Владимир КРУПИН. ЧТО Я ЕЩЁ МОГУ УВИДЕТЬ… Рассказы

 

Владимир КРУПИН

ЧТО Я ЕЩЁ МОГУ УВИДЕТЬ…

Рассказы

 

Балалайка

 

Жителей в деревне осталось трое: старик Авдей и две старухи – Афанасья и Явли­нья Ваниха. Самая худая из­бенка у Авдея. Ограда у не­го, по его выражению, до Петрогра­да ветру рада, то есть нет никакой. Явлинья Ваниха всех старше и все время собирается умирать. Зрение у нее совсем никуда, даже солныш­ка она почти не видит, а чувствует по теплу. Вот и сейчас она выползла на улицу, сидит на бревнышке, ста­рается угадать, который час.

Подходит Афанасья, она явно с похмелья, но где и как сумела вчера выпить – это тайна, и эту тайну Афанасья унесет в могилу. Обе ста­рухи глуховаты.

– Козлуху мою не видела? – кричит Афанасья.

– Погляди-ко, сонче-то высоко ле? – кричит в ответ Явлинья.

– Тварь мою рогатую, говорю, че видала? – кричит Афанасья. У нее нет сил посмотреть на небо.

– Как я увижу? – кричит Явли­нья. – Сама с утра свинью ищу.

Они молча сидят, потом заключа­ют о свинье и козе, что много им чести, чтоб их искать, что захотят жрать – придут, а не придут, туда и дорога, пусть дичают, пусть их волки оприходуют, да они такие, что ими и волки побрезгуют, пусть сами подыхают. А и пусть подыхают, пусть. Много ли Явлинье и Афанасье нужно? – ничего не нужно, покой только и нужен.

– Мне дак уж веч­ный, – уточняет Явлинья.

– Авдея-то не было с утра? – кричит Афанасья.

– И с вечера не было.

– Зови. Пусть «синтетюриху» играет.

– «Синтетюриха» – это вятская разновидность «Камаринской».

– Сама зови, чать, помоложе.

Афанасья идет за Авдеем. Стучит в его окно и восклицает:

– «Эх, балалайка, балалайка, балалайка лакова! До чего же ты дово­дишь – села и заплака­ла». Авдей, золотко, жи­вой? Выходи, дитятко!

Авдей появляется на крыльце. Без балалайки, с маленьким приемником.

– Ой! – изумляется Афанасья. – Лопотина-то на те сколь баска!

– Афанасья, – сурово говорит Авдей, – кур укороти, а то я их оконтужу. Боле они у тя воровасты.

Чьи куры в деревне, это настолько давно и прочно перепутано, что Авдей не может этого не знать, но у Афанасьи нет сил напоминать это соседу. На все его выговоры она поддакивает.

– Эдак, эдак. – И, выждав мо­мент, просит: – Авдей, не дай умере­ть!

– Я, Афанасья, ты знаешь, питье, которое не горит, не пью. Чтоб синим пламенем пылало, у меня так. А такого пока нет, терпи. А пока терпишь, за это время и выживешь.

– Козлухи моей не видал? Нет? Да хоть бы и подохла, кырлага! Тарлаюсь с ней, давеча утром доила, паздернула, молоко разлила по всему двору, чище печки землю вы­белила. Авдей, кабы ты ее счинохвостил, я б тебе все вечерошно отдала.

Слово «паздернула» у Афанасьи означает многое – выпивку («бутылку паздернула») и движение («паздернула, тварь шерстяная, со двора»), слово «счинохвостил» тут означает поимку козы, а «вечерошно» – вечерный удой. «Тарлаюсь» в данном контексте – мучаюсь.

– Так чего без балалайки?

– А это чем не музыка? – Авдей прибавляет громкости в приемни­ке. – Слушай, а то начнется вой­на – и не узнаем.

– Начнется, дак не обойдет, – отвечает Афанасья. – Как в эту-то войну, перед войной без радиа жи­ли, а сто мужиков было, и нет. Эх, со­сед, сосед, кто умер, сказано, – тот счастливый, а кто живет – будет му­читься. Вот смотри: то рак, то дурак.

