Светлана ЛЕОНТЬЕВА. И КОСМОС БЕРЕЖЁМ МЫ ОТ ПАДЕНЬЯ... Стихи

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

И КОСМОС БЕРЕЖЁМ МЫ ОТ ПАДЕНЬЯ...

 

* * *

Не впервые идут осквернять русский храм,

если вспомнить историю. Я же не просто

вспоминаю – выплёскиваю пополам

вместе с кровью, где ссадины и где коросты.

Эти наши святые птенячии гнёзда,

где крылатые ангелы, Божии гвозди,

что в ладони вколочены нежно целуя:

«Аллилуйя, о, Господи, Аллилуйя!».

Даже там, где сжигали, я пепел вдыхаю,

даже там, где хулили, я слышу восторги,

засыпали камнями, где полночь глухая,

разной масти торговки, шабры, вертухаи,

всё равно всем поклон,

всё равно я всем – в ноги,

я – такая.

Окститесь! О, как же мне больно

говорить им, пришедшим из скверны, из оргий,

им поющим крамолу вблизи колокольни!

Терпелив Бог. Привык к Геростратам, Неронам –

это мелко и пакостно. Бог – Вавилоном,

прижимает к губам трубы Иерихона.

Закрывай ты лицо, прикрывай грудь и лоно.

Бог тяжёл, его вес – мегатонны.

В храмах русских то тюрьмы, то склад со пшеницей,

то конюшни, то псарни в безбожных эпохах

создавали! А я вот иду причаститься,

хлеб, вино, словно Божью вкушаю частицу,

вот иду: ноги мерзнут, что лапки синицы,

возводя себя в степень мельчайшего вдоха.

Ничего. Церковь вымоют. Грязь – три машины

соберут. Увезут. И отбелят, отчистят.

А я каждой травинке завидую мшинной,

что на взгорке у церкви и рыженьким листьям!

Отмываюсь, счищаюсь. Гряду. Наполняюсь.

«Что творили – не ведали!» – я повторяю.

Русь извечно жила сопричастием раю,

между войнами, бедами чуяла благость.

Выходила сквозь тленья, забвенья, затменья,

русский Храм выводил её в радость и в милость.

Я кидаюсь к иконам, сбиваю колени.

Нынче я помолюсь!

Сроду так не молилась!

 

* * *

Нам, пережившим лихость девяностых,

теперь уже не страшно ничего!

Всех пирамид финансовых коросты,

всех бед, всех Лонго, магов, Кашпировских

несметное число,

в тех пирамидах не сыскать хранилищ,

нет мумий там Египетских святилищ.

А золото-то где? Тогда купились

мы все! Народ – полуголодный, бедный, злой,

вдруг нате дерзкий вам журнал «Плейбой»,

а мы одеты все в едином стиле:

фуфайка, стёжка, варежки, платок,

а нам – стрип-бары, девок и джаз-рок,

игру в рулетку и удар в висок,

и статуи братков, что на погостах.

Нам, пережившим лихость девяностых,

ужели это не урок? Не впрок?

Чем жил народ тогда в плену бескормиц?

Упорный мой народ он жил, не горбясь,

кто в лес, кто по дрова, кто по грибы,

кто челноком до Турции в Россию.

А я никак всё не могу забыть

глаза старух там, в церкви. Их простые,

их тоненькие в плаче голоса,

ползком – да ко кресту, плашмя – к иконам,

всем телом припадая, всем поклоном,

я плакала, взирая! «Так нельзя

мне биться в сердце!» – Бог кричал, наверно!

И Богу больно было, тяжко, скверно.

Там, в девяностые смололись небеса

в кровавый фарш! Смешались звёзды, луны,

смысл смыслов, все созвездья, руны, гунны,

все фараоны, бой часов и Кремль,

флажок, горнист, Мавроди, «МММ».

Но всё равно мы на земле сажали

морковь, картошку, самогон варили

и дачи строили на досках, на скрижалях,

по сухостою, по грязи, по пыли

мы задыхались! Гневались! Но жили!

И не такое мы переживём,

налог, подлог, всех Каинов на троне,

реформу пенсионную в законе.

Люблю тебя, боготворю, народ,

всегда. Везде. Повсюду. И во всём!

Кто не сбежал во Францию, в Майями.

Не предал клятв своих. Своих щедрот

при невысоком уровне, при МРОТ

и Крым не сдал чужой Тмутаракани!

