Евгений КАЛАЧЁВ. ЧИСТЫЙ ЧЕТВЕРГ. Автобиографическая проза

 

 Евгений КАЛАЧЁВ

 ЧИСТЫЙ ЧЕТВЕРГ

 Рассказ

 

Посвящаю русскому писателю Владимиру Крупину,

который своим произведением «Китайский мандарин»

подвиг к написанию этого рассказа

 

 В тот апрельский день я проснулся как обычно в семь часов. И все было как обычно – новизна переезда в Москву из далекой Сибири за восемь месяцев уже улетучилась – начинался новый день с повседневной суетой, учебой на Высших литературных курсах и работой юриста в Союзе писателей.

 Необычность утру придавало настроение, с которым я проснулся, а торжественно-приподнятое настроение было следствием сна: необычного, яркого, как наяву. Мне приснился Храм: огромный, красивый, с куполами, с крестами, плывущий по воздуху! И голос торжественно-радостный звучал то ли у меня в голове, то ли во всей Вселенной: «Богоявленский Кафедральный собор! Богоявленский Кафедральный собор! Богоявленский Кафедральный собор!».

 Встав с кровати на холодный бетонный пол – комната располагалась над аркой, над проездом с улицы во двор дома, я посмотрел в маленькое квадратное окошко – так реалистичен был сон, но парящего над землей Храма не увидел. По приставной фанерной лестнице из двух ступенек я сбежал в большую комнату, подхватил под мышки пятилетнего сына, чмокнул в теплую щечку, легонько прижал к себе, невольно вдохнул родной вкусный запах, бережно опустил его на пол:

 – Одевайся, сынок, – и подхватил еще полусонную годовалую дочку. Она прижалась всем тельцем и положила голову мне на плечо, досыпая. Я подошел к большому окну и опять посмотрел на улицу: голые, еще без листвы, деревья высотой почти с пятиэтажный дом; небо, с плывущими в городской спешке серыми облаками; отчетливей услышал жужжащий гул автомобилей с трассы Москва – Санкт Петербург; но Храма опять не увидел.

 Из кухни выглянула жена:

 – Сам проснулся? А то хотела уже будить… Яичница готова, чай подогрей, если остыл. – Жена у меня ярко-выраженный жаворонок – встала раньше всех.

 – Слушай, такой сон мне приснился. – Жена немного напряглась: она знала, что некоторые мои сны сбываются. – Храм! Богоявленский Собор! Плыл прямо по воздуху.

 Жена облегченно выдохнула:

 – Ты в нем бывал?  

 – В том-то и дело, что нет. Голос сказал… – мой ответ прозвучал как-то нелепо – мелькнуло воспоминание о том, как студентами юридического института по обзорному курсу судебной психиатрии мы посещали психиатрическую клинику.

 – Чей голос? – спросила жена.

 – Не знаю. Может Божий, – неуверенно ответил я.

Жена улыбнулась, но комментировать мой ответ не стала…

Выйдя из подъезда панельно-серой пятиэтажки, я, одной рукой держа коричневую папку с юридическими документами и общей тетрадью для занятий, другой – сына за ручку, быстрым шагом направился в детский сад, расположенный напротив соседнего дома. Сын, не успевая за мной, с шага перешел на бег. Я, одумавшись, притормозил. Мы шли некоторое время спокойно, и сын, глядя на меня снизу вверх, рассказывал про мальчика из своей группы, который был у него в «авторитете»:

– Ты, знаешь, папа, Дима Гусев как прыгнет через лужу. А лужа такая большая, огромная просто…

 – И что? – задал вопрос сыну.

 – А еще он как прыгнет через скамейку!

 – Прямо вот такую? – я кивнул в сторону подъезда, мимо которого мы проходили.

 Сын посмотрел на скамейку, оценивая своим глазомером:

 – Нет, такую маленькую, у нас в садике.

 – А читать он умеет? – спросил я.

 Сын замолчал.

 – Вот! А ты умеешь. И потом, я тебя люблю, а не Диму Гусева, – улыбнулся я.

 Мы вошли в детский сад, я повесил в шкафчик курточку, теплые непромокаемые штаны на лямках, положил ботинки, помог застегнуть сандалии.

 – Ну, до вечера?

 – Пока, – сын поднял, прощаясь, руку и ушел в группу.

 Я пронесся по дворам пятиэтажек, перебежал через Юбилейный проспект на противоположную сторону, где была автобусная остановка. Подъехал автобус, идущий по маршруту: «Химки – Речной вокзал». Он был переполнен, но надо было ехать, и я втиснулся внутрь…

 Московский литературный институт имени Горького находился там же, где и сейчас, на Тверском бульваре, 25. Я вошел через распахнутые настежь ворота во двор, прошел мимо столовой, книжной лавки, вошел во флигель, поднялся на второй этаж, прошел по длинному коридору и оказался в аудитории Высших литературных курсов. Началась лекция по старославянскому языку. Читал – Горшков Александр Иванович замечательный ученый и прекрасный лектор. Я занял место за предпоследней партой. Рядом никого не было, впереди – Миша Волостнов – прозаик из Набережных Челнов, будущий лауреат литературной премии «Москва – Пенне» – старательно записывал лекцию. Он трудолюбив, и ему, так же как и мне, нравилось учиться на курсах. За одной партой с ним – поэтесса из Тувы Лида Иргит. Ей, коренной тувинке, и русский язык казался не таким простым, а тем более старославянский. Но и она внимательно слушала, что-то записывала, пытаясь вникнуть в суть. На второй парте от доски расположилась Валя Пахомова – прозаик и москвичка. Она замужняя, осчастливленная детьми, а потому хозяйственная: мне, иногороднему слушателю, подарила старый, но хорошо работающий утюг. В выходные дни и по праздникам Валя посещала православный храм, и потому старославянский язык ей вдвойне был интересен, и она намеревалась всерьез его изучать – у нее даже учебник по старославянскому языку лежал открытым на той теме, по которой шла лекция…

