Валерий ДМИТРИЕВСКИЙ. ПОКА В НЕБЕ ЛАСТОЧКА ВЬЁТСЯ… Стихи

 

Валерий ДМИТРИЕВСКИЙ

ПОКА В НЕБЕ ЛАСТОЧКА ВЬЁТСЯ…

 

* * *

Тонким серым дождём заштопано

леса праздничное убранство,

и дорога блестящим штопором

откупоривает пространство.

 

По асфальту прошикав шинами,

буду встречен, залётный странник,

протуманенными низинами

и дымком из субботних банек.

 

Заблудились деревни в осени,

залегли за холмом, за логом.

Мнится им, что авось они

скоро выбредут на дорогу.

 

Но предстанут за лугом скошенным

всё забывшие, даже адрес,

избы брошенные с окошками,

перевязанными крест-накрест.

 

И разъезженными просёлками

под неистовый лай собачий

вдруг на лошади неосёдланной

девятнадцатый век проскачет.

 

* * *

Приди в мой сон

             ночным дождём,

чьих капель

            торопливый шёпот,

в бессмертье мира

                             убеждён,

смывает слёзы,

                       пыль и копоть.                                                                                                                        

Он так хлопочет,

                        лопоча

о чём-то важном,

                   сокровенном,

что надо слушать

                     и молчать,

молчать –

               и слушать

                      вдохновенно.

 

С утра

            с досадою твердим,

что дождь

          все планы нам ломает,

но то,

         как он необходим,

мы только ночью

                     понимаем.

        

Приди ко мне

                   из темноты,

из мокрой хляби

                      заоконной.

Над миром дождь –

                     такой, как ты,

и потому

              в нём так спокойно.

 

* * *

Как живописец на пленэр,

я вышел в город на этюды,

где тихо пробил час ноктюрна

и час изысканных манер.

 

Оделся город в чёрный фрак,

дождём блестит асфальта лацкан.

Трамвай качнулся, как моряк

на суше, рельсами заласкан.

 

Реклам неистовый рубин,

созрела светофора свёкла,

и красная шрапнель рябин

стучит по запотевшим стёклам.

 

Сочится мёд из фонарей

и в лужи по столбам стекает,

и фары жёлтые порхают,

как пары жёлтых кенарей.

 

И я ещё открою синь,

добавлю трепетную зелень,

чтоб окна лицами разинь

на красок пиршество глазели.

 

Но всё ж, ценя их чистоту,

люблю в оттенках потеряться –

ни в ремесле не повторяться,

ни в беге строчек по листу.

 

На глади жизни полотна

правдиво лишь цветов сплетенье,

любви и злобы полутени,

и дружб с враждой – полутона.

 

Здесь полуправда-полуложь

перетекает в недоверье,

и где находка, где потеря,

и сам порой не разберёшь.

 

Всех, кто кристально чист, – к ногтю!

Кто непорочен – всех в железо!

Парит над городом ноктюрн,

весь из бемолей и диезов.

 

А вдоль домов плывут плащи

и серебрятся, как лещи.

 

* * *

К снегу: дым из трубы опускается круто

на поклон октябрю.

На покатом холсте золотистое утро

нарисует зарю.

 

Вспомню образ твой милый – и станет теплее

в бездорожном плену.

Ты прости, что тебя я совсем не жалею,

оставляю одну.

 

Молодая романтика, ванты и стеньги,

золотая руда…

А теперь – ремесло, а теперь это деньги,

ведь без них – никуда.

 

Но ты прячешь глаза, но с укором молчишь ты…

Эй вы там, на барже!

Мне не быть стариком, я останусь мальчишкой,

хоть седею уже.

 

Всё как было: летучие рыбы, мулатки,

солнцем бриг осиян.

Надо мною – брезентовый парус палатки,

а вокруг – океан.

 

НИЖНЕАНГАРСК

Зима с весной рядились долго в спорах,

но как-то вдруг, едва подсохнет грязь,

взрывалось лето, будто порох,

слепило, обжигало, торопясь.

 

Байкал синел, как грань аквамарина

(зачем бы жить здесь, если б не Байкал?),

лежал домашним псом, всех подпускал,

лизнуть босые ноги не преминув.

 

Качаясь на подкове небосвода,

пылало солнце красным сквозь ладонь,

и шли на восемнадцатую тонь

лихие корабли рыбозавода.

 

Но лето и заканчивалось вдруг, –

никто не знал, как утром карта ляжет,

и белый локон завивал култук

темнеющей волне, бегущей к пляжу.

 

А там снега, глухие вечера

и праздничная прелесть жаркой бани,

и мартовской капели ожиданье,

и, как говаривали встарь, etcetera…

 

Я был среди геологов своим,

знал рыбаков, охотников, пилотов,

я в горы уходил – на том стоим! –

и к снегу возвращался, отработав.

 

Цвела богема – кто в чём был силён:

художники, поэты и актёры,

и скульптор был – вот публика, которой

посёлок наш был плотно населён.