Сажай морковь-картоху каждый год!

Цеди свой самогон. Вари варенье.

Назло Европам. Бог ни над, ни под,

Он – в нас! Мы, как атланты держим свод!

И космос бережём мы от паденья!

 

* * *

У меня в груди плещется болью небес,

у меня, у прошедшей почти полстолетья,

повидавшей исход, коммуналки, собес.

Мама, папа – любимые! Что мне ответить?

То, что оси полопались вдруг. Навсегда.

Словно бы под завалами рухнувшей родины,

я истошно кричу. Под ногами вода.

Под ногами звезда – её отсвет смородинный.

Словно бы я зову. Но не слышит никто,

неужели опять все оглохли Бетховены?

Во все глотки зову. В миллион детских ртов:

мама, папа! Любимые! Мы похоронены…

Девяностые годы давно позади,

как и годы прошедшие, шестидесятые

и Конец Света вывалился из груди

вместе с детскими клятвами.

Выползаем мы из-под завалов. Меня

пригвоздило осколком былого навеки

к высшим смыслам! Целуя, терзая, казня,

вот такое со мной – в полымя из огня,

я, как дерево, чьи кровоточат побеги.

Мама, папа. Любимые! Как вас обнять

мне хотелось бы нынче, но руки остались

мои в крыльях былого, а корни – в корнях,

я других не содеяла капищ, ристалищ!

Я иного себе не смогла сотворить

кроме этих осколков, мне ранящих остро

всё нутро моё: вечность, язык, словари

и волхвов к Иисусу святые дары.

О, как я бы хотела побольше геройства!

Ибо я же клялась, как и все мы клялись,

видеть высь! Помнить высь!

Я молю: помолись,

чтобы мир этот Каинов канул в пустыню,

чтобы он возопил: «Я не сторож!» И минул.

Не во имя меня, моих деток во имя,

то есть внуков родителей Божьих моих.

Ныне, присно и днесь буду петь песни давьи

да про остров-Буян! Буду родину славить

до разрыва аорты, до спазм горловых.

И не сломишь меня! Я вцепилась в осколки.

Я мостом пролегла, ибо крепкая, с Волги!

Удержать, чтоб осталось тот мир, что разверст,

мама, папа! Любимые!

Землю.

И крест.

 

ВОРОТА МОЕЙ ФИВАИДЫ. ВСТУПЛЕНИЕ

1.

Это, как ворота в Ковчег, в Шамбалу, в иную цивилизацию,

врата Кипы и знания Компрадоров, ворота Венеции!

Как ворота Гигантов и Матиши. О, прогуляться бы!

Там дышать мне привольней: так ягоды пахнут и специи.

Там иное течение жизни, пространства и времени!

Люди с автозавода – они коллективней, открытее!

Ибо были истоки. Здесь Кочин свои сновидения

воплотил в два романа, как в два «Жития», в два события.

Люди с автозавода намного дружнее. В бригады мы,

в мастерские, в лито сочетались, сбирались мы в целое.

Здесь и небо иное – прозрачней! И звёзды, и радуги!

Потому по характеру я – боевая и смелая!

И ворона я – белая. Даже сорока я – белая.

да хоть тот воробей, всё равно цветом, снежным да солнечным!

Вот опять я к лихим девяностым (застыла в них, впелась я!),

даже эти года пережить было легче! В осколочных

до сих пор вся  раненьях душа. Как нас хрястнуло!

Как завод развалили. Как «Волгою-Сайбер» потешились.

Как за водкой ломились, отделы сметая колбасные,

в магазинах на Северном, и посылали всех к лешему.

Ты моя Фиваида – врата твои Автозаводские!

Проходная и пропуск. Храню я его, как реликвию.

У нас не было так, как Канавинские, как Московские,

где доступные барышни, где покупные, безликие.

Где базарно. Зазывно, Растленно. И всё не по-нашему.

Где не стыдно и пол поменять: хочешь  в девку, во брата ли.

Мы иные совсем: иногда вот столкнёшься с Наташею,

а она – это Петя! У нас нет такого отвратного!

И – по-матному…

Я-то помню, какими усильями, потом, зарплатою

добывалось моё! Моё кровное, лучшее, правое!

Шубку кроличью помню свою и картузик ондатровый.

И опять прихожу я сюда – связь здесь чую с державою!

