Михаил К. ПОПОВ 
Михаил ПОПОВ
СЛЕВА, ГДЕ СЕРДЦЕ…
Путевые заметки
Печоры – молитва под звёздным небом
Так сложилось за последние годы: конец лета, у меня – богомолье. Не стал исключением и нынешний. Я отправился к святым местам Псковщины. А дорога выпала на 28 августа – День Успения Богородицы – престольный праздник в моей онежской вотчине.
От Архангельска до Печор даже по прямой 1 тысяча километров, а уж по земным путям – и не сосчитать... Выходя на рассвете из дому, горячо помолился. Что надо страннику? Лётная погода да дороги без тяжёлых пробок. Так, слава Богу, и вышло. С утра до вечера я сменил трое перекладных – самолёт и два автобуса, – но на всенощную в Псково-Печорский монастырь всё же поспел и даже исповедовался, дабы на завтра прийти к причастию.
Почему именно туда, в Псковскую сторону устремил я нынче свои стопы? Остерегаясь впасть в высокий штиль, скажу просто – потянуло, но поясню. В 2012 году я побывал в Артемиево-Веркольском монастыре, что у нас, на Русском Севере, это было через год после гибели Александра Роскова, поэта, моего друга. В 2013 году я оказался на Афоне, где молился в Русском Пантелеимоновом монастыре – в ту пору начиналась военная компания по защите Сирии. События в Крыму (2014) совпали с моей поездкой в Сибирь. Я останавливался в Тюменском и Абалакском монастырях. Теперь – чуял это сердцем – следовало завершить мой незримый поклонный крест, отправившись на западный край русской земли.
Служба шла на площади перед Михайловским собором – всех богомольцев, ближних и дальных, храм бы не вместил. Наше тысячегласное «Верую!», такое дружное и сердечное, возносилось прямо к небу. Туда же устремлялась и душа. Трепеща и ликуя, она, словно вставала на цыпочки…
Три монастырских дня слились для меня воедино. Рассудок, похоже, обретался где-то с боку-припёку, чтобы не мешать душевному стоянию. А душа радовалась, отмечая всё, что трогает сердце.
Моросит дождь. С площади, освящённой огнями и свечами, никто не уходит. Женщина со спящим младенцем на руках укрывает его ладонью. На её лице такое умиление, что взгляд невольно тянется к нему, как к живому огоньку. Такой, поистине богородичный, свет не загасит никакой ливень.
Начало службы – трансляция записи мужского хора. И вдруг – сбой, что-то не сложилось в радиоаппаратуре. И тут по мановению чьей-то руки возносится братский хор. Монахи, послушники, трудники возглашают «Помилуй нас, Господи!» да так слиянно и благолепно – аж дыхание перехватывает. А следом вступает мирской хор, также православного распева. А потом, по ходу службы – чередой два детские хора. Иные певцы – совсем крохи, но глядишь на них, поющих акафисты, коим тысячи лет, и будто к вечности прикасаешься.
В свечной лавке зелёным листом мерцает книга архимандрита Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые». У меня дома второе издание этой книги – подарок иеромонаха Венедикта из Артемиево-Веркольского монастыря. А вот и сам автор книги – теперь митрополит Псковский и Порховский. В Псково-Печорском монастыре начиналось его монашеское служение. С середины лета он игумен этой святой обители, расположенной на окрайке русской земли – слева, где сердце. Здесь он, яко воин Христов, стоящий на страже православной веры, и заступник православной Родины.
Завершение службы – крестный ход. Возглавляет его архимандрит Тихон. Путь освещают большие свечи. Мы все – монахи, священство, послушники, трудники, миряне – шествуем по дорожке, загодя выстеленной душистыми травами и цветами. Не иначе, схожая дорога ведёт в рай. И мы, миряне, поминутно кланяемся, выхватывая из-под ног стебельки душицы, полыни, мятлика, чтобы унести с собой это благоухание и сохранить в душе благодатное чувство сопричастности с миром горним.
* * *
Но мирское рядом и вокруг.
На автостанции Печоры ко мне обратилась женщина: как найти паломнический приют? Объяснять где и как – дело долгое, лучше отвести. Так и сделал. По пути расспросил. Светлана Павловна Падалко, 80-и лет. Жизнь помытарила её. Родилась на Кубани в славной казачьей семье, но на ту пору репрессированной. Пережила и нищету, и войну – много чего испытала. В 60-х годах вышла замуж. Муж, армянин, увёз к себе на родину – в Карабах. Родились дети. Всё вроде шло путём, но заварилась перестройка. Вспыхнула война. Начались гонения на русских. Тут умер муж. Совсем худо стало. Пришлось оставить насиженные места, искать пристанища. И понесло по земле её и двоих уже взрослых сыновей. И занесло аж на окрайку славянской земли – в Белоруссию. Есть хатёнка. Да недобрые люди норовят отобрать. Сыновья от безысходности стали пить. Кругом горе горькое. Одна надежда на Бога. Вот она и приехала сюда, чтобы помолиться да попросить у Господа защиты. Чтобы остаток жизни прожить в покое.
Так за разговором мы дошли до паломнического центра. Там её приветливо встретили, а я раскланялся, пожелав рабе Божией Фотинии веры и надежды.
* * *
На подходе к монастырю два людских крыла. Меньшее слева – нищенствующая братия. А справа череда лотков – здесь мастера-ремесленники предлагают изделия своих рук: вязаные вещи, игрушки из дерева, шитьё… Среди побирушек совсем немощных нет, просто привыкли уже попрошайничать. А эти, что справа, люди мастеровые, и сердце, естественно, тянется к ним. Русский человек – работник. Это власть наша – белоручка, навязывающая с экранов одно, что она ведает: «Отдыхай!».
Изборск: крест и меч
Этого молодого человека я приметил накануне в храме. Облачённый в чёрное, как монастырская братия, он, участвуя в церковной службе, запечатлевал её. Аппарат с мощным объективом появлялся то там, то сям, но сам фотограф старался держаться в тени, не отвлекая ни служителей, ни прихожан.
