Михаил ПОПОВ. СИГНАЛ – КРАСНАЯ РАКЕТА. Новелла

 

Михаил ПОПОВ

СИГНАЛ – КРАСНАЯ РАКЕТА

Новелла

 

Стояла гулкая, тягучая тишина. Чтобы убедиться, что не оглох, он простонал. Глотка, нос, уши были забиты песком. Он прокашлялся, с трудом помотал головой, чуя, как из ушных раковин вытекает. Расслышал собственное хриплое дыхание – слух, стало быть, не пропал. Теперь глаза. Открывать их нельзя – он лежал навзничь, и, чтобы очистить глазницы от песка, повернул голову сначала вправо, затем влево, а потом высвободил правую руку и для верности ещё подул на них, подставив к губам ладонь. Глаза были ещё запорошены, ещё являли невнятицу очертаний, но он различил над собой брёвна, вставшие домиком, и догадался, что именно они и спасли его в роковую минуту.

Чтобы выбраться из-под завала, он стал, помогая свободной рукой, поворачиваться на правый бок. Шуршала по плащ-палатке осыпь песка, тяжело отваливались комья глины. Освободилась левая рука. Опираясь на обе, он почти перевернулся на живот, и, чтобы перевести дух, ничком ткнулся в землю. Пахло волглой глиной, сухим песком, но сильнее всего перекисшим тротилом. Помешкав, он опёрся о локоть левой руки, а правой, обдув её, вытер глаза. Теперь можно было наконец осмотреться. И что же он увидел, подняв голову? Танки. Так показалось вначале. Крашенные охрой да углем панцеры он видел прошлой осенью в Подмосковье. Но, сдув последние песчинки и для верности послюнявив уголки глаз, понял, что это экскаваторы и бульдозеры. Не иначе, именно они, выкрашенные причудливо жёлтой краской, откопали его, вскрыв песок и глину на большой площади до самого уреза воды, которая сейчас, ночью, подсвечивалась дальним прожектором.

Подол плащ-палатки застрял в глине. Он с усилием потянул его и вызволил. Правая рука нащупала металл, это, судя по отверстиям, был кожух ППШ. Автомат был забит песком и глиной, он стал на ощупь очищать его, одновременно осматриваясь. А где же катушка с телефонным проводом? Пошарил рукой слева – нет, глазами справа – тоже нет. Возможно, её подхватил кто-то другой, увидев, что он недвижим – ранен, а то и убит?

Где-то здесь, под берегом, был блиндаж командира соседней роты, к нему он и полз, таща связь – таков был приказ командира их седьмой роты старшего лейтенанта Наумова. «Соляная пристань», – ткнул старлей в карту: – Вот здесь». И ведь он дополз до этой пристани, добрался до этого блиндажа, он вдруг ясно вспомнил, словно увидел всё воочию: вот вход в блиндаж, прикрытый куском брезента, он норовит уже метнуться туда, чтобы доложить о прибытии, известить о намечаемой атаке, но тут – столб огня, взрыв, взметнувшиеся брёвна…

Поднявшись на колени, он ощупал себя. Чудовищный снаряд, не иначе, гаубичный, разметал всё в клочья, а его не тронул, всё, похоже, цело. Только какое-то пустотелое, словно ты – сноп, который долго били цепами, такое вдруг из деревенского далека пришло сравнение. И голова кружится, будто спал, да не выспался. Ощупал голову – цела, мимолётно отметил, сколь долгим стал волос, надо стричься. А ушанка? Где ушанка? Ещё раз осмотрелся: вот она. Обрадовался не меньше, чем автомату, надо же – цела, даже звёздочка не отпала. Ну, лады – так-то живём, так-то жить можно!

Теперь надо было решать, что делать дальше. Блиндажа, к которому полз, нет, разбит прямым попаданием – видел собственными глазами, собственной шкурой испытал. Кому докладывать о прибытии, если кругом ни души, даже часовых? Стало быть, что? – надо поворачивать обратно, добираться до своих.

Сказано – сделано. Опираясь на автомат, тяжело разламывая хребет, он поднялся на ноги. С плеч и спины посыпались песок и глина. И сапоги, и ватник, и подштанники – всё было волглое, однако стылости он не чувствовал, словно сам слился с этой волглостью.

Покосившись на воду – это был ориентир, он шагнул влево. Первый шаг дался с трудом, так полонила его непомерная тяжесть. Но солдат бывалый, он знал, что надо сделать второй шаг, третий… А там, как это бывало, втянешься в пеший ход и попрёшь, и попрёшь, куда прикажут отцы-командиры. Пока не падёшь от засмертной усталости либо пули.

Жестяной забор, окружавший песчаное поле, он одолел через рваный пролом, краем сознания отметив, что плащ-палатка зацепилась за острую кромку, но порвалась почему-то без треска. Его больше заинтересовала гофрированная жесть. Он пощупал рваный край её – такой не видал ни на крышах, ни на ограждениях. Вот бы в хозяйство такую…

За забором было темнее. Фонари – откуда здесь фонари? – горели, но свет их скрадывали деревья. Только через полторы-две сотни метров стало светлее. В лучах, исходящих снизу, он увидел кирпичную мельницу – без крыши, без стропил, она напоминала гребень о четырёх зубцах. Там находился НП старшего лейтенанта Наумова.

