?..

Третьего дня вызвали в Управление. На район (наверно, на период нереста) дают ещё одного инспектора. В конце месяца – отлов маточной форели для Венгрии. Видимо, кавказская форель в цене. Два дня как в омут булькнули. На обратном пути привернул, не удержался, к Камышовым затонам, что неподалёку от райцентра. Осока помята, на берегу еще свежие пахучие горки тины и водорослей: ловили бреднем, факт. Чуть свет слышал, как два мотоцикла по объездной дороге протарахтели. Чуяло сердце – это они: известный в округе браконьер по прозвищу Дед и его компания.

А вечером позвонили:

– Ну, как там, в столице края? Какие новости?

Голос пропитой, утробный, как из ямы.

– Кто это? – спрашиваю, а сам уже знаю, кто.

Молчит. Чую: стоит над ухом, не дышит, ровно зверь притаился.

– Ну что, в молчанку играть будем?

Ни гу-гу. Потом:

– Это рыбий пастырь Пётр Иванович Иволга?

– Ну, положим, он.

– Не положим, гражданин начальник, а отвечай мне по всей форме.

– Хорошо. Но я вас уже знаю по голосу…

Тут подскочила Елена.

– Кого это ты узнаёшь по голосу? А ну, признавайся! Шуры-муры у жены на глазах разводишь?..

Тон вроде шутливый, а глаза неспокойные, блестят, как у рассерженной кошки. Собери-ка лучше на стол, говорю. А она: я тебе не прислуга, в работницы не нанималась, только и знаешь, как переехали: собери на стол, погладь рубашку, зашей, свари, подай, тебе хорошо: гостем в доме живёшь, как на постое: поел, выспался, сел на мотоцикл – фр-р-р! – и уехал, а я мотаюсь, как муха в кипятке, на работе оглоеды-покупатели, дома ребёнок, муж, как барин; Венерка вон одна, ей легче, нашла себе мужика на ночь, не нравится – выставила за дверь, а тут вдова не вдова и мужней не назовёшь… И пошла-поехала по кочкам. Последнее время так и рвётся на скандал. Как подменили её, неспокойная, раздражительная стала, вспыхивает, как спичка: и то ей не так и это ей не по нраву. Может, она и права… Какой из меня хозяин? Так, развей-растряси. А кроме того она, похоже, меня подозревает. Или у самой в голове шальные мысли бродят?..

Кончилось слезами, Наташку разбудили. Вышла она, моя крошка, глаза ручонками трёт, на свет щурится, не поймёт, что за шум в доме. А мать ещё пуще. Не стерпел я, топнул во гневе, цыкнул, она – в слёзы, Наташка тоже заревела. Что ты будешь делать? Взял ее на руки, понёс в кроватку, приласкал, смотрю – улыбнулась маленькая, осколочек мой сердечный, былинка моя светлая – вот это и есть, наверно, смысл моей жизни, самый что ни на есть сокровенный смысл, а всё остальное – вокруг да около.

С Еленой помирились за полночь, как всегда в таких случаях, всё закончилось особо горячими ласками и взаимными клятвенными заверениями не затевать больше свару. Дай-то бог!

 

Золотой денек! Утро ясное, звонкое. Виноградник над крыльцом уже закурчавился. А небо, небо! Как песочком протёртое. На скорую руку позавтракал и за мотоцикл. Но верный мой друг-товарищ трехколёсный заартачился. Пришлось выкатить его во двор и засучить рукава. Пробег запредельный, а дороги ни к черту. С таким рыдваном намаешься. Старье! Возился с ним до сумерек. Какая-то хитрая поломка. Никак в толк не возьму, барахлит на холостом ходу – и всё тут. Невдомек мне и другое: что творится с моей Леной. Ну, дома редко бываю, плохой хозяин – это понятно. Хотя, чем не причина для ссор? К тому же, связалась с этой разведёнкой. А та – губы бантиком: Лена, Ленчик! Дырку в заборе заяснила. Меня побаивается, сторонится, чует: гусь свинье не товарищ. Уж такая жеманница, такая фифочка! Вся выгнется, глазки закатит и хвостом виль-виль. Мужик у неё, говорят, смирный был, серьёзный, ушёл. Она, видишь ли, не из простых, а из лягавых. Ей принца крови подавай, а то и самого короля. Поднаторела, научилась, как говорится, стричь купоны дамскими ножничками. Ковров, мебели, хрусталей всяких понатащила – дышать нечем. Музыка – сплошь иностранные ансамбли завывают. Русские народные песни презирает. Последняя новинка – «Иисус Христос – суперзвезда». Слушает, млеет, изображает интерес и откуда что в человеке берётся? А моя туда же: Венерчик, Венчик! Дырку яснит с другой стороны: ты-ры, ты-ры, ты-ры… Ну, ладно, не будь занудой. Пусть якшаются, бог с ними, на то они и бабы.

Да, это заводской дефект, не иначе. Как назло глохнет на холостом ходу, а браконьерам лафа. Надо новознакомца – таксиста Серёгу пригласить, он большой спец по механизмам, с чутьем.

Целый день провел в рейде по водоемам. На кривых ериках пересеклись наши с новым инспектором дорожки. «Иосиф Левин или просто Осик, Оська, как угодно. Так меня в детстве звали, да и потом…» – улыбаясь, представился он, протянул крепкую, широкую ладонь.

Какое-то время мы вели биоразговор; любое знакомство начинается с биоразговора: наверно сотни, тысячи бессознательных операций в секунду успевает проделать мозг, пока незнакомые мужчины, молча, оглядывая друг друга, выносят первую оценку – нравится или не нравится и кто главный; скрытые навостренные взгляды, чрезмерно спокойные вычисляющие глаза... Идёт молчаливый разговор на биологическом уровне: «Ты кто?..». – «Хотелось бы знать о тебе тоже самое». – «Друг или враг?». – «Посмотрим на твоё поведение». – «А кто из нас важнее, кто главный?». – «Кто сильнее… Кажется, я…». – «Всякий физический изъян – минус, а ты ниже меня ростом». – «Но посмотри на мой подбородок, оцени плечи...». – «Да ведь и я не лыком шит». – «Видишь на моём лице насмешливую улыбку?». – «Мнимые знаки превосходства». – «Диктовать буду я». – «Нет, ты должен подчиниться, ты это уже чувствуешь, кажется, все понял: ты мне нравишься».

В ходе биоразговора по каким-то едва заметным признакам становится ясно – кто взял верх. Но проигравший не в обиде, ему кажется, что он ещё отыграется. Если претенденты на лидерство равны по силе характера и физическим данным, часто происходит отталкивание.

Кажется, у нас была ничья. Хотя по виду новый инспектор года на два моложе. Статный, повыше меня ростом, на личном транспорте (красная «Нива»). Черные усики, глаза навыкате, губы тонкие, в ниточку, поцелует кого – обрежет, а так всем взял. Приехал откуда-то с Дальнего Востока к дяде по материнской линии, занимает полдома, дядя вроде бы жуткий прохиндей и должник покойной матери Осика. Ну, это ладно.

Побывали на кордоне Черноречье в лесной сторожке стариков Сабининых, договорились насчёт маточной форели. Сабинин сказал: поможет. Вернулись поздно. Думаю, сработаемся.

Жена пыталась заглянуть в мою зелёную тетрадку (вот цензура!), придётся найти место понадёжнее, чем письменный ящик стола.

 

С утренней зарёй выехал на Камышовые затоны. На ловца и зверь бежит: двое удочников бредут по бережочку, снасти побрасывают… Оказалось, отец с сыном. Уставились круглыми глазами: мы не знали. Они, видите ли, не знали, что во время нереста запрещено рыбу ловить. Даже удочками?.. А глаза невинные-невинные. Только мыши в них туда-сюда бегают. Особенно у сына. Улыбается, опускает голову, врать ещё не научился, как его папа. Тот юлит напропалую: не знал, ей-богу не знал, черт попутал! Так и пиши объяснение в протоколе: газет не читаю, телевизор не смотрю, радио не слушаю, ничего не знаю, ничего не ведаю. Но запомни: незнание закона не освобождает от ответственности… Сынок совершеннолетний? Тоже работает в АО «Феникс»? И он пусть распишется. Он ещё вернет папуле эти фокусы. Такая наука даром не проходит… А удочки – через колено; загубили трёх сазанов и правы молодцы. По закону с вас, кроме штрафа, за каждую рыбину причитается по графе «нанесение материального ущерба». А если по существу, если учесть, что каждая самка сазана до 500 тысяч икринок вымётывает?.. Вы же целое рыбье стадо загубили! Ещё и корчат невинно пострадавших. Вот взыскать за каждую икринку, чтобы весь год бухгалтерия «Феникса» из зарплаты высчитывала, узнали бы почём фунт лиха. А то – не знали они… Как не совестно! Подзавели они меня, аж сердце закололо.

Только на Марфиных рукавах (так я называю две широкие протоки на левобережье) успокоился. Весна!.. Зелень свежая, солнце выскользнуло, как яичный желток, утреннее, свежее, земля по-вешнему звонкая, птицы уже таскают для гнезд строительные материалы, а в перерывах поют-пересвистываются. Горлинка рядом опустилась, попробовала клювом веточку. Бросила. Ещё одну попробует и бросает. Видно, для гнезда нужна сухая, но в меру гибкая лозинка. Соображает ведь, разбойница.

Смотрю: ветра нет, вода, ровно шелк голубой, а камышинки подрагивают, значит, рыба гуртуется. А как солнышко повыше выкатилось, ерики, протоки прогрелись, заблестели и началось: вода под берегом закипела, сазаны покатились оранжевым колесом, подминая камыш и осоку. Любо-дорого посмотреть! Наблюдаю, как рыба брачуется – всё в диковинку. Легкомысленная она, доверчивая в эту пору, ничего не боится, как же можно обижать её?

Будь же ты человеком! Ну?.. Будь человеком!..

 

Вчера часа в два пополудни повстречал на Голубом затоне нового инспектора. Остановил он свою красную «Ниву», подошел, крепко пожал руку, вроде как смутился поначалу. «Разобьешь на просёлках свой транспорт», – говорю. Смеется: «У меня – первый класс».

Заехали в лесную сторожку к старикам Сабининым. Сам даже не встал, только кудлатой головой кивнул: проходите, мол, если пришли. Сидит себе на табуретке, курит лично для себя выращенный табак, тачает уздечку. А тётя Груша забегала, как всегда, забеспокоилась, засуетилась, еду, чай на стол тащит, на ходу причитает: «Захворала я, милые мои, занедужила второй день, да уж какие наши годы, хорош батюшка белый свет, а умирать придется, прожила 65 годочков, как 65 денёчков, и куда только время утекло, куда оно делось?..».

А старик: «И чего ты раскудахталась? Ты еще меня переживешь, старая калоша».

Обычный разговор. Она сердечно о чем-то сокрушается, а он подталдыкивает, подтрунивает над ней. Детей у них нет, но они, как видно, прикипели друг к другу намертво. Во время войны она эвакуировалась в эти края из-под Смоленска, он воевал, дошёл до Одера, продырявили его на переправе – еле выжил, после войны они нашлись, теперь доживают свой век в кавказском лесу. Он лесничит на Уруштане (лесной кордон), она помогает ему, жизнь идет…

Побывали с новым инспектором у Сабининых. Осика словно подменили, всю дорогу помалкивал, а тут его прорвало: шутит, анекдоты травит с картинками. Я ушам не верю. Толкаю его: чего ты, дескать, конфузишь меня перед стариками, а ему хоть бы хны! Смотрю: тётя Груша смеётся, закатывается, Сабинин тоже взыграл, глазами блестит. Ну, думаю, вот так Осик! Из молодых да ранний. Когда заговорили о форели, он принес из машины книжку о разных видах рыб. Полистал, показал старику форель. Сабинин покосился в книжку и:

– Чего ты мне суёшь картинку? Я эту рыбёшку на сковороде видал-перевидал.

Осик:

– Слыхали? Это царская рыба, рыба-цветок, как её называют на востоке, а он её в пищу употребляет. Это же подсудное дело. Тётя Груша, ведь мы его засудим!

А она:

– Осудите, осудите его, чёрта лохматого. Уж больно он мне надоел!

– Нет, я кроме шуток!

– Да когда он ел-то эту хфорель? Язык без костей, болтает Бог знает чего.

Сабинин:

– Нет, я ел, много ел. Мясо нежное, вкусное, особенно по водку – язык проглотишь! Сейчас эта рыба и на удочку плохо берет, и в сетку не стрянет. Поумнела, значится.

Осик:

– Слыхали? У него и сеть имеется. По какому праву?

Тётя Груша:

– Да какая там сеть! Дыра на дыре. Себе на уху наловить не может. Сеть!..

Осик:

– Если он не наловит нам к 30-му апреля 40 штук форелей, мы ему статью приклеим.

Тётя Груша:

– Ага, ему нельзя, а вам можно?

Осик:

– Да не нам, не нам! Рыбоводы Венгрии заинтересовались: хотят в селекционных целях у себя кавказскую форель разводить.

Тётя Груша:

– Знаем мы этих рыбоводов-рыбоглотов. Навидались!..

Я подтвердил, что действительно, сорок экземпляров форели отправим самолетом в Москву, а оттуда в Венгрию. Сабинин покачал кудлатой головой: сорок штук отловить – это вам не булка с изюмом. Снасти не те. Да и форели осталось мало, вычерпал, поговаривают, браконьер по кличке Дед. На прошлой неделе лесник Хуштаков видал его с дружками возле Красного гая. Ушел на моторке. При белом дне озорует. Вот вам и форель для Венгрии!..

Мы поклялись прищучить браконьера. Сабинин обещал подготовить снасти и помочь отловить сорок форелей. Поехали домой уже с огнями, приворачивали на пути к водоемам, но безрезультатно.

За последние дни ничего особенного не произошло, если не считать ссору с женой (как всегда началось из-за пустяка). Позавчера был в ночной засидке на Кривых ериках, погнался под утро за удочником, поскользнулся, хряснулся правым плечом об валун – круги в глазах поплыли. А так все по-прежнему.

 

Мой друг-товарищ трехколёсный опять задурил. Вчера пришлось помаяться. Вот наказание Господне! Позвонил на таксобазу Сереге. Уж не знаю, как он там отбоярился, но приехал немедленно. Хороший парень. Разобрали мотор, разложили на доску, протёрли до винтика-шурупчика, угваздались, как черти, но всё-таки отыскали неполадку – почти незаметная трещинка в толкателе штанги, заводской недогляд, пустячок, а при нагревании – сбои и в некотором роде помеха всей рыбоохранной работе. Спасибо Серёге, глаз у него намётанный, острый, как у беркута.

– Посмотрите сюда, Пётр Иваныч!

Деру глаза, не вижу, хоть убей.

– А вот она, пакость, – говорит Сергей и показывает трещинку тоньше паутинки. Заводские контролеры прохлопали, а нам делать нечего – отыскали. Действительно – пакость!

Спасибо Серёге… Сказать откровенно, таксист – клад для рыбинспекции. Во-первых, у него друзей и знакомых полон город, во вторых, сам днюет и ночует на колёсах, много видит, много слышит. Теперь в автобусах, магазинах, на остановках и даже в очередях есть у нас глаза и уши. И Деда опять же Серёга выследил. Заехал как-то в привокзальный буфет за пачкой сигарет, смотрит, возле круглого столика подвыпившая компания гудит. Вдруг: «Вот придёт Дед, тогда и выступай!». Пришлось Серёге взять чашку кофе и пристроиться к этой компании поближе. Смотрит в окно: возле таксомотора очередь собирается, а уходить нельзя: уж очень Деда увидеть в лицо хочется. Говорит: глотаю кофе, обжигаюсь, а вкуса не слышу. И так-таки дождался. Когда Дед хлопнул дверью, все разом смолкли. А он подошёл к столику и, ни слова не говоря, опрокинул стакан какого-то пойла. Высокий, сутуловатый, волосы пробиты грязной сединой, глаза воспаленные красные, слезятся, будто он, не переставая, молча плачет. (По слухам Дед уже отбыл срок в районах Крайнего Севера. И вот не урезонился.)

Минут 15-20 разгорячённая спиртным компания обсуждала свои тёмные делишки, зыркая по сторонам. Дед опрокинул второй стакан, закусил килькой в томате и расстегнул штормовку. Тут его понесло:

– Послушайте, что скажу, братки, – голос сиплый, глухой, как из-под земли. – Был у нас там, – он показал через плечо большим пальцем, – такой случай. Сидел однажды сука, инспектор рыбоохраны вечером за столом спиной к окну, ужинал, значит. Вдруг с улицы из окна – бац! – пешня в спину. А спина-то выгнутая, пешня так и вошла в неё, как в масло.

Дружки оторопело въелись в него глазами.

– Да ну-у-у, – упавшим голосом протянул один из них.

Дед сразу пошёл на попятный:

– А я что?.. Я просто говорю – случай был такой.

Серёга выскользнул из буфета, позвонил мне: «Будь, – говорит, – осторожнее, Пётр Иванович. Этот Дед – преступный тип, он на всё способен». – «Понял, – отвечаю, – спасибо».

Спокойно отвечаю, а по телу мурашки ползут, от тревоги какой-то необъяснимой, от неясного предчувствия, словно что-то должно случиться, а что – не знаю и от того не по себе, немного жутко и вроде радостно – всё разом.

Серёге послышалось, что в разговоре с дружками Дед несколько раз упоминал Северный микрорайон и какую-то часовую мастерскую возле рынка. Теперь наводит справки. Этот отыщет! Дед не трещинка в толкателе штанги.

Мотоцикл собрали к концу дня, когда уже смеркалось. Пили чай, обдумывали, как приструнить зловредного Деда. Потом я проводил Серёгу, сходил в садик за Наташкой, Спустя приблизительно полчаса пришла с работы жена. На этот раз всё было тихо, мирно. Болит плечо.

 

Рано утром подкатил под окна на своей красной «Ниве» Осик Левин. – «Едем в Управление, передали с нарочным: в 10.00 служебное совещание».

Доехали быстро. Добрая машина, в хорошем состоянии, мотор работает как часы, да и водитель, надо сказать, лихой, жмёт на всю железку, руль бросит, – прикуривает, прямо артист!

На совещании выступил Изюм, возмущался – плохо работаем: за истекшую неделю в южном секторе зафиксировано всего два грубых нарушения: взрыв, плюс отравление хлоркой. И это в нерестовый период! Личность двух браконьеров-взрывников удалось установить по номеру автомашины. Отравители скрылись. А сколько было с удочками, с сетями, одному Богу известно?..

Слово взял инспектор северной группы районов Борис Сероштан или, как его ребята прозвали за огромный нос, Какаду. Снял свою кожаную кепку, положил на стол, расстегнул планшетку, достал листочки и начал: я не буду защищать честь мундира, но давайте посмотри в корень. Сколько врагов у рыбы и кто они? Это промышленные предприятия, сбрасывающие неочищенные сточные воды – раз, насосные станции с водозаборами необорудованными рыбозащитой – два, гидростанции – три, землевладельцы, применяющие минеральные удобрения и ядохимикаты – четыре, строительные организации, рвущие на части пойму реки – пять, мелкий и крупный рогатый скот, из-за перевыпаса которого в верховьях заиливаются нерестовые бугры, – шесть, и только на седьмом месте браконьеры. А кто же у рыбы защитник? Один-единственный инспектор, да и тот не обеспечен необходимым снаряжением. Спрашивается, может ли он сдюжить против всей этой кавалькады?..

«Обычный прием, – возмущается кто-то шепотом. – Вечно ему что-нибудь мешает: то машина на ремонте, то лодки не было, а браконьер на другом берегу, то права в ГАИ – отобрали, а теперь вот, оказывается, инспектор вообще бессилен против этой, как он сказанул, «кавалькады»».

Встал профсоюзный говорун Гена Лапшин. Со слов Сероштана, говорит, получается, что вся наша работа – сплошное донкихотство, что мы воюем с ветряными мельницами. (Между прочим, ничего подобного Сероштан не говорил.) Выходит, надо распустить инспекцию? Так вопрос ставить нельзя. С одной стороны, хозяйственный пресс на рыбу с каждым годом усиливается, с другой стороны, мы не можем затормозить этот процесс. (С одной стороны, с другой стороны, что хочет сказать неизвестно, ни тпру, ни ну.) С одной стороны браконьеры на седьмом месте, а с другой – что ж нам их по головке гладить? Это дымовая завеса. Работать надо! Посмотрите, по количеству открытых нарушений Сероштан – постоянный аутсайдер, а в речи у него все гладко. Побольше надо работать, поменьше говорить…

Поднялся Осик Левин: мы, мол, здесь все свои. (Инспектором без году неделя, а уже свой в доску, шустёр!) Надо не пререкаться попусту, говорит, а сообща подумать, как работать. Экологическая проблема, мол, становится всё острее не только у нас, а и во всем мире: в Токио, к примеру, уже кислород на улице продают, в Лос-Анжелесе по утрам кашляют птицы, в бельгийских магазинах торгуют водой из Норвегии. Нам пока это не грозит, но мы не должны сидеть сложа руки. Посмотрите на нашу реку Кубань: там, на белоснежных горных вершинах, откуда она начинает свой путь, вода кристально чистая, как слеза. Но это только до первого населенного пункта. Я смотрел последнюю сводку гидробюллетеня. ПДК (предельно допустимые концентрации воды) растут. Возьмите пробу ниже любого крупного города, и вы поймете, что Сероштан прав…

Пришлось выступить и мне. Я, говорю, согласен с тем, что сказал Сероштан, особенно в части запчастей и снаряжения, но, прежде всего, надо браконьеров взять за жабры, а потом уж тех, кто мусорит, загрязняет воду…

Сероштан не согласился: надо, говорит, оценивать нашу не по количеству открытых нарушений правил рыболовства, а по количеству рыбы в водоемах. Иначе может получиться так: в водоемах одни лягушки останутся, а мы в героях ходить будем…

Тут кто-то закричал: «Мы не ихтиологи, не рыбоводы!». Загорелся сыр-бор. Изюм объявил перерыв.

После перерыва каждый инспектор получил задание. Новому инспектору поручили проверить очистные сооружения на ремонтном заводе, мне – выехать в начале мая (после отлова форели) на Гремящие притоки в селеопасную зону, где, как передали из метеоцентра, ожидаются сильные ливни.

Разъехались к концу дня. Вечером опять позвонил Дед:

– Это рыбий пастырь Пётр Иванович Иволга?

– Ну?

– Не понукай, не запряг ещё, а уже понукаешь. Доложи мне по всей форме: что там было на служебном совещании, и вообще, что нового, какие слухи?

Откуда он знает, что я был на совещании? Кто за мной шпионит? Не сам же Дед? Всех перебрал – не могу понять.

 

Целый день дождило. Поцапались с Еленой. А потом я долго припоминал – с чего началось. По пустякам кровь себе портим. Жуть какая-то!

К концу дня распогодилось, сквозь чуть тронутые зеленью деревья горела вечерняя заря. Часов в девять вечера позвонил Серега, говорит: напал на след Деда, который пристроился работать (скорее, для отвода глаз) в часовой мастерской номер 21, что возле рынка. Оч. хор.

 

Ночью был в засидке на Голубом затоне. Выехал сразу, как погасла заря. По размытому проселку с грехом пополам добрался до гравийной дороги, а там, по лугу прострочил к водоему. Нарезал сухого тростника, постелил старое пальто – и гнездо готово. Потом забросил в воду телескопическую удочку без крючка (удочка эта – вроде наживки для браконьеров) и сижу, жду. Тишина кругом, ни звука. Земля набухшая, тёмная, а небо нагорело до красноты, светит – ни вечер, ни ночь, как на дне колодца. Сижу, прислушиваюсь. С затона потягивает бочажной прелью, сырой свежестью. Ветер прошуршит в камышах, пискнет спросонья какая-нибудь птаха и опять тишина. Ах, хорошо! А после домашнего скандала особенно вольготно дышится. Отчего это? Отчего среди людей так много раздора, зла, разлада, а природа, словно мать, ласкает нас и нежит? Не знаю. Кого корить, кого винить? Все мы шумим, клокочем, кипим, а природа много пожила, много повидала и потому молчит. (Кто-то из великих правильно сказал: незнающий говорит, а знающий молчит.) Вот серпик месяца проклюнулся. Потом со всех сторон вдруг заполыхало звездами прохладное небо. Солнечная система, галактика, Млечный путь, Вселенная… Учёные подсчитали: только явных двести миллиардов звёзд! А сколько планет?.. Боже, как мы малы, безвестны и незаметны в этих безмерных пространствах! Пыль. Звёздная пыль… Но сколько самомнения, гордости! Пора бы человеку почувствовать своё скромное место…

Может, мы, наше сознание – лишь зеркало, в которое любуется Вселенная? Элементарно! Как мы смотримся в зеркало, скажем, во время бритья. Или как отражаются деревья в спокойном зеркале воды. Может, для того она и держит нас? Небо за хорошее поведение могло бы каждого человека на Земле наградить Звездой. И сколько бы ещё осталось их, этих звёзд!..

А может, за сотню-другую световых лет отсюда сидит на берегу реки какой-нибудь планеты чудак вроде меня и, глядя в небо, думает сейчас о том же… Вот бы пообщаться! Погутарить о жизни, может, обменяться опытом каким…

И сверху звезды горят, перемигиваются, и в затоне звезды горят, помаргивают, сижу среди звезд, как будто не на земле я, а на небе. Вот упала одна звезда, другая… два огненных минуса медленно растаяли. Чудеса в решете! И так странно: почему ты оказался в эту минуту именно здесь? Как говорила в таких случаях моя бабка Дарья: судьба ли, дурость?.. Спроси что-нибудь попроще. Вот сижу, охраняю звезды – и весь ответ. Поругался с женой? Вот и сиди среди звезд, охраняй рыбу. Жизнь, вода, огонь… Разве кто-нибудь распутает этот клубок? Как изменилась моя Лена!

Вот она перед глазами – студенточка торгового техникума. Вся воздушная, веснушчатая, застенчивая… А сейчас? Тигрица! Нет, скопа. Глаза круглые, поблекшие, злые, голос резкий, крикливый. Что с ней происходит? А ты думаешь, она сама знает? Одно оправдание: «У нас не хуже, чем у людей!». Жалко Наташку. Ребенок-то в чём виноват?..

Когда в супружеской жизни требуется допинг вроде ссоры, это значит – любовь тю-тю, улетела. Страсть лишь тайной молода. Вот и рвут друг друга супруги до остервенения, до неузнаваемости, до незнакомости, чтобы оживить былую тайную страсть. Никого мы так ловко не обманываем, как самих себя. «Милая, дорогая, любимая», – хочется иногда шепнуть ей на ушко, но губы, как на замок замыкаются. Гордыня! Непомерная гордыня нас обуяла! Отчего это?.. Было сказано: как ты, так и с тобой. Но ведь мелодия звучала! Да только в суете и шуме жизни заглохла, стала почти неразличимой…

Было уже заполночь, когда я почувствовал, что вот-вот что-то должно произойти. Ясно так чувствую. Вдруг вижу: машина едет, фары шарят светом, как слепой руками. Я ощупал на всякий случай ракетницу и пистолет. Ну, думаю, теперь держись, Пётр Иваныч. Но машина притормозила возле поворота на затон, а затем, скользнув по небу лучами, пошла в сторону станицы Каладжинской.

Утром, когда я вернулся домой, в почтовом ящике на калитке обнаружил записку, нацарапанную корявым, кривым почерком: «Уважаемый рыбий пастырь Пётр Иванович, имей в виду: если будешь шастать по ночам, не сносить тебе головы».

Как видно, матёрый хищник заметил следы моего мотоцикла, где я свернул с гравийной дороги к затону. Жаль.

 

Сегодня обследовал участок вместе с новым инспектором. Штукавый парень. Во все вникает, расспрашивает и даже записывает. На Голубом затоне он и вовсе отличился. Правда, потом мы слегка повздорили. Но начну по порядку.

Едем часов в десять утра по туманному посёлку Никитино. А кругом весна пенится, всё в цвету, как будто снегом присыпано, воздух духовитый, зелень из каждой щели прет, словом, рай земной. И вот среди такой красоты замечаю: возле дома под шифером торчат две высохшие вишни. Интересно, почему? Останавливаю мотоцикл. Подошел к сухим деревьям, осматриваю. Глядь, из гаража, что напротив вишенок, появляется сумрачного вида мужчина, вытирает паклей замасленные руки, идёт ко мне. Останавливается шагах в трех и в упор, как-то недобро смотрит: чего, мол, тебе здесь нужно?

– Вишни, – спрашиваю, – отчего-то засохли, не знаете?

Он бросил под ноги промасленную паклю, посмотрел мимо меня на наш транспорт и сказал:

– В электропроводке разбираешься? Машина третий день на приколе.

Я ему про дело, а он мне про козу белу.

– Вишни засохли почему, не знаете? – повторяю.

– Вишни? – он наморщил лоб, почесал в затылке и вдруг просиял. – А-а, это я под них нигрол сливал.

И захохотал-закатился, как будто я его пощекотал.

– Что ж ты ржешь-то, варвар, – говорю. – Загубил два дерева и ржешь, как жеребец!

Он вдруг перестал смеяться и сдвинул дремучие брови.

– А ты кто такой?

– Инспектор рыбнадзора, Пётр Иванович Иволга, – отвечаю.

– А какое твоё собачье дело, когда ты инспектор рыбнадзора?

Креплюсь изо всех сил, считаю про себя до десяти.

– Какой марки автомашина? – спрашиваю.

– У меня? – сдвинутые брови сразу подобрели. – А зачем тебе?

– Всё-таки?!

– Ну, «Вольво» последнего выпуска.

– Заимели мы с вами современную технику, в космос спутники с людьми запускаем, а сознание наше ещё на телеге ездит… Как же так?..

Брови снова сдвинулись.

– А ну, пошёл отсюда!

– Это порча природы, – указываю на вишни. – И тебе, дорогой придется отвечать, а с электропроводкой я готов помочь…

– Это мои вишни! – заорал он во все горло. – Мотай отсюда, пока цел!

Подошел Осик: «Не стоит с ним связываться, Пётр Иванович, – говорит. – В самом деле, это же его вишни».

Ишь ты, как рассуждает! Зло меня взяло, шепчу: «Не подливай масла в огонь, – потом громче? – А за вишни – чьи бы они ни были – он ответит».

– Проваливай к своей рыбе! Иначе плохо будет! – завопил губитель вишен.

А мой новый инспектор опять:

– Зачем нам лишние приключения, Пётр Иванович?

– Не лезь, куда не просят, – обрываю его, – поезжай на Голубой затон, сделай обход Заречного и жди меня там.

Повернулся мой новый инспектор и пошел к своей машине. Увидев, что я остался один, губитель вишен совсем озверел.

– Мотай отсюда, а то изуродую, как Бог черепаху!

– Не спешите, – успокаиваю. – Лучше давайте по-хорошему: как ваше имя, отчество, фамилия? Где и кем работаете?

Эх, как он пыхнул в гараж, летит оттуда с монтировкой. Ну, думаю, хана. Из дома жена, два сына выскочили. Я стою. Подбежал, замахнулся, но не ударил. Брови, как срослись.

– Успокойтесь, – говорю, а самого пот прошиб. – Запишу ваши данные и уеду.

– Я те запишу! – кричит. – Не суй нос не в свое дело! Пошел отсюда, – наступает, – покалечу!

Вижу краем глаза, сынки тоже палками вооружаются. Ладно, думаю, отступим. Сел на мотоцикл – и на лесной кордон. Минут сорок спустя вернулся с егерем Асланом Хуштаковым в люльке. Аслан – мужик солидный, степенный, а в форме, что твой большой начальник. При его виде его губитель вишен сразу сник и присмирел.

– Что ж ему теперь будет-то? – всхлипывает жена. Сынки к ней жмутся, ровно овцы.

– Успокойтесь, пожалуйста, – отвечает Хуштаков. – Постараемся, чтобы не посадили, – подмаргивает мне. – А если все-таки посадят, будем ходатайствовать, чтобы срок поменьше дали.

– За что?! – испуганно вцепился в него владелец «Вольво» последнего выпуска. – Да я же эти вишни вот этими руками посадил!

– Ну и что?! – Аслан обвел рукой Никитино. – Все эти деревья кто-нибудь посадил.

Губитель вишен сжался, как побитый пёс, начал заикаться, заискивать, простительно в глаза заглядывать. Смотреть противно! Вот же люди! Пока не огреешь – не поумнеют.

– Ладно, сначала штраф заплатите, – сказал на прощанье Хуштаков. – И чтобы за каждый сучок! Потом посмотрим. Квитанцию держите при себе – сдадите мне лично.

На этом и расстались. Я подбросил Хуштакова до кордона и погнал на Голубой затон. Шабаш! Завтра допишу.

 

Подъезжаю, глазам своим не верю: сидит мой Осик в одних трусах, костерок разжигает. Рядом на палках мокрая одежда развешена. Как турист! «Что стряслось?» – спрашиваю.

Оказывается, с браконьером схватился. Тот ставил сетку с резиновой лодки неподалеку от берега. Мой Осик бросился, в чем был. Подплыл. Только ухватиться за край лодки, а браконьер его веслом оттолкнул и утопил. Но молодой инспектор проявил норов: поднырнул под лодку и очутился с другой стороны, так сказать, с тыла зашел. Пока браконьер сообразил, развернулся, Осик быстро влез в лодку. Теперь браконьеру пришлось в холодной водичке искупаться. Когда выгребли на берег, браконьер подписал протокол, и, стуча зубами, дал тягу домой.

Смотрю протокол: повар кафе-столовой «Три ивы» Галушко, знакомая личность.

– Надо штрафануть на полную катушку, чтоб неповадно было, а в кафе направить извещение о нарушении – пусть его пошпыняют, лодку и сеть сдать по описи-оценке.

И вдруг слышу:

– Слабовато работаем, Пётр Иванович, спустя рукава. Ни одного мотора на воде. Разве это дело? Какой-то браконьер по кличке Дед у вас под носом орудует, а вы сухие вишни считаете.

– Погоди, погоди, – отвечаю, – поработай, тогда и говорить будешь. А что касается вишен, тут ты не прав. Не за вишни речь идет, а за сознание.

 – Что нам, делать нечего? – покатил на меня Осик. – Мы и без того ерундой занимаемся. Сероштан верно говорит: реку травят. Ре-ку! А мы удочников ловим, за сухие вишни цепляемся.

– Делать нам есть что, – говорю. – Дел по горло. Чем мы занимаемся? Охраной природы. Чем занимаются егеря? Охраной природы. У нас общее дело, так? Один раз мы им поможем, другой раз – они нам. А ты – сухие вишни!  

– Да по мне хоть все они посохни, не моё дело – и баста!

– Ладно, – спускаю на тормозах, – ты сегодня – герой, а с героями лучше не спорить. Бежи-ка, возьми в багажнике моё старое пальто…

Когда одежда подсохла, Осик оделся и поехал домой. Я отправился на Кривые ёрики. Побывал на всех трех, но безрезультатно.

 

Сегодня в сумерки под окном встала красная «Нива». Забегает Осик, возбужденный, с черным баулом в руке. Я уже подумал: что-нибудь случилось. Смотрю, кладет баул на стол, достает бутылку коньяка и большой сверток.

– Отпразднуем мое боевое крещение! – торжественным тоном заявляет, подает сверток жене: – Это вам. На тройную уху.

– Откуда рыба? – спрашиваю.

– Удочников тряхнул!

– Разве ты не знаешь, что изъятую у браконьеров рыбу…

– Знаю, знаю, – перебивает. – Но рыба-то была уснувшая, в водоем не выпустишь. Ладно, Пётр Иванович, один раз можно…

Тут жена голос с кухни подала:

– Правильно! Один раз можно. А ты уж помолчи! Сам сроду не привезешь. Какой из тебя рыбинспектор? Так, тюха-матюха. Эх, ты! Пускай хоть другие тебя свежей рыбкой покормят…

– Не положено, – сквозь зубы отвечаю.

– Заладил одно: не положено, не положено. Мало ли что не положено! Другие не смотрят – положено или поставлено – берут!

А Осик:

– Ладно, Пётр Иванович, случай такой, из ряда вон, можно сказать, – боевое крещение! Один раз можно.

Сдался я, махнул рукой, делайте, что хотите. Осик снял пиджак, засучил рукава: сам, говорит, уху сварю.

– Позвольте, – обращается к жене, – у вас во дворе костерок разжечь.

– А зачем? У нас четыре конфорки.

– Ну какая же на газе уха? Баланда! Надо, чтобы она дымком попахивала. Приготовьте, – жене командует, – лук, перец-горошек, петрушку, лаврушку…

Сам выскочил во двор, согнул из ржавых прутьев что-то вроде тагана, поставил не него казан, нарубил дров, нащепал лучины – и костер задымил, запостреливал. Ловкий парень. Елена моя суетится, винтует около, сияет, как именинница. Наташка с улицы прибежала, помогает. Из дырки в заборе Венера голос подает:

– Скажи, у вас сегодня гости?

Делает вид, что Осика напрочь не замечает.

– Да, Венерчик, гости. И какие гости! Тройная уха будет! Заходи.

Сижу на веранде, курю, хлопаю глазами, наблюдаю за этой суетой, как посторонний. Пусть их, думаю.

Вдруг выбегает из дома Наташка, слезами захлебывается, кричит:

– Папа, папа, он её зае-зал! Он её за-езал!!.

– Кого зарезал?!.

Вскочил я – и в дом, смотрю: Осик рыбу на кухне разделывает, а одна (сазанчик) ещё под ножом трепещет.

– В ванной ожила, Пётр Иванович, вот вам крест! Наташка с ней играла…

– А до этого она была уснувшая? – не поверил я.

– Задремавшая! – вступилась жена. – Чего ты пристал к человеку? Уснувшая, почившая… Какая разница? В тарелке разберемся!..

Повернулся я и пошел искать Наташку. Сидит она, моя кроха, в своей комнатке, забилась в уголок, кулачком подперлась, ровно маленькая старушка. Меня увидала, судорожно вздохнула и отвернулась. Я-то причем, Господи! Я же… Брось петлять, как заяц, ведь понимаешь – причем! Ведь ты пришёл оправдываться. Так или нет? А-а, вот и нечем крыть. «Рыбка все равно умерла бы, ванная не аквариум», – залепетал. И что за жизнь наша взрослая – приходится перед собственным ребенком оправдываться. А в чем я виноват? Брось! Опять себя выгораживаешь. Уже самому себе лжешь. Тьфу!

Не чаял, когда этот вечер закончится. Выпил рюмку коньяку, от тройной ухи отказался. Аппетита – ни на маковое зернышко, не могу есть и всё тут. Потом Венера пришла. Расфуфыренная в пух и прах. Платье с белой горжеткой, вырез до колен, на голове рыжая волосяная башня, руки в браслетах, в перстнях и кольцах, ни дать ни взять кинозвезда, Венера Парикмахерская. Кокетливо: «Разрешите?». – «Пожалуйста, садитесь». Осик вскочил, стул под неё толкает. «Мерси!». Села. Как села!

Моя тоже миндальничает, в какое-то дюралюминиевое платье вырядилась, вся сверкает – глазам больно. А та уже под Осика клинья бьет: «Вы герой. Правда, вас веслом чуть не убили?». – «Да, чуть-чуть». «Ой, как интересно!..». «Еще бы! Браконьер попался – здоровенный бугай, щетинистый, а свирепый – жуть! В воде схватились, ушли на дно и там деремся! Забыли, что не дышим. Целый час под водой и хоть бы что!..». Рот раскрыла: «Ништяк! Вы шутите?». – «В самом деле!..».

О женской натуре заспорили. Осик повел речь: «Женская натура проста: поменьше дать, побольше взять. Одна девочка говорит: «Я выйду замуж за Вову, у него новая курточка, и за Петю – он мне денежку дал». Бабушка ей: «А как же Толик? Ведь у него столько игрушек!». Девочка вздохнула и отвечает: «Ладно, придется и за Толика выйти!..». Поверьте мне, в этом вся женщина. Устами младенца, как говорится… – «Оригинальненько! – отозвалась Лена. – А я не согласна. Сейчас матриархат наступил, а мужчина как тряпка», – быстрый взгляд в мою сторону. «Протестую! – заорал Осик, – женщина обезьянничает, во всем подражая мужчине; надела брюки, курить научилась, пить, а все мужчину переплюнуть не может. Вот и злится. Мужчина – властелин мира! Он сильнее женщины как умственно, так и физически. А в этом мире (по Дарвину) побеждает сильнейший – и баста!». – «Ой, посмотрите на него, сильнейший! Это по Дарвину, а мы же люди!». – «Ну и что? Не перечьте мне! Сильнейший должен жить и размножаться! Было сказано: «плодитесь и размножайтесь…»» – он запрокинул голову и захохотал во всё своё красное горло.

Сижу и думаю: напрасно я тебя не выгнал с этой бесчестной рыбой. Теперь поздно. Жена не простит. Ревнуешь что ли? Сиди и слушай. Не принимай близко к сердцу. Но уже противны мне его черные, как две черные гусеницы, усики, противны тонкие губы, эта хамская замашка рассаживаться буквой «ф». И глаза эти… как будто не сам он, а кто другой из них выглядывает (сейчас вспоминаю: при первой встрече это удивило). Я им, как видно, не компания. Встань, уйди – они даже не заметят. Какое-то глухое отчуждение. Почти враждебность. Почему? Сижу, как утюг, курю. А они завели музыку, танцуют. Новый инспектор то одну за талию подхватывает, то другую. И вообще, чувствует себя, как рыба в воде. Но вот притомились. Венера прицепилась, как репей, висит у него на руке. Моя нервничает. Вот такое боевое крещение!..

Наконец, ушли. В обнимку. Моя… Довольно, завтра допишу.

 

Моя, кажется, уязвлена. Меня не замечает. Спал один. Вижу, какой-то пригород, заборы, иду вдоль них, вдруг выскакивает какая-то черная собака, бросается на меня, порвала одежду, больно вцепилась в правое плечо. Я рванулся, сбросил её, схватил палку. Она бежит, я за ней. Смотрю, собака – прыг! – в автомашину. Подхожу, а это красная «Нива». Держусь за плечо, обхожу вокруг. Все стекла подняты, в машине пусто. Постоял, отошёл на пару шагов, не могу сообразить – куда черная собака делась. Вдруг из «Нивы» Осик Левин появляется: «Что с тобой?». – «Собака, – отвечаю, – в твоей машине». – «Да какая собака? Перекрестись!». – Тащит из дорожной аптечки йод, бинты, плечо врачует. И вдруг я вижу, что это не Осик, а вроде как громадный черный таракан, усы длинные разглаживает, улыбается… Тут я вздрогнул и проснулся. Смотрю в окно, уже заря занялась, «Нива» стоит на том же месте, болит ушибленное плечо…

Вчера, говорят, Деда видели на базаре. Его дружок торговал копченой рыбой. Серега сообщил, что из часовой мастерской Дед уже смылся, а куда – никто не знает. Сегодня надо обязательно связаться с Серёгой, может, засаду на базаре устроить. Надо во чтобы то ни стало взять злокозненного Деда. В городе о нем судачат. Уже до Управления дошло, позор!

Сейчас соберусь и сгоняю на Корчовый затон, потом…

 

Только выехал со двора, остановил мотоцикл, чтобы ворота закрыть, из Венериной калитки выскакивает новый инспектор.

– Доброе утро! «Как нынче собирается вещий Олег…».

Я кивнул.

– Только – Пётр, а не Олег и «ныне», а не нынче. Ты еще здесь, оказывается? – сорвалось с языка, как будто «Нивы» под окнами не видел.

– А где же мне быть? – ухмыляется. Идет ко мне. Посерел, слегка осунулся. Смотрю не него, будто внове увидел. На сколько он моложе? На два-три года, не больше. Повыше ростом, постройнее, но, пожалуй, замешан пожиже.

Подошел, одной рукой за руль мотоцикла ухватился и:

– Куда собрались?

– Закудыкал – добра не будет.

– Далёко?

– На участок, куда же ещё.

– Я с вами.

– Что ж мы, так и будем друг за другом ездить? Сегодня очистные на экспериментально-ремонтном проверите, потом посмотрим. Думаю, участок надо дела ради поделить. Перекроем все подступы к водоемам, график ночных дежурств составим, а там время покажет.

– Вы, Пётр Иваныч, на меня в обиде?..

– После драки кулаками не машут, чего уж там…

– Ей-богу, уснувшая была! А потом Наташка в ванную её окунула, она и проснулась.

– Ладно, ладно, чего теперь… Пока!

– Бывай!

На этом и расстались. Знал бы инспектор, какой мне сегодня денек выпадет, может, другой бы разговор затеял. Или я его ревную? Это ладно… Еду в сторону Камышовых затонов. Проселок уже пылит. Вдруг останавливает меня незнакомый пешеход, говорит: «На протоках нерестующую рыбу стреляют», – показал в ту сторону, где Марфины рукава.

Я разворачиваю мотоцикл и – с места в карьер. Через некоторое время остановился, в бинокль осмотрел берега – ни души. Вдруг где-то у Зелёного мыска в камышах бухнуло. Я туда. Останавливаю мотоцикл на краю клеверного поля. Вижу, по росе два следа вычернены, прямёхонько к Зеленому мыску тянутся. Бегу по этим следам сломя голову, уже слышу выстрелы, пороховой гарью пахнет. Вот они! Один, который помоложе, увидев меня, растерялся, а все-таки за спину ружьё прячет, пытается обойти меня стороной. Второй – юрк! – в камыши и сидит, ждет, как дело обернется.

– Брось ружьё! – приказываю первому.

Тот двустволку в клевер положил и стоит, не знает, что делать. Подошел я, разрядил ружьё, иду к камышам.

– А ну, вылезай!.. Живо!..

Он:

– Не подходи, стрелять буду!..

Вижу, вскинул ружьё, повёл дулом и посадил меня на мушку. Я – за пистолет. Но раньше, чем подумалось, молниеносно понял: не то делаю. Застегнул кобуру и спокойно (с виду, конечно) двинулся к камышам. Иду, ног под собой не чую. И хотел бы остановиться, а уже не могу, ровно какая-то сторонняя сила меня на дуло тащит. А оно, это дуло, вернее, дыра в стволе, кажется мне чёрной, огромной, войдешь, не пригибаясь. В общем, натерпелся страху. А потом вдруг, будто волна подняла, чувствую: нельзя убить меня, невозможно! Иду, как бессмертный, или заговоренный. Вот удивительно!

Гляжу: ствол опустился; вылазит из камышей парень, бедный, глаза бегают, ровно чужие, руки дрожат, ружьё к ногам моим бросает: «На, пошутил»…

Только тут пробрало меня, волосы под фуражкой сами шевельнулись. Я присел и начал составлять протокол.

А потом долго сидел на берегу. Один. Нерест в самом разгаре. То тут, то там вдруг закипит вода, и покатится живое оранжевое колесо. А в одном месте сразу два поднялось. Идут друг другу навстречу. Я уж думал – столкнутся. Но нет, сблизились и распались. Брачуются себе, разбойники! Весь камыш примяли. И нет им никакого дела, что из-за них меня чуть не укокошили.

Некоторое время спустя поехал домой, закрылся и вот сейчас сижу, описываю происшествие. Жив, однако! А нажми браконьер Наливкин на собачку, и теперь бы моя душа на приёме у Бога маялась. «Грешен, раб Божий?». – «Грешен, Владыко, ох грешен! Но чужого не брал, не прелюбо… (как это будет?), не мздоимствовал». – «Тогда иди-ка ты, раб Божий…». Слышишь? Кто-то звонит…

 

Дописываю в 12.00 ночи. Звонил Серёга: на колхозном рынке опять Дед объявился. Пришлось поехать. Ходил по торговым рядам, выпытывал, выспрашивал – не сбывал ли здесь человек рыбу. Кто он? Мой лучший друг. Сто лет не виделись. Называю приметы. Показали мне на кафе-столовую «Три ивы», что приткнулась у главных ворот. Захожу – пусто. У Галушко выходной. Правда, убирающий со стола грязную посуду мальчик добавил: заходили два дяденьки с мешком, выпили бутылку «Портвейна» и ушли.

На выходе столкнулся с женщиной, которая в руках держала двух связанных петушков. «Это вы искали человека, торгующего рыбой?» – «Да, я». – «Соседка моя у него уже два раза покупала, один раз копчёную, а сегодня, кажется, свежую. Идёмте со мной».

Повела меня в дом, что напротив главных ворот. На третьем этаже указала квартиру № 11 и шепнула: «Здесь!». Стучусь. Дверь открыла простоволосая женщина в белом переднике: «Что?». Из квартиры ударил густой запах жареной рыбы. «Здравствуйте». – «Здравствуйте». – «У кого рыбу покупали?». – «А ваше какое дело?». Пришлось показать удостоверение. Женщина сразу переменила тон, затараторила: «Возит тут один. Вернее, их двое, но второй все больше со стороны наблюдает, не вмешивается». – «Высокий, сутулый? Глаза слезятся, как будто он постоянно молча плачет?». – «Так и есть! Голос толстый, как из трубы бубнит». – «А вы не могли бы позвонить мне, когда он с рыбой появится?». – «Не позвоню». – «Почему?». – «По кочану! Он нам рыбу на любой вкус по дешёвке доставляет, а я буду звонить?». Вот и весь разговор. Что с неё возьмешь? Пришлось, несолоно хлебавши, вернуться домой.

На следующий день я устроил маскарад с переодеванием. Напялил старенький пиджачок, штаны до щиколоток, надвинул на самые глаза кепку с козырьком типа «аэродром», увидел себя в зеркало и рассмеялся. Тут же заглянула Лена, глаза её округлились.

– Ты чего?.. Или совсем уж чокнулся?..

– Сегодня провожу особо опасную операцию, – торжественным голосом заявляю.

– Глянь на него! Или на разбой собрался? Брось людей смешить! Уйду я от тебя, истинный Бог уйду!

– Давай, давай! От волка побежишь, на медведя наскочишь.

– Посмотри на себя, чучело огородное. Ты же ненормальный!

– Это верно, я особенный. А если особенный, естественно, – ненормальный. Не порть мне настроение. Сегодня я иду в тыл врага. А кто же ходит в тыл врага в форме инспектора?..

– Ты просто клоун!..

Я вежливо раскланялся и, оставив оскорбление без ответа, удалился. Сел в автобус (мотоцикл могут опознать), доехал до остановки «Рынок», накупил газет и, уткнувшись в одну из них (кажется, это были «Аргументы недели»), прошёл в забегаловку, притулившуюся в дальнем конце базара, прямо напротив главных ворот. Устроился за столиком возле остекленной стенки. Отсюда хорошо видны три подъезда дома, в котором я побывал, кафе-столовая «Три ивы», торговые ряды. Обзор отличный. Сижу, газеты читаю, а один глаз настороже. Проходит час, другой. Народ хлопает дверьми, насыщается и снова бежит по своим делам. Круговорот. А я, как в шарикоподшипнике. Время от времени подсядет какой-нибудь ханыга (за своего принимают, что ли?), но я отгораживаюсь газетой и продолжаю читать – наблюдать.

У базарной ограды справа вижу цветочный стол. За ним стоят две женщины и один, посизевший, верно, от перекорма мужчина с бычьим загривком. Цветовод-любитель. Глазами так и бреет, что-то покрикивает, видно, покупателей зазывает. Цветы у него, прямо скажем, первый сорт. Белоснежные каллы, малиновые георгины, фиолетовые кучерявенькие гиацинты… какую прелесть выращивает! А зачем? Продавать. Взял бы, вынес эту красоту на торжище и закричал: «Эй, люди, граждане дорогие, налетай! Дарю вам, для вас вырастил, потому что люблю вас!». Тут, глядя на него, все стали бы кричать: «Берите и мой товар! Даром берите!». И оказалось бы, что у всех всего хватает, просто надо было поделиться, товаром обменяться. И только. А потом все, как один, засучили бы рукава и построили на месте базара огромный, светлый дом… Ну-ну! Вот фантазёр. Ишь, размечтался! Да у этого цветовода-любителя средь зимы снега не выпросишь. Он за один цветок удавится. Смотрю: подошла скромно одетая женщина. Он назвал цену. Лицо у покупательницы вытянулось и она, застеснявшись, побежала дальше. Ей неловко, а ему хоть бы хны! Но вот явился дорогой покупатель в кожаном пиджаке. Подавая сразу два букета, цветочный торговец так и растянулся в улыбке, глаза, как два полтинника, засияли. Ну и радуйся, – чёрт с тобой!..

Я уже перечитал всю газету, а Деда нет как нет. Часа в два пополудни с удивлением вижу – мой новый инспектор чапает. Чего он здесь потерял? Подходит к цветочному столу, выбирает букет, подаёт деньги. Иду за ним. Вдруг он почувствовал взгляд, обернулся:

– Пётр Иванович? – растерянно моргает. – Вы чего тут?..

– Деда караулил. А вы?..

Он что-то хотел сказать, но передумал.

Идём, молчим.

– А я думал, вы на водоёмах, – не выдержав, выговариваю ему.

– Проехал до Чёрного ущелья. Никого. Вот… вашей соседке купил, – на цветы показывает.

– Это хорошо. А работу надо перестраивать. Браконьер осторожным стал, хитрым, голой рукой не ухватишь.

Подошли к воротам. Вдруг из кафе-столовой Галушко в белом халате и колпаке выскочил. «Пётр Иванович, дорогой, заходите, гостем будете!», – а в глазах бесенята так и пляшут. Он что-то знает. «Спасибо, недосуг», – отвечаю. Тогда он повернул о главном: «Прошу вернуть резиновую лодку и сеть». – «Я у вас не отбирал», – говорю. «Не вы, так вот он, ваш напарник. Прошу разобраться». – «Ладно, не сейчас», – отмахнулся я от него. – Сначала штраф уплатите, потом поговорим…».

Ехали молча. Возле дома, выходя из машины, я холодно сказал:

– Сегодня будете дежурить на Камышовых затонах. А опись-оценку лодки и сети надо оформить как положено.

Новый инспектор усмехнулся и процедил:

– Попробуем…

Заканчиваю. Ещё один день коту под хвост. По-видимому, Дед за мной тоже слежку устроил. И на базаре у него свои люди есть. Чёрт его знает! Каждый мой шаг контролирует. Или он мою тень завербовал. Кто сообщает ему о моих отлучках в Управление? Кто за мной шпионит? Может соседи? Но ведь и жена родная не всегда знает, куда я из дома отлучаюсь. А может, из Управления сообщает кто? Какая чепуха! Теряюсь в догадках.

 

Позвонил егерь Аслан Хуштаков: на небольших, но коварных Гремящих притоках, вернее, на среднем из них, прошёл сель. В марте прошлого года там сверзилась снежная лавина. Погибли четыре тура, которые не успели пересечь уже тронувшийся пласт снега. Чувствуя беду, козлы бешено мчались поперек скользящей лавины. Но пласт набирал скорость, пошел трещинами, начал ломаться, дробиться и мигом превратился в снежный вихрь, который устремился по ущелью, сметая всё на своём пути. Рожки да ножки обнаружились только в конце апреля…

Когда я прибыл на место, уже было темно. Я заночевал в Верхнем Гае. Рано утром перешел висячий мост через приток Беловодный – первый, самый большой из Гремяших притоков – и по скользкой тропе добрался до среднего, где случился сель. То, что я увидел, трудно описать. Отлогий берег загромоздили вывороченные с корнем деревья, огромные груды камней и каскады бурелома. Там и сям были разбросаны рыбьи останки: здесь уже успели попировать лисицы и шакалы. В небе кружились беркуты, грифы, вороны. И даже сороки, треща от нетерпения, выискивали себе добычу. Густая коричневая вода еще не успокоилась, грозно шумела, ровно бы разгневанная непорядком.

И такая злоба во мне поднялась: сколько рыбы погибло! А почему?.. в чем она перед матерью своей Природой провинилась? В чем? Ну, ответь! Молчишь? Слепая ты, слепая! Невинных детей своих губишь, а зло творящих жалуешь. Слепая! Тысячу раз повторю – слепая!..

С тяжёлым сердцем возвращался я в Верхний Гай. У моста мне повстречался Аслан Хуштаков. Верхом на лошади он спускался по притоку Беловодный. Мы поздоровались и молча двинулись к селению.

– Видали? – обронил Аслан. Я кивнул. Мы надолго замолчали.

Направив лошадь по краю обрывистого берега, Хуштаков заговорил снова:

– И здесь жди беды, – он показал вверх по ущелью. – Прошлый год писал докладные, ходил по районному начальству, – всё без толку: по-прежнему на селеопасных склонах скот выпасают. «Хорошо, хорошо, понимаем, охрана природы – нужное дело, но у нас есть дела посерьёзнее вашей природы». Наше-ваше, разве так можно рассуждать?..

Мы уже подъезжали к дому школьного учителя Саидова, у которого я остановился, когда со стороны хребта показалась зловещая иссиня-черная туча. Хлестнула молния, другая, загрохотал гром, первые крупные капли тяжело шлепнулись о землю. Мы нырнули во дворик. Шум воды нарастал. Стемнело так, что пришлось зажечь свет. Загудел ливень. Мы попили горячий чай, с тревогой прислушиваясь к непогоде. Примерно через час-полтора Беловодный ревел, ровно разъяренный бык.