И вот он, как и я, – на остановке автобуса. Подхожу, знакомимся. Лев Савинов – епархиальный фотограф и редактор епархиального сайта. По сути, коллега. Он возвращается в Псков, мне надо до Изборска. Родом молодой человек с Белгородчины, вспоминает о ней с неприкрытой грустью, там осталось многое из его небольшой пока жизни. Мама у него программист, трудится делопроизводителем. В пути говорим о журналистике, о словесности. Обмениваемся контактными адресами. Лев между делом в какие-то три касания находит по мобильнику мою страницу ВКОНТАКТЕ. Молодёжь в технике продвинутая, церковная – не исключение. Узнав, куда я еду, Лев идёт к водителю и просит его притормозить против Поклонного креста, чтобы мне не возвращаться. Вскоре автобус останавливается. Обмениваемся с моим попутчиком рукопожатиями, отдельная признательность водителю, и вот я остаюсь у дороги в чистом поле.
Поклонный крест, часовенка близ него – это сюда я стремился задолго до поездки, чтобы здесь, на нынешней окрайке державы, помолиться за Родину, чтобы сердцем запечатлеть и этот Крест, и этот рукотворный Холм, что соединил в себе многие горсти земли с разных концов державы. И своё принести – горсточку от дедовских крестов с Онеги, с родительских могил, что на берегу Белого моря, щепоть красной, как кровь, глины с Новгородчины, где погиб один из братьев моего отца, Фёдор, место гибели которого я установил совсем недавно…
Стоя на Холме у величественного Креста, который тавром впечатан в небесный простор, преклоняю колени. Господи, дай крепости духа, мужества, стойкости, твёрдости, гордости моему русскому народу, дай единства с народом, патриотизма, дальновидности, прозорливости нынешним правителям России, дабы мы купно, сообща, народ и власть, встали бы поперёк супостатов, которые зарятся на нашу Родину со всех сторон! Господи, спаси и сохрани Россию! Господи, спаси и сохрани Святую Русь!
Стоя у Креста поминаю своих дальних – во времени – и ближних сродников. Среди них были землепашцы, священнослужители, лодейные кормщики, лесные промышленники… Но когда над Родиной нависала опасность, они во все времена становились воинами – и донские казаки-сродники, воины по принадлежности, и те, кто никогда не брал в руки оружие, мои северные родичи. Только в Великой Отечественной войне участвовало почти отделение солдат Поповых да Волгиных – братьев и сестёр моих родителей. Трое из них погибли…
А ещё, стоя на холме, я поминаю своего друга Сашу Роскова. Он был здесь десять лет назад. Молился в Псково-Печорском монастыре, наведался сюда. Концовка его небольшой поэмы, посвящённой Печорам, звучит так:
А завтра, помолившись Богу
в обители последний раз,
пойдёшь в обратный путь-дорогу,
и до тех пор, пока из глаз
не скроются за кромкой леса
и в тучах грозовых кресты,
на них из-под руки навеса
посмотришь, обернувшись, ты
не раз, не два… И, где б ты ни был,
твой взгляд везде искать готов
на фоне облачного неба
резные абрисы крестов.
И пусть встают по всей России
и достают до облаков
кресты – как символ ея силы
и страха для её врагов…
Убеждён, что последняя строфа явилась поэту как память об этом Поклонном кресте, воздвигнутом на рукотворном Холме при дороге у Изборска. Не иначе…
…До Изборска, где стоит древняя крепость, отправляюсь пешком. Сквозь кисею дождя кажется, что она рядом, вон за тем перелеском, но иду, иду, и конца этому не видно.
Здесь тоже, как и в Ленинградской области, которую проехал, не пашется и не сеется. Нет по сторонам дороги кочанов капусты, какие сотни лет белели тут по осени. Нет ни репищ, ни свекольных гряд, ни морковных. Морковь, редиску нынешние бояре-правители навязывают нам израильскую, не ведомо чем напичканную. А вон разрушенные коровники. Кругом голо и пусто…
Вхожу, наконец, на окраину городка. Улочка ближняя пустынна. Здесь небольшие деревянные и кирпичные дома с хозяйственными постройками. И ни души. Дорогу спросить не у кого. Уже в последний момент окликаю женщину, которая собирается затворить за собой дверь. Она подходит к калитке, гостеприимно приглашает во двор.
Звать Ирина Николаевна Танюшкина-Костюк, она из Питера. Эта усадьба – дом каменной кладки и амбары из известняка – наследство от деда, справного хозяина, который в колхоз, когда доконали налогами, вступил уже в конце 50-х годов. Особая гордость наследницы – два амбара, к которым водят экскурсии. Один ровесник ХХ века. В нём дед держал воронка. Местные власти просят оберегать раритеты, но поддержки от них никакой нет. Впрочем, что сараи, когда и людям с каждым годом становится всё труднее. Думали с мужем перебраться сюда на постоянное жительство, а теперь – увы: год выхода мужа на пенсию власть оттянула, придётся ещё несколько лет вкалывать, прежде, чем дадут право на отдых, уже давно заслуженный на тяжёлом производств. Доживёт ли? Что за лютая, бессердечная сейчас власть?!
…Крепость открывается неожиданно за купами деревьев. Вхожу на территорию её через так называемый захаб – один из карманов-ловушек. В таких врага, уже опьянённого скорой победой, встречал град стрел и свинца. Что и говорить, умели наши предки строить. И церкви ладили благолепные, и хоромы-избы и оборонительные сооружения супротив незваных гостей. Тому подтверждение и эта крепость. Если представить, сколько осад за семь веков испытали эти стены и бастионы, то она неплохо сохранилась. Оборудуй её современной военной техникой, да поставь сюда батальон псковских десантников, она выстоит не хуже Брестской. А уж тем-то воякам, кои зубы точат с ближних границ, она точно будет не по зубам.
Поднимаюсь на крепостные стены, оглядывая дали, опускаюсь в потайные лазы, куда пращуры-ратники ползали тайными ходами за водой, осматриваю бастионы с бойницами для пищалей и пушек – везде отмечаю русскую сметку и расчёт. И мысль невольно кидается к современной армии. Техники военной – танков, ракет, подводных лодок – у нас не мало. Но сохранился ли дух пращуров, защитников Отечества, что стояли на смерть за родную землю? Дух Александра Невского? Дух Пересвета и Осляби, Дмитрия Донского? Дух ополченцев Минина и Пожарского? Дух солдат Суворова и Кутузова? Дух героев Брестской крепости, панфиловцев? Дух псковских десантников? Ведь столько вранья и грязи вылито в последние годы на нашу Родину и её защитников.