На минуту он замер, хоронясь в тени. Снизу красная мельница и обломок трубы были окутаны чем-то белым, словно бинтом. Нет, не бинтом, – ночной туман, видать, накатил с реки, только странный какой-то, тяжёлый. А позади будто облако, но только не округлое, – сверху приплюснутое, будто обрезанное, а по бокам вогнутое, словно экран простыни в их сельском клубе, натянутой гвоздями.

Ускорив шаг, но пригибаясь и держась в тени, он пустился в ту сторону. До мельницы было уже недалеко, по прямой – сквозь туман – один бросок, когда впереди он различил танки. На миг присел, но по округлым силуэтам догадался, что свои, и пустился дальше. Танки стояли тесно в ряд. Опасно стояли. Ближний снарядом накроют, а там и другим хана, если боекомплекты сдетонируют. Они что, не соображают, эти танкёры? И часового не видать.

Держа автомат на изготовку, он приблизился к танкам вплотную. Новенькие, с иголочки, крашенные яркой зеленью. По форме свои, но встречать таких ещё не доводилось. Три танка и самоходка. Во, силища! А дальше сбоку он увидел паровоз. А паровоз-то тут откуда? Разве здесь ветка проложена? Приблизился. Паровоз тоже оказался новенький, а за ним несколько платформ: теплушка, цистерна, на открытых платформах пушки. Всё было диковинно и странно, и он никак не мог взять в толк.

Но самое странное ждало его впереди. В слабых отсветах он увидел угол ближнего дома. Дом был цел. Он хорошо помнил, что тут лежали одни развалины, откуда же взялся этот? Нерешительно приблизившись к дому – уж не блазнится ли? – он даже пощупал его. Целый. Каменный. И стоит. А это что мерцает? В тусклых фонарных отсветах различил мраморную дощечку. Стал читать надпись. И обомлел.

 «Улица названа именем

командира 7 роты

42 гвардейского стрелкового полка

13 гвардейской дивизии

старшего лейтенанта

Наумова Ивана Ивановича

геройски сражавшегося

в Сталинграде

Погиб 25 ноября 1942 года»

 

25 ноября… 24-го вечером старлей послал его на задание, приказав наладить связь с соседней ротой. А 25-го… погиб.

Его обнесло – ротный погиб. Ища опоры, он прислонился к стене дома, как к стенке блиндажа. Ротный погиб, а он и не знал. Как же так! Вчера был жив, давал задание: « Передашь: сигнал к атаке – красная ракета. Оставайся там – будешь на связи». И хорошо так посмотрел на прощание: «Я надеюсь на тебя…». А сегодня погиб… Не может быть!

Он оторвался от стены, скосил взгляд на мраморную доску. Может. Вот она, похоронка.

Он представил себе ротного, каким запомнил, уходя на задание. Прокопчённый порохом, тощёй – одни жилы да кости, лицом худой – все щёки выела война, но духа эта сука не сломила. О том ясно твердили глаза! Такие строгие и одновременно ласковые глаза были у отца. Вот за глаза ротного и называли батей. Что с того, что ему было всего тридцать три. Отец родной. От рядового-окопника вырос до командира роты. На своей шкуре всё испытал, потому бойцов жалел и берёг… А сам, выходит, не уберёгся… «С кем воевать-то теперь? – закашлялся он. – Поставят какого-нибудь подлётыша необстрелянного, наплачешься с ним». И вдруг осёкся.

Настылого и застамелого, его обдало жаром. Доска. Мемориальная доска. И тишина. Стало быть, что? Оборона кончилась? Передний край откатился дальше? Ценой жизни старшего лейтенанта Наумова?

Не в силах одолеть смятение, зыбкую дрожь в коленях, он опустился на землю и прислонился к стене. Неужели выстояли? Неужто одолели? Тут бы радоваться, ликовать. Да не тут-то было. Этим домом начиналась улица имени командира. А он никак не мог этого понять, тем более – принять.

Усталое сердце едва слышно гнало застоялую кровь. И тут наконец тихо-тихо стало приходить осознание самого себя и следом – своего положения.

 

Это было наследственное. В их роду кто-нибудь непременно впадал в это состояние. Кто накоротке – на неделю-месяц, кто на полгода. Были случаи – и это передавалось из уст в уста – бабка по материнской линии после гибели мужа целый год находилась в летаргическом сне. Их, уроженцев Полтавщины, ещё называли за это «потомками Гоголя». Дескать, Гоголь не умер, когда его хоронили, а впал в летаргический сон, потому и тела в гробу не оказалось, когда вскрыли. Маму Господь миловал. От родства с классиком она открещивалась: «Чи знаю…», словно боялась даже мыслями накликать то загадочное состояние, а о родных ланах, с которых бежала от Петлюры, почти не вспоминала. Отец подтрунивал над ней: начитались твои бабки «Вия», вот и мерещится. А сына, добавлял, это не коснётся, он в нашу породу – в Реутовых. И пояснял, что реут – самый большой вечевой колокол, такой всех бесов отвадит, они на сто вёрст к нему не приблизятся …

Мысль об отце встрепенула его. Отец погиб осенью 41-го года под Смоленском, недалече от родных мест. До Смоленска от Волги было далеко. Мешкать было некогда. «Встать!» – приказал он сам себе.