Хуштаков снял со стены вытертый до блеска струнный инструмент, вроде дутара, закрыл глаза и, покачиваясь в такт, запел по адыгейски грустную песню. На фоне разгулявшейся стихии она звучала почти как жалоба.

– О чем песня? – Хуштаков открыл глаза. – Горы – это голоса, дожди – это струны, а ветер – наши вздохи. Вздохи любви к отчей земле. Сам сочинил…

В эту ночь мы не сомкнули глаз. Ливень не прекращался. Под утро раздался ужасающий грохот. Казалось, гудят не только горы, но и само небо.

– Сель! – прошептал Хуштаков.

Мы выскочили во двор. Ливень, сделав своё черное дело, вдруг прекратился. Мост уже снесло. По ущелью катилось темное месиво из грязи и песка…

Сель прибывал, ярился, и среди этого грохочущего грязе-каменного ада задыхалась рыба, высовывала рыла в надежде глотнуть спасительного кислорода, выпрыгивала на поверхность потока и уже не могла потонуть; некоторые крупные форели взмывали свечкой, но падали на берег. И скоро весь он был усеян трепещущей в предсмертных судорогах задыхающейся рыбой…

Но вот схлынула первая волна селя. Мы вытащили из машины брезентовое корыто с ручками, налили в него воды из ручья, и начали подбирать рыбу. Через некоторое время оно наполнилось. Мы поставили корыто в машину, и я отвез рыбу километра за три – на слияние, где вода уже осветилась. Сначала рыба плавала боком, судорожно очищая жабры, а потом поворачивалась, вставала на ребро и, медленно шевеля хвостом, уходила на глубину.

Скоро прибежал учитель Саидов с двумя сыновьями. Работа пошла веселее. К полудню мы очистили от рыбы правый берег до самой теснины. Но сколько её осталось на том берегу – этого никто уже не узнает…

В сердцах обругал я тебя вчера, мать Природа, прости меня. Не ты слепа, нет. Человек слеп. Сводит на нет леса, почву. Не ведая, что творит. Тысячу раз повторю – слеп человек! Да! Слеп человек!.. уже не надо ждать милости от природы, после того, что он с ней делает. Очень скоро хвалёный разум его будет работать на обеспечение всего двух слов: спастись и выжить. Но разве это разум?.. Так думал я, возвращаясь из последнего рейда.

Мы помылись, почистились и сели не веранде пить чай. Спасая рыбу, мы словно бы породнились. Никто не проронил ни слова. Но молчание не тяготило и не вызывало обычной в таких случаях неловкости. Просто слова были лишними. И так всё ясно. Общее дело объединило нас.

На следующий день утром я уехал в город. Доложил обо всём в Управление, потом зашёл в гастроном, купил Наташке московских шоколадных конфет и поехал домой.

 

Автобус ждать пришлось ещё долго. Вернулся с вечерней зарей. Улочка наша вовсю зазеленела и расцвела. На душе было спокойно, радостно. Дом в двух шагах, а в нём Лена с Наташкой. Что ещё надо человеку? Но, как говорится, не было печали, черти накачали. У своей калитки под цветущей вишней меня ожидала (такое впечатление, что она ждала долго) соседка Венера. Увидев меня, встрепенулась, как гончая при виде зайца, выдвинула ножку, надменно откинула рыжую голову.

– А-а, путешественник, Миклухо-Маклай?.. – пропела она.

Я преувеличенно низко поклонился и в тон ей ответил: «Не понял...».

– Здравствуй, здравствуй, Робинзон Крузо… по горам, по долам – нынче здесь, а завтра там, – так что ли?..

Удивившись еще больше, я ответил вопросом:

– А что случилось?

– Это ты должен спросить у своей жены.

– Что же я должен спросить, уважаемая Венера?

– Покривляйся, покривляйся… Прозеваешь ты с этой работой все царство небесное…

– А если без околичностей?..

Венера сразу сменила тон, глаза её погрустнели, растерянно забегали.

– Предатель, иуда, чего ему не хватало? – горячим шепотом зачастила она. – Чем я ему не угодила?

– Кому?

– Да этому Осику-пёсику. К твоей жене прицепился. Хлюст!..

– Ну, ты знай край да не падай.

– Ты же простачок… Он у тебя во рту разуется да обуется…

– Слушай-ка, – сказал я ей твердым, спокойным голосом, – не распускай сплетни!..

– Да он два раза заезжал. Мне всё передали. И с работы подвез. Спроси у Наташки, если мне не веришь…

– Ну и что?

– Как что?..

– Ладно, как-нибудь без тебя разберемся, – я повернулся и пошёл к дому.

– Вот и разберись, разберись!.. – жалобно и зло закричала она мне в спину.

Я вошёл во двор, открыл гараж, зачем-то осмотрел мотоцикл и только потом поднялся на крыльцо. Постоял. Позвонил.

– Это ты, Петечка? – открывая дверь, ласковым голосом спросила жена.

– А кто же, по-твоему? – вырвалось у меня.

– Ты чего хмурый такой?.. Устал?.. Кушать хочешь?..

– Я же не на курорт ездил, – почти против воли соскочило с языка.

– Как у тебя на работе? – вглядываясь в меня, спросила жена, когда мы зашли в комнату.

– Нормально. А как вы тут?..

Ко мне со всех ног бросилась Наташка. Я подхватил её одной рукой, а другой достал из сумки коробку конфет. Дочурка выхватила у меня из рук конфеты и, поддразнивая мать – вот что мне привезли! – зацокала языком, так и этак повертывая в руке коробку.

– Как вы тут без меня? – повторил я вопрос, глядя на дочь.

– Мы уже привыкли, – ответила жена и добавила: – Зря ты её балуешь! После сладкого она ничего в рот не берет…

– А вот и нет, а вот и нет! – закричала моя кроха.

Я ссадил её с рук, сел за стол, но есть не хотелось. Неужели вот так это и бывает? И что значит этот ласковый тон? Она просто вся светится. Непривычно. Может, вину свою хочет загладить? Или её распирает от тайного удовольствия? Вот и гадай на кофейной гуще. А кому ты поверил? Да она, эта Венера, наговорит сто вёрст до небес и все лесом. Пустая бабёнка! А ты и поверил, осёл!..

Описываю всё, как было, без утайки, и теперь мне понятно, что ласковая моя Лена была, чтобы следы запутать, чтобы мне и в голову не приходило, что она может штуку какую выкинуть.

Я поковырялся в тарелке и спросил:

– Заходил кто-нибудь?

– Да, был тут этот… твой заместитель-то, как его…

– Чего ему?..

– А так зашёл. Венерки дома не было…

Тут вмешалась Наташка, похвасталась:

– Дядя Осик на машине нас катай, циявал маму и меня, а потом сказай: юбит нас – меня, потом маму.

– Что ты такое мелешь, дурочка! – Лена с радостной улыбкой прикрыла Наташке рот. – Дядя пошутил. Иди в кроватку, иди, иди, пора спать, – она взяла дочь на руки и ушла.

Из детский донесся голос ребенка:

– А вот и не пошутий, даже ни капейки, ни пошутий! – Наташка захныкала.

Я сидел как ошарашенный. Потом встал и вышел на крыльцо. У дырки в заборе мелькнула тень. Это Венера дежурит. Жену приревновала. Переживает. Надо к чёртовой матери заколотить эту дырку. Какое же сегодня число?..

 

Встал чуть свет, уехал без завтрака. Пересёк по дороге-нефтянке прошлогодние помидорные плантации и чуть выше Камышовых затонов свернул к реке. На подъезде увидел, как из кустов поднялась жирафья шея экскаватора, остановилась, затем, развернувшись, открыла пасть ковша, из которого посыпался мокрый гравий. Уже прибыли, голубчики? Ну, хорошо же!

Я заглушил мотор и вышел к реке. Нагруженный гравием самосвал, натужно воя и переваливаясь на ухабах, двинулся от экскаватора к берегу. Я встал на колее и поднял руку. Самосвал затормозил. Водитель вздернул подбородок: что, мол? Я достал удостоверение, представился и приказал задним ходом вернуть самосвал к экскаватору. Шофёр запротестовал. Тогда я достал пачку протоколов. Он пожал плечами и включил заднюю скорость. Жестами я подогнал самосвал я свежей яме, затем резко перевернул ладони, давая понять, что гравий надо положить на своё законное место. Шофёр поманил меня пальцем:

– Бетонный ждет заполнитель, это же строительство!..

– Знаю. Переворачивай!

Гравий легко скользнул по железу; ямы не стало. Увидев, что творится что-то странное, экскаваторщик заглушил мотор, спрыгнул из кабины на землю. Огляделся. Кругом валялись куски резины, промышленная ветошь, от экскаватора к реке вились радужные ручейки. Он подошёл. И тут я узнал его. Сергей Торопов. В прошлый раз я целый час ему втолковывал, что рвать русло – значит, наносить вред реке, рыбе и даже берегам. «Я человек маленький, мне приказали. Хорошо, хорошо, больше не будем, вчера нам карьер отвели». И вот снова-здорово. Ну, что скажете в своё оправдание? Опять нудит: «Горящий объект. Начальство требует. Послали – копаю. Скажут: на Луне копай, на Луне копать буду».

– А своя голова на плечах есть? – говорю.

– Э-э, кто с моей головой будет считаться, когда на стройке постоянный аврал? Приказ начальства – закон для подчиненного.

Я заполнил протокол.

– Пишите объяснение, – почему безобразничаете в русле реки.

– Я не знаю, как писать…

– Можно начать так: мы – убийцы реки… мы не столько строим, сколько разрушаем…

– Да причём тут я? – возопил экскаваторщик.

– Как это – причём? Я вас предупреждал, разъяснял…

– Я человек маленький…

– Да бросьте унижаться! Я человек маленький… Когда же мы на себя брать вину научимся? Я человек маленький… С меня, стало быть, и взятки гладки. Как просто! Ни гордости, на достоинства. Вы же человек!.. Гражданин!..

– У меня есть начальник. Он в десять раз больше меня получает. Вот пусть он и ответит.

– А как же в вас-то совесть пробудить, товарищ дорогой? Как?.. Рублём?..

– Я платить не буду.

– Поехали к вашему начальству.

Взял его за рукав и повёл к мотоциклу. Некоторое время спустя мы сидели в кабинете начальника бетонного узла.

– Вы отрядили?

– Я…

А уже глазами сверкает. Карандашом постукивает. Негодует. Вижу – горлохват. Такие нахрапом берут.

– Вы знакомы с положением?..

– Знаком, что дальше?..

– А дальше штраф платить будете…

Я достал протокол.

– Вам что, делать нечего? – берёт разгон начальник, а сам карандашом по столу всё сильнее постукивает. – Я что, для себя этот гравий беру?..

– Ведь и я с вами не личные счеты свожу, – отвечаю. – Вам же отвели карьер, но вам хочется, чтобы под самым боком…

– Вот что: вы и подобные вам деятели похожи на слепней, докучающих тягловой лошади. Рыбки, птички… Босоногое детство…

– Послушайте теперь, что я вам скажу. Вода нефтепродуктами загрязняется, а стало быть, нарушается весь гидрологический режим реки, гибнет кормовая база рыбы. И ещё, размывая русло, мы изменяем течение реки, и она разрушает дорогостоящие укрепительные стенки, а иногда смывает посевы. Если посчитать, вы не радетель, за которого себя выдаёте, а вредитель. Да, вредитель!..

– Как вы смеете! – начальник побагровел и, метнув взгляд в сторону испуганного экскаваторщика, начал медленно подниматься над столом.

– Сядьте, пожалуйста, – как можно спокойнее сказал я, – давайте без устрашений и без эффектов…

– Вон из моего кабинета! – прогремело в ответ.

– Я не выйду отсюда, пока вы не подпишите вот этот протокол. Я тоже нахожусь при исполнении служебных обязанностей. Государственных обязанностей…

Начальник опустился, будто из него выкачали воздух, и взял ручку:

– Давай!..

Он зло расчеркнулся. Я положил протокол в сумку, сказал «до свидания» и вышел. За спиной ровно бы отдаленный гром проворчал. Не нравится. О стройке печётся. Прямо извёлся. О себе ты думаешь, а не о стройке. О себе!.. Иначе бы не так рассуждал. «Вон из моего кабинета!» – загорлопанил. Думал, испугаюсь. Но не на того нарвался. Я не мальчик, чтобы меня из кабинета вышвыривать. Ишь, как заговорил: «Вон из кабинета!..». А ну, если написать открытое письмо Начальнику строительной компании? Что мы, мол, одно строим, другое разрушаем. Как говорится, шей да пори…

Объехал почти весь участок. Только потом понял, что хотел одного – встречи с новым инспектором. Но он как в воду канул.

В сумерках я привернул к Сабининым. Осик Левин был у них вчера, на Кривых ериках оштрафовал трех удочников и поехал, как он сказал, на экспериментально-ремонтный завод. Не везёт, так уж не везёт.

Сабинин сказал, что два дня назад ниже тополиной рощи за Корчёвыми затонами видел Деда со своей свитой. Оставили гору бутылок. Сабинин пытался их урезонить, но его выбранили и отматерили. Кажется, опытный браконьер ходит кругами. Теперь его надо ждать на Камышёвых затонах. К удивлению и даже огорчению своему я, слушая Сабинина, вдруг почувствовал, что новый инспектор в эту минуту интересует меня куда больше, чем Дед и его гоп-компания. Видно, своё-то больнее жжётся. Чудеса в решете!..

Тётя Груша, как всегда, с причитаниями напоила меня чаем, и я поехал домой. На душе скверно.

 

Скверно потому, что вчера у дома меня снова поджидала Венера. Перехватила.

– Они куда-то в обеденный перерыв ездили…

Я вспылил:

– Чего ты всякую грязь собираешь? Зачем мне твои доносы? Я этого не знаю, и знать не хочу!..

– Мужик ты или баба?..

– Какой ни на есть, на базар не везть. А тебе говорю в последний раз: не встревай, не твоё это дело…

– Как это не моё? – она опешила, помолчала, вся передернулась: – Ну и ходи ослом рогатым! – повернулась, с сердцем хлопнула калиткой. По двору ровно ураган пронёсся…

Уже два часа ночи, а мне не спится. Пойти накричать? Или по щекам отхлестать? Ну-ну! Что, собственно, происходит? Хочу вникнуть, понять и не могу. В самом деле, что со мной? С Леной? А как же Наташка? В голове не укладывается…

Взялся за Открытое письмо в редакцию газеты. Не сразу уловил тон. Кучу бумаги извел. Хотелось подоходчивее…

Уважаемый начальник ООО «Кубстройтрест»!

Не удивляйтесь, что Вам пишет инспектор рыбнадзора. Через Природу мы все связаны родственными узами. Она – наша общая мать, кормилица и поилица. А мать нужно беречь пуще зеницы ока. С этим, я думаю, согласны Вы и все работники отрасли, которой Вы руководите. Но одно дело – слова, другое – поступки. Самое плохое, когда слова с делом расходятся, и между ними образуются ножницы. Я не говорю конкретно о Вас, но нас с Вами это тоже касается. Вот, к примеру, вверенные Вам строительные организации. Их уйма, а река Кубань у нас одна. Вот они и рвут её из-за гравия и песка на части, замусоривают воду, от этого рыба гибнет. Кроме того, меняется гидрологический режим, разрушаются берега, смываются дороги и посевы. Учтите, мы рубим сук, на котором сидим. В том числе и Вы, и Ваши дети.

Если в часах испортить хоть одну-единственную пружинку или колёсико какое, они встанут. А Природу мы ковыряем, как хотим. Доковыряемся! Попомните моё слово.

Ваши подотчётные лица говорят: «Строительство дороже рыбы!». Но у Природы нет цены. Она не знает, что такое «ваше» или «наше», «дорого» или «дёшево». Потому давайте возьмем на себя личную ответственность за все безобразия в поймах рек и вообще в Природе. Давайте во всем будем винить себя и тем самым сведём, наконец, ножницы слов и дел, чтобы Природа почувствовала в нас не двуличных врагов, какие есть мы сейчас, а настоящих друзей.

С уважением,

инспектор рыбнадзора Пётр Иволга.

P.S. Я понимаю, что для Вас я не авторитет, поэтому решил приложить к письму копию важнейшего, на мой взгляд, документа нашего времени. Может, из-за большой занятости Вы о нем не знаете, прошу прочесть и, как говорится, намотать на ус.

ЭКОЛОГИЧЕСКИЙ МАНИФЕСТ

Солнце – наш отец. Вода – мать. Планета – дом. Роса – национальное сокровище.

Настало время осознать каждому, что мы живем в озоновом одуванчике, что наша Земля – одинокий космический цветок, расположенный так удачно от Солнца.

А мы взрываем в одуванчике – бомбы! Мы прогрызаем его ранимую оболочку, стираем пыльцу, смахиваем нежные тычинки лесов.

Птицы и звери, цветы и деревья взывают к человеку: сбереги, сохрани, где стоишь, где живешь, – на расстоянии взгляда и голоса, хотя бы на расстоянии вытянутой руки! И твоё личное активное пространство, помноженное на миллионы, станет охраняемым пространством Отечества, помноженное на миллиарды – охраняемым пространством мира.

Хотя бы в третьем тысячелетии мы должны осознать, что спастись и спасти жизнь на Земле можно только сообща…

Идея украшения, исцеления, очищения Земли должна стать главной государственной идеей, смыслом существования и национальной гордостью каждого народа. (Подчёркнуто мной).

Настало время разработать новую категорию прав – права животных, гор, рек, птиц, рыб, деревьев и цветов. Права Природы…

Верим – настанет час, когда страны будут гордиться не заводами, не застройками и задымленными горизонтами, а своими свежими облаками, росой, живыми лесами и реками.

Верим, что школьники будут писать по слогам: Солнце – наш отец. Вода – мать. Планета – дом. Роса – национальное сокровище…

 

Ну вот, кажется, всё. Уже рассвет. Надо сегодня же отослать в редакцию центральной газеты. Не забыть. Какое сегодня число?..

 

Рано утром позвонил Серёга: «Мне сообщили, что экспериментально-ремонтный сбрасывает неочищенную воду в заливчик за старым мостом». – «Понял, спасибо…».

Кажется, я уже многое понял, дорогой Сергей. Или по крайней мере начинаю понимать…

Я на цыпочках миновал прихожую, чтобы не разбудить свою дорогую половину (не разговариваем, не спим вместе), прихватив по пути башмаки, на крыльце перевел дух, обулся. А утро, какое утро!.. Свежее дымчатое, вишни, как невесты в подвенечных платьях! А воздух!.. Сердце радостно ёкнуло, но тут же запечалилось. На работе непорядок, а дома и того хуже. Откуда вся эта прорва на мою голову. Как будто мне Деда мало… теперь ещё экспериментально-ремонтный завод…

Ну ладно, ладно. Заныл. Тоже мне страдалец, ты не ной, не ной на зорьке золотой. Не царапай грудь. Вспомни, как говорила в подобной ситуации незабвенная бабка Дарья: не падай духом, а падай брюхом. Так-то!

Я откатил мотоцикл подальше от дома (пусть лишнюю минутку урвут), закрыл ворота и вырулил на дорогу. Не терпелось посмотреть, что там, на этом экспериментальном, будь он неладен.

Резные створы были закрыты. Рановато. Возле проходной чисто, но территория (это даже сквозь щели в воротах видно) изрядно замазучена.

Делать нечего, повернул к реке, решил проверить: подействовал ли мой штраф на грозного начальника, а позже, часам к восьми-девяти, обследовать очистные сооружения на экспериментально-ремонтном заводе. Прострочил через помидорные плантации, заглушил мотор у зарослей. Экскаватора не было. Потревоженный гравий подсох и выглядел так, ровно бы здесь вчера ничего не произошло. Река уже зализала раны, шумит, как всегда, а в эту минуту кажется мне более доброй что ли, более покладистой. Нет, нет, ей сегодня лучше живется. Это точно! На самом деле, конечно, это я так чувствую и думаю. А, может, и река тоже…

Я осмотрел в бинокль берега (ни души), перекурил и поехал на завод. К немалому удивлению, в одном из ремонтных боксов я увидал знакомую красную «Ниву». С какой стати она здесь? Я зашел к директору. «Он с главным инженером уехал на совещание», – ответила секретарша с синими ресницами. Заместителя директора тоже на месте не оказалось.

Я прошёлся вдоль ремонтных боксов, из которых уже доносились рабочие перестуки, позвякивания, осмотрел очистные сооружения. Первый масложироуловитель до отказа забит гравием, песком, ветошью и грязью, второй тоже бездействует, отстойники покрылись толстой нефтяной плёнкой. Какая уж тут очистка! Вдоль наружной стены всей ремонтной базы (а это метров 100-150) была проложена труба, по которой, можно сказать, напрямую спускались в ручей нефтепродукты, использованные для промывки деталей. Вот мудрецы!..

Я нашёл завгара, пощунял его, но как-то вяло, для проформы. Он-то причём! В голове назойливо прокручивалось: «Ай да Осик-пёсик! Ай да Осик-пёсик!..».

– А это что за машина? – я указал на красную «Ниву».

– Рессоры полетели, – не понял завгар.

– Это чья машина? – направляю.

– Ну… По распоряжению директора… – завгар осёкся.

– Вот, оказывается, в чём дело, – подзадумавшись, выдавил я. – Хорошо!

– Как хорошо?.. – удивился завгар.

– Я говорю: хороши весной в саду цветочки, а ягодки будут потом, – почти весело вылетело у меня.

Завгар пожал плечами.

– До свиданья, будьте здоровы, – сказал я. – А масложироуловители сегодня же приведите в порядок…

Завгар неопределённо качнул головой.

Мне нужен был новый инспектор. Позарез! Сейчас! Сию минуту! Но где он живет? Помнится, он обмолвился – где-то возле швейной мастерской. Я долго петлял в улочках и переулках. Уже потерял надежду. Казалось, я здесь кружусь целую вечность. Как на заколдованном месте. Время остановилось. Я тоже остановился. Чего зря приставать к людям, без толку мотаться? И тут ко мне подошел розовощёкий ангел.

– Дяденька, вы кого ищете?

– А?.. Кого?.. Инспектора рыбоохраны.

– Это который на красной «Ниве?..».

Я кивнул головой.

– А я знаю, где он живет.

– Неужели? – я не поверил своим ушам. – Тогда садись, мальчик, садись, дорогой мой, садись быстрей!

Он взобрался на заднее сиденье и, сквозь ветер покрикивая мне то в правое, то в левое ухо, где поворачивать, а где ехать прямо, привел в тенистую улочку к металлическим зелёным воротам. Калитка была заперта. Я постучал. Мне открыла седовласая женщина с руками в мыльной пене. «Осик Левин дома?». Она отступила в сторону, вытирая о передник руки: «Проходите».

Запомнился ухоженный дворик, вскопанная земля, грядки, усыпанные лепестками, клыкастая собака, которая, загремев цепью, рванулась из-под яблони. Я шагнул через порог в полутемную прихожую и только потом повернулся и постучал в дверь. Помню: обдало застойным спиртным духом. В комнате раздавались возбужденные голоса: «Туз черви!», «Твоя взятка!», «Ещё король!», «Тяни себе!»… В прихожую вышел расстегнутый и весь какой-то помятый, ровно курица из-под колеса, мой новый инспектор. Включил свет. В глазах метнулось тревожное беспокойство. Но он справился и обычным, самоуверенным тоном произнёс:

– Пётр Иванович?.. Здравствуйте!..

– Почему не на работе?..

– Рессоры накрылись.

– А завод?..

– Что завод?..

– Как там?..

– Порядок. Была утечка, директор дал слово устранить.

– А очистные?

– Что очистные?

– В каком состоянии?

Он быстро взглянул мне в глаза и сразу всё понял.

– Неисправны. Но директор дал слово…

– Не много ли слов…

– Да бросьте вы, Пётр Иванович!..

– Природу нельзя охранять наполовину.

– Да бросьте вы… Не надо высоких слов…

И вдруг я, подчиняясь безотчетному чутью, сказал:

– А почему в журнале учёта протоколов до сих пор не значатся снасти и лодка повара Галушко? Где они?

Осик выпрямился, усмехнулся, из глаз его холодно посмотрел кто-то другой.

– Оформим, оформим, не волнуйтесь…

– А машину прошу забрать… – сказал я. – На директора, я повторяю, на директора составите протокол.

– Да бросьте вы, Пётр Иванович, на меня бочку катить!.. Давайте по-хорошему… – Тон просительный.

– Я все сказал. До свиданья.

Я вышел на свежий воздух. Он увязался за мной.

– Широко шагаете, Пётр Иванович! Смотрите, штаны порвёте, – тон опять изменился. Это был голос человека, которому сам чёрт не брат.

У двери на меня, загремев цепью, снова бросилась собака. Но натянувшаяся цепь отбросила её на место.

Сердце болело. Мы не понимали друг друга. Только так, поверху. Но главное, главное… к чёрту!

Я сел на мотоцикл и поехал на Голубой затон. Думал: развеюсь, разберусь. Но с полдороги повернул назад. Завтра допишу.

 

Я погнал прямиком в центральный гастроном. Лена была за прилавком. «Есть разговор", – тихо сказал я ей. Она шепнула что-то на ухо своей напарнице и повела меня в подсобку, чуть не до потолка загромождённую деревянными ящиками и картонными коробками из-под товара.

Присели. Я закурил.

– Ну? – спросила она, впившись в меня подведенными глазами.

– Он нехороший человек, – без предисловия сказал я.

– О ком речь? – Она выигрывала время.

– Он ремонтирует свою «Ниву» за счёт завода, который...

– Говори толком! – перебила она, продолжая игру.

– Ты знаешь, о ком речь…

– А-а, об этом что ли?.. Ну и что ты хочешь сказать?

– Меня весь город знает. Прошу, не делай из меня посмешище…

– Вот о чём ты заволновался… – Она нашла лазейку.

– Не только об этом. У нас ребёнок…

– Потрясающая новость! – гнула она своё.

– Конечно, он помоложе, постройнее…

– Не комплексуй, пожалуйста!..

– Ну, ты тоже ничего… Красивой жизни захотела? Как в кино, да? – сорвался я.

Она только этого и ждала. Женщина не любит, когда её понимают больше, чем она хочет.

– А ты?.. Ты сам!.. Как дурачок на мотоцикле носишься! Ты из меня давно посмешище сделал!.. Рыбий пастырь, а мне нужен нормальный мужик!..

– Ты наверно думаешь: он от тебя без ума?.. Сна лишился, не ест, ни пьёт, сохнет-переживает. Ну да, конечно, он Ромео, а ты…

– Кто бы он ни был!.. Он знает, что хочет от жизни. Он сказал, что приехал заработать тонну денег. И заработает!..

– Это каким же образом? Озёра продаст с речкой в придачу?..

– Он знает – каким!.. Кто хочет жить по-настоящему, тот найдет, каким способом заработать. Оглянись, кто по правде живет? Дураки одни! Ты думаешь, если у меня деньги завелись, – я покупателей облапошиваю? Они сами в руки идут… Видал на подставке бумагу? Сделай её на несколько граммов потолще и посчитай, сколько за месяц набежит. Смекаешь? Да приплюсуй сюда законных три процента, которые отпускают на бой – на лом. Если с умом, всё можно… Все!..

– Значит, вы – два сапога пара.

– Да, мы – пара! – она злорадствовала. – Осик сказал, что с первого взгляда меня полюбил. Не Венерку, а меня! Вот так!

– Эх ты, садовая твоя голова! – Горько мне стало. – Для него это игра, а ты, как бабочка на лампочку липнешь. Учти, раскаешься, да поздно будет, поздно!..

– Не бойся, не раскаюсь! Он молодой, красивый… Он сказал, что ради меня готов на всё!.. – Она торжествовала.

Я встал, хлопнул дверью подсобки и, как ошпаренный, пронёсся по гастроному. Сотрудники Лены проводили меня рентгеновскими взглядами.

Ну, кажется, всё. Такие вот дела на сегодня. А завтра, – кто жив будет. Вот поеду форель отлавливать. И вообще, я человек свободный. Ненормальный. Мне всё позволено. А чего? Руки в брюки и гуляй себе. По водоёмам. А хочешь – вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской. Гуляй, чего там!.. Какого мая сегодня?

 

Время ровно бы остановилось. Или сам я тормознул его? Время потеряло для меня всякое значение. Я как будто вмёрз во время. Или это оттого, что я продрог на камышовых затонах. Ночью был в засидке, караулил Деда. Пустой номер. Вернулся с зарёй. Спал долго, как младенец. Проснулся часов в 12. Мои давно ушли. Вставать не хотелось. Перебрал всё, что привиделось во сне. Будто на Зелёном мыске повстречал Деда. Идёт навстречу, улыбчивый, приветливый, как брат родной. «Здравствуй, – говорит, рыбий пастырь Петр Иванович! Я давно хотел с вами встретиться, да всё как-то недосуг было». – «И я вас давно искал», – отвечаю, а у самого сердце так и прыгает: ну, думаю, наконец-то ты попался мне, голубчик! Достаю из планшета протоколы. И вдруг – ветер, ураган поднялся, дождь полил, а Дед куда-то исчез. Иду – грязь по колено. Небо чуть брезжит. Вижу: полутемное помещение, вроде нашей почты, а на полированных столах сияют какие-то мобильники. И вдруг, откуда ни возьмись, Дед появляется. Подходит, берет один из телефонов, набирает номер. Связи нет. Я зачем-то подаю ему своё удостоверение: «На, – говорю, – иначе не дозвонишься». А сам думаю: ну, теперь-то ты от меня никуда не денешься. Дед ладонью звук отгораживает, долго-долго с кем-то разговаривает, поворачивается ко мне, и я не верю своим глазам – это Осик Левин. С укоризной качает головой. А возле него уже стоит красная «Нива». «Удостоверение! Отдай удостоверение!» – кричу. Тут и проснулся.

Что за чертовщина? С три короба наплелось. Есть ли в этом какой смысл? Это ладно…

 

Незаметно пролетела две недели. За это время наша форель уже, наверно, до Будапешта добралась, а моя судьба ещё в густом тумане. Завернулись серьёзные дела. Но начну по порядку.

В тот вечер, когда позвонили от Изюма из Управления и сообщили, что самолёт заказан на понедельник, а, следовательно, форель должна быть в аэропорту воскресенье или, по крайности, на следующее утро, в тот вечер, повторяю, заморосил холодный мелкий дождь; дважды я просыпался, выходил на крыльцо. Моросит и моросит, ровно небо прохудилось. Ну, думаю, плакала наша форель. Но утром погодка выдалась на славу. Bот тебе правило: никогда не унывай раньше времени, помни поговорку приснопамятной бабки Дарьи: «не спеши в Лепеши»…

На зорьке тихо выбрался из дома. Спустя полчаса остановил мотоцикл на берегу Голубого затона. Осмотрел в бинокль берега. Пусто. Вокруг затона уже цветочки повысыпали, как маленькие солнышки светят из травы.

Не доезжая избушки Сабининых, свернул к реке. Как у неё самочувствие? Смотрю: вода вспухла, густая, коричневая, ровно, какао. Значит, ночью в горах ливень прошёл. Но ничего, думаю, главное – погода хорошая. Солнышко, небо звонкое, прибрежные заросли уже выпрямились после непогоды, в кроне тополя-белолистки капли, будто маленькие лампочки вспыхивают. А воздух! Синий, свежий, пахнет первоцветом, прибрежными травами – голова кружится.

Часов в одиннадцать приехал к Сабининым. Только зашёл в избушку, за окном тормознула красная «Нива». Выскакивает Осик Левин, обежал вокруг машины, дверку открывает. Смотрю, заместитель управляющего Виталий Витальевич Комов-Изюм вываливается. Ещё толще стал; что поставь, что положи. Очки нацепил. Видно, зрение сдаёт.

Следом за ним грузовик с разным снаряжением для нашей экспедиции подкатил. Из кабины выпрыгнули две девушки. Одна чёрненькая, приземистая, серьёзная, другая долгонькая, светлая, смешливая. Вошли, представились: рыбоводы производственно-акклиматизационной станции – Галина и Валя. Когда все собрались в избушке, Сабинин отложил сеть, в которой штопал дыру, тряхнул кудлатой головой и насмешливо сказал:

– Ну, теперь держись, форель!

– Что, Михал Дмитрич, будет рыба? – бодро подъехал Изюм.

– Это у ней надо спросить, – отвернул Сабинин.

– Да будет тебе! – прикрикнула на него тётя Груша. И забегала, засуетилась, запричитала: – Сейчас я вас чаем напою. Варенье у меня – баночка осталась – объеденье! Сейчас я, – побежала на кухню, вернулась с чайником. – Да-а… Сплю я намедни, батюшки мои, и вижу: сестра моя, она в войну сгинула, подает мне материю какую-то черно-белую, а она, материя-то, скользит по рукам, как змея, всё не кончается. Я кричу: «Михаил, посмотри – чудо-то какое!». А кто-то чёрный из окна манит меня, манит, подзывает. Ох, не к добру это! Иные сны как обрезают…

– Наверно, скоро умрёшь, старая перечница, – перебивает её Сабинин, пыхнув самокруткой.

– Да скорей бы уж, надело мне с тобой маяться, – чуть не со слезами вскидывается тётя Груша. – От чёрт лохматый, слова не даст сказать…

– А что ты добрых людей пугаешь? – с дымом выпускает слова Сабинин.

Мы от души смеёмся. За чаем Изюм снова пытнул:

– В самом деле, сможем, Михаил Дмитриевич?..

– Я думаю, сможем, – усмехнулся Сабинин. – Я уже вчера ниже тополиной рощи, в затоне, попробовал. Семнадцать штук поймал. В садке резвятся. Там ставить сетку больше не стоит: вода там слишком уж крутит. Надо ставить ниже за выступом. Затишье там, водопадики, корма много для рыбы.

– Ты – умница, Михаил Дмитриевич! – польстил Осик Левин.

– Ну уж там, – застыдился старик.

– Нет, в самом деле! Семнадцать штук… Это уже кое-что… почти половина! – Осик повёл блестящими глазами, но встретился со мной взглядом и осёкся.

Всё это время мы держались отчужденно, ровно бы не замечая друг друга, и в то же время боковым зрением, краешком глаза, скорее, внутренним чувством, нутром неотрывно следили друг за другом и видели – кто, где и чем занимается.

– Как, справитесь, девушки? Ничего не забыли? – всё пытал Изюм.

– Ну, вот ещё! – возмутилась Валя. – Нас что, зря учили?

– Мы на этой операции уже работали, – вяло ввернула Галина.

После чая все поехали к реке. Возле тополиной рощи разбили палатку. Девушки взялись за своё хозяйство: привели в порядок кислородные приборы, целлофановые мешки, зажимы к ним.

– Всё готово! Дело за форелью. – Это Валя голос подаёт.

Сабинин повёл нас вниз по течению, за каменистый выступ. Здесь вода замедлялась, а потом плавно поворачивала к берегу и шла обратно.

– Место – во! – сказал старик, показав большой палец, и начал разворачивать сети.

 

К вечеру мы управились: поставили два вентеря и три сети. Дело было, действительно, за форелью. Пусть теперь на дне совещаются, подыскивают желающих прокатиться до Венгрии и поселиться там, на вечное жительство.

А мы расположились (кто в кузове грузовика, кто в палатке, девушек посадили в «Ниву») на ночлег и скоро затихли.

Рано утром все побежали к сетям. Не терпелось посмотреть: сколько в ней кандидатов на переселение. Первую сеть слегка заилило, занесло песком. Начали тянуть в несколько рук.

– Полегче, полегче, порвёте, – заворчал Сабинин. – Надо раскачивать, потянуть – отпустить…

И вот показалась форель. Красавица!.. Радужно-голубое пятнистое тело её согнулось в тугую подкову и молниеносно распрямилось, но сеть не отпускала. Потом появилась вторая, третья, пятая, десятая. Все сантиметров по тридцать, как калиброванные. Когда вытащили последнюю сеть, то с теми, что в садке, насчитали сорок штук, настроение подскочило на все 100. В последних метрах сетки ещё три экземпляра обнаружили, эти были немного помельче.

– Сорок три! – выпалил Изюм, забегал, мешая работать. – Здесь и в самом деле вся рыба собралась! А, Михаил Дмитриевич?..

Сабинин сдержанно усмехнулся, распутывая забитую травой и разным речным мусором тонкую свою сеть.

Когда выкатилось солнце, прибежала тётя Груша.

– Куда же вы запропастились-то? Шут бы взял всю вашу рыбу! Мне старик дороже, – запричитала.

– А ведь она вас любит, Михаил Дмитриевич! – подковырнул Осик.

– Да ведь и я её тоже! – подмигнул Сабинин и затянулся самокруткой.

– Ну-у? – удивилась тётя Груша

– А то как же! – подбавил старик.

И тут грохнул такой взрыв хохота, что испуганные птицы взлетели с деревьев.

Когда всё подготовили к отправке, я решил пройтись вниз по речке посмотреть – нет ли нарушителей. А к завтраку, думаю, вернусь.

Обследовал ёрики и протоки старицы правого берега, никого не встретил. Вернулся к Сабининым, когда все уже сидели за столом. Кроме Осика. Но вот явился и он. В руках бутылка коньяка и какой-то большой свёрток.

– Конец – всему венец! Обмоем операцию «Форель»! – кричит.

– Ловок, парень, – одобрительно блеснул глазами Сабинин.

Девочки захлопали в ладоши, зашептались.

– Ну что же, – важно отозвался Изюм. – Время есть, можно и обмыть. Но вы же за рулём?..

– Да у меня все в автоинспекции – свои, – заявил Осик. – Вчера вечером один гаишник из станицы Кавказской привёз мне замечательный свёрток. Там, – Осик кивнул в сторону кухни, – для вас большо-ой сюрприз…

Через некоторое время он закричал:

– Тётя Груша!..

Ответом был звон кухонной посуды.

– Эй, тётя Груша! – позвал ещё раз старуху Осик. – Ну, несите, чего же вы? Внимание!!!

Тётя Груша рысцой принесла с кухни огромную сковородку, поставила на стол. Я обомлел. Меня в буквальном смысле затошнило. На сковороде, свернувшись от огня, лежали залитые яйцами три форели. А рядом, обнимая отрубленным хвостом этих форелей, лежала шипастая севрюжка, уткнувшись плоским рылом в свою же жареную икру. Вот тебе и Юрьев день!

Я вылез из-за стола и вышел на воздух. Девочки отодвинулись в уголок, проводили меня круглыми глазами. Следом выбежала тётя Груша, с недоумением спросила:

– Ты чего это, милок?

– Как же можно так, тётя Груша?

– Как?!..

– А вот так! Ешьте сами… – у меня перехватило горло.

– Чего ж мы с Осиком зря старались? Ну, смотри. Вольному воля…

Она ушла.

И тут меня скрутила такая ярость, что я на мгновение как бы ослеп, отключился. Еще не понимая, что делаю, я подошёл к мотоциклу, достал из планшета протоколы, ручку и вернулся в избушку. Там уже пропустили по первой, заедая жареной рыбой и икрой.

Я остановился посередине комнаты, челюсти тоже остановились. Возникло недоброе молчание.

– Инспектор Иосиф Левин, я должен составить на вас протокол… – громко заявил я.

Изюм расхохотался. Он весь так и заколыхался от смеха.

– Может, вы заодно… и на меня составите? – вытирая слёзы, едва выговорил он.

– Да, да, – ответил я. – вы правы… И на вас тоже. На вас двоих.

Лица у девочек вытянулись; они пошептались, потом выскользнули за дверь.

Я пододвинул стул к подоконнику и начал заполнять протокол. Через плечо заглянула тётя Груша.

– Уймись, уймись! Что ты уж так… На своих бросаисси…

– Это не свои…

– Ну, уж там… Ворон ворону глаз не выклюет. А ты…

– Я не ворон, – огрызнулся я.

– Вон как! – изумилась тётя Груша. – Ты послушай меня, милок, не горячись. Это что ж, по-твоему, выходит и садовник в саду, охраняет который, не может яблоко сгрызть?..

– Форель и севрюга – не яблоко. – Я продолжал заполнять протокол; привычное дело меня почти успокоило. – Севрюга в кои веки заплывает к нам в Кубань, чтобы продолжить своё потомство, а мы её на сковородку?..

– Поди ж ты… Заблажил… – ещё больше удивилась старушка.

– Не верьте ему, тётя Груша, – отозвался, наконец, Осик. – Это месть.

– Вон как! Да какая же месть?..

– Он знает, какая…

Я смолчал.

– Демагогия это, вот что, – подбил черту Изюм. – А кто вам поверит?

– Вот живые свидетели, – я показал на Сабинина и тётю Грушу. – Они подтвердят, распишутся. Но дело не в этом…

– Ничего я подписывать не буду, – запротестовала тётя Груша. – Ещё в суд потащут. Наше дело – сторона. Разбирайтесь сами.

– Ну, хватит, – сменил тон Изюм. – Пошумели маленько и хватит. Будем считать, что шутка удалась…

– Это как посмотреть, – вдруг вступился за меня Сабинин, видно, долго соображал – чью сторону принять. – Дело нешуточное. Рыба гниёт с головы… Они вон, молодёжь-то, всё видят. А потом попробуй им права качать. Что им слова! Они видали; а мы, скажут, что, хуже их?

– Вы помолчите! – не глядя на Сабинина, сказал Осик. – У вас сети имеются. А это – запрещённое орудие лова…

– Хм! Вон, в углу лежат. Возьми. Возьми!..

Осик встал, отнёс сети в багажник и вернулся.

– Герой, нечего сказать. Геро-ой… – ядовито прищурился Сабинин.

– Не будем, как говорится, сор из избы выносить, – попытался округлить Изюм. – Давайте, замнем это дело. Наливайте, господин Левин. Выпьем по стопочке и заключим мировую.

– А я подпишу, ей-богу подпишу, – не подался Сабинин. – А чего? Наше дело такое… Нам терять нечего, правда, старуха?..

– Да больно уж всё как-то… – скривилась тётя Груша.

– Это месть! – опять начал Осик, потом с угрозинкой в голосе: – Вы пожалеете об этом, Пётр Иванович. Вот они – свидетели, пожалеете!.. Клянусь хлебом!..

– Ладно. Пока они – мои свидетели, – ответил я. – Прошу, вот тут расписаться. – Я сделал ногтём отметку и подал протокол Сабинину.

Он с удовольствием расчеркнулся, подозвал тётю Грушу.

– Ну уж… Куда иголка, туда и нитка, – сказала та и кое-как нацарапала фамилию.

Я свернул протокол, встал. Изюм уже выпил второй раз и закусывал севрюжиной. Он, как видно, что-то решил для себя, успокоился. Осик зло высверкнул глазами:

– Пожалеешь!.. – чёрные гусеницы дрогнули, тонкие губы вытянулись в ниточку.

– Не грози, – ответил я. – Видали мы таких!..

Я вышел, сел на мотоцикл и поехал на Марфины рукава. Тормознул у камышей, где меня чуть не подстрелил браконьер. Забрался в заросли, закурил. И просидел там до позднего вечера. Внутри было пусто, ровно меня выпотрошили.

 

Приехал домой поздно вечером. Жена уже всё знала. Видно, Осик-пёсик успел сообщить. Позвонил? Или навестил?

– Что ты там затеял? Учти, себе дороже будет! – налетела.

– Уже стакнулись! – съязвил я в ответ.

– Кому ты что докажешь? Себя дураком выставишь, вот и всё. А это и так все знают… Ты посмотри, что в Москве творится, кто дорвался до высокого места – все, все хапают, как последний день живут, пол-России продали, а ты из-за каких-то рыбок кровь людям портишь. Учти, плохо будет!..

Вот это – «кровь людям портишь» – окончательно вывело меня из равновесия. Значит, они – люди, а я того… редиска, бяка и только думаю, как им кровь попортить. Ещё грозит: «плохо будет», не иначе, как с его слов буровит.

– Слушай-ка, – сказал я низким от гнева голосом. – Ещё одно слово и ты урвёшь… Ты думаешь, на тебя уже и управы нет?!..

– Только попробуй. Вот он – телефон. Сразу в каталажку отправлю.

– Не лезь в мои дела!.. – прикрикнул я.

– Не ори, не боюсь. Ты мстишь ему, вот и всё…

– Плевать я на вас хотел! На обоих…

– Ты мстишь ему. Потому что он имеет успех, умеет жить! Потому что он лучше тебя!..

– Ага, я только и думаю, как досадить ему. Дурёха! У тебя одно на уме…

– Ты мстишь ему – вот и вся твоя принципиальность.

– Знаешь, я даже и не подозревал, что ты такая мелкая, злобная личность…

– А ты крупный дурак!

– Остановись, иначе я за себя не ручаюсь…

– Уйду я!.. – она заплакала злыми слезами. – Он в тысячу, в миллион раз лучше тебя!..

– Вот и катись. Скатертью дорога!

Я вышел. Поехал на камышовые затоны. Там и заночевал.

Утром вернулся попозже, чтобы с Леной не столкнуться. Загнал в гараж мотоцикл и поехал в Управление. Зашёл сразу к управляющему. Начальник внимательно выслушал меня, повертел в руках протокол, потом спросил:

– А чьи это подписи? – указал на закорючки Сабининых. Я ответил.

Он посидел, подумал, ещё раз пробежал протокол и сказал:

– Ну что ж, я одобряю вашу инициативу. Работайте. Мы разберёмся.

Протянул руку. Я пожал её и вышел.

Кажется, он рассердился. Это было по пальцам заметно. Но на кого? Неужели и тут я виноват? Не может такого быть. Старков мужик подробный, рассудительный. Этот вникнет, поймет. Должен понять… Пишу, а уверенности нет. Она была, когда я поехал в Управление, а теперь понемногу улетучилась.

Вернулся последним автобусом. Подхожу к дому. Солнце уже закатилось. Сумерки. Смотрю: окна без света, чувствую что-то неладное. Толкнул калитку. Заперта. Протянул руку, откинул щеколду. Дверь на замке. Предчувствие меня не обмануло. Ушла! Шифоньер, шкафы – всё настежь, повсюду тряпки-лохмотки, какие-то пожелтевшие бумаги. В общем, эвакуация. Я посидел на кровати, покурил. Странное дело, меня как будто всё это не касалось. Никаким краем. Даже облегчение почувствовал. Ровно застарелый нарыв прорвался. Я снял одежду, аккуратно повесил в пустой шифоньер и лёг спать. Спал отменно. Как в яму провалился. А утром из неё вылез.

 

Сегодня до обеда ходил по двору, искал куда приложить руки. Заглянул в письменный ящик (что-то от матери ничего нет?), обнаружил записку: «Он сказал, что ты – старомоден, как патефон. Меня не травмируй. Я нашла своё счастье. Елена. Да, письма мои не трожь. Сама буду брать, пока не переадресую».

Я зашёл в дом, написал на обратной стороне: «А как же с Наташкой?». Потом добавил: «На развод подавать не буду. Я не думаю ещё раз жениться. С меня хватит. А ты подумай…». Последние слова я зачеркнул. Отнес и бросил записку в ящик.

Сегодня на водоёмы не поехал. Имею я право на выходной? Сколько мне положено отгулов? Если за целый год посчитать?.. Что я, железный?..

После обеда позвонил Серёга. На автовокзале видел Деда с дружком и двумя девицами мусорного цвета (как он выразился). Навеселе. Садились в такси. Поехали куда-то в сторону Кубанской, вверх. – «Хорошо, спасибо». – «А чего вы, приболели?». – «С чего ты взял?». – «Да голос какой-то…». – «Ничего. Всё нормально». – «Что случилось?». – «Да что ты пристал. Ладно… Если чего, звякни». – «Хорошо».

Ничего особенного не случилось. Разженился. Подумаешь, событие! Теперь свободен. Хочу – пойду направо, хочу – налево. Сам себе хозяин. Какое же сегодня число? Весна на исходе. Конец мая.

В этот же день (уже смеркалось) под окнами встала красная «Нива». Я не удивился. Мне показалось, что я этого ждал. Да, с самого утра ждал. Хлопнула дверца. Это он. Осик Левин. Явился, не запылился. Я вышел навстречу.

– Чего хотели?

 Но он быстрым шагом прошел мимо, по-хозяйски направляясь в дом. Потом круто развернулся.

– Есть разговор. – Он полез в планшетку. Достал протокол. – Вот тут повар кафе-столовой «Три ивы» Галушко – помните? – написал в объяснительной: «Отобранную сеть мне продал инспектор рыбнадзора П.И. Иволга. Как быть с этим делом?» – он постучал ногтём по бумаге.

– А-а, так вот оно что!.. Ловкий ход! – Меня затрясло.

– А я тут причём?

– Ну как же, как же. Не надо умалять свои заслуги…

– Нет, Пётр Иваныч, давайте баш на баш, – пошёл он в открытую. – Не будем палки в колеса совать, кровь друг другу портить. Вы мне свой протокол, я вам – свой и дело с концом.

– Так сказать, рокировочка? – Я успокоился. – Не получится. Протокол на форель и севрюгу я уже отвёз в Управление и сдал Старкову.

– С чем и поздравляю. Тогда нам не о чем больше разговаривать.

– Нет, погоди, – остановил я его. – Никак не пойму я тебя: что ты за человек? Тебе тонна денег нужна?..

– О-о, мне многое нужно! – Осик засмеялся. – Вам, Пётр Иваныч, этого не понять.

– Ведь ты же знаешь, что это, – я указал на протокол, – фальшивка. С какими же глазами ты идешь ко мне?

– Жизнь – борьба. А в борьбе все средства хороши – и баста! Сейчас для сильных и необремененных дурацкими моральными кодексами открываются такие возможности, а ты…

– Но с кем же ты борешься? За что? Неужели я для тебя и есть наиглавнейший враг? Мы же вместе Природу охранять подрядились… Так или нет? Тогда ты против Природы борешься? А без неё никто из нас не проживет и дня. Значит, ты за смерть борешься? За всеобщую смерть!

– Да бросьте вы, Пётр Иваныч: нам навязывают игру, мы в неё играем. Ты думаешь, ту форель в Венгрию отправили? Святая простота! В Москве она окончила свой путь, по одной из версий – в сановных желудках по случаю какого-то торжества… Заметь, не в первый раз. Чуешь, против кого ты прешь? Москву специально прикармливают, и она продаётся, как девка, а ты протоколы лепишь… Охранник Природы! Рыцарь! Какая там ещё охрана? Неужели не ясно, что природа обречена? Почитайте газеты, телевизор, радио послушайте… Со всех концов Земли каждый день одно и тоже – гибнет Природа. Всё человечество на краю пропасти висит. А мы рыбок охраняем! Слушаешь, читаешь – волосы дыбом… У всех нас сейчас десяток одинаково надёжных способов гробануться. А вы – Природа!.. – Из глаз его на меня смотрел кто-то другой, очень темный…

– Вот как! – я опешил. – Да уж гробанемся, будь спокоен, с гарантией гробанемся, если все так рассуждать будем. «Моё!». Вот с этого все беды и начинаются… А мы всё приватизируем, делим, ведь собственность – святое!..

– Вы, Пётр Иваныч, старомодный…

– Да, как патефон. Это я знаю. А ты новомодный, как нынешний бесовский телевизор…

– Вам хотелось выведать, что я за человек? Пожалуйста! А я хочу вас понять. Что вам от жизни надо? Как пелось раньше: жила бы страна родная?.. Мне кажется, вы – хороший человек. Но слабый. Вы боитесь преступить. Вас сама жизнь раздавит. Она, как женщина, не любит слабых – и баста!

– А ты сильный?.. Оттого прячешь лицо и мутишь воду, что сильный?.. Чтобы в мутной воде легче было рыбку ловить, да? Если это не слабость, то я – японский император. Разве сила маскируется, разве прячется, мимикрирует?..

– Игра всё это, Пётр Иванович… Надо жить в своё удовольствие! Пока живётся, пока не гробанулись… Надо делать то, что хочется. Все умрём, а смерть придёт – всё спишет!..

– Ты просто негодяй! – вот и вся разгадка, негодяй! – сорвался я. – Вон отсюда, иуда!

Он с опаской обошел меня и хлопнул калиткой. Ух, тварь! Такой ненависти я ещё не испытывал. Долго сидел, курил. Руки тряслись.

С закатом солнца сел на мотоцикл и выехал за ворота. Безотчётно свернул в переулок, из которого можно выскочить на центральную магистраль, ведущую к Наташкиному садику. Дорога недальняя. Объехал вокруг густо озеленённой поликлиники, за которой приткнулся садик. Возле решетчатых голубых ворот стояла красная «Нива». Я отвёл мотоцикл за кусты. Вышел Осик. Видно наскучило ждать. Опёрся на капот, картинно подбоченился. Прошло минуты две-три. Вдруг он быстро повернул голову.

– Поживее, поживее, чего вы кухтаетесь, – строгим голосом сказал он.

Из ворот вышли Лена с Наташкой. Я невольно шагнул вперёд. Наташка заметила меня.

– Мама, мама, вон папа! – закричала она и потянула мать в мою сторону.

– Не вертись, а то вот сейчас ка-ак тресну!

Дочь захныкала, начала упираться. Мать резко дёрнула её за руку. Наташка заплакала и, всё оглядываясь в мою сторону, пожаловалась:

– Ючку больно!..

Сердце моё ополоснулось кровью, В глазах потемнело, Я шагнул к мотоциклу, чтобы не кинуться и не убить их. Обоих. Крутанул педаль, Как доехал – не помню. В ушах застряло это: «Ючку больно». Как заноза. Что ж ты на ребёнке-то зло срываешь? Что ты его дёргаешь? Он-то в чём виноват? Вот ты – преступница. И я – преступник. Мы – два больших преступника. А ребёнок в чём виноват?.. Подожди!.. Вот вырастет Наташка, – рассудит...

 

Встал ни свет ни заря. Позавтракал яичницей и чаем. Выкатил мотоцикл. Потом вернулся за биноклем. У дырки в заборе появилась Венера.

– Что, ушла? – пропела.

 Я не ответил.

– Ты посмотри! Рогач! И разговаривать не хочет!..

Она исчезла. Я завёл мотоцикл, газанул, прислушиваясь к мотору... И так мне горько стало. 3а что это она меня ненавидит? Что, в самом деле, со мной происходит? Ребёнка потерял, сотрудник предал, соседка ненавидит – куда! – презирает меня. Меня!.. За что, спрашивается? В чём я виноват? Или жить на свете – вина? Что я плохого натворил? Или я, действительно, белая ворона? Что же делать? Или это жизнь наша напрочь в минус повернула?.. Что же дальше?.. Прекрати пену гнать! Тоже мне Гамлет районного масштаба. Чего ты загорился? Жив, здоров? Чего ещё надо? Не ной, работай!..

Я поехал на экспериментально-ремонтный завод. Там ничего не изменилось. Как сливали по хитрой трубе нефтепродукты, так и сливают. Завгар начал оправдываться. Не вдаваясь в его объяснения и оправдания, – мол, завод разваливается, будет какое-то общество акционеров с ограниченной ответственностью (последнее меня просто восхитило: может, лучше «с дебильной ответственностью»), я опечатал боксы и поехал на Камышовые затоны. Слова не доходят? Теперь посмотрим, чья возьмет…

На Камышовых пусто. Проехал по просёлку до Верхнего ущелья. Оштрафовал удочника. Но он раскаялся и так умолял не сообщать на работу, что я дрогнул. Человек честный, это по глазам видно.

Обедать поехал домой. По пути завернул на базар, купил картошки, луку, зелени. Думаю: устрою пир горой. Только ворота закрыл, слышу – в калитку кто-то скребется. Я открываю. Паренёк стоит.

– Я из редакции. Пo вашу душу приехал. Вообще-то командировка в краевой центр, а я – к вам завернул. Получили ваше открытое письмо, адресованное начальнику строительства, и этот самый, ваш Манифест, – интересный документ! Но печатать его нельзя.

– Почему?.. Проходите, пожалуйста…

– Как бы вам это сказать?.. Слишком оно прямолинейное что ли, а, точнее, наивное.

– Да?..

– Конечно, конечно! Вот я и вынужден был приехать сам. Чую: человек интересный… Сделаю зарисовку с проблемкой.

– Чего?..

– Зарисовку с проблемкой. Где вы родились? Сколько лет рыбинспектором?..

Он вынул блокнотик. Чистые, какие-то прозрачные ручки. И весь он тонкий, звонкий, почти прозрачный, ровно из-под камня вырос.

– Скажите, какими достоинствами должен обладать инспектор?

– Как это?.. – недоумеваю.

– Ну, тогда проще: сколько профессий он должен в себе совмещать? Ну вот, например, вы водите мотоцикл – водитель, пистолет у вас – должны хорошо стрелять, что ещё? Знаете, как выследить браконьера? Следопыт. Ещё что? Работаете с людьми? Психолог. Приходится беседовать, убеждать, что-то вроде лекции читать? Лектор. Вот видите, сколько набирается!.. Скажите, а приходилось ли вам вступать в схватку с браконьерами? Врукопашную. Может, браконьер на вас руку поднял? Был ли при этом нож? Припомните…

Я не знал, что ему ответить…

– Ну, был случай, – говорю. – И нож у браконьера был. Их двое. Я намотал сеть на руку. Он рвёт к себе, а я к себе. Потом кричит напарнику: «Подай-ка нож!». Ну, думаю, конец, а сеть не отпускаю. Он взял нож, да как полоснёт снасть под самый мой кулак. А напарник схватил её и – подай Бог ноги…

– Не догнали?

