Сергей МУРАШЕВ. НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ. Рассказ

 

Сергей МУРАШЕВ

НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ

Рассказ

 

Паша шёл по деревне. Неудобно, конечно, когда автобусы ходят редко — всего несколько раз в неделю. Добирался сегодня целый день на попутных машинах. Последний водитель не взял с Паши денег, всё ещё, значит, не берут, есть такие. Как раньше. Ничего не меняется. И остановка автобусная кирпичная так и стоит. Её даже подремонтировали, подкрасили. И туалет стоит рядышком, с буквами «М» и «Ж». Только раньше, в его детстве, рисовали маленькие буквочки, а теперь большие.

Паша шёл немного вразвалочку — дорога была заледенелая и скользкая — и идти неудобно. Примораживает хорошо, и, кажется, что всё ёжится от этого, а снега совсем мало — едва скрывает носки ботинок, если свернуть с дороги и идти по бровке. И обязательно кто-нибудь скажет из деревенских, что снега нет и нет, и что такого не бывало. Хотя так часто случается, что осень без снега.

Темнеет сейчас рано. Целый день добирался.

На Паше надеты новые тёплые джинсы, новые ботинки, новая куртка, и даже сумка новая, но, как оказалось, — неудобная. Только шапка у Паши старая. Специально всё новое надел, чтоб мать порадовалась, что сын хорошо живёт. Кажется Паше, что на нём всё даже поскрипывает слегка. Джинсы только жмут на талии и ниже, но это ничего.

На деревне, как от волшебной палочки, зажглись три фонаря, сначала не ярко, а потом ярко. Четвёртый помигал, помигал и тоже включился. Свет у них неживой, холодный.

Первый около Лизаветы Петровны, второй около Карелиных, третий около большого колодца, а четвёртый около магазина.

В библиотеке во всех окнах горел свет. Паша посмотрел на часы — пять. Сейчас выйдет ПалИванович. Паша специально остановился и подождал. Библиотека — самый обычный дом, только без хозяйственных построек, да на крыльце около двери табличка.

И точно, свет погас, на крыльцо с шумом и скрипом вышел ПалИванович, в своём тулупе, в ушанке, с кожаным портфелем. Закрыл дверь.

Паша поздоровался с ним.

ПалИванович долго смотрел на него из-под бровей, поздоровался в ответ, но так и не узнал.

Всю оставшуюся дорогу до дома Паша вспоминал библиотекаря. Как-то радостно было от этих воспоминаний.

Вспомнил, как мать рассказывала, что когда ПалИванович только приехал в деревню, то бегал по утрам в спортивных трусах и говорил, что это надо для физкультуры. А вокруг все удивлялись, почему он не переходит на нормальную работу, а всё библиотекарит.

Мать, кутаясь в пуховый платок, встретила на улице. Как раньше, когда Паша приезжал из училища. Наверно, чувствовала, когда выйти. Но Паша не знал, что мать выходила на улицу уже несколько раз, всё время находя какое-нибудь дело. В принципе, так было и раньше, и раньше Паша тоже не знал.

Сейчас она вышла, чтоб кинуть соседской кошке рыбьи потроха.

— Мура, Мура, Мура! Кис-кис-кис! — покричала, держа в одной руке пластиковую подложку от окорочков.

В подложке горкой потроха, сверху большой рыбий пузырь.

— Кис-кис-кис! — крикнула ещё раз, хотя знала, что никакая кошка не только не придёт, но и не услышит. Спит, наверно, кошка на печи, в тепле, или вылизывается, чистоту наводит.

Представляя, как кошке хорошо, она не сразу заметила Пашу. А как заметила, замерла. Высокий, как отец, и в плечах шире стал. На верхнем веке родинка стала как будто меньше заметна.

Обняла его. Холодный. Прижалась — и груди стало холодно и животу. И рукам холодно. А от того, что шевельнулась, почувствовала, как замёрзла. Скорей, скорей в дом.