– Явлинка! – кричит Афана­сья. – Давай плясать! Ух! «Синтетюриха телегу продала, на телегу ба­лалайку завела». Авдей!

Авдея долго уговаривать не на­до, он меняет приемник на балалай­ку, садится на бревнышко, подтяги­вает струны.

Пес Дукат, который дремал до по­ры, не любит Авдеевой музыки, про­сыпается и уходит. Дукат – жулик и вор. И ярко выраженный индивидуалист. Были в деревне еще две соба­ки – сучки, которых курящий Авдей назвал, как и Дуката, именами табач­ных предприятий – Ява и Фабрика Урицкого. Но и Фабрику, и Яву Дукат выжил систематической травлей, и их не видать с весны. Одному Дукату вольготно в деревне, от кого ее охра­нять? А общие курицы несутся по всем закоулкам, это нравится Дукату. Поэтому, может быть, он сейчас не от балалайки уходит, а пошел обедать.

Явлинья шевелится на бревныш­ке и, как подсолнух, поворачивается на тепло солнца. Авдей повторяет первые строки без музыки, устраи­вая балалайку на коленях, потом на­чинает тренькать:

 – «Приведите мене Ванькю-игрока да посадите в куть на лавоцьку, дайте в руки балалаецьку, станет Ванькя наигрывати, «Синтетюриху» наплясывати, старым косточкам потряхивати...».

Афанасья переступает на одном месте, поднимает и опускает под музыку плечи, поводит руками.

– Мне уж только для ушей музыка осталась, – кричит Явлинья, – а тебе Афанасья, еще и для ног! Ой, Авдей, ты заиграешь, дак я лучше слышу и разглядеть свет могу, ой! «Синтетюриха плясала на высоких каблуках! накопила много сала на боках, да!».

Авдей тут же включается:

– «…Надо сало-то отясывати, на реку идти споласывати...».

– «…На реке-то баня топичча, – частит Афанасья, – в баню милый мой торопичча. Ой, не помычча, не попаричча, золотая рыбка жаричча. В золотой-то рыбке косточки, хоро­ши наши подросточки, двадцати пя­ти годовеньки, восемнадцати молоденьки...».

Авдей замедляет плясовой раз­мер:

– «Да расщепалася рябина над водой...».

Старухи подхватывают:

– «…Да раскуражился детина надо мной. Это что за кураженьице? Ми­лый любит уваженьице. Уважать не научилася, провожать не подрядилася, провожу я поле все, поле все, расскажу я горе все, горе все. Одно горюшко не высказала, за всю жизнь его я выстрадала, ой!».

На этом «ой» плясовая заканчи­вается. Авдей начинает нащипывать мелодию на слова, «тень-тень, по-тетень, выше города плетень», но тут случается событие, и событие нерядовое, – к ним подбегает ма­ленький щенок с костью в зубах и начинает играть у их ног. Старики потрясены:

– Откуда взялся? Откуда?

– Это ведь от Явы, – решает Афанасья. – Срыжа.

– Нет от Фабрики Урицкого, – утверждает Авдей.

Явлинья просит щенка в руки и долго щупает его, а в конце заклю­чает, что это, конечно, Дукатов.

– А откуда такая кость? – спра­шивает Авдей. – Вы, соседки, если собак мясом кормите, так мне хоть средка через забор кидайте.

Но появление щенка не послед­нее событие в этот день. Из-за бре­вен, громко кудахтая, выходит пест­рая курица. С ней ровно десять, счи­тает Авдей, цыплят. Это второе по­трясение. Как это курица сумела тай­ком от них и от Дуката выпарить цып­лят, непонятно. Да и чья это курица? Решают, что общая, делят на будущее каждому по три цыпленка. Одного оставляют общим, на случай гибели.