 В дверь аудитории легонько постучали, она открылась, и в проеме появился Виктор Павлович Зуев. Немного пригибаясь, словно опоздавший зритель в театре, но ступая на полную стопу, автор знаменитой книги «Аральский тупик» вошел в класс. Виктор Павлович родился на острове Сахалин, жил в Крыму и Душанбе, а потом окончательно осел в Москве. Он как всегда вызывающе, по-творчески элегантно был одет: пиджак в светлую клетку, поверх белый шарф-кашне и, конечно же, модные зеркальные очки. Очки на цепочке, как бинокль, висели на груди. Зуев был весьма перегружен: писал и лирические стихи, и хорошие рассказы, и злободневную публицистику. И ему надо везде было успеть: и в Союз писателей, и в Союз журналистов, и в ИТАР-ТАСС, где он работал по договору – потому он часто опаздывал.

За мной, на последней парте, сидел поэт из Чебаркуля Челябинской области Владимир Максимцов…

 «Старославянский язык является древнейшим литературным языком славян, – цитировал себя, как по своему учебнику, изданному еще в далеком для нас 1963 году, Александр Иванович. – Первые памятники старославянской письменности относятся ко второй половине девятого века и представляют собой переводы с греческого богослужебных книг. Так и более поздние – оригинальные произведения…».

 Я из папки достал общую тетрадь, вытащил из внутреннего кармана темно-синего пиджака шариковую ручку, стал листать тетрадь, ища свободное место для лекции по старославянскому: в тетради уже писались лекции по теории литературы, истории русской литературы до двадцатого века, истории зарубежной литературы двадцатого века, спецкурсы по прозе А.С. Пушкина, поэзии Сергея Есенина, истории России. Место в тетради, конечно, нашлось, я стал записывать лекцию:

 «На Русь старославянский язык пришел в конце десятого века в связи с принятием христианства как язык церковной письменности…».

И вдруг почувствовал несильный толчок в спину. Выждав момент, когда преподаватель повернулся к доске, я оглянулся.

 – Ты можешь не крутиться? – с извиняющейся улыбкой, шепотом произнес поэт Максимцов.

 – А что? – не понял я.

 – Нетленку пишу, – опять улыбнулся поэт Максимцов. – За твоей спиной.

 – Ну если дашь почитать – тогда могу, – я развернулся назад, пошире раздвинул плечи и откинулся на спинку стула.

 «…Система согласных звуков. По своему составу в старославянском языке имелись те же согласные, которые известны современному русскому языку. Однако некоторые из них требуют особых замечаний. Согласные звуки Р и Л в старославянском языке могли выступать как слогообразующие, то есть приближаться по своей звучности к гласным звукам и так же, как гласные, образовывать слог, – Александр Иванович подходит к доске, берет мел. – Например: влъкъ – волк. Гласный произносим до согласного, а для обозначения слогообразующей функции после согласных Р и Л, – как вы уже поняли, уважаемые слушатели, – писали гласные Ъ или Ь»…

 Слушая лекцию по старославянскому, пытался вникнуть в суть, записывал тезисно в тетрадь. Что-то понимал, запоминал, и вдруг отчетливо вспомнил сон: паривший в воздухе Храм, и голос звучавший: «Богоявленский Кафедральный собор!.. Богоявленский Кафедральный собор!.. Богоявленский Кафедральный собор!..».

Я невольно повернул голову и посмотрел в окно. За окном, на Тверском бульваре, большие клены и дубы, посаженные еще во времена Пушкина. И памятник поэту Сергею Есенину, поставленный лишь в октябре прошлого года. За окном есть и небо, облачное, но уже с голубыми просветами. Лучи солнца робко пробиваются к деревьям и зеленой травке на газоне, но я смотрел в окно со второго ряда парт и потому не видел ни памятник поэту, ни зеленеющий газон... ни Храм, парящий над землей.

Прозвучал звонок на перемену. Слушатели побросали, сложили тетрадки, учебники в сумки, портфели, папки. Быстро стали выходить из аудитории: надо успеть получить талон у Нины Аверьяновны, пообедать в институтской столовой и вернуться в аудиторию на следующую лекцию.

 Я положил тетрадь в папку, сунул во внутренний карман пиджака шариковую ручку, встал со стула. Чуть прихрамывая, подошел Миша Волостнов – мы с ним ходили на обед в литинститутскую столовую. Володя Максимцов тоже встал со стула, вышел из-за стола и протянул тетрадь:

 – Вот, прочти!

Миша – невысокого роста – приподнялся на цыпочки, наклонив голову вбок, стал читать вместе со мной:

Голос хрустальный, у глаз полутени,

Полуприпухшие щеки весенние.

Провинциалка или москвичка?

Тонкой сгораешь спичкой.

