Андрей РУДАЛЁВ. БРОШЕННЫЕ ДЕТИ НОВОГО МИРА. О книге Елены Тулушевой

 

Андрей РУДАЛЁВ

БРОШЕННЫЕ ДЕТИ НОВОГО МИРА

О книге Елены Тулушевой "Первенец"

 

Отметим сразу, что Елена Тулушева — профессиональный психолог, много лет работавший в специализированном центре с брошенными детьми. В литературе относительно недавно и ходит в разряде "молодых" авторов.

Указание на сферу деятельности важно: Тулушева несёт в литературу "человеческий материал", с которым прекрасно знакома. Ее проза остросоциальна, и главное в ней — проблема брошенности: как разрастается пустота вокруг людей, производит отчуждение между ними, проникает вовнутрь и неумолимо разрушает. Автор не удовлетворяется позицией наблюдателя и бесстрастного исследователя проблемы, показывающего жуть современной действительности, когда родители бросают своих детей, а те потом становятся брошенными — и не по одному разу; когда молодыми мамами становятся девушки на игле; когда возлюбленное дитя то ли отчаивается в жизни, то ли не знает, как с ней совладать, но крушит ее и по своей воле несется под откос. К своим героям Елена относится заботливо-сдержанно. Она хорошо знает этот мир. В какой-то мере, брошенность является характеризующей чертой и поколения Тулушевой — детей перестройки, родившихся в середине восьмидесятых годов. Там также надо искать многие корни современных проблем.

В очерке "Москва объединяет" — своего рода смысловом ключе к книге — Тулушева поясняет: "Наш творческий мир — это та действительность, в которой мы формировались". Брошенные дети, выросшие на обломках прежней, казавшейся такой устойчивой жизни? Да! Вот Елена Тулушева пишет: "Мы пришли в школу с распадом СССР. Не успели застать то самое, созданное десятилетиями государство, потому и не ощущали девяностые как развал. Это была просто наша повседневность. Мы не успели узнать и полюбить то, что было до этого. И мы росли вместе с новой страной. Росли, пропитанные хаосом и неуютом, прорастали из бедности и страха, стремясь к стабильности и надежде. То, что пугало наших родителей, было для нас обыденностью. Мы не можем писать о девяностых, как о крахе, ведь мы формировались уже после этого "атомного взрыва".

 

А это история Антона из рассказа "Рядом ходит": "У него не было пионерских лагерей на три смены и школьных кружков, не было вожатых или других старших, которые бы приглядывали, поддерживали. В его детстве были тревожные взгляды мамы, ее слезы и папины бесконечные подработки, поиски денег. А потом подработки закончились, появились папины бутылки, мамины слезы". Антон чудом слез с иглы, пытается выправить свою жизнь, притом, что искушения и наркоманское прошлое буквально рядом ходят в образе совсем опустившегося друга детства.

У всех были свои девяностые. Наиболее сильно и беспощадно это время проехалось по родителям, поколение детей же стало своеобразным эхом тех катаклизмов. Деды привыкли жить в лишениях, для них это было лишь очередным испытанием, а родителей часто оглушало, особенно мужчин, которые надрывались и отчаивались. Опускали руки или накладывали их на себя. Надрыв происходил из-за того, что их все-таки готовили к лучшей доле, но вдруг всего этого лишили. Лишили будущего…

"Захотела до дна дойти. До-о-олго вроде спускалась. Да только потом поняла, что ты ведь раньше меня туда пошел, и оттуда снизу не замечаешь никого, кто еще не так глубоко спустился. Я сама постепенно перестала замечать тех, кто там, наверху. Но меня, представляешь, вдруг оттуда начали вытаскивать. Заметили и давай звать. Люди стали в жизни появляться нормальные. И снова туда, вниз — не захотелось", — таков внутренний монолог дочери, увидевшей отца, поющего перед ротозеями в подземном переходе (рассказ "Папа"). Она последовала за ним, возможно, даже не для того, чтобы спасти, но просто быть рядом, пусть на дне, но вместе. Именно этой общности больше всего не хватало, и оглушенное, контуженное реалиями поколение отцов не могло ее дать. И уже молодым приходится вытаскивать из подземелья не только себя, но и своих родителей. Поэтому и завершается рассказ неозвученной фразой: "Папа, не надо. Пошли домой".