— Замёрз, Пашенька? Сейчас согреешься. Заходи на кухню, поешь. Баня вытоплена. — Она обернулась на сына и пропустила его вперёд.

На столе, на большом прямоугольном куске фанеры под полотенцем пирожки. Рядками один за другим, носами в сторону Паши, золотистые, маслом смазанные.

Паша схватил один и съел. С рисом и яйцом. Остыли уже. Давно испекла. Но вкусные.

Паша разделся и сел в угол у стола, едва поместился. Всё такое маленькое, потолок низенький.

Мать суетится, чего-то рассказывает, чего-то спрашивает. Паша не слушает, отвечает кое-как. Его словно развезло, спать захотелось в тепле. Только удивляется своему голосу. Здесь в избе кажется голос каким-то особенно низким и громким, заполняет собой всё вокруг. Иногда Паша специально говорит что-нибудь матери, чтоб послушать, как звучит голос. Матери тоже нравится, когда говорит сын. Она словно следит за тем, как отражаются звуки голоса от посуды на сушилке, от печи, от стен.

Сначала мать налила тарелку мясного супа, потом подала окорочка с картошкой, потом ещё рыбник. Рыбу ловил дядя Валентин, Валька Скороход. Всё ещё бегает, всё ещё суетится, рыбу ловит.

— Мама! — встал наконец Паша из-за стола. — Мама, я отдохну и в баню пойду, приготовь мне.

Показалось ему, что сказал опять как-то грубо, резко, хотя старался ласково. От этого стало ему неловко. Вспомнил, что у дровяника лежит куча дров чурками, слегка засыпанная снегом, и решил завтра же, не откладывая надолго, расколоть.

 

Берёзовые, ровные без сучков чурки колоть хорошо. Если чурка была большая, он выкатывал её из кучи, ставил, счищал рукавицей налёт снега с торца, казалось, любовался годовыми кольцами, — на самом деле смотрел, где трещина. Потом раскалывал эту чурку на четыре-пять плах. А плахи уже на поленья. Кололись они легко, Паша орудовал одной правой рукой: тук! тук! тук! Следующую подавай! Левой рукой только придерживал, чтоб плаха не упала. Тук! тук! тук! тук! Следующая!

Средние и маленькие чурки Паша колол пополам, а потом уже половинки. Иногда попадалась совсем небольшая чурка, но с каким-нибудь изгибом или сучком, и не давалась сразу. Снова и снова падала после очередного удара или цеплялась своим разбитым торцом за колун. Паша радовался, что ещё не потерял сноровку: часа два прошло, а сколько уже натрескал. Раньше за день накалывал с укладкой кубов пятнадцать. Это когда готовил дрова для пекарни в соседнем селе.

От работы под шапкой уже выступил пот, и на спине тоже. Спина в пояснице немного побаливала. Было приятно иногда выпрямиться во весь рост и постоять так несколько секунд, вдыхая морозный воздух. Красное солнце уже поднялось над лесом. На черёмухе рядом с домом чирикали какие-то птички, прыгали с ветки на ветку, стряхивали вниз лёгкий серебристый снег.

Деревня стояла, как и раньше, ничего в ней не изменилось. Всю её Паша знал до косточки, всю её в детстве облазил, обнюхал. И если играть в прятки, то нет такого человека, чтоб спрятался от него. Правда, много теперь стало нежилых домов, и трактор стал реже чистить дорогу. Но это и правильно — если меньше народу, то и дорогу надо чистить реже.

Люди по деревне проходили редко. И всё какие-то дальние, малознакомые. Они здоровались, говорили: «Труд на пользу!» или «Бог в помощь!», и уходили. А Паша хотел поговорить. О деревне, о любимых местах. О речке под горой, подо льдом сейчас. О грибных борах.

У соседей топилась печь, и запах дыма, вместе с запахом свежерасколотых дров, будоражил.

Наконец Паша увидел Тосеньку, Антонину Степановну. Вот с ней и поговорить можно, всё расскажет. Он улыбнулся.