Слов ненавязчивых тонкая леска,

Волны вечернего лунного плеска,

Лампочка светит игриво-туманно…

Анна…

 

Женщина-девочка, тайна природы.

Где же взметнулись дворцовые своды,

Что лишь тебя златовласую ждут?

Не во дворец эти ножки бегут!

Но почему-то пленительно странно

Произносить сокровенное

Анна…

 

 – Нетленка! – сказал я одобрительно.

 – И куда эти ножки бегут?! – шутливо спросил Миша Волостнов.

Максимцов улыбнулся от легкого смущения, погладил черную, густую, аккуратно подстриженную бороду.

 Я возвратил тетрадь со стихами, сказал:

 – Володя, мне сегодня приснился сон: Храм! Большой. Красивый, парящий в воздухе. Да так явно, будто не во сне. И голос в голове звучал: «Богоявленский Кафедральный собор»… Ты человек православный, воцерковленный, к чему бы это?

 – На службу надо сходить, помолится, свечу поставить, – вкрадчиво сказал Максимцов.

– А где он находится? – перебил я.

– Тем более, сегодня чистый четверг, – продолжил Максимцов мягким ровным голосом. – Давай после занятий поедем вместе – я знаю, как туда проехать.

– Спасибо, – поблагодарил я, и мы пошли на перемену.

Кабинет Нины Аверьяновны – главного координатора всей нашей учебы и жизни на ВЛК: от расписания лекций и семинарских занятий, размещения для проживания до выдачи нам студенческих проездных и бесплатных талонов для полноценного обеда в институтской столовой, – находился рядом с аудиторией. Нина Аверьяновна, как заботливая мама, опекала нас, вполне взрослых, в большинстве состоявшихся в жизни людей, никогда не ругала ни за прогулы занятий, ни за какие-либо проступки – относилась с пониманием, терпением и состраданием.

 Я помню, как с Ярославского железнодорожного вокзала с большой дорожной сумкой, по многолюдному потоку в метро метаясь из-за незнания дороги от одной платформы к другой, добрался до литературного института. Потный, с красным лицом и взъерошенными волосами, я вошел в кабинет Нины Аверьяновны. Там уже находилась поэтесса из Тывы – Лида Иргит. Она – взрослая женщина, всхлипывала, а Нина Аверьяновна ее успокаивала:

 – Расскажите, Лида, что произошло?

 Поэтесса покосилась на меня, промолчала.

 – Вы, проходите, пожалуйста, Лида, на диванчик – успокоитесь – потом все расскажите. А вы? – Нина Аверьяновна посмотрела на меня, и в ее глазах я прочел и жалость, и сожаление, и страх за меня. Она приняла меня за глубоко пьющего человека: красный, потный, взъерошенный, с полубезумным шальным от счастья взглядом, от того, что оказался в Москве, на легендарных Высших литературных курсах. Наверное, я действительно походил на человека пившего двое суток в плацкартном вагоне и опохмелившегося в рюмочной на площади Трех вокзалов. Поняв это, я сразу проникся глубоким уважением к этой мудрой женщине, повидавшей на своем веку много творческих людей, но не разочаровавшейся в них, и не утратившей в себе человеческого сострадания к ним. Стараясь говорить ровным, спокойным голосом представился:

 – Калачев Евгений, прозаик из Омска. Вот мое приглашение.

 Спокойная ровная членораздельная фраза успокоила Нину Аверьяновну. Она взяла мои документы, в стопке бумаг, лежащей на столе, разыскала мою анкету с фотографией, взглянула на фотографию, потом опять на меня и, уже совсем успокоившись, спросила:

 – Можно, я буду вас называть Женей?

 – Конечно, – утвердительно ответил я.

 – Как, Женя, доехали? Сразу нас нашли?

 – Прекрасно! Двое суток – отоспался как следует. На вокзале и в метро немного потолкался, но «язык до Киева доведет» – люди дорогу подсказали… Да, правда, тут недалеко, на бульваре, напротив Макдоналдса, какой-то чудак два раза подбрасывал мне под ноги пачку долларов, но я же не лох – не взял…

 В кабинете раздался тяжелый вздох и рыдания:

 – Они мне говорят – покажи, какие у тебя деньги? Я им отдала, они посмотрели, что у меня долларов нет, и вернули, а здесь я обнаружила, что все крупные купюры исчезли, – сквозь слезы говорила Лида…

Получив талоны, мы с Мишей прошли по длинному коридору, устеленному ковровыми дорожками, спустились по лестнице со второго этажа, зашли в туалет – вымыть руки.

 – Гуляя по коридорам института, меня не покидает ощущение, что когда-нибудь встречу Андрея Платонова, – сказал я, открывая кран. Холодная струя отрезвляюще ударила в ладони.

 Миша, понимая мое настроение, сказал:

 – А разве он в этом флигеле жил, а не там, где библиотека?

 – Точно не знаю, но здесь он бывал тоже…

 Мы вышли во внутренний двор института. Высокие тополя грели ветви с набухшими почками под апрельским солнцем. Воробьи, радовавшиеся весне и солнцу, восторженно чирикали, перепархивали с ветки на ветку.

 – Хорошо! – я вдохнул весенний воздух полной грудью.

 – Ты, прав, – улыбнулся Миша.

 Уходить с улицы не хотелось, но перемена коротка – надо успеть пообедать – и мы пошли в столовую.

