Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов). РУБЦЫ И ОЖОГИ МОЛОДОЙ ПРОЗЫ. О выпуске №3(6) журнала «День литературы»

 

Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)

РУБЦЫ И ОЖОГИ МОЛОДОЙ ПРОЗЫ

О выпуске №3(6) журнала «День литературы»

 

С выходом в свет 3(6) номера журнала русских писателей «День литературы», посвящённого новой, молодой прозе, тем, кого журнал назвал «новыми традиционалистами», парадоксально, но мудро совместив новизну с традиционализмом, – у меня сразу же появилось много новых, интересных, вдумчивых и ярких собеседников. Я не просто читал рассказы и повести – я разговаривал с этими, ранее незнакомыми, молодыми людьми. Видел их глаза, слышал голоса, с хорошо различаемым женским тембром или мужской басовинкой. Не знаю, понял ли я «племя молодое, незнакомое», но я вдосталь пообщался с лучшими его представителями!

Спасибо журналу с его подвижническим великим трудом сбережения заветов в век их забвения. Спасибо и авторам, ощущаемым всеми органами чувств, благодаря их искренности и неожиданному в их годы мастерству пера. Спасибо за ту общую поперечность мгле, которая свойственна и журналу и авторам. По мысли одного из молодых критиков, упрощаемой мной, – современная проза обращена не столько к читателю, сколько к невозможности докричаться до читателя. Мы давно уже живём в режиме «вопреки», и тем новые литераторы напоминают новые поколения катакомбных христиан. Здесь нет ни бунта против власти, ни согласия с нею, а есть нечто такое, что снимает земную власть во имя высшей, эталонной, в которой «всё» и «ничто» диалектически смыкаются, и тот, кто ниже всех, – оказывается одновременно и выше всех.

Из катакомб нашей литературы ушло «протестантство». Я не сразу понял, какой ноты не услышал у молодых прозаиков, – и лишь потом догадался: истерической нотки бешенства неуслышанности, так свойственной моему литературному поколению!

Герцен описал о литераторах своего времени: «мы не врачи, мы боль». Новая проза «Дня литературы» не боль, а рубец, ожоговый шрам от былой боли. Эти повести и рассказы показались мне рубцами и шрамами, ожоговым клеймом, нанасённым раскалённым металлом. Ни бумаги, ни чернил, ни дешёвой аллегории с кровью в чернильнице, которой договор с дьяволом подписывают. Ощущение калёного металла и живой кожи, по которой ложатся строки-ожоги…

Ты слышишь крик, похожий на твой собственный, но уже в прошлом, умолкший за давностью, оставшийся только в памяти этих рубцов. И ощущаешь удивительное, психотерапевтическое даже спокойствие давнего шрама, похожего на надпись с кольца Соломона: «и это пройдёт».

Елена Тулушева, выступившая в сборнике и автором и критиком, только укрепила меня в моих ощущениях: её основная мысль в описании своего поколения: мы не застали разлома, мы не сравниваем, мы просто живём и описываем всё, как есть. Она и пишет так, и осмысляет себя так – не внешним обозревателем жизни, а внутренне размещённым в жизни участником событий. Автор исчезает, превращается в видеотехнику, снимающую кадр за кадром, вид за видом. И мы видим всё, в мельчайших деталях, кроме самого автора. Он не отождествляет себя ни с верховным оценщиком, ни с участниками драмы.

Получается такой замысловатый «литературный пантеизм», творец Тулушевой растворился в творении, он там, как Бог пантеистов в природе, – везде и нигде. А сиротство – из локации становится у Тулушевой всеобъемлющим атрибутом Бытия, распространяясь с сирот и на взрослых, и на детей с родителями. Скинхед Славка формально не сирота, не в детдоме живёт, но по сути – мало чем отличен от зверушек и зверёнышей приютов. Да и дедушка, несмотря на солидные годы, жизнь прожил – как поле перешёл. Такой же обормот с сиротской психологией «день прошёл и ладно»…

Проза Тулушевой, как и Лунина, Антипина, Белоусенко содержит в себе многие черты прозы остросоциальной. Но не является таковой. Черты чертами, а острота требует крика. Тут же спокойствие изложения завораживающее. Жизнь современная отрицается без эмоций, без личного мнения, через факт. Сиротство выступает в этой сумрачной и призрачной, утратившей способность к самоосознанию и анализу жизни фундаментальным фактором. Сироты бывают при живых родителях, и сами родители, и даже родители родителей, – а всё равно сироты. В богооставленном мире нет места страстному обличительству, как нет ему места на кладбище. Какие тут нравы бичевать – покойников? Или схожего с покойниками, доживающего своё пьянчужки-сторожа?

Авторы очень индивидуальны, у каждого свой голос и манеры, но всех их роднит нелестное, быть может, определение «аристократы помойки». «Помойка» – то место, в котором они пребывают, которое они описывают, та бомжатня, которая стала для них сюжетом. Аристократы они в смысле образования, языка, такта, воспитания, и подчёркнутого, с внутренним протестом, отторжения от себя помойной реальности.

Говорят, что родовитого дворянина легко узнают даже в рубище, в обносках. Выдаст косточка, порода, выдаст вся совокупность движений, слов, знаний. Вот и авторы этого удивительного сборника, написанного о свалке жизни, о живом и зыбком небытии, – отнюдь не слились с ним, хоть и пытались себя не обнаруживать. В притоне и трущобе они остаются аристократами духа, у них картинки низшие, а слово – высшее. Сплести из высоких слов низменную картину, согласитесь, немалое искусство, дабы она не выглядела плоско, ходульно, банально, но и не пачкала языком и мыслями трущобной непосредственности…

Из всех замечательных, талантливых ребят-авторов, не скрою, более всего в сердце запала Женя Декина. Наверное, каждый читатель новой прозы выберет себе своего, особого автора, и далеко не у всех это будет именно Декина, не навязываю своих ощущений, но…

Цикл её рассказов «Где-то между двойкой и единицей» показался мне «где-то между отлично и великолепно». Как и у других авторов сборника – это затянувшийся и давний, но не заживший рубец-иероглиф. И такой отчётливый, такой бросающийся в глаза!