– Тащи тогда патефон! – приказывает Афанасья. Авдей идет за патефоном. Этот патефон – загадка для старух, особенно для Явлиньи. Она вообще против любых нововведений. Не дала проводить в свою избу электричество, говоря: «Это бесы, бесы», – не ходит из-за электричества к соседям. «Задуете, дак приду», – говорит она об элект­ролампочке. Слушая патефон, она дивится и верит Авдею, что внутри патефона сидят маленькие мужики и бабы и поют. «А ребятенки-то хоть есть ли у них?» – спрашивает она. «Как нету, есть», – отвечает Авдей. «А чего едят?» – «Кило пряников в день искрашиваю. И вина подаю, а то не поют».

Авдей выносит патефон, ставит на широкую сосновую тюльку. Кру­тит заводную патефонную ручку.

– А вот, товарищи соседи, чего будет, если завтра солнце не взой­дет?

– Залезем на печь и не заме­тим, – решает Явлинья.

– Ну-ка, чего не надо не лёпай, – сердится Афанасья, – у ме­ня и так башка трещит, а ты умные вопросы задаешь.

Играет патефон. Но больше слушают не его, а смотрят на щенка и на курицу с цыплятами. Скоро Авдей в который раз рассказывает, как он обхитрил участкового.

До сих пор Авдей не знает, кто же сообщил участковому о его бочке. А жить в одной деревне и думать, что кто-то из со­седей тебя предал, тяжело. Поэтому Авдей решил думать, что участко­вый сам приехал. В ог­ромной бочке был запа­рен и бродил первичный суррогат будущего зе­лья. Скрыть его было не­возможно. Но ведь доду­мался Авдей! Увидев участкового в окно, он мгновенно разделся и запрыгнул в бочку, объ­яснив это тем, что лечит ревматизм. Талант к розыгрышам у Авдея по­явился поневоле. Например, после войны, когда он жил еще с семьей, выездная сессия насчитала на него за недоимки по налогам шесть пудов ячменя. «Ой, спасибо, товарищи, – закричал Авдей, – ой, побегу, запря­гу, ой, на всю зиму хватит!». Ему втол­ковывали, что это не ему присудили, а с него, но Авдей, благодаря и кла­няясь, повторял, что шести пудов ему хватит еще и на посев.

Когда к нему явилась комиссия во главе с уполминзагом (было та­кое министерство заготовок, были такие его уполномоченные), – Ав­дей объявил, что знахарка насильно передала ему черное колдовство, стал кататься по полу, кричать, что его корчит. «Ой, на кого бы переса­дить?» – кричал он. Комиссия от­ступилась.

Солнышко передвигается по не­бу. Явлинья вновь поворачивается за ним. Откуда-то возвращается са­ма и щиплет на дороге улицы траву коза Афанасьи. Находится и Явлиньин поросенок. Он неутомимо роет непонятно зачем глубокую канаву. Дукат, облизываясь, как-то боком идет от забора и ложится вновь спать. Неугомонный сын его все грызет и грызет белую косточку. Курица разгребает теплый песок и все никак не может умоститься полежать. Цыплята лепятся к ней.

Старики говорят о зиме, о дровах.

 

 

Прибежище патриотизма

 

Включил телевизор – два политика грызутся, ненавидят друга, а оба козыряют званием патриота. Думаю: а, это они воплотились из выражения «Патриотизм – последнее прибежище негодяев». Выражение, конечно, сочинённое, явно негодяйское, оно помогало ненавидеть противников. Стоит только разрушить их последнее прибежище. Но оно, оказывается, и есть патриотизм.

 То есть патриотизм у всех разный. Но как же так? Как же его понимать по-разному, у него одно значение, посмотрите в любой Словарь, это – любовь к Отечеству, родине, своей державе. И чего тут непонятного? О чём шумят витии?

 Корень проблемы: у всех своё понимание родины. Но вроде и родина одна. Как и любовь к ней. И запасной родины быть не может. Я предлагаю, это же не секретные данные, не счета в банках, данные о двойном гражданстве, предлагаю их обнародовать. У кого уже два-три паспорта? Куда это они собираются бежать и почему ещё не уехали? Не наворовались?

