Марина МАСЛОВА. «СКАЧУТ ЛОШАДКИ БОРИСА И ГЛЕБА». Икона и житие в стихах Бориса Чичибабина

 

 

Марина МАСЛОВА

«СКАЧУТ ЛОШАДКИ БОРИСА И ГЛЕБА»:

Икона и житие в стихах Бориса Чичибабина

 

Каждое здание стремится стать храмом,

каждая картина – иконой,

каждое стихотворение – молитвой.

Владимир Казьмин

 

Речь пойдет о стихотворении «Ночью черниговской…».

Текст этого произведения основан на впечатлении поэта от иконописного изображения святых князей-страстотерпцев Бориса и Глеба.

Существует икона, представляющая первых русских святых скачущими на конях, один из которых черного окраса, а другой – красного. В правой руке у каждого из святых князей длинное древко с небольшим знаменем, в центре которого изображение белого креста на алом фоне. В правом верхнем углу иконы – осеняющая святых братьев десница Господня, внизу, под копытами их коней – традиционные иконописные «горки», символизирующие высоту духовного совершенства.

Стихотворение Бориса Чичибабина (9.01.1923 – 15.12.1994) «Ночью черниговской…» часто называют одним из лучших произведений поэта. Приведем текст его полностью.

Ночью черниговской, с гор араратских,

шерсткой ушей доставая до неба,

чад упасая от милостынь братских,

скачут лошадки Бориса и Глеба.

 

Плачет Господь с высоты осиянной.

Церкви горят золоченой известкой.

Меч навострил Святополк Окаянный,

дышут убивцы за каждой березкой.

 

Еле касаясь камений Синая,

темного бора, воздушного хлеба,

беглою рысью кормильцев спасая,

скачут лошадки Бориса и Глеба.

 

Путают путь им лукавые черти.

Даль просыпается в россыпях солнца.

Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.

Мук не приявший вовек не спасется.

 

Киев поникнет, расплещется Волга,

глянет Царьград обреченно и слепо,

как от кровавых очей Святополка

скачут лошадки Бориса и Глеба.

 

Смертынька ждет их на выжженных пожнях,

нет им пристанища, будет им плохо,

коль не спасет их бездомный художник,

бражник и плужник по имени Леха.

 

Пусть же вершится веселое чудо,

служится красками звонкая треба,

в райские кущи от здешнего худа

скачут лошадки Бориса и Глеба.

 

Бог-Вседержитель с лазоревой тверди

ласково стелет по ноженьки путь им.

Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.

Чад убиенных волшбою разбудим.

 

Ныне и присно по кручам Синая,

по полю русскому в русское небо,

ни колоска под собой не сминая,

скачут лошадки Бориса и Глеба.

                                            (1977)

Философ Григорий Померанц в воспоминаниях о Чичибабине писал:

«Последние годы Борис часто читал эти стихи. Они стали для него самого словесной иконой. <…> В стихах Бориса Чичибабина, во всей их безыскусственности… <н>ет стилизации под святость, но есть то, что составляет самую ее суть: любовь. Любовь как счастье разделенного чувства и любовь как готовность душу свою отдать за ближнего…».

Вдова поэта, Лилия Семеновна Карась-Чичибабина, также отмечала эту особенность его поэзии: «Поэзия Чичибабина, отразившая трагический путь общества, несет отпечаток внутренней свободы, нравственного поиска и ответственности человека перед Богом». И далее она добавляет: «В творчестве Чичибабина органически переплелись философская, гражданская, любовная и пейзажная лирика. Чичибабин – поэт сложной и богатой стиховой культуры, вобравшей лучшие традиции русской поэзии».

Одна из статей в книге воспоминаний о Борисе Чичибабине имеет заголовок «…Скачут лошадки Бориса и Глеба…», и, казалось бы, она должна быть посвящена интересующему нас стихотворению. Однако автор, Михаил Стасенко, ни разу не упомянул соответствующий заглавию его воспоминаний поэтический текст. Мы, таким образом, имеем дело с ситуацией, когда строка из известного и полюбившегося читателям стихотворения поэта становится как бы знаменем его творчества. Скачут лошадки Бориса и Глеба – это девиз, соотносимый с личностью Чичибабина, его мировоззрением и творческим потенциалом.