 При входе нас чуть не сбил с ног вылетевший из столовой поэт Владимир Максимцов. Он дожевывал на ходу:

 – Я быстро! – и растворился за открытыми воротами литинститута.

 – Куда это он? – спросил Миша.

 – Не знаю, – задумчиво произнес я, глядя вслед поэту Максимцову.

 

…Я доел обмакнутую в тарелку из-под макарон по-флотски корку хлеба, допил чай.

 – Миша, я после следующей пары уйду – надо съездить по делам в Арбитражный суд и Мосводоканал. Если вдруг Максимцов появится, скажи ему, чтоб ехал в Храм без меня.

 – Мне тоже надо съездить в Союз писателей, в иностранную комиссия, к Бавыкину Олегу… А почему ты думаешь, что Володя не появится?

 – Не знаю, – неопределенно пожал плечами я. – А зачем тебе к Олегу Митрофановичу?

 – Да книгу свою «Несусветное в поганочках» отдать… Я нашел все-таки пять экземпляров, – ответил Миша.

 – Да, – задумчиво произнес я. – Ты Миша – художник, как и Личутин. Я недавно прочел его роман «Любостай». Язык просто чудо: кружева – узоры. И название запоминается, – улыбнулся я.

– А ты? – Миша даже немного покраснел от сравнения с большим писателем.

 – А я – прозаик, – опять улыбнулся я. – Будущий. И мне ближе наши сибирские писатели – Астафьев, Распутин… Ну и, конечно, рассказы нашего Евгения Евгеньевича: лаконичные, психологически точные, с гениальными художественными деталями. Только немного грустные. Ты читал Чернова?

 – Угу, – Миша допивал чай.

 – Что угу? Сходи в библиотеку, возьми подшивку журнала «Юность», еще раз перечитай, – смеясь сказал я. – А вообще, Миша, это счастье, что мы оказались здесь, на ВЛК, и выбрал нас в свой семинар Чернов, а не Пушкин Александр Сергеевич…

 Арбитражный суд города Москвы в то время находился на улице Новая Басманная, дом 10. Доехав до станции метро «Красные ворота» я, приложив определенные усилия, открыл тяжелые с крупным орнаментом двери, вышел на улицу Каланчевскую. И хотя корень названия улицы происходил от слова «каланча», а моя фамилия – от другого имени существительного, сердце все равно легонько и радостно екнуло, от родного созвучия. На улице совсем распогодилось: солнце, и почти по-летнему тепло, и воздух такой чистый, прозрачный. Может от того, что середина дня и машин на улицах мало, а может из-за чуть заметного свежего ветерка – даже не ветерка, а движения воздуха – нагретый поднимался от асфальта вверх, а на его место опускался с высоты более прохладный и, конечно же, более чистый. И настроение у меня было хорошим и спокойным: в суде я должен был отдать краткий отзыв на исковое заявление Департамента по охране памятников архитектуры к Правлению Союза писателей. И только. А сам арбитражный процесс с интеллектуальным, эмоциональным напряжением будет позже.

 Быстрым, но размеренным шагом я дошел до здания суда, заказал пропуск, в канцелярии вручил экземпляр отзыва, на втором экземпляре получил штампик о вручении отзыва, и уже почти совсем расслабившись, направился назад, к метро. Я решил пройтись по Лермонтовскому скверу. Это место, казалось, совсем пустынным, безлюдным, хотя, в каких-то десятках метрах – по другой стороне Красноворотского проезда и по Каланчевской шли, обгоняя друг друга, суетясь, куда-то спеша, сотни и сотни людей. А здесь никого! Я даже, радуясь одинокости, прикрыл на мгновение глаза, подставляя лицо солнечным лучам. Солнце двумя красными полосками пробивалось сквозь веки. Сделал несколько шагов, открыл глаза и мотнул головой, прогоняя мираж – мне навстречу шел сам Валентин Григорьевич Распутин. Он не спешил и, видимо, так же, как и я, наслаждался и одиночеством, и прекрасной погодой. В какой-то момент у меня мелькнула мысль: не мешать, перейти на другую сторону проезда, утонуть в людском потоке, но неторопливые шаги навстречу друг другу сделали свое дело, и в следующее мгновение я произнес:

 – Здравствуйте, Валентин Григорьевич!

 Распутин остановился, доброжелательно посмотрел на меня, протянул для рукопожатия руку.

«Наверное, он все-таки видел меня в Правлении Союза писателей», – подумал я.

 Я пожал руку знаменитого русского писателя: «И все-таки Москва удивительный город!» – пронеслось в голове.

– В Арбитражном суде был. Отзыв на исковое заявление департамента по охраны памятников архитектуры отдавал, – сказал я.

 Распутин одобрительно кивнул головой. И я понял, что он в курсе писательских дел. И стал достаточно подробно рассказывать о сути претензий департамента по охране памятников архитектуры и последствиях, которые могут наступить, если чиновники выиграют арбитражный суд. Распутин молча слушал. Потом, как мне показалось, тщательно подбирая слова, спросил:

 – Отстоим писательский дом? – Распутин без давления, но очень внимательно смотрел на меня.

 – Постараемся. В этот раз уж на девяносто процентов – есть у меня одна юридическая задумка.

Распутин облегченно-сдержанно улыбнулся.