– Нет.

– Вот видите? У вас опасная работа. – Он что-то записал в блокнотик и добавил: – Очень опасная! Это было ночью?

– Да, ночью.

– Ведь могло бы плохо кончиться?

– Да, могло.

– А знаете, неплохая зарисовка получится! – Он спрятал блокнотик, встал. – Ну, вот и всё. Хороший материал будет!.. Спасибо.

Я попросил ничего обо мне не писать.

– Ну что вы, что вы! У каждого своё дело. – Он что-то вспомнил, поднял пальчик. – А дело мастера боится! – Рассмеялся.

Потом осмотрел двор, заглянул в гараж, попрощался. Над калиткой я ещё раз увидел его головёнку. «До свидания!». – «До свидания!».

Ну что ему расскажешь? Ведь он в моей шкуре не бывал. Не поймёт ведь, всё переврёт. Разве мы знаем что друг о друге? Так, поверху. А если заглянуть в самое сердце? Там бездна. Да, бездна! Кто может всё это постигнуть? Если и для тебя самого темно. Эх, жизнь!.. Где ты, милое детство? Васютин лес! Луга! Речка! Вот было времечко. Всё таинственно. Всё просто. А жизнь – нескончаемый праздник… Ну-ну! Завздыхал. Бедный, бедный, какой он несчастный, какой бледный. Может, всплакнёшь? Говорят, легчает. Что, слёзы далеко? Тогда помолчи…

Я помыл картошку, почистил лук, нарезал зелень, но потом меня ровно бы кто под руку подтолкнул. Я сложил всё это в целлофановый пакет и поехал в садик к Наташке.

Она играла с детьми в песочнице. Красный шерстяной костюмчик, светлые волосики собраны и перевязаны жгутом. Увлеклась, не видит. Потом:

– О! Папа пиехал! – Встала. Постояла. И бросилась ко мне.

Я подхватил её на руки. Она торжествующим взглядом окинула детей: «Смотрите, мол, ко мне папа приехал, а к вам – нет!». Потом обхватила тонкими, как стебельки, ручонками мою шею и крепко прижалась. Вот как я его люблю, показала. Ах ты, моя кроха, кровиночка моя! Стыдно признаться: чуть не заплакал…

– А ты где бый? – пытает меня дочь.

– А где я был?.. На водоёмах, где же ещё! Хочешь со мной на Голубое озеро поехать?

– Хоцу.

Тут подошла воспитательница.

– Чего так рано?

– Да ждут её… дома, – зачем-то соврал я.

И тут встряла Наташка:

– А мы с папой на Гоюбое озеё поедем. Вот так!..

Что ты будешь делать! Да, говорю, заедем на Голубое озеро, а потом вернёмся. Вдруг воспитательница закричала:

– Эй, эй! А ну, отдай чужую игрушку! Ты посмотри на него!..

Я сказал «до свидания», и мы вышли. Я посадил дочь в люльку, крутанул педаль. А через некоторое время мы с ветерком мчались по гравийной дороге к Голубому затону.

Когда мы свернули на луг, солнце уже скатилось больше, чем на три четверти. И тут открылась такая красота, что дух захватило: синий-синий затон, а на мелководье три розоватые от предвечернего света цапли расхаживают. Чуть выше – зелёные холмы, а ещё выше – подрумяненные снежные вершины. Картина! Жаль, что не художник, нарисовал бы…

На подъезде к затону Наташка втянула голову в плечи, беспокойно заозиралась, защебетала:

– Сейчас шпион пидёт, а мы его яз! – и поймаем.

– Да какой шпион? – говорю. – Браконьер?..

– Да… Всё явно шпион.

Она хитрит. Видно, слово «браконьер» выговорить труднее.

Мы остановились на берегу затона. Я начал собирать для костра палки, щепки, сухой камыш. Она погналась за бабочкой. Упала. Не поднимаясь, повернула голову: глаза радостные, удивленные. «Оп!..». Потом что-то заметила в траве. Кричит:

– Папа, божья коёвка!..

Взяла её, посадила на руку и зепела:

Божья коёвка,

Уети на небо,

Пинеси нам хлеба…

 

Потом жутко поразилась:

– О!.. Она на небо «ж-ж-ж!». Папа, она на небо «ж-ж-ж!».

Скоро затрещал костёр. Наташка запрыгала вокруг него на одной ножке. Давно я так душой не отдыхал. Всё куда-то отодвинулось и было только это: Наташка, костёр, заводь, вешние запахи… Потом мы, обжигаясь, кушали печёную картошку с зеленью. Объеденье!

– Как живёшь-то – спрашиваю.

– Хоёшо, – чистит картошку, ушла с головой.

– Как там мама-то? – спрашиваю.

– Хоёшо, – отвечает.

А потом:

– Дядя Осик лыбу на машине возит. Маме говоит: сегодня лыбы много…

– Какой рыбы?..

– Ну, всякой…

– А-а, да, да. Это он так говорит…

– Ну какой-то ты… невниматейный.

– Понятно. Рыбу, значит, возит… Видно, для продажи. Чего ж тут непонятного? Ловкач! Прохиндей!

Солнце ещё сидело на деревьях, но воздух уже начал синеть, посвежело.

– Что, доча, пора нам вернуться в садик?.. – сказал я.

– Не хоцу в садик, хоцу домой.

– Мама не найдет тебя, плакать будет. Она же не знает, что мы на Голубой затон уехали…

– Не хоцу в садик, – захныкала малышка.

– Ну, хорошо, заедем домой, а потом в садик, – сказал я.

 

Мы сели на мотоцикл и засветло были дома. Наташка, как угорелая, носилась по двору. Отыскала в грязи какие-то старые целлулоидные игрушки, помыла. Расставила на ступеньках веранды, играет. Сама с собой щебечет. Я сижу, курю, наблюдаю. Совсем забылся.

И тут за воротами зашумел и смолк мотор. Калитка открылась. Вижу: донельзя разгневанная Лена.

– Кто тебя просил? – кричит.

– О! Мама пиехала! – вскочила Наташка, но тут же осеклась, бровки нахмурила и села.

– Кто тебя просил, спрашиваю? – подступила Лена. Бледная – веснушек не видно.

– Ну-ну, успокойся, – отвечаю. – Чего такого?..

– Ты мне ребенка не травмируй! А то знаешь… Ну-ка, пойдём домой. – Это Наташке.

– Нет, – упёрлась та.

– Я сказала: пойдем! А то сейчас как лизикну, кровь чикнет! – Схватила за руку, тащит. Ребёнок в слёзы.

Закипело у меня, с крыльца сбежал. Но нашел в себе силы, остановился.

– Ты поосторожнее с ребёнком, – говорю, а у самого губы прыгают.

– Тебя не спросила! – вытаскивает Наташку в калитку.

Я догнал.

– Вот что… Если ты её хоть пальцем тронешь, – с силой на слова нажимаю, – если ты её хоть раз дёрнешь… пеняй тогда на себя!..

– А-а, ты ещё мне угрожаешь? Знаешь, что за это бывает?..

Калитка захлопнулась. Фыркнул мотор. Вдоль ограды промелькнули красная «Нива».

Я медленно побрёл обратно. Поднимаясь на крыльцо, заметил у дырки в заборе мелькнула тень. Венера. Интересуется.

Так плохо мне ещё не было. Вдруг открылась внутри огромная пустота. Без дна, без конца и края. И нечем было её заполнить. Нечем.

Я достал из холодильника початую бутылку водки, налил стакан и залпом выпил. Ничего не почувствовал. Налил ещё. Покурил. Потом опрокинул. Ровно бы вода. Ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Лучше уж курить. Но скоро перед глазами поплыло. Я уронил голову на стол. Дальше не помню. Всё было, как во сне. Кто-то постучал ладонью по плечу. Открываю глаза – Венера.

– Бедный, бедный… Ну что же ты?..

– Я не бедный, – говорю. – Я богатый. Вон у меня какие хоромы! Живу на ять, кум королю…

– А она-то, дурёха!..

– Не дурёха она, нет, не дурёха, понятно? Погоди, а ты чего здесь?.. Чего тебе надо?.. Уходи из моего дома. Уходи!..

Помню: ещё какие-то слова бормотал.

– Ну ладно, ладно… раздухарился!.. Пошли, пошли, – решительно потянула меня соседка.

Я заупрямился:

– Куда это?.. Куда – пошли?.. Ты куда меня ведёшь?.. А где мотоцикл?..

Я долго не мог понять, куда она меня тащит.

– Иди, иди, будь умницей… Ну?.. да не упирайся ты! Всё хорошо. Сейчас пойдем баиньки. А завтра всё будет хорошо. Пусть они подавятся своей машиной!..

Она уложила меня в кровать. Помню, долго сидела, гладила, вздыхала. Видно, чувствовала себя на редкость сердобольной и милосердной. Потом разделась и легла рядом…

 

Проснулся, солнце уже светило в окна. Венеры не было. Но по шпильке на подушке я рассудил, что это был не сон. Встал. В одних трусах пробежался по комнате. Подошёл к зеркалу. Осмотрел себя. Ничего ещё мужик! Морда слегка помятая, но глаза ясные, твёрдые, с алмазным блеском. Бицепсы что надо! Тело белое, как сметана. Правда, на лбу уже залегли морщины. Но ничего. Ничего-о! Переживём. Я подпрыгнул, коснулся рукой потолка и побежал умываться. После холодной воды настроение сразу поднялось.

Я позавтракал остатками яичницы, хлебом, сырым луком. Потом поехал на водоемы.

 

На участке никого не встретил. Заехал к Сабининым. Самого не было.

– Обход у него, – сказала тётя Груша.

Забегала. Тащит на стол кусок брынзы, зеленый лук, хлеб, чай, тарелку сушёного тутовника. А сама не перестаёт говорить:

– Чего давно не было-то? Может, первое разогреть? Проголодался, поди? Одному-то жить, не мёд пить…

– Откуда известно?..

– Да уж, какие новости… Сорока на хвосте принесла. Жалко ребёнка – осиротили. А ей что? Юбкой верть-верть… Сучка меделянская! Из-за таких семьи-то и рушатся. Они сейчас – только юбкой трясти. Ни холода, ни голода не видали…

– Не надо, тётя Груша, – попросил я.

– Ну ладно, ладно. Не буду. Саднит небось? А я солью посыпаю. Не буду больше. Ты не унывай. Это наши годочки считанные. А вам жить да жить. Ещё образуется. Что Бог не делает, всё к лучшему. Помяни моё слово! А я вчера в сумерках потянулась за чаем. Гляжу – страсть! – рука-то моя вся так и светится. Как гнилушка. Видно, кожа поистерлась, истончилась и уже свет-то не держит… – Она всхлипнула. – Не хочу умирать. Боюсь я туда… – Вытерла глаза.

Я успокоил её и поехал домой. Вернулся с вечерними звёздами. Под вишней стояла Венера. Ждала. Помогла открыть ворота. Я заехал. Она – шмыг! – следом. Ворота заперла, идёт.

– Спасибо, Венера. До свидания, – сказал я.

Она остановилась, подняла брови.

– Как – до свидания? Здравствуй!

– Нет, до свидания.

– Ты что, не выспался?

– Давай не будем, Венера… Ясно? Давай не будем… – Я её умолял.

– Что не будем? Какой-то ты, это как?.. А как же вчера?..

– Это нам приснилось. Сон такой. С картинками. Ты меня понимаешь? Приснилось! – Я настаивал.

Она опустила голову, потом сердито фыркнула, повернулась и пошла. У калитки остановилась.

– Ты, действительно, чокнутый. Рыбий пастырь… Ну и чёрт с тобой!..

Она хлопнула калиткой. Я с облегчением вздохнул, закрыл гараж. Потом, чувствуя на себе её взгляд, прошёл в дом. Перекурил и лёг спать. Но не тут-то было. В калитку постучали. Я поднялся, включил свет на веранде. Вышел. У калитки стоял незнакомый мужчина. В светлом плаще, в шляпе, при галстуке, с желтым «дипломатом» в руках.

– Можно? Вы инспектор рыбнадзора Пётр Иванович Ситников?

– Он самый. Только не Ситников, а Иволга.

– Директор экспериментально-ремонтного завода Алексей Петрович Сомов – руку суёт. – Дай, думаю, зайду на огонёк (где он огонёк увидал?) – просто так, не в службу, а в дружбу. По душам поговорим, познакомимся поближе и всё такое…

– Проходите, – указал я рукой в сторону дома.

Зашли. Он снял плащ, шляпу. Острижен под нулёвку. Круглоголовый. Упрямый – затылок выдает. А хитрющий… Глаза, ровно два буравчика.

Сели. Он откинулся на спинку стула.

– Ну, как ваши дела? – закидон делает.

– Какие дела? – отвечаю.

– Ну, вообще – жизнь…

– Вообще жизнь – нормально.

Он понял, что балагурить не придётся.

– Это вы опечатали боксы? – резко повернул.

– Да, я.

Мы встретились взглядами, и некоторое время молча слушали друг друга. Он перестроился.

– Я понимаю вас, вы за охрану Природы болеете. Это хорошо. Я тоже за неё болею. Всей душой болею! И в этом мы солидарны. Природу надо беречь. Экологические проблемы в наше время стоят остро. Вы это знаете не хуже меня. – Он потянулся за «дипломатом», достал из него плоскую бутылку коньяка и поставил на стол. При виде бутылки меня замутило. – Думаю, нам по пятьдесят капель не повредит?..

– Не пью, – отвечаю. – Вторую неделю в рот не беру. Что-то с печенью…

– Ну, ради знакомства…

– Не могу.

– Ладно-о… Вы за природу и мы за природу, значит, мы друзья, а не враги. Так? А поэтому надо найти общую платформу, вот в чём дело.

– Приведите в порядок очистку воды, а платформа будет, – не даю ему в слова зарыться.

– Вы правы. Никто нам не позволит губить природу. Это наше достояние. Но у нас хозяйство. А это тоже достояние…

– Что вы мне «достояние, достояние…». Вы думаете, вы Америку открываете?..

Он просверлил меня глазами и зашёл с другой стороны.

– Мы с вами цивилизованные люди, понимаем друг друга. А что скажете рабочему человеку? Его это бьёт по карману. И довольно сильно.

– Пусть он с вас и спросит, – отвечаю.

– При чём тут я?

– Вы хозяин предприятия.

– Ладно-о… Давайте начистоту. У вас было затруднение с ремонтом машины, мы вам помогли. Два раза…

– Я к вам не обращался с такой просьбой. Вот и идите, договаривайтесь с тем, кому вы машину ремонтировали.

Сомов воткнул в меня свои буравчики. Вот же привычка – пропускать между ушей слова и выискивать за ними потайной смысл! А как же разговор начистоту? Значит, слова – одно, а мысли – другое? «Разговор начистоту…».

– У вас какая машина? – слабое место нащупывает.

– У меня мотоцикл.

– И с мотоциклом, если надо, поможем.

– Чего мы торгуемся? – вспылил я. – Ведь мы с вами сейчас природу продаём. Вы у меня цену спрашиваете, выпытываете – сколько заломлю, верно? Как на базаре. Коньяки, ремонты… Какие мы с вами широкие! И всё за счёт природы. А в перерывах мы её любовно охраняем. Двуличные мы люди!

– Значит, боксы не откроете? – он провёл по голове ладонью.

– Нет.

Ведь всё понимает. Иначе бы взорвался.

– Ладно-о… Тогда извините.

Он встал, оделся, взял портфель и пошёл к двери. Я схватил бутылку.

– А коньячок?

– Оставьте.

– Зачем? У меня его полно в холодильнике. Мне его просто девать некуда, – сказал я и подал ему бутылку.

Он ушел. Донёсся стук калитки. Зашумел и начал удаляться мотор.

Я долго сидел за столом, обхватив голову. Вот же люди – верблюди! Каждый из себя невинного человека строит, а сам творит, выкомаривает – лишь держись. И тут меня осветило: смысл в том, чтобы взять вину на себя. Да, взять вину на себя. За всё! Это же так просто. Что ни есть плохого – во всём твоя кровная вина. Лично твоя! Значит, нечестно жил. И не ищи стрелочника. Он в тебе самом сидит. Говорила же бабка Дарья: не ищи в селе, а ищи в себе. Истинно так.

Мне стало легче. Я ровно бы точку опоры нащупал. И успокоился.

 

Прошло три дня. И что осталось от твоей точки опоры? Тоже мне, Архимед! Точка опоры… А сам в невесомости плаваешь. Нет, ты рассудил здраво. Личная вина может спасти нас. Но только тогда, когда все так думать начнут… А как всех людей оповестить? Вот тут-то и загвоздка! По радио или по телевидению объявить, во всех газетах написать? Так-то, мол, и так-то: с сегодняшнего дня каждый пусть знает, что всё зависит в мире от него лично. Так и сказать: от тебя лично. (За других не отвечай, не надо.) Вот если ты сейчас сидишь, слушаешь, так знай: не хочешь, чтобы тебя обманывали, – живи честно. Не хочешь, чтобы мы в собственном дерьме захлебнулись, – живи честно. Не хочешь, чтобы бомбы падали, – живи честно. Всё зависит от того, как ты будешь жить. Лично ты! Если честно, всё устроится хорошо. Если бесчестно – возмездие настигнет. Обязательно!..

Эх, предложили бы мне по телевидению выступить! А ещё лучше – по радио. А потом передали бы на всех языках, какие только есть. Ну-ну… Оратор мне тоже! Ишь, размечтался! А дела, как сажа бела. Сегодня вечером позвонила секретарша Изюма:

– Приезжайте в среду. В 12.00 общее собрание.

– Какая повестка?

– О тебе говорить будут, – хихикает. – Все районы обзвонила. Вы обязательно должны явиться. Обязательно, слышите?

– Замётано. Явлюсь.

Сижу, гадаю: неужели речь об этой фальшивке с проданной сетью? А, может, о семье моей пекутся? Не дай Бог! Что они могут мне сообщить о моей семье? Какую такую новость? Может, я сам знаю, где концы, где начала. Тогда чего же вы в душу лезете? В сапогах. Не вам судить: кто прав, кто виноват. Да и разве есть в семье правые и виноватые? Не знаю. А вы откуда знаете? Чужая семья – потёмки. А вы в потёмках шарашитесь…

Может, что ещё?.. Берегите лоб! Но что? Свихнуться можно. Ложись лучше спать. Утро вечера мудренее.

 

Пешком пораньше отправился на автовокзал. Движения ещё нет. Тихо. Туманно. Розы зацвели. Помазанные извёсткой деревья, ровно в белых передниках стоят. Распевают дрозды. Из ларька пахнет свежим хлебом. Откуда-то доносится музыка.

Я купил газеты, зашёл в кафе на чашку кофе. С этого момента и начались мои терзания. Разворачиваю газету, читаю: «Ода рыбинспектору». И узнаю о себе много нового. Оказывается, я – вечный скиталец, следопыт, часовой природы и романтик, оказывается, я в любую погоду зимой и летом, днём и ночью на своём посту. Чего там только не понапихано: «смертельный риск», «сознание реалий XXI века», «самозабвение и самоотверженность»… но коронный номер – концовка, где я с браконьером врукопашную схватился. Уж тут корреспондент в грязь лицом не ударил. И красок не пожалел. «В лунных лучах блеснуло голубое лезвие ножа. Но инспектор не дрогнул перед лицом смертельной опасности. В порыве он схватился за лезвие. Из ладони алой струёй хлынула кровь. Но превозмогая боль…» И т.д. О, господи! Ну, кому нужна эта туфта, скажи? Зачем же ты меня позоришь? Вот писака. Щелкопер несчастный!

Как я теперь своим товарищам по работе в глаза смотреть буду? Ты подумал об этом? И что за времена пошли – без вранья ни шагу!

Всю дорогу я заглядывал в эту «Оду» (словцо-то какое выкопал) и плевался. Но главное было впереди. Инспектора, как я и ожидал, встретили меня подначками с самого порога. «Внимание, на горизонте показался следопыт!..». «Вечный скиталец!..». «Ну как там было дело-то, в этой рукопашной, Пётр Иванович?..».

Перемигиваются. «Вы, значит того… за голубое, лезвие, а браконьер – дёрг! – к себе?». «Он не хочет с нами разговаривать…». «Покажите нам тогда хоть шрам на ладони от голубого лезвия…». «А правда пишут, что вы – романтик, Пётр Иванович?». – «Я такой!» – отвечаю. Грохнул взрыв смеха. Сразу полегчало.

Но это были цветики. Главное испытание было впереди.

Зашёл Изюм. В сопровождении секретарши. Следом Осик показался. Торжественный, прямой, точно лом проглотил.

Изюм открыл собрание и:

– Сегодня нам предстоит серьёзный разговор о поведении инспектора Петра Ивановича Иволги. У нас в основном хорошие кадры. Все с честью выполняют возложенные на них задачи по охране рыбных запасов. Но, как гласит поговорка, в семье не без урода. Всегда найдется паршивая овца, которая воду мутит. Я говорю о вас, уважаемый Иволга. Поступили нехорошие сигналы. На работе вы сети браконьерам продаёте, а в быту угрожаете жене пистолетом. Но ведь насильно мил не будешь! Зачем же угрожать?.. Я ставлю вопрос на обсуждение. Кто желает выступить?..

Видно, это было неожиданно не только для меня. Молчали все. Как оглушённые.

Встал наш профсоюзный лидер Гена Лапшин. Говорит, с одной стороны Иволга всегда на виду, а с другой – морально разлагающийся, или, вернее, уже успевший разложиться, тип. Охрана природы, – говорит, – дело серьёзное и доверять разложенцам это дело нельзя. В наше время можно выразиться так: скажи мне, как ты относишься к природе, и я скажу, кто ты. Кто же тогда наш Иволга, если он браконьерам сети продаёт?.. (Пауза.) Нетрудно догадаться. Под личиной усердного работника скрывалась нравственно опустошённая личность, которая, к тому же, грозила жене пистолетом…

И пошёл, пошёл. А все-таки себе не изменил. Надо, говорит в конце, это дело всесторонне рассмотреть, взвесить все «за» и «против», семь раз отмерить, один раз уволить.

Инспектора засмеялись.

Поднялся Сероштан. Этот с кондачка не скажет. Встал, снял кожаную кепку, положил на стол. У него всё обстоятельно и всерьёз:

– Зачем же так, сплеча рубить? – говорит. – Зачем мы на человека навалились? Что браконьеру, что женщине на слово верить нельзя. Мало ли они обманывают нашего брата?..

Изюм достал из папки две бумаги.

– Вот, чтобы нам не быть голословными: это протокольное объяснение браконьера, а это – заявление жены Иволги. За подписями, они имеют юридическую силу документа.

– А почему мы думаем, что всё написанное на бумаге верно? – спросил Сероштан. – Разве не мог браконьер из-за мести оклеветать? Разве не могла жена со зла накапать? Могли. Ещё как могли. Я хорошо знаю инспектора Иволгу. Знают его с положительной стороны все, кто здесь присутствует. Почему же я должен верить этим бумажкам?..

Дорогой мой Сероштан – Какаду. Он защищал меня сколько мог. Вдвоём мы могли постоять. Кто-то крикнул: «Пусть говорит сам Иволга!». Все зашумели: «Пусть говорит!..».

Я встал. Посмотрел в глаза начальнику Изюму-Комову. Он уткнулся в бумаги. Я перевёл взгляд на Осика. Тот с вызовом откинул голову. И вдруг меня такая гордыня обуяла… ровно бы я взмыл высоко-высоко и смотрю оттуда, с той высоты на это наше собрание, на себя самого: почему, в чём я должен оправдываться, перед кем?.. Горько мне стало и смешно. Внутри будто замок защёлкнулся. И я почувствовал, что – нет, не скажу ни единого слова. Даже, если бы за это надо было жизнью расплатиться…

– Я ничего вам не скажу, – ответил я притихшим инспекторам и опустился на место.

Тогда вскочил Осик Левин:

– Я должен высказаться относительно инцидента с пистолетом. Случай, действительно, имел место. Я свидетель. Иволга грозился убить жену. А за что? А за то, что он окончательно её замордовал, и она не в силах больше терпеть, ушла от него и живёт теперь со мной. Мы любим друг друга. Я взял к себе на воспитание его ребёнка. Теперь, думаю, вам ясно, откуда у Иволги столько злобы накопилось? Вот всё.

Это был мастерский удар. Я почувствовал, что уничтожен. Раздавлен.

– Сдайте табельное оружие, – вывел меня из оцепенения Изюм.

Я отстегнул и подал пистолет.

– Мотоцикл, ракетницу, бинокль и остальное снаряжение сдадите на этой неделе.

Я встал и пошёл к двери. Окинул взглядом инспекторов. Вчерашние мои товарищи отводили глаза, некоторые смотрели на меня, как смотрят на покойника. Я вышел. И побрёл на автовокзал. Было такое состояние, ровно меня заморозили. Чувствовать я ничего не чувствовал, шёл как лунатик. Два раза перед самым носом тормозили машины. Высунувшись из кабины, шофёры обкладывали меня матом. Смутно помню, как сел в автобус, как доехал до дома. «Ай да Осик-пёсик! А ведь прав оказался, сволочь», – крутилось и возвращалось снова. Вот тебе и точка опоры!..

Дома я, не раздеваясь, уселся на койку. «Ну, как будем жить дальше, разложенец Иволга? – спросил я себя. – И так ли уж это необходимо?..».

 

Вдруг я услышал звонок. Я ещё кому-то был нужен. Я встал, взял трубку.

– Да…

– Молитесь, Пётр Иванович, молитесь! – слышу голос Серёги. – На меня молитесь!..

– Что?..

– Это Пётр Иванович?

– Да.

– Пётр Иванович, готовьтесь к операции. Удача! Деда застукал! Вернее, сел он ко мне в такси со своим дружком, и всю дорогу они обговаривали… В общем, сегодня на Зелёном мыске мы их прищучим. Какие-то наплавные сети… Он будет ожидать там, потом они посигналят три раза фонариком… Вы меня слышите?

– Слышу…

– А где же энтузиазм, восторг?!.

– Дай подумать. Чего ты насел?..

– Ну?..

Я долго молчал.

– Заезжай на чай, обсудим это дело.

– Момент!..

Я поставил чай. Скоро под окнами остановилась «Волга» с шашечками. Выскочил Серёга. В чёрной фуфайке, в кожанке, кудлатый и встрёпанный. Бежит. Вот заводной! На мою голову. Что ты с ним будешь делать!..

За чаем наметили операцию. Серега едет в отделение полиции и всю ночь, не смыкая глаз, дежурит. Я отправляюсь к водителю «Скорой помощи» Толику Наливкину (это тот самый Наливкин, который чуть не улобанил меня из ружья; удивившись тому обстоятельству, что я из-за рыбы пошёл на ствол, он как-то прикипел ко мне и стал моим помощником). Оттуда, прикинувшись рыбаками-удильщиками, мы едем с ним на Зелёный мысок и ждём «гостей». Операция начинается по сигналу ракеты. Серёга с нарядом милиции быстро перекрывает перешеек. И Дед в ловушке.

Мы попрощались. Серёга уехал. На сердце у меня потеплело. Как видно, я начал оттаивать.

 

В сумерках я поехал к Наливкину.

Широкий двор. Два мальчика чистоту наводят. Под навесом хлопочут по хозяйству ещё две девочки. Пахнет свежей землёй и огородной зеленью.

Наливкин сидит на скамейке под тополем, с веток которого спущена лампа-переноска. Читает газету.

Я подошёл.

– Когда успели? – кивнул я на детей.

– Уметь надо! – улыбнулся Наливкин, тряхнув кудрявой шевелюрой, и отложил газету. Встал, крепко пожал руку. И добавил: – Старшего брата…

Мы помолчали.

– Нужна ваша помощь, – сказал я. – Не забыли, что вы мой помощник?

– Как забудешь?

– Сегодня время есть?

– Да, сегодня не дежурю. Иногда выходной среди недели выпадает.

– Хорошо, – говорю. – Сегодня будем брать опасного браконьера.

– Может, ружьё прихватить?

– Не стоит. У меня есть ракетница. Этого достаточно.

Мы поужинали, затарили чаем термос и отправились на Зелёный мысок. У меня было предчувствие, что сегодня что-то должно случиться. Наливкин сидел в коляске и подпрыгивающим на ухабах голосом беспечно напевал: «Что нам Штаты, что Канада…».

Я остановил мотоцикл возле камышей. Возле тех самых камышей, из которых совсем недавно Ниливкин в меня из ружья целился. Мы переглянулись. Толик хмыкнул и в шутливой повинности уронил на грудь голову.

– Повинную голову меч не сечёт, – сказал я, но почувствовал, что это лишнее.

На Зеленом мыске я, оставив в скважине на всякий случай ключ зажигания, вручную развернул мотоцикл, и поставил с таким расчетом, чтобы смогла проскочить полицейская машина.

Мы подошли к воде и присели. Уже стемнело. Высыпали звёзды. В камышах тихо шуршал ветер, набегала и откатывалась речная волна, утягивая с собой податливую вешнюю прибрежную траву. И так мне досадно стало… вот звёзды, думаю, между ними тысячи спутников летают, а ты сидишь, поджидаешь Деда. На человека охотишься, на человека!.. Не дикость ли? В наше-то время… Или человек в сути своей вовсе не меняется? Может, в самой природе его Бог что-то не довернул?..

Прошёл час, другой, Деда не было. Мы попили из термоса чаю, согрелись.

– А, может, не приедут? – засомневался Наливкин.

– Терпение, Толик, – ответил я. – Не боишься?..

– Я-то? – Наливкин аппетитно зевнул. – А чего бояться?.. Надо, так надо.

– Едут!.. – шепнул он.

Я отнёс в мотоцикл термос, положил за пазуху ракетницу и вернулся.

Вскоре свет резанул по глазам: машина развернулась и встала. Мы подошли. Из кабины вышел Дед. Я сразу узнал его. По голосу.

– Кто такие? – голос сиплый, глухой, как из ямы.

– Рыбачим… На закидушки, – ответил я.

– Ну и как?

– Не берёт. С вечера всего две краснопёрки…

– Рыбка плавает по дну… Эх вы, рыбаки!..

Дед пошёл на то место, где мы только что сидели, встал и долго смотрел вверх по течению.

– Что, ожидаете кого-нибудь? – спросил я.

– Да, высадил я своих ребяток у Верхнего ущелья, засёк время. Заплыв у нас сегодня. Сдаём ГТО…

– Пойду, проверю, – сказал Толик и отправился в сторону камышей.

Я подошёл к Деду. Ну вот, думаю, и свиделись. Теперь ты у меня на крючке. Осталось подсечь.

– Сетями ловите? – спросил я.

– Зачем сетями? Надо чтить рыбоохранное законодательство, – осторожно ответил Дед. – За это дело и срок пришить могут. Загудишь в необжитые районы лес рубить. А зачем нам такое удовольствие?

– Действительно, – поддакнул я. – Да кто тронет, место такое…

– Есть тут один, рыбий пастырь Пётр Иваныч Иволга. Днем и ночью шаландается. Я его уже предупредил: будешь по ночам шастать, скручу в бараний рог.

– А он что?

– Затих, как мышь. Я ему прямо сказал: будешь лезть на рожон, обломаю рога!.. И он затих. А раньше лютовал тут, ух, лютовал!.. Все рыбаки плачем плакали.

Мы помолчали. В эту минуту, когда в бахвальстве его вдруг проглянула обыкновенная человеческая слабость, мне стало жаль его. Что же он такое? Тоже ведь человек живёт...

– Дети-то есть? – в тон своим мыслям спросил я.

– А что тебе до моих детей? Иди-ка ты лучше к своим закидушкам. Эх ты, рыба-ак!.. Хочешь, подогрею?

Дед принёс из машины бутылку «Портвейна», откупорил зубами, выпил через горло половину и протянул мне:

– Тяни!

Я отказался.

– Капризный какой! – подковырнул он и приложился ещё раз.

Подошёл Толик.

– Ну, что? – спросил я.

– Сорвалась! – ответил он. – Во-от такая была!

– Ну, это ты врёшь, браток! – просипел Дед. – Известное дело, рыбак завсегда подоврёт. Это уж как пить дать.

– В самом деле! – словчил Толик.

– Ну, это наверно, синий кит был, – сказал Дед и захохотал-закашлялся.

Я принёс термос. Мы с Толиком пили чай, Дед – «Портвейн». Время тянулось убийственно. Часам к четырём утра мы (все трое) начали клевать носом. Вдруг Толик толкнул меня и указал на островок, который чернелся посередине реки. Оттуда мигал фонарик. Я встал, подошёл к Деду.

– Слышь, друг! – Он вздрогнул и поднял голову. – Ваши?..

– М-м, – замычал Дед спросонья. – Прибыли, голуби сизые.

Он достал из кармана фонарик и трижды мигнул светом.

Я сунул руку за пазуху. Ракетница была на месте. Пошарил по карманам, нащупал патроны. От острова кто-то плыл саженками.

Мы с Толиком подошли к мотоциклу. За спиной послышалось:

– Ну, что же ты?..

– Жука придавил.

– А это кто?

– Да так, два шалопая с удочками, – ответил Дел.

Я увидел, как он ещё раз посигналил фонариком.

От островка отделилась лодка. Пересекла реку. Дед пошёл вдоль берега, лодка плыла за ним.

– Сюда табань! – указал Дед на бухточку в десяти шагах от нас.

Из лодки выгрузили мешок с рыбой и охапку сетей. Один из дружков Деда прополоснул снасти и засунул их в мешок.

Мы подошли.

– Дайте нам хоть одного сазанчика. На уху, – попросил я.

– А усача не хочешь? – грубо ответил Дед.

С востока уже просочился свет. Подручные Деда понесли мешки к машине. Положили на лужайку возле колеса. Следом подошел Дед.

– Пора приниматься за работу, – сказал я Толику. – Прошу запомнить номер автомашины. И мешки, мешки… – А сам подошел к браконьерам. – Ну, довольно комедию ломать. Кто шофёр этой машины?

– А ты что за гусь? – с угрозинкой в голосе спросил Дед.

– Я тот самый рыбий пастырь Пётр Иванович Иволга, которому вы собирались рога обломать.

– Это ты так шутишь? – соображал Дед. – Гляньте на него, ну юморист, в натуре!..

– Ничего подобного, я всего лишь рыбинспектор Иволга, – обрываю.

В руках одного из браконьеров щёлкнул нож. Это было, так называемое, «перо». «Сверкнуло голубое лезвие», – не ко времени вспомнилось мне. Я отступил несколько шагов и достал ракетницу.

– Ни с места!

В это время Толик взял два мешка и потащил к мотоциклу. Второй браконьер в два прыжка настиг его, левой рукой вцепился в мешок, где были снасти, а правой схватил его за горло. Мой помощник хотел было что-то крикнуть, но только захрипел.

– Руки!.. – заорал я благим матом и выстрелил вверх.

Ракета вспыхнула. Свет затрепетал. Стало видно, как днём. На миг все застыли. Но вот браконьер вырвал из руки Толика мешок и бросился к нашему мотоциклу. Пока он крутил заводную педаль, я успел перезарядить ракетницу и подбежать. Мотоцикл тронулся. Я упал на люльку. Скорость нарастала. Я высвободил руку с ракетницей, прицелился в переднее колесо и выстрелил. Полыхнул свет. Мотоцикл остановился. В непроглядной темноте браконьер, оставив мешок с сетями, метнулся в камыши: я понял это по сухому треску. Потом захлюпала вода и все стихло.

Я сел за руль, развернул мотоцикл. Что там с Толиком?.. Как же я, помню, удивился, когда увидел, что он тихо – мирно беседует с Дедом. Остановив мотоцикл, я направил на них свет.

– Чего? – с недоумением спросил.

– Да, вот уговаривает не вмешиваться. Зачем тебе, говорит, неприятности из-за инспектора, у тебя семья, мама… – ответил Толик.

– Руки вверх! – скомандовал я браконьеру.

Но Дед даже не пошевельнулся.

– Убери свою игрушку, – спокойно сказал он. – Пистолета у тебя нет – отобрали. Из ракетницы не убьешь. А вот я для тебя найду кое-что. А?.. Так кто кому попался?..

Я остолбенел. В эту минуту полоснул свет фар. Заметался в камышах, по воде. На высокой скорости к Зелёному мыску шла автомашина.

«Скорее, Серёга, скорее!» – вслух поторопил я, ровно бы он мог меня услышать.

Дед и его пособник рванулись к лодке. Я выпустил третью ракету. Вспыхнул и остановился дрожащий свет. Ко мне подбежали два полицейских и Серёга.

– Где?!.

Я показал.

Один из полицейских бросился к машине, развернул её, включил дальний свет. Браконьеры сидели в резиновой лодке. Как на ладони. Дед искал весло.

– А ну, вылезайте-ка, приехали, – скомандовал второй полицейский.

– Придется покориться обстоятельствам, – просипел Дед, вылезая из лодки на берег.

Скоро, раздвинув камыши, высунулся третий член шайки, оказалось, шофер автомашины. После того, как я составил протокол, его отпустили. Отогнать машину.

– Пока, браток, не огорчайся, – утешил его Дед. – Бывает в жизни…

Залезая в «воронок», он повернулся ко мне.

– Ну, прощевайте. До скорой встречи.

– До скорой… На суде, – ответил я.

Машины уехали. Мы остались втроём. К тому времени свет уже выбелил полнеба.

– А где там наш чай? – обратился я к Толику.

Он принёс термос. Мы спустились на зелёную лужайку к самой воде. Прилегли. Толик разливал чай. Такого вкусного, запашистого чая, кажется, я никогда не пивал. Мы наслаждались. Молча.

Легкий туман над протоками уже заалел, в водоёме прогнулось розоватое рассветное небо, зажглись маковки дальних гор. Я посмотрел на своих помощников. Медлительный кудряш Наливкин. Рядом вострый, худой, но крепкий и надёжный Серёга. Друзья мои!.. После бессонной ночи лица их посерели, глаза ввалились. Мы молча смотрели друг на друга. И в эту минуту я понял что-то самое главное. В эту минуту между нами возникло удивительное чувство. Как свет. Слова не находились, слова не вмещали это чувство, этот неприродный свет. Мы молча смотрели друг на друга. И казалось, рассыпься Вселенная, раскатись на булыжники, а эта минута, это чувство, этот свет останется, и будет жить всегда. Вечно.

Толик улыбнулся. И вдруг я неожиданно для себя заорал:

– Ай, да Иволга! Ай, да рыбий пастырь! Ай, да мы!..

Я вскочил и припустил по лужайке.

Следом взвился Серёга и, подпрыгивая, запел:

Ай, да мы, ай, да мы,

Ай, да рыбьи пастыри!..

 

Поднялся Толик Наливкин. Мы взялись за руки и, прыгая, как полинезийцы, закружились под незатейливую песенку:

Ай, да мы, ай, да мы,

Ай, да рыбьи пастыри!..

 

Запыхавшись, остановились, отдышались и пошли к мотоциклу. За спиной всколыхнулась вода. Я оглянулся. Нерестующие сазаны сплелись в одно золотое колесо, и оно покатилось, вспенивая синюю воду и подминая камыш и осоку.

– Шуруют! – сказал Наливкин.

– Резвятся, разбойники, – ответил я, потом крикнул: – Эй, вы, шуруйте! И никого не бойтесь!..

Мы сели на мотоцикл и поехали домой.

 

Я спал долго, но неспокойно. Привиделся мрачный день. Низкие тучи на горизонте. Какие-то чёрные птицы. И вдруг далеко-далеко встал и начал разрастаться свет. Загорелись тучи, побелели, ровно бы пепел от них остался. А свет растёт и растёт. Вот уже небо свернулось в свиток… я спрятался за дерево. Спина не уместилась, чую: тлеет она, горит. И странно, я как бы со стороны себя вижу; материя вот-вот займётся. Мне страшно. Я закричал. И проснулся. Солнце стоит высоко. Заглядывает в окно, припекает мне спину…

Я долго лежал с открытыми глазами. Потом меня, ровно бы озарило. Я выпрыгнул из кровати, умылся, надел новенькую форму (в конце мая получил) и выскочил во двор. Я знал, что мне делать. Выкатил мотоцикл. Сел и поехал в магазин учебных пособий: «Подайте мне глобус», – попросил я продавщицу в синем халате. «Пожалуйста!» – приветливо сказала она и поставила передо мной сияющий свежей краской глобус.

Я осмотрел его со всех сторон. Вот Япония, ФРГ, Франция, чуть севернее Норвегия, Бельгия… А где же Лос-Анжелес? Голубой шар пришлось повернуть. Вот и Америка… Вот он! Не к месту вспомнилась давняя частушка:

Опа! Опа!

Америка, Европа,

Америка и Азия,

На свете безобразие…

 

Я усмехнулся: в памяти всё чаще всплывают припевки времён детства. Старею, что ли?..

Я крутнул глобус – всё слилось. Континенты, моря, океаны, государства – всё смазалось, превратилось в круглое мелькающее ничто. Голубой шар долго вращался. Я задумчиво наблюдал. Это вещь! Модель нашего, как сейчас пишут, общего дома.

– Ну, вы берете или как?.. – Меня ровно бы толкнули.

– Не торопите, – ответил я продавщице.

– Мы закрываемся на обед. – В голосочке уже задрожала обида.

– Не мешай ему, Люба, – ввернула подошедшая подруга. – Видишь, человек припоминает… Вы, вероятно, путешественник? – осматривает форму.

– Увы, я всего лишь скромный инспектор рыбоохраны.

– А вы не могли бы рассказать нам о своей работе?

Она оживилась, глаза заблестели.

– Это потом…

– Когда потом?

– Ну, как-нибудь на досуге. А сейчас я спешу по очень важному делу. Заверните-ка мне эту штуку, – указал я на глобус.

Расплатился и вышел. Теперь только вперёд! Отступать некуда. Я положил глобус в люльку и отправился на экспериментально-строительный завод.

Приехал. Обеденный перерыв. Но директор был у себя. Мы поздоровались.

– Ну что, надумали всё же?.. – спросил Алексей Петрович, ласково охаживая меня своими буравчиками.

– Да. Надумал. Моё упущение. Я во всём виноват. Лично я!..

– О! Совсем другой разговор. Я тоже мало-мало виноват. Но зачем ссориться? Зачем скандалить?

– Соберите-ка, пожалуйста, людей минут на десять-двадцать.

– Это можно.

Он передал по селектору:

– Начальникам цехов! Внимание! Соберите людей. Скажите: встреча с инспектором рыбнадзора… – Повернулся ко мне: – Решили провести агитацию? Очень хорошо… Это огромное и важное дело.

Я кивнул.

– Прошу вас поприсутствовать тоже. Хорошо? – сказал ему.

– Да, конечно…

Я вышел. Люди уже начинали собираться. Я взял из люльки завёрнутый в бумагу глобус, пошёл следом. Меня догнали несколько рабочих.

– А это что такое? Закуска, что ли? Может, за бутылкой сбегать? – пошутил один из них, указывая на мою покупку

– Глобус, – отвечаю.

Рабочие рассмеялись. И тут я заколебался. Не подымут ли на смех? Не разыграют?.. Ведь есть такие остряки!.. Язык, ровно бритва опасная. Ну и ладно. Пусть смеются! Мне, главное, – высказать, что накипело. Опростаться, душу облегчить. А потом хоть на дыбу…

Зал гудел, ровно потревоженный улей. Я вошёл. Шум стих. В глазах рабочих я уловил приблизительно следующее: «ну-ка, ну-ка, что за арапа ты нам заправить собрался?». В передних рядах я увидел директора. Он ободряюще улыбнулся.

Я развернул бумагу, поставил глобус на стол. Зал зашевелился, удивленно зацокал: вот так шутка, мол!

– Что, урок географии будет?.. – голос слышу.

«Началось», – подумал.

– Пусть он лучше боксы откроет, – крикнул кто-то, по-видимому, из слесарей-ремонтников.

– По твоей милости мы стали безработными!..

Я молча крутанул глобус. Поплыли земли, моря, океаны.

– Зачем нам эта твоя игрушка? – поддел писклявый голосок.

– Это не игрушка, товарищи дорогие, – сказал я. – Здесь, на этом голубом шарике, мы все живём. Это наше местожительство, дом наш. Советую всем купить по глобусу. А пришёл я с вами по душам поговорить. До каких пор мы будем сами себе гадить? Вы, наверно, считаете: мне делать нечего – опечатал боксы? Подумаешь, нефтепродукты в речку сливаем! Неужели от этой малости кризис природы? Да, уважаемые, от этого. Именно от этого. На нашей планете – вот он – шарик! – нас уже семь с лишним миллиардов. Даже больше. И каждый по старинке рассуждает: какой от меня вред? Это, мол, капля! А капли-то собираются в ручьи, а ручьи – в море. Уже начали болеть вода, земля, воздух, уже птицы кашляют… Вот здесь, – поворачиваю глобус, показываю, – в Японии, в Токио, на улицах продают кислород, подышал, заплатил и побежал дальше, вот здесь, в Бельгии, уже торгуют банками со свежей водой из Норвегии, а тут, в Лос-Анжелесе, по утрам кашляют птицы от загазованного воздуха. Но не будем на других указывать. Есть такая поговорка: не ищи в селе, а ищи в себе. Вот и давайте начнем с себя…

Зал притих.

– Вчера я прочитал, – несло меня, – как птицы присели на нефтяную пленку, а подняться с воды уже не могли, все до одной погибли. Мы думаем, это где-то далеко, за тридевять земель в тридесятом государстве. А между тем, вот она – природа, круглая, никаких у неё границ, вся тут (я крутнул глобус). И не думайте, что вы не виноваты в том, что погибли птицы. И вы тоже к этому руку приложили!.. А директор ваш ко мне позавчера с бутылкой коньяка пришёл. (Директор заёрзал, рабочие засмеялись.) Начал торг со мной вести. Природу продавать, птиц погибших… Так вот и всю Россию можно продать. У меня, говорит, график, договора, рабочие, то да сё, а печётся только о себе…

– Эт-то что за агитация?!.. – вскинулся директор.

– А что, не так? – бью наотмашь. – Может, я на вас наговариваю? – задаю вопрос. Он замолк, ровно язык проглотил. – А-а, вот и нечем крыть! Правда, она глаза колет. (Рабочие одобрительно загудели.) Природа у нас одна, как Россия. А мы тянем всё куда-то в сторону, как одноглазая лошадь. Не доросли до понимания? Давайте дорастать. А для этого каждый из нас должен начать с себя. С себя лично… У меня всё. Может, директор что добавит?..

Алексей Петрович встал, начальственно окинул насмешливые лица, сглотнул слюну и сказал:

– Обеденный перерыв окончился, давайте… По рабочим местам.

Зал зашумел, задвигался. Я завернул глобус и пошёл к выходу. На улице было ярко, солнечно. Я зажмурил глаза, выдохнул полной грудью. Хорошо! Высказался и полегчало. Как гора с плеч!..

Я уже крутанул заводную педаль, когда ко мне подошёл рабочий в замасленной кепке. «Будут пломбы срывать!» – большим пальцем указал через плечо. «Пусть только попробуют!» – ответил я. Мотоцикл завёлся; я пожал рабочему руку и поехал домой.

Загнал мотоцикл в гараж. И долго сидел, покручивая глобус. Ну, вот, кажется, и всё. Со всеми рассчитался, никому не должен. Теперь ты свободен. И от семьи, и от работы. Гуляй!.. Завтра надо отогнать мотоцикл, сдать ракетницу, бинокль и… Что «и»?.. А что «и» не знаю, как дальше жить-быть? Что делать? Один остался, как перст. Неужели он прав?.. Этот Осик-пёсик?.. Ладно… Что-то от матери вестей нет… А может, к ней вернуться? То-то радости будет! Я для неё до конца дней маленький беззащитный Петька, ребёнок… (Как ты там, моя милая старушка?) Сколько мы с тобой пережили. Было и голодно и холодно… А помнишь, как ты крапивой меня отхлестала, когда я в сад к Тинтилю забрался? Тогда я, разобиженный, ушёл в соседнее село Заборово к тётке. Ты искала меня повсюду и двое суток проливала слёзы.

От тебя я не раз слышал, как ты отца на фронт провожала. Когда пришло время прощаться, ты заплакала в голос. «Ну чего ты воешь, перед народом неудобно, – спокойно прогудел отец. – Толканёмся и придём. Как с финнами».

Где-то через год ты получила похоронку из-под Сталинграда.

В памяти о последней разлуке навсегда остался басовитый уверенный голос отца да запах зимнего полушубка. Может, еще бережное объятие и нежный поцелуй на прощанье.

Мама… Не я, а ты сейчас для меня ребёнок. Вот только тяжко мне сейчас, мама.

Ну ладно, ладно. Заныл. Хватит пузыри пускать. Уже поздно. Жизнь покажет… Закругляюсь.

 

Встал в 11, спешить некуда. Думаю: отмотался, отбегался. Вдруг слышу – звонок. В Управление вызывают. Старков. Хорошо. Бедному собраться – только подпоясаться.

Еду, а сам думаю: чего тебе от меня надо? Протокол похерил и прав молодец. Сейчас я выскажу всё, что о тебе думаю. А заодно сдам мотоцикл, ракетницу, бинокль – всю наличность.

Приезжаю. Вхожу. «Садитесь пожалуйста!». Сажусь. Что дальше? А дальше было вот что.

– Ваш напарник Иосиф Левин попался с поличным, – говорит Старков. – Инспектора ГИБДД давно за ним следили. На личной машине, как таксист, зарабатывал… В низовьях севрюгу в период нереста вылавливал. А протоколы составлял фиктивные. Все его нарушители – мёртвые души. Уже проверено: таких лиц, как говорится, нет в природе. В этом и ваша вина. Где-то упустили, не одёрнули вовремя товарища.

– Что я, нянька ему? – отвечаю.

– Вы – старший.

– У него свои понятия сложились. Нотации читать – бесполезно. Горбатого могила исправит…

– Так рассуждать нельзя. Мы в ответе за людей, которые работают с нами рядом. – Старков повернулся, открыл сейф, достал мой пистолет и положил на стол. – Берите…

Я заморгал, не решаясь протянуть руку. Старков улыбнулся.

– Берите. Работайте спокойно. Прошу извинения – был в отъезде. А вашему протоколу дан ход…

– Спасибо, – отвечаю.

Взгляды наши встретились. Только сейчас заметил, что у Старкова такие яркие голубые глаза. Толковый мужик. С ним работать можно.

– На экспериментально-ремонтном, – говорю, – опломбировал ремонтные боксы. Сбрасывают напрямую нефтепродукты. Пломбы сорвать грозятся.

– Пусть попробуют! – железным тоном отрубил Старков. – Нам даны большие права. Если что, составьте исковое заявление, сделайте пробы воды для лабораторного анализа… Сомова будем судить показательным судом. Пора взяться за хозяйственников. Пора!..

Я встал. Он пожал мне руку. Я повернулся и вышел. Сдал протокол на деда и, весело мурлыча себе под нос, уже пересёк вестибюль, свернул к выходу. Глядь – навстречу секретарша Изюма цокает.

– Пётр Иванович?!.. Я дико извиняюсь! Этот-то… браконьер, оказывается…

– Кто?

– Ну, Дедом-то которого называют.

– И что?

– А то, что он инспектором-общественником представился. Шоколадками кормил меня. Телефон дал. Звони, говорит, когда Петр Иванович в Управлении. У нас один мотоцикл на двоих. Пока он здесь, я там поработаю. Вот я и звонила…

– Ну и… Во!.. – Я покрутил пальцем у виска.

– Сам ты «во»!..

– Она ещё и огрызается, – говорю. – Вот вклеить групповую. Как соучастнице. Будешь знать!..

Захлопала своими наклеенными ресницами.

– А чего я?.. Я просто вам сказала… А вы уже…

Плюнул я да и пошёл. Не голова на плечах, а кочан капусты. Крашеный.

Часам к пяти я был дома. Смотрю, глазам не верю: Наташка на ступеньках веранды сидит.

– Ты чего тут? Одна?

Смотрит исподлобья.

– Одна, – вздыхает. – Совсем одна.

– Как ты здесь оказалась? – спрашиваю.

– Дяденька показай.

– Убежала?.. Как же так?.. А мама?..

– Не хоцу туда, – насупилась. – Дядя Осик югается, мама пьячет.

– Вот оно что! А как же мы теперь с тобой?.. Что нам теперь делать-то?..

– Не знаю.

– Как же быть? Я завтра уезжаю по работе. А тебя куда?

– И я с тобой.

– Нельзя, доча, никак нельзя. Эх, пташка моя, шуруташка, бедные наши головушки! А может, к Сабининым? Дедушка с бабушкой у тебя будут, а? Живут они средь леса в избушке на курьих ножках. – Я успокоился.

– А не закойдуют?

– Не заколдуют. Они добрые. А что? Поехали! Прямо сейчас и заявимся.

Я посадил Наташку в люльку, сунул ей в руки глобус, и мы помчались к Сабининым. Старики были без ума от радости. Особенно тётя Груша.

– Пусть живёт, – прогудел Сабинин, попыхивая своей «фирменной» самокруткой. – Всё повеселее станет!.. – Сдерживается, но видно – доволен. Задумчиво крутит глобус.

А тётя Груша с ног сбилась.

– Варенье у меня из чёрной смородины… Последняя баночка. Объеденье! – тащит.

– Сколько же у тебя их, последних-то? – не удержался Сабинин.

– На нас хватит, да, Наташенька?

– Хватит, – согласилась та.

– Да медок у меня есть ещё, далеко лезть… Оленей будем смотреть. Такие красивые олени! Плясать тебя научу, частушкам нашим. Вот, например, такая:

Ай, дили-дили-дили,

Несолёные блины,

Я хотела посолить,

А мне мама не велит!

 

Схватила Наташку за руки, в такт притопывает.

Просияла моя кроха. Освоилась, заулыбалась. Дети сразу чувствуют, когда их от души привечают.

На сердце у меня посветлело. Я поехал домой. Всё устраивалось как нельзя лучше. Наташка льнет ко мне. А с Наташкой мне ничего не страшно…

Только поднялся в дом, слышу – калитка стукнула. Выхожу. Бежит насмерть перепуганная Лена.

– Где ребёнок? – Глаза блуждают.

– Матери лучше знать, где её ребёнок, – спокойно отвечаю.

– Где ребёнок?! – не своим голосом завопила жена.

– Успокойся, – говорю. – Он у Сабининых.

– О, господи!.. – Зарыдала, в грудь мою уткнулась, сама не своя. – Прости меня, прости… Виновата я перед тобой… Кругом виновата… если можешь, прости…

– Я сам, – отвечаю, – я сам… – А в горле ком стоит, как ёжик какой, не могу говорить и всё тут. – Прости и ты меня, – едва вымолвил. Глаза (стыдно признаться) слезами заплыли, ничего не вижу. Успокаиваю: – Полно, полно тебе. С кем не бывает! Я сам виноват… Во всём сам виноват…

– Дура я, дура, – всхлипывает. – У него жена где-то на Урале. Прохвост! Он меня заявление свидетельское подписать заставил… Прости меня, Христом-Богом молю, ради Наташки прости!..

– Ладно, ладно, – держу её за плечи. – Чего же теперь!.. Идем в дом. Успокойся…

Когда поднимались на веранду, у дырки в заборе мелькнула тень. Венера. Как кино смотрит. Завтра первым делом надо эту дырку в заборе заколотить. Наглухо!..

 

Время летит, как горная вода. Так вот, в стране давно закончилась откровенно грабительская перестройка (Гена Лапшин говорит: «катастройка»), давно лопнули, как мыльные пузыри, обещания руководителей страны, у народа отняли природные ресурсы, повсюду повыскакивали, как фурункулы, банки и торговые лабазы, – «процесс пошёл», но совсем другой, а у нас в инспекции и того круче. Мой протокол где-то забуксовал. Дважды я пытался выяснить, но без пользы делу. Недавно вызвали в Управление. Ехать не хотелось, на сердце кошки скребли. И предчувствие меня не обмануло. Больше того, если бы я ожидал самого худшего и тогда бы удивился.

Секретарша с ехидной улыбочкой направила меня в кабинет Старкова: «Начальник ожидает вас».

Захожу. За столом Старкова сидит Комов. Я остолбенел.

– Что встали?.. Проходите, садитесь. Не ожидали?

– А где… – только и смог я вымолвить.

Изюм захохотал, закатился, заколыхался…

– Старков-то? – произнёс он, наконец, вытерев глаза. – Старков тю-тю, на повышение пошёл… за принципиальность…

Я поднял глаза и в упор посмотрел на этого, подсидевшего, видимо, своего начальника, ненавистного мне человека, мысленно обозвал его «бруском сала». Он торжествовал победу: в сереньких глазках его так и скакали весёлые чертенята. Заряд моей отрицательной энергии достиг-таки его чёрного нутра. Он посерьёзнел.

– Но всё это вам, дорогой мой, теперь без разницы, – продолжил Комов. – Приказом вы освобождены от должности. Мотоцикл, оружие и снаряжение сдайте районному инспектору Иосифу Левину.

– Но…

– Никаких «но»… Заявления браконьера Глушко и вашей жены направлены в соответствующие инстанции. Документам дан ход.