Возле парка стою, словно вижу Москву златоглавую,

на проспект Октября я иду, словно с Питером венчана.

А на Южном шоссе, где троллейбус – тот детский! Купавою

на ветвях-проводах расцветает судьбою извечною!

 

2.

В Соцгороде я родила тебя, сын мой!

Ворота больницы открылись – в цвет синий

покрашены краской. Роддом. Плачут дети,

моей Фиваиды вливаясь в бессмертье.

Здесь мягкое солнце на ощупь, что булка,

вот-вот провалюсь я в него жарко, гулко.

Стекляшкою бьётся на плачи предсердье.

– Дыши! – мне кричит медсестра милосердья.

Хватаю за руку её или плачу?

Мой сын – это больше, чем дитятко, мальчик,

моя Фиваида его охраняет:

голубка, заступница, нянюшка-няня.

Я сына качаю. Я сына целую.

мы пахнем анисом, заморскою туей,

овсяною кашкою, морсом и вишней.

Но грудь сын не брал, грудь была моя лишней,

и я молоко – млеко я человечье

цедила в бутылочку. Утро ли, вечер

кормила я сына сперва из пипетки,

чтоб помнил на вкус материнское млеко.

Ещё у детей вот с такой патологией

рефлекса есть пищу – нет, и на подмоге я

всегда, словно щит. Говорят, что убогие

они вырастают – так было от века!

Но здесь, в Фиваиде иная дорога:

мы с сыном гуляли, Ока где и Волга,

кормили мы булкою сладкою чаек

клювастых, горластых, лихих  попрошаек.

Моя Фиваида мала, что песчинка,

в кулачном бою зла с добром поединка,

ужель Золотой нас Телец объегорит,

плохой экологии тяжкое горе?

Ужель в нашу спальню вражина прорвётся,

где тёплое небо, где мягкое солнце?

Ужель нас рассорит плутоний и стронций?

Но сыну читала я про краснодонцев

полезные книги и пела я песни:

кровиночка, заинька, самый чудесный!

Моя Фиваида – хранит от худого

и – в ноги, в колени, к иконам я снова!

В душе моя боль – в её пряной утробе,

о, я оседаю от крика в сугробе…

А после спасала, бежала, рыдала.

Спасла! Я хватала, мальца в одеяло

закутав, на «Скорой» мы мчались в больницу.

Ворота откройтесь! Пора расступиться

вот этим вот сводчатым, каменным стенам:

волхвы собирают дары сокровенно,

Пилат натянул свою шапку-ушанку,

и Каин взял камень – и мне метит в ранку,

и взяты уже на «Титаник» билеты…

Ужели мной мало прочитано-спето?

О, сколько бы я не учила, всё мало,

о, сколько бы ни говорила, взывала,

молила, просила, в подушку рыдала,

всё мало, всё мало, всё, Господи, мало!

Чтоб сына сберечь помолиться я выйду.

Где мягкое солнце, тянусь в Фиваиду,

в туннели её, золотые сосуды:

Здесь сын мой возрос! – повторяю я люду.

 

3.

Из шинели Гоголя, из его Миргорода –

да на свет этот солнечный, этот хрустальный,

а вот я – из Соцгорода, тканого мигами,

обережного  небом и Архистратигами.

Мой Соцгород, как будто калачик пасхальный!

Исходила, исцокала туфли я модные

на болотах его. Это, как город в городе!

Это родина в родине! Красной смородою

на окраине цвёл горизонт. Из породы я

трудовой. До сих пор пальцы крыты мозолями!

Но какие мы песни пропели всевечные,

но какие мы, словно равнины, раздольные.

Не расчеловечить нас. Мы – человечные!

Ах, как в юности, помню, то шумом, то гиканьем

наполнялись заулки, скворечным чириканьем,

разнотравием, бликами, ангелов ликами!

Мой Соцгород – один! Как в Элладе туниками

мы китайскими пуховиками затарились

в девяностые годы! О, как поелику нам,

мы ходили, кто в розовом, в ало-гвоздиковом,

и из окон нам Раймондом грезилось Паулсом!

Да, вот так мы и жили. Нам год, что столетие,

у моей Фиваиды своё исчисление.

Я хотела бы нынче покаяться: Летою

мне Ока твоя матушка. Между коленями

зажимаю свои кулаки от удушья,

выправляясь из белой, из чистой постели.