 – Ну и погодка сегодня! Как в начале вашего рассказа «Что передать вороне?». Правда, сейчас весна, но солнце, воздух и тишина здесь, на аллее… Ну и реки нет, – я внутренне себя осадил: «Чего разболтался?!».

 – Вы на Байкале бывали? – из вежливости спросил Распутин.

 – Нет. Я рос на Енисее, а вот моя мама бывала – училась в Иркутске... – День сегодня все-таки был необычным – я вдруг увидел, как от Распутина отделился второй Распутин и не спеша, немного грустно пошел по аллее от меня, вернее, от нас с Валентином Григорьевичем. И мне хотелось догнать его и рассказать, что на моей улице, на Енисее, росли лиственницы, и как в таежной избушке в чугунке я заваривал чай из листьев смородины, малины и женьшеня, и что сегодня ночью мне приснился необычный сон – парящий в воздухе Богоявленский Кафедральный собор…

 Толкнув двери метро, я вошел в вестибюль с высоченным потолком, сделал несколько шагов, оглянулся: меня не покидало ощущение, что, как в рассказе «Что передать вороне?», второе, а может, третье «Я» Распутина все еще находится здесь, где-нибудь рядом. И, может быть, произойдет чудо, и я вновь смогу приблизиться, соприкоснуться с этим Великим талантом и скромнейшим человеком. С таким чувством я спустился по эскалатору вниз, вошел в вагон. Час пик еще не наступил, и были свободные места. Я сел. И все думал о Распутине, о месте его в литературе; о Москве, которая аккумулирует в себе таланты; о Сибири, которая родит эти могучие чистые таланты. Моя мысль перекинулась от сибирских писателей ко вчерашнему дню, наполненному тоже удивительными для меня событиями…

 Накануне я ушел с занятий в литинституте после первой пары. И не потому, что мне были неинтересны или скучны последующие лекции – я старался не пропускать занятия, зная, что самостоятельно не смогу «нарыть» все эти знания в учебниках, энциклопедиях, интернете. Ушел, потому что получил предложение послушать лекции в МГУ. А предложение получил от нашего преподавателя истории России Орлова Александра Сергеевича, который был там штатным преподавателем и директором музея Университета.

 Для меня – провинциала, выросшего в небольшом городке, окруженном Саянскими горами, аббревиатура МГУ звучала как нечто такое недосягаемое и совершенное, как заснеженная вершина самой высокой горы в наших краях – Белухи. Знал, слышал и всегда считал, что там учатся только избранные. И куда мне, парню из семьи, в которой не было ни одного человека с высшим образованием, думать об этом. Тем более, я и аттестат о среднем образовании получил, можно сказать, случайно. По разнарядке отдела образования после восьмого класса меня отправляли на учебу в сельское профтехучилище. Хорошо, мама воспротивилась, да классная – Ярославцева Клавдия Ивановна, захотела оставить меня в школе, взяв честное слово, что буду учиться, а не дурака валять. Хотя я был непротив выучиться и на механизатора, потому что эта профессия мне бы помогла в будущем: я мечтал стать охотоведом и жить на таежном кордоне. Единственное, что удерживало от принятия решения идти в СПТУ, это друзья, с которыми я учился и в одном классе, и в одной школе. Их не могли отправить учиться в СПТУ, потому что они, почти все, были детьми работников обкома, генералов и других высокопоставленных чиновников. Но я тогда об этом не думал: кто из какой семьи, а просто дружил. Дружил на равных. Иногда давал по морде, если зарабатывали. И сам получал…

И лишь в девятом классе, когда у нас появилась новая учительница по литературе – Любовь Владимировна Сальникова, – я – щеголь в цветастом широком галстуке – мама старалась одевать меня не хуже других, работая на двух работах, вдруг, забывая обо всем, сидел и слушал уроки учителя от Бога: о Есенине, Толстом, Достоевском, прикасаясь к удивительному миру художественной литературы. А дома зачитывался книгами по внеклассному чтению. И только тогда, на уроках литературы, я понял, как была права мама, оставив меня учиться в средней школе. Но и тогда ни в каком сне мне не могло присниться, что меня пригласят послушать лекции по истории в самом главном высшем учебном заведении страны. И кто пригласит? Ученый историк, автор лучших учебников по истории России и директор музея МГУ.

 В старый корпус МГУ, на улице Моховой, я приехал за полчаса до начала лекции. Немного волнуясь, я прошел мимо гардероба и прямо в кожаной куртке вошел в кабинет Орлова. Кабинет был огромного размера и скорее напоминал научную лабораторию по истории или читальный зал библиотеки: в разных концах кабинета стояли большие письменные столы; в шкафах, на стеллажах, хранились старые, судя по корешкам, книги; на столах тоже лежали стопки книг; старинные карты и картины висели на стенах; и наблюдали за всем этим творческим беспорядком бронзовые бюсты.

 Александр Сергеевич, увидев меня, встал из-за стола, энергично подошел, поздоровался за руку:

 – Не стесняйтесь, проходите, куртку можете повесить вон там, на вешалке.

 Я с удивлением рассматривал новую для меня обстановку. Орлов непринужденно, привычно и почти весело, увидев удивление и растерянность на моем лице, сообщил:

 – Вы не подумайте, что это мой кабинет, преподавателя истории. Нет, это помещение музея университета. Здесь мы изучаем документы, экспонаты, систематизируем, даем заключения и рекомендации для выставления в действующей экспозиции или оставить на хранении в запасниках, а также пишем исследования, научные статьи и так далее и тому подобное… А вот и чайник скипел, проходите к столу, выпьем чаю, я вас провожу в сам музей – походите, посмотрите. Там есть наша сотрудница, будут вопросы – она ответит, а мне до начала лекции надо кое-что доделать.