Подъёмы, спуски, блуждания по разным уголкам крепости утомили меня. Присел под яблоню у высокой крепостной стены и задремал. И сон нахлынул, – само собой, военный, навеянный батальным местом. Телеги с ядрами, что стоят близ одного из бастионов, оказались пусты. Они и впрямь пусты. Но во сне эта пустота охватила тревогой. А тут, будто из-за крепостной стены летит вражеское ядро. Вот сейчас будет взрыв. Бах! На голову что-то падает. Мгновенно просыпаюсь. То не осколки, не комья подъятой взрывом земли – то отяжелевшее яблоко рушится с ветки и катится, мелькая красным, словно раскалённым, боком.
Завершив осмотр Изборской крепости, потянулся в церковь. Никольский собор, что внутри цитадели, оказался закрыт, зашёл в тот, что за стеной – Сергиево-Никандровский. Кому поставить свечу в таком месте – решил сразу. Само собой, Архангелу Михаилу, архистратигу небесных сил, вооружённому мечом. Именно так – крестом и мечом – и будет стоять наша Родина.
Святогорье – усыпальница Пушкина
Приехав в Пушкинские горы, устроился на турбазе и тотчас отправился в Святогорский монастырь. Доселе бывать тут не доводилось. Но ноги, как говорится, сами принесли. И то, что давно было знакомо по фотографиям, гравюрам и картинам, предстало воочию…
…Служба ещё не начиналась. Я сидел на скамье в сумраке храма и переживал встречу с последним приютом Поэта. Вот оно, свидетельство конечности человеческого бытия, и памятник за стеной как печать неизбежности. И всё же – «Нет, весь я не умру – душа в заветной лире мой прах переживёт…». Пережила. Вне всякого сомнения. Стоит только в самую лютую стужу прошептать «Мороз и солнце… День чудесный…» – и она явится, эта бессмертная душа, оделив тебя теплом и тихой радостью. Уже два века она с нами. И будет длится и длится… Но и сожаление, и печаль, что рано оборвалась жизнь Поэта, тоже будут вечны. Потому что новые поколения будут столь же остро, как и мы, испытывать боль утраты…
…Перед алтарём в тихом свете храмовых лампад мерцает символический гроб Богородицы. Позавчера отмечалось Её Успение, теперь идут поминания. Вот так же много лет назад мерцал в этом храме гроб Пушкина. Поэта доставили сюда после отпевания из Санкт-Петербурга. Настоятель Свято-Успенской обители архимандрит Геннадий отслужил панихиду. Правда, как здесь пояснили, отпевание шло в южном приделе. Истекали последние земные минуты Поэта. Душа его витала, колебля пламя свечей. Точились воск и слёзы. Было стыло и зябко. Потом гроб вынесли под ночное небо. Два монаха сняли дерюжку, что укрывала выработку от снега, и взорам согбенных прихожан отворилась разверстая могила. От кадила сыпались искры. В свете фонаря мерцали слёзы Никиты Козлова, верного дядьки Пушкина. Душа Поэта зябликом гнездилась на ближней ветке…
…Моё одиночество прервал какой-то человек. Он сел рядом. В сумраке проступило сухое старческое лицо, раздался глухой голос. Слово за слово – разговорились. Иван – так звали собеседника – ни дать ни взять – персонаж ненаписанного рассказа из произведения «История села Горюхина». Родом из Кировской области, с Вятки. Ему 80 лет. Первая жена ушла от него с двумя малыми детьми. Причина известная – старинная русская болезнь. В годах уже сошёлся с другой женщиной, у неё был свой дом, а у него способные мастеровитые руки. Зажили ладно, жили долго и вполне счастливо. Но подкралась беда. Жена занедужила и вскоре умерла. Дети её – сын и дочь – тотчас предъявили права на дом и выставили старика за дверь. Потеря жены, а затем и крыши над головой привели бедолагу в такое смятение, что понесло его по земле, как палый лист студёным ветром. Очутился здесь, на окрайке русской земли. Правда, не случайно – здесь оказался один из его сыновей от первого брака. Приюта от него скиталец не ожидал, полагая, что не заслужил. Но спасибо уже за то, что не оттолкнул. Теперь Иван – трудник Святогорского монастыря. Гнездится в братском корпусе. Делает по силам разные работы. Сыну не досаждает. Рад уже тому, что не гонит и подсобляет, коли видит нужду. Такая вот история… Их много подобных судеб на Руси. Пожалуй, поболе, чем в поры Пушкина, точнее – в поры крепостного права…
…В дорогу я захватил книгу «Дальняя обитель» – наше совместное с покойным Александром Росковым издание, имеющее подзаголовок «Странствия по православным монастырям». Один из стихотворных циклов Саши посвящён Святогорскому монастырю. Его я и показал осанистому седобородому иеромонаху, передавая этот скромный дар. Где окажется эта книга, я не задумывался – главное, что останется здесь, в монастыре, где бывал мой друг, останется как память о нём. Но неожиданно уже в ходе службы приметил её в руках у монахини. Она находилась в левом, «женском» приделе и, время от времени садясь на табуреточку, листала при свете свечи нашу книжку. После службы я представился. Монахиня Гавриила оказалась монастырским библиотекарем – такое у неё послушание. Специалист электросвязи по образованию, она в свои поры оказалась в Сибири. Личная жизнь не сложилась. Будучи уже на пенсии в год 200-летия Пушкина поехала на поклонение к любимому поэту да, согретая теплом святых мест и поэзии, так и осталась здесь.
У людей, сердечно почитающих родную словесность, всегда найдётся тема для разговора. А тут за ней и ходить не надо – Пушкин. Само собой, возникло в разговоре известное предание, что в пору работы над драмой «Борис Годунов» Александр Сергеевич постоянно обретался в монастыре, общаясь со старцами, и ему дозволялось ночевать в монастырской библиотеке. На другой день монахиня Гавриила показала мне своё заведование. Библиотека располагается в мезонине над братским корпусом. Туда ведёт не шибко освещённая лестница. Помещение не велико. Ряды стеллажей, фото и репродукции по стенам – внешне она похожа на какую-нибудь поселковую или школьную библиотеку. Но наполнение! Здесь труды святителей церкви, здесь издания Патриархии – и давних лет, и свежие, – здесь, понятно, и Пушкин.
Над какой главой Александр Сергеевич здесь труждался? Скорее всего, – над монастырской, которая начинается монологом Пимена:
Ещё одно, последнее сказанье –
И летопись окончена моя,
Исполнен долг, завещанный от Бога
Мне, грешному…
А где, интересно, стоял стол, за которым работал Пушкин? Где располагалась лежанка, на которой он мог прикорнуть? Нынешняя хозяйка библиотечной кельи считает, что там же, где и теперешний, – возле окна, и лежанка рядом.