– Но мы уже помирились… она вернулась и…

– Это не имеет значения. Есть документ.

– А я что, приложение к этому документу? – отвечаю ровным голосом, но, не выдержав тона, кричу: – Это фальшивка!..

– Не надо… – поднял указательный палец Изюм. – Там разберутся… Всё должно быть по закону.

– Какое изуверское двуличие!..

– Это ваше частное мнение. Вы свободны.

Я вышел. В вестибюле на доске увидел приказ за подписью Изюма. Всё то же: «угроза жене огнестрельным оружием», «преступное использование служебного положения в корыстных целях», «моральное разложение». Я сорвал приказ, скомкал, бросил под ноги и, плохо соображая, что делаю, начал его топтать. Сладострастно следившая за мной секретарша ужаснулась, вскочила и побежала докладывать Изюму. Я плюнул ей вослед. Изо всех сил хлопнув дверью, вышел на улицу. Во мне клокотала холодная бессильная ярость. Это он-то, он говорит: «всё должно быть по закону…». Нет предела человеческой подлости! Это он-то, он говорит мне, что я «использую в преступных целях служебное положение», что я «разложенец…». Какая пакость! И что теперь будет с инспекцией? С охраной природы? И вообще, что будет с нашим царством-государством, если придут (уже приходят) такие вот кадры?..

Как теперь радуется Осик-пёсик! Настало его время… А ведь прав оказался, сволочь!..

Дома словно бы камень с сердца свалился – поддержала Лена.

– И чего ты загорился? Что Бог ни делает, всё к лучшему. Вот вернёмся в краевой центр, заживём как прежде… А может, к матери зафинтилим?.. Подумаешь, инспекция! А этот… по нём тюрьма плачет. Он ещё попадет в переплёт. Сколько ни ходит кувшин по воду, сломает голову. Ещё и грозит… Прохиндей! Поду-умаешь…

После такой мощной поддержки немного отлегло, но тревога осталась.

 

В эту ночь мне привиделся страшный сон. Вроде бы я стою на городской площади Ленина. Кругом кучкуется народ; вся площадь человеком забита. А свет сумеречный, серый-серый. Серые здания, серый асфальт, серые молчаливые люди, серое небо… Поднимаю голову и вижу над площадью, как дирижабль, горизонтально висит-парит привычный глазу громадный гранитный памятник Ленину – тоже серый, но чуть потемнее той серости, что разлита повсюду. Он повёрнут лицом вниз и теперь постоянно указующий палец его нацелен в землю, как сказала бы бабка Дарья – в тартарары. Мне становится тревожно и страшно. Ведь многотонный памятник только чудом держится там, вверху, в пустом пространстве. Страшная гравитационная сила тянет его к земле, и вот-вот он сверзится, расплющив толпы людей на площади. Но этого почему-то не происходит. Памятник висит, как дамоклов меч. Ощущение тревоги, надвигающейся беды усиливается. И вдруг памятник, словно бы оживает, приближается, вырастает в размерах… Люди в ужасе хватаются за головы, глаза лезут из орбит, волосы встают дыбом… Но никто никуда не бежит, все, ровно заколдованные, замерли в какой-то страшной обречённой неподвижности…

Тут я проснулся. Долго лежал, размышляя, к чему бы это, но удовлетворительного объяснения не нашел. Может, знамение какое?.. Встал и начал писать письмо в редакцию газеты «Демократический прожектор». Хотелось выговориться, рассказать всё, как было, без утайки, всю подноготную.

 

В краевом центре я разыскал собкора газеты «Демократический прожектор». У входа меня остановил полицейский, позвонил:

– Виктор Ипполитович, тут к вам пришли (глаза скосил на меня). Кто вы?

– Инспектор рыбоохраны Пётр Иволга.

– Говорит, инспектор рыбоохраны. Что? Хорошо. (Мне.) Велено пропустить. Оставьте паспорт и идите.

Виктор Ипполитович Ухов. Грузный, рыхлый, в обсыпанном перхотью чёрном костюме. Встал из-за стола, протянул руку. Плоский лоб, гладко зачёсанные сально-блестящие волосы, покровительственно-воркующий голос.

Быстро пробежал глазами мой опус и сказал:

– Сложная ситуация… Тут, по-видимому, задействованы серьезные инстанции. Всё забетонировано, из государственных институтов растут мафиозные структуры. Не знаю, чем вам помочь. Попробуем, но… – он с минуту барабанил по столу пальцами. – По-видимому, через большого человека из краевой власти Комов выходит на Москву, а там… В общем, попробуем.

– Но меня оклеветали, ни за что ни про что выперли с работы… – начал я.

– Понимаю, понимаю, – прервал собкор, – но сейчас ослабла управленческая вертикаль, на местах никакого контроля… Развал страны под кодовым названием «перестройка» удался. Что будет дальше, одному Богу известно. В общем, сложный узел затягивается. Материал острый. Особенно, в части отправки кавказской форели на сковородки высоких московских чиновников, то бишь, «московского каганата»… Хе-хе! Сегодня же поправлю и по телетайпу передам. Думаю, напечатают. – Затем он поднял глаза на потолок, помолчал и добавил: – Впрочем, не уверен.

– А как же свобода печати?

– Ну, это не для всех! – он улыбнулся, протянул руку.

Мы простились.

 

Прошла весна. В начале лета стало ясно, что с этой перестройкой-катастройкой жизнь безнадежно ушла в минус.

Вызвали в прокуратуру мою Лену и Галушко, но они опровергли свои липовые доносы.

Моё письмо из «Демократического прожектора» вернули на том основании, что… В общем, позвонили в инспекцию, где меня аттестовали всего одним словом – сутяга. И ещё новость: сняли с работы собкора Виктора Ипполитовича: видно, старые кадры с явными признаками совести новым хозяевам не ко двору.

Поговаривают, Изюм-Комов метит в столичное Управление рыбного хозяйства. Что ж, как говорится, большому кораблю… Осик уже руководит отделением группы южных регионов. Теперь рыбы в реке заметно прибавится!..

Ну, всё. Скажу ещё на посошок, не вдаваясь в абстракции. Думаю, что власть, которой не нужны честные люди, долго не протянет. Под грузом своих грехов она неизбежно рухнет. И надо в меру сил ей в этом помочь…

 

 

Часть третья. День Ангела

 

Осень, заря. За окном ветрено и хмуро. Побрившись, я освежил холодной водой лицо и голову, накрутив вокруг неё белое полотенце, превратился в араба. Долго всматривался в отражение незнакомого человека.

– Ты кто? Вот ты – кто смотрит на меня? – задал я ему, что называется, вопрос на засыпку. – Ну, чего хлопаешь глазами?..

Уже целая неделя просвистела, как я вернулся из Лабинска в Черноморск. Фигаро здесь, Фигаро там – диалектика! (Скорее – нечто болтающееся в проруби.) А что дальше? Из редакции газеты тебя деликатно выперли за «критиканство». Из инспекции рыбоохраны выдавили за… За что? Ну вот, не знаешь. Будто не знаешь… Что дальше, спрашиваю? Жанна Фёдоровна ядовито называет тебя не иначе как «наш рыболов»… Там ты хоть пародийный статус имел – Рыбий пастырь. Звучит! А здесь… Здесь – ты просто пришей-пристебай. Ни кола, ни двора. Импотент без жилья, как зубоскалят в подобных случаях остряки. Всё, по сути, держится на Кузьмиче. Но, как говаривала моя незабвенная бабка Дарья: «не падай духом, а падай брюхом». То есть, брюхом-то упадёшь, да встанешь, а вот…

Хлопнула дверь. В облаке вкусных кухонных запахов заскочила Лена, идёт ко мне, сверкнула в косом луче солнца, снимая на ходу белый фартук.

– С кем ты тут беседуешь? А-а, с самым умным и любимым человеком. Как часто ты с ним, однако, общаешься!

– Да вот, уставился на меня какой-то бритый тип не первой свежести, явно неудачник, лузер по-современному. Косит под араба. А ведь у него сегодня день Ангела – Петрово торжество по церковному календарю. Бабка Дарья в этот день обязательно мне что-нибудь дарила. И сегодня был у меня чудесный подарок – явился во сне Ангел, сияющий такой, с белоснежными крыльями… Не делай круглые глаза. Не веришь? Вот тебе крест святой! – Я перекрестился, как это, бывало, присягая правде, делала бабушка Дарья. – Да, явился Ангел… Это от неё весточка! И такой свет в душе разлился, как будто внутри меня свечку зажгли. Вот, думаю, начинается жизнь новая… А проснулся – всё по-прежнему, всё на своих унылых местах. Но что-то во мне как бы перевернулось, что-то сдвинулось вот здесь, – я приложил к сердцу обе ладони.

– Не скромничай, – съязвила моя дражайшая половина. – Ты увидел себя, ненаглядного, в зеркале и замер от восхищения.

– Не, я серьёзно, Лен, не ёрничай. Вот сейчас смотрю на тебя и думаю, мало ты любил свою жену, мало!

– Ну, уж! – Лена застенчиво потупилась. – Опохмелиться нечем, что ли?..

– Мало любил в высшем смысле, а не в обычном нашем, телевизионном. Наш священник Иоанн говорит: кто не любит ближнего, тот плюнет и на Бога. А ведь правда!

– Ага. Запоздалое раскаянье. Ладно, я пошла, там у меня на плите…

– А ведь это правда! – закричал я вдогон ей. – Любите друг друга – вот главное. Об этом и Библия нам говорит. И я знал раньше об этом. Но как-то не доходило! Надо написать об этом трактат…

– Как это ново! – остановившись на пороге, взмыла моя Лена. – Потрясающее открытие с двухтысячелетней бородой. Боже мой, прозрел! Ещё вчера был слепым и вот – стал зрячим. Чудеса в решете, да и только!

– Не становись глупой – оставь эту колючую хренотень, – не выдержал я, – вчера – это было вчера. Но всему своё время. Значит, пришёл час – вспомнить, осознать… Вот и Ангел во сне явился, всё это неспроста. В ненависти мы пожили немало и что хорошего? Буза! Кровь да слёзы! Сколько можно?..

Лена обошла меня, окидывая взглядом с ног до головы.

– О какой это ненависти ты говоришь? – вкрадчиво спросила.

– А о такой, обыкновенной, и классовой, и всякой другой. Мы истерзали себя нелюбовью… Мы уже устали от нелюбви. А ведь мы любили друг друга. Мы просто забыли об этом. Запамятовали. Надо вспомнить забытое и объясниться в любви. Всем, всем! Время настало! Может, мы на пороге нового Ренессанса.

– Пришло время, значит? И теперь… ослепительная перспектива!

– Зря остришь, – печально и серьезно ответил я. – Просто приходит время любить. Или уничтожиться. Да, уничтожиться! Всем. Третьего не дано. Сегодня я это ясно чувствую. В сущности, нормальный – подчёркиваю! – нормальный человек не может жить без любви.

– Потому кругом так много ненормальных?! – со смехом подхватила Лена.

– Не смейся… Это надо осознать. Крепко осознать!..

– Может, у тебя температура? – Лена коснулась моего лба. – Или того… Сходи в наш храм Архангела Михаила, там тебе священник Иоанн всё растолкует о высшей любви и даже напомнит то, чего ты не знал и забыл. Нужны дела, милый мой, дела…

– Что ты этим хочешь сказать? – вскричал я. – Отец Иоанн… А ты знаешь – это гениальная мысль!

Лена отшатнулась от меня, имитируя страх:

– О боже, еще одно озарение! Этого я уже не переживу…

– Где, где мой телефон? – я схватил с подоконника мобильник. – Где тут мои школьные друзья и подруги? Где бывшие редакционные сотрудники?.. Мы утомились от злости и негатива…

– Ты чего? Может, «Скорую» вызвать? Впрочем, звони ты, тебе скорей поверят. Мобильник твой вон там, на подоконнике. А-а ты уже…

Я набрал номер своего бывшего редакционного кореша Станислава Забелина и, прислушиваясь к гудкам, с философским спокойствием ответил ей:

– Мы просто забыли, зачем появились на свет. Мы родились, чтобы любить, – это главное. Мы просто забыли об этом… И надо только напомнить всем, напомнить…

В эту минуту я был абсолютно уверен, что достаточно озвучить и растолковать людям евангельскую формулу любви, и все всё сразу поймут, и всё, всё изменится, и жизнь войдёт в своё естественное русло, наполнится высшим смыслом и заиграет всеми красками небесной радуги. А иначе – и это для меня в эту минуту тоже было абсолютно ясно – нас неотвратимо настигнет возмездие, может, – всеобщее уничтожение.

– Скажешь тоже! – посерьёзнела Лена. – Вчера, видно, перебрал маленько в своём, этом… шахматном клубе…

– Убери свои колючки, Лена, втяни их в себя, втяни! – начал я закипать. – Посмотри лучше – сколько вокруг негатива, злости, обмана… Ведь это добром не кончится. Я правду говорю! Мы уже прячем друг от друга свою внутреннюю жизнь, а это… ну, понимаешь? В общем, не теряя драгоценных минут, надо вспомнить, как мы любили людей, этот мир и, не стыдясь (это ложный стыд!), признаться в любви друг к другу. Всем, всем!..

– Не смеши людей, дорогой! – прилетел ответ жены из недр кухни, но этого ей показалось мало, и она, показавшись на пороге, добавила: – Они тебе всё равно не поверят. Подумают: хочешь получить большую сумму взаймы. И скрыться.

– Ух, язва! – едва шевеля губами, ответил я ей, прижимая к уху мобильник.

– Алло, алло, Стас? Стас, говорю? Звоню по очень, очень большому делу. Слушай, слушай… Сегодня до меня дошло, что я люблю тебя… Что, что? Какие ещё голубые?..

Лена, прыснув в ладошку, отвернулась, но это не остановило меня.

– Не говори глупостей, Стас. Я люблю тебя христианской, высшей любовью, понял? Как не заслуживаешь? Вот все мы так. Ну, ну… кто из нас без греха? Ну вот, вот… правильно… Люблю бескорыстно. За что? А за то, что ты есть на свете, просто – есть на свете, дорогой мой человече… Ну?.. Какая ещё шутка? Я на полном серьёзе. Я знаю и помню тебя по работе в редакции; ты же, в сущности, добрый, порядочный малый. Таких уже можно в Красную книгу заносить. Как не веришь? Это я тебе говорю! А-а, не веришь, что я трезв? А что тут такого? Ну да, да, сделал открытие – вот и звоню… Правильно, правильно… Ведь мы уже в упор не видим друг друга. И, кстати, не слышим тоже. Вот, вот – правильно, правильно говоришь. Что? Приедешь? К обеду? Рад буду видеть. Ну, ну… Правильно… Да, да!.. Всё-таки она вертится! Всего, всего, жду…

– Ну, ты – комик! Полунин, Попов и Чаплин в одном флаконе, – захохотала Лена.

– Зря смеёшься. Стас всё понял. Сразу засобирался. А то!.. Понятное дело, авитаминоз доброго слова и авитаминоз любви…

– Заморочил человеку голову, – опечалилась вдруг жена. – А мне показалось…

– Погоди, Лен, погоди. Я нашёл ещё один номер. Зоя? Зоя Николаевна? Да, Пётр Иванович Иволга. Да, Петя! Уже не узнаёшь? А ведь когда-то в школе… Помнишь? Вослед нам кричали: «Тили-тили-тесто!»… Ну вот… Сегодня мне вдруг открылось, что мы мало любим друг друга. Причём тут жена? Я понял, что всегда любил тебя, Зоя, и сейчас люблю… Где жена? Ну где жена… Да не в отъезде она, а дома… Вот здесь, рядом… Я? Сошёл с ума? Зоя, что ты такое говоришь? Помнишь, как я дразнил тебя: Зоя из мезозоя. Ты действительно оттуда, извини! Просто сегодня у меня день Ангела. И он, Ангел-то, явился мне во сне. Да нет же, я это не придумал, видит Бог. Да никакого тут чуда нет, просто он, Ангел-то, одним своим появлением перевернул во мне всё, напомнил, что мы забываем о главном – любить друг друга. И поэтому у нас ничего не клеится: ни индустриализация, ни модернизация – всё валится из рук. Понимаешь? Ну вот, ну вот… Приезжай, сядем рядком, поговорим ладком. Вместе пообедаем. Конечно, приезжай! Да что там, какие ещё пробки… Приезжай! Всего! Мы будем ждать…

– Видишь? И Зоя приедет к обеду, – повернулся я к жене.

– Ишь ты, разочаровалась, что я дома. Ха! Может, мне исчезнуть на пару дней? – скривилась жена.

– Что ты болтаешь, Лена? Ты – мой ангел-хранитель. Ну, иди сюда, иди ко мне, мой птенчик, моя пташка-шуруташка. Я же люблю тебя, люблю…

– Свежо предание…

– Какая это, однако, радость – признаться в любви своему ближнему! Найти в себе вот это… Вспомнить и признаться…

– Даже своей жене? – исподлобья взглянула на меня Лена.

– А что, жена – не человек? Ну что ты, Лен… Убери свои колючки… Ведь ты же прекрасная хозяйка! И женщина, какая женщина! Ты только прикидываешься ведьмой…

– Нет, я – жена, я – пила. Ну, может, не циркулярная, которая визжит…

– Не наговаривай на себя. Давай сегодня, сейчас! всё простим друг другу, забудем про все свои застарелые болячки и обиды… и начнем жить, что называется, с чистого листа…

Я притянул её к себе. Она податливо прижалась к моей груди, прошептала:

– Да ты, оказывается, милый, галантный мужчина, хотя и сумасшедший…

– Ну, обними, обними своего сумасшедшего… Мы здоровы, сильны, спрашивается, что нам ещё не хватает?

Я стиснул её в своих объятиях.

– Стоп!.. – тормознула меня Лена: – А чем ты собираешься потчевать своих ближних, которых ты вдруг возлюбил сегодня?

– Да не сегодня, не сегодня, Лена! – разочарованно разомкнул я руки. – Мы же дисквалифицировались как люди! Останови на улице сто прохожих – и все скажут тебе, что мы ныне живём чужой, выморочной, ненормальной жизнью. И только верхним чинам кажется, что всё путём, всё в порядке, а впереди – те же сияющие вершины…

– Не надо политики, дорогой. Мы уже, извини, провоняли политикой, как бензином. Только поднеси спичку… Вот постучатся твои близкие и возлюбленные, а ты тут тары-бары разводишь!..

– И то, правда. Что значит – женщина! М-да… Надо сбегать в супермаркет, что возле кладбища, – я ринулся к двери.

– А деньги, деньги!.... Вот рассеянный с улицы Бассейной…

Лена догнала меня и сунула в руку рулончик купюр.

– Да не оскудеет рука дающего, – промычал я в ответ.

На пороге я остановился на секунду-другую, глядя в пол.

– Кого я забыл ещё? – посмотрел на Лену. – Я говорю, кого я забыл пригласить? А-а, Кузьмича с тёщей!

– Не стоит, – твёрдо ответила Лена и добавила: – Это огнеопасно...

– Ладно… Пусть так. Но обязательно пригласи свою сестрёнку. Светик – мой человек. И Севу я, конечно, люблю, но… звякни им…

 

Держу курс на высоченный, увенчанный каравеллой, блистающий в синем небе шпиль морского порта, пересекая по знакомой диагонали людные улицы и глухие переулки. В глазах уже пестрит от ярких лозунгов, транспарантов, плакатов с утра митингующего народа, как всегда, недовольного вороватой властью, которая, как всегда, не слышит его, пока не получит, как всегда, по жирной морде, извините…

И вот оно – море! Ветер сдувает с воды последние белые клубы зябкого ночного тумана, открывая полыхающую синевой холодную ребристую зыбь. На душе пустынно и тихо.

– Привет, свободная стихия,

Не в первый раз передо мной

Ты катишь воды голубые

И блещешь гордою красой, –

выбросив руку, продекламировал я известные строки вслух, безбожно перевирая неподражаемого Александра Сергеевича, – прости меня, «наше – всё». Я знаю: он не рассердился, а улыбнулся, может, погрозил пальцем.

В морском порту безлюдно. У пирса пришвартован белоснежный туристский лайнер, который недавно был захвачен в Турции террористами, но отбит малой кровью, и вот теперь снова, как ни в чём не бывало, собирал богатых и праздных людей для зарубежной прогулки.

Рядом, распахивая раннюю алую воду, причаливает порядком изработанный мазутно-чёрный буксир. Как мал этот трудолюбивый мураш на фоне блестящей громады лайнера! Через борт свесилась маслянисто-жёлтая псиная голова. Четвероногий боцман наблюдает за швартовкой.

Из иллюминатора лайнера кому-то машет рукой красотка. Кормит чаек. Алчные птицы обезумели: кружат, орут, дерутся, подхватывая на лету хлебные крошки.

Пёс спрыгнул на причал раньше моряков. По-хозяйски принюхиваясь, подробно обследовал пирс. Столкнулся с лохматым, замурзанным сородичем. Изучающе обтыкал его таможенным носом. Но не обнаружил ничего примечательного. Поднял ногу над кнехтом. И потрусил к своему плавучему дому. Высокомерное равнодушие четвероногого боцмана потрясло сухопутного бродягу. Обиженно тявкнув, он увязался за «морским волком». Тот остановился, смерил преследователя презрительным взглядом. И степенно поднялся по трапу на палубу буксира.

Я помахал красотке. Хорошее настроение, знаете... Она пошевелила пальчиками. Кокетство. В каждом движении, в любом жесте. Но вот и она скрылась за кисейной занавеской.

– Пошли, Барбос, ты же видишь: мы здесь лишние, – сказал я собачьему бомжу.

Обыскивая, ощупывая меня глазами, пёс склонил набок голову и завилял пыльным дремучим хвостом: «Видно, свой брат, может, что и обломится». Но, хорошенько присмотревшись ко мне, разочарованно потрусил прочь.

Я поднялся по узкой бетонной лестнице на южный мол. Не обнаружив среди рыбаков завзятого удильщика Кузьмича, отправился в центр города.

На Платановой аллее меня подхватила и властно увлекла богатая похоронная процессия. Стало завидно: бывают же порядочные покойники! Из черно-красного катафалка белело длинное «лошадиное» лицо, сверкали квадратные носки огромных начищенных туфель.

В ветвях полуоблетевших платанов бродил – стоял – витал белый сквозящий туман, накатывающий временами с остывающего моря. Дохнул лёгкий бриз; проглянуло солнце; засияли влажные крыши, витрины, вывески; зажглись квадратные носки огромных туфель...

Как оказалось, хоронили «правую руку» мэра города, рэкетира Эпохи Великого Ограбления, без одобрения которого, говорят, не принималось ни одно постановление городского парламента. Но что-то просмотрел, что-то фукнул, что-то не поделил он с главой города, тоже крупным махинатором, и был застрелен на пороге своего роскошного коттеджа. Отбыл в мир иной, как видно, человек незаурядной натуры и разносторонних интересов: за гробом шли не только господа из верхних эшелонов власти с дюжиной широких в кости востроглазых охранников, но и рабочий люд, представители городских «низов с помойки», а также люди интеллигентного вида и просто златозубые «братки».

Туман с моря накатывал на город, с каждой волной становился плотнее, – застил свет, клубился, буквально заглатывая похоронную процессию, словно кит Иону; временами казалось, что всё это мне снится в каком-то тягучем, липком сне; я шёл вместе со всеми, точно сомнамбула, переставляя ноги, чтобы не упасть, и не отдавая отчёта – зачем иду...

Ах, да – сегодня же мой день Ангела!..

На повороте к городскому кладбищу я увидел вывеску супермаркета «О кэй» (о, наше языковое лакейство!), но по инерции прошёл мимо, заинтригованный загадочным покойником.

Кладбище заполонил бурьян. Солнце осветило известковый кладбищенский забор, на котором кто-то синей краской вывел: «Америка – дерьмо, Трамп – козёл, мы – за Сирию!». Чудесная триада. Но зачем писать об этом на кладбищенской ограде? Загадка русской души! М-да!..

Запомнились две-три надгробные речи. Ухоженный, розовенький, точно Пятачок, оратор из местных олигархов:

– Дорогие друзья, сегодня мы провожаем в последний путь одного из самых талантливых бизнесменов России, которому не было равных среди нас в борьбе за место под солнцем. В прошлом, будучи известным партийцем, он много потрудился на общественной ниве. В одном из швейцарских кантонов, говорят, есть город, в котором центральная улица названа именем этого Большого человека. Его не раз подставляли, но он не прогнулся, потому, что масштабно мыслил и творил. С юных лет он читал «Капитал» – песнь песней прибавочной стоимости. Но жизнь не стоит на месте. Маркс устарел. Настольным писателем покойника стал наш блестящий классик Дарвин. Именно поэтому классовая борьба у нас плавно перешла в клановую, строго говоря, в борьбу видов. С большевистской беспощадностью топил покойник врагов либеральных ценностей, но уже не революционными, а гуманными методами, ибо настало время свободы и демократии...

После него выступил крепкий седобородый старик с ярко-синими печальными и лукавыми глазами, в подпоясанной белой косоворотке и хромовых сапогах. «Пророк, провидец, мессия», – зашептала толпа, сдвигаясь к могиле.

– Вначале было Слово, – начал с Евангельской цитаты старик. – И у меня Слово. Я сам – Слово Бога живого. А у Бога все живы. И умерший жив, дети мои. Душа его сейчас летает над нами, смотрит и слушает. Я бы его воскресил, но это не нужно, потому что смерти нет, мои – Бога – дети. Но пока мы живы и находимся в теле, надо помнить: мы рождены спасать, искуплять, обновлять, исцелять и любить... Вы видели на улицах города голодных, грязных, измученных, озлобленных людей, способных на любые преступления? Человечество – единый род, одна семья... Помогите им! Покойник помогал, Царство ему Небесное... Мои – Бога – дети, осталось ли в вас сострадание – любовь – совесть? Мои – Бога – дети, не погас ли в вас небесный огонь милости и жертвы? Мои – Бога – дети, сотворите, сделайте для братьев ваших – безвинных, заблудших, заболевших, умирающих, сделайте безвозмездно, даром, бесплатно с любовью – сердечностью – душевностью места ночлега – отдыха – покоя, дайте им паспорта и работу для жизни...

Но тут старика оттеснил затянутый в чёрную кожу златозубый «браток». По толпе прошелестел шёпот: «Лёнька-Пушок, Лёнька-Пушок...».

– Братки, гасите барыг, – сказал Лёнька глухим, словно из глубокой ямы, голосом. Все притихли. – Гасите барыг! – повысил сразу на пол-октавы голос Лёнька. – Их место на параше или в гробу...

– Он с кем-то нас путает! – раздался начальственный баритон.

– Я могу повторить, братки, их место на нарах, – убеждённо, с каким-то тайным вызовом, сказал Лёнька и продолжил: – Что либералы, что демократы... Они ограбили нашу Россию, – выступавший помолчал и с закипающей в голосе слезой высказался до конца: – Братки, мы нищий народ. В натуре... Мы попали не в ту дверь, и покойник это знает... Но будет и на нашей улице...

Высказаться детальнее оратору помешали охранники, подхватили его под руки, вынесли за кладбищенскую ограду и дали ему пинка под зад.

Гроб опустили в могилу; грянул невесть откуда взявшийся странный духовой оркестр: литавры, гобой, тромбон и две валторны. Земля застучала по крышке гроба; народ всколыхнулся, кто-то заплакал, запричитал...

И тут неподвижный кладбищенский воздух располосовал, разорвал страшный грохот. Тугая горячая волна понесла меня на ограду, но к концу пути опала, изникла, обронив, наконец, моё тело в заросли чертополоха и крапивы. Рядом упал потускневший от тротила, дымящийся башмак покойника.

Некоторое время я лежал без движения, оглушённый, обмякший, безвольный, не понимая – куда меня занесло. «Где я?» – спросил я себя вслух, всматриваясь в муравья на травинке и воспрянув духом, что я не на том свете, но не услышал собственного голоса. Затем выполз в узкую, сорванную с одной петли, проржавленную калитку и рванулся прямиком через кусты в город.

 

С гудящей как разбитый горшок головой чуть было не прошлёпал мимо маркета «О кэй» (о, наше словесное холопство!). Кое-что уже соображаю, но ещё… Вот прошла покачивая крутыми бёдрами молодка, но я, против обыкновения, не проводил её долгим взглядом. Пересекает дорогу какая-то митинговая группа с призывами, намалёванными, видно, малярной кистью – «Отдайте нашу землю!»… Что бы это могло значить? Следом за ней по «зебре» продефилировали двое полицейских – старший из них с длинными чёрными усами. А вот и пивная «Оазис». Меня окликает стоящий за одним из столиков под тентом кряжистый крепыш в чёрных очках, чёрной рубашке, с татуировкой на правой руке. Что-то знакомое… Или показалось? Да нет же, это он, Данилов! Те же чёрные очки, та же чёрная рубашка, широко распахнутая на густо заросшей груди, татуировка на правой руке. Перед ним – две полные всклень кружки пива, видно, «с честным» доливом. Он кивнул мне на одну из них – с каёмкой пены.

– Становись! Я сразу узнал тебя. Вы работаете на телевидении. Так?

– Не так, труженик погасшего завода Данилов, не так! – ответил я, не принимая амикошонства.

– Как – не так? – удивился мужчина. – Ну, всё равно. Прошу к моему шалашу. Одному как-то знаете… не то.

Дружеский тон его поколебал меня, и я ответил неуверенно:

– Да я спешу… Зачем это?.. Я в состоянии и сам… Севу-то нашли тогда? – задал я никчемный вопрос и подошёл. – Помните, моего зятя вы искали? – неуклюже добавил.

– Понимаю, понимаю… Я и не спрашиваю, кто вы. Даже если вы с телевидения – мне без разницы. – Он отвесил шутовской поклон: – Угощаю вас от чистого сердца…

– Ну, коль от чистого сердца, грешно отказываться. Люди должны уважать и любить друг друга. На то мы и люди…

– Ага! – вдруг вскинулся труженик погасшего завода. – Телевидение ваше совсем оборзело. Зачем они занимают одностороннюю позицию?

– Ну, это вопрос не ко мне, – отбоярился я и сделал несколько глотков из кружки. Пиво было свежим и холодным.

– Ага! Не надо маленьких дурить. Тебе ли не знать? Зачем прикидываться овечкой?

– Та-а-ак... – я огляделся. Никого.

– Вот плата за початую кружку, – я положил «сотку» на край тарелки. – Спасибо за угощение, за компанию и будьте здоровы…

– Нет, нет, – не слушая меня, продолжал Данилов. – Я не настаиваю. Сразу, конечно, вы не можете, но надо как-то перестраиваться. Время сейчас такое – или пан, или пропал. Вопрос – зачем?

Ничего не поняв из мутной «речухи» Данилова, я ответил самому себе:

– В наши дни все мучаются вопросом, зачем то да почему это? А дело-то гораздо проще – честно спросить себя: не виноват ли я во всём этом сам? Да, именно… Надо прежде всего на себя оборотиться…

– Как это? Выходит, я должен отвечать за бардак на телевидении, так что ли? И вообще…

– Причём тут телевидение? Я говорю о нас с вами… Ну, ладно, я пошёл. Спасибо за интересный разговор, за угощение, всего доброго. Мне тут надо зайти в маркет «О кэй», – показал я пальцем.

– А нет, нет, погодите, – остановил меня Данилов. – Мы даже как следует не познакомились. Стало быть, телевидение врёт, а я виноват, чиновник ворует, а я виноват, какое-нибудь министерство культуры или обороны превращается в торговую лавку, а я, видите ли, опять виноват. Так что ли?

Я уже шагнул от стола, но последние слова собеседника меня зацепили, и я вернулся.

– Вот именно! Тут всё дело в качестве человека… мы всегда показываем пальчиком куда-то туда, – я продемонстрировал, как это бывает: – А пальчик-то, между прочим, пальчик-то надо повернуть на сто восемьдесят градусов, и он упрётся как раз в нашу грудь…

– И тогда что? Всё будет хорошо? – ядовито спросил Данилов.

– Нет, не будет, пока человек не поймёт, что ему самому надо измениться. Самому!..

– Эх ты! Ловко! Я буду, понимаете, изменяться, а они в это время – обогащаться?..

Отпив из кружки два-три глотка, я поставил её посредине стола.

– Почему так устроен мир? – задал вопрос. – Меняется, скажем, режим, всё – новое, весь жизненный уклад, а отношения между людьми всё те же, та же несправедливость, те же воры, только более хитрые и изощрённые. Выходит, дело-то не в изменениях строя или режима? Как разорвать этот порочный круг? Я долго думал над этим…

«Явно чувствуется влияние Кузьмича», – невольно мелькнула мысль.

– Ну и до чего додумался? – задал вопрос, что называется, в лоб Данилов и продолжил: – А, по-моему, их надо собрать всех и сослать на необитаемый остров. У нас можно, скажем, на остров Врангеля – забрать этот остров в стальную решётку, а потом возить туда детей и показывать этих хищников. Вот, детки, к чему приводит жадность! Учитесь, как не надо жить…

Я снисходительно усмехнулся:

– Ну, это из области сказок и фантазий… А реально – кто будет отбирать этих самых хищников? Кто будет отправлять их? Как это сделать? Вот вопрос. И тут я вижу выход один: надо измениться самим, надо научиться уважать и любить друг друга. Нас породила одна Всё-Творящая-Сила, которую мы называем Богом. В сущности у нас один Родитель, а следовательно, все мы – родные братья, независимо от цвета кожи, образования и от, скажем, религии… Да, мы родные братья!..

– Ну, не-ет… – запротестовал Данилов. – Эти спиногрызы, которые сели на холку народа, мне не братья!.. И ты хочешь, чтобы мы с ними обнялись? Иди на своё телевидение и об этом там болтай, а не здесь…

– Значит, опять классовая борьба? – попытался я разубедить его. – Опять поножовщина? Это мы уже проходили. И что? Пришли туда же, откуда ушли. Даже зверь в один капкан дважды не попадается, а мы…

– Что ты, конкретно, предлагаешь? – прямо спросил труженик погасшего завода. – Обняться с этими… нашими рокфеллерами погаными, которые грабят страну и тихой сапой вывозят всё за бугор? А нам кричат: мы едины, мы едины! Даже партию такую придумали – «Единая Россия». Какая такая «единая»?!

– Не будем лезть в политику, – попытался я остановить Данилова, как стрелочник с ломиком идущий состав. – Это всё по верхам. Нужна корневая истина… Надо смотреть глубже!

– Ага, в прошлом году чиновная партия распилила и съела чуть не весь городской бюджет – это по верхам?.. – не поддался Данилов. – Уже шагу нельзя сделать без взяток – это по верхам? Мафиози сидят по всей долбаной вертикали, сжирают бюджетные средства, торгуют землей, на которой мы живём – это по верхам?.. Меня согнали со своих законных шести соток – и не только меня! – будем, говорят, строить скоростную магистраль или что-то вроде этого. Дали гроши за жильё. Глядь, а там уже высотки подымаются! А мы с женой ютимся в старом фонде, который называют ветхим, – всё вот-вот обвалится. Сколько я ходил по инстанциям, обивал пороги… Обращался в суд, в прокуратуру… И что? Глухо, как в танке. Никакого результата! Наша земелька, оказывается, приглянулась какому-то денежному мешку из центра. А я отсидел полтора года тюрьмы за то, что съездил по харе одному крупному чиновному жулику… Государственные служащие, ёлки-палки, а продаются за деньги, как панельные девки… Круговая порука! Кричи – не докричишься, пробивай – не пробьёшь… Государственная мафия! Сегодня мы выходим на митинг, мы им покажем весёлую жизнь! А ты мне тут демагогию разводишь. Дуй на своё телевидение и обманывай людей дальше. А мне не надо мозги трамбовать!

– Ну что, – давайте опять разделимся на белых, на красных, синих, оранжевых и начнём на радость, на потеху нашим врагам разбивать, как горшки, друг другу головы. Нас облепили со всех сторон. Этого только от нас и ждут… – безнадёжно возразил я.

– Что ты предлагаешь конкретно? – задал вопрос на засыпку Данилов.

Подумав минуту-другую, я ответил:

– Прежде всего, не делить людей по цветному признаку. В этом нет истины! В мире есть только два, так сказать, класса, две партии – Богочеловечество и Зверочеловечество. Так вот, надо каждому знать, к какой половине он принадлежит. Если ты уважаешь и любишь своих ближних и вообще – людей, делаешь для них добро, ты родом из Богочеловечества, а коли косо смотришь на себе подобных и только думаешь о том, как их объегорить, ясное дело! – ты родом из Зверочеловечества… Только так!

– Вот и я говорю: мы разделены на волков и овец. Закон тут бессилен! – гнул своё Данилов. – И надо немедленно объединяться, пока нас всех до одного не порезали эти самые волки. Надо дать им отпор!..

– Опять кровь, опять страдания? Я предлагаю другой путь: очиститься от дурных дел и мыслей, внутренне измениться самим, полюбить друг друга, и уж тогда…

– Полюбить друг друга!.. Ха-ха! Меня будут сживать со света, а я буду…

– Да нет же, нет! – успокоил я его. – Тут нужно усилие духа… Необходимо духовное преображение!.. Мы всегда ставим телегу впереди лошади: материальное у нас впереди, а духовное позади. Ну какое же может быть движение вперёд, если мы стоим задом наперёд? Извините за рифму. Действительно, надо перейти от жизни в материальных параметрах к жизни в духе, и тогда всё, всё изменится…

Мужчина в чёрных очках обошел вокруг столика, осматривая меня словно портной, с ног до головы.

– Вы чего? – забеспокоился я.

– Да вот, присматриваюсь, что ты за фрукт, – тихо ответил Данилов и вдруг, остановившись, рявкнул: – Это демагогия!..

– А, по-моему, мы просто не доросли с вами до духовного преображения, до понимания…

– Это я-то не дорос?.. Я столько повидал в жизни, что тебе, козлу телевизионному, и не снилось…

– Ну что ж, большое спасибо за пиво и …

– Вали отсюдова, – услышал я в ответ. – Ишь, ловкач! «Спасибо за пиво»… «Спасибо» в кружку не нальёшь! А где алаверды?.. – он схватил меня за рукав.

– Да сейчас, сейчас заплачу… – я порылся в карманах.

– Что?.. Наверное, дырка в кармане? Ты просто халявщик! – закричал труженик погасшего завода и железной хваткой сгрёб меня за лацканы костюма.

– Что вы себе позволяете? – с достоинством спросил я, пытаясь оторвать его клещи от своего пиджака. – Не вы ли пригласили меня к столу?

– Откуда же я знал, что ты… гнилой фрукт и обманщик?! Как все у вас там, на телевидении! – заорал Данилов.

На моё счастье появились те двое, встреченные мной на улице, блюстителей порядка. Один из них, постарше, с длинными чёрными усами. Слава богу!

– Отпустите меня, пожалуйста! – деликатно попросил я своего душителя, который, увидев полицейских, мигом разжал лапы. Я отстранился, выглаживая ладонями одежду. – Ну вот, сбегал в магазин. Будем считать, пострадал за истину…По близорукости нашей кажется, что земля неподвижна, а она всё-таки крутится себе и крутится, а мы…

Полицейский, который помоложе, взял меня под руку:

– Пройдёмте! – и, обратившись к мужчине в чёрных очках, добавил: – Вы тоже…

– А чего я?.. – удивился Данилов. – Я мог бы покалечить этого краснобая с телевидения, но вовремя остановился. Чем не добрый поступок?..

– Оставь Гаврилова, – сказал сотруднику старший полицейский. – Он у нас давно на учёте.

Его напарник взял меня за рукав:

– Идём!

– Ну зачем, зачем это? Я сегодня именинник. Вышел кое-что прикупить к столу и вот…

– Да не бойтесь, – улыбнулся усатый полицейский, – запеленгуем ваши координаты и отпустим…

– Ещё бы!.. – обрадовался я. – Мы ничего противоправного не сделали. Я вышел ни на какой-нибудь митинг, а в магазин за продуктами. На минутку. Ко мне сегодня приедут гости. Может, уже приехали, а именинника нет… Мне сегодня во сне Ангел явился. Уж поверьте!.. С утра такой был свет на душе!.. Все люди должны любить друг друга…

Старший полицейский засмеялся:

– А как же мы тогда будем заметать правонарушителей и преступников?..

– Надо полюбить людей и всё, всё изменится! – как-то неубедительно ответил я.

– Ты понял? – старший полицейский щёлкнул себя по шее и подмигнул товарищу. – Явный перебор…

 

Вот и сбылась розовая мечта – тобой всерьез заинтересовались в полицейском участке. Удача! Только этого и не хватало. Пинкертоны долго и настойчиво выясняли, в какой связи нахожусь я с этим, будь он неладен, Даниловым, но ничего так и не выудив, заполнили какую-то карту, где я расписался, что не являюсь ни белым, ни красным, ни зелёным, ни, тем более, голубым, ни… Затем открыли дверь и выпустили меня на волю.

Вот оно, счастье! Свобода, блин, свобода! Мир вокруг показался ярким и духовитым, как после болезни. Нет, неспроста мне явился во сне Ангел, неспроста… Впрочем, всё в этом мире неслучайно, сделал я для себя глубокий вывод на мелком месте и отправился в маркет «О кэй» (отдает колониальным душком, чуете?). Зашёл-таки, набрал снеди к столу, прихватил пару бутылок «горячительного напитка» (как же иначе!) и вышел на главную городскую улицу Платановая аллея, запруженную всё прибывающим народом.

После задушевного разговора с Даниловым и двумя полицейскими я ощутил непреодолимую усталость. «Ты, действительно, любишь ближних? – задал я себе провокационный вопрос. – Этого Данилова, Севу, этих полицейских?..». Кто-то внутри за меня твёрдо ответил: да, люблю. Они не виноваты, живут одним днём, у них ампутирована память и совесть, а сам ты …

– О, привет! – махнул я рукой бывшему сотруднику нашей газеты Толику Панкову.

Ответсекретарь редакции. Кремень парень. Но сломался на моих глазах. «Пресса с потрохами продалась власти», – откровенничал он. Ему закрыли рот, пригрозили увольнением, и он замолк. Система. Семья.

Толик отсалютовал мне в ответ, но почёл за благо скрыться в кипящих человеческих волнах, где там и сям поминутно всплывали казачьи «кубанки» с красным верхом. Ну что ж, крутись и дальше, Толик, удачи и процветания, как ныне говорят.

В конце тихого зелёного переулка Чехова я остановился, ни о чём задумался, затем на пуантах (почему – не знаю) поднялся по деревянной наружной лестнице к себе в каморку. Сел на тахту, привалился головой к стене и тут же отключился. Словно ушёл под воду. Поплыли какие-то разрозненные кадры: белоснежный парусник на море и тут же море людских голов, огромный чёрно-красный транспарант «Отдайте нашу Землю!». Какие-то люди в масках несут гроб вверх по ступеням парадного подъезда какого-то административного здания с флагом над фронтоном, снизу доносится мужской голос:

– Уф!.. Дом без лифта – средство для похудения.

– Лишние килограммы – средство для угробления, – отвечает ему женский голос.

Ещё не проснувшись, я уже понимаю – это Сева и Света. Как всегда пикируются.

– У медиков, известное дело, со здоровьем проблемы, отсюда древнее пожелание: врач, исцелися сам, – это Сева.

– Да у меня – ни грамма жира. Посмотри… – едва сдерживает оборону Света.

– Видал… И не раз. А где же именинник-то наш?..

– Устремился в маркет «О кэй», – это уже Лена встречает их. – Но что-то нет его долго, где-то забуксовал. Как попал под сокращение, стал частенько прикладываться, – вдаваясь в подробности, объясняет моя благоверная. – Уже год с лишним, как его выперли из редакции газеты. А всё за язык! За невоздержанность.

– Ты не права, Леночка, – это нежный голосок Светы. – Он просто любит справедливость…

– Спорщик, выдумщик, но… верхогляд!.. – усмехнувшись, ввернул Сева и продолжил: – Сейчас надо мыслить конкретно. Скорость сдувает, шарик всё меньше. Кто-то громко чихнул, скажем, на Дальнем или Ближнем Востоке, мы уже слышим и хватаемся за… «калаш».

– Мой говорит: человек родится на Земле, чтобы осмотреть её, как свою колыбель, со всех сторон, говорит, надо обязательно совершить кругосветное путешествие.

– Люблю масштаб! Но на какие шиши? – пробубнил Сева.

– А на такие!.. – ядовито отвечает моя лучшая половина. – Собирается продать шесть соток земли, что на берегу реки в каштановом лесочке. Говорит, за эту землицу можно минимум два «лимона» выручить. Рублями, конечно.

– Вот как! Ну, это он зря! – быстро, напористо заговорил Сева. – Сейчас цена на недвижимость упала. По-видимому, мир вползает в очередной глобальный финансовый кризис… и потом, земля-то принадлежит всей семье, а не ему одному лично. Эту землю, скажу откровенно, я переоформил на Светика, как дарение, нужна только подпись Петра Ивановича. Так, думаю, будет надёжнее.

Меня словно бы подбросило на кушетке. Ишь, забеспокоился! Я уже хотел встать, но услышав голосок Светы, завис на локте.

– И всё-таки это его земля, – послышался тихий голос Светы. – Сколько лет он добивался, чтобы администрация выделила ему этот кусок земли, сколько себе крови попортил!

– Бред, конечно, с кругосветкой-то, – это Сева. – Но я уважаю человека со взглядами. У него есть масштаб…

Мне пришлось присесть на тахту, чтобы успокоиться, прийти в себя и не наломать дров.

– Да какой уж такой масштаб, – это моя благоверная. – С чуднинкой он, с чуднинкой. Как-то раз хватился: дураки, мол, мы были, что не обвенчались.

– А что вам сейчас мешает? – озаботилась Света. – Это же недорого стоит.

– Да всё как-то не соберусь с духом, – отвечает жена. – А вы-то почему в церкви не венчаны?..

– Я не верю ни в Бога, ни в чёрта, – отрубил Сева. – Я верю только в самого себя. Всё остальное – суеверие, не более того. Завари, пожалуйста, чай, – это он – кому-то из женщин.

– Ты уж ему прямо так не говори о кругосветке-то, а то он ведь какой – на стенку полезет! – наставляет зятя моя дражайшая половина.

– Не говори так о Петре Ивановиче, Леночка, – подаёт нежный голосок Света. – Я ему заварное пирожное купила. Пётр Иванович сладкое любит.

– Он ничего не имеет и против горького – разносторонняя натура! – доносится голос с кухни, видно, жена уже заваривает чай зятю, не переставая болтать: – Как-то раз говорит: ты меня отторгаешь от христианства больше, чем Дарвин. Ха-ха-ха!

Я уже взял в руки пакеты с продуктами и собирался покинуть своё случайное укрытие, но нахальный басок зятя остановил меня. Реальность пожелала открыться мне, так сказать, с ещё более неприглядной стороны.

– Ты тоже пока помалкивай, – послышался голос Севы с кухни. – Зачем лишние разговоры?

– Поняла, – угодливо ответила жена. – И что ты будешь делать с этой землёй?

– Это не твоего ума дело, – хозяйским тоном ответил зять.

– Ну, ладно, ладно… ершистый какой! (Пауза. Может, поцелуй. Или ревнуешь?).

– Земля – это мой бизнес. Понятно? – в голосе зятя зазвучала властная нотка. – Город маленький: слева – горы, справа – море, земли с гулькин нос – на вес золота. Скоро даже пустыри пойдут в дело. В администрации есть у меня человек высокого ранга, работаем в паре. Я уже прихватил три участка. Земельный рынок – золотое дно. Тут крутятся огромные деньги. Что понимает в этом твой муж? Он не креативный человек. Просто большой ребёнок. Какая-то кругосветка… Ха! Бред собачий!..

– Я всегда чувствовала, что мы друг другу не подходим, – вдруг, понизив голос, сообщила ему жена. – Сегодня с утра у него одна песня: люди должны любить друг друга. Звонит знакомым, признаётся в любви. Аж неудобно…

– Опять бред! Сдвиг по фазе. Всех любить нельзя, – безапелляционным тоном заявил Сева.

– Что за сепаратные переговоры? – это нежный голосок Светы.

– Да вот я всё о твоём Петре Ивановиче, – ответил зять. – Он разглагольствует о всеобщей любви. А надо любить конкретно – хотя бы одного человечка, вот как я тебя, например.

Он обнял её, – я это почувствовал по тону голоса.

– Верно я говорю?.. – продолжил Сева. – Мне кажется, Пётр Иванович никого не любит – одни разговоры.

– Ну, это ты брось, дорогой! У него нежная, ранимая душа, – с чувством ответила Света.

– И у меня. У меня тоже нежная душа, – завопил зять.

– Но упакованная в дублёную кожу, – сразила его Света.

– Бизнесмен должен иметь верёвочные нервы, стальные кулаки и хотя бы пару извилин, – подбил черту Сева.

Вдруг раздался звонок.

– Наверно гости, вот это номер, – прошипела жена и тут же, открыв дверь, сменила тон:

– Ой, Зиночка! Заходи, милочка, заходи, давно ждём…

– Ой, Лена, здравствуй! А где же он?..

– Петя-то? Да кто его знает! Вышел из дома прикупить кое-что к столу и как провалился, – грубо ответила жена.

– Ой, зачем ты так, Лена? – возмутилась Зоя. – Слова имеют таинственную силу. Даже мысль! Подумал о ком-нибудь плохо – и человека нет… К тому же время такое. На улице светопреставление. Толпа перекрыла дорогу, остановила автобус… Все разгневаны, все кричат, требуют какую-то землю…

– Проходи, проходи, – приглашает Зою жена. – Тут уже моя сестрёнка с мужем Севой. Знакомьтесь, это Зоя… Проходи, перепугалась что ли?..

– Но ведь что творится, что творится!.. Ужас, ужас!.. – зашлась Зоя. – Полиция с ног сбилась. Хватает и увозит, хватает и увозит, а народу не убавляется. Что ни говорите, а с милицией был как-то спокойнее. Милиция одним своим словом наводила порядок, а сейчас?.. Что-то будет, что-то будет. Ужас!

– Да вы не бойтесь, – раздался уверенный басок зятя. – Быдло всегда бунтует. А что толку? Побузят, побузят да перестанут…

– А куда хозяин-то исчез? Когда он придёт? – растерянно вопрошала Зоя.

– Ждём-с… – насмешливо ответил Сева. – Садитесь, пожалуйста.

– Вот он я, – словно чужой прозвучал мой голос, когда я шагнул через порог. На добрую минуту возникла немая сцена.

– А где же ты так долго гулял? – подбежала жена, разрядив обстановку. – В свой шахматный клуб заглянул, что ли? Тебя за смертью только посылать – станешь долгожителем... Какая безответственность!..

– Ну, прекрати, Лен, прекрати… Ты же знаешь, что на улице творится, – заступилась за меня Света.

С улицы в самом деле доносились крики, частые сигналы клаксонов, топот множества ног, завыла вдруг сирена «неотложки»…

– Ну, ты слышишь, Лен? – не успокаивалась Света. – Это же Бог знает что! А ты… Хорошо, что пришёл…

Я поставил на стол пакеты с продуктами, поприветствовал гостей и сел, виновато опустив голову.

– Где ты был? – допытывалась жена.

– А на спектакле, – я взглянул ей прямо в глаза. – Очень забавный спектакль приснился мне, когда я прилёг на кушетке отдохнуть…

Я снова опустил голову.

– Что случилось-то, Пётр Иванович? – подошёл Сева. – Ты как будто жабу проглотил…

Я поднял голову.

– Больше! Не жабу, а целого крокодила…

– А что стряслось-то? Может, ты забыл какой сегодня день?..

Сева быстро откупорил бутылку, налил сто граммов водки и поднёс мне.

– Ну-ка, жахни маленько. Сразу полегчает.

– Анестезин? – усмехнулся я. – Испытанное средство.

Я опрокинул в рот полную рюмку. Ушло как в песок, но зато восстановилась речь:

– Утром я парил, как птица в небе; нашлись люди, обрезали мне крылья, – выдал я целое сложносочинённое предложение.

– Плюнь ты на всё это, Пётр Иваныч! – решительно сказал Сева. – Сыграй нам лучше на гитаре. Тут я, признаюсь, пред тобой капитулирую вчистую…

– Спасибо за откровенность, – помолчав, ответил я, принимая из рук Светы гитару.

Повертел в руках свою «подругу семиструнную», в линиях которой легко угадывалась безупречная женская фигура, поднял глаза на потолок (вспомнилось – взгрустнулось), затем извлёк несколько минорных аккордов, но вдруг задребезжал дверной звонок. Пока я шёл к двери, сигнал прозвучал трижды. Света на ходу выхватила у меня звякнувшую струнами гитару. На пороге появился взмокший, растрёпанный Стас. Мы обнялись. Сквозь тонкую потную рубашку я почувствовал, что он изрядно пополнел.

– Уф!.. Еле добрался и всю дорогу пешком, пешком! – переводя дух, с ходу завёлся он. – Народ посходил с ума. Не пройти, не проехать. Собираются штурмовать администрацию. А те ни гу-гу. Притихли. Оно и понятно: рыльца-то в пушку. Что называется – доигрались. Вернее, доворовались.

– Оставь за порогом все свои треволнения и марш за стол, дорогой гость, – отступил я в сторонку. – Милости просим!

– Людей выселили из своего жилья обманом! – скороговоркой продолжал Стас. – Впарили нам, что супермагистраль проложат, а продали эту землю магнату из центра и вот…

– Стасик, дорогой, привет! – выскочила из кухни жена. – Как добрался?.. А зачем ты зонт захватил? Давай сюда!

Она побежала с зонтом в прихожую.

– С утра вроде хмарно было, – растерянно развёл руками Стас. – А сейчас жарит – будь здоров!

– Знакомьтесь! Бывший маркшейдер, а ныне садовод-огородник Станислав Карпичко, – представил я его гостям.

– Да я тут всех знаю, как облупленных, – хохотнул Стас.

Все сели за стол; Лена принесла яичницу, закуски; я разлил водку по рюмкам. Зоя положила пальцы на край своей рюмки и отрицательно покачала головой.

– Вольному воля, – с улыбкой ответил я. – Нам больше достанется.

– А кто-то сегодня с утра говорил мне о любви к ближнему? – делая вид, что рассматривает поднятую рюмку с водкой, хитро прищурил глаз Стас. – Или мне это приснилось? Когда я продирался среди машин и разгневанной толпы, во мне всё больше крепла уверенность – да, приснилось…

Наступила тишина. Пришлось принять вызов.

– И сон твой ещё продолжается… – в тон ему продолжил я. – Мы спим с открытыми глазами, а в конце жизни подводим итог – жизнь пролетела, как сон…

Собственно, я процитировал Кузьмича, спасибо ему.

– А правда, правда! – подключилась Зоя. – Как скоро летит время! Как скоро…

– Что ж тут удивляться? – рассудил Стас. – Учёные подсчитали, что в сравнении с космическим временем человек живет всего, примерно, полторы секунды. И сколько успевает всего наворочать!..

Он повернулся ко мне:

– А что касается голоса во сне, я слышал явно твой голос, Пётр Иваныч.

– Да, действительно, это был мой голос. – Я встал, поднял рюмку: – Буду краток. Сегодня мой день Ангела. Я увидел во сне это крылатое, лучезарное существо… И мне вдруг открылось, что вся наша жизнь как наваждение. Мы привыкли к этой выморочной жизни, и нам кажется – это норма. А как же иначе? Но не может быть нормой, когда человек человеку – волк. У одного религиозного философа я прочел, что любовь – наивысшая потребность людей, а сознательная вера в любовь – это сокровенная сущность человека. В это утро я почувствовал, что без любви друг к другу мы погибнем. И очень скоро! Мне вдруг показалось, что человек уже созрел для любви, но его удерживает какая-то тёмная сила. Вы её чувствуете вокруг? И в себе тоже?.. Я решил сделать первый шаг… И вот вы здесь, у меня за столом. И я свидетельствую совершеннейшее моё почтение вам, как говорили в старину… И я всех вас люблю. За это и выпьем!..

– Ой, Петечка, дорогой мой, ты прав, ты прав! Любовь – это так прекрасно! – восторженно завопила Зоя. – Ну что же мы… совсем уже. Вот у нас в педиатрии – всё деньги, деньги… Даже детей залечивают из-за денег до смерти. Дают страшный, но ложный диагноз. Мать в отчаянии, всё продаёт, чтобы вылечить своё дитя. А оно, дитя-то, на глазах угасает…

– Та же история и в нашей поликлинике, – подтвердила Света. – Если страшный диагноз опровергнуть – сократят немедленно. И нигде в городе не устроишься. Чем не мафия? Есть, конечно, и честные эскулапы, но…

– А вы как думали? Хорошее здоровье в наше время требует хороших денег, – мрачно буркнул Сева.

– Но это же обман! – в отчаяньи воскликнула Света.

– Авторитетно заявляю: без работы на земле по-настоящему крепкого здоровья не будет, – вступил Стас, – и вообще, в будущем выживет лишь тот, кто имеет землю. Вот я, к примеру, вообще Россия в целом, если выстоит… Вот эти волнения, – он кивнул на окно, – всё из-за земли…

На какое-то мгновение все замолкли, прислушиваясь к уличному гвалту.

Я возразил:

– Никакая земля не спасёт, если человек не достигнет духовного преображения и не изменится в отношении к своим ближним.