 Медленно, в тишине, внутренне вздрагивая от паркетного скрипа, в залах музея с потолками, уходящими ввысь, я переходил от одного экспоната к другому: вот она наглядная история и не только и не столько МГУ, но и нашей страны. Вот они имена: академик Михайло Васильевич Ломоносов, радетель создания Университета, в котором бы учились не только иностранцы и дети дворян, но и дети разночинцев; граф Шувалов Иван Иванович – первый куратор Университета, именно он принес на подпись к Елизавете Петровне Указ «Об учреждении Московского университета и двух гимназий», сама императрица Елизавета, дочь Петра Великого, – знакомые с детства имена и я, абсолютно неожиданно для себя, вновь прикасаюсь к этому знанию, но уже как бы изнутри, из самого сердца Университета и страны.

 А потом была лекция. Читал кандидат исторических наук Орлов Александр Сергеевич. Я вместе с другими студентами исторического факультета МГУ сидел в большом зале, под куполом как в Храме, в Храме знаний, среди музейных экспонатом: бюстов, картин, застекленных шкафов с историческими раритетами, и слушал интереснейшую Великую историю Великой страны, подтвержденную и глубоким знанием лектора, и антуражем вещественных доказательств этого величия – экспонатов великолепного зала старинного здания Московского Кремля, который был буквально рядом, в каких-то сотнях метров. И это было впечатляющее действие, заставляющее вспомнить о своем родстве не только с народом, создавшим все это, с Родиной, как бы высокопарно это ни звучало, но и пробуждало забытое уже чувство гордости за свою страну.

 После лекции я зашел в кабинет, взял куртку. Слов благодарности, чтобы выразить все свои впечатления, я сразу подобрать не мог – все они, казалось, были банальны и легковесны, и я крепко пожал руку Александру Сергеевичу.

 – Приходите, – прощаясь, сказал Орлов. – В любое, удобное для вас время. Если меня не будет – наши сотрудники вас уже знают, – подождите, почитайте. У нас много всего интересного.

 – Спасибо, – вырвалось у меня. – Всё было очень необычным для меня.

 И опять я ехал в метро, но не домой, а на работу, хотя мне нужно было еще заехать в Союз театральных деятелей, чтобы передать Михаилу Александровичу Ульянову сборник Омских писателей «Складчину», в котором были опубликованы его очерки о пребывании театра имени Вахтангова во время эвакуации в Омском драматическом театре. Но на сегодня впечатлений было больше чем достаточно, и я решил заехать к Ульянову в другой день. Сидел в вагоне и думал о том, что я, как ненасытный алкоголик, не могу насладиться Москвой, не могу насытиться новыми яркими впечатлениями от встреч с талантливыми интересными людьми. И это здорово. В глубине души я догадывался, что когда-нибудь этот праздник закончится. Когда-нибудь моя душа перестанет восторженно напевать песню на стихи сибирского поэта Геннадия Шпаликова:

Бывает все на свете хорошо,

В чем дело сразу не поймешь…

А просто летний дождь прошёл,

Нормальный летний дождь.

А я иду, шагаю по Москве

И я пройти еще смогу

Солёный Тихий океан,

И тундру, и тайгу…

 

И наступят серые бесконечно суетливые будни, состоящие сплошь из мыслей и дел: как бы выжить; как бы заработать на жилье; как бы хватило на все сил и терпения. И я не буду чувствовать под собой ни этот Великий город, ни нашу Великую страну. Не буду чувствовать талантливых, доброжелательных ко мне людей…

– Станция метро «Бауманская», – голос диктора вернул меня к реальности. Я встал с места, вышел из вагона, и людской поток – приближался вечерний час пик – подхватил меня, вынес на улицу. Было некогда смотреть по сторонам: я спрашивал прохожих, где находится контора Мосводоканала, как туда пройти. Спешил. Боялся, что затянется процедура заключения договора и придется сюда приезжать еще раз. И только сдав документы на подпись, я присел на любезно предложенный мне стул, успокоился и посмотрел в окно. И словно во сне перед моим взором предстал пятикупольный, с высоченной стройной колокольней, фисташково-белый с золотом, сияющий на солнце куполами и крестами Храм – во всей красе и величии. От неожиданности увиденного, я крепко зажмурил глаза, опять открыл – наваждение не проходило.

 – Как называется этот Храм? – спросил я у сотрудницы конторы.

 – Елоховская церковь.

 – Странно, – сказал я. – А мне сегодня приснился Богоявленский собор. Ну, точь-в-точь, как эта церковь.

Сотрудница рассмеялась:

– Богоявленский собор и Елоховская церковь это одно и тоже. Правильное название – Богоявленский Кафедральный собор в Елохове. Кстати, в нем крестили вашего коллегу – Александра Сергеевича Пушкина, – девушка опять засмеялась. – А еще этот Храм никогда не закрывался. Аж с семнадцатого века. Правда, перестраивался: сначала была деревянная церковь в деревне Елох, потом построили каменную, в которой крестили Пушкина, а в таком виде собор предстал уже в середине девятнадцатого века, – как на экскурсии рассказывала сотрудница конторы. – А вы, наверное, приезжий?