 

И думал я: судьба! как нами ни играй,

но ты не госпожа – служанка,

и сам себе я выбрал этот край,

в котором жить легко и умереть не жалко.

 

И любо было мне, подбросив козам сенца,

парное пить из кружки молоко

и стихотворствовать свободно и легко

в согласье разума и сердца.

 

* * *

                                В.П. Кондакову, художнику и писателю

Солнце лучи расправляло спросонок,

воздух искрился, прозрачен и тонок.

Осень задумчиво кисти макала

в посеребрённое блюдце Байкала.

 

Белыми ножками, в платьях неброских,

вдоль бережка семенили берёзки.

Тихо летела метель золотая,

жёлтые ленты им в косы вплетая.

 

В синий ручей на излёте долины

шлёпались алые капли малины.

Лодки рыбацкие плавились в устье…

Лето – для радости, осень – для грусти.

 

Нет наслажденья мне выше для глаза,

чем огранённая, сочная фраза.

Если меня научить бы сумели,

я не стихи бы писал – акварели.

 

СОСНЫ

Ёлок узорчатых строгая пирамидальность,

кедров изнеженных слишком картинная мощь.

В небе занозой застрял

                     устремлённый в зовущую дальность

ствол сухостойный, голый как хвощ.

Мимо и мимо! –

                         к заветной поляне,

где муравейники – тушами спящих волов.

Здравствуйте, сосны!

                        Как передать обаянье

медно-медовых, солнечно-жёлтых стволов?

Нет в вас угрюмости или шального веселья.

Светлый, спокойный, полный достоинства взор.

Ваших ветвей узловатость, простёртых в простор, –

это натруженность рук, не знавших безделья.

Сухость и колкость игольчатых лап.

Крон непричёсанных вольная несимметричность.

Так не растут те, кто робок и слаб.

Каждое дерево – личность!

Ваши уделы – не жирные чернозёмы

и не осклизлость сырых кочковатых болот.

В чистых, прозрачных песках приозёрных,

в скальных скитах сосновое племя живёт.

Свежая ранка содранной когтем коры

в капельках светлой смолы –

                         так чистые сердцем плачут,

счастьем не хвастают, думы тревожные прячут,

помня про молнии и топоры.

Сосны вы, сосны! –

                       открытые русские души.

Схожи характеры наши и путь наш земной.

Семенем в землю уйду,

                 и не кедром, не дубом, не грушей –

стану сосной.

 

ПРОГУЛКА

Такая синева окрест!                      

Давай, однако,                               

уйдём с утра в апрельский лес,               

возьмём собаку, –       

                                    

пусть за калитку сиганёт                         

шампанской пробкой

и, хвост задрав, умчит вперёд       

подсохшей тропкой.

                                     

В нагретом воздухе дрожат          

поленниц соты,  

и каждый звук пружиной сжат               

и чист до ноты.

                                              

Расставил лес, как Парфенон,        

стволов колонны                  

и подпирает небосклон,       

раскинув кроны.          

                           

А вот и наш весёлый пёс,                        

счастливо боек,

несётся с лаем меж берёз,

гоняя соек.

                                              

Твой плащик, тонким пояском     

слегка притален,

мелькает лёгким лепестком  

среди проталин, 

                                     

где не ленись да наклонись –

в ладошку лягут

и глянцевый брусничный лист,

и горстка ягод.

 

А сын не может без игры,

такой затейник:

положит прутик без коры

на муравейник,

 

потом достанет и лизнёт,

нас уверяя,

что это муравьиный мёд      

он собирает.

 

Чернеет прошлогодний лист

в сырой ложбине.

На ёлке жёлтый луч повис

и на рябине.

 

Увял и съёжился сугроб

в густом урмане,

и дятел рассыпает дробь

на барабане.

 

А лес багульником пропах,

и этот запах

весь день мы носим на губах,

и пёс на лапах.

 

* * *

Вот и первый снежок

нам ладони обжёг –    

мимоходом зима

протрубила в рожок.

Промелькнула вдали  

её белая шаль,

и на землю легли

тишина и печаль.

 

Задремала ольха,

наклонившись к ручью.

Хмурый ветер скоблит

облаков чешую. 

От своей седины

загрустивший всерьёз,

смотрит лес сквозь вуаль

облетевших берёз.

                  

Вот бы взять да и сжечь                

все печали свои

в запылавших кострах

лиственничной хвои,  

чтобы утром на снег   

заискрившийся лёг      

жёлтый пепел от них

вдоль обочин дорог.

 

* * *

Балкон укутан чёрным мехом,

сбирает звуки, как в суму,

и сонный вскрик стрижа под стрехой –

что камень, брошенный во тьму.

 

А ночь беззубой пастью вазы

сжирает листья и цветы,

и тихо сыплются алмазы,

неся блаженство немоты.

 

* * *

Примолкла белая тайга,

заткнув клоками снега уши,

и под пуховым одеялом

уснула тихо до весны.

Лишь кое-где на перекатах,

ледок проламывая тонкий,

шумит неугомонно речка

и просит сказку рассказать

ей перед сном.