 Да, это счастье – у нас нет запасной родины. У нас она одна – Россия. Нам тут жить, нам тут умирать. Но жить тяжело от того, что пока эти патриоты-либерасты всё время хамят. Как раз им-то в России комфортно. Они редчайшие подлецы, нынешние либералы. Верить им нельзя ни на волосок. Даже стоять рядом с ними нельзя – испачкаешься. Вспомните Новодворскую. Вот эталон либеральной демократки-патриотки. У неё всё просто – стрелять тех, кто против созидания России по западной выкройке. Она хвалится, что убивать ей приятно, сообщает что «свежая кровь легко отстирывается». Её последователям напоминаем народную проверенную веками пословицу: кошка скребёт на свой хребёт.

 Самая существенная разница в противостоянии – в разных пониманиях самой России.

 Негодяи патриоты вот чего испугались, и вот почему был и 91-й и 93-й год. Испугались подъёма, даже взлёта патриотического чувства. Дважды. В год 600-летия Куликовской битвы (1980-й) и Тысячелетия Крещения Руси (1988-й). Уверяю, что именно так. Эти юбилеи показали, что коренная сила русскости никуда не делась, она есть. Она есть и сейчас, хотя её не могло не пришибить осознание того, что русских стравили с русскими. Я говорю о несмываемом позоре октября 1993-го года. Разве люди пошли к Верховному Совету, чтобы свергнуть Ельцина и посадить Хасбулатова-Руцкого? Вздор, они одним миром мазаны. Пошли, ибо видели, что демократия несёт издевательство над всем святым, привела разврат и нищету, ссоры между народами; увидели вторжение в Россию чужебесия и мракобесия. И главное – разрушение сознания и развращение молодёжи. Убийство школы. Выращивание англоязычных недоумков. Забвение Отечественной истории. Оскотинивание человеческих отношений до уровня инстинктов.

 Но мы очнулись, мы живы. Вспомните, ведь всё на наших глазах – Крестные ходы в Киеве, в Екатеринбурге, ежегодный Великорецкий Крестный ход, Марш Бессмертного полка.

 Подлинные патриоты! Отчего быть недовольными? Вы что, не завтракали? В рогожи одеты? Путин не нравится? Так это удел любого начальника, тем более большого, – он почти никому не нравится. Можно же потерпеть. Согласитесь, что жить-то ведь можно. И при санкциях рожь и картошка растут. Церкви открыты. Идите в них и вспомните святых отцов: нравится тебе какой-то человек – молись за него, не нравится, тем более молись, чтобы Господь его вразумил.

 Ведь перевороты затеваются теми, кто завидует, кого отодвинули от кормушки. У неё и так много хрюканья. Неужели этой скотской жадности завидовать? Есть у тебя еда, пусть скромная, одежда, жильё. Что ещё? Ведь все равно помирать, что на Рублевке, что в любом селении. А если все равно помирать, так о чём надо думать? Правильно, о душе. Она есть у каждого и ей, бедняжке, за каждого отвечать.

 А власть, барахло, деньги – это такие мелочи, что и говорить о них приличному человеку, тем более патриоту, даже и ни к чему. Это самое плебейское – считать чужие деньги.

 И самое важное: патриотизм и революционные заявления – вещи несовместимые. Патриотизм и терпение – это да. Скажут: это трусость, что ты призываешь к терпению. Нет, это сила. Лже-патриоты терпение терпеть не могут. Им надо  с е й ч а с  жрать, богатеть, развлекаться, нам-то это зачем? Была блатная, очень точная песня о таких, из последнего прибежища: «Жадность фраера сгубила, недолго фраер танцевал».

 

 

Три пирамиды

 

 Сосед Костя сидит на старой скамье, смотрит, как зять Сашка строит теплицу. Он размахнулся на большую.

 – У тебя прямо Дворец съездов получится. Сюда бы ещё правительство посадить. Да ещё бы на нашу еду. Кто умер бы, у кого бы несварение желудка. Хоть бы болтать перестали.