 – Да, из Сибири. Учусь в литературном институте.

 – Понятно… Вот и ваш договор.

 Дело было сделано, и я теперь никуда не спешил: медленным шагом дошел до Собора, вглядываясь в его детали и не переставая удивляться – точно, как во сне! Перешел улицу и, как зачарованный, двинулся во двор Собора. Охрана – откуда она взялась, я не понял, меня не остановила. Я направился к главному входу Собора, но меня, почти бесшумно шелестя широкими шинами, обогнал черный лимузин представительского класса, с зеленым флажком на правом крыле. Флажок был украшен патриаршим вензелем.

 Лимузин затормозил у парадного крыльца, дверцу открыл молодой священник, появившийся из храма, и из автомобиля вышел сам патриарх Алексий Второй.

 Я сразу его узнал – видел по телевизору, но уже не удивился, а последовал вслед за ним в собор. Через притвор под высоченной колокольней, мимо входа в широкую трапезную с низким потолком, я прошел в сам собор, где свод распахивался, как небо высоко над головой, и где через огромные арочные окна купола предвечерний свет падал внутрь и был еще достаточно ярок, освещая образы русских святых: княгини Ольги, князя Владимира, Александра Невского, Сергея Радонежского, Даниила Московского и Василия Блаженного, и образ Троицы Новозаветной. Большие четырехгранные столпы держали небесные своды собора, а высокий пятиярусный иконостас из дерева и позолоты грациозно возвышался над прихожанами.

 Из-за раннего вечернего часа прихожан было немного, и я смог достаточно близко подойти к патриарху, и с легким изумлением рассматривал происходящее. Патриарх был облачен в скромные, неброские по церковным меркам одежды и читал с легкой грустью в голосе, но достаточно громко «Двенадцать евангелий»:

 – Глагола Иисусъ: нынъ прославися Сын человеческий, и Богъ прославися о немъ.

– Аще Богъ прославися о немъ, и Богъ прославить его въсеб, и авие прославить его.

 – Чадца, еще съ вами мало есмь: взыщите мене, и якоже рехъ Иудеомъ, яко аможе азъиду, вы не можете приити: и вамъ глаголю ныне.

(– Иисус сказал: ныне прославился Сын человеческий, и Бог прославился в нем.

– Если Бог прославился в нем, то и Бог прославит Его в Себе, и вскоре прославит Его.

– Дети! Недолго уже быть Мне с вами. Будете искать меня, и как сказал Я Иудеям, что куда Я иду, вы не можете прийти, так и вам говорю теперь…)

 

И молитвы, и церковный хор устами певчих, рефреном повторяющий: «Слава долготерпению Твоему, Господи!», и горящие свечи в руках у прихожан, молящихся вместе со священнослужителями, и само убранство Собора, и Патриарх – все это было чем-то для меня немыслимых, запредельным, нереальным, будто бы и не со мной происходящим. Все происходящее было для меня Чудом. Божественным…

 И еще долго в метро во мне звучало:

 – Заповедь новую даю вамъ, да любите друг друга: якоже возлюбихъ вы, да и вы любите себе…

 (– Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга.)

 Маршрутный автобус, набитый битком, медленно тащившийся по пробкам от станции метро «Речной вокзал» по Ленинградскому проспекту, совсем сбавил скорость, въехав на мост через Московскую кольцевую автомобильную дорогу. Мост реконструировали: расширяли на две полосы в каждую сторону движения. Юркие легковушки, нагло подрезая – шло сужение проезжей части с четырех до одной полосы, – вклинивались в узкое пространство между автобусом и впереди ползущей машиной. Водитель резко нажимал на тормоз, пассажиры, зажатые, как сельди в банке, дружно переваливались вперед.

 – Ты что картошку везешь?! – крикнул кто-то из пассажиров.

 – Он не виноват, – защитил водителя другой пассажир. – Стройку развезли!

 – А что теперь без моста остаться! Вплавь через водохранилище, а потом мелкими перебежками через МКАД?! – присоединился к обсуждению третий. И народ загудел, зашумел.

 Водитель резко газанул, автобус натужно зарычал, выбросив черное облако дыма, и масса пассажиров качнулась назад.

 – Я же говорю, картошку везет! – закричал от возмущения первый голос.

 Я, покачиваясь вместе со всеми пассажирами из стороны в сторону, одним пальцем – дальше дотянуться не смог – ухватился за поручень и стал смотреть в окно. Химкинское водохранилище погрузилось во тьму и лишь отблески фонарей, да слабый огонек на мыске противоположного берега бросали блики на черную воду. У меня не было никаких негативных чувств ни к строителям, оставившим для движения одну полосу, ни к переполненному автобусу, а наоборот, в душе была какая-то умиротворенность, равновесие и даже гармония. Я вдруг отчетливо понял, что все это, происходящее сейчас вокруг меня, временное, не существенное, что все это пройдет, и не стоит на это тратить ни своих сил, ни своих эмоций. А вечное, которое будет всегда со мной, это то, что случилось сегодня ночью, утром и днем, и что предстоит еще сегодня вечером…

 Уже совсем в темноте, если бы не фонари на столбах и святящиеся окна домов, я подошел к подъезду пятиэтажки, где было наше временное пристанище, с легкостью взлетел по лестнице на второй этаж, коротким звонком тренькнул в дверь. За старой деревянной дверью послышались почти бесшумные шаги. Жена открыла дверь, улыбнулась:

 – Привет, – шепотом сказала она.