Рассказывая о своей последней встрече с поэтом, Михаил Стасенко создает образ, уводящий воображение читателя в ту самую древнерусскую книжность, в которой сложились и житийные лики мучеников-князей. В Чичибабине он видит «человека исключительного»: «Он был энергичен, быстр в движениях, с окладистой бородой, настоящий Садко с голубыми глубокими глазами…» К той же былинно-сказочной стихии отсылает и Елена Мовчан в своих воспоминаниях. Она цитирует все те же «прозрачные и ритмически совершенные» стихи Чичибабина:

Пусть же вершится веселое чудо,

служится красками звонкая треба,

в райские кущи от здешнего худа

скачут лошадки Бориса и Глеба…

 

Чудесность событий усмотрена в том, что накануне вечера памяти Б.А. Чичибабина, который должен был пройти в доме-музее Марины Цветаевой в Борисоглебском переулке, этому самому переулку вернули его именование в честь святых Бориса и Глеба (в советское время замененное на «улицу Писемского»). В связи с такой исторической метаморфозой, замечает Е.Мовчан, сразу же возникают в памяти соответствующие строки стихов Чичибабина.

Таким образом, строка из стихотворения Чичибабина «Ночью черниговской…» стала своеобразным афоризмом, жизнеутверждающий пафос которого не подлежит сомнению. А святые братья-страстотерпцы будто и поныне несут свой незримый небесный дозор на духовных границах той земли, которая, будучи их земной родиной, носила имя Святой Руси, а сегодня остается таковой лишь в культурном сознании их потомков:

Ныне и присно по кручам Синая,

по полю русскому в русское небо,

ни колоска под собой не сминая,

скачут лошадки Бориса и Глеба!

 

А теперь следует обратиться к истории. Истории создания стихотворения и истории древнерусской, связанной с событиями XII века. Фактами первой мы почти не располагаем, за исключением даты написания текста – 1977 год. По поводу второй можно выразиться словами одного из соратников поэта. По мнению Марка Богославского, Чичибабин – это «глас вечности. Голос природы, народа, истории». «По его стихам ученый-историк смог бы воссоздать сложную, многослойную, путаную картину русской общественной жизни…» И хотя далее уточняется, что речь идет о 1940-х – 1980-х годах ХХ века, мы все же воспользуемся этой цитатой как аргументом в защиту своих дальнейших наблюдений.

Дело в том, что сложную и путаную картину русской жизни того периода, который интересует нас в связи со стихотворением о лошадках Бориса и Глеба, воссоздать по этим стихам Чичибабина не удастся. Возможно, в других текстах он гораздо ближе к исторической действительности, но в данном случае его вдохновлял иконописный образ, и он здесь, по слову Кирилла Ковальджи, «прав правдой поэта, а не историка».

Известно, что стихотворение «Ночью черниговской…» написано в период, когда Чичибабин претерпевал многолетнее забвение, будучи исключенным из Союза писателей СССР (в 1973 году) и запрещенным для публикации в стране. Вопреки сильнейшему идеологическому давлению поэт оставался верен своим художественным взглядам и своей гражданской совести, предпочитая быть в изгнании, нежели фальшивить. Не покидая страны, он вынужден был покинуть официально признанную литературу. Уйдя в подполье, Чичибабин не переставал писать. Стихи его не публиковались, но расходились по рукам самых преданных читателей в рукописных и машинописных версиях. Лишь с началом так называемой перестройки он потихоньку возвращается в литературные газеты и журналы. Его восстанавливают в Союзе писателей (в 1988 году).

Этих скупых фактов, пожалуй, достаточно, чтобы представить ту атмосферу, в которой создавался интересующий нас текст.

О том, что поэт обращался не к письменному источнику, а к иконописному изображению, говорят сами стихи:

Пусть же вершится веселое чудо,

служится красками звонкая треба,

в райские кущи от здешнего худа

скачут лошадки Бориса и Глеба.