Все промолчали. Стас взял бутылку, разлил по рюмкам водку и ответил:

– Всеобщая любовь – это, считай, основа христианства. Идея прекрасная, но как её реализовать? Вот, скажем, в природе – на моих шести сотках: роза категорически не терпит гвоздику. Ну, казалось бы, что им делить? Растите рядышком себе на здоровье. Нет, не желают. Несовместимость! Морковь и укроп прекрасно уживаются рядом, но не терпят соседства свёклы или мяты. Клубнику радуют огурцы, но очень огорчает, когда рядом растёт капуста…

– Подождите, подождите, но человек – не растение! – возразила Зоя. – Церковь уже два тысячелетия учит любить ближнего и…

– И что толку? – снисходительно ухмыльнулся Сева. – Любить всех невозможно. Следовательно, надо быть сильным – и все дела! Как-то раз я провёл такой эксперимент: посадил в стеклянную банку десять тараканов. Через день, вернее, через ночь, их стало девять, через две – восемь и так далее. В конце концов, в банке остался один таракан. Но зато какой! Громадный и весь чёрный. Я открыл банку и выпустил его на волю. Сильнейший должен жить!..

– Уж чего-чего, а чёрных тараканов в нашем Отечестве хватает, – осадил его Стас.

– Возмутительно! Какая-то тараканья философия, – это Зоя.

– Кончайте вы мозги сушить! – вспылила Света. – Пётр Иваныч, сыграй нам что-нибудь. Или спой свою любимую песню про ночной полёт коней и про ямщика, пока мы не утонули в тараканьей философии.

– Это камень в мой огород? – грозно спросил Сева.

Света не ответила. Принесла гитару. Подошла Зоя, положила на плечо мне свою лёгкую руку:

– Петечка, дорогой, я так хочу, чтобы ты сыграл. Я помню, как ты исполнил на выпускном вечере «Испанское каприччио». Прелесть!

Я немного посидел с гитарой в руках, опустив голову, затем беглым перебором нашёл нужную тональность и, вскинув голову, тихо запел:

Белый снег, чёрный лед,

Как во сне коней полёт,

Их морозной синевой

На дороге столбовой

Брошено в пургу

Сердце на снегу-у.

   

Дороги дальней стрела

По степи пролегла,

Как слеза на щеке-е,

И только топот копыт,

И только песня летит

О замёрзшем в степи ямщике.

 

То маня, то кляня,

Сквозь года зовут меня,

Эта ясная до дна,

Русской песни глубина,

Сердца чистота,

Неба синева…

 

Замолкли погрустневшие гости, словно вспоминая что-то далёкое, полузабытое.

– Петечка, дорогой, ты задел во мне сокровенные струны! – восторженно воскликнула Зоя. – Откуда такая чудесная песня?..

– Эту песню я перенял у одного безногого, уже старенького «афганца», с грудью в медалях, который пел её под гитару в подземном переходе. Я положил её на ноты. Пригласил «афганца» к себе в дом, между прочим, мы подружились…

За окном усилился митинговый шум. Доносились истошные крики, топот, удары по щитам; казалось, что вал разгневанных голосов накатывает на дом.

– Ну, зачем, зачем этот мордобой? Может мне кто-нибудь ответить? – возмутился Стас. – Надо работать на своей земле – вот и вся песня. Тогда либеральный клещ сам отвалится…

– Люди доведены до крайности, а в ответ – резиновая дубинка! – с негодованием сказала Зоя.

– Быдло признаёт только силу, – проурчал в ответ Сева. – Быдло всегда недовольно, ему всегда чего-нибудь не хватает…

– Ну, зачем же так? – досадливо поморщился Стас. – Надо уважать народ и его требования. С чего началось? Когда ослабли государственные скрепы, наш чиновник растерялся: ему нечего было приватизировать, кроме мух на окнах и чернильниц на столах. Но он быстро смикитил и приватизировал бывшую советскую власть. Вот уж тут он развернулся! Вольница! Никого над ним. Полный беспредел! И по сей день он – царь и бог… Такой чиновник похлеще пятой колонны!

– Да бросьте вы! – остановил его Сева. – Просто пришли сильные люди и сломали это советское липовое равенство…

– Дело не в этом, – возразил Стас. – Глубинные причины развала СССР в предательстве. Запад купил нашу советскую элиту. Международный капитал бросил ей шальные сто сорок миллиардов зелёных, ничем не обеспеченных бумажек под видом помощи перестройке – и все дела. Духовная незрелость! Так дикари за бутылочное стекло отдавали свои земли и золото…

Лена выскочила из кухни со сковородой, закричала:

– Прекратите, прекратите! Нашли тему для разговора. Это, наверно, улица телепатирует вас.

– И всё-таки любопытно, куда мы идём? – озаботился Стас.

– Наш Земшарик уже перегружен, – ответил Сева. – Его облепили семь с лишним миллиардов едоков. Сотни, тысячи людей уже сейчас умирают от голода, а что дальше? Борьба за ресурсы будет только обостряться и нарастать. Нарастать!

– Понятно! И победит в этой борьбе Большой Чёрный Таракан, – съязвил Стас. – Подскажи лучше, как изменить этот мир, сделать его добрее, чище.

– Не будем воду в ступе толочь, – попытался я погасить конфликтные искры. – Мир не изменится, пока мы не изменимся сами. Мир преобразит только любовь. И тогда всем всего хватит и все будут счастливы…

– Прекрасно, Петечка! Любовь – это круто! – вспыхнула Зоя.

– Так уж мне необходимо любить вот это быдло? – указал на окно, из которого доносился митинговый шум, Сева. – Христиане тоже мне! На Западе давно уже живут в постхристианской эпохе. А мы всё мусолим эти догмы…

– Запад твой загибается и, считай, уже загнулся от социал-дарвинизма, в который он до беспамятства влюблён, – спокойно возразил ему Стас. – Дело за тобой! – хохотнул. – А, в самом деле, – посерьёзнел он, – почему человечество так боится любви? Казалось бы, всё очень просто…

– Сопливая мягкотелость – вот причина! – буркнул Сева, но ему никто не ответил, и он продолжил: – Мягкотелые нации скоро вымрут, попомните моё слово.

Прислушиваясь к этой стихийной сшибке, я с ужасом думал: как мы разобщены. Атомизированным обществом легко управлять. Его нетрудно купить или сломать.

– Без любви вообще невозможно разрешить проблему человеческого существования, как считают серьезные учёные, – вдруг выдал Стас и добавил: – Общество, где материальным интересом подавляется любовь, обречено, оно неизбежно погибнет, что и происходит сегодня в Западной Европе…

– Браво! – обрадовался я неожиданной, мощной поддержке и развил её: – По-моему, пора в школах ввести предмет «Воспитание любви». По возможности подключить церковь, а Кремлю – учредить всенародный «День любви к ближнему» или просто «День любви». Ведь у нас столько всяких «дней»: «День медика», «День рыбака», «День железнодорожника», «День независимости» и прочее. А где же главный праздник – «День любви»? Пора учредить «День любви» и праздновать его нелицемерно.

– А что? – вдруг оживилась Света. – Уверена, что народ поддержит обеими руками это начинание, уж не говорю о церкви. И тогда у нас всё пойдёт как по маслу – и в экономике, и в финансах, и в политике… Завтра же по электронной почте отправлю «Обращение в правительство»…

Компания одобрительно загудела, зашевелилась, послышались возгласы: «Браво!», «Молодец!», «Мы – за»…

И только Стас сидел в раздумье, мрачно подпирая кулаком толстую бритую щеку.

– Ура, гип-гип, банзай, осанна! – пародийно начал он. – А по-моему, в городской толчее уже не до любви. По известной поговорке – не до жиру, быть бы живу.

– Это тебе только кажется, закоренелый холостяк!.. – с отчаяньем в голосе возразила Зоя.

– Ничуть! – Стас выпрямился, быстро обвёл всех взглядом. – Но уже близко время, когда из загазованных, душных, чадных городов люди побегут в росные поля. Повторяю: в будущем выживет только тот, кто имеет свой земельный надел. И я, к примеру, не жалея средств и сил, обустраиваю свои шесть соток, чтобы превратить их в житницу, в крепость, если хотите. Скоро мне будут, как говорится, до одного места финансовые кризисы и все эти коварные игры держателей мировых денег!..

– А у меня совсем другие планы, – возразил я с намерением удивить Стаса. – Я хочу продать свои шесть соток. Недавно мне оформили на них кадастровый паспорт. Земля участка оценена в три с половиной миллиона. Рублей, конечно.

– Так дорого? Не может быть! – удивился Стас.

– А то!.. Землица-то в лесочке, неподалёку от речки, да и море рядом… Ну, пусть я продам по нынешней рыночной конъюнктуре за несколько тысяч у.е.

– А зачем тебе эти бумажные фантики? – встрял Сева.

– Деньги мне нужны для того, чтобы совершить кругосветное путешествие.

– Ещё один фантаст и липовый миллионер… Ну, ты даёшь! – откинулся на стул Сева.

– Не веришь? – это я говорю Стасу: – Посмотри кадастровую стоимость…

Я подошёл к секретеру, порылся в бумагах и вернулся.

– А где же документы на землю? – спросил я, глядя на жену.

– Мы тут, на семейном совете, решили, что сейчас не время для кругосветных путешествий, – сквозь зубы процедила Лена. – Это опасно, кругом стреляют, взрывают...

– А я почему-то не вхожу в этот семейный совет, и ничего об этом не знаю, – отозвалась Света.

– И я не вхожу, – ответил я. – А что это за совет такой?..

Сева набычился и, как мне показалось, покраснел.

– Ну, подобные разговоры сейчас не ко времени и не к месту… – пробормотал он в ответ.

Лена быстро ушла на кухню.

Вдруг кто-то забарабанил в дверь. Я открыл. В квартиру ввалился мужчина в чёрных очках с окровавленной головой и упал у порога.

– За мной гонится полиция. Пустите меня! Пустите!.. – прохрипел он.

Мы быстро затащили его в комнату, закрыли дверь и, переглядываясь, застыли в нерешительности. Я сходу угадал его: это был «труженик погасшего завода» Данилов. Он быстро пришёл в себя, перевернулся на спину и гаркнул:

– Ну, что вытаращили глаза? Зырят, как бараны на новые ворота! Убитого не видали?..

Отпрянув, гости зашептались и в смятении растеклись по углам. Надо сказать, Данилов вовсе не был похож на убитого и очень скоро доказал, что он живее нас, живых и невредимых.

Минуту-другую полежав на спине с закрытыми глазами, он вдруг быстро перевернулся на живот, оперся на локти, подтянул колени и, чуть покачиваясь, встал. Те же чёрные очки, лохматая голова, тёмная рубашка, распахнутая на заросшей волосом груди… В общем, тот же Данилов во всей своей красе. Вот только рана… Постанывая, он приложил ладонь к сочащейся кровью ране и неверной походкой направился к столу. Сел. Прибежала Лена с бинтом и кое-как замотала рыкающему от боли незваному-непрошенному гостю рваную и довольно глубокую рану.

– Ну, вот и чудненько! – повеселел труженик погасшего завода, затем внимательно оглядел стол и уже совсем бодрым голосом заявил:

– А недурственно живут буржуины! Тут тебе и сыр, и колбаса, и буженинка… Тут тебе и водка, и вино. Замечательно!

Он обвёл квартиру тяжёлым взглядом.

– А чего ж вы как тараканы разбежались? Я не кусаюсь. Хотите, спою? «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны-ы…».

Я подсел к столу.

– Как вы сюда попали, «труженик погасшего завода»? Кто вас так разукрасил?

– А я сразу узнал тебя, телевизионный деятель. Не забыл, как мы с тобой дули пиво? А чего ж ты не на работе? – он кивнул на окно и добавил: – Там ваших много…

– Я никогда не работал на телевидении, – попытался я разочаровать Данилова.

– Не надо маленьких дурить! Я не раз видел твоё мурло на экране.

– Почему вы грубите? – миролюбивым тоном ответил я. – Что плохого я вам сделал?

– А чего ты обижаешься? Вот король банановой республики! – округлил глаза Данилов. – Ещё и обижается. А чего хорошего ты сделал? И эти, ваши… – он кивнул на гостей и продолжил: – Сидите тут, пьёте, жрёте, а народ мучается, страждет… Вам всё до фени. Замастырили тут пир во время чумы и сидите, кайф ловите!..

– У меня сегодня день именин, – начал я голосом экскурсовода. – По русскому обычаю это большой праздник. А это мои гости. Садитесь, пожалуйста! – обратился я к ним. – Мы сегодня решили учредить «День любви»…

– Ха-ха-ха! Дурдом какой-то! Под окном людей калечат, а они тут про какую-то любовь гутарят…

Мной овладела холодная ярость, но я усилием воли дал себе укорот, встал и высказался, что называется, по полной:

– Вот потому-то, что это под окном… – но сбился. – И так будет продолжаться, пока человек не поймёт, что он сам должен измениться, сам! Каков человек – такова и власть. Посади тебя туда – и ты будешь лгать и красть, ибо ты такой же! Сколько сменилось социальных формаций? А справедливости нет! На смену одним ворам приходят другие, ещё более хитрые и подлые. А тогда зачем волнения, кровавые майданы, революции? Значит, дело не в социальном устройстве? Дело в самом человеке? В его глубинной природе? Если хочешь изменить мир, изменись сам, и тогда хоть на каплю, хоть на микрон, но изменится вместе с тобой и весь мир. Показывать на кого-то пальцем легко. Покажи на себя! Главное – научиться любить друг друга и тогда…

Данилов, как рыба на песке, открывал и закрывал рот, беззвучно шевеля губами, но вдруг вскочил и, указывая на Севу, закричал:

– Это я, я должен любить вон того розового поросёнка?!.. Он обокрал не только меня!.. Да у него на лбу написано…

– Ты чего тут распоясался? – резко перебил его Сева. – Тебя кто сюда звал? Тебе помогли, забинтовали твою разбитую дурную голову, а ты выступаешь тут!.. Звонок в полицию и тебя заметут как миленького. Ишь ты!

– Ах ты, сука меделянская! – заорал Данилов. – Да я тебя сейчас!..

Он быстро взмахнул рукой; Сева схватился за голову; я услышал звон разбитой рюмки. Сева посмотрел на свои окровавленные пальцы и медленно поднялся, сжимая кулаки.

– А ну, прекратите! – что было сил крикнул я. – Вы что, рехнулись?!.

Света повисла на руке Севы, успевая прикладывать носовой платок к его ранке возле виска.

Раздался дверной звонок. Лена на цыпочках подошла к двери, заглядывая в «глазок», спросила:

– Кто тут ещё?

– Открывайте, полиция!

Подняв плечи, Лена положила палец на губы и окинула испуганным взглядом присутствующих.

– Сейчас, сейчас… Только оденусь… – и добавила шёпотом: – Как по заказу.

Данилов встал. И, быстро оглядев комнату, скрылся за портьерой. Поднялись из-за стола гости.

Вошли два полицейских. С неприятным чувством я узнал знакомый тандем. У молодого над правым надбровьем синела шишка, похожая на сливу.

– А-а, наш старый правонарушитель? – увидев меня, обрадовался полицейский с длинными чёрными усами. – Узнаёшь? – это он своему молодому напарнику. – Ну, тот самый именинник, что нам про ангела впаривал? Не у вас ли, – это он мне, – скрывается ваш собутыльник, бандит Данилов?

– Почему «ваш»? – изобразил я крайнее удивление. – Он скорее ваш… И откуда ему быть тут? Я даже не знаю, как его зовут… – последнее было правдой.

– А вот ваша соседка знает, – недобро усмехнулся молодой полицейский. – Сказала нам: мужчина с окровавленной головой в вашу дверь стучал…

– Мало ли что ей почудилось!.. – отдуплился я.

– О, да тут пир горой! – окинув взглядом стол, воскликнул его усатый напарник. – Вот и водка налита, и закуска – что надо. Сегодня у нас трудный день. С вашего позволения, – обратился он ко мне, – мы выпьем по соточке.

– Пожалуйста, пейте на здоровье! – обрадовался я столь неожиданному повороту.

Молодой, склонив голову на плечо, скривился:

– Мы при исполнении…

– На! – подал ему рюмку усатый. – И не спорь со старшим по званию. Сегодня нас могли замочить, а мы пока живы, здоровы. За это и выпьем…

Они стоя выпили и закусили, не переставая шарить взглядами по квартире. Из углов доносилось тихое шушуканье гостей.

– Но почему соседка указала на вашу дверь? – недоумевал молодой полицейский. – Вы подтверждаете, что сюда никто не входил? – обратился он к моим гостям. – Учтите, за ложное показание есть статья в Уголовном кодексе…

Гости зашевелились, задвигались, хором что-то промычали в ответ, с тоской поглядывая на дверь, и замерли в робком ожидании.

Я натянул маску растерянности и недоумения.

– Не знаю, что ей взбрело? – развёл руками.

– Кому? – вдруг спросил старшой.

– Да соседке-то…

– Учтите, – предупредил молодой полицейский заметно подобревшим голосом. – Данилов серьёзно поранил своего оппонента на митинге. Сейчас тот в реанимации. И это его работа, – показал он на свою, похожую на сливу, шишку. – Кровь из зубов, а мы должны сегодня найти его, чтобы ответил по всей строгости закона.

– Ну, это ваша работа, – отбоярился я.

– Стало быть, в эту дверь никто не стучал? Странно… – опять засомневался молодой полицейский.

– Нет, не слыхали, – подтвердил я и добавил: – Может, когда музыку включали? Или, когда я играл на гитаре?..

– Ладно, – подвёл черту старший полицейский, обратился ко мне: – Спасибо за угощение, – скомандовал напарнику: – Двинули!

Но тот явно тянул, не хотел уходить, остановился у порога, глядя себе под ноги, затем присел на корточки.

– Кровь! Откуда следы крови? – с укоризной покачав головой, он снизу посмотрел на меня. – Значит, лапшичку нам на уши вешаете? – Стойте, стойте! – крикнул он ушедшему вперёд наставнику. – Преступник Данилов где-то здесь!

Он быстро прошёл на кухню, заглянул в шкаф, под кровать. Остановился, подумал и вдруг отдёрнул портьеру.

– Так вот ты где, голубчик! – с глубоким удовлетворением произнёс он. – А ну, греби сюда, герой…

Данилов неторопливо и, как мне показалось, с вызовом, вышел на середину комнаты.

– Вот он я! Какие новости?..

– А новости неутешительные, – погладив усы, ответил старшой. – Человек, которого ты ударил куском асфальта, сейчас умирает, он в реанимации. Так что скоро снова будешь лес катать в районе Магадана. И это уже, по-видимому, на всю оставшуюся жизнь. Давай сюда руки, пока наденем новые «браслетики», – щёлкнул замок. – Вот так.

– А что с этим? – указал на меня посуровевший молодой сотрудник. – За укрывательство в Уголовном кодексе предусмотрена серьёзная статья, между прочим, – добавил он, стараясь не смотреть мне в глаза.

Боковым зрением я заметил, как смылись без единого звука Сева со Светой. За ними на цыпочках утекли Зоя и Стас. Я понял: пора как-то отмазываться, а, стало быть, говорить «правду и только правду».

– Должен вам заявить с полной ответственностью за каждое своё слово: я не приглашал сюда гражданина Данилова, который, оказывается, покалечил, а может, и убил своего оппонента, – сказал я.

– Ага, так мы вам и поверили, – с издёвкой ответил мне молодой полицейский.

Вдруг откуда-то появилась грустная, напуганная Лена.

– В самом деле, – сказала она тихим голосом, – как жена Петра Ивановича, – кивнула на меня, – я свидетельствую, что в первый и, надеюсь, в последний раз вижу этого ужасного Данилова.

– Зато ваш муж хорошо его знает. Пиво с ним распивал. Что-то они там не поделили… Тут явный сговор!

Старший полицейский подтолкнул своего сотрудника:

– Ладно, кончай базар! В участке разберёмся, а в случае чего – следователь поможет…

– Обязан сказать: этот телевизионный краснобай, – Данилов показал на меня пальцем с засохшей кровью, блеснув наручниками, – здесь не при чём. Я случайно попал именно в эту хавиру. Ей-богу, это истинная правда.

– Суд разберётся, что к чему и как ты сюда попал, – ответил ему молодой полицейский. – Ничего случайного не бывает. А где свидетели?.. Они что, сбежали?

Старший полицейский быстро набрал номер мобильного телефона:

– Лейтенант Сикора? Да, мы на улице Островского, тридцать девять. Ты ближе всех. Из подъезда этого дома выйдут три, нет, четыре человека. Необходимо их задержать!.. Хотя бы взять координаты. Бывай здоров, всего!..

– Ещё раз говорю вам – хозяин этой квартиры абсолютно невиновен, – повторил Данилов. – Я оказался здесь по чистой случайности. Ответственно заявляю!

– Знаем мы вас и вашу ответственность, не защищайте!.. – отфутболил его молодой полицейский.

И тут Данилова прорвало:

– Я-то защищаю невиновного. А вот вы кого защищаете? Воров, коррупционеров, мошенников! Вот где настоящие преступники! Вот по кому тюрьма-то плачет! Вот кого надо сажать! А вы мне – Магадан… Всё это для вас плохо кончится, Защищающие преступников – сами… не ангелы. Поняли?

Молодой полицейский задохнулся от негодования:

– Не тебе указывать, кого сажать и чем это кончится, не тебе!

– Но я вынужден в последний раз повторить, – сказал Данилов. – Может, до вас дойдёт, что этот человек, – он опять блеснул «браслетами», указав на меня обеими руками, – абсолютно невиновен!

– И я повторяю: суд разберётся. Пошли! – сказал мне молодой полицейский.

– О, Господи! Что же будет, что же будет! – загорилась моя суженая-ряженая. – Ведь мой муж, действительно, не звал сюда этого ужасного Данилова! Он целое утро говорил о любви к ближним и вот…

Я вернулся, нежно прижал её голову к своей груди, и не было, ручаюсь, более святого прикосновения к женщине…

– Успокойся, дорогая моя, – всей душою, всем сердцем я любил её в эту минуту. – Правда непременно восторжествует; без этого не может быть полезного продолжения жизни. Это временно всё так перевернулось в мире. Всё еще образуется. Я скоро вернусь, и мы поедем с тобой в кругосветку, и будет «День любви» – всё у нас впереди, не плачь…

Вдруг на пяту распахнулась дверь. Через порог ввалилась Жанна Фёдоровна. Тёщемама. Держит Наташку за ручку. Увидев милиционеров, заробела, встала.

– Что вы тут делаете? – спросила она полицейских упавшим голосом.

– Работаем. А вы кто? – ответил старший полицейский, погладил усы.

– Я хозяйка всего этого дома. Что вам тут надо? – голос её заметно окреп.

– Да вот пришли за… кем он вам доводится?..

– А я ломаю голову: что случилось? Звонят, звонят им – не отвечают. Садик закрыли ввиду волнений. Вот, принимайте своё сокровище, – она указала на Наташку. – А что он такое натворил? – обратилась она к полицейским, воинственно вскинув свою башню из медных волос.

– Следствие покажет, – ответил молодой полицейский. – Но пока действует закон презумпции невиновности, – чувствовалось удовольствие, с каким отправляет он служебные обязанности. – А кем он вам доводится?

– Этот-то? – показала она на меня. – Это двоюродный плетень моему сараю. Я же говорила? – бросила она дочери. – Ну, скажи, говорила? Не уезжай, не уезжай, нет, поставила на своём, выкрала паспорт, уехала – вот теперь и расхлёбывай, кусай локти…

– Помолчи, мама, помолчи! – всхлипнула Лена.

– Пошли, – кивнул на дверь молодой полицейский.

Подбежала Наташка:

– Папа, папа, я с тобой... – обняла обеими руками моё колено.

– Нет, дорогая моя девочка, иди к маме. Я скоро вернусь.

– Лет через пять, – мстительно пробурчал молодой да ранний службист, не в силах, видимо, простить мне обман.

– Пошли, пошли, – поторопил его старший полицейский. – Время, время!

Он открыл дверь и пропустил нас вперёд…

 

 

Часть четвертая. Перед лицом вечернего Солнца

 

Меня долго держали в душных правоохранительных коридорах и КПЗ. После нудного допроса с привлечением свидетелей, в качестве которых выступали мои гости, подтвердившие, что «ужасный Данилов» в день моего Ангела свалился на нашу голову, как снег среди лета, меня отпустили.

Порядочность и благородство засвидетельствовал виновник этой заварухи, громко и проникновенно заявивший, что с этим «телевизионным демагогом» (со мной, то бишь) он не имел и вообще никогда не хотел бы иметь никакого дела. Оч. хор.

А на зятя Севу завели серьёзное дело по земельному рэкету, в котором не последнюю роль играл чем-то обиженный на него Данилов. Всё поровну, как говорится, всё справедливо. Вот только жаль, если соломенной вдовой останется Света, живот которой уже заметно округлился…

После всех передряг я как-то внутренне поутих и погрустнел, словно бы вошёл в новый возраст. Жанна Фёдоровна именовала меня теперь не иначе как «наш зэк», цеплялась по пустякам, третировала. Я отмалчивался, думал, как жить – быть дальше. И исподволь созрело твёрдое решение – бежать из дома. Куда? Хоть к чёрту на рога. Но жить в таком домашнем рассоле, где день ото дня черствеет во мне до «окаменённого нечувствия» мое сердце, и погибают какие-то чудесные возможности, я уже не хотел и не мог. Бежать! А куда – Дух святой подскажет…

Я с трудом отыскал телефон воспитательницы детсада Ларисы, с которой познакомился на берегу моря, где она водила детский хоровод. Позвонил.

– Кто, кто? А-а… это который «немножко поэт»?– услышал я знакомый мелодичный голос. – Да, конечно, помню!

Это меня обрадовало и обнадёжило.

– Где пропадал? Долго объяснять. Как известно, жизнь полна неожиданностей… Где повидаемся? А там же, «на берегу пустынных волн»…

– Замётано. Пока.

– Всего!

 

День уже на излёте. Море затуманилось. Кажется, на небе решают (задумались?), в какую сторону повернуть: на «пасмурно» или на «ясно». Такое же безвременье на душе. Но вот в прореху туч сыпанули вдруг косые ослепительные опилки из-под бесшумной «циркулярки» Солнца, зубцы которой заискрились, прокатившись по рваному краю тучи. Вновь понахмурилось. Смерклось. И всё-таки небо качнулось – да, на «ясно»! – склонённый закатный свет прорезался сразу в двух голубых колодцах. В трёх!.. Золотые пятна, распластанные на горизонте, замерцали, стронулись, поплыли к берегу, ширясь, множась, и скоро слились в одно пылающее водное пространство...

Примерно так, постепенно округляясь, закатывался этот день. Примерно... Но в слове не осталось и малой толики того яркого внезапного света, который хлынул вдруг с небес в вечереющее море... О мука!.. Никогда не передать в слове пульсацию, дрожание, биение самой жизни... Ни-ког-да! Косное, неповоротливое, неуклюжее материальное слово постоянно отлепляется, отстаёт от подвижного, летучего духа и постфактум накрывает уже пустое место; слово тащится за живым струением вещей и явлений, как инверсионный след за сверхзвуковым самолётом. Это панцирь уже мёртвой черепахи.

Волна, вот волна... Перекатная, дышащая, живая... Просторы бегущей сини, как под золою пламя... Шум... безбрежный малахитовый шум... неоглядный шум... Набегает, накатывает волна... Бьётся о жгучие камни белое сердце влаги... Отхлынув, впадает в беспамятство… И возвращается снова...

Но где оно, клубящееся, крутящееся слово, где переходы, переливы, оттенки звуков и цвета, сказочная пластика, ощущение влаги, йодистые запахи, блеск, быстрота и точность метафор, – чтобы передать движение волны к берегу. Вот сверкнув, она свернулась в трубу, поймала закатный луч, загорелась изнутри мутным огнём, накатила на берег, дурашливо свесив белый гребень, померкла; она уже здесь, у ног, сникает, иссякает, осталась белая кайма, шипит, газированно пузырится, лопаются пенные глазки; волна уходит, как сдёргивают скатерть со стола, уходит, обнажая полосу прилива, донные камни, водоросли, песок, запахи ила и рыбы, уходит, ушла, вернулась в своё лазурное, непрестанно шевелящееся, живое, пульсирующее лоно и скрылась, растеклась, безымянная, неузнанная, отхлынув от берегов... Как наша жизнь... Призрачна, неуловима, неостановима...

Движение волны – само материализованное Слово. А когда волна уходит, мы накрываем словом пустое место. Мысль изречённая есть ложь, сказал поэт. Но ложь и сама мысль. И вовсе не потому, что вот так, неловко-опровергаемо изречена, нет... Мы тщетно ловим ускользающий хвост... Тень... Ломкое отражение всегда неспокойного водного зеркала – наша мысль. А сами мы – море. Безмерное, бескрайнее море...

И никто ни-че-го не знает.

Не потому ли мудрец всех времён, лысый, шишкоголовый старик Сократ, подводя итоги своим мозговым играм, сказал: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Бездонна эта пустая фраза. Нет ничего, наверное, истиннее во всей мировой философии... И какая беспощадная искренность! И какой урок всем высоколобым прозрачноглазым любомудрам. Да-а... Пусть вечно трезвят нас эти, обмакнутые в яд цикуты, горькие слова...

Шумело море, опушая древние берега Колхиды, как и тысячу лет назад, гремели под ветром острые кусты агавы, так же кто-то сидел на берегу, поджидал свою любимую, испытывая те же чувства трепета, томления, жара; может, так же наплывали тяжёлые вавилоны облаков, закрывая западную полусферу, и кружились звонкогорлые чайки...

Огненный шар врезался в густой синий водный горизонт и пошёл ко дну.

Я поднялся на гривку к цветущей алыче. (Солнце поднялось за мной.) Я попросил у алычи прощения (алыча ответила неясным шумом), отломил сияющую цветоветочку и спустился вниз. Отыскал стеклянную банку, промыл её. До блеска. Налив полбанки воды, поставил в неё веточку. Серебряные пузырьки облепили кору. Пристроил икебанку в проёме решетчатой скамьи и возлёг на локоть лицом к морю. Придёт – не придёт?.. Ого-гой, где ты сейчас, Лара, чаровница, цветущая алыча, учти, по твоей милости творится днесь моя жизнь, это твоё тугое вешнее тело (а может, это всё – весна?), твоё певучее девичье тело таит голос моей Судьбы. Я тебя не придумал. Я буду ждать...

Гудит о чём-то своём, вздыхает глухонемое море, накатывает на каменистый берег, сникает, уходит, но, силясь сказать хоть слово, возвращается вновь и вновь. Горизонт поглотили тучи, смерклось, на рукав опустились первые звёздчатые призрачные уклончивые снежинки.

Она пришла с холодным порывом ветра. На сгибе руки висел оранжевый плащик, из кулачка светилась ветка рано зацветшей алычи. Она быстро поставила её в банку к моей, слегка поблекшей цветоветочке и защебетала:

– Добрый вечер, привет, моё почтеньице!

Я кивнул, встал, поклонился и сел, с восторгом и страхом увидев, как отважные снежинки, словно лыжницы неба, завораживая на виражах, медленно и стремительно вьются по холодным восковым холмам вечернего побережья, густея числом. Скоро землю выбелило; стеклянная банка растворилась, веточки алычи повисли в воздухе; мрачной гулкостью напиталось море.

Но Лара ничего не видела, ничего не замечала. Она была до крайности взволнована, возбуждена, взвинчена. Бросив плащик на спинку дивана, присела, вскочила, рассыпала, затем собрала и заколола шпильками свои медовые волосы, спросила: «Ты чего такой?». Не дожидаясь ответа, поправила веточки в банке и, наконец, опустилась в угол, образованный моими коленями.

– Не ждал?

Я молчал. Я не слышал давнего, теперь уже полузабытого голоса Судьбы…

– Ты обиделся?

Я слушал снегопад. Чудо скользящего с небес снега парализовало меня. Снег пошёл гуще. Снег падал и падал. На миг множественное, непрерывно роящееся движение его замерло, остановилось в воздухе, являя собой символ вечности, в котором движение равно покою.

– Я их всех переплюнула! – вскочив с дивана, воскликнула девушка. – Не верят до сих пор, старые толкушки, что это я написала те стихи!..

Она подошла и потрогала розовым пальчиком кончик моего носа.

– Ну, скажи что-нибудь. Молчит... Прям Страшный суд! Ты что, обалдел от радости?

Я молчал. Я виражировал вместе с лыжницами неба, вместе с ними стыл на цветущих деревьях, падал и превращался в грязные лужи.

Она подняла юбку, подтягивая чулки. И в эту минуту я любил её, как цветущее дерево. Я подумал: доступная женщина утрачивает обаяние тайны. Я подумал: это поражение плоти...

– О Боже!.. Вот наказанье! Ненормальный какой-то!

В полной уверенности, что норма – чудесное качество, она схватила плащик и, скрипнув галькой на повороте, выскочила на набережную. Скакнула через лужицу. Раздался лёгкий возмущённый цокот.

Виноват, конечно... Но совесть моя чиста. Я встал. Я очнулся на том каменистом высоком берегу, где впервые увидел эту девушку. Всходила луна, желтея сквозь кипящую косую снежную завесу; в синих отблесках мчалась вечно молодая бессонная вода. И мириады снежинок, подобно миллионам людских судеб, безвестно, несметно, навсегда умирали в открытом море...

О Луна, снегопад, ты, ночная вода,

Что такое – навеки и навсегда?..

Что – умершего сердца тоска?

Может, отблески ночи, волны и песка...

 

На душе было светло и печально. Ты поступил по совести, убеждал я себя. Известное дело: близость с женщиной, когда не звучит мелодия твоей жизни, очень скоро превращается в примитивный блуд, и всякий раз после случки появляется непреодолимое желание отмыться. До скрипа. Но что в сухом остатке? Тоскливое одиночество. Впору выть на Луну.

Я зашёл в кафе, залпом выпил стакан вина. Возвращаться домой не хотелось, и я улёгся там, где уже когда-то ночевал однажды – между подпорной стеной кафе и контрфорсом.

 

Ранним утром, покинув свою берлогу, я медленно поднимался по скользкой тропке от моря в горку. Медленно поднималось навстречу мне солнце. Заснеженные крыши, столбы, провода, машины, деревья, блестели, вспыхивали, искрились. Понадвинули белые папахи ещё сумрачные далёкие горы. Растворяясь льдинкой, светилась в небе уходящая на запад луна; внизу полыхало синевой пустынное живое море; чайки качались на зыбях, словно яичная скорлупа, – укрытое целомудренной пушистой пеленой побережье дышало и светилось неземным сиянием.

– Здравствуй, друг мой Солнце! – крикнул я.

И оно заиграло, заплясало в пространстве, высвечивая водяную пыль. Тихо, туманно, сыро. За мокрым щелястым штакетником горит золотой дождь восточной форзиции. Но откуда столько улиток на ней? Снизу доверху унизывали они, словно костяные перстни, гибкие хлысты кустарника. Что их привлекло сюда? Свадьба, страшный суд ли, похороны? Бог весть.

Но закрученная по часовой стрелке, вернее, по солнцу, костяная спираль каждой улитки вызывала в памяти тугую пружину распускающегося бутона розы, а та перекликалась с белой запятой стриженого детского затылка, который тут же аукался с огненным вихрем Галактики, а всё вместе – это было не простой цепочкой случайных подобий, а вещественными следами, ведущими в довременную обитель Высшего Разума. И только помрачённый умом слепец не увидел бы в этом, что Он есмь...

Спустя некоторое время голубиный снег слетал с крыш, проводов, шлейфом пылил с бегущих машин; деревья с облегчением стряхивали с ветвей незваного ночного гостя, из приличия махали ему вослед; вставали, освобождаясь от снега, пятнистые питоны Платановой аллеи, повитой сквозящей дымкой.

Скоро солнце обежало все сверкающие капелью карнизы, разбилось на мириады искр о сизый тротуар, усыпав алмазами и изумрудами сияющие улицы. Небесное пламя всё разгоралось, жгло, палило: южный город дымился, парил, сверкал и таял, словно Снегурочка в полёте над костром.

 

Примерно через неделю мы случайно встретились с Ларой возле Торговой галереи на автобусной остановке 15 маршрута. Её тугое, как бутон, тело обтягивал всё тот же оранжевый плащик. Подгибая ногу, она делала вид, что осматривает туфельку.

– Ты меня не понял...

Я молчал. Мне нечего было сказать в своё оправдание. И тут я услышал знакомый голос Судьбы…

– Я приходила в тот раз, чтобы... Дурак!..

– Я знаю. И я люблю вас. Вы – цветущая алыча, Лара, а я уже отцвёл, я стар как Мафусаил... Простите меня...

И я пошёл, повторяя: будь благословенна эта встреча! Передо мной простиралось необозримое духовное море. Я уходил всё дальше и дальше – в открытое море, где не было времени. В ушах свистел неподвижный ветер. Я спал в полёте с открытыми глазами.

Казалось тогда, что мы виделись в последний раз. Но неисповедимы пути Господни. И земные петляющие тропки наши чудесным образом пересеклись однажды в ночном лесу осенней порой.

 

На дворе июль – макушка лета. Брезжит заря. Не спится. В лесной избушке, куда забросила меня (верно, подшучивая) Судьба, тепло и тихо. Журчит внизу под садом-огородом ручей, впадающий в строптивую Агуру, которая глухо шумит, роется где-то там, за шоссе, в утренней мгле, под самой подошвой лесистой горы.

Сколько времени просвистало с того дня, когда я, повинуясь зову Судьбы, ушёл из дома?! (Тоже мне, Лев Толстой! Тот показал, что надо делать, когда становятся невыносимы быт и домочадцы... Бежать! Но чем это кончается? Последней станцией Астапово... Нарушившего привычный уклад, рутину притёртой гармонии неотвратимо настигает возмездие, Закон! Мы все ушли из Дома. И что же? Теперь подобны инвалидам отечественной истории.)

Ах, Кузьмич, Кузьмич! Как он там? Что поделывает? Ладит ли с Лаокооном?.. Как Наташка?.. (Моя рана, моя боль.)

И где теперь эта синеглазая сирена – ветреноволосая легконогая Лара? Шумело штормящее море, било в берег – да, да, нет, нет! – кричали парящие чайки, отражаясь в сияющих глазах-морях, пахло водорослями, солью и простором...

Тогда не знал я, что день грядущий мне готовит. «И даль свободного романа я, сквозь магический кристалл, ещё не ясно различал». Теперь приходится догонять самого себя, копаться в копилке своих воспоминаний.

Мне грустно и одиноко. Где он, тот чарующий голос Судьбы?.. Три месяца ушли, словно вода сквозь пальцы, как я оставил семью. Куда утекает время? (Повод для вечного удивления.) Или мне это приснилось? В детстве, помнится, казалось, что и сам я и моё окружение – люди деревенские, голубые от непогоды избы, два близких пруда, словно чьи-то оброненные в траву огромные очки, рдяный лик Солнца, неподвижно бегущее по ветру ржаное поле, дальний тёмный лес – всё это невзаправдашнее, а сон какого-то удивительного великана. И я умолял его, чтобы он подольше не просыпался...

Кто знает, может, все мы с нашей житейской суетой – только беспокойный сон Бога...

Разморенный летней негой, я лежу на топчане, покрытом старыми ватными одеялами, и смотрю в тихое, медленно розовеющее окно. Давно ощущаю позыв по малой нужде, но всё откладываю – лень. Наконец, дождавшись критического давления, я встаю, судорожно переступаю на месте, тщетно стараясь побыстрее попасть ногами в огородные пыльные калоши; попадаю, – пулей выскакиваю на веранду. Крытый листом шифера дощатый нужник далеко: надо спуститься по лесенке, просквозить налево по саду до изгороди, где начинается кукурузная делянка и... Ну уж нет! И я, облегчённо выдыхая, прямо с веранды испускаю на росистую траву тугую переливчатую в заревом свете дугу парного янтаря. Наблюдаю, как постепенно вспухает пенная шапка. Затем, передёрнув плечами, – бр-р! – семеню обратно в избушку. На пороге останавливаюсь. Пахнет сухими травами. (Уже полтора месяца нет дождя.) Рядом, в кусте орешника, запел дрозд. Внизу позванивает ручей, шумит под горой Агура. (Воды в них становится всё меньше.) Солнце уже тронуло крап-лаком заснеженные отроги Кавказского хребта. Уходящее вдаль лесными волнами алое ущелье подёрнуто белым туманом.

Выше, сквозь синюю дымку, розовеет Белая гора – известковый ящер с гребешком леса по хребту, подмявший под себя цветную слоёнку глубокого тектонического разлома; говорят, где-то там есть прозрачные песчано-донные омуты, в которых хорошо ловится форель. Витающие на заре над Белой горой косицы тумана – к вёдру. Этому прогнозу меня научил хозяин этой земли Давид Иремадзе, и, надо сказать, я ни разу не обманулся.

Я снова ложусь на топчан. Точит тоскливое одиночество. Где он, тот давний голос Судьбы? Сейчас я слышу совсем другой голос: внизу за ручьём, за ольховыми дымчатыми, по-утреннему блескучими ветвями звучит бархатное контральто Медеи, подзывающей телёнка: «Кок, кок, кок!.. Иди, иди сюда... Да не бойся, дурашка!..». Вот взлаял Джанги. Затем хлопает дверь и раздаётся хриплый начальственный басок Давида: «Медея, собирайся, едем в город». Я знаю, что он её обожает и даже побаивается, но на людях... О, на людях он ведёт себя как заурядный восточный деспот. Будто от людей можно что-либо скрыть...

Итак, топчан, тоска, тупик... Я поворачиваюсь на спину и смотрю в набранный из шпунтованных реек невысокий потолок. (Моя работа!) Ну что, дорогой Пётр, а точнее, Петро, как на свой лад нарёк тебя Давид? Что скажешь в своё оправдание? Сюда ли звала тебя Судьба? Почему ты оказался именно здесь, в этой лесной избушке? «Судьба ли, дурость?» – как говаривала, бывало, моя покойная бабушка Анастасия, которую я обожал. К слову, она была чудесной рассказчицей, легко пересыпающей речь самоцветами пословиц и поговорок.

На дощатом столе высокогорлый глиняный кувшин с вином, кусок лаваша и полдиска солёного сыра – сулугуни. Дневная трапеза. Чего ещё тебе надо? У многих и этого нет. Так? Так! Но почему же в похмельной голове кто-то осуждающе глаголет: «Исав, воистину Исав!». Становится обидно. Я зло парирую: «Сулугуни и вино – не чечевичная похлёбка». И слышу резонное возражение: «А что же?..». Жжёт обида; или моя песенка спета?..

Ладно. Всё будет в море, а что не в море, то – в земле. Кстати, море не так уж далеко отсюда – где-то за лесистым северо-западным перевалом. (Надо как-нибудь совершить турбросок.)

И потом – рядом Медея, загадочная Медея, к которой я питаю самые возвышенные чувства, а ещё – прелестная библиотекарша Дареджан. Дразнит меня «Кавказский пленник». Есть, наконец, Давид – мой работодатель, непревзойдённый в округе тамада и мастер жарить молочных поросят.

А чуть вверх, через дорогу, стоит (кажется, что висит) в резной листве орешника песочного цвета дачный домик, в котором я заприметил вчера соблазнительную красотку. Она выскочила из летнего душа в светотень и ветер, тщетно пытаясь обтянуть лёгким цветным халатиком свои чудесные округлости. Нырнула в садовый домик. Зрение (воображение и память?) моментально сфотографировало её в полуфас и со спины. А теперь я, не торопясь, рассматриваю эти, несколько подзеленённые солнечным ветром ослепительные стоп-кадры. Вспышка! Затем медленно отпускаю уходящее, чуть размытое движением плазменно-светящееся женское тело. (Стоп-кадр!) Гадаю, кто она, придумываю разные истории. Совсем покоя лишился, дурень. В памяти без конца прокручивается:

Поступь её благородна,

А стройные бёдра,

Словно бы спор ведут

О её красоте...

 

Так вот... Не кручинься, не скули. Уныние – большой грех. Сказано: пути Господни неисповедимы. Пей вино, пой: «Во саду ли, в огороде...».

Я встаю и наливаю в фарфоровую, коричневую от танина кружку спасительного благословенного вина. Это рубиновое чудо из грузинского винного подвала-марани двухэтажного дома Давида. Гаумардьжёс имасо винцха гвинос далевсо! Что значит в переводе с грузинского «да здравствует тот, кто пьёт!» – будничный тост Давида. Его хриплый голос я услышал примерно два месяца назад возле городского рынка:

– Парнышка! Эй, парнышка!..

Я покрутил головой, остановил взгляд на незнакомце, ткнул себя пальцем в грудь: я?

– Да, ты, ты! – радостно кивая головой, подтвердил Давид. Не торопясь, я подошёл к стеклянной витрине, в коей увидел своё измождённое, съеденное хроническим недобором калорий лампообразное лицо. Напряг и пощупал бицепсы. Мешок костей! Истинно, парнышка!.. Я бесконечно долго шёл к Давиду. Передо мной стоял кавказец небольшого роста в распахнутой на широкой груди салатной тенниске, с резким щетинистым лицом, украшенным сталинскими усами. Правый глаз с воспалённым лузгом был подбит и существовал как бы автономно.

– Слюшай сюда: есть хочэшь, пить хочэшь? – сразу хватая быка за рога, спросил он.

Тон задел за живое.

– Называйте меня на вы, пожалуйста...

Выдержав паузу, достойную шекспировского трагика, Давид спросил:

– Ты кто?

– Человек, Пётр.

– Нэ апостол? – Щетина на лице Давида поехала толстыми складками в стороны и вверх: он улыбнулся, но автономный глаз смотрел строго.

– Нет, Пётр Иволга.

– Э-э!.. Слюшай сюда: будешь бечико Петро, хорошо? Ест сулугуни, ест вино из моего марани, ест работа. Чэго надо? Идём...

От него исходила спокойная уверенность домовитого собственника. Поразмыслив, я согласился; голод не тётка! Через некоторое время мы тряслись в стареньком автобусе вдоль пенящейся среди камней реки по избитой, извилистой, забирающей всё круче горной дороге...

 

Уже далеко за полночь. Гремят сверчки; шумит Агура; реют в звёздном свете летучие мыши. Звёзды здесь (без городской подсветки) едва ли не на величину ярче и кажутся гораздо крупнее, – небо буквально сгибается под тяжестью светил и уже не в силах скрыть кривизну пространства... На земле подмигивают светляки, в небесах звёзды... Подмигнул бы и сам кому-нибудь да некому...

На закате вернулись из города Давид и Медея. Чем-то раздражены. В таком распалённом состоянии духа Давид громче обычного хлопает дверцей машины, не говорит, а проборматывает – поразительная скорострельность! – сто слов в минуту, и слова слипаются в одну бесконечнобубнящуютираду. Медея отмалчивается, но это её стоическое молчание кажется мне гневной, томительно долго стоящей в небе молнией. Ах, Медея, волшебница Медея, я знаю: ты по ночам тоскуешь! Где он, твой дальний неузнанный Язон? (Впрочем, и там не было мира и лада.) Ты также помогла бы ему завладеть золотым руном. А этот неблагодарный обольститель и прелюбодей снова предпочёл бы тебе коринфскую невесту.

«Мой милый, что тебе я сделала?!..». Нет ответа. Но с другой стороны, какая скука – слушать бесконечно монотонный монолог Давида, пытающегося словами поправить то, что непоправимо...

«Вечная война полов!» – снисходительно воскликнул бы Кузьмич. Но мне чудится в непреклонном взаимном отчуждении этой странной супружеской пары нечто большее, чем простое самолюбивое противостояние, подогретое зудом учительства и первенства. Мне кажется, Медея глубоко несчастлива и, уступая мужу внешне, брезгливо держит его на расстоянии вытянутой руки. А ближе подпускать не хочет. (Или не может?) Оттого-то и исходит Давид в бессильном хроническом словоизвержении. Мне не терпится прочесть книгу совместной жизни этой загадочной супружеской четы, но деликатная сдержанность Медеи, её поистине царственное самообладание возводит перед моими глазами непроницаемую стену, за которой скрывается какая-то гордая и горькая тайна.

Верно сказано: чужая семья – потёмки. Да и свет ли – своя? Может, ты разобрался в отношениях с Леной, разобрался и можешь сказать: вот теперь всё определено и ясно? Или уразумел – как и на чём держится воинственное сосуществование Кузьмича и Жанны Фёдоровны? Ничуть! И что мы знаем о себе, о мире?..

Когда внизу за ивовым ручьём наступила тишина, закатный луч пробил окно и косым столбом разделил надвое моё лесное жилище. В свете толклись, плавали, кружились бесчисленные золотые пылинки, – жили своей отдельной жизнью целые миры. Удивительная маленькая вселенная! Тихо загораясь и снова погружаясь в тень, угасая, кружились бесчисленные планеты, микроскопическим обитателям которых не было никакого дела до моего существования. Скорее всего, я (огромный, всё-могущий!) вообще для них не существовал. Да, меня просто не было. Между тем я сидел и созерцал... Но что я, в сущности, знал об этих параллельных мирах?..

Вдруг в дачном домике, что стоит над верхней дорогой, открылось окошко. Мелькнула беломраморная женская ручка. На миг возник и уплыл в глубину комнаты профиль с высоким узлом соломенно-светлых волос. Я схватил зеркальце для бритья, поймал горстку закатного света и направил его в окошко. Красотка выглянула, зажмурилась. Улыбнулась. И закрыла окно. Затем послышался внутри звон разбитой посуды (посуды ли?) и звонкий смех. О!.. Я и не подозревал, что женский голос (всего-то!) может взволновать до таких глубин... (Кто сказал, что физиогномика – вздор? Если женский голос – в сущности, образ звука, мелодичного, мягкого, нежного – столь много говорит сердцу?) Удлиняя свои руки, я настойчиво посылал жеманной соседке отражённый световой луч. Но дачное оконце не открывалось. Жаль, что солнечный зайчик не мог постучать... Я приуныл.

Уже смеркалось. Но вот средь зелёных отсветов заката раскрылась дверь дачного домика; вышла она, в шортах, с тяпкой в руках (какая проза!) – вышла и, не удостоив меня, вернее, моё убогое жилище взглядом, что-то напевая, скрылась за густым малинником в глубине сада, где сквозь переплетения ветвей ещё рдели местами тихие закатные блики. И снова я был полон надежд и безумных упований. (Устар. оборот.) Не верю, что этой прелестнице так уж необходимо протяпать какие-то грядки именно сейчас, на ночь глядя, не верю! Обычная женская уловка: я, как видите, совершенно к вам равнодушна и вашим дурацким заигрываниям солнечным зайчиком не придаю абсолютно никакого значения; у меня свои заботы и до вашей особы мне нет никакого дела; а вы будете сидеть у окна и таращить глаза, ничего, помучайтесь! и не думайте, что я разжигаю ваше любопытство, больно нужно! успокоитесь, не таких видали, и нечего заноситься и быть таким самонадеянным...

Ох, знаю я эти игры! Впрочем, лучше помолчать, чтобы не спугнуть удачу. Я прилёг, поплыл, оттолкнувшись от берега… И в этом состоянии выключенности, блаженного саморастворения меня вдруг обступили яркие, до галлюцинаций образы и картины; я словно бы переселился в другую, давно забытую жизнь, одновременно ощущая её как моё неизбежное будущее.

Уже темно. Светится латунная полоска вечерней зари. Словно табличка на двери небесного кабинета. Глубоко внизу, за тёмными таинственными деревьями шумит вода. На востоке затрепетали звёзды.

Моя соседка, наверное, уже спит. Незряче отсвечивают ночные стёкла. Покой. Тишина.

Чувствуя странную разбитость и усталость, словно на мне возили камни, я смежил веки и тоже погрузился в сон. Пошёл вдруг по тихим вечерним комнатам какой-то барской усадьбы, в окна и на бело-колонную веранду которой ломился запущенный сад. В конце тёмной анфилады светилась ведущая на второй этаж широкая мраморная лестница с белыми балясинами. Высокие сумеречные стены были увешаны старинными в тусклых золочёных рамах портретами неких вельможных сиятельств в орденах и лентах. Звуки словно бы впитывались мягкими, как мох, коврами. И в этой мёртвой тишине я вдруг увидел Льва Николаевича Толстого. Да, да – самого Льва русской литературы. Он поманил меня пальцем. Пока я шёл к нему, успел заметить: он был в тонких хромовых сапогах и затасканной до блеска телогрейке-ватнике. Он горбился и сердился. На голове топорщились серебряные космы, небольшие, глубоко посаженные глаза метали из-под кустистых бровей гневные высверки. И весь он был – маленький, серебряный, колючий. Не успел я подойти к нему, как он побежал в другую комнату, на ходу оглядываясь и сердитым взглядом приглашая (скорее, приказывая) мне следовать за ним. Вконец сбитый с толку, я потащился за ним и вошёл в сумрачную комнату с высоким потолком. Там, в дальнем углу, Толстой открыл большой кованый сундук, долго, нетерпеливо и всё так же молча и сердито рылся в нём. Наконец, вытащил откуда-то со дна потемневшую от времени книжицу, в сердцах сунул мне в руки и указал на виднеющееся в открытую дверь расположенное через дорогу серое высокое здание. Я понял: книжицу надо отнести туда. И только пойдя прочь, рассердился: подумаешь, граф, ещё и командует! Но это была буря в аквариуме. Чувствуя некую крепостную зависимость, я-таки не смог взбунтоваться и пошёл туда, куда граф приказывали-с. Да... Оставив позади сердитого старика в своей сумеречной усадьбе, я перешёл дорогу. Уже на освещённом (солнцем?) пороге непонятного здания меня одолело любопытство: а что же, нарочный, на тебе перевозят? Смотрю на ветхую обложку, с трудом читаю: «Отец Сергий».

 

Утром следующего дня, забыв умыться, я побежал вниз, к Дареджан, попросил её принести мне из библиотеки (сегодня же!) «Отца Сергия». Не терпелось перечитать эту, почти стёршуюся в памяти повесть и уразуметь, что же хотел от меня так странно приснившийся патриарх русской литературы. Говоря откровенно, я уже давно не читал его и, видит Бог, даже воспоминанием не потревожил. С чего бы это он (вернее, дух его) явился? И такой сердитый!..

– Или хотите стать вторым Сергием? – иронично прищурившись, спросила черноокая прелестница Дареджан, подавая мне в сумерках того же дня из увитого виноградной лозой окна тёмно-зелёный том Толстого. (Помню – одиннадцатый.)

– Да, я уже отшельник, осталось – совсем пустячок! – стать святым. А ты... вы, милая Дареджан, уж не хотите ли взять на себя роль красавицы Маковкиной?..

Дареджан опустила долу густые ресницы и зарделась. Это меня только подзадорило, и я нагло продекламировал:

Твои глаза – две яркие зарницы,

Две молнии слепящих, два огня,

Но для того изогнуты ресницы,

Чтобы спасти от пламени меня...

 

– Бессовестный, – застенчиво прошептала Дареджан и, задёрнув зелёную полупрозрачную занавеску, скрылась в комнате.

В один присест прочитал «Отца Сергия». Как родниковой воды напился. Какая полнота, выговоренность, какая густота заселения текста событиями и лицами, какая природность, пахучесть, ветвистость слова! Хороши даже языковые небрежности, неровности, шероховатости; они подобны бороздкам на коре необхватного родоначального дерева. Слог, как полноводная Волга, несёт на себе всё – мусор, пожитки, пловцов, суда... И за всем происходящим чувствуется роевая жизнь народа, Русь, Россия. Да-а... «Вот это, батенька, художник!». Силач, Илья Муромец русской литературы... Как пластична и убедительна духовная эволюция князя Касатского! Смертельно оскорблённый признанием своей невесты, что она была наложницей царя Николая I, болезненно самолюбивый красавец, гвардейский офицер неожиданно для всех родных и знакомых за месяц до свадьбы подаёт в отставку и принимает постриг. Затем становится монахом-отшельником. Оставшись наедине с соблазнительницей, красавицей-разведёнкой Маковкиной, суровый анахорет отрубает себе палец, чтобы не поддаться соблазну сладострастия. «Палец отскочил легче, чем отскакивали дрова такой толщины, перевернулся и шлёпнулся на край чурбана и потом на пол». Коварная обольстительница Маковкина в ужасе и раскаянии покидает келью. Потом отец Сергий-Касатский принимает схиму; он почти святой, чудотворец. К нему валом валит народ. Наступает трудное время испытания славой. Но тут внезапно праведника искушает дьявол, избрав орудием своим пышнотелую слабоумную купеческую дочь Марью. (Заметим: каждый раз соблазн приходит через женщину!) «Авось ничего», – говорит она, увлекая его на кровать. Для неё-то ничего, а он теряет связь с Небом. Бога нет, говорит он после. И его действительно нет, если ты отпал от Бога. В твоей душе нет. Так тонущему кажется, что вместе с ним тонет весь мир. (И субъективно он прав.)