На современных, хотя и не новых столах мерцает компьютер, а рядом – принтер. В библиотеке не только выдаются книги, здесь идёт работа над монастырскими изданиями – «Листками Святогорского монастыря», который выходит под редакцией игумена Макария. А всю корректорскую работу ведёт монахиня Гавриила. Корректор она основательный. Я в этом убедился. Перелистав нашу с Сашей книжку, она сделала несколько замечаний, касающихся монашеской атрибутики. Что тут было сказать? Век живи – век учись. Правда, и я своим редакторским глазом обнаружил кое-какие недочёты в «Листках Святогорского монастыря». Но это уже, как говорят, закругляя тему, совсем другая история.
Михайловское – Пушкинский дух
В утрах, нет ещё семи, отправляюсь со своей турбазы в сторону Михайловского. Схема на выходе с территории показывает чётко: так, так и так. Но ведь «гладко было на бумаге…». Прохожу метров двести – дорожка двоится. По какой? Выбираю левую – она попротоптанней. Дорожка-стёжка вьётся по лужку вдоль сосновой опушки. Навстречу – чья-то фигура. Не иначе барышня-крестьянка шествует по грибы? Ого! Барышня-то она барышня, да не в сарафане и лапоточках, а в джинсах и «косухе», и в руках у неё не лукошко, а – это и ёжику здешнему понятно – большой планшет. Нынешние барышни, в том числе крестьянки, женихов ловят в интернете, нянькаясь с планшетами – это, по их представлениям, показатель светскости, достатка и интеллекта. Запыхавшаяся, возможно, испугавшаяся невидимого Збогара, а точнее – меня, эта ранняя пташка слегка сторонится, на мой вопрос машет рукой, дескать, вон туда и исчезает за поворотом. Иду дальше, впереди через дорогу на чьём-то сарае висит «синяк» – телефонный аппарат. Это ориентир, данный ветреной девой. Но до чего же от него узкая стёжка. А как же «народная тропа», которая «не зарастёт»? Кручу головой по сторонам. Тихо. Это тебе не колхозно-совхозные времена, когда деревня поднималась с рассветом. Неожиданно слышу звуки. Похоже на бензопилу. Неподалёку за забором какая-то бабуля. Не иначе, баба Яга заводит свою ступу. Иду туда. И что же вижу? То не ступа тарахтит, то хозяйка усадьбы подкашивает газон по вестминстерскому методу, гоняя впереди себя газонокосилку. Кричу, пытаясь привлечь внимание. Тщетно. Свищу. Не слышит. Наконец семафорю, размахивая беретом. Поднимает голову, выключает тарахтелку, выслушивает короткий вопрос и машет рукой в сторону «синяка». Значит, всё-таки туда.
Попутно отмечаю чёрный прямоугольник – это призыв навестить дом Довлатова, он рядом. Надо же! Человек поработал в Михайловском какое-то время экскурсоводом, написал повесть «Заповедник» и вот уже доброхоты сварганили мемориал. Так сказать под сенью Поэта, национального русского гения. Губа не дура, как говорят в народе. А потом придёт охота «развить и углубить», а потом этак незаметно поменять акценты и приоритеты…
…Тропка уводит в перелесок. Нигде ни указателя, ни зримого знака. Ну, ясно дело, – к пенатам национального поэта должен вести голос сердца. Миную «ельничек-березничек», потом череду каких-то домиков, выхожу на просторную дорогу и оказываюсь возле озера. Здесь пост охраны. Служитель на мой уже традиционный вопрос указывает на стену густого ельника, куда уводит дорожка. Туда. Здесь, как поясняет указатель, начинаются Ганибаловские угодья – то, что было пожаловано прадеду Пушкина за верную службу.
Ельнику, верно, все триста лет. Такие матёрые ели я видел однажды в глубокой архангельской тайге, было это километров за сто от дорог и жилья, куда попал на лесовозе. А здесь, в этом еловом острове, похоже, застыл кусок далёкого времени. Иначе отчего взыграло моё воображение? Вот по этой дорожке шагал в сторону Святых Гор Александр Сергеевич. Впереди светлое пятно. Чудится лёгкая серая крылатка. Нет, это колышется кисея мха. А вон там что желтеет? Уж не жилетка ли? Нет, то крохотная берёзка, не ведомо как попавшая в еловые чертоги. А «красная канаусовая рубаха», в которой Пушкин появлялся на ярмарке, при ближайшем рассмотрении оказывается рябинкой.
В лесу ни единого звука. Перелётные птицы, должно, отлетели, сбираясь где-то в стаи. Но почему не слышно дятла? И тут же, словно «по манию», является простое объяснение: лес до того чистый, что для дятлов тут нет «фронта работ» – ни короедов, ни жучков-типографов…
Зато всю дорогу, начиная с опушки, меня сопровождает шепотун-дождь. То стелется тихим сеянцем, то припускает, и тогда я хоронюсь под ближайшую ель. Уж тут-то я не ошибусь, если представлю, что точно также поступал и Александр Сергеевич. И о чём под сенью прадедовских елей ему думалось? Быть может, намечались будущие записки «Арапа Петра Великого»? Или сцена из сказки о «Мертвой царевне и семи богатырях»?
Долго ли коротко, дорога через лес подходит к концу. Впереди просветы. Ещё несколько шагов – и перед глазами открывается не то небольшое поле, не то большая поляна. Догадываюсь, что именно на ней проводятся Пушкинские праздники, только не здесь, а у противоположной опушки.
Указатель манит налево. Послушно отклоняюсь, делаю несколько шагов и в туманной дымке вижу белую скамью. Это словно давно известное фото, ещё до конца не проявленное, и которое медленно проявляется в фотокювете. А ещё как виньетка, как заставка в заветной пушкинской тетради.
Дождь бусит, пряча в дымке окрестности усадьбы, и деревья, за которыми угадываются строения – дом и хозяйственные постройки, и белый мостик над ручьём, и ручей – часть пруда. Ни звука, только шелест дождя. Ни души. Нет, вон на мостике чья-то фигурка. Светлый зонтик, светлое облачение. Уж не Анна Петровна наведалась поутру из Тригорского? Нарушать уединение не смею, отклоняюсь в сторону.