 

Можно привести воспоминания Марка Богославского, способные прояснить происхождение мотива «службы в красках» в данном случае: «Я общался с Борисом Чичибабиным в течение четырех десятилетий. С глазу на глаз. В кругу его домашних и ближайших друзей. На шумных сборищах, в кругу поклонников его поэзии. На этих «пирах», «игрищах литературных» не столько пили <…> сколько читали стихи, пели, спорили, «колебали мировые струны». В начале шестидесятых один из ближайших друзей Чичибабина, Леша Пугачев, как говорится, с пылу-жару переложил на музыку только что написанное стихотворение Бориса «Федор Достоевский». Своим звериным чутьем Пугачев сразу же схватил, что «Федор Достоевский» создан из личной боли Чичибабина, соткан в значительной мере из фактов биографии Бориса (конечно, при сохранении необходимого исторического антуража)». И далее говорится о том, что Чичибабин много раз «жаловался» на то, что он «абсолютно невнимателен к подробностям материального бытия». Вот эту творческую «невнимательность» к материальному мы как раз и наблюдаем в стихотворении о святых Борисе и Глебе. Автор словно переплетает две реальности, воссоздавая свою – поэтическую, и в результате мы видим, как вершится эта «звонкая треба в красках»:

Смертынька ждет их на выжженных пожнях,

нет им пристанища, будет им плохо,

коль не спасет их бездомный художник,

бражник и плужник по имени Леха.

 

Вот он, этот момент переплетения двух исторических эпох: древнерусской и советской. Кажется, здесь подразумевается все тот же эстетический принцип: красота спасет мир. «Бражник и плужник по имени Леха» – это актер, художник и музыкант Леонид (Алексей) Пугачев – тот самый, который своим «звериным чутьем» схватывал главный нерв поэзии Чичибабина и, надо полагать, сыграл какую-то решающую роль и в создании этого текста. В воспоминаниях о Борисе Чичибабине одни называют его Алексеем, другие – Леонидом. В.Тырнов, физик и журналист, вспоминая дни своей юности, рассказывает о знакомстве со стихами Чичибабина на магнитофонной пленке, «напетой» Пугачевым: «Считалось (а скорее всего так это и было), что пленку эту напел Алексей Пугачев, и по сей день остающийся загадочной фигурой харьковской богемы шестидесятых годов. Слова этих песен, если не всех, то по меньшей мере многих, принадлежат Борису Чичибабину».

Естественнее всего предположить, что «бездомный художник» «по имени Леха» писал икону, а точнее – копию иконы четырнадцатого века, хранящейся ныне в Государственной Третьяковской галерее. На иконе из Успенского собора Московского Кремля святые Борис и Глеб изображены именно так, как нарисованы они в «словесной иконе» поэта Чичибабина. Это был особый тип иконографии святых страстотерпцев. «С XIV века распространение получили иконы, где князья представлены на конях, препоясанные мечом и с копьями в руках. В правом углу таких композиций в небесном сегменте показана благословляющая десница Господа или Сам Иисус Христос. Такая иконография восходит к образам «Чудо Георгия о змии», святых Димитрия Солунского, Федора Стратилата и Федора Тирона. Как правило, Борис изображается смотрящим вперед, а Глеб обращенным к старшему брату. Этим изографы подчеркивали духовное единство братьев» (Иконография cвятых князей Бориса и Глеба). Первые иконы с изображениями святых Бориса и Глеба предназначались для храмов, построенных в их честь на реке Льте близ Переяславля, на Смядыни близ Смоленска, а также в Суздале, Новгороде и Чернигове. Может быть, отсюда у поэта образ «черниговской ночи»:

Ночью черниговской, с гор араратских,

шерсткой ушей доставая до неба,

чад упасая от милостынь братских,

скачут лошадки Бориса и Глеба.

 

И хотя первые иконы изображали святых князей совсем иначе – без коней и в богатых княжеских одеяниях («опушка соболья<…> шуба бархатная<…> исподняя риза зеленая камчатная<…>выворот соболей» и т.п.), поэту достаточно упоминания былинного Чернигова, чтобы перенести в него более поздний иконописный сюжет.