Посрамлённый сатаной, отец Сергий уходит из монастыря с мыслью наложить на себя руки. Но вот на берегу реки во сне ему является ангел и напоминает о подруге детства – худосочной, жалкой Пашеньке. В ней – спасение. Касатский приходит к этой несчастной, заезженной жизнью женщине, которая всё своё время, всю себя до капли жертвенно тратит на ближних, чего она, впрочем, даже не замечает. И тут наступает прозрение: безнаградное, бескорыстное служение ближним – есть истинное служение Богу. Внутреннее равновесие восстановлено. И в душе вновь воцаряется мир и Божья благодать. (Тут необходимо заметить, что униженный и оскорблённый Касатский с самого начала шёл не от Бога, ибо принял постриг не по высшему предназначению, а по греховной гордыне: вы меня унизили, так я в отместку стану над вами в одиноком духовном стяжании! Я докажу вам... Как хорошо виден в этом сам Толстой!) Вновь и вновь повторяется библейский сюжет. Гордыня. Отпадение. Проклятие. Возвращение. Покаяние... Или вечная погибель.

Какой урок мне, греховоднику!..

 

Утром, когда я чинил в винном подвале электророзетку, за открытой фрамугой разыгралась сцена, несколько прояснившая загадочные отношения хозяев этого дома. Давид уже собирался на мясокомбинат, где третий год, по библейскому выражению, «в поте лица» трудился бойцом, и, как всегда, перед выездом копался в ветхом моторе своей, когда-то престижной, кофейного цвета, стародедовской совимперской «Волге». Вдруг на пяту распахнулась дверь; на веранду вылетел портрет Сталина. Дренькнула рамка, звякнуло и косо раскололось стекло, а «отец народов» в парадном светлом кителе при маршальских погонах, покинув тесное узилище, встал в фас и, как ни в чём не бывало, курил трубку.

– Разрази тебя гром вместе с твоим идолом! Повесь его в своей машине! Зачем ставишь к моим иконам?.. – подала голос Медея.

Обстукивая из-за притолоки веник, она почти спокойным голосом добавила по-грузински:

– Чтоб глаза мои не видели этого антихриста...

– Каргат, каргат (хорошо, хорошо), – усмехнулся в свои сталинские усы Давид, покачал головой – ну и ну, мол, какие страсти! – подобрал осколки стекла, выбросил в мусорное ведро, а изображение любимого вождя бережно скатал в трубку и положил в машину.

Тут я увидел на веранде под первыми лучами солнца пунцовую от возмущения Медею. Окутанная золотым руном клубящейся пыли, она мела, мела, мела... Остановилась, кивком головы куда-то влево указала:

– Будиэшь там шутки шутить, можиэт, там поймут...

Хлопнув дверью, она скрылась в комнате. Но вскоре, приоткрыв дверь, уже обычным пепельно-серым будничным голосом заключила:

– Издэватель...

– Каргат, каргат, – ответил Давид, как видно, весьма довольный тем, что вывел жену из привычного неколебимого равновесия.

Уже садясь в машину, он крикнул мне:

– Эй, бечико, слюшай сюда: обэрёшь с картошки врэдителей!..

В этот жаркий день «врэдителей» было особенно много. Надо признаться, что я всегда без особой охоты выполняю эту работу: не хочется марать руки. Вот и подзапустил. Сколько их, дряней! Тьма – тьмущая! Особенно противны личинки колорадских жуков. Красновато-сизые, толстые, налитые какой-то гнойной жидкостью, мягкие скользкие холодные, с маленькой круглой, сросшейся с туловом головкой, неповоротливые твари эти чудовищно прожорливы. Целыми днями сидят они на листьях, дырявят их с вершинки до черенка и тут же под себя высевают чёрные кучки экскрементов.

Я давлю их; пальцы становятся красновато-коричневыми. Личинки брызгают жирными внутренностями в лицо, на руки, на рубашку, хитрят, скатываясь под корни. Но я знаю, завтра в поисках корма они снова рассядутся на листьях, и добиваю их на земле. С жуками сложнее. Эти черномордненькие едоки обряжены в жемчужно-полосатые бронежилеты, и размазать их не так-то просто. Приходится класть обжор на пенёк или камень и давить каблуком. Расплющенная масса становится звёздно-полосатой, впрочем, так и должно быть, в рассуждении, что эти насельники, может, единственный дорогостоящий и бескорыстный американский подарок России.

Почуяв опасность, колорадские жуки поджимают лапки и прикидываются мёртвыми. Если зажать их в кулаке, яростно выскребаются наружу. Но стоит открыть ладонь, они снова, поджав иззубренные ножки, валятся на спинку, обнажая своё, словно бы крашеное хной брюшко: ну мёртвые мы, вот посмотри – мёртвые! Кого-то они мне напоминают. И колорадский жук и личинка... Кого-то из неуёмных либеральных реформаторов посткоммунистической России. Особенно – личинка. Да и жук в жемчужно-полосатом костюме вполне узнаваем...

Как они издырявили листья, паразиты! Вот правило: давить их надо каждый Божий день, не давая продыха, иначе всё заполонят, сожрут, засрут, испоганят. Ах, как было бы здорово уничтожить этих тварей (а с ними – всё мировое зло) одним махом! Р-раз – и готово! Увы, это невозможно. К величайшему сожалению, необходимы каждодневные, каждочасные, каждоминутные усилия, чтобы удержать Великое Равновесие хрупкой, шаткой Гармонии. Конца противостоянию нет. И не будет. Золотой век отменяется. Планомерность, кропотливость, последовательность... Годы, века, тысячелетия... Без передышки, отпуска и срока... До конца времён... Какая это морока для горячего русского стихийного человека! Который по сей день не расстался с иллюзией, что можно разом снести яйцо и высидеть цыплёнка... Куда приводит это нетерпение сердца, этот вечный зуд переустройства мира, а не себя? Из крестьянской темноты – в социализм, из социализма – в дремучий капитализм, из капитализма... Куда?

«Куда нам плыть?..».

Давид приехал поздно вечером. Что-то пробормотав, он решительно хлопнул дверцей своей ветхой «Волги», неверным шагом поднялся на освещенную веранду (видно, был «на газах»), постоял, коротко и диковато вскрикнул, затем вошёл в дом. Но скоро выскочил наружу. В полголоса бранясь, с минуту постоял, трижды ударил головой в резную опору веранды и со словами «Ты – не женщина!..» – сел в машину. Кофейная «Волга» с жалобным скрипом сорвалась с места, оставив у дома серовато-сизое облачко газа и пыли.

 

Утро дымчатое, переливчатое, птичье. Солнце едва выглянуло из-за лесистого хребта, пронизывая, как Георгий Победоносец, копьём луча синюю мглу змеем вьющихся на восток горных увалов. Вдруг по глазам резанул преломлённый зеркалом бритвенно-острый молодой лучик. Заслоняясь рукой, я выбросил в знак капитуляции застиранное полотенце. Сердце бешено заколотилось. Это была она, жеманница. Отомстив мне за нахальное вторжение на её территорию солнечным зайчиком, она скрылась в домике. На сетчатке запечатлелись бьющиеся, словно рыбы, белые икры.

Я умылся. На пороге заметил: моя визави подрядилась в город. Придерживая соломенную шляпку и делая вид, что напрочь не замечает меня, поскакала по верхней дороге вниз, к автобусной остановке, в такт помахивая чёрной сумочкой. Остановилась, о чём-то посудачила с Дареджан, сделала «до свиданья» пальчиками, цок-цок-цок, побежала дальше.

И ладно, оч. хор. Скатертью дорога. Но что-то запротестовало, заныло, заплакало внутри: бессердечные вертихвостки – женщины, Евино отродье, вечные мучительницы! Ну куда помчалась? Зачем? А может, на пляж? Упаси Бог! Там соблазнителей пруд пруди...

Я твёрдо решил ждать ее хоть до утра. Я поклялся сегодня же выяснить – кто она: судьбой ли мне предназначена или так, чужой случайный человек, не моя женщина, каких прошло-проскользило справа и слева от меня миллионы...

 

Несмотря на осеннюю пору температура, выкатив безумные ртутные зенки, лезла всё выше и выше. Утром Давид уехал на рынок торговать хурмой и мандаринами. Кажется, это занятие Медее не по нутру; под разными предлогами она остаётся дома. Примерно к трём часам пополудни она принесла узелок с едой и... Новый Завет.

– Это мне? – указал я на Евангелие.

– Кому же ещё? – строго ответила Медея и продолжила: – Не знаешь разве, Петро, что перед концом света учение Спасителя будет проповедано по всей Земле, чтобы не было говорящих: а мы не знали, что будет Судный день?..

– Да я уже читал однажды, но...

– Прочти ещё раз, может, читал невнимательно или страсть какая замутила разум, прочтёшь ещё раз, тебе откроется истина... До Судного дня времени остаётся мало. Явится человек, сын погибели из колена Данова и начнёт соблазнять людей, и многие соблазнятся, принимая его за настоящего мессию, а затем Землю потрясёт Второе Пришествие, явится истинный Мессия – Христос судить живых и мёртвых, читай Евангелие – там всё написано...

Тоже мне, миссионерка! Затевала разные душеспасительные разговоры. Она уже знала, что я пишу какую-то книгу. (Может, я Дареджан проболтался?) Увидев на моём столике порядком исчёрканные листки, она привела чьи-то, поразившие её слова: «Писатель без Бога – это драгоценный камень в короне сатаны». Мне кажется, Медея ко мне, вернее, к моей судьбе неравнодушна. Что сие означает? Не знаю. Спрашивала о моей прошлой жизни, интересовалась: почему оставил семью; я промямлил: собака, почуяв смерть, уходит из дома, вот и я... Прозвучало до смешного жалобно. Или мне хочется, чтобы она меня пожалела? Но зачем?..

Так я рассуждаю сейчас, когда пишу эти строки, а тогда мне было страшно неловко и стыдно отчасти, словом, я растерялся как преступник, застигнутый с поличным.

Медея повыдергала пожухлые с зелёными помпончиками помидорные кусты, выбрала последние три грядки картофеля и, уже собравшись уходить, вдруг остановилась, поставив ведро на тропинку, спросила: верую ли я в Бога? Ещё не легче!

– Да как сказать? – вяло начал я. – Бога никто не видел, написано в Библии. А как же Христос? Ну, это ладно... Полвека с лишним народ поклонялся мёртвому идолу, который покоится в саркофаге – мавзолее, можно сказать, в сердце страны. Нам постоянно внушали, что этот лучший в мире мертвец живее всех живых. В мистическом плане мы, стало быть, все эти годы поклонялись смерти? Но Бог есть жизнь. И не удивительно, что наш, внешне крепкий, но безбожный режим так скоропостижно скончался. Когда случилась ужасная перестройка, дети гонителей Бога появились со свечами в храмах. Значит, идеология смерти капитулировала? Как бы не так! Это пришли новые фарисеи. А планетарный центр идеологов смерти переместился в Америку и Израиль, где...

– Ты лучше скажи мне, Петро, что у тебя в сердце. Там все концы и начала.

– В сердце-то? Смута. Порченный я, как и всё моё поколение. Мы ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. Мы ни во что уже не верим, и в этом наша неизлечимая слабость. От Бога нас оттолкнули, а государственная идеология оказалась либеральной бутафорией. От тысячелетней истории страны нас заботливо изолировали. И мы остались безоружными перед либеральным нашествием. А сейчас мы как бы возвращаемся «из Египетского плена»...

– Упало шегвицкале! (Господи, помилуй!) Что ты такое говоришь, Петро! – воскликнула Медея. – С Божьей помощью можно выбраться из любой западни и всё, всё преодолеть! Сам Спаситель сказал: «Я победил мир...».

Лицо моё обдало горячим дуновеньем, в сердце зароились надежды.

– Но для этого ты должен вернуться домой, – тихо добавила Медея. – Смирись и неси свой крест...

Словно ледяной водой окатила.

– Но ведь я ушёл не по своей воле. Почему? Это трудно объяснить. Может, я дурак, может, мудрец... Я почувствовал, что во мне умирают какие-то возможности... А тут – отчуждение жены, непонимание, охлаждение... С тёщей нелады... Но ты ведь тоже одинока, Медея?..

– Нет, я не одинока и не чувствую себя одинокой. Я с Богом...

– Научи меня! – почти вскрикнул я. – Как ты пришла к Нему?.. Мне это очень важно знать...

– Хорошо, расскажу...

Медея поднялась на веранду, села на табурет, прислонилась спиной к стене и закрыла глаза. Я впился взглядом в женщину, радуясь возможности хорошенько её разглядеть. Копна чёрных волос – вороново крыло, тонкие дуги бровей на жасминово-чистом лице, тёмный пушок над верхней губой, небольшая ямочка на подбородке... И этот особый здоровый сельский румянец... Красавица. Королева! Рядом с Давидом...

 

РАССКАЗ МЕДЕИ

– Родилась я в Абхазии, в местечке Очамчири, – Медея открыла глаза. – Отец мой был настоящим коммунистом, мать боялась при нём даже перекреститься. В школе нам внушали, что никакого Бога нет, религия – опиум, и мы росли, как трава из-под камня. Отец руководил чайсовхозом, всегда в разъездах по всему побережью, позволял себе много, начались ссоры-раздоры в семье... Мои два брата и сестрёнка встали на сторону матери; отец запил, а вскоре его разбил паралич, но он всё равно просил сигарет и вина, ругал нас, матерился; я иногда на него покрикивала и даже однажды в сердцах сказала, что не пойду за его гробом. После смерти отца я вышла замуж и переехала в эти края. Как-то раз приснился мне отец: будто стою я на крыльце родительского дома, а он, в белых одеждах, седой, выходит из кухни, которая у нас была во дворе и, опираясь на палку, идёт ко мне. Лицо недовольное, неспокойное... Мне стало не по себе. Вроде как я должна что-то сделать для него, а не могу сообразить что, и стою, как дурочка, улыбаюсь. Он пересёк двор, поднимается по ступенькам крыльца; я уже вижу его густые насупленные брови; сердитый взгляд из-под них мечет искры. Вдруг отец ломает через колено свою палку и обломанными концами её касается меня; я протягиваю руку, чтобы погладить его по голове, успокоить, но неожиданно он исчезает, а на его месте уже стоит мальчик лет семи-восьми. В ситцевой рубашке, коротких штанишках, а ноги, запомнилось, в белых носочках и сандаликах. Я смотрю, глазам не верю – это мой отец, только смотрит по-взрослому и уже не сердито, нет, взгляд просящий, даже умоляющий... Сердце моё так и заныло от жалости, слёзы навернулись... И тут я проснулась. Первым делом побежала к соседке тёте Жене, она была, Царство ей Небесное, верующей, рассказала ей про сон. Тётя Женя спросила, когда умер отец, посчитала, оказалось, в этот день как раз были сороковины. «Вот отец и сердится, вот и просит в образе невинного ребёнка, пока душа его на Земле, сотворить по нему поминки». Я стрельнула в магазин, накупила продуктов, накрыла стол, собрала знакомых, и мы от души помянули отца. Потом я закуталась в чёрную шаль и тайком, дрожа от страха (тогда над верующими ещё смеялись), сходила в церковь, подала на имя отца записку, помолилась, поставила свечку... Прошло какое-то время, он снова мне во сне явился. Будто слышу, сестрёнка кричит в окно со двора: «Медея, иди, тебя отец вызывает по телеграфу!». Я выбежала из дома, а во дворе сидит в наушниках среди какой-то электронной аппаратуры мой младший брат. Я прохожу мимо него – и в калитку, смотрю: неподалёку от дома под старой грушей сидит обвешанный такой же аппаратурой и тоже в наушниках мой старший брат. (Кстати говоря, никто из моих братьев никогда техникой связи не увлекался.) Я бегу дальше, в сторону реки, будто на зов какой. Вот уже кончились дома, вижу: место незнакомое, ноги вязнут в сухом песке, барханы всё выше – пустыня! Но вот пустыня кончилась, и перед глазами встала, всё закрыла огромная гора густой грязи, а у подножия её я вижу своего отца. (Удивилась, что одежда на нём не запачкана.) Я знаю, что отец мёртв, но мне не кажется странным, когда он начинает подавать признаки жизни и мало-помалу выбирается на чистое место, туда, где начинается песок. На душе моей становится светлее, спокойнее… Тут я и проснулась. На этот раз тётя Женя так рассудила: «Твои молитвы доходят до Господа, отец ещё не выбрался из грязи земной жизни, но уже очищается, надо ещё усерднее молиться за него и заказать в церкви проскомидию за успокоение души усопшего». Так я и сделала. Прошло порядочно времени. Приснился он мне в третий раз. Будто прибираюсь я на кухне родительского дома, смотрю: отец открывает калитку, входит во двор с какой-то женщиной, вроде как с матерью моей, к тому времени уже покойной, Царство ей Небесное. Отец одет просто, весь светится, чистый, бодрый, весёлый такой, я когда-то видела его таким при жизни. Зашёл на кухню, держит в руке круглую поджаристую лепёшку-лаваш, улыбается. Мать куда-то исчезла, но я чувствую, что она здесь, рядом, радуюсь: как-то они нашлись ТАМ, помирились... А отец ласково смотрит на меня, подаёт мне через стол лепёшку, я подставляю ладони; лепёшка ложится одним краем на мои ладони, другим – на стол. И вдруг невидимый нож распускает лепёшку на три равные части, которые на глазах превращаются в три свечи. Я поняла: этот сон как наказ отца, чтобы я ходила в церковь, поминала за здравие или упокой родных и близких, молилась и ставила свечи не только за отца и мать, но и за всех нас, ещё живых...

Медея закрыла глаза и продолжила:

– Сны эти были такими яркими! Вижу всё в цвете и так чётко, как тебя, Петро, даже не верится, что это происходило во сне... Явись отец один раз, я может, и не поверила бы, что ТАМ есть жизнь, но три сна в такой последовательности и вот так... Нет, нет – это были вести из потустороннего мира, я это знаю... Удивительно! Стало быть, Богу было угодно, чтобы мой отец, коммунист, безбожник, обратил меня в веру. Вот как бывает! Воистину неисповедимы пути Господни...

Медея перекрестилась, открыла свои огромные ореховые глаза. Затем спустилась с веранды, взяла ведро с картошкой и направилась домой. Я рванулся напрямик:

– Но в Евангелии: Бог есть любовь. А вы не любите Давида... Почему?

– Это не твоего ума дело, – отрубила Медея, отбросив меня на исходные позиции.

Я остался с ощущением чего-то недоговорённого, растерянно смотрел ей вослед и думал: как таинственна, грозна и прекрасна наша земная жизнь, а мы превращаем её – и уже превратили! – в плоскую, мелкую адскую сковородку, на которой с воплями поджариваем свои души и сердца...

 

Пекло. Настоящее пекло. Жара точно с цепи сорвалась, впиваясь в потное тело остью всех излучений. Именно в этот немыслимый зной я вознамерился отыскать водоносный пласт и немедленно выкопать колодец. Срезал лозу с развилкой, накинул на голову майку и пошёл по саду-огороду, пялясь, как идиот, на свой допотопный прибор.

Исходил из конца в конец весь участок – пусто! Спустившись по склону, уже собирался прекратить свои изыскания, как вдруг... О чудо!.. Рамка дрогнула, чуть повернулась, и конец прутика, словно указательный палец, остановился на впадине, поросшей жухлой клочковатой осокой. Прутик, ты умница! А ну, давай ещё раз проверим. Я расслабил вытянутые руки, отбежал к забору и снова пошёл на эту впадину: я хотел было пройти мимо неё, но прутик шевельнулся в руках и снова указал на осоку. Вода! Каким нюхом прутик учуял влагу под землёй? Загадка! Но это ладно.

Я подхватился бежать, меня буквально распирала детская радость. Выхватив из-под веранды лом и лопату, я пустился в танец, похожий на помесь вальса с половецкой пляской, и в этот момент вполне мог бы сойти за сумасшедшего.

Неожиданно я услышал треск в кустах ежевики, густо оплетающей изгородь. Что за леший? Я остановился в воздухе. На носках, в полуобороте. Колючие ветки осторожно раздвинулись. Енот! Вот так гость! «Какие проблемы?» – дружелюбно осведомился я. Зверь блеснул бусинками мокрых глаз. Мама родная, они были в слезах. Енот плакал! И сколько муки, сколько мольбы светилось в его оранжевом заплаканном взгляде... Мне стало не по себе.

– Ну, стыдись, ты уже не маленький, – бормотал я, осматривая пришельца.

Серая с белыми пестринами изящная шубка на нём была разодрана. Я подошёл ближе, присел на корточки. У самого хвоста, на крестце зверя, именно там, куда он не мог дотянуться ни лапами, ни языком, зияла глубокая рваная рана, в которой кишмя кишели белые черви.

– Как тебя угораздило, дружище? – тупо спросил я, глядя в его мокрые доверчивые глаза.

Острый сук ли, скол камня или когти хищника располосовали чудесный енотовый мех, Бог весть, но рана, как видно, долго не заживала; черви взрыли мякоть до самых позвонков и наверняка собирались сожрать его живьём со всеми потрохами.

– Ах вы паразиты, ах вы живодёры! – зашипел я, судорожно соображая, что предпринять.

Решение нашлось неожиданное. Я тихонько поднялся на ноги и, сделав несколько осторожных шагов в сторону, припустил бегом в свою избушку, где обреталось с полбутылки Давидовой шестидесятиградусной виноградной водки – чачи. На обратном пути прихватил ольховую рогатину, спрятал её за спиной.

Зверь терпеливо дожидался меня и, как показалось, даже рад был моему возвращению.

– Ну, теперь терпи, бедолага, будь мужчиной... Сейчас мы покажем этим паразитам, где раки зимуют!

Я осторожно прижал енота рогатиной к земле и полил ненавистных червей огнедышащей чачей; они вспучились, расплелись; зверь вздрогнул, рванулся.

– Ну, потерпи, потерпи немного, операция болезненная, знаю, а ты как думал? – ласково внушал я зверю.

Черви полезли через край раны. Енот дрожал всем телом. Я уговаривал его, точно сердобольная нянька ребёнка, укорял, стыдил, ругал, но в тоне моего голоса не было ни одной сердитой ноты, и он это чувствовал и понимал. Передо мной было вполне разумное существо...

В последний раз полив чачей нагноение, я начал щепкой соскабливать и вычерпывать последних червей. Зверь тяжело дышал, беспокойно крутил головой, но терпел. Терпел! Показался голубой остов костреца. Начисто выжрали мякоть, мерзкие твари!

Закончив операцию, я тихонько снял со спины енота рогатину. Мех тут же расправился. Зверь сел, пошевелил роскошным хвостом, вопросительно и серьёзно посмотрел на меня: всё, мол, закруглились? Да, да, отмучился, бедолага, иди с Богом да впредь будь поумнее...

Мне жаль было отпускать пациента. Почудилось на миг, что библейский союз зверя и человека до конца не утрачен и в будущем может быть восстановлен на какой-то новой основе, но... Енот бесшумно вошёл в колючий ежевичный куст и словно растворился.

Я схватил лопату, на штык всадил в аргиллитовую слоёнку, где, по мнению ивового прутика, затаилась вода. Работа закипела; скоро я взмок. Солнце садилось, тени удлинялись, тянулись к востоку... Мне удалось добраться до первой нитки родника. Я выпил несколько горстей крутой хрустальной влаги, холодными горошинами проскальзывающей между пальцев, и глубоко вдохнул вечерний воздух, чувствуя себя вполне счастливым...

 

Сумеречное догорающее небо. Далёкий шум Агуры. Иллюминированный карнавал светляков по склонам. Пульсирующий зеленовато-фосфорический свет их озаряет то отягчённую плодами ветку, то султан кукурузы, то маслянистые впадины травяных волн... Полыхнула молния; в густой, вязкой темноте заворчал отдалённый гром. И снова гнетуще тихо, неподвижно, душно; вольготно растекаются запахи крапивы, базилика, лавра и кориандра... Вскоре зарницы забегали по всей цепи окружных гор. С каждой вспышкой лесистые вершины взмывают в небо, но тут же проваливаются в непроглядную бездну. Не слышно голосов в селении, замолкли животные, притихли растения и птицы, светляки гасят свои фонарики, – томительное ожидание, напряжение нарастает... Потянуло свежестью, словно приоткрыли небесную дверь. И вот...

В полнеба хлестнули – встали сразу две молнии; вспыхнул тысячеваттный свет: в сетчатку надолго впечатались два тёмных извилистых молниевых следа. Гром расколол на куски чёрный небосвод, согнал лавину обломков за горы и сбросил их там в циклопические груды.

Вдруг вспыхнула река огня – целая Волга! – на миг стало светлее, чем днём, по скомканному небосводу, вертясь-пританцовывая, бесовски проскакали обрывки каких-то огненных спиралей; следом послышался яростный сухой треск, словно от вершины до комля расщепили гигантское дерево, и жахнуло так, что заложило уши. Дохнуло сырым неземным озонирующим холодом; донёсся далёкий, тревожно нарастающий слитный шум. Дробно забарабанило в шиферную крышу. Град! Я выскочил на веранду, вытянул руку, нет, – слава Богу! – это были огромные ледяные капли, косо, блескуче летящие в судорожном трепете плазменного огня. Раздался ужасающей силы удар, задребезжали оконные стёкла и неплотно пригнанные листы шифера. Вихревой порыв ветра пригнул деревья, крутанул вершины, всасывая их в гигантскую воронку; избушка моя приподнялась и, ахнув, села на место; я невольно прошептал: «Спаси, сохрани и помилуй, Господи!..».

Ещё один удар потряс землю. В воздухе запахло сухим кремнем. И в эту минуту стеклярусной завесой опустился, ожёг земное лоно тесный стоглазый шипучий ливень.

Но грандиозное представление кавказской грозы продолжалось: дрожащий неистовый небесный огонь рассекал, разбрызгивал хлынувшие на землю ревущие хляби; над головой неслись, сталкиваясь, крушили друг друга бесчисленные колесницы; словно обезумевшие табуны, скакали куда-то лоснящиеся деревья; тени взмывали, трепетали, падали; свергались, летели лицом вниз какие-то чёрные кумиры, вызывая в памяти апокалипсическую картину гибели Помпеи и Геркуланума...

Вдруг кто-то постучал в окно. Я вздрогнул. Кого принесла нелёгкая в такую погоду? Приложив ладони к стеклу, едва различил силуэт; распахнул дверь в ревущую тьму, крикнул:

– Кто тут?!.. Призрак или человек?!.

– Никакой я не призрак, – ответствовал мне сочный женский голос.

– А кто же?

– Я ваша соседка по даче...

– Вот как! Ну, заходите, заходите, – я взял женщину за узкую мокрую холодную ладонь и потянул через порог в круг света шестидесятиваттной лампочки.

Она встала у двери; под лакированными лодочками образовалась лужа. Это была изрядно помятая ливнем молодка лет двадцати пяти.

– Ключ потеряла, – кокетливо сморщив носик, улыбнулась она и, глянув под ноги, добавила: – Ой, как с меня льёт!..

– Пустяки! – бодро откликнулся я. – Главное сейчас – обогреться, обсушиться... Что-нибудь придумаем...

– Ничего не надо. Лучше помогите открыть дачу...

– В такую погоду хороший хозяин собаку из дому не выпускает... Да и какой из меня домушник? Оставайтесь до утра...

– Ага, а потом скажете, что я такая... – ответила девушка, снимая косынку.

– Лара! – ещё не веря себе, воскликнул я. – А где же ваши роскошные белокурые локоны?..

– Мне сказали: брюнетки пользуются успехом, и вот я...

– Дураки! Ладно, раздевайтесь, вот вам сухое одеяло, ну-ка, сделайте прикид... Сейчас вы у меня превратитесь в...

– Хоть в кого! Лишь бы отдохнуть и обогреться.

Я дурашливо замурлыкал: «Залетела под застреху пташка в непогоду...».

– Во-первых, – я назидательно поднял палец, – развесьте на гвозди вашу набухшую водоотталкивающую одежду, во-вторых, вам необходимо выпить стаканчик вина, чтобы прогреться, а в-третьих... Как вам нравится, во-первых?

– Я и так с ног валюсь, а он – «стаканчик вина». Прям Страшный суд!..

Не слушая дивный девичий щебет, я вышел в прихожую, нарезал сулугуни и хлеба, налил два стакана вина и, исполнив на губах свадебного Мендельсона, предстал пред очи гостьи.

– Ой, погодите, погодите, – прикрываясь одеялом, она повесила на гвозди свою мокрую одежду, затем, блеснув нагим телом, юркнула в кровать.

– Добро пожаловать! – звонко крикнула она, хотя я, застенчиво отвернувшись, уже стоял на пороге.

– Долг гостеприимства требует от меня, мисс, соблюдать правила хорошего тона, но я так одичал в лесу... – неуклюже пошутил я.

– К чему эти церемонии, сэр, шпарьте по-русски.

– По-русски? Сударыня, позвольте предложить вам откушать из моих припасов... Чем богаты, тем и рады!

Я пододвинул к постели стул, поставил на него закуску, а сам сел на пол. Подал Ларисе стакан с вином.

– Ну, за что выпьем? – спросил.

– За то, что гора с горою не сходятся, а человек с человеком...

– Э-э, лучше выпьем за эту огненную грозовую ночь, за потерянный ключ, за то, что Судьба чудесным образом свела нас вместе, очаровательная моя гостья, мы не знаем, что у нее на уме...

– Много лишних слов. Это чистая случайность! За наше здоровье! – девушка отпила полстакана, заела лепестком сулугуни, глаза ее заблестели, лицо порозовело. – Ой! Я какая стала пьяная! – воскликнула она, откинувшись на подушку.

За окном капало с крыши и деревьев, внизу залаял Давидов Джанги, только эти звуки обычной жизни возвращали чувство реальности, которое окончательно было утрачено, когда мы еще раз отпили из стаканов. Я что-то начал рассказывать, но, взглянув на гостью, запнулся на полуслове. Гостья пылала, и этот нешуточный, такой близкий пожар женской жизни грозил спалить меня дотла. Я тряхнул головой, пытаясь вернуть ясность мысли.

– Ну, скажи пару слов: как ты, где ты?..

Девушка закатилась расслабленным смехом.

– Ты что, ослеп? В твоей постели...

– Как и чем живёшь? – не поддался я на игривый тон.

– Ой, я такая пьяная! Можно я завтра?.. Ну, если уж так необходимо: я сейчас состоятельный человек...

– Детский воспитатель – состоятельный человек… Самый короткий анекдот?..

– Не, я серьёзно... С этим я давно завязала: пусть другие детей воспитывают! Мне нужен простор, я хочу красивой жизни, хочу владеть всем, всем...

– Что-то знакомое... До вас этого хотели Чингисхан, Александр Македонский, Наполеон... И что?.. Чем это кончилось?..

– Не, вы меня не поняли...

– Ладно, спите, утро вечера мудренее.

– А вы – куда?..

– Я лягу у ваших ног.

– Вы – бомж? Или бичуган?

– На провокационные вопросы не отвечаю.

– Хотите, сделаю вас миллионером?..

Я округлил глаза.

– Не, серьёзно. Всего за пару месяцев... Хотите?.. Конечно, если вы будете меня слушаться...

– Слушаться? Вас? Ни-ког-да!

– Глупо. Не умеют жить русские мужики! Вон, посмотрите на армян, на евреев, на тех же...

– Смотреть на армян, евреев, эскимосов, на кого угодно?.. Никогда!

– Ну смотрите в бутылку, мне-то что!.. Где вы, кстати, будете ночевать?..

– Я-то?.. Брошу коврик на пол, стану вашим Полканом-цербером... Р-р-р! А вы будете моей повелительницей, столбовою дворянкой...

– Ещё чего?.. Не хочу быть столбовою дворянкой, а хочу быть царицей морскою...

– Понятно, а я опять пойду на поклон к Золотой рыбке... «Пуще прежнего старуха вздурилась...».

– Ой, умора!.. – девушка расхохоталась. – Старик у разбитого корыта...

– «Неспокойное было море...».

– Завтра утром... А сейчас ложись бай-бай, нищий старик...

– Ничего подобного! Я чувствую себя потенциальным миллионером!

Мы болтали и дальше какие-то глупости. Погасили свет. Сон пугливо облетел мою горячую голову. Сна не было. Я ворочался с боку на бок на жёсткой подстилке, прислушиваясь к нежному ровному дыханию девушки. Закрывал глаза, считал до ста и снова прислушивался. Форменное истязание... Но я твёрдо решил не беспокоить диковинную гостью.

К полуночи на лицо мне упал край одеяла. Я открыл глаза. И с замиранием сердца, словно во сне, увидел обнажённую ножку, которая медленно соскользнула – опустилась мне на грудь. Я замычал, имитируя нарушенный сон, но не уследил за своей рукой, непроизвольно погладившей кожу улитки под круглым коленом. Лариса вздрогнула, но не оттолкнула мою руку, и по тому, как затрепетала её шелковистая кожа, я понял, что девушка тоже не спала...

 

Заря. Ощущение радости и полноты жизни охватило меня, когда я, лёжа в постели, припомнил, что случилось этой ночью. Но, сказать откровенно, к восторженной отраде была примешана горчинка некой невосполнимой потери. Лариса уже не спала. Сидела в чём мать родила на пороге открытой двери и смотрела из-под руки в алое дымное ущелье.

Первые лучи солнца ударили, словно куранты. Промытые вчерашним ливнем по-осеннему блескучие деревья вспыхнули, заволновались; загорелись дальние маковки гор; сеть подвижных теней накрыла девушку, словно вуаль. В следующее мгновение она рассматривала ногти подогнутой ноги; золотой треугольник солнечного света, образованный промежностью, отпечатался на полу за её спиной. Она почувствовала мой взгляд, встала (шёлковые ягодицы были в тонкой пыли), вскинула руки, потянулась, чуть выпрямив свои почти болезненные линии женственности. О сосуд греха! Вечный соблазн! Сердце моё азартно забухало в груди, и я вдохновенно запричитал: «Ах, женщина, ты – солнечная бухта, к тебе горящие миры стремятся, чтоб обрести покой и равновесье, бушующей материи оставить завязь в тебе, о, солнечная бухта!».

– Что ты там бормочешь? – спросила и засмеялась Лариса. Затем, крутнувшись на пятке, с грацией дикой кошки скакнула ко мне в постель...

 

Я сделал из ржавого гвоздя отмычку и без особого труда открыл старорежимный амбарный замок.

– Милости прошу, – шаркнул я ногой, широким жестом приглашая Ларису в избушку.

– Ну, спасибо. Да вы прирождённый домушник! – съязвила она.

– Ага, грабитель с большим стажем, но беру больше талантом, – скромно отрекомендовался я.

– Тут непорядок... всё уже такое... Не обращай внимания, – переступив порог, затараторила девушка. – Избушка давно нуждается в ремонте. Тётка умерла, оставила в наследство. Жила соломенной вдовой; муж спился, часто болела, отмучилась бедняжка. Всё обветшало, а что я могу... Сдаю тёткину квартиру «дикарям», чтоб налог не платить, а сама подрабатываю реализатором на фирме «Бракшун...».

Я огляделся. Обшарпанный шифоньер, печь-голландка, на стенах обои в чайную розочку с дождевыми подтёками, два новых стула, стол в красном углу, над столом образок Владимирской Божьей Матери.

– Молишься? – кивнул я на иконку.

– Богородица – что-то вроде моей подруги...

– Какое кощунство!

– Не, ты не понял. Я всё, всё ей поверяю без утайки. Два раза ревела перед ней, умоляла помочь. Кажется, помогла. Не знаю, есть что или нет, а поговоришь с ней и на душе светлее становится. Вы не осуждаете?

– У нас свобода совести. Хоть Богоматерь, хоть Карла повесь...

Лариса открыла шифоньер, долго возилась за дверкой, переоделась в лёгкое ситцевое платье, прикрыла пергидролевые волосы соломенной шляпкой, прошлась передо мной, хохотнула.

– Как? – покрутилась, оголяя тугие ноги.

Я закатил глаза к потолку и продекламировал:

– Из пыли и гнили древнейших миров Бог сотворил Адама, потом из ребра и немного жиров Он сотворил даму...

Это я-то из ребра?!.. – напыжила и без того пышную грудь возмущённая девушка.

– В самом деле – не похоже. Бедный Адам!..

– Не нам судить...

– Пусть так. Но какие катастрофические последствия!

– Господи, о чём ты?.. Вот зануда. Страшный Суд!

– Ладно, поговорим о вашей фирме "Брак и шум".

– Ха-ха! Вы путаете с Давидовой... А я работаю на фирме «Бракшун», что означает «каменное масло».

– Каменное масло? Это что-то вроде молодильных яблок, летающих тарелок или плавающего топора...

– Не остроумно, – поджала губы Лариса. – Между прочим, на каменном масле можно сколотить целое состояние, а вы... Я сварю кофе.

Она выдвинула нижний ящик шифоньера, достала электроплитку и кофемолку. Спустя некоторое время мы сидели за столом, наслаждаясь ароматной "Арабикой".

– Отрава?.. Про какую отраву ты говоришь? – взвилась Лариса. – Да всё уже тыщу раз проверено и запатентовано Институтом питания на федеральном уровне. Каменное масло абсолютно безопасно и соответствует всем гигиеническим требованиям; оно прошло испытание на белых мышах...

– Вот, вот... Теперь начнутся испытания на людях...

– Опять двадцать пять! Да, в нём содержатся неопасные дозы радионуклеидов – цезия и стронция. Неопасные, понимаешь? Отрава!.. Да каменным маслом люди лечились сотни, а может, тысячи лет. Плеврит, язвы, ожоги, переломы, диабет, даже раковые опухоли – всё, всё лечит этот обыкновенный на вид белый порошок с желтовато-серым отливом... Уже иностранные фирмы заинтересовались, приезжал израильский профессор Илья Фейгин, дал солидное заключение... Такой прикольный дядька, симпатичный, интеллигентный такой, ручку целует, когда-то жил в России...

– Говорят: где деньги, там евреи, – продолжал я играть на нервах.

– Мало ли что говорят... Умный народ!.. Не то что мы, простодыры.

– И что же я должен делать в этой компании, чтобы схватить свой миллион?

– Ничего сверхъестественного. Центр фирмы находится в Алма-Тюбе. Будешь поставлять оттуда готовую продукцию на юг России и получать за это хорошие проценты – этак двадцать-тридцать тысяч в месяц.

– Зелёными?..

– Чего захотел! Для начала и это хорошие деньги. Тысяча зелёных на дороге не валяется...

– Так сказать, бракшункурьер... Заманчивая перспектива!..

– Согласен? Если да, сегодня же поговорю с шефом. На планёрке вчера он сказал: нам курьеры нужны.

– Не торопи, дело серьёзное, дай подумать денёк-другой, – ответил я, не принимая всерьёз это чумовое предприятие.

Мы вышли в сад.

Полянки заросли бурьяном, загущенный малинник захирел, изгородь местами просела под напором шиповника и ежевики – дикая природа наступала со всех сторон, чувствуя себя здесь полноправной хозяйкой.

– Как видите, дача тоскует по мужским рукам, – указала Лариса на позеленевший, поплывший в стороны дощатый сарайчик и покосившийся летний душ.

Я хотел что-то сострить по этому поводу, но промолчал. Лариса повела меня в дальний угол сада.

– А здесь ещё весной упала виноградная лоза – опора подгнила. И некому поднять.

Лоза лежала в бурьяне на дне старой промоины, где билась, словно пульс, серебряная нитка родника.

– А ну, неси верёвку! – скомандовал я.

Дело ясное: опора подгнила, и виноград упал... Глухой бурьян, справляя торжество, наверняка подумал: «Наконец мы с виноградом равны!..». И, наступая, уже почти скрыл его. Я взялся за лозу и потянул её из жёстких, цепких лап бурьяна. Но тщетно. Он не отпускал. Лариса принесла верёвку. Я заарканил виноград с вершины, мы налегли. Такого поворота бурьян, я думаю, не ожидал. Трещали мускулы его и жилы, натягивались и рвались, стреляя соком... Но, охнув – или мне показалось? – поднимался виноград, покачиваясь, словно пьяный. Да!.. Он в самом деле походил на пьяного. А может, на бродягу, которого подняли из канавы. И вот теперь он приходил в себя... Весь в плесени, в земле, в разводах пролежней светло-зелёных, дрожа от слабости, с поникшей головой, он, – чудеса! – держал в руках по кисти запачканных, но крепких сизых ягод. Лариса воскликнула: «Ай да молодчина!». Принесла воды, почистила его зелёный костюм, умыла. А я поставил две опоры и, камнем ямки хорошенько забутив, утрамбовал вокруг них землю, чтобы гниль не просочилась: «Стой, виноград, ты человек хороший!». И он стоял, заметно осмелев. Стоял!.. Всего лишь час тому, не час – минуту, в промоине сырой, среди бурьяна, на всё и на себя, верно, уже махнувший, он поднял голову, поверив в воскресенье... И птица села на его плечо, и день голубизной сиял... В резной листве лучи играли с тенью в прятки, но нам казалось (так оно и было!) – прозревший, просветлённый, улыбался виноград.

Спасибо, виноград, спасибо, друг... Учитель! Я твой урок усвоил: и дерево не меньше человека...

– Пока, бывай здоров! – я пожал его растопыренную древесную руку.

– Пока, – Лариса пошевелила в воздухе розовыми пальчиками. – А ты куда сейчас?

– К Давиду. Он теперь уже ищет меня.

– Ещё бы! Дешёвая рабочая сила... А знаешь, он ко мне приставал и даже предлагал деньги... Однажды я загорала и вдруг почувствовала, что сквозь заросли ежевики на меня кто-то смотрит. О, это был ужасный взгляд, свирепый, горящий взгляд тигра! Я испугалась, потом он...

– Ну, это мне неинтересно. Пока, я пошёл на свое дешёвое рабочее место.

– Когда увидимся? Ты всё-таки подумай...

– Как выжать миллион из каменного масла?..

– Не смейся. Что ты теряешь? Посмотри вокруг – у нас всё есть. Ко всему этому – ещё бы немного денег и...

– Ослепительные перспективы! Я подумаю...

– Не торопись с ответом. Хорошенько подумай, ладно?

Она подошла и с неожиданной силой поцеловала меня в губы. Мы расстались.

 

Сегодня, в чистый понедельник (тихо, туманно, солнечный свет дробится, распыляется влагой, образуя огромный матовый шар) я откомандирован Давидом в городской магазин «Всё для дома». Хозяин вручил мне собственноручный реестр товаров для закупок: «2 кг гвозди, балышой малаток, 1 штук, 3 пачка мэдный купарос, оприскивател марка Жук...» и тому подобное – на машине не увезёшь.

С лёгким сердцем пустился я в путь, меньше всего думая о «балышом малатке и мэдном купаросе». До ужаса хотелось повидать Наташку, Кузьмича, но... Появись я как снег на голову – начнутся укоры, внушения, расспросы – что да как, поневоле начнёшь плести небылицы, а не хотелось бы, говоря высоким слогом, осквернять ложью свои уста. После нежданных-негаданных утех и без того кошки на душе скребут... Но это ладно.

Дорога вилась берегом Агуры, то спускаясь в распадок, то взбегая на горку, откуда открывался вид на дачные посёлки, разбросанные по лесистым склонам, словно кто-то взял и высыпал их из мешка. В глубоких теснинах сквозь кипящую листву вспыхивало синее лезвие реки, разрезающее в туманной дали на две равные половины приморский город.

Возле железнодорожного моста в автобус вошёл слепой с жёлтой собакой. Подсел ко мне, раскрыл книгу и начал читать, бегая тонкими чуткими пальцами по рельефно-точечному шрифту Брайля. На бледном узком лице его зеркально отражалось прочитанное – вот оно страдальчески сморщилось, через мгновение расправилось, брови удивлённо поползли вверх, и слепой, запрокинув голову, радостно рассмеялся. Пальцы его забегали по строчкам быстрее; он уже хохотал. Собака залаяла. Невольно сопереживая попутчику, засмеялся и я; вокруг, посветлев лицом, улыбались люди... Автобус выбрался, наконец, из горных складок и скатился в долину.

Город лежал в синей мгле испарений и выхлопных газов, словно под саваном покойник. На пустырях предместья поднялись, как грибы после тёплого дождя, украшенные неизменными античными портиками, похожие, точно однояйцевые близнецы, коттеджи новых богатеев. Сравнительно за короткое время Эпохи Великого Ограбления город буквально преобразился. Несмотря на всероссийские стоны о нехватке денег, городское строительство после постсоветского столбняка переживало настоящий бум. Потоком шли машины с кирпичом, блоками, песком, черепицей и прочими строительными материалами. Вывозился лес-кругляк из биосферного заповедника; визжали циркулярки на пилорамах; крутились над городом жирафьи шеи высотных монтажных кранов, открывались торговые дома, маркеты, ярмарки. Было очевидно, что деньги никуда не исчезали, деньги имелись, но не у всех. Строились торговые работники, высшие государственные чины, нувориши и «ну-воришки», строились криминальные авторитеты, строились бывшие коммунистические бонзы, а в новые времена – апостолы светлого капиталистического будущего и озолотившей их хапковой приватизации «общенародной собственности». Воровство достигло невиданных масштабов: крали всё, что плохо лежит и не раскалено добела. Растаскивали незавершённые стройки, опустевшие санатории, промышленные предприятия, обчищали квартиры, дачи и карманы; в самых верхах разворовывали бюджетные деньги, которые отправлялись на Запад уже в качестве частных вкладов.

Создавались и лопались дождевые пузыри различных фондов, финансовых пирамид, компаний и акционерных обществ; из тёмных щелей выползали спутники смутных времён – колдуны, невероятные целители, маги, экстрасенсы, всякого рода шарлатаны и авантюристы. Храмы заполнялись народом: в трудные времена люди вспоминают о Боге и покаянно возвращаются к своему Небесному Отцу, – из поколения в поколение, почти один к одному, повторяется евангельская история Блудного сына...

Не так уж давно монолитное, а ныне разношерстное, взбаламученное городское общество объединяют только деньги. А чаще – отсутствие денег. Трудовой люд оказался не готовым к такому крутому историческому виражу: бывшие «зодчие короны человеческой истории – социализма» погрузились в пучину нищеты, в водоворот политического безверия и отчаяния.

С болью видел я теперь роющихся в пищевых отбросах (на глазах ждущих своей очереди бездомных кошек) испитых, потухших, обездоленных людей. Некоторые падали замертво; их хоронили в безымянных могилах с надписью на дощечке – «неизвестный». Места захоронения «неизвестных» покойников угрожающе разрослись в безымянные кладбища, наступающие на жилые кварталы...

Некогда цветущий приморский город стал подобен Содому и Гоморре, в котором не наберётся и десятка праведников. Для полноты чудовищного сравнения не хватало разве лишь попаляющего небесного огня.

...Кондуктор объявил: «Остановка «Морпорт». Когда я выходил из автобуса, слепой, опустив плечи, медленно водил пальцами по книге и безутешно плакал. Было странно видеть его покрасневшие незрячие глаза, источающие обильные слезы. Рядом с ним, поглядывая то на хозяина, то на пассажиров, сидела и скулила жёлтая собака.

 

На южном пирсе, между прогулочным катамараном «Даго» и лёгкими катерами сидели и стояли рыбаки-удильщики, поминутно выдёргивая небольшую рыбёшку – чуларку. Среди них я с радостью увидал Кузьмича. Он заметно похудел, как-то пожух, сгорбился, мефистофельский нос его стал почти прозрачным, но светло-голубые глаза не утратили высоковольтного блеска. Мы пожали друг другу руки, обнялись.

– Ну, как дела?– не придумав ничего умнее, брякнул я.

– Как в море, – саркастически усмехнувшись, процедил Кузьмич.

– А как в море?

– Большой гад пожирает малого...

– Не гуманно... А как здоровьичко? – тащил меня кто-то за язык.

– Вскрытие покажет, – мрачно ответствовал Кузьмич.

– Рыбным промыслом занялся? – опять невпопад спросил я, кивнув на две телескопические удочки.

– Рыбак поневоле. Пенсию задерживают, сукины дети, Ленку в онкологическую больницу положили, в доме раздрай …

– Как? А как же Наташка?..

– О, Наташка у нас умница, уже собирается в школу, просит научить читать и писать. Если что делаю – лезет под руки, вырывает инструмент: хоцу помогать тебе, дедуска!.. Может, заберёшь её из садика?

– Да я не знаю... Удобно ли?.. Не хотелось бы столкнуться носом к носу с твоей благоверной...

– А-а, понимаю... Беззаветная любовь к тёще... И чего вы не поделили? Ну, со мной всё ясно: чужой век заел. Она прямо говорит: ты загубил мою жизнь. Можно подумать, если бы не я, то она бы заседала в Госдуме, или порхала на пуантах в Большом театре. Тяжёлый человек! А тут ещё эти несчастные пенсии... Кто-то, видно, прокручивает пенсионный фонд в частных банках и никакой управы! Если бы не рыбка-чуларка, давно бы отбросил копыта. А она: рыбой весь дом провонял! И пошло-поехало... Достала! Ей-богу, уйду! Забьюсь куда-нибудь на Лысую гору или в Якорную щель, как рак-отшельник...

– Дурной пример заразителен?..

– Нет, в самом деле. Уйду, куда глаза глядят. Наша родина – далёкий небосклон. Да! Мы не бываем у себя Дома... Ты понимаешь, о чём я баю... Времени – всё меньше, а надо разрешить два-три серьёзных вопроса, край как надо! Не успеешь – больше возможности не представится, а так вот, порожняком, и умирать скучно...

– Не глупо. А что за вопросы?..

– В первую голову надо нащупать, наконец, тайную движущую пружину истории. Что это? Слепая игра стихий? Бог? Дьявол? Судя по тому, куда наш мир катится, – дьявол. Во всяком случае, недобрая сила. Но где же, в таком разе, Бог? Ведь Он же всемогущ? Где Он? Куда Он смотрит? И есть ли Он вообще?..

– Опоздал... На первый твой вопрос уже ответил Кант: сначала он логическим путём пришёл к тому, что Бога нет, а потом, столь же убедительно доказал, что Он есть...

– Ну, это интеллектуальная суходрочка. Надо идти сверхлогическим путём...

– Ого! Это как же?

– Путём наития, откровения. Я пока не могу доказать, но мне ясно, к примеру, что написанная и изданная Всемирная история – это, по преимуществу, упорядоченный сборник мифических баек. Более-менее верны внешние данные – имена, события, даты, а движущая пружина скрыта. Я думаю, всё зависит от того, что мы ставим в центр мира… Это оч-чень важно, что стоит в центре мира, – а следовательно, в нашем сознании.

Кузьмич открыл саквояж, на котором только что удил рыбу, и вынул из него чертёжик.

– Вот смотри, – указал он пальцем. – На этом чертёжике мы видим современную модель мира. В центре его засела претендующая на мировое господство эгоцентрическая кучка самозванцев, финансовых Суперпаразитов... Это квадратный, как экран телевизора, мир, где культивируется квадратное мышление и квадратная вера в квадратный человеческий разум. Здесь нарушена космическая Иерархия – этот мир обречён. Может, как нас учили, пролетариат – движущая пружина истории? Ничуть не бывало! Вот увядает и скукоживается от экологического неблагополучия весь Земной шар, замирает жизнь на нём, в том числе и жизнь мирового пролетариата. Что в таком раскладе является движущей пружиной Всемирной истории?..

Кузьмич остановил на мне свои жгучие зрачки.

– Не знаешь? И я пока не знаю. Но ясно одно: миром правит некий Разум. Он-то и бьёт нас по рукам, когда мы нарушаем сотворенную им гармонию, своевольничаем, а в результате вынуждены бороться сами с собой, как нанайские мальчики...

– Неужто мы такие дураки? – вякнул я.

– А ты как думал?.. Наш хвалёный, прекрасный, как его называют поэты, мир – это мир адского абсурда и будет им, пока нарушена главная иерархия ценностей. Таинственный Разум, о котором я говорил, должен утвердиться в центре мира, и, главное, в нашем сознании. Впрочем, это одно и то же. В мире всё должно занимать своё место, выполнять своё назначение – это, может, самый фундаментальный закон. Но, увы, в центре мира окопались корыстные люди, люди злой воли. Они заняли не свою нишу, они посягнули на трон Высшего Разума, иначе говоря, на место самого Бога, – вот мир и накренился, и крах неизбежен, ибо нарушен самый фундаментальный закон, нарушена вселенская иерархия. Кто эти люди, эти самозванцы?..

– Как их оттуда выкурить – вот вопрос? – подыграл я.

Кузьмич прошёлся по пирсу взад – вперёд, остановился, потёр лоб.

– Слушай дальше: Эйнштейн сказал, что не понимает – почему этот мир познаваем. Я скажу... Да, да, не улыбайся... Мир познаваем лишь потому, что МАТЕРИЯ РАЗУМНА.

– Ого! Куда хватил! – едко воскликнул я, чувствуя в то же время некое освобождение...

– Да, МАТЕРИЯ РАЗУМНА! Только это качество из бесчисленных её качеств и свойств, то есть её разумность, делает материю познаваемой. Сам посуди: вот ты, к примеру, досконально изучил некий физический процесс, открыл естественный закон, изложил всё это на бумаге, и все говорят: какой умный человек! Между тем, ты этот ум слямзил у природы, это ворованный, заёмный ум. Ведь то, что ты ОТКРЫЛ, существовало миллионы лет и до тебя. Так или не так? Выходит, мы отражение предпочитаем самому предмету? Но разумно ли предпочитать, к примеру, слово «солнце» самому Солнцу? Разумно ли поклоняться тому, кто открыл источник, а не самому источнику? Почему человек возносит Фарадея, а не законы электричества? Почему, скажи мне, человек прославляет Эйнштейна, а не гений материи, сотворившей закон относительности? А? Ответь мне!

– Тогда… что же?.. Содержимое всех библиотек и книгохранилищ – это всё заёмный разум?

– Конечно! Пойми: самая загадочная и непостижимая мистика – это наша обыкновенная реальность!.. А мы только открываем её законы.

– А кто творит все безобразия в обществе, плодит нищету? – задал я вопрос на засыпку.

– Это прикладной вопрос, – подумав, ответил Кузьмич. – Но ясно, что это творит чёрная сила, а не разум материи, ясно, что в центре мира, да! В ЦЕНТРЕ МИРА ЗАВЕЛАСЬ ГНИЛЬЦА ПРОМЫСЛИТЕЛЬНОГО РАЗУМА, и, если не выскоблить, не выжечь эту плесень, она угробит весь мир.

Завороженный этой, по-видимому, впервые пришедшей ему в голову мыслью, Кузьмич начал расхаживать по пирсу, выкрикивая:

– Надо очистить центр мира! Надо ИХ оттуда выбросить! Выкурить! Выжечь! Но как это сделать? – Он остановился, уставился на меня. – Да! Как это сделать? – Он сделал два – три шага и снова повернулся ко мне. – Что это?.. Человеческая глупость? Или хитрость, обман, масонское коварство?..

– Может, пойдём в кафе, хряпнем по стопочке? – остановил я распалённого Кузьмича.

– Нет, – другим тоном ответил он, словно очнувшись, – нет, повторяю я, ибо алкоголь замутняет мозги, а мы с тобой уже знаем, что познание – отражение разума материи. Даже в луже увидишь небо и белоснежные облака, если она спокойна и чиста. А вот в мутной воде ты не увидишь своего отражения. Так или не так?..

Кузьмич заговорщицки подмигнул мне и, скривившись от солнца, словно от боли, посмотрел на поплавки. Я подал руку. Кузьмич погас.

– Ну, так как, зайдёшь за Наташкой? – пепельным голосом спросил он.

– Попробую, – в растерянности ответил я, – не знаю,– как получится...

Уже выходя на шоссе, я обернулся: Кузьмич вытащил удочку, поплевал на червяка, перебросил её в другое место и, нахохлившись, сел на саквояж, где хранился его чертёжик нашего, «лучшего из миров».

Главное свойство материи – разумность... Это же надо придумать!.. Бессребреник, фантазёр, фанатик... Но какая убеждённость! Материя разумна... Это же надо!.. Мучает себя и семью... Но какая уверенность в своей правоте!.. Материя разумна... Подумать только!..

Я шёл, размахивая руками, и повторял: материя разумна, материя разумна, материя разумна. Обычные дома, деревья, люди обрели вдруг таинственное значение. Казалось, за внешней их оболочкой сокрыт удивительный свет. Мир словно бы преобразился, стал прозрачным.

Покружив по душным улицам, я снова оказался на морском берегу. Зрелище пылающего водного пространства несказанно удивило меня, словно я увидел его впервые. На гальке я заметил обгорелую палку, по которой ползла оса. На конце её оса остановилась, почистила крылья и взлетела. Чудо! И я не видел раньше в этом ничего таинственного и удивительного! Странно... Может, и впрямь то, что мы называем материей, есть овеществлённая мысль... Мысль Творца...

Я вышел на волнолом. Ветер. Море гнуло свежие гребни. Волны взбегали на буну, руками влаги обнимая её, но тут же разваливались надвое, вновь возвращаясь в родное лоно, туда, где они должны быть именно в это мгновение, чтобы восстановить гармонию. И это бесконечное играющее динамическое равновесие было похоже на мышление Всё-Творящей-Силы... Да, да, у меня уже не было сомнений, что море – это овеществлённая неуследимая божественная мысль. Я ощутил прорыв в иную реальность. Мир стал как бы стеклянным, зажёгся внутренним, неприродным Фаворским светом. И вся загадочная наша водная планета Земля представилась мне мыслящей каплей, осторожно переливающейся, чудной, разумной живой каплей, дрожащей слезой на реснице Вселенной. И я пел:

Солнце и луна разумны,

Дожди и туманы разумны,

Цветы и звёзды разумны,

Лишь я неразумен, лукавец, слепец…

 

И в это мгновение я почувствовал, что, наконец, вернулся к себе Домой...