Вдалеке будто чьи-то голоса, но людей не видно. Слышу или чудится? А ну как, выйдя на территорию усадьбы, я попал в потайную дверь и сейчас слышу голоса оттуда, из века позапрошлого, из лета 1825 года, как далёкое эхо, возвратившееся обратно. Переговаривается дворня. Господа ещё почивают. А они уже при делах – кухарка, конюх, няня…
С одной аллейки перехожу на другую, снова выхожу к мостику. Нет, это не игра воображения, не приснопамятный мираж. Вот зонтик, вот барышня в светлом облачение, словно в романтической дымке. Это совсем юная девушка, которая, как и я, очутилась здесь в ранний час, движимая любовью к поэзии и Пушкину. Она теперь стоит под акацией неподалёку от мостика, но всё такая же безмолвная и очарованная. Нарушать её состояние не смею, обхожу стороной, устремляясь к прогалу в рельефе. Там видна гладь далёкого озера, на которой чудится «парус рыбаря». Обхожу всхолмие усадьбы, выхожу на луг. Впереди речка – это Сороть, вдали слева мельница, там, за лесом, Тригорское… Всё понятно и знакомо, хотя доселе здесь никогда не бывал.
Побродив в безмолвие и уединение по берегу, узкой стёжкой иду к подножию холма, на котором в гуще листвы белеет дом, поднимаюсь по лестнице и, глянув на указатель, обхожу дом кругом. У входа группа экскурсантов. Их как раз уводят по назначенному маршруту. А я по своему билету захожу внутрь. Здесь никого – я да служительница, спокойная радушная женщина. Видя, что гость осведомлён (Пушкинская тема у меня занимает не одну полку), она не заводит привычной экскурсии, а лишь сопровождает меня, тихо отвечая на вопросы или подтверждая реплики. Это как разговор двух посвящённых, которым не надо лишних слов.
Анфилада комнат и зальцев. Печи, камины, мебель далёкой эпохи. В комнате родителей – книжный шкаф, склоняюсь ближе: тут только французские. Во всех помещениях по стенам портреты, жанровые картинки. А тут пушкинские листы с беглыми строками и рисунками, знакомые каждому читающему человеку. Обращаю внимание на полы, это простые плахи, какие были в нашей избе. Память о деревенском детстве касается понятий. Здесь передней называют помещение, в которое входили со стороны двора, где находится круговой подъезд для колясок. А у нас это была прихожая. Передней же называли большую комнату по переду дома, где стоял просторный овальный стол, за которым принимали гостей.
Тут, в Михайловском, народу было не мало, даже если не было гостей. Ведь летами, бывало, собиралось всё семейство: и папенька, и маменька, и сестра Ольга и младший брат Лёвушка. Но в пору ссылки Пушкина (1824-1826) он тут обретался один.
Последний в череде комнат – кабинет Поэта. За столом, освещённом лампами-свечами, – поэтический беспорядок. Хозяин, видать, прикорнул, опустив над кроватью полог. А на столе мерцает листок, на котором, не иначе, выведены заветные строки: «Я помню чудное мгновение…». Ау, Александр Сергеевич, чудное мгновение продолжается – муза на тропинке парка…
Выхожу из дому. Ноги выносят на простор. Подле усадьбы небольшое поле. Часть его распахана. Белая лошадь, погоняемая работником, тащит борону. Сеют озимые – рожь или ячмень. По пашне, не торопясь, шествует рыжий, весь в осень, кот. Я его давеча видел на заднем крыльце кухни. Должно быть, сводил в уме дебит-кредит, этакий приказчик при барском доме. А тут посмотрел – нет: бери выше. Матёрый, осанистый, гордый, он шествует в сторону леса. Не иначе, к тому дубу, на котором златая цепь…
Окидываю просторным взглядом близи и дали. Сороть отсюда совсем узкая, а раньше, говорят, ходили по ней небольшие суда. Зато всё остальное в цельности и полноте – и озёра, и ветряк, и Савкина гора, и перелески, а главное – небо, хлопья облаков и бирюза. И в сердце что-то возникает. Забытое, но незабвенное. И луч солнца, пронизывающий дали, и блеск озера и реки, и заливной изумрудный луг, и отдалённые деревеньки – всё это сливается в такую отрадную и родную картину, что глаза отуманиваются.
Это возникло, когда я сидел на камушке против Савкиной горы. И вот о чём подумалось. Не знаю, хранит ли дом Пушкиных, который не раз перестраивался, пострадал в войну, дух Поэта. Тем более с уходом хранителя Лукоморья – Семёна Степановича Гейченко… Но вот этот Михайловский простор – несомненно. Именно в этих широких русских просторах и неоглядном небе и мог зазвенеть тот божественный жаворонок, который зовётся поэтической душой. Зазвенел и остался здесь навсегда – и песенно, и безмолвно-задумчиво. Оттого-то и обмирает душа. Оттого-то и накатывает на неё эта неизреченная благодать – радость родства, слиянности с родимой природой, с духом русским, пребываемым извечно. До повлажневших глаз. До спазма в горле.
Петербург: в поисках утраченного времени
В Питер автобус пришёл с опозданием на полтора часа. Это притом, что по расписанию дорога занимает всего семь часов. Пробки! Пробками сейчас никого не удивишь. Однако тут они возникали на всём пути по Псковщине. Вроде и причина веская: идёт расширение трассы. То есть снимается острота одной из двух русских проблем – «дураки да дороги». Но снимается-то одна, а вторая, судя по неразберихе на трассе, только обостряется. Мужик за моей спиной, измаявшись от пешеходной скорости автобуса, тихо поскуливал, а потом начал громко честить свою жену, что та навязала ему этот маршрут…
В Питере меня встречал друг, Николай Козаченко. В отличие от попутчика, Никола хладнокровия не потерял. Но по поводу двух «Д» высказался тоже.
Что я планировал в Питере? Ну, во-первых, пообщаться с другом, с которым не виделись с его юбилея, то есть полтора года. Телефон ведь не заменяет дружеское застолье и разговор по душам, который ведётся – ни много ни мало – аж со времён школы. А во-вторых, проехаться по местам студенческой юности. Второе не исключает первого, и на утро мы с Николой отправились на Васильевский, где располагается альма-матер, то бишь Университет.
Начать мне хотелось с общежитий, где я обретался ещё будучи абитуриентом, а потом, уже студентом-заочником факультета журналистики живал на зимних сессиях. В памяти отложились цифры: 3, 7, 9. Почти как у Пушкинского Германна. Но что из них номера общежитий, а что линии, то есть улицы, как-то подзабылось. Ведь минуло пятьдесят лет, а с момента поступления – и больше.