Но клянусь, что не хватит такого оружья,

чтобы это порушить янтарно-жемчужье

чуждой хваткой

ни в стужи, в торнадо, в метели!

Мои детские ели у Парка культуры,

мои взрослые клёны, что на Комсомольской.

Эти крыши домов – эти снежные шкуры,

эти белые ливни – их сколько, их сколько

было в эти года мои! Шапкой креольской

сколько их наловила я – нежных – горстями!

Мой Соцгород, поклон! И поклон моей маме!

Здесь волхвы ко сынку приходили с дарами!

Эти улицы были святыми путями,

я Соцгородом, словно Царьграда щитами

здесь укрыта! В надёжном я месте, я –  с вами!

 

* * *

А для Бога равны мы, мы все одинаковы,

а для Бога любимы мы, бережны, радостны,

ибо он создал нас элексирно, экстрактово,

мармеладно-железно, без лжи, без редактора.

Мы для Бога равны тридцати шести градусны.

Мы для Бога равны во страданиях, в поисках,

в крови, боли и счастье, в блуждании, прелести.

Ибо мы – его дети. Из глиняной поросли,

вот из этой мы розовой, мягонькой плоскости,

и в любви, и в исканьях равны. Даже в ереси.

С тех, кто более всех фанатичен и менее

одинаковый спрос и ответы тождественны.

А я раньше понять не могла: кто во рвении,

я ведь думала им привилегии, песни им.

Я бываю такою убогой – охватишь ли? –

простираю я руки! О, звёзды, о, аисты!

Одинаково любит Марию Бог, Фатью ли,

для него всё есть мёд. Даже калий цианистый!

Долгожителей или умерших в младенчестве

он целует им щёки, их гладит, баюкает.

И меня ту, что кается – о, делать нечего .

и кричащую: «Эх, ты злодейка! Эх, бука ты!»,

и меня в раскаянии волосы рвущую,

и меня мало пьющую или не пьющую,

никакущую!

В поле, или  в лесу, или в куще я!

На дороге застрявшей в грязи рыжей, гуще ли,

заикающуюся, с размазанной тушью ли.

Всё равно им любима, и это взаимно.

Ибо белые лилии и сумрак дымный.

Ибо льды и завалы. И войны повсюду.

Стынь и кровь. И осины – у каждой Иуды,

соучастие сговору, пакости, блуду.

И – заржавленный гвоздь в сердце русскому люду.

Там, где белая лебедь и чистые ризы,

и отнятье. И страх, и нахальнейший вызов.

О, не надо, не надо! И Суд Божий имут.

Но все Богу едины, все необходимы.

 

* * *

Ах, своди же с ума, всех бросай, завлекай и бросай.

Вы могли стать княгиней, за Мышкина замуж чего же шлось?

В этих муках гудящих дрожите, коль кесарь – косарь.

И гордыня. И спесь. И распавшийся угольный  мост.

Ибо всюду горело внутри, выжигалось какой из планет?

И не надо быть ведьмой, чтоб вляпаться в жгучий костёр.

Скорпион – вы, Настасья Филипповна, панцирь от бед

на душе вы носили, у панциря – красный узор.

Это как же могла я так зорко-то не доглядеть

в Достоевском увязшая по уши! Это не всё:

ради вас перегрызла б я провода жёлтую медь,

ради вас и не жалко под суд, даже рыбою в сеть.

Разве кто-то спасёт? Да, князь Мышкин и тот – от себя.

Его долго лечили, пытались из сказки изъять

и  из этого хрупкого, звёздного, что скорлупа,

из хрустального, ох, уж мне русские эти князья.

Выворачиваться наизнанку и жгучие слёзы ловить

те, что сердцем наружу, а рёбрами строго вовнутрь.

Ваш последний любимый вам грудь размозжил до любви,

растерзал до небес, ядовитей была – только ртуть.

Это утро – убийца, его изощреннее нет.

Разве лишь красота, но святые отцы молвят: «Свят!»

и уходят к себе, ибо женщина – есть райский вред

и соблазны все в ней, словно тот скорпионовый яд.

А мучительней пыток ужели найдёшь? Но нашла.

Ибо  в этом, последнем простом, дохристосовом, выжил Пилат.

Ох, уж лучше разбиться виском да об угол стола,

ох, уж лучше бы с камнем да в прорубь, маркизом де Сад

иль тем истязателем. Ибо живою горю,

и молю об одном – лишь Настасью Филипповну убереги!