 Зять Сашка присаживается:

 – Строил фараон египетский пирамиду. Это не наше ля-ля, бум-бум. Не для помидор-огурцов, для себя. Как закончит – надо умирать. То есть в неё ложиться. Строит. А строитель был в сговоре с его сыном. Сын торопит. Но строитель был не дурак, он в сговоре был и с отцом. Отцу обещает медленно строить, а сыну обещает ускорить. Ну, как ни тяни, пирамида готова. Пора папаше отчаливать в неё. А он, он что? Он укладывает в неё строителя. А сыну говорит: «Мы, сынок, новую начнём. Усиленными темпами. Лет за двадцать построим».

 – А мне, значит, в теплицу ложиться? – спрашивает Костя.

 – Да как хочешь.

 – Я и без неё вызрею. – Костя закуривает. – Да, бежал я из бани в одних трусах и топор за голенищем. – Сплёвывает: – «Рысаков орловских пару и проституток полный двор». Песня такая была. – Опять сплёвывает: – Вызвали в военкомат: что тебе важнее – награды или группа инвалидности? Почёт или льготы? Говорю: льготы это и есть главный почёт. Почёт – дают бумагу, читаю заключение: регулярно показываться врачу.

 – Глобальная льгота, – комментирует Сашка.

 – Пирамида египетская – это что. На фронте у нас пирамиды бывали ещё и над могилами. После боя куда хоронят, куда сваливают? Конечно, стаскивают в окопы. Когда все не входят, много убитых когда, тогда кладут сверху. Потом присыпают. А я чего вспомнил пирамиду. У нас к одному генералу приехала, – вызвал к себе, – женщина. Молодая, красивая. И она увидела солдата. И полюбила. И он её. Генералу донесли. Он её сам пристрелил, а солдата генеральский адъютант прикончил.

 – Врёшь! – не верит Сашка.

 – Иди проверь, мне умирать скоро, чего мне врать. И их обоих в эту пирамиду положили.

 

 

Собака и хозяин

 

 Собачьи враги – это кошки и дворники. С ними лучше не связываться. Когда кошку загонишь в угол, и ей некуда деваться, зашипит и может глаза выцарапать. А когда залаешь на дворника, это он тебе запомнит.

 Уж лучше молча идти мимо. Мимо кошек, дворника, машин, мимо огромных мусорных баков, вдоль бетонного забора, по краю просторных луж, в которых шевелятся воробьи, всё мимо и мимо. Но куда? Некуда идти. Вот и идёшь обратно мимо луж, забора, машин, мусора, кошек, дворника. И хозяина ведёшь за собой. Раньше собака думала, что хозяин всемогущ, что он с высоты своего роста далеко видит и знает, куда идти. Но он видит то же, что и собака: воробьёв, мусор, забор, лужу, кошек, дворника, с которым здоровается. И так же идёт вдоль всего этого.

 Может, и ему хочется на всё это залаять, думает собака. Она поворачивает и ведёт хозяина домой. Дома хозяин садится на диван, собака кладёт ему на колени свою голову. «Ну что, собака?» – спрашивает хозяин.

 И они долго молчат.

 

 

Чёрная рука

 

 Помню, как один из ужасных дней своей жизни, кончину Василия Шукшина, его похороны, гроб в Доме кино. Я почти не был знаком с ним, не считать же две крохотные встречи. Одна на Писемского, где была редакция журнала «Наш современник», и в котором вышла подборка моих маленьких рассказов «Зёрна» в одиннадцатом номере 72-го года. И в этом же номере были рассказы Шукшина. Я по телефону узнал, что номер вышел из печати и примчался в редакцию. А в коридоре увидел Шукшина и Леонида Фролова, ответственного секретаря журнала.

 – Вася, – сказал Фролов, – вот, познакомься: Володя; с тобой в одном номере вышел.

 – А, – весело сказал Шукшин, подавая руку, – вот из-за кого у меня рассказ зарезали.

 Совершенно внезапно даже для себя я обиженно воскликнул:

 – Да у меня их десять зарезали!