Женя Декина меня шокировала. А шокировать меня не просто. Мне в жизни приходилось таскать и складировать разорванные на части тела. Мне приходилось стоять над раскопами, в которых я видел сплюснутые лежалые трупы. У меня есть и ножевые ранения, и шрам от топора. Я не хвастаюсь, тем более – чем тут хвастаться-то? Я просто объясняю, что шокировать меня чем-то нелегко.

Но Жене Декиной удалось. И не то, что её истории страшнее всех – сюжеты попадаются куда пострашнее. Но у Декиной удивительным ракурсом совмещены внешний мрак и внутренняя тьма персонажей, найдены неброские, но точные средства проникновения в психологию почти дегенерата. При том, что самого автора, судя по палитре изобразительных средств, уж точно не назовёшь слабоумной! Мы чувствуем, что нас ведёт за руку, ни разу не отпустив, очень развитая личность, отточенная всей мировой художественной культурой – Женя Декина.

Но ведёт она нас в тёмные, кишкам подобные переходы современности, где обитает человек от сохи, человек проще простого – Ванька Пантелеев, или живущий в собачьей будке фито-наркоман Лёша, или совсем уж дегенеративная Маришенька, показанная целиком изнутри, без внешних ракурсов…

Уголовники, проститутки, жизнь и судьба которых не просто «не сложилась», а изначально не имела, так сказать, «потенциала к складыванию». В этой жизни нет не только счастья, но и мечты, простого представления о том, каким это счастье могло бы быть. Люди тянутся, отчаянно тянутся к чему-то светлому, но очень расплывчатому и неопределённому. Так исцеляемый от слепоты – вначале отличает лишь свет от тени, а отдельных деталей и контуров вещей ухватить глазом ещё не может…

Он «ещё», а герои Декиной – «уже»… Ядовитый коктейль из дурной наследственности, дурного образа жизни, дурных страстей и стремлений, дурного, а чаще вообще никакого, образования. Но разлит этот коктейль не рукой бармена (которым Декиной тоже пришлось поработать), а рукой полноценной наследницы русского литературного реализма, находящей в этой грязи формы изложения, сопоставимые с бальмонтовскими и бунинскими…

Но Декину в тексте мы чувствуем – не видим. Она присутствует в оборотах фраз, но не выдаёт себя в смыслах. Отстранённость (остранённость) достигнута полная – ни одного авторского суждения ни в одном рассказе. Или даже намёка на авторское отношение. «Так было. И точка».

Это меня и шокировало: точность протокола с лиризмом изложения протокольных фактов. Стихи в прозе, но о чём стихи-то?! О том, о чём обычно, и так часто, слагают свои корявые фразы дознаватели в грязных окраинных РОВД да УВД…

Легко темой опустить автора; куда труднее автору поднять низменную тему. А тут – безукоризненное эстетическое чутьё, как будто даже чурающееся философских, этических обобщений. Я говорю не об «эстетике безобразного», свойственной извращённым произведениям декадентов, а об эстетике восприятия.

В той или иной мере это присуще и всем авторам сборника, литературно очень близким, родственным, неспроста объединённым в «новые традиционалисты»: лишнего или случайного звена в их ряду нет. Нет того, кого сунули бы просто так, чтобы добрать листаж или для нужд вёрстки.

Целый коллектив авторов, равноудалённых от мятежа и покоя, от кабинетного академизма и от рыночной всеядной пронырливости, от аутизма собственных миров и от маркетинговой конъюнктуры шоу-бизнеса.

Запомним их имена. Запомним и их мир, один на всех, и у каждого ярко-индивидуальный, мир, в котором нам всем выпало жить, собирая ледяное слово «Вечность» из осколков мечты. Это мир остывающий, как труп, мир очень низких температур, когда замерзает не только вода, но уже и «незамерзающая жидкость». Это мир не белковый, а кристаллический: его жизнь причудлива, угловата, симметрична в своём хаосе. Она надёжно привита от слёз, чувств, тяжёлых грёз и ночных кошмаров – но обладает великолепной оптикой, чтобы фиксировать даже мельчайшие детали.

Здесь нечего делать призывникам и новобранцам, здесь не выживет мобилизованный в литературу рекрут. Перемещаться среди этих кристаллов азота и аммиака может только литературный спецназ.

Эти авторы, авторы нашего времени – идут не через литературу к смерти, а наоборот, уже пройдя долиной смертной тени – возвращаются с того света в литературу. Оттого они так чужды всякой, даже умиляющей, наивности или каких-либо гуманитарных заблуждений. Они не живут в литературе, а заживо погребены под её обломками, и там не впали в панику, свойственную погребённым заживо, а умело и деловито пробивают дорогу наверх…

Таковы они все: Тимофеев и Лунин, Антипин и Белоусенко, Тулушева и Иваськова, Филиппов (мой однофамилец) и особенно задевшая меня за живое Женя Декина. Но не буду путать личное восприятие, про которое можно сказать «вкусовщина» с объективным взглядом на новых традиционалистов.

Как сказал умирающий самурай, глядя на вишню в цветах – «все они прекрасны». И действительно, как можно возвысить или понизить один цветок вишни относительно другого!