А ведь всему этому предшествовало романтическое время ожидания перемен — своеобразная праздничная демонстрация с шариками и бодрыми лозунгами. И в этом безоглядном походе "все были и истощены и воодушевлены одновременно". Воодушевлены ожиданием новой жизни, которую должна приблизить "личная энергия" каждого. И вот она грянула, а шарики лопнули: "завод вместе с лабораторией закрыли, а через пару месяцев сотрудники перестали строить иллюзии, что кто-то о них позаботится. Рая обнаружила, что ее профессия новой стране вовсе не нужна. Более того, ее образование тоже оказалось невостребованным. Стране нужны были продавцы, вышибалы, официанты, бандиты" (рассказ "Одиннадцать платьев"). Так разрушенная семья выбросила своих детей на улицу, сделала брошенными.

Может быть, именно эта ситуация грандиозного обмана и утраченных надежд аукается в нашей современности, оставляя отпечаток на новом поколении и умножая пустоту среди людей? Возможно ли сейчас, памятуя о той ситуации, зажечь людей на "новые свершения", на "построение будущего", чтобы они горели энтузиазмом? Или их удел — всепоглощающая апатия и ощущение брошенности?.. Чтобы достучаться до сознания читателя, Тулушева вводит выразительную параллель — даёт дневники подростка-блокадника и нашего современника, который не знает, для чего жить. Подобное сравнение важно, чтобы показать, что хаос и беспросветное — не единственно возможная реальность, а скорее некий мираж и обманка.

Елена Тулушева пишет и о том, как "исковерканная страна" зарядила поколение молодых ощущением войны с постоянным почти что экзистенциальным выбором "на чьей будешь стороне". На чьей? Уподобиться этой восторжествовавшей в девяностые стихии хаоса и пасть среди обломков или попытаться этот хаос упорядочить, излечиться самому и излечить страну, пройти через "мрачную суету девяностых" и воспринимать их так же, как поколение дедов с особым иммунитетом — опытом военного детства за плечами; этот хаос "обязательно схлынет, пройдёт. Не блокада! А уж с остальным справиться можно". Отсюда и выбор: стать не одним из многих осколков истерзанной страны, а категорически иным — первенцем, приемным ребенком в новой стране-семье, которая будет восприниматься родной.

В книге высвечиваются человеческие судьбы на фоне новейшей истории, но это не иллюстрация для каких-то авторских идеологических посылок. Для Тулушевой важен именно человек, а все остальное лишь материал, инструментарий для его понимания, для осмысления и анализа источников его боли и страданий. Для попытки понимания причин того, почему вектор падения и отчуждения между людьми стал так притягателен. Почему все больше увеличивается дистанция между людьми, почему, говоря на одном языке, они перестают понимать друг друга.

"Где грань чужой и своей истории…" для доктора, да для просто женщины, которая пыталась помочь несовершенной наркоманке, носившей в себе ребенка, а после приема набирает sms своему сыну-первенцу (рассказ "Первенец")? В 15 лет он чуть не покончил с собой из-за несчастной любви, а за этим последовала "депрессия, таблетки и через полгода наркотики". Это тоже "рядом ходит". Быть может, нет ничего чужого, того, что не могло бы коснуться тебя лично, а все эти разговоры об индивидуализме и человеческом эгоизме — лишь попытка спрятаться от проблем, и единственно верное лекарство от них — семья.

Именно семья или ее отсутствие — главная тема прозы Тулушевой. Этот институт может быть калечащим, может быть мечтой, но всегда присутствует в ранге, если хотите, путеводной звезды.