 Шукшин засмеялся и предложил:

 – Пойдём Нагибина бить: их тут не смеют резать.

 Третьим в журнале по разделу прозы был Юрий Нагибин.

 Вот и вся встреча. Вторая была на пятом этаже «Литературной России», где была касса, и был день выплаты гонорара. За гонораром ли приходил Шукшин или по другим делам, не знаю. Но снова был на скорости, спешил к лифту, но, к радости моей, узнал меня, тормознул, пожал руку, гораздо крепче, чем в первый раз, и обрадовал тем, что мои «Зёрна» ему понравились.

 – Только зачем вы торопитесь заканчивать?

 – Для умных же пишем, – выпалил я, – додумают, сообразят.

 – Так вот умные-то и скажут, что писатель чего-то побаивается.

 Я уже хотел напомнить, конечно, известную ему теорию малого раздражителя и то, что всегда лучше недоговорить, чем переговорить, но он уже убежал.

 Вот и все встречи.

 Осень 74-го. Прощальная очередь от Белорусского вокзала, в которой стояли, так мне показалось, не люди, а огромные букеты цветов.

 Конечно, хотелось, чтобы Шукшин упокоился на родине, но и его окружение, и начальство Госкино сделало всё, чтобы могила была в престижном месте, то есть на Новодевичьем кладбище, где она и поныне. Может, оно и неплохо, но я очень помню, что лучший друг Шукшина Василий Белов не раз говорил, что писателю после земной смерти надо быть на родине.

 Лето 79-го, Сростки, море людей, пятидесятилетие Шукшина. Всего пятьдесят, а уже пять лет как похоронили.

 Огромная (два самолёта) московская делегация, в которой сплошь киношные знаменитости. Есть на кого посмотреть. Нас, писателей, мало, нас никто в лицо не знает. И не надо. Просто хожу по улицам, выхожу к реке, представляю здесь Шукшина по его рассказам. Подошёл молодой мужчина:

 – Чего, к Ваське приехал?

 – Какой же это Васька, это великий русский писатель Василий Макарович Шукшин.

 – Ну, кому Василий Макарович, а для меня Васька.

 – Почему именно так? – спросил я.

 Мужчина пристально посмотрел на меня, выдержал паузу и, качнув головой, значительно произнёс:

 – Брат.

 – Но у него не было братьев. Насколько я знаю. Сестра Наташа, она здесь, Наталья Макаровна.

 – А вот ты сам посуди, – сказал – мужчина, – сам разберёшься, чего мне врать? Брат. Мать меня всю жизнь скрывала. Я не осуждаю, ведь как это для неё, а?

 – Что?

 – Ну что? Один сын Москву покорил, до космоса взлетел, а другой с утра у магазина, а? А как не пить, если мною мать пожертвовала. Коля, говорит, мне двоих учить – не вытянуть, ты уж Коля, терпи. Терплю. Вот деньги собираю, на могилу съездить. А как ты думаешь, надо поклониться, а?

 – Надо, – вздохнул я, понимая, что придётся помогать. Полез в карман. – А вот если бы его здесь похоронили, тебе бы и деньги не надо было собирать. Пришёл, поклонился, детство вспомнил. Проси перезахоронить. Он, конечно, рад бы был.

 

 И ещё была встреча. Очень памятная. Но уже в Бийске, у церкви. Было утро дня, в который мы улетали. Поставил свечи о здравии и о упокоении, написал записочки. Спросил женщину в годах:

 – А бывал здесь Василий Макарович?

 – Этого я не знаю, а вот Мария Сергеевна, когда к Наташе из Сросток переехала, то ходила. И я её хорошо знала. Раз, никогда не забыть, вот также утро было раннее, иду, она бежит. Бежит, рукой машет. «Что такое?» – «Ой, некогда, некогда, бегу в церковь, в церковь». – «А что?» – «Вася приснился, руку показывает, правую руку, а рука вся чёрная. «Мама, – говорит, – иди, – говорит, – в храм, молись за меня, видишь, рука чёрная, молись! Этой рукой, говорит, я рассказ «Верую!» написал, грех, говорит, свершил великий. Вот рука и почернела».