 

Бетонная дорога сытой змеёй извивалась – вползала на Лысую гору; головой этой змеи оказалось ветхое здание онкологического диспансера. С тяжёлым сердцем поднимался я по вытертой щербатой лестнице на третий этаж, в 26 палату, где положили мою Елену. Обшарпанные стены с осыпающейся штукатуркой и сырыми чёрными разводами плесени в углах красноречивее всех слов говорили о бедности и заброшенности этой обители скорби. На втором этаже я остановился перевести дух. В балконную стеклянную дверь просматривался осенний сад в окружении гнущихся под ветром тёмных кипарисов. В центре его чернел огромный, Бог знает кем заброшенный сюда камень, похожий на священный камень Каабы. Где-то я такой сад уже видел. Только вместо кипарисов на ветру трепетали сквозящие пирамидальные тополя... Хорог! Горный Бадахшан!.. Двухэтажная провинциальная гостиница, осень, сад во дворе, вид сверху... В этом заоблачном районном городке мы встретились впервые.

В то поседевшее от лёгкого осеннего морозца утро меня вызвали в Управление рыбного хозяйства, выписали командировку в Хорог, сказали: на памирском озере Каракуль присмотришь за геофизиками, может, глушат рыбу, а остальное – радиопростукивание земной коры на предмет полезных ископаемых, Сезам, откройся и прочее – только камуфляж. Примерно за двое суток я преодолел по воздуху и земле около трёх тысяч километров. Выезжал на Каракуль (в переводе – Чёрное озеро), знакомился с обстановкой. Сердце бьется, как овечий хвост: сказывается почти четырёхкилометровая высота. Камни ноздреватые, чёрные, местами точно оплавленные. Голо. Космический пейзаж. А утром Каракуль лилово-синий, до облаков рукой подать, облака ложатся-лепятся на воду и плавают, как лебеди.

Начальник геофизической экспедиции, горластый, кудлатый, почерневший от высокогорного солнца... Слышу его трубный бас:

– Причём тут инспекция рыбоохраны?.. По сейсмограммам определяем, из чего сложен Памир. Взрыв должен быть в 15-00 Москвы по шестому сигналу «Маяка», не раньше и не позже...

Разгружаем машины с тротилом. Я помогаю. Сердце выскакивает через горло. И никак не может выскочить. Поднебесный такелаж!..

Взрывник нажимает красную кнопку.

Электрический разряд в 600 вольт уходит по проводам к детонатору пятитонного тротилового заряда...

Сначала качнулась под ногами земля, затем встал высоченный столб – не столб, в небо взметнулось целое дерево воды, и только потом в ушные перепонки толкнулся глухой гром. Огромное водяное дерево осело и начало распадаться. За это время волна земной оболочки успела добежать до сейсмических постов Индии. Там её ждали, записали. Записали её в Фергане и ещё где-то на другой стороне Земного шара...

А вода в Каракуле оказалась горько-солёной. И – никаких признаков жизни. Сам выезжал на лодке. Только бурое пятно взбаламученной взрывом воды. И больше ничего. Даже страшно. Мёртвое озеро... И взрыв, и безжизненная вода, и волна такая скорая – до Индии, и дальше – вокруг Земного шара...

С особой остротой ощутил я тогда, как одинока плавающая в бесконечных безжизненных просторах Вселенной пылинка, на которой мы живём, как беспомощно мала, сиротлива, как хрупка она; повеяло неминуемой бедой. Захотелось тепла, любви, согласия с людьми, родового понимания, слияния хотя бы с одной родной душой – лишь бы не оставаться в тюремной одиночке своего тела, которое испрашится, уйдёт, растворится, бесследно, навечно, навсегда. Я повзрослел за минуту. Мне и в голову не приходило, что я так одинок!..

Потрясённый, буквально раненый этим открытием, я вернулся в Хорог. В ожидании авиарейса сидел в гостинице, тоскливо курил, глазел в окно на опадающий сад с огромным камнем в центре, напоминающим священный камень Каабы; кто его сюда забросил-закатил, может, с луны свалился, приходила нелепая мысль; внутренне я как-то утих, присмирел и погрустнел. Шумел ветер, трепетали осенние сквозистые раины, нагоняя тоску; не выдержав одиночества, я отправился в кафе что-нибудь выпить... Там-то и встретились мы впервые с Леной, приехавшей в Хорог погостить к брату, пограничнику.

Как давно, как далеко это было!.. А словно бы здесь и вчера…

Я проходил тёмными онкологическими коридорами, вдыхая запах карболки и лекарств с едва уловимой примесью лежалой, тлеющей человеческой плоти, искал глазами двадцать шестую палату, а сердце моё было там, в тех невероятных отгоревших необратимых днях, когда жизнь казалась необозримой, полной удивительных тайн, и всё на свете было заманчивым, близким, легко достижимым; я летал-витал в тех благословенных днях, в тех краях, где мы были властелинами времени и судьбы, чувствуя себя бессмертными, как боги, – чувство, оправданное, быть может, немеряной потенцией молодого, здорового тела. И вот – последнее свидание...

Я постучал в дверь, зашёл, не дожидаясь ответа. Лена лежала на металлической кровати поверх одеяла, вернее, на кровати лежало то, что осталось от Лены. Это была почти незнакомая женщина. Она с трудом поднялась, села.

– Пришёл? – слабая улыбка осветила её лицо.

Я подошёл и наклонился, чтобы поцеловать её.

– Не надо, – подняла она вялую восковую руку.

– Хорошо, хорошо, – я пододвинул стул и сел. – Ну, рассказывай, – подпустил бодрости.

– О чём рассказывать? Наверно, кто-нибудь уже рассказал...

– Что говорят врачи?..

– Что они говорят? Одно и то же: нужна операция. Но я чувствую, что не выдержу. Кроме уплотнения над левой грудью, у меня нашли опухоль подмышкой. Сделали пункционную биопсию – раковые клетки, вторая стадия. Уже неделю принимаю химеотерапию. Вчера четыре часа пролежала под капельницей. Волосы с головы посыпались, вот, смотри, – она тронула рукой обесцвеченные волосы, сухой пучок их остался на пальцах.

Мёртвые волосы.

– Не пугайся, врачи говорят: волосы отрастут и будут как прежде, – горько усмехнулась Лена.

– Как прежде? – оглушённый, переспросил я.

– Да, волосы восстановятся и будут как в той, далёкой жизни... Если выживу... Но я уже не верю... Ты помнишь, как мы встретились в первый раз? Я почему-то целое утро об этом думала...

– Что говорить об этом? Сейчас главное – твоё самочувствие, – пытаюсь удержать её от воспоминаний.

– А помнишь, как мы летели на ЯК-40 из Хорога? Как в воздухе признались друг другу в любви?..

– Ты просто теряешь веру в себя... Ты устала... Надо верить, что всё будет хорошо, – гнал я мякину слов, глотая слезный ком.

– А помнишь?.. Мы получили ордер на жильё, сели в пустой квартире на чемоданы и начали хохотать... как сумасшедшие... И чему радовались, дураки? – Лена всхлипнула, заплакала.

– Не надо, виноват я, виноват перед тобой, – всем телом подался я к ней. – Но чем я могу помочь? Вот всё, что имею, – судорожно обшарив карманы, достал все деньги и выложил на стол, – вот всё. Прости меня ради Бога... Прости... Я во всём виноват...

– Что прошло, уже не вернёшь, – глухо отозвалась Лена, вытирая глаза, – но я люблю... ещё люблю тебя...

– Да я... Мне тоже осталось...

– Вернись домой, к Наташке... Прошу тебя, молю тебя, вернись... Ты обещаешь?

– Да, да, обещаю... Я уже обещал отцу зайти за ней в садик...

– Вот и хорошо. Я знала, что ты вернёшься, ты хороший, ты добрый, я и маме говорю: он просто запутался...

– Главное – не волнуйся, как запутался, так и распутаюсь... Не волнуйся и лечись, а мы тебя будем ждать с Наташкой, каждый день навещать тебя будем...

Дверь распахнулась, заглянула медсестра, окинула нас строгим взглядом, коротко сказала:

– На капельницу ...

Лена встала, подошла к зеркалу, обернулась, пошутила:

– Смотри-ка, ты пришёл, и сразу румянец проступил...

Я прикоснулся губами к её ещё мокрой, лихорадочно горящей щеке и выскочил в коридор.

 

Я открыл зелёную калитку раскрашенного в яркие цвета детского садика, окружённого аккуратно подрезанным бересклетом. Дети играли в песочнице. Над ними, словно квочка, стояла молоденькая, тонкая, почти прозрачная воспитательница. Увидев меня, пошла навстречу.

– Вам кого?

– Наташу...

– А вы кто?

– Её папа.

– Я вас в первый раз вижу...

– Вы, наверно, новенькая, я сюда не раз приходил.

– Извините, но сейчас время такое... Уже детей воруют...

– А я тут при чём?

– Ну, документ хоть какой-нибудь...

– О Боже мой! Да папа, папа я...

И тут я услышал звуки иерихонской трубы.

– Не верь ему, Марина!..

В калитку ввалилась Жанна Фёдоровна... Лаокоон... Вот так встреча!..

– А кто же это? – вопрос, который касался моей особы, был адресован Лаокоону.

– Уж не знаю кто... Босяк, бродяга, зэк, вот кто!

– Ну, видите? – с укоризной обратилась ко мне воспитательница Марина, и в васильковых глазках её засветился торжествующий огонёк правоты.

– Вижу... Свою тёщу. В натуральную величину...

Вдруг воспитательница Марина встрепенулась:

– Эй, эй! Ты зачем дерёшься?! А ну, прекрати! – закричала она и порхнула к песочнице.

С тяжёлым сопом, шаркающей ластоногой походкой Жанна Фёдоровна, не взглянув на меня, проследовала мимо. Наташка бросилась к ней, обвила шею её тоненькими руками, прильнула головкой к могучей гороподобной груди. Поди ж ты!.. Опустив ребёнка на землю, Жанна Федоровна бросила на меня испепеляющий взгляд. Как выстрелила из гранатомёта.

– Ой, папа пьиехал! – увидев меня, завопила Наташка.

– Ты куда? Стой! – Жанна Фёдоровна схватила её за руку и потащила к калитке.

Возле меня Наташка замедлила шаги, заупиралась, заскулила:

– Папа, папа!..

– Перестань хныкать! – заорала Жанна Фёдоровна. – А то я тебе сейчас как лизикну – кровь чикнет!.. Какой он тебе папа? Это бродяга, бомжатник, а ты: папа, шляпа!..

– К папе хоцу, – захныкала Наташка.

– Идём! – с силой выдернула её в калитку Жанна Фёдоровна.

– Ючку бойно, – заплакала кроха.

– Ты знаешь что, – не выдержал я, – поосторожнее с ребёнком, а то...

– Ух, напугал! – медно-красная башня волос откачнулась назад, подбородок воинственно выдвинулся. – Он ещё и угрожает... Знаешь, что за это бывает? Сразу отправлю в каталажку, понял?.. – Последние слова донеслись из-за кустов бересклета.

Я долго стоял, глядя в землю. Я стоял как врытый столб. И не знал, что мне делать и куда идти.

– Вот видите? – появилась прозрачная воспитательница. – А вы... Она же меня убила бы!.. Представляете?..

– Представляю, – машинально ответил я и пошёл к зелёной калитке.

 

С ноющим сердцем (бедная Наташка!) брёл я вдоль Платановой аллеи к Центральной площади, тоскливо размышляя о непостижимости человечьего нутра. Вот, к примеру, Жанна Фёдоровна... За что она меня так люто ненавидит? В чём я перед ней провинился?.. Внутренний человек мягко возражал: нет дыма без огня, как ты – так и с тобой... Ну, скажи по совести: может, ты до беспамятства любишь Жанну Фёдоровну?..

Потерянно блуждая по лабиринтам мусорной, загромождённой торговыми столами, навесами, ларьками шумной городской площади (ярмарка, что ли?), я обнаружил, что вместе со своими деньгами оставил Лене и те, которые вручил мне Давид на покупку хозяйственных товаров, но это обстоятельство не изменило направления моих занудных размышлений. Почему так легко возненавидеть ближнего? Почему так трудно полюбить его? Гордецы мы!.. Гордыня – первая преграда. Всяк устроен наособицу, всяк почитает себя за нечто важное и мыслит о своей персоне в превосходной степени, ошибочно принимая эту, свою особенность, неповторимость за некую бесценную избранность, исключительность. Да что там! Целые народы пребывают в приятном заблуждении, принимая свою необычность, своё действительно достойное удивления своеобразие за исключительность и даже богоизбранность. Отсюда – фанаберия, распри, трагедии... Гибельная ошибка! Между тем, все инструменты нашего этнологического земного оркестра, даже солирующие, а то и «подпускающие петуха», по сути дела равны, ибо все необходимы, чтобы полно звучала музыка вечной Симфонии...

Я вышел на Платановую аллею, вернее будет сказать, выбрался, оставив позади шум, вопли и ор городской барахолки.

Вот мы с Жанной Фёдоровной... В общем-то, достаточно приличные средние нормальные люди. Но... Мир устроен системно. Два человека, две личности – это уже две замкнутые на себя системы, два параллельных мира – и ни пересечься, ни понять до конца друг друга они не могут. Что же говорить о целых народах!.. Между ними – бездна глухоты и слепоты... Как перемахнуть эту бездну? Перепрыгнуть невозможно. Придётся полететь... Надо, просто необходимо обрести крылья Духа. Но если материя разумна... Да, если разумна материя, то и бездна не так уж страшна, потому что... (Я отшатнулся. И тем самым спас себе жизнь: грузовик пронёсся у самого носа, обдал пылью, жаром, дымом солярки и матерной бранью.)

Мы разобщены, словно осколки разбитого зеркала... (Чуть не задавил, чудовище!) Когда-то оно было целым, отражало райские кущи. Может, Сам Бог отражался в нём... Кто разбил Зеркало Всеобщего Сознания? Что утрачено, где утеряно?..

В поисках утерянного временем я забрёл в переулок Воровского.

– Эй, милок, куда ты идёшь? В этой стороне тупик, – высунулась из окна старушка.

Я повернул вспять. Снова вышел на Платановую аллею, поднялся по ступеням широкой лестницы к американской забегаловке «Макдональдс», расположенной в сквере бывшего горкома, свернул к морю и скоро оказался возле недавно отстроенного храма. Боковым зрением заметил: за мной, в сторону церкви быстро шагал в подбитой революционным ветром каменной шинели, в обмотках, с книгой в одной руке и с шашкой в другой вдохновенно-истовый Николай Островский. Счастливец! Знал, зачем живёт. Но куда спешит революционер сегодня? Я завернул в храм; он, не сбавляя широкого шага, остался на постаменте.

В церкви шла литургия. Я протиснулся в правый боковой притвор. Изображённый на отворившейся алтарной двери Ангел отлетел вглубь святилища, но тут же вернулся – на амвон вышел священник, золотым крестом благословил паству. Косой крутящийся солнечный луч выхватил седую «библейскую» голову.

– Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение!..

Молитвенный трепет свечей, пчелиный запах плавленого воска, нездешние голоса и лики... Хор пел: «...сокровище благих и жизни Подателю, прийди и вселися в нас и очисти нас от всякия скверны и спаси, Блаже, души наши...».

– Боже, – начал я молиться, – будь милостив к нам, грешным, по несовершенству своему не любим мы друг друга, дай мне терпения, смирения и любви к ближним, помоги моей Лене; пусть она будет здорова и счастлива, как прежде, что Тебе стоит, в чём она провинилась? Это я – грешник, лучше меня накажи, а её избавь от этой напасти; спаси, сохрани и помилуй Наташку, она-то уж ни в чём не виновата, а скоро может остаться сиротой, за что она будет страдать, или за грехи родителей? Прости, Господи, но это будет несправедливо, помоги нам; дай хоть знак, что я должен сделать, чтобы поправилась Лена; подскажи, как отвести эту беду; вразуми, Господи, и помоги...

Размягченное сердце моё бесслёзно заплакало (так воском плачет свеча), стало легче.

Уходил я из церкви спокойный и умиротворённый, словно заручился поддержкой Небесных Сил. Казалось, нет ничего невозможного: и Лена исцелится, и Жанна Фёдоровна смягчит свой неуживчивый нрав, и я вернусь на Альпийскую, и в семье воцарится мир и лад, а Наташка вырастет, окончит школу и станет хорошим, добрым человеком...

Я вышел к морю. Закатный час. На востоке небо уже смеркается (с Востока приходит свет, с Востока же приходит и тьма). Прощально-грустны на горах далёкие леса, алеющие снежные вершины; угасает пепельно-сизое, взятое красными пятнами вечереющее побережье, одинока и пустынна гладь моря... Всё земное, уходя в ночь, задумчиво-печально: прошёл ещё один день – навсегда, необратимо, неостановимо... Куда ты, день, уходишь? В небо...

На улицах я жадно всматриваюсь в закатные лица прохожих. Как они прекрасны! Передо мной старик... На лице – грустная, долгая повесть о трудной жизни. Но глаза его чисты, но движения царственно спокойны, но лицо его светло!.. А эта молодая трепетная счастливая парочка... Как они смотрят друг на друга!.. Как медленно уходят в закатный свет – впереди целая жизнь... На ступеньках автобуса встретились две старухи, расцеловались... О, радость видеть, слышать, ощущать родственную душу!..

Поразила мысль: у каждого прохожего – лик Христа. Да! Разве не удивительно, что внешне мы абсолютно во всём походим на Богочеловека? Значит… Значит, Он нам дан как наглядный пример для подражания. Да! Эта простая отчасти наивная мысль привела меня в совершенный восторг. И тут я увидел впереди себя зеркало...

 

По гаснущему городу шёл человек, на спине его поблескивало-покачивалось зеркало в кипарисовой чёрной раме, било по икрам; из-под зеркала мелькали тёмные ноги в сапогах и галифе. На спине качалось ртутное око, – качалось вечернее небо, качались деревья, летящие птицы, люди, машины, вывески, вечерние крыши, дальние горы, закатное солнце... Я увидел своё зыбкое, качающееся лицо, свои глаза, – кто-то другой смотрел из зеркала кроме, – из глубины отраженья, – тёмный наоборотный, головою бился о закатное солнце ...

На перекрёстке Зеркало-человека смяло машиной в кровавый кричащий ком; чёрная ветка смерти хлестнула вечерний город и потекла по расколам; разъяла моё лицо, разъяла закатное небо, облако, деревья, людей и птиц, разъяла вечерние крыши, горы за городом, солнце... Погасло ртутное око, и брызнули прочь со звоном осколки, сверкая, взрезая, густую лиловую пыль. ЧЕЛОВЕК ПОПАЛ ПОД МАШИНУ!.. В тревожных сумерках мира, пахнущих кровью, бензином, в морг уносили Зеркало-человека; с тоской я опустился на землю. Я полз по обочине, слепо нашаривая в пыли той острые, словно бритва, осколки-куски с изумрудными гранями, в надежде собрать их в Целое и ВОСКРЕСИТЬ ЧЕЛОВЕКА.

В сумеречном мире, в бездонной пыли, несметной, я собирал осколки, отыскивая место, – откуда они начинали полёт свой в Хаос и Тьму. Я всматривался в осколки и видел: рот свой – отдельно – ухо, урну, окурок с помадой, ноги и номер дома... Как странно, забавно, нелепо выглядит ухо отдельно от тела. Что оно? Тайна, загадка. Животное или растение? Может быть, гриб древесный? А может, раковина морская? Вот губы? Что значат губы, сбежавшие от лица? Два жирных кольчатых червя, скорбно прильнувших друг к другу. А глаз, от лица отделённый, смотрит странно и дико – из пустоты, ниоткуда. Осколки, осколки, осколки! Чужие друг другу, отдельно – нога, рука, чело... Осколки, повсюду осколки... Отдельно, отдельно, отдельно – физика, Будда, смерть, жизнь, сознание, материя, атом, Христос, закон, звезда, алгоритм, Магомет... осколки разбитого Зеркала, разъятое, бездыханное огромное существо вселенского Единства. В тоске и отчаянии я складываю осколки. Но не подходят и ранят, не совпадают, враждуют: химия, вера, урна, шаман, электроника, Будда, физика, губы, ухо, окурок и номер дома... Безумная мешанина, осколки, осколки, осколки Разума и Лица. О, как безумно и слепо впиваются злые осколки разбитого Зеркала... Мы – ранящие пальцы, мы – ранящие Души, мы – ранящие сердца!..

Господи, кто разбил Зеркало?

Ты, человек...

Что мы в этом мире, Господи?!.

Возьми всё на себя...

Слаб я, недостоин, не готов я, Господи...

Совлеки ветхозаветного человека...

Что это значит, Господи?

Ты не хочешь слышать, когда всё уже слышно, ибо надо расстаться с корыстью; ты ухитряешься не видеть, когда всё уже видно, ибо время смотреть без страха; ты умудряешься не понимать, хотя всё уже понятно, ибо надо умереть во плоти, а родиться в Духе... И было сказано: род лукавый. Воистину так...

Солнце погасло. Я сидел на обочине дороги. В руках у меня блестели осколки зеркала. В город входила Ночь.

 

Бывает же провальное времечко!.. Входишь в тёмную полосу всяческих нестроений: работа не клеится, за что ни возьмешься – все валится из рук, отовсюду приходят неприятные вести, на каждом шагу подстерегают коварные случайности... По-видимому, на чаше незримых весов к этому моменту скапливаются все, даже самые мелкие, чуть ли не микроскопические грехи, и она резко идёт вниз, к преисподней, нарушая относительное равновесие житейской гармонии. В этот день количество грехов, как сказал бы марксист, переходит в качество. И был бы неправ.

Рано, зябко, ветрено. В синей дымке заалели известняки Белой горы. Из-за ручья сквозь заросли ивняка и ольхи доносится бархатный голос Медеи:

– Петро-о, эй, Петро! Моди ак! (Иди сюда!)

– Чего-о?!.. – не понял я спросонья.

– Спустись-ка на минутку...

Интересно, зачем? Прыгнув в штаны и нырнув в рубашку, я спустился со своей златоосенней горы, перемахнул через обмелевший ручей.

– Отруби голову, – сказала Медея, подавая мне связанную по ногам белую курицу, пояснила: – Расклёвывает яйца, а сама не несёт.

Я смотрю на Медею, туго соображая, о чём она говорит. На ней длинная, обтягивающая стройный стан коричневая кофта, на голове низко повязанная косынка в красный горошек, лишь спереди прикрывающая высокий узел сияющих смоляных волос. Слегка помятое со сна жасминовое лицо, сочные, как спелая малина, губы, и вся она – от постели – какая-то неожиданно близкая, обдающая тёплым духом домашнего уюта и... (Закрой рот, несчастный!)

Курица рванулась; руки наши соприкоснулись; я вздрогнул как от удара током; Медея строго посмотрела на меня. (Как огромны её ореховые блестящие глаза!)

– Это, очевидно, необыкновенная, передовая курица, – понёс я околесицу. – Эта курица – революционерка – подаёт пример всем несушкам, чтоб и они...

– Топор там, – отрезала Медея и указала на дровяник. Пусть так. Я выдернул из пенька топор. Курица затянула плёнкой краплёные оранжевые глаза. (Прямо под стать взорам античных статуй.) Я положил голову её на пенёк; она широко открыла глаза. Чувствует? Блеснул топор, и голова отскочила. Я бросил курицу в сторону. Из перерубленной шеи зафонтанировала струя крови. Курица судорожно взмахнула крыльями, пытаясь вскочить и убежать, но тут же повалилась, всем телом подскакивая (как смертник в мешке), пошла по кругу, остановилась, заскреблась, пачкая белое оперение, забилась, вздымая пыль и палые листья. Смерть постепенно овладевала трепещущей от ужаса жизнью. «Люди страшатся смерти, зная, что ОТТУДА нет возврата, и это понятно. Но почему ЕЁ так боятся птицы, животные? Неужели и они чувствуют, что – ТАМ обрыв, вечное падение, провал без дна, немыслимая бездна бездн?..».

Я стоял в состоянии ступора, уставившись на труп минуту назад живой птицы. Куда ушла из неё жизнь? Вытекла вместе с кровью и впиталась в землю? Или выпорхнула и улетела по воздуху? Непостижимая загадка. Только что это было пернатое симпатичное живое существо и вот... Куда делась жизненная сила? Разгадки нет. Боже, ответь: что ТАМ?

– Что там? Что там? – почёсывая мохнатую грудь, вопрошал Давид.

– А?!.

– Что там увидэл? – с раздражением в голосе переспросил он. (Пауза.) Заправил в брюки майку, провёл короткими толстыми пальцами по сталинским усам.

– А ничего. Вот курица, вот её голова. А где её жизнь?..

Но взгляд Давида был прикован к Джанги, который взгромоздился на соседского кобеля Дика.

– Извращенец Джанги, – сказал я, чтобы хоть что-то сказать.

– Э-э, настоящий самэц нэ должен разбирать, – лениво ответил Давид, запустив пальцы в густую шерсть на груди.

Ему всё трын-трава. Набитый семенами короткий перезрелый огурец. Поговаривают, на его совести внезапная смерть («неосторожное обращение с оружием») работника дальней пасеки, у которого была красивая гулящая жена. Пришлось Давиду посидеть в камере предварительного заключения, но за недостатком улик он был выпущен. Среди давних переселенцев из Грузии он, как говорится, гусь залётный; аборигены побаиваются его, сторонятся, но уважают. Рассказывают о фантастической ловкости этого человека. Как-то раз, произнося торжественный тост на веранде своего дома, он молниеносно поймал пролетавшего мимо воробья, перекусил ему шею и бросил кошке, не переставая говорить и не сбившись с мысли, после чего местные жители взирали на него с благоговением и ожиданием чуда.

(Но почему Медея позвала меня расправиться с курицей?..)

В окне соседнего дома дрогнула занавеска. Прелестная Дареджан встала у окна и с интересом уставилась на собак. Но, заметив нас, растаяла, словно призрак.

Некоторое время мы тупо смотрели на качающуюся занавеску. Вдруг Давид хозяйским жестом указал мне на веранду: заходи. Я поднялся по лестнице вслед за ним. Давид пододвинул к столу две табуретки, взял из буфета бутыль с вином, налил две стопки, кивнул мне: пей! Я выпил стоя, уже понимая, что хозяин точит на меня зуб: так на Кавказе не потчуют достойного гостя. Давид молча снова налил мою стопку. Мы сели. Он налил себе и начал так:

– Ты знаэшь, что сказал Сталин?

– О чём?.. Он много что говорил, хотя, по воспоминаниям, был немногословным…

– Он сказал, – продолжил Давид, явно пренебрегая диалогом, – что Моисей вывэл евреев из Египта, а я вывэду их из Политбюро...

– Ну и что? – удивился я.

– Его слово было твёрдо! Одын Каганович остался, и тот уже нэ мог врэдить. Понял?..

– Понял... – ещё больше удивился я.

– Слюшай сюда: я рэшил вывести тебя из... – он обвёл вокруг пальцем, Орэховки. Где дэнги?..

– Деньги?..

– Да, мои дэнги, которые я дал тебе на инструмэнт...

– Денег нет... сейчас... – замялся я, не зная, что сказать в своё оправдание.

– Зачем нэт?.. Ты скажэшь: потэрял, вытащили, а я скажу: пропил. Кто из нас прав?..

– Денег я не пропивал...

– Нэ играй в овечку... Посмотри: нэт ли дыры в карманэ. Если пропил – так и скажи... Чэстное признание нэ освобождает от наказания, но смягчаэт приговор...

– Денег я не пропивал, – произнёс я раздельно, нажимая на каждое слово.

Вышла пунцовая от огня Медея. Встала над нами.

– Хом ар дахрувди? (Может, ты оглох?) – сказала Давиду. – Мае шени пули ар даухарджавс лотобаши. (Он не пропивал твоих денег.)

– Иди, занымайся своим дэлом, – небрежно отмахнулся Давид. – А ты (это мне) собирайся и совэтаю нэ попадаться больше на мои глаза, понял?

– Он не уйдёт, – ответила за меня Медея.

Давид задумчиво поскрёб грудь.

– Откуда ты знаэшь?

– Знаю! Он не пропивал твоих денег! – твёрдо повторила Медея. Давид озабоченно почесал затылок.

– Ладно. Иди (это мне). Отработаэшь дэнги, потом будэм решат...

Я отправился копать колодец. Возле Ларисиного песочного домика стоял белый автомобиль. Иномарка. Кажется, «Мерседес». Зачем он здесь? Неспроста это... А тебе какое дело? Может, Лариса купила «Мерс» на деньги, вырученные за каменное масло. Может, шеф навестил. А может... Всё может быть! Какая разница. Мне ровным счётом наплевать – кто и зачем к ней приехал. Это факт. Но отчего-то на душе стало пусто и тоскливо. Вообще говоря, жизнь за последнее время как-то обессмыслилась. Чувствую себя белой курицей с перерубленным горлом. Что меня ожидает в будущем? Никакого интереса. И в настоящем жить по сути дела нечем. Иссякло ощущение душевной чистоты, иссякла радость открытий, иссяк всякий интерес...

Я долго стучал ломом в сухие аргиллитовые стенки колодца – воды не было, её хватило лишь на два-три глотка. Смочил губы – и довольно. Скорее всего, это была нитка поверхностной дождевой воды. Я углубился ещё, примерно на полметра. Аргиллит с прослойками глины, бурые остатки древесных корней. Я присел на дно колодца. Пространство вокруг меня сомкнулось. Готовая могила! Перед глазами поплыли какие-то семейные кадры; вспомнилась Наташка. Нестерпимо захотелось её увидеть. Как она там, моя кроха? Может, только она, былинка моя светлая, и держит ещё меня в этой жизни. Горло перехватили судорожные спазмы, из глаз хлынули слезы, горячие, непрошеные, неудержимые. Голова закружилась; я встал, присел на край колодца и долго сидел, не понимая, каким образом я оказался здесь и что делать дальше, как жить... Щелчок автомобильной дверцы вывел меня из оцепенения. Лариса села в «Мерседес»; субъект в белой тройке захлопнул за ней дверцу, обошёл машину, сел за руль. «Мерседес» газанул и, мягко переваливаясь на выбоинах грунтовой дороги, словно на лапах, устремился к асфальту.

 

Я наливаю в фарфоровую, коричневую от крепкого чая кружку темно-красного, как венозная кровь, вина. Я произношу тост стихами:

Огню, сокрытому в скале, подобен будь,

Но волны смерти всё ж к тебе отыщут путь...

Не прах ли этот мир? О, затяни мне песню!

Не дым ли эта жизнь? Вина мне дай хлебнуть!

 

Дело говорил Омар. Но почему говорил? Омар Хайям живёт в вечности... Правда, вино уже не в радость. Нет и в помине хмельного восторга, когда хотелось братски обнять весь мир и расцеловать последнюю бродячую собаку. Да, вино не в радость... Мудрец Гёте сказал: сначала мы пьём вино, потом вино пьёт нас. Тоска... Невыносимая, невыразимая, безбрежная, как море, тоска... Господи, как хорошо, как мудро, как милосердно, наконец, если ТАМ НИЧЕГО НЕТ... Почил имярек непробудным сном – и всё! Без воздушных и подземных мытарств, без церемоний чистилища – в общем, ни ада, ни рая, ни Страшного Суда. Просто уснул – и больше никаких проблем. Снова по нолям. Как до рождения...

Осень... Ветер... Слетает лист неизречённо, возвращаясь на круги своя. Листопад – Экклезиаст... Всё суета сует и ловля ветра. «Земля еси и в землю отыдеши...».

Но как заполыхали лесистые отроги Кавказского хребта! Какое многоцветье в смерти! По утрам натекают холода. Белая гора словно бы придвинулась ближе. В ломком воздухе хрустально звенят голоса птиц. Жжёт дверных ключей ледок. Утреннее Солнце жёлтым плодом висит на росистой паутинной ветке, по-осеннему ярко отражаясь в холодной воде. «Осень, осень, червонный летучий лист, синева ледяная и синичий свист...». (Как посвистывает осенний ветровой звук «с»!)

Осень в душе, осень в стране, осень в мире...

Постреливают справа и слева, с севера и юга, гремят террористические взрывы. Рушится, распадаясь на лету, сама основа красной Вавилонской башни. «Ничего святого, ничего не жаль». Всё оклеветано, предано, продано. Как жить, чем жить, Господи? И так уж это необходимо?..

А казалось – всеобщее счастье близко, вот оно, только руку протяни! Казалось, нам открыта Высшая Истина и надо только научить заблудшие народы, и на Земле установится тишь, гладь и Божья благодать. То бишь братство, равенство, свобода и справедливость... Какое помрачение ума! По-видимому, человеческая история, как и судьба отдельного человека, сотворяется методом проб и ошибок. Мы, безмерные русские люди, надорвались, воплощая химеру, мы ушли из Дома, заблудившись, утратили Цель и вот теперь, угасая, вновь задаём себе вечные вопросы: кто мы и откуда? куда идём? И главное – зачем приходили на эту Землю?..

А может, прав Кузьмич, – и нет ничего в этом мире, кроме страшненькой Пирамиды? Может, и впрямь жить (жить!) безнравственно? Как тоскливо и одиноко... И ничего не видно впереди. Ни-че-го. Мрак. И в этом мраке бродит очередной призрак – призрак нового мирового порядка; где правит бал Зверь, число которого 666.

«Обнимитесь, миллионы», – гудел в прошлом веке глухой гений. И миллионы обнялись. Сначала в 1914 году, а затем в1941. (14 и 41– зеркальное отражение – случайно?) Крепко обнялись. В результате Монбланы, Эвересты трупов, реки, моря крови. А впереди – неизбежно, неотвратимо! – третье, последнее «объятье». И обнимутся – схлестнутся уже миллиарды... «Ода к радости» отменяется.

Ах, вся история человечества – сплошное братоубийство! Начиная с Каина и Авеля. Может, наберётся сотня-другая мирных дней... Но и тогда по глухим земным углам кого-то вешали, топили, стреляли, резали – в общем, убивали. Кровь, кровь, кровь...

В Азии – чуть размытая горячим дыханием жёлтой земли – кровь тлеет нежными текучими маками; ещё темнее кровь на коже Африки; победным ре-мажором горит кровь в росных русских травах, молодечески алеет в лебяжьих снегах; густым кармином сочится средь стылой синевы северных скал; сверкает, горит гвоздикой в чёрных ножевых венках Испании; легко оттеняет французскую голубизну... Кровь, кровь, кровь... За какие грехи, Боже милосердный? Земля – чудесный плод Твой... Райское местечко! Спасибо, что сослал нас, греховодников, именно сюда, на эту планету с тёплым названием Земля, а не на Юпитер, скажем, или Венеру, которые вообще для жизни непригодны. Но мы даже цветущие земные кущи превратили в ад кромешный. Апокалипсис становится бытовым явлением. На что ещё надеяться, Господи, чего ждать? Второго Пришествия? Но по пророчествам сначала исполнится тайна беззакония, – воссядет на престол земной на целых три с половиной года антихрист, сын потаскушки из колена Данова, который будет выдавать себя за потомка из рода Давидова. Но зачем такое попущение, Господи? Даже и на короткий срок? Не хочу я видеть его, заведомого лжеца и убийцу! Возьми меня к себе, Господи... Прошу, умоляю – возьми... Правда, грехов на мне, как на овце репьёв. Это да. Что правда, то правда. «И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю...». Но если откровенно, кто из человеков, оглянувшись назад, не скажет о себе то же самое? Если откровенно... Возьми!.. Я покаюсь в грехах, всё отмолю, возьми. Что мне тут делать? Дай только знак, я готов... Вот только большие расходы...

 

Прошло три дня. Мысль о суициде захватила меня совершенно; отступило уныние, отпустила тоска. Копая Давиду колодец (а себе могилу?), я мурлычу песенки старорежимного репертуара, не переставая размышлять о всех, известных мне способах самочинного ухода из жизни.

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек...

 

Может, принять на ночь горсть сильнодействующих снотворных таблеток? Уснуть и не проснуться... Заманчиво, но (показалось мне) малодушно. Хотелось бы встретить смерть лицом к лицу, не зажмуриваясь, в ясном сознании и, поелику возможно, без страха.

... Дорогая моя столица,

Золотая моя Москва...

 

Бритва? Но хватит ли духу глубоко полоснуть по венам? Вдруг рука дрогнет... Тогда что?.. А может, укрепить в стене нож и с двух-трёх шагов насадить на лезвие сердце? Выдержишь? Не свернёшь в последний миг? (Ты ещё не знаешь, как поведёшь себя в последнюю минуту, милый мой!) Или испытанный способ – хорошо намыленная верёвка? Нет, говорю сразу: нет. Это неэстетично. (Тоже мне, эстет!) Но ведь, действительно... Сам понимаешь...

Речка движется и не движется,

Вся из лунного серебра...

 

А может, броситься с Белой скалы в речную теснину? Свободный полёт, затем – трах! головой о камни – вспышка света и всё, – крышка. Придумано недурно. Но... Размозжишь себе голову, расплескаешь мозги (синяки, лиловые кровоподтёки, мешок переломанных костей) – бр-р! Обезобразишь себя до неузнаваемости. Как потом это бывшее мной безобразие собирать, обмывать, хоронить? Нет, это не то, не то...

А главное – как ни кинь – всё связано с беспокойством близких и ритуальными затратами. Смерть стала дорогим удовольствием, и, прежде чем умереть, надо поднакопить денег, а денег у тебя нет, смекаешь? И потом, представь – эта убийственно медленная церемония, затем пьяное застолье, пустые суды-пересуды, лицемерные вздохи, ахи, охи... Постная Жанна Фёдоровна: «Я же говорила...». Жуткое облегчение после похорон... Ну не-ет! (Наташку жалко.)

На четвёртый день, в чистый четверг, я приуныл. Вначале казалось, что у меня широчайший выбор способов УЙТИ, и вот... В сущности, моя эйфория была спровоцирована ложным, как я понял теперь, ощущением неоглядного диапазона возможностей ухода из жизни – это давало чудесное ощущение абсолютной свободы. Но диапазон сокращался, постепенно стремясь к нулю, а достойного или хотя бы удовлетворительного выхода не находилось: от суда своей совести мы даже ТАМ несвободны...

Но на следующий день, примерно часа в три пополудни, разморенный обедом, я сел перекурить и вдруг... Да! Внезапно меня озарило – я вспомнил о ялтинской гекатомбе 1918 года. Тогда большевистские матросы привязывали к ногам классовых врагов тяжести, ставили на край дебаркадера спиной к морю и расстреливали. (Видно, очень не хотелось им возиться с трупами.) Спустя некоторое время ялтинский ныряльщик чуть не свихнулся, оказавшись вдруг среди густой толпы навытяжку стоявших на морском дне мертвецов. Вот оно... Идеальное решение! Гм-гм, революция продолжается...

Прежде всего, необходимо проторить через заросли на перевале тропу к морю. А там... Нет, вначале надо наскрести деньжат на лодку, желательно с мотором, чтобы отъехать подальше от берега – за двадцатимильную пограничную полосу – в нейтральные воды: больше шансов, что там не потревожат. И заготовить груз потяжелее (надо бы антикоррозийный металл или пудовый камень в оцинкованной сетке), груз, способный утянуть тело в сероводородные слои, куда не заплывают морские хищники...

Ура, выход найден! Я торжествовал. (Знали бы борцы за народное счастье, какую неоценимую услугу оказали мне – уникальный опыт, спасибо!) Привязал к ногам тяжесть – бултых! – а спустя некоторое время стоишь себе в толще воды, как букашка в янтаре. И ты – никому ничего, и тебе – никто ничего. Без затрат и следов. Без стенаний, незначащих разговоров, в общем, без лишнего шума притворил за собой дверь – и ты уже ТАМ. (А где, собственно, ТАМ?) Но главное – без затрат и следов. Пока, до встречи, без затрат и следов... Вот так вот! До скорого свидания...

Помоги мне, Господи, иду к Тебе, помоги, а потом делай со мной, что хочешь – да будет воля Твоя... Аминь.

Записано на исходе осеннего дня. Настроение бодрое, снова эйфория, на глазах слезы. (Или я так ослаб?) Над лесистыми дымными накатами ущелья рассыпчато сияют нежно-белые вершины – в горах уже выпал молодой снег; по ущелью тянет студёный ветер; трепещет глухонемой облетающий тополь, словно бы силится что-то сказать мне и не может; садится солнце. Спасибо, прощайте, за всё спасибо и простите за всё, «в чём был и не был виноват».

 

...Но томит неизвестность и влечёт неизбежность.

И вот я снова у моря. Ветер сдувает с воды белые клубы тумана, на мгновенье открывая полыхающую синевой осеннюю ребристую зыбь. На душе пустынно, тихо и грустно. Но «печаль моя светла». Нет у меня к жизни никаких претензий. Осталось попрощаться с Наташкой, повидаться с Кузьмичом и ОТЧАЛИТЬ...

Свежий бриз сдувал с серебристых волн последние тонкие косицы утреннего тумана, открывая страшенную неоглядность пустынного моря. Веяло солёным простором, водорослями, илом...

Южный мол был унизан рыбаками, как добычливый кукан. Кузьмич полосовал на приманку мелкую ставриду. Я стоял над ним, наблюдая за длиннопалыми, уже узловатыми, уже пигментными руками его, с болью чувствуя, осязая, как стремительно стареет этот чудной и чудный человек. Кузьмич увидел мою тень у своих ног, поднял выцветшие васильковые глаза.

– Ну что, щелкопёр, одумался? – был его первый вопрос, словно мы продолжали начатый разговор.

– На синего кита? – ткнул я пальцем в приманку.

– А то как? Вчера две кефали на кило выдернул! – похвалился Кузьмич.

– Что нового?

– Что может быть нового в этом ветхом мире? Видал, как американцы бесчинствуют на Ближнем Востоке?.. Цивилизованные индейцы с атомными «Томагавками»! В наши дни, мой дорогой, именно вот в эти дни, мир повернул к очередной катастрофе.

Кузьмич плюнул на приманку и закинул удочку.

– Так уж и к катастрофе...

– Да, к катастрофе, – твёрдо ответил Кузьмич. – Попрано международное право... Отброшены стыд, совесть... Разве не с этого начиналась Вторая Мировая война? Сначала отбрасывается мораль, нравственность. Зачем они нужны сильному хищнику? А потом... Потом начинается вакханалия. И всё это кончается всеобщим крахом. В наши дни паразитический, по преимуществу, «золотой миллиард» западных стран рвётся к мировому господству. Дьявольский соблазн! Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы предсказать: очередных претендентов на мировое господство настигнет возмездие. Закон! Почему? Они пытаются сломать нравственный стержень мировой жизни... Так что катастрофа обеспечена. Вектор разумной материи устремлён в своём развитии к вселенскому Духу… то есть, к Богу. У всех народов мира есть свои религиозные пути-дороги, но все они ведут к единой Вершине, к чистому Духу. И русский православный человек должен быть впереди – вот его истинное предназначение, вот его национальная идея. Ибо вся материя, в сущности, стремится к Духу. Это, может, главный вселенский Закон. Так вот, Вселенная духовна и ждёт нашей любви и понимания, а стало быть, мы появились для того, чтобы осознать это и при жизни родиться заново – уже в Духе…

– А как же Святая Троица? Куда ты дел три божественные ипостаси? – возопил я.

– Они на месте, – спокойно ответил Кузьмич, – Было и остаётся неразрывное единство и в то же время неслиянность их. Вот, скажем, Солнце, его лучи и тепло лучей тоже образуют «троицу» в единстве, без которого нет жизни на Земле.

– Нет пророка в своём отечестве! – ответил я, уже понимая, что Кузьмич берёт на себя больше, чем может поднять.

– Мир обречён, – не слушая меня, продолжал Кузьмич. – Всё начинается с малых катастроф, а кончится большой планетарной трагедией. Достойный финал слабоумной двуногой популяции!

– Ты просто мизантроп! – сделал я выпад с уколом.

– А ты гоголевский Манилов...

– Вот и поговорили. Как там Еленушка?..

– Лена-то? – Кузьмич очнулся, всматриваясь в меня отсутствующими глазами. – Что ж, Лена... Она уже дома. Выписали её. Ходит в церковь. Молится. Говорит: стало полегче...

– Вот как! А Наташка?..

– Вместе они... Недавно собрала свои книги о каких-то сектах, повезла на такси в лесок и там сожгла...

– Какое мракобесие! Что с ней?

– Священник сказал, что это оккультная литература, то есть бесовская... Неделю назад и я бы отругал её, а теперь... Дело в том, что я... Как бы это сказать: смотрю на мир уже другими глазами...

– Да ну?..

– Ко мне приходил на шахматы Петрович, помнишь?

– Ну?..

– Что ты понукаешь? Мы частенько пускались с ним в метафизические рассуждения. Он из верящих в чудеса, в невидимый мир, а я густопсовый материалист. Тары-бары, потом споры-раздоры, доходило до горячего, в общем, дыма и пыли много было. А недавно он тяжело заболел. Скоротечный рак. Ходил я к нему – проведать. Лежит весь восковой, а дискутирует: истинно русский человек! Но я-то больше молчал. На прощанье он и говорит: вот умру, специально приду ОТТУДА предупредить тебя, дурака, чтобы ты хоть в конце жизни поумнел: жалко мне тебя. Ладно, выздоравливай и в любом случае приходи, поиграем в шахматы, пошутил я. На этом и кончился наш разговор. Слушай дальше. Дня три спустя лёг я спать. Вдруг среди ночи как будто кто толкнул меня в бок кулаком. Проснулся, озираюсь, вижу яркий белый свет в переднем углу. Такое... сияющее облачко, как живое, пульсирует, трепещет, приближается ко мне, увеличивается, увеличивается, а свет как бы редеет, и вот уже я различаю лицо Петровича и всю его корявую фигуру. А он улыбается, говорит:

– Я пришёл ОТТУДА, как и обещал.

– Разве ты умер, Петрович? – спрашиваю.

– Нет, я жив, разве ты не видишь? Просто я покинул своё земное тело и теперь нахожусь в теле духовном...

– А сколько времени сейчас? – задаю нелепый вопрос.

– Без пятнадцати два, – отвечает.

– Так ты этой ночью умер? – спрашиваю.

– Говорю же тебе: я жив. И пришёл, чтобы предупредить тебя, как и обещал...

Постепенно лицо его и вся фигура как бы померкли, растаяли, рассосались в воздухе. Мне стало жутко. Я включил свет. Немедленно позвонил Петровичу. Ответила жена: «Он сегодня вечером умер». Тут меня пробрало: волосы на голове зашевелились...

– А может, это сон?

– Не говори ерунды! Есть вещественное доказательство. Во время разговора с покойником я ущипнул себя за руку. Вот, смотри... – Кузьмич закатал рукав рубашки и показал синие отпечатки двух пальцев на левой руке выше локтя. Мы помолчали.

– И что теперь? – ошарашенно брякнул я.

– Во-первых, перестань таращить глаза и слушай: я готов присягнуть, что был в контакте с невидимым миром. Во-вторых, необходимо пересмотреть свою жизнь и выйти на твёрдую полосу. А в третьих... В-третьих, получается какая-то неувязка: мы, кажется, мыслили одним полушарием. Да, да, материалистическое мышление – это однополушариевое мышление, это некое затмение ума. Что-то вроде Земли на трёх китах. Да! Мир настолько же материален, насколько духовен. Принцип двойственности проявляется во всём: свет и тьма, добро и зло, плюс и минус... Так или не так? А мы: материализм – и баста! Почему мы прямолинейны, как бетонка? Вселенная не признаёт прямой линии. Где ты видел в природе прямую линию? А тут... Мы же не бабочки на булавках, правда?

– А причём тут бабочки? – с недоумением возразил я.

– А притом, что мозги у нас усохли, душа обмелела... Притом, что человек, прежде всего, существо духовное... А потому третья Вавилонская башня не будет построена, – сделал неожиданный вывод старик, затем вскочил, топнул ногой: – Не будет! Она с треском рухнет и придавит самих строителей, ибо это чисто материалистический проект...

– Вторая?

– Нет, третья! Первая Вавилонская, вторая красная русская, третья американская...

– Третья?..

– Да! И последняя... Только после краха этой планетарной американской вавилонской башни кончится дикая предыстория квадратного материалистического сознания, освобождённому духу человечества откроется новая Земля и новое Небо. И наступит эра Духа…

Я видел перед собой прежнего Кузьмича. Уныния как не бывало: голова с вызовом вскинута, грудь колесом, высоковольтные точки горят, ум витает в эмпиреях, душа, словно чуткий радар, улавливает тайные токи высших сфер. Мало-помалу вокруг нас собирались рыбаки.

– Поймите же, наконец, – возбужденно говорил Кузьмич, – человек, раньше всего, существо духовное; и пусть он приобретёт все богатства, все сокровища вселенной, то и тогда... и тогда не заполнит страшной пустоты души, в которой нет истинной духовности, то есть вселенского Духа.

В центре современной квадратной модели, о которой я рассказывал тебе прошлый раз, восседает человек, вернее, тайная эгоцентрическая группа, жаждущая господства над Шаром. Это самозванцы. Они заняли в Иерархии чужое место, что чревато планетарной катастрофой. А вот как должно быть. И будет!..

Он начертил на мокром песке жизнеспособную, в его представлении, модель мира, где в центре расположен вселенский Дух материи, сиречь Бог, к нему примыкают все наставники – проповедники традиционных религий. Затем идет одухотворённая планетарная элита, природа и, наконец, всё объединяющий, обживаемый человеком Космос – наш Дом Духа. Я добросовестно скопировал последнюю модель мира по Кузьмичу, уже заранее зная, что она мне не понадобится.

– А где же тут место России? – спросил я между делом.

– У России есть пока выбор – строить в подчинении у Запада всемирную обречённую американизированную Вавилонскую башню или возглавить духовно-нравственное строительство нового миропорядка, стать воистину Удерживающим. Терпение природы, космоса, Бога, – что, по сути, едино, – уже истощилось. Третья Вавилонская башня станет всеобщей могилой...

– Так-таки и станет? – ядовито усмехнулся я.

– Концерт окончен, – сказал Кузьмич глазевшим на нас рыбакам, и они нехотя разошлись к своим удочкам.

Кузьмич сел на саквояж. Глаза его были чисты и пустынны, как море.

– Так вот, – спокойным голосом продолжил он. – В центре мира, а стало быть, и нашего сознания, должен быть Единый Бог человечества, Бог – Дух материи. Он же Единый для всей нашей планеты – это все чувствуют, признают, но поклоняются разным богам. Так или не так?

– Это что-то вроде неоязычества или того хуже – экуменизма? Вряд ли у них есть будущее...

– Никак! – воскликнул старик. – Долой экуменизм! Да здравствует Дух материи. От идолов, от племенных и национальных богов человек обязательно придёт к планетарному Богу всего человечества, и тогда духовному взору откроются ослепительные перспективы...

– Но разве христианство не всемирная религия?

– Христианство исповедует полтора миллиарда человек. Буддистов и магометан больше почти вдвое. Единый Бог человечества объединит все народы. Наука будет Его повитухой, неопровержимо доказав, что из бесчисленных свойств и качеств материи главное её качество – разумность, та разумность, которая из материальной гармонии Вселенной высекает, излучает Дух; он-то и является конечной целью материи. Пойми хоть ты: Бог не вне материи, Бог – сама материя. Бог не вне нас, Бог – сами мы. Но не такие, как сейчас, отштампованные на станке массового сознания, а достигшие высшего духовного совершенства. Следовательно, «впереди – Иисус Христос»!

– Ого!.. Назовём эту формулу «Кузьмичёва ересь». Как эту истину ввернуть в каждое ухо? Вот вопрос. Я остаюсь православным христианином.

– А я что, в крапиве найден? – обиделся вдруг Кузьмич. – Веру отцов никто не отменял. Да это и невозможно. Она остаётся крепчайшим тысячелетним фундаментом единой религии. В конце концов, познание Бога – процесс бесконечный. Вот что сказал, к примеру, византийский святой Василий Великий: «Человек – это животное, получившее повеление стать Богом». Здесь уровень мышления, который всем нам сейчас необходим. Христос, будучи в образе человеческом, прямо показал, своей жизнью, смертью и воскресением, как это достигается. Что нам ещё нужно? Убеждён: любой другой путь – это всеобщий и окончательный крах…

– Есть возражение, – цеплялся я. – Если Бог – личность, все твои построения рушатся.

– Бог может явиться в любом материальном образе, – не замедлил с ответом Кузьмич, – Как ты полагаешь, Христос – личность? Да, безусловно. А горящий куст? Вряд ли. А Любовь? А Свет? А Дух? Всё это – имена Бога. Универсальные понятия не влезают в тесную одежонку человеческих слов, разрушают обычную нашу логику, ибо часто дают сразу два одинаково верных ответа – да и нет. Но в этом тебе ещё надо разобраться...

Кузьмич строго взглянул на меня:

– Не нравишься ты мне. Зачем приехал?..

– Наташку повидать, с тобой пообщаться...

– Пишешь всякую ерунду. Пиши о новой модели мира. Не о себе пекусь. Ведь все погибнем... Слабо? Конечно, могут не напечатать. Кто ты такой...

Кузьмич сгорбился, уставился на поплавок, вытянув тонкую шею.

– Уйду я, – устало сказал он, – Уже и местечко приискал себе в Якорной щели. Аккуратная бухточка, золотой песочек, а выше – карстовые пещеры, лес... Баста! Твёрдо решил уединиться. Хочется поразмышлять на широком просторе – без городских шумов, запахов, без телефонов и телевизоров, без всяких бытовых помех – всё это связывает мысль, искривляет дух...

– Приду в гости. Можно? Мне только горку перевалить и я у моря, где-то в районе Якорной щели. Не прогонишь?..

– Смотри, тебе виднее, – уклончиво ответил Кузьмич.

Он встал, холодно пожал мне руку.

 

Наташка меня лучше всех понимает; мы ведём разговор на равных, не фальшивим и, может, потому любим друг друга. У Жанны Фёдоровны я, как аллерген, вызываю неудержимое раздражение. Глядя на мать, начала фыркать и Лена. Для Кузьмича я – громоотвод, который, как он выразился, «кое-что шурупит». А вот с Наташкой у нас понимание полное.

Вижу её, птаху мою, весёлой, задорной, поющей, как жаворонок в небе. Вот она смеётся, бежит под дождём, сверкая белыми пятками. Где это было? Вижу её удивлённой, испуганной – мы бранимся с Леной, срываясь на крик. Идиоты! Вижу её потрясённой. Вечер, дверная полоса света; у порога, отливая радужной голубизной, прыгает, бьется мокрая рыба. Сжимаясь в тугие подковы, она взвивается и падает, пачкаясь пылью, трепещет безруко, беспомощно, обречённо. Дочь промолвила:

– Бедная, бедная... Я налью ей воды.

Пустила её в чашку с водой, но она уже задыхалась, вяло плавая боком, всплывала, предсмертно томилась. Молча заплакала. Но увидев, как я окровавил блестящий холодный нож – кровь сочилась сквозь пальцы, текла по запястью, – она в ужасе застыла, словно разом постигла маленьким сердцем непоправимую слепую жестокость жизни.

Пташка моя, шуруташка, прости меня, я был плохим отцом. Но почему был? Есть!..

Вот и зелёная калитка окружённого бересклетом детского садика. Наташка беззаботно играет с однокашниками (в полном смысле) в песочнице. Красный шерстяной костюмчик, светлые волосики собраны и перевязаны жгутом. Увлеклась, не видит...

– О! Папа пьиехал! – закричала Наташка.

Встала, постояла, бросилась ко мне. Я подхватил её на руки. Она торжествующим взглядом окинула детей: смотрите, мол, ко мне папа приехал, а к вам нет. Потом обхватила ручонками мою шею, крепко прижалась. Ах ты, моя кроха, кровиночка моя! Слезы навернулись на глаза, но я, устыдившись, усилием воли осушил их.

– Чего так рано? – спрашивает воспитательница.

– Да так... Соскучился... Вот приехал... Мы посидим вон там, на лужайке под вишнями, хорошо?

– Хоёшо, хоёшо, – ответила Наташка за воспитательницу.

Мы отошли в дальний угол садика, сели на клевер под вишни.

– Как живёшь-то, расскажи, – спрашиваю.

– Хоёшо.

– А мама как?

– Хоёшо.

– А бабушка?

– Югается...

– На кого?

– На дедуску, на маму и на меня. А потом пьячет.

– А-а, да, да, сама себя обижает?.. А потом плачет.

– И мама пьячет...

– А бабушка ругается?..

– Ну, какой-то ты невниматейный, папа! Она сначала югается, а потом пьячет...

– Да понял я: она сначала на всех ругается, а потом сама же и плачет…

Но Наташка уже не слышит меня. Вот она вскочила, обежала лужайку, запрыгала вокруг меня на одной ножке, поёт, птаха моя, про какой-то любовный треугольник...