 – Привет, – я обнял жену. – Как, уже спят? – тоже шепотом спросил я.

 – Настенька не дождалась, уснула, а Никита ждет. Говорит, не усну, пока папа про избушку не расскажет.

 – Сегодня я расскажу ему про ворону, – улыбнулся я. – А тебе – про Богоявленский собор, Патриарха и Распутина.

 – Хорошо, – улыбнулась жена и сладко зевнула, пытаясь прикрыть рот рукой. Она, ярко-выраженный жаворонок, уже давно отчаянно боролась со сном.

 Я переоделся в домашнюю одежду, вымыл руки, сполоснул лицо. Мягко ступая, прошел большую комнату, где на раздвинутом диване спала дочь, наклонился, поправил откинутое ножкой одеяло, поцеловал её в щечку и, также неслышно ступая, поднялся по фанерной лесенке во вторую комнату, расположенную над аркой.

 Сын, делавший вид, что спит, мгновенно открыл глаза, откинул одеяло, вскочил ногами на кровать и начал радостно прыгать на упругом матрасе.

 Я подхватил его на руки, прижал к себе, чмокнул куда-то в шею:

 – Как дела, Никит?

 – Хо-ро-шо! – вырываясь из моих объятий, разбивая слово на четкие слоги, произнес сын и еще энергичнее принялся прыгать на кровати.

 – Тише! Настю разбудите, – сказала жена, заглянув с лесенки в комнату. – Я там картошку разогрела. Если что-то останется, поставь в холодильник.

 – Хорошо, спасибо. А теперь давай укладываться спать, сынок.

 – А про избушку? – потянул сын, неохотно ложась на кровать. Я накрыл его одеялом, прилег рядом:

 – Глазки закрывай и слушай. Далеко-далеко от нашей избушки, за Саянским хребтом есть огромное, как море, озеро. Называется Байкал. Там живет девочка. Ей, как и тебе, пять лет.

 Сын открыл глаза:

 – Мне четыре.

 – Ну, скоро исполниться пять. Так вот, у папы этой девочки на берегу Байкала есть избушка. Такая же, как у нас – только немного больше, с кухней. А рядом с избушкой растет огромная, как дубы в нашей роще, лиственница. И на этой лиственнице живет ворона…

Я на цыпочках спустился по лесенке в большую комнату, жена, не дождавшись своего рассказа о Богоявленском соборе, Патриархе и Распутине, уснула прямо в халате, пристроившись на диване рядом с дочерью. Я прошел на кухню, на столе стояла глубокая тарелка, прикрытая блюдцем, в целлофановом пакете лежал нарезанный серый хлеб. Я с аппетитом принялся есть картошку, пожаренную на растительном масле. И на душе у меня было спокойно и умиротворенно, как, собственно, и было весь прошедший день.

А где-то за тонкими бетонными стенами пятиэтажки, на трассе Москва – Санкт Петербург все гудели, гудели и сигналили легковые автомобили, грузовики, фуры, автобусы. Стрекотали редкие в это время года мотоциклы. А я вспоминал, без всякого, впрочем, сожаления и грусти, нашу с отцом избушку, построенную своими руками, в тайге на склоне горы, рядом с которой, в ручье, жили выдры, а рысь любила ночевать на изогнутой от ветра лиственнице: на ней удобно спать и наши собаки не достанут. И думал о том, что мои дети вряд ли когда-нибудь в ней побывают.

 

* * *

На следующий день, в страстную пятницу, поэт Владимир Максимцов не пришел на занятия.

 – Где Володя? – спросил я у Миши Волостного.

 – Не знаю, – пожал плечами Миша, как будто чувствуя что-то нехорошее. – И в общежитии его не было.

 И лишь через несколько дней, после светлого праздника Пасхи, поэт Максимцов с чужого мобильного телефона позвонил из больницы в общежитие и рассказал, что с ним произошло: на перемене, выйдя на улицу из литературного института, он встретил знакомого, с которым выпил, и, заходя в вагон метро, оступился – нога попала в проем между бетонной платформой и вагоном. Поезд тронулся и срезал вместе с ботинком, брючиной и ногу до кости. Слава Богу, машинист затормозил. Володю на скорой помощи доставили в больницу, где врачи потом много часов сшивали сосуды и мышцы. Сохранили жизнь и ногу. Правда, она стала чуть тоньше, чем была.

 Когда поэта Максимцова выписали из больницы, я приехал в общежитие на Добролюбова попроведывать его. Максимцов, с костылем под мышкой, прокандылял мне навстречу, радостно улыбнулся, взял из моих рук сетку с фруктами, поблагодарил и пригласил пройти в комнату. Мы сидели за полированным обеденным столом, стоявшим в ближнем от входа углу комнаты, который был вместо письменного, и почти молчали. Но наше молчание было не грустным и не тяготило ни его, ни меня. Я не задавал ему никаких вопросов, он тоже. Я ничего ему не рассказывал, он тоже. А потом Володя предложил:

 – А хочешь, я тебя нарисую?

 – Давай, – согласился я.

 И Володя тушью набросал мой портрет. Жена сказала, что на нем я похож больше на себя, чем на фотографиях.