 Рассказ «Верую» в самом деле очень безбожный. Огромный поп пьёт спирт, закусывает барсучьим салом, пляшет, кричит: «Верую в химизацию, электрификацию!». Поневоле вспомнишь статьи святого Иоанна Кронштадтского о писателях, в частности, о Толстом. Там речь о преисподней, где быть осуждены и писатель и разбойник. Горят и не сгорают в вечном огне. Но под разбойником пламя уменьшается, а под писателем увеличивается. «Как так? – взывает писатель, – разбойник грабил, убивал, а я мухи не обидел». – «Но за разбойника молятся, – отвечают ему, – и сам он кается, а твои книги продолжают читать и они своим растленным учением калечат умы и сердца».

 Но, думаю, за великую любовь Шукшина к России, за наши молитвы о его душе, которые постоянны, душа его упокоилась у престола Царя Небесного. Может, так дерзновенно думать, но был же и при жизни он защищён Божиим Промыслом. Ведь как хорошо, что он не снял фильм о Степане Разине, этом нехристе, разбойнике. Эти виселицы в Астрахани, княжна в Волге, Казань в углях, нет, не надо! Даже и в сценарии как жестоко выписано убийство воевод. Тела их, пронзённые копьями, плывут и утопают. Очень киношно – копья всё меньше и меньше видны, идут ко дну.

 Но время-то какое было, не будем осуждать. Зато дивные, спасающие душу рассказы о простых людях, зато какая сильная в них защита России от профурсеток, какая любовь к Отечеству.

 И его сказка-притча «До третьих петухов», что говорить! А петухи в Сростках дивные. Так поют, в Америке слышно.

 

 

Память смертная

 

 «Память смертную, слёзы и умиление» просим мы в ежедневной вечерней молитве. «Господи, даждь ми слезы, и память смертную, и умиление». Прошу долгие годы и чувствую, что память смертную и немножко слёз («капли слёз часть некую») я вымолил, а умиление, надеюсь, ещё впереди.

 Память смертная во мне постоянна. Всегда прошу у Господа «безболезненную и непостыдную кончину и доброго ответа на Страшном судище».

 Да, пишу сейчас на заграничном ноутбуке и вижу, что он умирать не собирается: не хочет ничего писать о смерти. И слово даждь пишет как дождь. И всё красным подчеркивает, не нравится ему писать о кончине. Интересно, кто кого переживёт?

 Хорошо это или плохо – постоянно помнить о своей смерти?

 Думаю, что очень хорошо. Именно о своей кончине, а не о глобальной. «Неужели мне одр сей гроб будет (опять ноутбук суётся, подчеркивает «одр сей гроб будет», ничего потерпит) или ещё окаянную мою душу просветиши днем. Се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит». И крещу постель как будущий гроб, в котором лежу, и себя в нём вижу. Так же все равно будет.

 Ещё всегда повторяю, кроме молитвы о добром ответе на Страшном суде, слова из Благодарственной молитвы по Причащении: «…и даруй ми чистою совестию, даже до последнего моего издыхания, достойно причащатися святынь Твоих, во оставление грехов и в жизнь вечную».

 И это «до последнего издыхания» помогает бороться со страхом смерти, который, конечно, есть. Есть. Как бы я ни храбрился и ни повторял усвоенное от святых отцов поверье: чем человек сильнее верит в Бога, тем скорее он хочет соединиться с Ним. Святой апостол Павел стремился уйти ко Христу, и, верим, мог уйти. Но просили апостола его ученики побыть с ними, и он остался ещё на пятнадцать лет. Апостольского владения сроками своей жизни я не заслужил, но хотя бы не сопротивляюсь приближению кончины и не вижу пользы в её отодвигании.