Проскачет белка,

следов расставив двоеточья,

мелькнёт в долине кабарга,

и снова день не шелохнётся

ни облачком, ни ветерком.

Там поползень хлопочет юркий

и острый любопытный носик

то влево повернёт, то вправо,

сверкая бусинками глаз.

А там беспечная синичка

вспорхнёт на ветку,

да кедровка

всех всполошит скрипучим треском.

А сойка глупая опять

засунет голову в кулёмку,

и, мимолётно пожалевши,

её охотник бросит в снег.

Такого не бывает летом:

читаешь, белые на белом,

каракули зайчиных лапок,

и лисий аккуратный почерк,

и скоропись мышиных строк.

Но вот глубокий след –

                                здесь лапы

переволакивал по снегу

и полосы чертил когтями

шатун.

И взгляд по сторонам:

не чует ли чего собака?

Но та спокойно, деловито

проводит свой обычный поиск.

И вдруг насторожила слух

и тут же замерла...

Раздался

короткий приглушённый лай –

и вдруг

у каменной гряды

остановившийся изюбрь

сорвался с места

 и, красиво

закинув голову, махнул

через сугробы вниз, в распадок,

и был таков. И снова тишь...

Зима в тайге.

Какая прелесть!

 

БАЛЛАДА ВЕСЕННЯЯ

Набитый вагон электрички

пил пиво, дремал и потел,

курил в тамбурах по привычке,

ватрушки и пончики ел.

 

На час отодвинув заботы

к лежащим вдали городам,

травил с матерком анекдоты,

азартно тузов бил и дам.

 

Смакуя приятную немочь,

убавив до тленья огонь,

он нехотя мелкую мелочь

совал попрошайкам в ладонь.

 

С мороза вошедшую пару

вагон, как и прочих, повёз,

и парень с собой нёс гитару,

а девушка – ливень волос.

 

И как-то совсем неуместно

(как шляпы надеть матросне),

вспорхнула негромкая песня,

и песня была – о весне.

 

За окнами вьюги метались

сплетая колючую сеть,

а в песне скворцы заливались

и солнце слепило, как медь,

 

и пенились талые воды,

и тёплый гулял ветерок…

И так же трещала колода,

и так же летал матерок,

 

 взбодрённый слегка самогоном,

когда между спаренных нар

шла девушка длинным вагоном

за песню собрать гонорар.

 

Но высохла щедрость до днища,

родник благодушья иссяк,

лишь кто-то подал ей, как нищей,

с усмешкой железный пятак.

 

Она улыбнулась: да что нам,

зато будет ноша легка...

И чем-то остался смущённым

податель того пятака.

 

И что-то в вагоне витало –

не звук, и не дух, и не дым,

но этот сундук из металла

уже был немножко другим.

 

Так первая тает снежинка –

предвестница вздыбленных льдин,

так клоун не корчит ужимки,

оставшись с собою один,

 

так рвутся по ниточке узы,

о чём и не знает тюрьма.

Но кормит художника муза

скудней, чем бродягу сума.

 

Вы стойте, ребята, вы стойте –

назло, вопреки – на своём,

и пойте, и пойте, и пойте,

и может быть, мы запоём.

 

Себе равнодушьем наскучим,

оттаем от вечных обид

и новые песни разучим,

и старые вспомним навзрыд.

 

Всё выплачется, всё прорвётся

на зов вдохновенной струны,

пока в небе ласточка вьётся,

не делающая весны.

 

* * *

Красный клён в испуге вздрогнет, рассыпаясь на ветру,

фонари уронят огненные слёзы в Ангару,

дождь прольёт на плечи жалость,

                                        треснет в лужице стекло…

Что-то осень задержалась, что-то лето допекло.

 

Скучен мир вечнозелёный, как кисельно-млечный рай.

Так пойдём же вслед за клёном,

                                       не страшась ступить на край, –

там, где, бороды повесам окуная в серебро,

сунет осень тихим бесом острый ножик под ребро!

 

Мост подковою повиснет, раздвигая берега…

Есть конец у всякой жизни – тем она и дорога.

Утро встанет молодое, и, морозом опалён,

над дымящейся водою вскинет руки чёрный клён.

 

* * *

Небо крыто золотом.

Речка как слюда.

В огороде полотом

вянет лебеда.

 

Лёгким дуновением

ветры принесли

запах банных веников

и сырой земли.

 

Долькой апельсинною

выгнулась луна.

Сны крадутся синие

к зареву окна.

 

Ночь звенит монистами.

Тает дальний лай.

Утро будет чистое.

Баю-бай…

 

* * *

Как журавли красивы парою!

Словно с восторгом на балу

влюблённый князь с поднятой чарою

поёт царевне похвалу.

 

Как он её прельщает танцами! –

и будто просит: обниму?

Какая женственная грация

в её движениях к нему!

 

То ли отказ, то ль обещание,

то ближе он, то отойдёт…

И вот, как таинство венчания,

в луга согласный их полёт.

 

Теперь навек друг другу отданы.

И, улетев за пол-Земли,

им не забыть о милой родине.

Россия – это журавли.