Впрочем, образ «ночи черниговской» вовсе не обязательно связывать с Черниговом как местом действия. Кажется, это прежде всего авторский эпитет: черниговская вместо традиционной черной. Кстати, ночь здесь не иконописная, а скорее житийная. На иконе канонической отсутствует черный фон, разве что в изображении адской бездны. А по житийным текстам о св. Борисе и Глебе мы знаем, что трагические события разворачивались затемно, на рассвете. Впрочем, и ночь у поэта, как и Чернигов, – только знак, отсылающий к традициям древнерусской книжности. Так, в православных утренних молитвах жизнь земная человеческая – только ночь по сравнению с истинным светом: «…даруй нам бодренным сердцем и трезвенною мыслию всю настоящего жития ночь прейти…»

А поскольку в стихотворении Бориса Чичибабина, как уже было сказано, две реальности тесно переплетены, то и святые князья-страстотерпцы скачут на своих лошадках хотя и по кручам Синая, но все-таки ночью черниговской, т.е. соприкасаясь с реальностью исторической и воздействуя на нее.

Чернигов может быть и местом создания текста. Известно, что в летние отпуска Борис Чичибабин и Лилия Карась путешествовали по многим городам Союза, в том числе были и в Чернигове. Этому городу поэт посвятил отдельное стихотворение «Чернигов».

Проще говоря, поэт видит икону, словно оживающую под кистью художника, может быть, только в главном опирающегося на иконописный подлинник. Во всех других отношениях у него могло быть совершенно иное изображение.

Впрочем, если смотреть на икону 1340 года из Успенского собора Московского Кремля, кажется, что именно здесь Чичибабин усмотрел и «шерстку ушей» у лошадок, и «кручи Синая» (или «горы араратские») под их копытами, и близость «неба» (в правом углу иконы), откуда простерлась десница Божия. На новгородской иконе 1377 года все эти детали видны еще более отчетливо. Она полностью повторяет композицию более ранней иконы, только фигуры князей здесь чуть укрупнены.

Борис Чичибабин, судя по всему, знал эти изображения. В этом даже трудно сомневаться, если учесть его многолетнюю дружбу с «бездомным художником» Алексеем Пугачевым. В одной из звукозаписей 1962-1995 годов (Плач по утраченной родине. Борис Чичибабин. Стихи. / Из архива государственного литературного музея. Звукозаписи 1962-1995 гг. Авторство и ответственность: С.Филиппов. Ноябрь 1995 г. Москва) сам поэт, рассказывая о творческих поисках, признается, что в период официального запрета на его публикацию он и его товарищи «искали Бога», что означает, конечно же, и особенный интерес к древнерусской иконописи, к тому времени уже достаточно хорошо изученной и профессионально описанной.

К слову заметить, Евгений Евтушенко и самого Чичибабина увидел «похожим на иконописца рублевских времен», и это свидетельствует о том, что тема иконописи буквально витала вокруг поэта, становясь частью его личностного имиджа.

Конечно, нельзя подозревать в каждой поэтической формуле аналогию с иконописным сюжетом, и все-таки хочется отметить эти волей-неволей возникающие созвучия. Возникают они, прежде всего, у читателя, знакомого с иконографией святых князей-страстотерпцев.

Бог-Вседержитель с лазоревой тверди

ласково стелет по ноженьки путь им…

 

И вновь кажется, что это именно иконописный Господь Вседержитель, изображенный в верхнем сегменте иконы из Успенского Собора Московского Кремля. Здесь мы видим поясное изображение Спасителя, благословляющего братьев Бориса и Глеба на их духовный подвиг – жертвенное смирение перед лицом смерти от руки старшего брата. «Их подвиг мученичества основывается на Христовой заповеди о любви. Они не пожелали силой настоять на своем земном княжеском праве, предпочтя земному царствованию «цесарство неразрушимое». Борис и Глеб предпочли погибнуть, но не «противитися старейшему брату». Образ этого брата, Святополка Окаянного, в стихотворении Чичибабина выглядит традиционно житийным. В том смысле, что эта зловещая фигура противостоит идеальным портретам мучеников и мало согласуется с исторической реальностью, которая заключается в почти полном отсутствии достоверных и непротиворечивых документальных свидетельств замысла убийства.