Увидел Тосеньку Паша издали и продолжил колоть. Пока она ещё дотопает своими маленькими шажками. С её сыном Паша учился в школе, её, вместе с ребятами, пугал зимними вечерами, привешивая к окну стукачок. Как же пугалась она! Что только ни рассказывала на следующий день на деревне. Тосенька всегда знала все деревенские новости: и что было и что не было — и всё это рассказывала.

Паше как раз попались ольховые чурки: они были спрятаны в середине кучи, но сразу отличались от берёзовых своими оранжевыми, почти красными, торцами. Чурки ольховые легко и с первого раза колются. С ними справится любая женщина.

Паша брал только ольховые и не брал берёзовые. На всякий случай, чтоб не попалась какая-нибудь суковатая, а Тосенька потом лишнего ничего не рассказала.

Сначала удивительно видеть перед собой не белый торец чурки, а оранжевый. Он какой-то весёлый, праздничный. И раскалывается тоже как-то по-праздничному, по-волшебному — раз — и готово! Кажется, что ещё и колун не долетел до торца, а чурка уже раскололась. Поленья откидываешь в сторону, и они с морозным звоном падают в наколотую кучу, находя в ней место.

Сначала из-за соседского забора появилась голова Тосеньки. Лицо раскрасневшееся. Лицо у неё почему-то всегда красное. Зимой, даже от самого небольшого мороза — становится ещё краснее, а летом — от жары.

В пуховом платке. Сама идёт прямо, а голову в сторону Паши повернула. Паша виду не подаёт, что заметил, колет дальше. Вот и вся Тосенька появилась. Ростом маленькая. Как обычно, в своей непонятной пальтухе до самых пят. Пальтуха сидит на ней в виде колокола, а ног не видно. Поэтому иногда кажется, что Тосенька не идёт, а летит, только медленно-медленно. На руках рукавички, новые, вязанные. Вяжет она сама.

— Здравствуйте, Павел! Бог в помощь!

— Здравствуйте! Спасибо!

— Приехали домой, маме помочь? Правильно.

— Немного надо, — Паша положил колун на приготовленную чурку и снял рукавицы. Он хотел для начала спросить про Володьку, своего одноклассника.

— Вишь, какой молодец! Только вчера вечером приехал, где бы отдыхать — а он колоть. — Круглолицая Тосенька улыбнулась. Из-под платочка вылезло несколько кудряшек. Кто не знает, никогда не поверит, что под платком у Тосеньки короткая стрижка и волосы завиты в кудряшки. Завивка эта ей совсем не идёт, но она научилась ставить бигуди и упорно ставит их каждую неделю.

От похвал Тосеньки Паша растерялся и стоял молчком.

— Как не молодец — молодец-молодец! Хороший сын — лучшая награда матери.

Если бы Паша не знал, что это Тосенька, то можно было бы поговорить о любви, о том, о сём. Он любил разговаривать с женщинами постарше. А Тосенька говорила улыбчиво, задорно.

— Мать, наверно, не нарадуется на тебя, Павел? Вишь, сколько наколол!?

От слова «вишь» Паша очнулся и решил спросить про Володьку:

— А как Володька? Как живёт? Как мать радует? — сказал он весело, словно заразился интонацией Тосеньки.

С Тосенькой что-то вдруг сделалось. Она заплакала. Никогда Паша не видел её такой. Она была либо испуганной, либо весёлой. Но чтоб плакала… Даже лицо её стало не круглое, а овальное. И посерёдке этого овала тёмный открытый рот.

— А-у-нас но-вость дня, — тянула она. — Женька Шарика пристрелил.

— Как? Зачем? Сосед? — быстро спросил Паша, испугавшись чего-то.

— Да Володя попросил, Шарик старый совсем стал. Ничего не видит, ничего не слышит, на крыльцо какает. — Она повернулась и пошла.

Сначала Паша слышал, как плачет Тосенька, потом перестал. А она всё уплывала и уплывала от него, всё дальше и дальше.