Мы добросовестно прошагали с Николой несколько линий, пересекая проспекты Большой, Малый и Средний, сопоставляли цифры с нумерацией домов и линий. Но – увы – как и у Германна, «карта не пошла». То ли память, эта «старая княгиня», подвела, то ли не за тот «ломберный столик» сели…
Зато на Университетской набережной не возникло никаких проблем. Здесь всё было незыблемо, всё стояло на своих местах – и Кунсткамера, при Ломоносове –Академия Наук, и здание Двенадцати коллегий, где доводилось слушать лекции, и филологический факультет, с которым тоже многое связано.
На свой журфак, который располагался в глубине университетского квартала, мы, как правило, проходили через железную калитку, что находится рядом с главным зданием. Теперь здесь кодовый замок, вход только по картам. Второй путь – филфак. Здесь вход тоже ограничен. Но вежливые седовласые служительницы, не иначе наши ровесницы, узнав о ностальгии бывшего студента, в пропусках не отказывают.
Лестницы и коридоры филфака проходим без остановки, на ходу щёлкаю затвором фотоаппарата. Аудитория 189 – здесь сдавал экзамен по литературе Средневековья. Не тогда ли возникла строфа: Благородный, как Сид Корнеля, как влюблённый в себя Расин… Аудитория напротив 190 – здесь был зачёт по английскому. Нужды в иностранном языке тогда не видел и сдавал его абы как, хотя впоследствии пожалел.
Выходим во двор. Здесь раньше была убогая клумбочка да пара скамеек. Теперь много зелени, аллейки, а ещё экспозиция современной скульптуры. Выделяются изваяния писателей. Александр Блок, Варлам Шаламов, Расул Гамзатов… А бюст Бродского какой-то странный. На постаменте, представляющем чемодан, – не то сплюснутое лицо, не то посмертная маска…
Здесь много любопытного. Но меня тянет к цели. Проходим вглубь, минуя арочный проезд, и вот он, – факультет журналистики моих лет: четырёхэтажное здание в виде каре и арка входа во внутренний дворик. Все университетские фасады, да и задники, судя по филфаку, сияют свежим колером, а здесь, не иначе, время остановилось. Похоже, та же самая краска – жёлто-зелено-серая с разводами. Всё течёт, но ничего не меняется. Прислушиваюсь к своим ощущениям. Волнение есть, безусловно. А память благосклонно подвигает старый снимок. Руководитель моего диплома Хазби Сергеевичем Булацев и я, тогда вернувшийся после армейской службы, уже в гражданском. Это 74-год. Увы, нет давно моего руководителя – он скоротечно умер в начале 80-х. Нет давно и нашего факультета. Теперь здесь университетская бухгалтерия. Всё течет и многое всё-таки меняется.
Владимир Подлузкий, тоже выпускник Ленинградского журфака, как-то высказался на сайте РП, что пора обозначать успехи выпускников факультета соответствующими списками на памятных досках. Увы, Владимир Всеволодович, нет теперь этого места, где обучались будущие мастера пера и пишущей машинки. Впрочем, нет и классической журналистики. Нынешние газеты – это стёб, глум да пиар или наоборот – пиар, глум и стёб…
Мы возвращаемся с Николой на набережную, идём вдоль здания Двенадцати коллегий. Центральный вход. Над ним на втором этаже – парадный зал. Здесь 21 июня 1972 года нам вручали дипломы. И снимок сразу после вручения, уже перед центральным входом. Нас около тридцати выпускников – четвёртая часть тех, кто был на первом курсе и сумел выдержать все испытания. Крайний слева Вячеслав Недошивин, он тут – сотрудник ленинградской молодёжки «Смена», а вскоре станет собкором «Комсомольской правды». В центре Х.С. Булацев – единственный из преподавателей, кого мы увлекли в свой круг, вокруг него мы, пятеро выпускников, писавших у него дипломы. Один из нас, Борис Гуреев, сидит в позе мыслителя на своём чемоданчике. Помню, на первом курсе преподаватель теории и практики партийной и советской печати (во, какая дисциплина была!) обратился к нему с вопросом: «Вы кто?». На это Борис чётко и гордо ответил: «Я осетин». Ближе к правому крылу нашей команды – Валентин Устинов, уже тогда член Союза писателей СССР, ставший выдающимся поэтом современности…
Менделеевская улица приводит нас с другом к юридическому факультету. Идём под сводом аркады к центральному входу. Здесь нам тоже читали лекции, а также принимали зачёты и экзамены. Помню, зачёт по экономике сельского хозяйства сдавал здесь три раза – единственный случай за годы учёбы. Это был 70-й год – юбилей вождя революции. Мне, родившемуся в деревне, казалось, не составит труда эта дисциплина. Ан, нет! Не помог и значок на лацкане пиджака, который я демонстративно выпячивал: « Земля – крестьянам!», А может, значок-то и подвёл, вызвав неприязнь преподавателя…
А ещё у этого входа подумалось вот о чём: здесь, в этих дверях, мы запросто могли столкнуться с будущим президентом, который как раз тут учился. Народ у нас был зрелый, в том числе сорокалетние мужики, которые в отцы годились студентам дневного отделения. Интересно, уступал ли студент Володя Путин дорогу старшим товарищам?..
Последнее место, которое требовалось непременно навестить, был Пушкинский Дом. Я несколько раз бывал здесь в новом веке. Но впервые оказался ещё тогда, в студенческие поры, потому что именно сюда нас, группу заочников, пригласил на зачёт по литературе ХIХ века профессор филологии Илья Захарович Серман. Так вот и слилось воедино: «Капитанская дочка» Пушкина, о которой выпал билет, и Пушкинский Дом…
* * *
На следующий день наш путь лежал в Петергоф. Мне очень хотелось побывать в том общежитии, где я жил весной 1972 года и писал дипломное сочинение. Но ещё больше тянуло то место, куда много позже я поместил персонажа своего рассказа «Танцующая Галатея» – на луговину между станцией и студенческим городком. Говорят, преступников тянет на место преступления. Выходит, и прозаиков манят места, ими воссозданные и в которых происходит действие. Тем более, что рассказ-то ведётся от первого лица. Может, хотелось отдать дань благодарности тому месту, с которого началось действие рассказа или даже – блажь эдакая – увидеть наяву то, что однажды пригрезилось?