Эту же летописно-житийную тенденцию наблюдаем и в стихах Чичибабина:

Меч навострил Святополк Окаянный…

 

Но любой историк напомнит нам, что ни в одном летописном источнике нет убедительного объяснения тех многочисленных разночтений в изложении событий, что связаны с обстоятельствами гибели младших братьев Святополка от руки посланных им убийц.

Б.Н. Флоря и А.А. Турилов, исследуя общественную мысль Древней Руси, отмечают одну характерную тенденцию в текстах Печерских летописных сводов – создание идеального образа политического устройства Русской земли. Особенно этот идеал, по мнению историков, «пропагандировали и отстаивали создатели целого ряда памятников, связанных с формированием культа первых русских святых – Бориса и Глеба». Развитие почитания святых братьев отвечало, прежде всего, духовным потребностям средневековой Руси. Но напрямую оно было связано и с «поиском русским обществом ответа на вопросы, вставшие перед ним с началом политического распада Древнерусского государства». Княжеские междоусобицы, инициирующие распад, жестко осуждались церковными летописцами. Преподобный Нестор в своем «Чтении о Борисе и Глебе», написанном в 1080-х годах, настойчиво подчеркивает миролюбие святых братьев не только в плане повиновения «старейшему» брату, но и как заботу о сохранении мира между подданными. Борис и Глеб предпочитают умереть, чтобы ценой жизни предотвратить дальнейшую борьбу и гибель людей. Они, по слову Нестора, хотели сами «за вся умрети».

Б.Флоря и А.Турилов считают, что подобное «поведение князей, причисленных к лику святых и ставших объектом всеобщего почитания, должно было служить примером, образцом для других «младших» князей – членов княжеского рода», а потому «Нестор высказался на эту тему прямо и откровенно».

По мнению современного историка А.Карпова, летописный образ Святополка мифологизирован в соответствии с тенденциями времени: он должен быть злодеем, чтобы подчеркнуть невинность и беззащитность младших братьев.

Признается факт идеологизации житийных текстов о мученичестве святых Бориса и Глеба и церковными историками: «Борис и Глеб предпочли погибнуть, но не «противитися старейшему брату». Эта центральная идея борисоглебского культа наряду с проклятием братоубийцы Святополка как «второго Каина» служила мощным стабилизирующим фактором политической системы Древней Руси, которая во многом была построена на принципе сеньората – генеалогического старейшинства внутри княжеской династии. Подвиг Бориса и Глеба как бы освящал собою эту систему, требуя от младших князей послушания старшим…» (Православная Энциклопедия. Т. VI. С.52).

И летописец воссоздает образ невинных отроков, еще не оскверненных жаждой власти. «Он изображает Глеба безвинным агнцем, закланным на жертвеннике греха и злобы, подобно тому, как с непорочным Агнцем сравнивается в Евангелиях Христос. И тем ужаснее роль окаянных убийц, не устыдившихся жалостливых слов своей жертвы» (А.Карпов).

Возвращаясь к стихотворению Бориса Чичибабина, заметим, что увлечь его могла в житийных текстах скорее идея жертвенной любви, но никак не идея политической стабильности:

Плачет Господь с высоты осиянной.

Церкви горят золоченой известкой.

Меч навострил Святополк Окаянный,

дышут убивцы за каждой березкой.

 

В двух первых строках этого четверостишия угадывается тот самый мотив, о котором шла речь выше. Мотив приятия божественной воли. «Плачет Господь», но – жертва должна свершиться. На крови мучеников созидается Церковь. И это их личный выбор. Начало этому было положено Иисусом – Агнцем Божиим. И преподобный Нестор особенно акцентирует на этом внимание в «Чтении о Борисе и Глебе», рассуждая о том, что святые братья последовали примеру самого Христа, «иже положи душу свою за люди своя».

Чичибабин в одном из своих интервью признавался, что не понимает «церковного Бога», не любит Церковь, разве что за красоту архитектуры храмов. И в данном случае он, конечно, именно эту архитектурную эстетику имеет в виду:

Церкви горят золоченой известкой.