В очерке "Зачем им жить?" Тулушева пишет: "Что-то сломалось в человеческих отношениях, в семейных ценностях. И, как сломанный заводской механизм, выдающий брак, деструктивные семьи ломают еще только зарождающиеся жизни. Можно ссылаться на тяготы 90-х, потерянность старшего поколения, погруженность в страхи и переживания за неопределенность будущего — собственного и страны. Мол, не до духовного воспитания детей было. Но если разобраться — кто растил тех мальчишек и девчонок, уходивших на фронт в 40-е? Их растили люди, родившиеся точно так же во времена развала одной страны и драматических попыток строительства другой. Но они смогли не только сохранить духовность, но и воспитать ее в своих детях, вырастить из них героев".

Сломанный механизм производит "керченского стрелка". Но это самое громкое напоминание о проблеме, а сколько их вокруг, нами не замеченных, от которых мы попросту отмахиваемся и стараемся не замечать. И одна из главных проблем состоит в том, что в условиях надломленной семьи молодое поколение и взрослые начинают жить в параллельных реальностях, которые лишь формально пересекаются, и миры даже близких людей становятся неизведанной и непознанной территорией. "Деструктивные" семьи отторгают от себя детей, но то же самое происходит и со взрослыми, которые становятся буквально выброшенными из жизни, подземными обитателями, сгорающими на глазах.

В эссе "Выстрелы в школе" Тулушева начинает разговор о школьных расправах, остроактуальный в свете керченской трагедии. Там ведь тоже проблема в пустоте, которая образовывается вокруг подростков, в самозамкнутости миров подростков и взрослых, которые, по сути, сами дети поколения автора: "Их родители — дети начала восьмидесятых. Те, на кого девяностые обрушились в разгар их взросления. Обрушились и на годы придавили возможность самовыражения, мысли о выборе, творчество и многое-многое другое. Они росли, вставали на ноги, крутились сутками в поисках зарплаты, которую не сожрет дефолт или девальвация, старались поддержать своих не выдерживающих новой жизни родителей... Пытались приткнуться, где могли, пробиться. Им было не до проблем образования и воспитания. Своих бы детей вырастить — и хорошо". Новые реалии жизни увеличивают отчуждение между поколениями, ну, а дальше берет свое сложившаяся в последнее время "странная образовательная система" и далее по списку. В итоге "вокруг детей образовалась пустота. Пустота, которую ребенок заполняет чем придется". Зачастую эту пустоту поглощает тьма, энергия хаоса и разрушения.

Проза Тулушевой — рациональный, взвешенный и не кликушеский разговор, попытка уберечь от беды, излечить, при этом не разделяя на свое и чужое: "Вместе с прогрессом мы приобрели замкнутость и безразличие. Начиная с безразличия внутри семьи, и дальше — безразличие соседей, учителей, коллег, просто людей на улицах, проходящих мимо, безразличие государственных структур...". Причины этого людского отчуждения друг от друга, конечно же, и в геополитических катаклизмах, на которых выросло её поколение. Так они аукаются и норовят закинуть свои метастазы и дальше.

Рассказы Елены Тулушевой — эмоционально тяжелое чтение: человеческие падения, хождения по мукам и попытки выбраться, победить в этой войне. Но, наверное, такой и должна быть настоящая литература — без игр и манипуляций на ужасах обыденной жизни. Проза Тулушевой — попытка заглянуть в себя, что люди сейчас крайне редко делают: "Будучи ориентированными вовне, мы слишком редко заглядываем вглубь себя, в глубину наших традиций и достижений, не используя и со временем теряя уникальную силу, переданную нам от поколений предшествующих". Стремление найти точки соприкосновения, а не отторжения, попытка сплочения семьи через поиск ключиков и разгадку кодов параллельных человеческих миров, через преодоление розни в духовном плане. Не зря, формулируя черты своего литературного поколения, Елена Тулушева пишет, что "они не выводят своих героев на эстраду, а размещают их в зрительном зале, и каждый читатель ощущает себя частью этого действа". Нет дистанции, нет чужаков, идет поиск путей единения своих, преодоление брошенности.