А тогда поведи, нарядив, поскорей к алтарю

ибо ей без того ни дороги, ни света, ни зги.

 

* * *

Нет слов таких, чтоб матерей утешить!

Нет просто слов…И жизней нет таких.

И неба нет такого! В мире грешном,

мне расстрелявшем сердце!

Кто он – псих

или ублюдок, это сделавший? Нам больно!

Теракт, контракт – какое дело нам

до личности его? Вам не крамольно

из смерти шоу делать пополам?

У вас так никого не убивали!

В детишек ваших не стреляли! И

вас не взрывали, шарики из стали,

пружины, гвозди кровью на металле

не ввинчивали! Чтобы смерть поить,

чтобы кормить её телами деток!

Любимых,

солнечных,

единственных, родных.

Вы не рожали их. Не зачинали. Пледом,

не накрывали в холодах льняных.

Вы не поили чаем из ромашки,

вы не кормили грудью…Матерям,

как пережить такое? Рвать рубашки,

как на груди от горя? Ко крестам,

как приложить уста? К земле, как тело?

И всё равно сквозь землю слышу я:

– Я – дочь твоя.

– Я – сын твой онемелый.

– Я – кровь твоя.

– Любовь твоя!

Земля,

как будто ходуном вся ходит, ибо

дозреют пули маком на полях.

(Проклятье Брейвикам, Аль-Каидам, Хабибам,

ну что же, террорист – трусливый лях,

ты застрелился? Ты повесился? Ты умер?

В аду горишь, в печи, сковородах?)

Все на колени перед матерями.

Все!  Говорю, рыдаю ли навзрыд…

Глазами их! Всех матерей устами!

И я клянусь очистить мир от быдл!

И я клянусь свою вот эту клятву

своим детишкам, внукам, детям их

всю перелить до капли винограду

вином! Горю! Везувия я – кратер

горящий!

Пепелящий! Вал  девятый!

Со мною вся страна до слёз людских!

 

* * *

Это лучшее, что, видимо, случилось:

догорает моя дудочка-жалейка

на костре! Чтоб люди грелись в эту стылость,

чтоб огонь им был, как будто телогрейка!

Чтобы кутались в тепло! Какое дело

им, когда моё в огонь стекало сердце!

И на небе – неба не было! Горела

моя дудочка-жалейка в топке терций!

Мне так больно, мне так больно. Невозможно!

О, не пачкай мои губы звучной ложью!

Мои строчки! Дева с пёсьей головою,

ты – волчица, ты – собака. Тлен-травою

мои руки ты опутала, пустою

недопесней, недокнигой. Грейся, что ли!

Возле этого костра, где самогудки

мои звучные горят, дымят золою.

Набежали люди – целый город,

трудовые да кремлёвые малютки,

да торговые, что с Волги, проститутки

поглядеть, потешить душу, под полою

хмель да чечевица, пиво-солод!

И ещё затем сбежались две столицы,

Атлантида, с нею Китеж. То-то любо!

Что костры пылают инквизиций:

резать вены, нюхать, плакать, застрелиться?

Сколько люда! Моего родного люда!

Прорастает высь дымами-самосудом!

Скоморошья пляска! Кладезь-море! За пологом:

две Петрушки, у кафтанов две подвязки.

Нынче я изнемогаю! За подмогой

посылаю! Бесполезно: всюду сказки!

Лишь огонь один взаправду! Пламя выше!

Воеводы, два солдата, темень-стража.

Вот уже огонь вздымается до крыши,

вот уже рассвет огнивом напомажен!

Ах, горите! Ах, пылайте! Во России

леса много! Красок много! Много лака!

У меня есть жилы, кости, вены, выя,

я на них сыграю жизнь свою, не жалко!

Я на них сыграю песней, взмахом флага,

вещей детской клятвой в школе, криком, гаком!

Я – не вы!

Не Бродским и не Пастернаком!

Всем костром! Всей жгучей молнией! В полшага

оттого, чтоб бросить тело в топь жаровен!

И – свобода! Ибо с пламенем я вровень!

 

* * *

Не могу больше слушать я эту ложь,

эту фальшь вопиющую с признаком фейка!

Если ваши часы отстают на два века,

призываю Потоп! А ни морозь, ни дождь!