 

Хотя у читателя могут возникнуть дополнительные ассоциации с историей почитания святых Бориса и Глеба, в честь которых почти сразу после их кончины стали воздвигаться храмы по всей Руси.

Несмотря на декларативное неприятие официального, или, как он выражается, «государственного православия», Чичибабин принимает христианскую идею мученичества за веру:

Путают путь им лукавые черти.

Даль просыпается в россыпях солнца.

Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.

Мук не приявший вовек не спасется.

 

Впрочем, мысль эта у поэта не обязательно православная. Идея духовного совершенства, достигаемого через страдание, свойственна многим религиозным системам. Тем более что религиозное мировоззрение Чичибабина все эти системы объединяло: «И еще я убежден, что Бог один – у православных и католиков, у христиан и евреев, у мусульман и буддистов, у верующих и неверующих, иначе вся идея Бога теряет всякий смысл».

Что касается Святополка Окаянного, то упоминание его Чичибабиным в контексте злодейского замысла («меч навострил»), что, как мы отметили, было характерно для русских летописей и житий святых страстотерпцев Бориса и Глеба, также можно дополнить и собственным мнением поэта на этот счет: «Согласно Божьим заповедям, нужно, должно ненавидеть грех и любить грешников… противиться злу и любить носителей зла, любить злодеев, любить в них людей, наших братьев и сестер. Я знаю, что это так, знаю, что так нужно и должно, но понять это ни умом, ни сердцем не могу <…> Я не могу любить убийцу, мучителя, насильника, не могу отделить их страшных дел, их злодейств от них самих…».

…Борису Чичибабину, кажется, меньше всего была интересна политическая подоплека трагических событий. Черниговская ночь, страницы древнерусской книги, старинная икона – вот реалии, вдохновляющие поэта.

Кстати, существует мнение, что и летописные образы святых страстотерпцев создавались как бы по иконописному канону, с тончайшим вниманием к жесту, пластике.

Размышляя об особенностях «Чтения о житии и погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба» преподобного Нестора, профессор филологии В.Н. Криволапов пишет: «У Нестора <…> главным средством свидетельствования является не психология <…>, а пластика: «Чтение…» впечатляет тщательно выписанным жестом, позой, мастерски выстроенной «мизансценой». Нестор исключительно убедителен как иконописец словом <курсив автора. – М.М.>, многие из его эпизодов – это готовые «клейма» для житийной иконы».

«Акварельным» назвал житийный образ Глеба историк древнерусской литературы И.П. Еремин.

Вспомним, что «словесной иконой» воспринимал собственный текст и сам поэт. В эпоху, когда церковная икона была гонима официальной культурой, Чичибабин создал свою словесную икону святых страстотерпцев, и у него тоже, как у летописца Нестора, преобладает жест, пластика, а не психология.

Еле касаясь камений Синая,

темного бора, воздушного хлеба,

беглою рысью кормильцев спасая,

скачут лошадки Бориса и Глеба.

 

Подобно И.А. Гончарову, который, по слову Иннокентия Анненского, «жил и творил главным образом в сфере зрительных впечатлений», Борис Чичибабин в данном случае также оказывается в числе писателей свидетельствующих. Как икона призвана быть свидетельством о Боге, так поэт свидетельствует о художественной реальности святых братьев и тем самым, кажется, невольно, о своей тайной глубинной вере.

Так же невольно Чичибабин, вопреки декларативному неприятию церковного православия, оказывается в русле традиции рассказа о чуде – свидетельства об «ожившей» иконе. Таких свидетельств в биографиях русских подвижников православия – великое множество. И пусть свидетельство поэта не религиозное, а эстетическое, его звучание от этого не менее убедительно.

Ныне и присно по кручам Синая,

по полю русскому в русское небо,

Ни колоска под собой не сминая,

Скачут лошадки Бориса и Глеба…

 

Вместе они скачут только на русских иконах, только в пространстве преображенного бытия. В исторической реальности, если верить летописям и житиям, они так и не успели встретиться перед своей жертвенной кончиной.

Так что в стихотворении Чичибабина воссоздана именно духовная реальность, реальность Святой Руси, не зависящая ни от каких исторических катаклизмов.