И вот солдат – не столько плоть, сколько дух, – он двинулся вперёд вдоль улицы своего командира. Шагал тяжело – телесность гнула к земле, но дух не оставлял, крылатя дорогу.

Поперечная улица оказалась перекопана. Окопы? Нет. Канава была аккуратно выбрана ковшом экскаватора, а в ней лежали огромные трубы, видать, водопроводные. Стало быть, восстанавливают. Далеко, выходит, откатился фронт, пока он лежал в забытьи под толщей глины, песка и брёвен.

Он пересёк канаву по мосткам, касаясь плащ-палаткой перилец, двинулся дальше, но вдруг замер. Осветительная ракета. Она то вспыхивала, то гасла, потом опять вспыхивала. Нет, это была не ракета. Он догадался, что это мельтешит световая реклама. Только почему она не по-русски… И песня откуда-то чужая, на чужом языке. Может, это не Сталинград? Или эта часть города ещё не отбита?

Держа на изготовку автомат, он двигался от реки всё дальше и дальше. Так далеко, даже атакуя, они ещё не доходили. Прижатые немцами к Волге, они, гвардейцы генерала Родимцева, держали тут совсем узкую полоску берега.

Неожиданно его вынесло на широкую, ярко освещённую улицу, он даже отпрянул, встав за кусты. Дома были безмолвны, в редких окнах мерцал огонь. Зато вовсю бесновалась реклама. Причём в большинстве на чужом языке. Он не читал, отмечал глазами, не понимая и не вдумываясь в смысл. BROAD WAY, KERASTARE, PLAZA, SELFUBAR, HILTON, FITNESS LAND…

За ближней стеклянной витриной сверкали хромом и лаком автомобили. Он пригляделся к их маркам, что сверкали на капотах. Ни одной своей – ни АМО, ни ЗИЛа, ни ЗИСа – одни иностранцы. В госпитале показывали немецкую хронику. Там овчарок натаскивали на детях-узниках. Пасти псов были оскалены, как эти капоты. И ещё одно его зацепило. В витрине магазина отражалось дерево, подле которого он стоял. Дереву было всё равно где и в чём отражаться. А его, солдата, отражения там не было. Даже отражение его противилось этому чуждому надменному блеску.

На углу дома лепилась табличка: «Улица Советская». Как же так? Улица Советская, а вся в чужаках! Разве это порядок!

А ещё повсюду назойливо мелькало SALE. Чего они помешались на сале?! Кругом SALE, SALE, SALE…

Дальше открылось название банка, тут было по-русски. Он попытался прочитать. Но вышло что-то странное: «Банк хомут кредит». «Эко!», –хмыкнул он, сдвигая на затылок ушанку.

Нет, тут что-то не то. Немцы выбиты из города, они вроде ушли, но от своего, видать, не отступили и теперь, не иначе, правят издалека, навязывая свои порядки. И словно в подтверждение догадки из-за угла вырвались на бешенной скорости три мотоциклиста. На головах каски с рожками, на глазах очки, все в чёрной коже. Не иначе эсэсовцы? Не успел он вскинуть автомат, как они унеслись, обдав бензиновым перегаром. В помине остался только пёстрый флаг, развевавшийся на заднике переднего циклера, – немецкая буква F да посерёдке череп…

Очередное слепящее название прочитать не смог. Догадался только, что это ночной клуб. Оттуда доносилась визготень, напоминающая звук немецкой противопехотной мины. Он даже по привычке утянул голову, да одумался. Нет, это не мина – это, видать, такая музыка. На клубном крыльце кучковались качающиеся юнцы. На них была чужая незнакомая форма. И язык был чужой, судя по отдельным отрывистым словам: лузер, драгс, зашквар, бабло, зольды… Судя по речи – не немцы. Может, мадьяры? Их тут много понагнали. Или итальяшки?

Издалека снова раздался треск мотоциклов. Вскоре они очутились в проулке возле клуба.

В свете фар змеино замерцала чёрная кожа. Те же или другие? Да какая разница! Фашисты – есть фашисты!

Сердце солдата, как всегда перед атакой, пыхнуло. Сигнал – красная ракета. Только кто его подаст? Командир убит. На кого надежда? Ясно дело – на себя. «Реутовы – фамилия вечевая». К бою, солдат!

 

Из проулка донеслась чужая крикливая речь, изображавшая круговую маршевую песню. Её подхватили те, что были на крыльце, они двинулись в проулок. Слепящие фары выхватили кусок надписи: ZONE – «Зона…» – а следом начало: FASHI… И уже не мешкая, он вскинул автомат.

г.Архангельск