Ах, как славно! Всё куда-то далеко-далеко отодвинулось, и были только: солнечная лужайка, шум ветра в вишнях, осенний посвист синиц, покорно падающие листья и ничего не подозревающая о нескончаемой драме, а точнее, трагикомедии мира самозабвенно резвящаяся Наташка...

Когда мы прощались, девочка крепко обхватила своими ручонками-стебельками мою шею, прижалась ко мне всем тельцем. Впервые узнал я в это мгновение, что такое плач сердца. Почти спокойный наружно, я исходил внутренними слезами: душа моя сотрясалась от жалоб, сердце безутешно рыдало. И хотя глаза мои оставались сухими, малышка каким-то чутьём уловила, как мне худо, и тоже залилась слезами.

– Хватит, хватит, распустила нюни, – пристыдила Наташку подошедшая воспитательница. – В командировку едете?..

Я кивнул. Девочка судорожно вздохнула и уткнулась мокрым носом в мою грудь. С трудом оторвал я от шеи ее ручонки и, не оглядываясь, быстро вышел в калитку...

 

С полуночи и до рассвета обдумывал детали суицида. Нахожу в Якорной щели Кузьмича; мы сооружаем из каштанового сухостоя дредноут для рыбалки (что-то вроде туземного катамарана), затем я подготавливаю всё необходимое для ... в общем, готовлю верёвку, сетку, груз, однажды тайком отплываю в море – и прости, прощай! Хотелось бы УЙТИ на рассвете. Или, может, под покровом ночи? Нет, это отдаёт чем-то... «Тать крадётся в ночи». Лучше всего ОТПЛЫТЬ на вечерней зорьке... Куда? Есть ли ТАМ что? Может, «дух бездны, дуновение пустот»? И только. Просто почил. Сон – это подобие маленькой смерти, где вдруг исчезают привычные пространство и время. А ощущение себя и самых невероятных событий в инобытии остаётся…

Вот я смотрю в последний раз на заходящее солнце, любуюсь скользкими круглыми спинами играющих дельфинов, синим берегом вдали, медленно (куда спешить!) привязываю верёвку к ногам, кладу в сетку камень... Говорят, в эту минуту воображение успевает прокрутить чуть ли не весь жизненный ролик. Словно человек спешно перетряхивает лежалое безнадёжное барахло, ищет что-то самое дорогое, чтобы унести с собой. Зачем? Может, для оправдания на Страшном суде... Кто знает...

Что мне вспомнится? Мать? Детство? Первая любовь к молоденькой рыжеволосой учительнице русского языка? Ах, не всё ли равно! Может, оставить Кузьмичу записку? Что сообщить ему напоследок? Главное, – чтобы не предпринимал никаких розысков. Не видел, не знаю – вот и все дела, а если... Вдруг в глаза мне ударил солнечный луч; я зажмурился, замер, уже понимая, что солнечный зайчик послан с верхней дачи, где порыжевшие купы каштанов уже вызолочены светом нового дня. Лариса призывно помахала рукой: заходи. Я не спеша побрился, умылся, посидел на кровати... Зачем она зовёт? Какие ещё будут предложения? Что ей ответить?..

К удивлению, я увидел совсем другую Ларису. Это была уже не девочка-простушка, а женщина с претензиями, некое подобие светской львицы. Она сидела на новом – салатного цвета – диванчике в ярком аксамитовом халате с тонкой американской сигареткой в пальцах, отягчённых перстнями и кольцами, и невообразимом наворотом на голове из крашеных в розовато-голубой цвет, бывших некогда роскошных пшеничных вольных волос. На ногах её блестели отделанные золотой канителью турецкие шлёпанцы с загнутыми носами. Она встала. Одной рукой обняла меня за шею (в другой, на отлёте, была сигаретка) и чмокнула в щёку. Села. Помню: первое чувство, которое я испытал, – неловкость. Хотелось прикрикнуть: «Что ты с собой делаешь, дурочка!». Но я молчал.

– Не вижу радости, блеска в глазах, восторга! – воскликнула Лариса, и мне показалось, что голос её тоже был крашеным. Она явно кого-то играла.

– А чему радоваться?

– Нашей встрече, дорогой мой, нашей встрече!

– Да-а, событие не рядовое, – засвидетельствовал я тоном врача, констатирующего летальный исход.

– Мы сегодня приглашены на помолвку!

– Кого с кем?

– Дареджан выходит замуж.

– Да? И кто же он, этот счастливчик?

– Увидишь! Турок из Трабзона!..

– Турок и грузинка?.. Едва ли это совместимо...

– Да какая разница? Турок, негр, эскимос – главное, человек хороший!..

– Да, конечно, но... тяжелое историческое наследие, разное вероисповедание...

– Ты старомодный, как... граммофон! Сейчас весь мир объединяется... К тому же – это богатый человек, понимаешь? Он имеет мани. Много мани.

– У нашей Мани много мани, – невольно сострил я.

– Что ты говоришь?..

– Я говорю: рифма хорошая.

– Ну вот, это состоятельный человек. Гонит в Турцию по воде кавказский лес. Может, видел в порту большегрузные машины? Это его машины...

– Когда же он его вырастил?

– Кого? Лес? Он и так растёт. Вон его сколько, – обвела вокруг сигареткой Лариса. – Только руби и продавай. Исмаил говорит: особенно ценятся каштан, дуб и бук.

– Но – лес собственность Российского государства...

– Ох, ох, «собственность Российского государства!» Да в наше время миллиарды воруют, и ничего!..

– Закона на них нет...

– Ох, ох, «закона!» «Собственность государства!»... Идейный такой! Прям Страшный суд! Берут – ничего... Да Исмаил говорит: будь у него деньги – он мог бы Кремль прикупить и жить в Кремле...

– Турок в Кремле... Смешно...

– Оч-чень смешно! А русские мужики – только дай выпить. Ни на что не способны!..

Меня начинала злить эта беспардонная болтовня.

– Ты, может, подзабыла историю государства Российского? – жёстко спросил я.

– Ну и что?..

– А то... Мы не проиграли туркам ни одного сражения. А их было десятки. Смекаешь?..

– Ну и что? – слегка опешила расфуфыренная девица.

– А то... Мы способны потрясти весь мир! А вот лавочники, торговцы из нас хреновые, извини за выражение, рынок не наша стихия, что же тут... Русский мужик меньше чем на всемирное братство в Едином Боге не согласен. Вот и всё! Он взыскует высшей, духовной жизни. И потому беден!..

– Ну, ну... ты уже обиделся, – потеплевшим голосом отозвалась Лариса, встала, подошла ко мне, погладила мой затылок. – А ты ершистый! Я ведь не хотела... Я хотела так... царапнуть, задеть за живое...

– Ты думаешь, у меня не болит сердце? Болит! – неожиданно для себя пожаловался я. – Но я верю, я знаю – мы победим. Россия, как Евангелие, внелогична. Вернее, у неё своя, неформальная, а какая-то высшая логика. Все нации, проигрывая, сникают и слабеют. Только русские, всё проиграв, становятся в разы сильнее. Парадокс! Но вся история наша парадоксальна. Именно потому Тютчев писал: «Умом Россию не понять…».

– Ну, успокойся, успокойся, будь паинькой, – ласковым, почти материнским голосом заворковала девушка. – Я принарядилась, хотела сразить его наповал, а он – ноль внимания. Ты только посмотри!..

Она распахнула халат, завертелась, прошлась, словно на подиуме, демонстрируя умопомрачительную пену кружев и тонких интимных сеточек, обтягивающих её крутое сквозящее тело. Мне вдруг стало невыносимо стыдно (за неё? за себя? за нас?), и я усилием воли подавил нарастающую чувственность. Подумалось: вот так она кружилась перед своим шефом.

– Это похоже на сцену обольщения, – невольно подколол я.

– Больно нужно!.. – с досадой запахнув халат, скривила губы Лариса. Женщина не любит, когда её понимают больше, чем она хочет.

Я уже взялся за дверную ручку. Неожиданно Лариса спросила:

– Ну что, надумал с работой...

– Курьером фирмы «Брак и шум»?

Лариса саркастически усмехнулась:

– Зря ты это... Фирма пошла в гору, уже вливаются солидные израильские инвестиции; каменным маслом заинтересовались несколько фирм в Западной Европе; мы обречены на процветание. Не отказывайся от своего счастья, не упускай шанс, – рекламным голосом закончила она.

Только теперь мне стало ясно – зачем меня позвали.

– Хорошенько подумай, не будь дураком, – добавила на дорожку Лариса, когда я открыл дверь и шагнул через порог.

 

Время на исходе дня. Тяжёлое малиновое солнце садится в поредевшие кроны каштанов. На пороге моей избушки появилась Лариса.

– А ты чего не переодеваешься? – спросила она.

– Не хочется, – ответил я.

– Учти, Дареждан просила, чтобы мы вместе пришли. Ну, чего ты?..

Она покрутилась, осматривая своё, играющее рефлексами, переливающееся, словно кожа змеи, вечернее платье.

– Чего я там не видел?

– На Исмаила поглядишь. А молодец!.. Как он ухаживает за Дареджан! Пылинки сдувает! В лучшие рестораны города водит, приезжает на таких лимузинах – закачаешься. Говорят, родственников дорогими подарками закидал. На торжество приглашено больше ста гостей. Вчера Давид целый день жарил молочных поросят. Он будет тамадой.

– А Медея?..

– Медея вряд ли придёт. Она категорически настроена против Исмаила, не доверяет ему – бусурман! Давида терпеть не может. Лет пять назад он изменил ей на какой-то пасеке с русской блондиночкой, и вот с тех пор она к себе его не подпускает. Развелась бы уж!.. Но нет, обычай такой: грузинка верна своему избраннику до конца! Вот и мучаются. Простила бы – и все дела. Подумаешь, оступился мужик... С кем не бывает! Но такой уж характер, как из кости слоновой выточен!..

– Вот как! – воскликнул я. – А ты откуда всё это знаешь?

– Я тут про всех всё знаю... Ты самый скрытный. Ты какой-то странный, чудной, может, потому нравишься мне, не знаю...

– Тебе и Исмаил нравится...

– Не, что ни говори: он всё-таки джентльмен. Как он одевается!.. А ты что, заревновал?

– Ну конечно! Готов, как Отелло, скрежетать зубами!..

– Ладно, не комплексуй, собирайся и пойдём.

– Не хочу.

– Не, ты серьёзно!

– Вполне.

– Ну и оставайся, сиди, как Робинзон. Адью!

Только теперь я с удивлением заметил, что дорогие туфли на её ногах хлопают, как лыжи.

– Сейчас это модно, – пояснила Лариса. – Стиль а-ля маленькая девочка, сбежавшая от родителей.

– Как танцевать будешь?..

– Босиком!.. Сейчас так модно. Раскованный стиль... Ну пока, Робинзон, сиди тут и кукуй...

Она пошевелила в воздухе пальчиками и пошлёпала в своих туфлях-лыжах по тропинке, ведущей вниз, ко двору Давида-прелюбодея.

 

Чудовищные звукоусилители. Я долго не мог заснуть. О стены ущелья билась грохочущая заморская музыка, лишь на короткое время прерываемая тостами Давида, взрывами аплодисментов и криками: «Горько!». Вполне усвоив неторопливую речь любимого диктатора, её вкрадчивые интонации, Давид безраздельно диктаторствовал за праздничным столом. Особенно понравился гостям тост в честь жениха и невесты, который он завершил словами: «Да будет тропинка судьбы прекрасной Дареджан усыпана розами, а чтобы не уколола она нежных ног своих, пусть жених добудет ей хрустальные башмачки и почаще носит её на руках, да исполнятся все их мечты!..».

Я тоже налил и выпил за счастье милой Дареджан. После чего лёг и уснул, порядком утомлённый однообразной стадецибельной синкопой. Но среди ночи поднялся: сквозь тёмную завесу сна, словно ростки через асфальт, пробились чудные звуки грузинской песни «Сулико».

– Сакварлис саплавс ведзебди (Я могилу милой искал), – выводил тенор, увлекая за собой аккорд мужских голосов совершенной гармонии и красоты. Но могила не находилась. «Где же ты, моя Сулико?» Лишь поющий «среди роз душистых в тени» соловей ответил, что погибшее сердце Сулико нашло себе приют в самой красивой розе...

Сердце моё сжалось, на глаза навернулись слёзы. Какое это чудо – народные песни! Как жаль, что всё больше её вытесняет музыкальный наркотик тошнотворной бесстыжей эстрады!..

Грустная песня «Сулико» кончилась, но полночное веселье продолжалось. За столом, как обычно, остались только мужчины, умеющие пить залпом из рога, вмещающего семь-восемь стаканов виноградного вина. Они долго пели, о чём-то быстро, жарко говорили, и речь их была похожа на клёкот орлов...

«Счастливые люди!» – позавидовал я. А мой праздник жизни кончился. Я уже не способен радоваться вот так, от всего сердца. Я отравлен. И скоро должен УЙТИ в те края, где нет ни радости, ни горя, ни света, ни тени. (Смирись, моё сердце, смирись!) Останутся Кузьмич и Наташка, может, всплакнёт обо мне моя лучшая половина, останутся Давид и Медея (как я ошибался!), останутся Дареджан и Лариса... А я УЙДУ. Жаль мать. Утешает одно: я долго буду числиться без вести пропавшим, а за это время мать обтерпится и в какой-то степени смирится с утратой. Но не перестанет надеяться на добрую весточку, ибо надежда, как известно, умирает последней.

 

В конце недели я попытался пробиться через лесной перевал к морю и выйти южнее карстовых пещер в Якорной щели. Но заплутал в зарослях ежевики, рододендронов и азалий, выбился из сил и вернулся. Свидание с Кузьмичом пришлось отложить. В другой раз надо поискать иную тропинку.

Солнце быстро садилось; жёлтый карлик на глазах превращался в красного гиганта. Я катился под гору. Тропинка куда-то ускользнула. Я решил идти вдоль притока, впадающего в Агуру, но путь преградил глубокий, заросший папоротником и колючей кавказской экалой, забитый валежником овраг; пришлось подниматься по гривке, чтобы обойти его и снова спуститься к воде.

На самом верху я остановился перевести дух, и тут, на сумрачной полянке, освещенной из-за тучи косым зловещим светом, я увидал потравленный куст алычи. Весь в гнёздах, гамаках паутины, он шевелился не от ветра – от несметных тварей. Они густо кишели, сплетаясь, свиваясь клубками, совокупляясь, порождая всё новых насельников; они уже объели все ветви, изныряли последние унылые, безнадёжные листы. И одна из тварей, ворсистая, со множеством ног-присосок, с белыми полосками вдоль зеленоватой спинки, в безумном пароксизме клала быстрые, бесконечные поклоны какому-то своему богу. И страшен, чёрен, обречённо гол был тот потравленный куст алычи...

Я услышал беззвучный голос:

– Вот образ твоей родины.

– За что такое попущение, Господи?!.. – спросил я. – Зачем эти твари, сожравшие листы? Почему они благоденствуют? Почему? «Любите врагов ваших?». Но врагов, истязающих, пожирающих, распинающих родину, я не могу любить, Господи!..

Я хватаю охапками валежник и бросаю его возле несчастной алычи. Я знаю, что её уже не спасти... Я зажигаю пучок сухой травы, кидаю на кучу валежника, и огонь сразу взвивается в небо, как дикий необъезженный конь. Я пляшу, словно дикарь, я дрожу от нетерпения, пока разгорается валежник... И когда жар становится нестерпимым, пригибаю рогатиной объятую, окутанную, облепленную прожорливыми тварями алычу как можно ниже – к земле, ближе – к огню!

Окунаю в огонь!..

Трещит, стреляет валежник, вьются, бегут, падают в горящую бездну целыми клубками, горят поодиночке ненасытные твари. Горит алыча. Пламя высоко вспыхивает в последний раз и гаснет. Всё кончено. Пахнет горелой плотью, древесиной и раскалённой землёй.

Я сохранил корни алычи. Я знаю: по весне она выбросит молодой бодрый подрост и заплещется, зашумит весёлой листвой...

– Не дерево ли обречённое весь мир наш, Господи? – спрашиваю я. – Не то ли уготовано ему в грядущем?.. Ответом мне было молчание ночи, надвигающейся с Востока.

 

Сегодня день визитов. Ни свет ни заря пришла Медея, принесла кукурузную кашу – мамалыгу, хлеб, сыр сулугуни и кусок отварной говядины. Заметив мой алчущий взгляд, ответила:

– Вина не будиэт. Не советую пить, Петро. Сколько горя приносит это проклятое вино!..

– Я принимаю вино как анестезию...

– Вернись к своей семье, смирись... Не нужна тебе будет анестезия.

– Нет, я погибший человек, – вдруг вырвались жалкие безысходные слова. – Ощущаю свою полную непригодность к новой жизни, а по-старому жить невозможно.

– Вернись, с Богом – всё будет возможно...

– Мы воспитаны на барабанном бое, – несло меня. – Мы плохо знаем историю своей страны. Ну кто из нас читал полного Костомарова или Карамзина? Отлучили, отучили!.. И перед новым, либеральным, нашествием мы оказались абсолютно безоружными. Не все, конечно, но... Я говорю о большинстве. Теперь снова нас ведут «к светлому будущему», которого – я уже знаю – не будет, потому что нет его, этого «светлого будущего», даже в самых развитых капиталистических странах. Мы, как слепая лошадь, ходим по кругу...

– Самоубийство – великий грех! – неожиданно изрекла Медея, и огромные ореховые глаза её приблизились ко мне, блистая, как две звезды.

Я вздрогнул. Она знает! Но откуда ей известно то, о чём я и сам подчас думать страшусь? Или для чистого сердца нет в мире ничего тайного? Да, да, для незамутнённого сердца нет в мире ничего тайного. Всё явно...

– Мне не хочется жить, – пошёл я напролом. – Современный мир мне не нравится. И в будущем я не вижу никакого просвета. Зачем же небо коптить?

– Разве ты по своей воле родился? Нет... Жизнь – это дар Божий. Почему же ты думаешь, что можешь поступать, как тебе вздумается?..

– Но ты сама говорила: скоро придёт антихрист, воцарится на три с лишним года... А я не хочу его видеть, не хочу его знать...

– На всё воля Божья...

– Тогда зачем же мне воля дана?

– Чтобы как можно лучше исполнить в этой жизни Его волю...

– Но разве не в Его воле сокрушить антихриста?

– Он убьет его «дыханьем уст своих». Но прежде мы будем держать ответ, как бы экзамен на зрелость духа. Многие поверят в его чудеса и возьмут хлебы из рук его. (И многие уже берут!) Он прельстит даже верных, но потом люди поймут, что это не мессия, а последнее явление Сатаны в образе человека... Вот тогда...

– Но зачем этот трагический спектакль?

– Для испытания духа! Вот тут и проявится полностью – кто с Христом, а кто с отцом лжи – антихристом, кто пойдёт в геенну огненную, а кто...

Взглянув вниз, Медея осеклась. К избушке поднималась Лариса. Видно, ночевала в городе. Ярко-жёлтое с чёрным подбоем и глубоким вырезом платье, сумочка из крокодиловой кожи, замысловатый наворот розово-голубых, как дым костра, волос и... цепочка с серебряным сердечком на левой ноге... Презрительно передёрнувшись, Медея ушла ломать початки кукурузы.

– Как жизнь, Робинзон? – с вялой небрежностью осведомилась Лариса, поднимаясь на веранду.

– Да так как-то, мало-помалу, – в тон ей ответил я.

– Не соскучился?

– Может, потом поговорим? Медея здесь, неудобно...

– А мне плевать на твою Медею!

– Какие проблемы? – начал закипать я.

– У меня нет никаких проблем. А вот у тебя... Короче, завтра я должна дать шефу ответ – нужна тебе работа или нет, – отчеканила Лариса.

Я уже открыл рот, чтобы ответить ей, но вдруг увидел на холмике под каштаном «своего» енота и, как сумасшедший, закричал:

– Пришел, пришёл!..

– Кто, кто пришёл? – вытянула шею Лариса.

– А это мой знакомый. Оклемался... Пришёл меня проведать...

– Где? Какой знакомый?

– Да вон же, енотик, вон! Встаёт на задние лапки. Привет, бедолага!..

Я помахал еноту рукой.

– У тебя что, крыша поехала? – фыркнула раздраженная Лариса. – Я ему про дело, а он про какого-то енота...

– Ах да, извини... Нет, я вряд ли смогу стать бракшункурьером.

– Нам нужен дилер.

– А дилером тем более не могу. Я просто не перевариваю каменное масло...

– Ты какой-то ненормальный! – грубо отрубила девушка. Уже спустившись с веранды, она добавила на посошок: – Ну и сиди здесь сиднем! – Затем, усилив до предела презрительную интонацию, по слогам произнесла: – Ро-бин-зон!..

Пошла, вихляя широкими бёдрами. Глядя ей вослед, я вспомнил нашу первую встречу на морском берегу. Шумел прибой, сочился талый снег, трепетали на ветру огненные жарки, танцевали счастливые дети, и в центре хоровода, словно солнце среди планет, танцевала прекрасная девушка Лара. И звучал голос Судьбы... Как давно это было! Прошли десятки, сотни лет; неузнаваемо изменился мир; неузнаваемо изменились мы... уходит время, уходит жизнь... как скоро и как печально!..

Внизу Лариса носом к носу столкнулась с Давидом, который галантно соступил с тропы, пропустив девушку. Она что-то сказала, хохотнула и пошла дальше, ритуально покачивая бёдрами. Давид проводил её долгим, задумчивым взглядом.

Проходя мимо избушки, он обронил:

– Ну как?

Сел на камень возле колодца.

– Нэт воды?

– Нету, – ответил я, спускаясь с веранды.

Давид долго молчал, глядя в сухой колодец и, наконец, изрёк:

– За что тэбя любят жэнщины?..

Это прозвучало как гром среди ясного неба.

– Да ведь и я их люблю! – разобрало меня. – Но бескорыстно, не требуя за это никакой награды.

– Та-ак, – протянул Давид, затем встал и пошёл к Медее.

Мне стало жаль его. Нашёл кому завидовать... Умора! Или он меня ревнует к Медее? Ах, Давид, Давид! В тысячу раз больше я жалел бы тебя, если бы знал, что три дня спустя ты будешь умирать у меня на руках.

Но и на день вперёд не дано нам предугадать судьбу.

 

Давид положил в кузов грузовика бензопилу. Я пододвинул её к своей ноге.

– Будэм рэзать дрова, – пояснил он и сел в кабину.

Мы тронулись вверх по берегу Агуры, затем свернули по притоку к Ореховским водопадам. И тут моё внимание привлёк сидящий в полуфас водитель. Горбоносый, весь в чёрном, с чёрной гривой волос, в чёрной поблескивающей кепочке, он и лицом был тёмен чрезвычайно. Сосредоточенный, насупленный, отстранённый, гнал он машину, вселяя своим видом необъяснимую тревогу.

На полянке, в окружении свилеватых, разлапистых грабов и ажурных, увешанных колючими плодами каштанов машина остановилась. Давид настроил бензопилу; она зачихала, взвизгнула, жадно, радостно, яростно впиваясь в древесную плоть. Вонючая бензиновая гарь и синий чад в один миг испачкали настоянный на палых листьях холодный лесной воздух.

Вот закачался, с протяжным стоном стронулся, набрал скорость и рухнул, заламывая сучья соседних деревьев, первый граб. Я взглянул на водителя. Он, как тень, стоял в двух шагах от упавшего дерева, даже не стронувшись с места. «Чёрный ворон, ангел смерти» – подумалось мне, и снова отчего-то в сердце кольнуло недоброе предчувствие. Бывают же вестники беды!

Второе дерево пилил он. Но цепь заело на последних сантиметрах. Он подёргал бензопилу, сердито сплюнул, затем подогнал задом свою машину и углом борта толкнул дерево. Огромный граб крутнулся на жилистых волокнах комля, пошёл, пошёл вбок и хлестнул по пятачку, где минутой раньше стояла машина, а теперь спокойно собирал каштаны Давид. Всё свершилось в мгновенье ока. Когда я подбежал к Давиду, он уже хрипел, выдувая алые вспыхивающие пузыри лёгочной крови: острый обломок сучка вошёл под правую лопатку, буквально пришпилив его к земле. Дрожащими руками я запустил мотор бензопилы. Водитель, нахохлившись, словно Чёрный ворон, торчал рядом. Он был спокоен, словно ничего не произошло. Ни один мускул не дрогнул на его тёмном лице.

Я срезал бензопилой сучок-кинжал; позвал водителя. Мы подняли Давида в кузов машины; я положил его голову себе на колени. Машина тронулась; Давид громко застонал; на губах его снова вспыхнули алые гроздья крови. Он начал невнятно бредить по-грузински: я разобрал лишь трижды повторённое «Медея». Глаза его уже заволокло пеленой смерти. Всю дорогу я вытирал с синеющих губ и сталинских усов лёгочную воздушную кровь. А когда мы въехали во двор Давида, набухший кровью носовой платок пришлось выбросить.

Вышла встревоженная Медея. Заглянув через борт, побелела, побежала к Дареджан, у которой был один на всю округу телефон, чтобы вызвать «скорую помощь». Я предложил Чёрному ворону отвезти Давида в поликлинику на его машине. Но он молча открыл капот и начал копаться в моторе.

Примерно через полчаса приехала машина «скорой помощи». Чёрный водитель тут же уехал. Мавр сделал своё дело. Заявить на него? Но ведь, в сущности, он не виноват. Ты в этой смерти тоже вроде неповинен. (Может, Давид сам искал смерти?) Трагический случай – вот и весь ответ. Но сердце моё было не на месте и совесть нечиста. Почему? Кто виноват? Нет ответа.

Давид умер по дороге на станцию «скорой помощи».

Перед смертью он попросил у Медеи прощения и пожелал, чтобы в гроб положили его заряженное ружьё – двустволку-тулку двенадцатого калибра.

 

Какая страшная штука – случайность. Жил-был Давид. И вот – нет его. (Случайность ли?) Но душа бессмертна. Где-то она сейчас? Смотрит с высоты на прежний свой домик – тело и двор, где уже собираются на тризну молчаливые люди в чёрном? Или...

Потрясённый внезапным УХОДОМ Давида, я целый день с остервенением долбил аргиллит – рыл колодец, который ни мне, ни Давиду уже не был нужен, – стараясь работой заглушить внутреннее смятение. К концу дня порядком устал или, как говорила в таких случаях моя бабушка Анастасия, ухайдокался. Последний удар ломом и – о чудо! – из земли забил студёный хрустальный фонтан. Не обманул меня-таки ивовый прутик! Я напился, вымыл потную шею, ополоснул лицо... Ах, вода! Какое блаженство! Как рад был бы Давид! Но... не нужна ему теперь временная вода, а нужна вода вечная...

Скоро мы увидимся с тобой, Давид! Меня словно подбросило пружиной – иду! Одолеть перевал на пути к морю и только... Всё во мне заговорило-запело: к морю, к морю, к морю... Я быстро собрался и вышел в дорогу. Уже в пути вспомнил, что забыл свой рюкзак, но не стал возвращаться – плохая примета...

Огромное солнце остановилось на седловине холма. Взбудораженный, опустошённый, я летел по каменистой тропе, поднимаясь всё выше, и увидел рядом с собой друга, чёрного друга, тенью скользящего рядом по осеннему склону. (Я вспомнил Чёрного водителя). Он повторял каждое моё движение; он обезьянничал, ломался на неровностях почвы, как арлекин. Солнце остановилось, на треть погрузившись в сонный осенний холм. Куда я бегу? Зачем?

– Ты уходишь от людей, ты становишься сильным, – ответила Тень, изогнувшись на дождевой промоине.

– Нет, я бегу от людей потому, что я слаб и ничтожен, я – осколок разбитого Зеркала.

– Что – люди? Разве ты не знаешь, что это – скопище хищников, поедающих растения, животных, друг друга, Землю? – ответила Тень.

– Ты лжешь! – вскричал я в тоске.

– Слушай, слушай, слушай: жить безнравственно. Неужели ты не видишь, слепец! Посмотри: вон дымит переваривающий город – огромный паразит, который вцепился, вцарапался, въелся, как чёрный клещ, и, разбухая, сосёт соки земли, чудище, болезненный нарост, упырь, электрический волдырь...

– Неужто жизнь безнравственна?

– Ха! – сломалась Тень, вытирая лоб. – Конечно! Жизнь – просто болезнь материи, ну как, например, грибок или плесень...

– Замолчи! Я задушу тебя!

– Ты задушишь себя, – осклабилась Тень. – Я твоё теневое «я». Я – это наоборотный ты.

– Дрянь! Прислужница смерти, ошмёток вселенского мрака... Провокатор всеобщего самоубийства!

– Поношения делим поровну, чтобы не было обиды. Мне нравится твой запал, ты небезнадёжен, я верю в тебя ...

– Тень никогда не видела солнца!..

– Солнца? А что это? Зато мне ведомы бездонные пропасти вселенского мрака... Но я прижилась на Земле, и мне не скучно. Здесь хорошо, много поучительного...

Я сел на чёрный, рассечённый начетверо, похожий на крест камень; Тень села рядом.

– Глупо мучиться, – продолжала Тень. – Надо властвовать и побеждать, пока жив. Конец времён всё спишет.

– Живущие в Духе побеждают смерть, живущие во плоти умирают навсегда.

– Какая чепуха! Нытьё, тон слабых...

– Но есть же Высший Закон! Я чувствую в своей груди...

– Ты средоточие мира, ты – владыка судьбы, твоё желание – Высший Закон...

– А совесть?..

– Отбрось стыд, совесть – устаревшие категории, рудименты... И ты почувствуешь себя сверхчеловеком, которому дозволено всё, всё, всё!..

– И стану сверхзверь, сверхзверь, сверхзверь! – закричал я в ответ, и эхо покатилось в холмах. Я вскочил, за мной метнулась испуганная Тень и устремилась по пятам. Я уже миновал лес, вдали, между холмов, блеснуло вечернее море. Красный огромный шар солнца остановился, наполовину погрузившись в холм; на склоне под навесом из света и роящейся пыли паслось стадо. Пастух в пыльных сапогах спал, привалившись к камню; загорелое до черноты лицо блаженно улыбалось; рядом лежала вытертая до блеска ореховая палка.

– Что это напоминает тебе? – показала Тень на разбредшееся по холмам стадо.

– Но Пастух проснётся, я разбужу его.

– Не буди спящего...

– Пастух, собери стадо! – воскликнул я, но Пастух не проснулся.

– Он будет спать бесконечно и не соберет стадо, – загнусила Тень. – Не соберёт стадо... Живи для себя, и ты обретёшь свободу Высшую; в цепи перерождений он пройдёт тот же путь и будет так же страдать и мучиться...

– О, будь ты проклято, исчадие, набитое сомнением чучело, как мне от тебя избавиться!..

– Избавишься, когда ляжешь в могилу и черви станут твоими наставниками, – злорадная Тень закривлялась по каменным уступам, добавив: – А пока ты в моей власти, ибо впавший в безверье есть Тень Тени...

– Ты лжёшь! Я ИДУ К СОЛНЦУ! – вскричал я в смертной тоске и остановился.

Как вкопанная, остановилась Тень, вновь напомнив мне Чёрного водителя.

 

Я увидел Кузьмича ранним утром на берегу моря. Был тот туманный рассветный алый час, когда душа воспаряет в небо, к солнцу, повсюду разлиты мир и благость, и кажется, всё хорошее, чудесное у тебя впереди...

Кузьмич копал гальку лопатой с коротким черенком. Увидев меня, он нисколько не удивился и продолжал копать.

– Или клад ищешь? – пошутил я, когда мы поздоровались.

– Как в воду смотрел! Именно – клад! Гляди: море сортирует гальку и укладывает цветными слоями. А внизу – прессованный песок. Сюда-то и оседает сквозь гальку весь металл, который выбрасывает море на урез во время шторма: а это – обручальные кольца, перстни, браслеты и прочие человеческие безделушки. При мне один кладоискатель нашёл швейцарские часы; их помотало в штормовой волне, а они шли себе, как ни в чём бывало. Какая реклама! Я нашёл фамильный перстенёк, хорошенько почистил его, протёр и отнёс в скупку. Добыча! Дополнительный источник дохода. А налоговой полиции и невдомёк, что мы тут золотишко добываем...

– Пляжный Клондайк? – ехидничаю я.

– А ты думал! Голь на выдумку хитра. Вот обзаведусь аквалангом, целую машину соберу на дне морском. В прошлом году в Якорной щели упал смерч, и девятнадцать ещё новеньких автомашин утащило в море. Отдыхавшие в ущелье люди как-то успели выскочить на склоны. А машины уволокло вместе с камнями, грязью и сломанными, как спички, деревьями...

– Так недолго стать миллионером! – хохочу я.

– Не до жиру, быть бы живу, – смеётся Кузьмич и добавляет серьёзным тоном: – Живу в Якорной щели как рак-отшельник, душой отдыхаю, прихожу в себя...

Он ведёт меня в своё жилище. Карстовые пещеры из розового известняка и туфа – что твои пятизвёздные гостиничные номера – так красиво выглядят они среди самшита и увитых тёмным плющом стройных белых буков.

В небольшой пещерке, по стенам которой пробивалась – змеилась – вилась зелень, было уютно и сухо. Топчан, два чурбана вместо табуреток, грубо сколоченный стол, шандал на нём, стопка тетрадей и книг – вот и весь интерьер.

А Кузьмич изменился – стал тише, спокойнее, посветлел лицом...

– Дома бываешь? Как там?..

– Последний раз был третьего дня. Там нормально. Леночка – к удивлению и даже растерянности врачей – пошла на поправку. Волосы отрастают!.. А удивляться тут нечему. Здесь у меня, – Кузьмич кивнул на стопку книг, – есть последние разработки о влиянии на здоровье доброй и злой речи. Так вот, чтение молитв производит на организм самое благотворное влияние. Это зафиксировано приборами. Да что там!.. Уже доказано опытным путём: если каждый день крыть чёрными словами домашнее растение, оно скукожится и засохнет. Оказывается, живая материя понимает слово на уровне ДНК. Может, отзывается на слово и неорганическая материя – это ещё надо исследовать. Но если материя разумна, а это неоспоримо, то и она на метафизическом уровне контачит с чистым человеком. Что тут говорить... В семье, где дети не слышат доброго слова, не ощущают родительской ласки, неизбежно вырастают духовные калеки. Как пить дать! А тут ещё телевизор этот...

– Из ласкового слова рубашки не сошьёшь и борща не сваришь...

– Я говорю: лысый, а он – стриженный! – раздражается Кузьмич. – Мир перевёрнут, понимаешь? Как у новорожденных. Со времён так называемой эпохи Возрождения человек поставил себя в центр мира. И пошло-поехало. Это кособокое мироустройство привело к абсолютной вседозволенности. Помнишь? Философы различным образом объясняли мир, а дело заключается в том, чтобы изменить его. Это, кажется, Маркс. Обрати внимание: предлагается изменять не самих себя, а мир. И уж потом, с изменением условий, как предполагалось, изменится сам человек. А, по-моему, это всё равно, что ставить телегу впереди лошади. Не случайно человек, который, по сути, поставил себя в центр мира, с горечью сказал перед смертью: «Как пуста моя жизнь!». Это же самозванец. Так или не так? Это самозванец, который присвоил себе функции самого Бога!.. Результат? Крах!.. Кто достиг таких духовных высот, с которых ему видно, – что и как надо изменить в мире?.. Это всё равно, как если бы троглодит взялся отлаживать ТУ-160 или «Боинг». Измени себя!.. Тогда и мир – хоть на один микрон! – да изменится.

– Но кто скажет – что есть Бог?

– Я скажу! – вскрикнул Кузьмич. – Впрочем, Христос уже ответил на этот вопрос. «Бог есть Дух», – сказал он своим ученикам. Добавлю чуть-чуть, прости Господи, что материальный мир наш есть лишь зримое проявление Его. Вспомним евангельское изречение: «Дух творит себе формы». Но «формы» и есть наш видимый мир. А мы уже договорились, что главное свойство материи – разумность. И это Бог! Так или не так? Слушай и запоминай. Мириады случайностей с течением времени образуют законы гармонии – это и есть разум материи. Усвой открытые мной три закона – три опоры нравственной жизни: ЗАКОН ДОМИНАНТЫ СВЕТА; ЗАКОН НАЗНАЧЕНИЯ; ЗАКОН ВОЗМЕЗДИЯ. Силу этих трёх фундаментальных законов во все времена называли именем Бога. И это правильно. В них открывается сокровенная сущность бытия. Закон Доминанты Света – это вектор жизни материи, устремлённой в своём развитии к Духу. Надо поступать, как лучи солнца; они преодолевают 150 миллионов километров стужи и мрака межзвёздного пространства, чтобы умереть на нашей Земле и стать цветком, зерном, ребёнком. Закон Назначения – надо поступать сообразно своей природе. Иначе говоря, нести свой крест, быть верным своей судьбе, до конца не изменять своей сущности. И третий закон – Закон Возмездия. Силу его от века называют Божьей карой. И эта Божья кара неизбежно настигает тех, кто уклоняется от своего предназначения, изменяя тем самым своей сущности. Резюме: мы не хозяева, а работники в звёздном саду мироздания. Исполняйте Закон Света и обрящете высшую Свободу! Исполняйте Закон Назначения! И обрящете высшую Любовь. Горе тому, кто знает, но не исполняет! Его настигнет неотвратимое возмездие или, как мы договорились, Божья кара. Что одно и то же. И потому я говорю: одна у нас пагода, один костёл, одна мечеть и одна церковь. Стены её – воздух четырёх сторон света, крыша – купол синего неба, колокола – небесные светила, священник – в золотом облачении солнце!..

– Это неоязычество, вернее, новый виток к нему, дорогой мой Кузьмич! – воскликнул я, поражённый проповедническим тоном старика.

– Называй, как хочешь, главное – это истина. Идея Бога вечна, ибо она реальна. Сменяются лишь формы познания этой идеи. Галилейским рыбакам Христос благовествовал притчами в самых простых понятиях: семья, жених, светильник, стадо, дерево, виноградник, полевые лилии... Помнишь? «Много имею сказать вам, но сейчас вы не вместите...». Не созрели, значит. Только в конце служения Он отказался от притч и стал говорить с учениками прямо, как со взрослыми. Так или не так? По той же причине в форме мифа даётся нам объяснение мира и знание о Боге в Ветхом Завете. Большего ветхозаветный человек не мог вместить... Но сотворение мира за семь дней, происхождение рас от сыновей Ноя, представление о Боге как о суровом бородатом патриархе в хитоне – всё это может удовлетворить младенческий народ, но абсолютно не удовлетворяет современного человека и, более того, отталкивает, отвращает его от реальной истины религии... Стало быть, мифические образы, в которых дана священная история пастушеского племени евреев, не отвечают уровню современного сознания. Так или не так? Это не значит, что надо перечеркнуть знание старых откровений и отказаться от Книги книг, нет, необходимо лишь одно – чтобы она заняла своё, бесспорно высокое место в современной иерархии ценностей. Это разблокирует, освободит Путь... И когда наука освоит язык религии – это будет истинным прорывом в третье тысячелетие – к осознанной Утренней вере!

– В запретительных максимах Моисея нет Иисусовой теплоты, а от твоих трёх законов вообще веет космической стужей, – попытался я подкосить Кузьмича.

– А-а, хочется соски с тёплым молоком?.. Нет уж! Детство человечества позади. Настало время взвалить бремя ответственности за Бога на свои плечи. Страшная ответственность!..

– Не через такие ли умопостроения придёт Антихрист? – в упор выпалил я.

– Нет, дорогой мой, он непременно придёт, если мы будем держаться мифологии, которая уже не работает и никого не убеждает, – спокойно ответил Кузьмич. – Будь у меня имя, я бы собрал всех стоящих учёных мира, чтобы они научно оформили идею Бога и заявили, наконец, всем землянам: Единый Бог человечества есть. Это живой Дух материи (вспомним: «Дух творит себе формы»). Идите дорогой сознательной веры и прекратите бестолковые споры о том – есть Бог или нет Его. Единая вера не противоречит – в главном! – мировым религиям, а подводит под них единый крепкий фундамент...

– Не боишься анафемы, Кузьмич?..

– Когда человек до конца уверен в истинности своих воззрений, он теряет страх. Он боится одного – не донести до людей открытую истину...

– Просто Галилей и Джордано Бруно в одном флаконе! – пытаюсь я подколоть доморощенного мыслителя и свести разговор на шутку.

Но Кузьмич не принимает игры. Он встаёт и начинает собираться.

– Ты куда?

– Закудыкал – добра не будет, как говаривал мой дед. Поеду в город. Надо заглянуть в библиотеку и прихватить кое-что из домашних вещей.

Кузьмич ушёл.

Я долго сидел в прострации, не зная, что предпринять. Я чувствовал в словах Кузьмича некое веяние истины, но это не грело сердце: никто не ждёт старика, его просто растопчут...

Да, регулятор эволюции сменился: выживает, в конечном счёте, чистый духом. Но многие ли стремятся к духовному очищению? Против этого бешено работают газеты, радио, телевидение – вся армада мировых средств массовой информации. Без конца требуют они свободы. Свободы раскрепощения Зверя в человеке, того самого Зверя, которого две тысячи лет назад связало христианство. И зверь уже поднимается... Постепенно демонизируются искусство и культура; растлевает души всесветная корысть и сребролюбие рынка; идёт беспощадная борьба за передел мира, материальные ценности, землю: кровь льётся Ниагарой. И борьба обостряется, ожесточается, а в недалёком будущем станет во стократ беспощаднее...

Ещё крутится, вертится Шар голубой, одуванчик, Божья загадка... Крутится, вертится апокалипсическая, задыхающаяся от зла неправедной жизни, но ещё живая наша планета, больная гниющими государствами... Ещё мы на что-то надеемся... Но час икс близок – ВОЗМЕЗДИЕ УЖЕ НА ПОРОГЕ...

Я вскочил, схватил топор и начал рубить деревья. Ждать нечего, лучше исчезнуть, УЙТИ, упредить приход худших из двуногих тварей. Прости, Господи, что беру грех на душу, – своевольничаю, но Тебе всё ведомо, – я не принимаю этого мироустройства, где люди поклоняются не Духу и Истине, а золотому Тельцу... Вновь повторяется библейская история: в отсутствии духовного вождя «жестоковыйный народ» развратился. Сотворив себе литого Тельца из золота, стал поклоняться ему, говоря: «Вот бог твой, Израиль». С той лишь разницей, что израильский соблазн приобрёл планетарный масштаб…

Таская отёсанные хлысты на полосу прилива, я успокоился и даже стал насвистывать и петь Бизе «Тореадор, смелее в бой!..». Весело стучал топор, летели пахучие щепки, – постепенно приобретало очертания, нечто вроде катамарана, образец которого я видел в каком-то журнале. Правда, там вместо заострённого каштанового дерева была пирога.

Прошло часа два с половиной, а может, три; катамаран был готов к отплытию.

Заочно извинившись перед Кузьмичом, я взял у него металлическую сетку-садок для рыбы; положил в неё тяжелый камень и привязал к оцинкованной ручке верёвку. Осталось при помощи рычагов спустить катамаран на воду. Это оказалось нелёгким делом. Дважды он зарывался носом в песок и гальку. Я выбился из сил. Но, отдохнув «на борту» своего дредноута, снова по миллиметру сдвигал его к воде.

Время было уже далеко за полдень. Мог вернуться из города Кузьмич, и я спешил.

Сначала поднимал рычагом киль, подсовывал под него каток, который тут же впечатывался в морскую смесь песка и гальки, затем подсовывал рычаг под корму, если можно назвать кормой сухую плашку, скрепляющую две плавучие основы, и налегал всем телом, толкая дредноут к воде. Каток делал один оборот и намертво садился в тёмный от влаги песок. Приходилось вновь и вновь повторять операцию. И вот – последнее усилие! – белопенная малахитовая волна лизнула тесаный киль, смывая с него налипший песок и унося в кипящую глубину, – катамаран закачался на волнах. Победа!..

Я закатал штаны, взял садок с камнем и тут обнаружил, что впопыхах забыл вытесать весло. Пришлось бежать за топором. Когда весло было готово, я решил написать пару слов Кузьмичу, чтобы он не беспокоился, а главное – не искал меня.

«Дорогой Кузьмич!

Прости, ради Бога, за разбой в твоём доме. Отплыл туда, откуда нет возврата. Молчок! Как и Петрович, обещаю, по возможности, навестить тебя... Ещё раз прости и прощай. Вечно твой Пётр Иволга».

Солнце, вызолотив дорожку до самого дугообразного синего горизонта, жар-птицей слетело к воде. Оттолкнувшись веслом от берега, я медленно поплыл в сторону заката. Берег удалялся, словно моя прошлая жизнь. Скоро от него осталась лишь зелёная полоска. Над ней в синей дымке розовели далёкие заснеженные горы, подобные моим несбывшимся мечтам. Высоко выпрыгивая из воды, меня сопровождали два дельфина.

Я перестал грести. Солнце коснулось тёмной водной сини, играя на волнах живым золотым пересверком. Празднуя хорошую погоду, под кожею воды светились колокола медуз; в глубине прошла тёмно-фиолетовая стая кефали, мерцая серебром чешуи; пролетели две чайки; одна из них промахнула в глубокой впадине между волн... Боковым зрением я постоянно видел дельфинов, которые сопровождали меня едва ли не от самого берега, словно эскорт. Чем я их заинтересовал? Иногда дельфины приближались ко мне на два-три метра, и я хорошо видел их остроносые добрые, вечно улыбающиеся рожицы. Это были довольно крупные афалины. Они выпрыгивали из воды, летели и вновь, скруглив блестящие торпедообразные тела с косыми, как крыло стрижа, плавниками, входили, вбегали под воду. Что им от меня надо? Казалось, они пристально наблюдали за мной своими маленькими смешливыми хитрыми глазками...

– Спасибо за компанию! – крикнул я им, но нелепый голос мой повис в вечернем воздухе без ответа.

С ужасом я вдруг почувствовал, как ничтожен, как одинок мой голос в этом огромном просторе. Как мало меня в этом мире! Вот УЙДЁШЬ, и никто даже не заметит твоего исчезновения. Ничто не изменится. Зачем же ты приходил на Землю? Зачем были все волнения, кипение, страсти? Что ты сделал для семьи, для страны, для человечества, наконец?.. Ноль! Как бездарно прожиты необратимые годы!.. Кто ты в этом мире? Так, пустоцвет! Может, потому и УХОДИШЬ?.. Что, собственно, случилось? Ах, духовный кризис!.. Но это было всегда: жизнь – синусоида, волна: то на гребне мы, то в распадке. Обычное дело! И в худших, невыносимых условиях люди жили, боролись, побеждали... А ты... Какое малодушие!..

Устыдившись самого себя, я уже взялся за весло, чтобы повернуть к берегу. Но тут вступил противоборствующий антагонист (Тень? Чёрный водитель?) и загнусил:

– Не смей возвращаться! Это будет ещё большее малодушие. Ты решил УЙТИ. Будь твёрд. Иначе всё, чем ты жил, всё, что говорил и делал, – всё, всё станет ложью, и жизнь твоя превратится в пытку, ибо ты будешь презирать себя, свою глубинную сущность за слабость, непоследовательность и трусость...

Перед лицом вечернего солнца наступила минута пронзительной ясности: «и с отвращением читая жизнь мою», я вдруг осознал, как греховен, лукав и слеп я, как ничтожно мало сделал доброго в своей жизни, как далеко мне до истинного совершенства и духовных вершин. Но я не раскаялся, я кому-то мстил за это, – меня обуяла страшная гордыня, появилось непреодолимое желание настоять на своём, кому-то доказать, что я не такой, как все, – лучше! И это стало последней каплей, потянувшей вниз чашу отрицательного начала...

Я схватил сетку с камнем и привязал её к ногам. С этого мгновения всё вспоминается смутно, словно путанный, странный и отчасти страшный сон. Вот я выпрыгиваю с парашютом из люка штурмовика-бомбардировщика Ил-28, который загорелся при наборе высоты во время тренировочного полёта. (Это было во время службы в армии.) Долго ищу вытяжное кольцо и, когда дёргаю за него, не слышу хлопка раскрывшегося парашюта: стропы перепутались; я лечу камнем. Но глубокий пушистый снег на склоне тормозит моё падение, и я, пролетев с горы, как на санках, остаюсь жив.

– А стрелок-радист-то наш в рубашке родился, – слышу я, когда меня несут к аэродромной машине.

– Переломом ноги и руки отделался! Счастливчик! – отвечает чей-то голос.

И в этот раз я так же судорожно ищу вытяжное кольцо, но оно почему-то оказывается на ногах; я нашариваю его, рву изо всех сил и падаю, лечу в полной темноте, но не вниз, а словно бы вверх; кажется, ветер журчит (или это вода?) в ушах; вот тёмный коридор кончается; я лечу по прямой над полем или лужайкой, нет, это море; я вижу свой катамаран, двух дельфинов, но они быстро скрываются вдали; я лечу с огромной скоростью и чувствую себя спокойно; но вот попадаю в зону волнообразного яркого нежного света, дальше хода нет; я чувствую присутствие Светящегося Существа; нет, скорее, это некая Светящаяся Сущность, от которой исходит мир, покой, несказанная благость; я слышу голос, нет, это не голос, а неозвученная, в слова неодетая мысль: «ТЕБЕ РАНО, ВОЗВРАЩАЙСЯ И ИСПОЛНЯЙ...».

 

Я очнулся на полосе прилива неподалёку от морского порта. Меня вырвало солёной водой. (И сейчас я не могу объяснить, каким образом я вернулся ОТТУДА.) Как и некоторое время назад, когда я отплыл на своём катамаране, неподалёку от берега резвились две афалины. Я был абсолютно уверен, что это те же самые дельфины, которых я видел перед тем, как пойти ко дну. Я их запомнил, но не зрительно (все дельфины, что называется, на одно лицо), а осязательно. Своими подмышками, ладонями, кончиками пальцев я запомнил их скользкие торпедообразные тела и тонкие плавники. Тактильные ощущения закреплялись исходящим от моей рубашки запахом рыбы, слизью на пуговицах одной из манжет...

 

С трудом поднялся я по тропинке к знакомой алыче, которая весной стояла в цвету, словно подвенечная невеста. А теперь, сбросив цветы, плоды, а затем и листья, походила на сиротливую грустную вдову.

Справа от меня блестел шпиль морского порта. Слева, в киноконцертном зале, визжала истеричная певичка, исходила в глиссандо гитара и бухал контрабас, а сверху, из открытых врат церкви, доносились голоса хора, поющего о вечной тайне мира. Всё было на своих местах, как и тогда, весной, когда я впервые встретил прекрасную девушку Лару и услышал голос Судьбы. О, как давно это было!..

В церкви тепло от горящих свечей, щекочет ноздри чистый запах воска. Силы меня покидают. Началось головокружение, тошнило. Уже опускаясь на пол, я увидел в левом приделе молящуюся Лену, затем – глубокую выемку главного купола, ноги подбегающих прихожан... Лежа на холодном полу, я шептал: «Прости меня, Отче, сохрани и помилуй...». Было такое чувство, что я вернулся к себе, в отчий Дом. Сознание покинуло меня. Запомнились чьи-то заботливые мужские руки, вынесшие меня из церкви и положившие на решётчатую деревянную скамью. На свежем воздухе мне стало легче. Открыв глаза, я увидел над собой Лену. Из-под косынки выбивалась прядь волос. На ощупь они были мягкими, как пух. Я подумал: ещё наберут силу...

 

Спустя два дня я чувствовал себя довольно сносно. Поехал к Медее за рюкзаком. Ах, лучше бы я не ездил! Был несказанно огорчён: она лежала в постели без движения. Сразу же после смерти Давида её парализовало. Действовала лишь правая рука. И сказать она ничего не могла, кроме: «Нет, и нет, и нет, и...».

Ах, Медея, Медея! Твой благородный, непреклонный характер, каких уже нет и в помине, достоин самых высоких похвал и восхищения. Спокойная твёрдость Давида разбивалась о его неуступчивость, как волны об утёс. Но нужна ли такая суровость? А может, прости ты его – и жизнь сложилась бы по-другому? Но ты его любила. Да, да ты его любила!.. Иначе, уверен, ты бы его простила. Прощает прелюбодейство жена нелюбящая. Любящая – никогда...

За Медеей ухаживала Дареджан. Я заглянул в её печальные ланьи глаза, почувствовал что-то недоброе, спросил про Исмаила.

– Сбежал в Трабзон, – потупилась она, зарделась, но тут же, с вызовом вскинув голову, добавила: – Его и там найдут!..

Я попрощался с женщинами и, вскинув на плечи рюкзак с записями, которые вы прочитали, отправился на берег Агуры. Вода рвалась к морю, возмущаясь заторами, гневливо клокотала в камнях... Сердце моё было полно печали...

Я достал карандаш, бумагу и, словно под диктовку, записал:

 

ОТКРОВЕНИЕ СВЕТА

вместо эпилога

 

И в домах была пустыня, и в дворцах была пустыня, и в церквах была пустыня, и в книгах была пустыня; и взял я ветку ивы, и она указала мне воду. Воистину дерево мудрее человека, ибо живет тем, что оно есть. Мне открылись чудесные родники, мне открылись Божественные родники, родники эти – ваши глаза, мои милые, добрые, близкие... И я понял, что я ошибался: не было пустыни в домах, не было пустыни в дворцах, не было пустыни в церквах, не было пустыни в книгах... А была пустыня в моей душе.

Отныне я слушаю себя, ибо помыслы мои чисты, а значит, со мной заодно земля и вода, со мной заодно огонь и воздух. Теперь я слушаю себя, ибо помыслы мои чисты, а значит, со мной заодно светила и облака, волны и камни. Отныне я слушаю себя, ибо это – веление Света: того, по чьей милости я родился, по чьей милости я живу, по чьей милости говорю, по чьей милости я умру.

Или неразумно вода воспаряет в небо? или неразумно проливается на землю? или неразумно растение тянется к солнцу? или неразумно цветёт оно и плодоносит? или неразумно реки сами свой путь выбирают? или неразумно текут они в море? или неразумно ночи сменяются днями? или неразумно восходит и заходит солнце? или неразумно движение небесного тела? или неразумно быть ему шаром в пространстве?.. Или мы неразумны, прах из праха? Теперь я понял, что я неразумен, теперь я понял, что я слепец. Это начало прозрения. И это Бог.

В эту минуту я сам сотворяю себя. Я не могу сотворить себя больным или несовершенным. Вы скажете: есть деревья, и они болеют, есть животные, и они болеют. Но плоть моя отныне во власти Духа, а Дух всесилен. Я отдаю себя в руки Отца своего... В эту минуту я сам сотворяю себя, ибо непорочно зачата жизнь на Земле, – а велением осознающего себя Духа. Я припадаю к Источнику жизни и указываю вам на Него, как указывает воду в пустыне ветка ивы.

Всё сущее желает родиться при жизни; всё сущее желает осознать себя в Духе. Кусок глины в моей руке желает стать светом; этот речной ивняк желает стать светом; и небо желает стать светом, и земля желает стать светом – всё сущее представляется мне бесконечной рекой света; всё сущее превращается в единый пульсирующий поток света; всё сущее слилось в одном сердцебиении света, – все мысли и чувства, все намерения и знания, человек и животное, дерево и птица – всё слилось в единый сверкающий вечный поток света: бегущий и неподвижный, холодный и горячий, чувствующий и бесчувственный, идеальный и материальный... В эту минуту дух мой нигде; в эту минуту дух мой везде; в эту минуту я вижу вечность. И это Бог.

Отделены земля и небо, но друг без друга не могут; отделены берега и реки, но друг без друга не могут, отделены народы и земли, но друг без друга не могут; отделены цветы и пчёлы, но друг без друга не могут; отделены сердца людей, но друг без друга не могут, ибо во всём один Дух, во всём один свет – и это Бог...

Текут ручьи в реки, а реки в море; орошают дожди поля, и прорастает зерно... А человек забыл о Любви. Проходит ненастье и наступает вёдро; уходит зима и приходит весна; восходит солнце и расцветают цветы... А человек забыл о Любви. И темнеет лицо Земли от туч, и плачут дети, оторванные от матери, и страдают ветви, если подрублены корни... А человек забыл о Любви.

Однажды я стоял под цветущим деревом, однажды я обнял цветущее дерево, но было пресветлым оно, но было невинным оно... И я себя устыдился, и я себя презрел. А дерево тихо светилось, меня осеняя цветом, дерево мне простило греховность мыслей людских и сыпало лепестками, и веяло кротким светом, напоминая о Боге, о счастье высшей Любви. Спасибо, милое дерево, спасибо, пресветлое чудо, спасибо за семя Света, спасибо за светлый урок... Семя во мне укрепилось, стало цветущим древом; вот уже время приспело... И эти слова – плоды.

Да прорастает семя Света! Да зацветёт семя Света! Да будут люди цветущими деревами, Земля же – цветущим садом. Это веленье Духа. И это Бог!..

_ _ _

 

Шумит в камнях Агура, рвётся к морю... Кипят, опадают листья. Сердце мое полно неизбывной печали. Боже, Боже, как грустно жить в этом прекрасном и таком неустроенном мире!..

                                                                         Сочи, 2017-2018