Но случилось странное… Во-первых, с годами я подзабыл, какой Петергоф называют Старым, а какой Новым. Тогда-то, в студенчестве, понятно, не сомневался. Но теперь – увы. Старым Петергофом я стал полагать тот, где дворцы и фонтаны, а Новым – где находился студгородок. А во-вторых, смуту внёс транспорт. Прежде это была электричка. А теперь – авто. Наша с Николаем одноклассница Елена Иойлева, тоже давно обосновавшаяся в Питере, узнав о планах земляков, предложила отвезти туда на своём автомобиле. Вот всё это вкупе и сыграло странную шутку. Мы долго блуждали по Петергофу с фонтанами, он-таки оказался Новым, а не наоборот, потом – по Старому… Я выспрашивал встречных и поперечных. Но искомого места – увы – не было. Я уже готов был махнуть рукой, да что готов – уже и махал, предлагая отправляться обратно, и даже цитировал Шпаликова:
По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.
Так бы, верно, и получилось – уехали бы мы, не солоно хлебавши. Если бы не Елена. Она упорно объезжала квартал за кварталом, то и дело побуждая выспрашивать пешеходов. И, наконец, повезло. «Студенческие общежития? – переспросил молодая особа с коляской. – Это на той стороне железной дороги…». И тут мне всё стало ясно. Мы ехали на машине через Кронштадт, через дамбу и оказались в нужном месте с другой стороны, а не с той, что электричка. В итоге в моём воображении произошёл пространственный сбой. Вот мы и блуждали, словно Алиса в зазеркалье. Точно также, видимо, было и на Васильевском острове, где я тщетно искал общежития…
Короче, дальнейшее уже не составляло труда. Череду общежитий в Старом Петергофе я нашёл быстро, а затем и то место, где раньше было чистое поле. Общежитие под номером 7 теперь переоборудовано в малосемейку, там обитают аспиранты. Поле теперь застроено. Но, странное дело, разочарования не было. Души коснулась тихая радость. Ведь всё это было в моей жизни – и железная дорога, и поле, и общежитие, и всё это осталось, пусть и видоизмененное. А стало быть, и мой рассказ, моя вольная новелла, не возникла на пустом месте и, дай Бог, переживёт автора, как и это пространство, воплощённое в прозе, и существующее в действительности…
Вологда – негромкая, но волевая
В Вологде я остановился у своего друга Валерия Есипова. Он поступил в ЛГУ тремя годами позже. Тогда мы с ним и познакомились.
Профессиональная биография у нас с Валерием сходная: местная газета, областная молодёжная и партийная. Правда, у меня – в обратном порядке. Потянуло на литературную стезю и, чтобы вовсе не уходить из печати, я «поменял ранг». В последней ведомственной газете, куда поступил ответственным секретарём, у меня был девиз: «Даёшь пятидневку!». Мой предшественник корпел в редакции целую неделю. При мне газету перевели на еженедельник. Вёрстку номера и макет следующего я успевал сделать за два дня, а остальные пять дней кропал свою прозу. При этом газета не страдала. Мы достигли тиража в 15 тысяч экземпляров, редкого теперь даже для областных газет. А среди аналогичных изданий Советского Союза наш флотский еженедельник постоянно выходил в лидеры.
Мой друг, как и я, давно отошёл от журналистики. Валерий Васильевич – историк, культоролог, автор серьёзные книги. Последняя его работа, где он выступил и автором, и составителем, – сборник очерков и статей «Книга, обманувшая мир». Это, не побоюсь громких слов, – приговор Солженицыну и его пасквилю «Архипелаг ГУЛАГ». Буржуазная власть планирует отмечать столетие литературного власовца, не считаясь с мнением народа. В свою очередь, народ гнёт своё, отстаивая правду. Примечательно, что, как в годы смуты, с истинно патриотических позиций выступает провинция. Один из современных Мининых, кому «за державу обидно», – Валерий Есипов. Подготовить огромный том в пятьсот страниц – это само по себе подвиг. А напечатать его – двойной. Пять московских издательств остереглись печатать эту «бомбу». Взялось, не убоялось московское издательство «Летний Сад» – честь ему и хвала. Книга вышла по весне. В начале лета Валерия Есипова пригласили в Испанию, где проходила Международная конференция русистов. В университете Барселоны вологжанин выступил с докладом «Шаламов и Солженицын: арьергардные бои за читателя». В рамках выступления новинка была представлена учёной публике. Она вызвала большой интерес среди исследователей. Это свидетельствует о том, что Европа освобождается от чар искусителя. Только нынешняя российская власть не желает признавать очевидного, потому что «Архипелаг ГУЛАГ» для неё некая индульгенция, дающая, по её иезуитской мысли, право творить в России беззаконие, и под большую соЛЖЕницынскую ЛОЖЬ создавать невиданный доселе пещерно-капиталистический ГУЛАГ.
Чем примечателен сборник «Книга, обманувшая мир»? В нём обстоятельные исследования учёных, таких как историк и публицист Рой Медведев, историк и демограф Виктор Земсков, историк и социолог Вадим Роговин и других. Здесь статьи фронтовиков, среди которых ныне здравствующие Юрий Бондарев и Владимир Бушин. А начинается «обвинительное заключение» по делу лжеца и пасквилянта Солженицына публикациями бывших заключённых и в первую очередь Варлама Шаламова.
Варлам Шаламов, уроженец Вологды, и составляет главный интерес Валерия Есипова как исследователя. Он выпустил несколько Шаламовских сборников, два из которых выходили в Москве. Он автор книги «Варлам Шаламов и его современники», тома «Шаламов», вышедшего в серии ЖЗЛ, который, кстати, готовят к переизданию. А сейчас Валерий Есипов заканчивает большую работу по подготовке 2-томника стихотворного свода Шаламова для серии «Библиотека поэта».
Что касается сборника о Солженицыне, то он возник как порыв у Толстого «Не могу молчать!». К этому побудило сравнение судьбы кристально честного человека Варлама Шаламова и лжеца и политического спекулянта Александра Солженицына.