 Вот всё хуже слышу, вот всё хуже вижу. Глохну и слепну. Походка становится старческой, подшаркивающей. Радости в этом никакой, но и особых страданий нет, это же нормально – угасание сил организма. Конечно, можно начать ползать по врачам, а зачем? Все равно же не вылечат. Да и всегда в утешение скажут: «Что ж вы хотите, годы берут своё». Конечно, не своё они берут, а моё. Но врач этой фразой оправдывает своё бессилие перед неизбежным финалом.

 Все равно лечат. Но как в эти годы – вылечат одно, заболевает другое. Лекарствами посадят печень, больная печень ослабит кровь, слабая кровь не напитает мозг, мозг одрябнет, будет хуже соображать и далее по тексту. И так уже начинаю всё забывать. Как шутил один знакомый старик: «Где завтракал, помню, а куда на обед идти, забыл». Ослабевание памяти – это возрастное, это, опять же, нормально. И неизбежно. И сопротивляться бесполезно. Да и, в конце концов, надо же от чего-то умирать.

 Что я ещё могу увидеть и слышать в этом мире? И навидался, и наслушался. Только для родных и живу. Жену жалко. Как она без меня? У Шекспира: «Я умер бы, одна печаль: тебя оставить в этом мире жаль». Куда денешься, мужчины быстрее отбывают свои сроки.

 Люди наивны – хотят иметь жизнь полную спокойствия, достатка и наслаждений, и думают, что это возможно. Но так ни у кого не получалось, и у них не получится. Ну, богат ты, и что? И стал жадным и подозрительным. Завёл хоромы, и что? Картины, мебель, барахло, роскошь, обжираловка… это предел мечтаний? Мало? Ну давай, химичь дальше, крутись с ценными бумагами, с процентами. Получай и награду: одиночество, страх, бессонницу, дорогих врачей, которые тебе не дадут умереть, пока у тебя есть деньги. Закончились? До свидания, до будущих встреч.

 А есть исключения? Да, и много тех, которые вкладывают накопленное в добрые дела. Тут уж не спрашиваешь, «откуда дровишки», может и наворованные, пусть так, но всё-таки успел вложить капитал в спасение души.

 Да, но я отвлёкся. Что каждому до всех, если любой умирает в одиночку и в одиночку предстаёт пред Всевышним на проверку. Вот и прошу, читая по Молитвослову: «Господи Иисусе Христе, напиши мя, раба Твоего в книзе животней, и даруй ми конец благий». Это моё главное прошение – попасть в Книгу жизни и благополучно уйти с земли. Да ещё – очень важное – упокоиться на родине.

 Разве важно, от чего человек умер, чем болел, если он уже все равно умер, важно,  к а к  умер. То есть причастился ли, а перед этим исповедовался ли. Отношение к смерти показывает сущность всего человека. У Лермонтова рыцарь (написано от первого лица) гениально ставит Смерть в свои соратницы. Рыцарь скачет: «Конь мой бежит и никто им не правит». Как же конём не править? Но дальше понятно, что это за конь: «…Быстрое время – мой конь неизменный… Смерть, как приеду, подержит мне стремя, слезу и сдёрну с лица я забрало». То есть вызов принят. И рыцарь знает, кто победит.

 К случаю вспомнились стихи из 19-го века: «Всем «вечну память» пропоют, но многих ли потом вспомянут?». И тут же народное о «вечном покое»: будет вечный покой, когда «Со святыми упокой». То есть после отпевания.  Т а м  же ни зимы, ни лета – не холодно и не жарко. Прохлада, как на берегу реки, когда тихо, когда течение влечёт вместе с собою отраженные в воде облака.

Такие дела.

И скажем вслед за святителем Филаретом, что «не напрасно, не случайно» нам жизнь дана, её время дано на труды, благодарящие Бога за неё. Труды эти Господь оплачивает, и эта плата помогает купить жизнь вечную.

 

А посему краткий вывод из рассуждений: чем чаще думаешь о смерти, тем дольше живёшь. Более того, мысли о конечности земной жизни очищают её от грехов. А безгрешному чего не жить. С нами Заступнице усердная рода христианского, Невеста Неневестная, Благая Вратарнице, двери райские верным отверзающая.