* * *
В тот день, когда я приехал в Вологду, Валерий намечал поход в Шаламовский музей. Надо было отнести пачку книжек. Писатель ведь сейчас не только автор, но и книгоноша, или офеня, как говорили в старину. В музее нас встретила Л.В. Кербут, заведуюшая Шаламовским домом – он филиал областной картинной галереи. Основа музея – Шаламовская экспозиция. Но тут проводятся и другие выставки. Три года назад я познакомился здесь с выразительной экспозицией, посвящённой Первой Мировой войне. Прямо в вестибюле Валерий Васильевич и Любовь Владимировна обсудили предстоящие выступления и презентации. Потом мы пошли в Шаламовский зал. Акцент экспозиции – помещение, забранное, как говорили прежде, железами. Чёрная драпировка. Чёрно-белое фото Шаламова. В свете острых лучей – кусок корявого дерева, как образ горькой судьбы. Этот обрубок Валерий Васильевич самолично привёз с Колымы. Экспозиция строгая, без экзальтации, без надрыва, как и мужественная проза Шаламова.
* * *
Вечером мы с другом отправились в баню. Баню на улице Солодунова знаю лет двадцать и, когда бываю в Вологде, не обхожу её вниманием ни летом, ни зимой. Не ахти какая комфортная, она по парилке, считаю, лучшая не только в городе, но, не исключено, и в области. День был будний. Тон задавала команда молодых мужиков, выбросившая свой десант после трудового дня. Здоровые, крепкие, лет тридцати пяти, они так свирепствовали в парилке, хвостая друг дружку пихтовыми да дубовыми вениками, что аж треск стоял, словно от электрических разрядов. А мне подумалось вот о чём: забрось этих мужиков в Изборскую крепость, никакое НАТО не пройдёт мимо них. Возьмут в ежовые рукавицы да такого жару зададут, так взгреют калёными вениками, только перья посыплются с тех задиристых европейских петухов, как они сыпались с плюмажей псов-рыцарей на Чудском озере.
Настроение после бани было превосходное. По такому поводу не грех было принять и по сто грамм. Что мы и осуществили.
* * *
В утрах следующего дня Валерий сел за компьютер. Пришло письмо из Питера, надо было срочно отвечать на вопросы по двухтомнику. Чтобы не мешать ему, я отправился на прогулку.
Хороша Вологда в ясную солнечную погоду! Несуетная, неспешная, как столичные города. Степенная, основательная, этакая, я бы сказал, дородная, как кустодиевская купчиха за чаем. Дома – пряники резные. Серебряный пояс реки, не стесняющий её дебелой телесности. А вот и кот-баюн с той самой картины. Оставив хозяйку, пересекает улицу-набережную в неположенном месте, направляясь не иначе по амурным делам, хотя март давно и минул. А тут собака городской породы, не чинясь прохожих, делает своё дело на столб. Ба, да это же такая скульптура. Стало быть, и Вологды коснулась это поветрие – запечатлевать в металле или металлизированном пластике жанровые сцены.
Отвлекаясь от созерцания, захожу в книжный магазин. Он называется «Бибколлектор» – память о минувшей эпохе. Оглядываю полки писателей-вологжан. Здесь, само собой Белов. Василий Иванович представлен несколькими изданиями. Здесь есть Сергей Алексеев. Вот книга покойного Александра Грязева. А рядом издания молодого прозаика Дмитрия Ермакова…
Году в 70-м Евгений Некрасов, тогда тоже студент-заочник журфака, сотрудник «Вологодского комсомольца», уверенно заявлял, что литературный центр смещается на Вологодчину. Вологжане – они всегда такие. Родина Деда Мороза, конечно, – Вологодчина, Великий Устюг, хотя есть на Русском Севере земли, которые лежат куда как севернее и даже за Полярным кругом. Если душа Русского Севера, то это, разумеется, Вологодчина, а остальные земли – это вроде так: печень и селезёнка… Впрочем, тогда, полвека назад, молодой вологжанин, пожалуй, имел основания для своего запальчивого утверждения. Писательская организация Вологодской области была на виду у всей страны. Василий Белов, Николай Рубцов, Ольга Фокина, Александр Романов, Виктор Каратаев, Сергей Чухин… Это только первый ряд. Плюс Виктор Астафьев, который переехал тогда на Вологодчину. Во, какая литературная дружина была!
Много с той поры воды утекло, многих не стало. Однако, надо отдать должное, Вологодчина по-прежнему живёт словесностью. Помню совсем недавний 100-летний юбилей Александра Яшина, на который вологжане собрали писателей со всей страны. Мы побывали на его родине, в Никольском районе, посетили могилу на Бобришном угоре, где он завещал себя похоронить, выступали в библиотеках, сельских клубах и учебных заведениях… Много лет кряду Вологодчина проводит театральный фестиваль «Голоса истории», в основе которого слово. Я бывал на шести или семи таких театральных сборах. Последний раз на фестивале, посвящённом 70-летию Победы…
…Воспоминания у книжных полок завершились сюрпризом. Я окинул взглядом соседние стеллажи и вдруг приметил шеренгу книг с надписью «Уценка». И кто, вы думаете, попал под каток времени и обесценился? Тот, кого либеральная обслуга ещё совсем недавно превозносили до небес, аки создателя нового слова в литературе. Ни за что не догадаетесь! Владимир Сорокин. Да, именно так – автор «Голубого сала» и других сальностей. Объелся народ этой продукцией, не принимает русская душа постмодерна и порно…
Вот с этой оптимистической мыслью я и покидал Вологду. А с собой увозил пачку книг моего друга для книжных магазинов Архангельска и Северодвинска. Дело-то у нас общее – сберегать правду на родной земле и нести её соотечественникам. Вопреки любому властному гнёту.
Да, и ещё… Под стенами Вологодской Софии приметил игрушечника. Моржовые усы, сам ядрёный, как обитатель морской стихии, Геннадий Владимирович Кондратьев продавал изделия своих рук. Купил у него глиняного соловья с чудным распевом – для внука Евгеши. А ещё залюбовался алым оленем. Рога его напоминали человеческие ладони, удерживающие небо. И пламя.
Вот с этим образом и поехал в свою северную сторону. Глядел на желтеющие леса, сирые, заросшие поля, вспоминал встреченных соотечественников, их рассказы о своих судьбах. Мотает народ из конца в конец державы ветром нищеты и разрухи, который взвихрила власть буржуазии, этого новоявленного Змея Горыныча. Сколько их встретилось на пути, обездоленных братьев и сестёр, русских людей. Но народ не потерялся, не сник. Нет, он молится, вспоминает заветы пращуров, их предания, отобранные пришлой чужеродной волей. Он лепит для внуков алых оленей, как мечту о светлом завтра. И он-таки одолеет Змея Горыныча. Верую!
Архангельск