Чтоб метаться по берегу: плакать и выть.

Чтоб горел Вавилон, и огнём целовал он

щёки, грудь и живот, прожигая нам лбы.

О, прошу, хватит лжи! Лучше выпить цианий!

Нет великих писателей в Нижнем, глухом,

и слепом, и мещанском во граде, застойном!

Вместо солнца – фонарь, вместо правды – Газпром,

вместо феникса – пепел. Поэтовы войны

там и тут! Вот Потопом бы это снести…

Пойте трубы ни ангелов – Иерихона!

Без искусства – закус, без поэзии – стих.

Задыхаюсь я здесь! Зажимаю в горсти

полумёртвое сердце. Я сжата – до лона,

до безумнейшей низости! Трах-перетрах,

тёрки, тётки да щётки. Спектакли про деньги!

Мне любое плечо – это скопище плах

и любая мне грудь – это, как две коленки!

Ты зачем, Аввакум, здесь дорогою шёл,

про рождение пел, что за Кудьмой-рекою?

Вот и я возжигаюсь раскольником, что ль

ты не видишь? Над башнею над шутовскою.

Никакой нет свободы – ошейник ли, цепь,

никаких нет писателей – кроме убитых!

И чем дольше, тем радостнее каменеть

(лучше бы признаваться, чем с пряником – плеть!),

и в Кремле покупная то ль мзда, то ль элита.

Да, скорее, лишь мзда. О, нет, я вам не враг.

О, нет, я вам не друг. Я вам – памятник Мёда

то, что с ложечкой правды, Почайный овраг,

где нет брода.

Неудобная правда и пропасть во ржи,

Коромыслова башня, скажу честно, чище!

Но привыкла я так к этой искренней лжи,

что мне самоубийца, сигающий с крыши,

словно птица в полёте!

Учи падежи,

не пиши слитно: «ЯтаклюблютебяНижний!»

Меня это корёжит, как вымерший Храм.

Боже, как я хочу полюбить тебя, ближний!

Полюбить тебя, враг и скупой, и бесстыжий,

полюбить всех иных тех, кто высушен, выжжен,

и наполненных, и исписавшихся! Вы же,

словно бабочки мечетесь промежду рам!

 

ПО МОТИВАМ «ВОЙНЫ И МИРА». ЭЛЕН КУРАГИНА

Мы с тобою, как те две путаны. Вино

наливая в пузатые чашки банкета,

спорим, сколько их было, мужчин? Мне смешно,

кто же их сосчитает? Лишь космос воздетый!

Словно пара портовых у берега шлюх,

спорят так два бомжа у помойных бутылок!

Я всех помню твоих! Вот Евгений – требух,

мысль связал из трёх букв, на Покровке вас вдруг

я увидела, шли вы: вот – лоб, вот – затылок!

И, конечно же, враз – публикация! Да,

в легендарном журнале. Роман. Не роман ли.

Или недороман. Помню, корочки льда

на подоле репьёво, пристали комами.

О, рабыня всего! Вены резать листом,

выковыривать ли, высердцовывать плахи?

А ещё – Михаил! Он крупитчатым ртом

на вокзале тебя целовал, от рубахи

пахло плесенью, похотью. После опять

твоя книга – в киосках Союза печати.

Да! Так многие женщины делали: хвать –

переспать, перевытерпеть вчуже объятья

то банкиров пузатых, то лысых купцов.

А теперь ты – стара. Ты распухшие ноги

еле-еле влачишь. И одрябло лицо.

Впрочем, я вточь такая же. Я – из нестрогих!

Все в гробу Одиссеи, Плутархи. А мы,

как в безумье Нероны, прижавшие скрипки,

и горит подожжённый наш Рим. Костромы

пережравшиеся – мы пожаром! Умы,

перееденные тараканами – пипки!

А тебе – только деньги. Ну, хватит уже,

всё равно не прилипнет ни серебро-злато,

ни турецкая лира, где профиль кушей,

чем все курвы, блудницы! И далее – матом.

Эх, Элен, так Толстой обыграл красоту,

той, что смолоду не было! Взять и погибнуть!

О, я Слову служу.

Пригвождённая ртуть,

аномальная зона, где срама не имут!

Моя жизнь, что провал, мне небесный лоскут –

это пропасть Галлеи. Я рваные кости

посшивала свои! И на шее я жгут

перегрызла. По мне доброта хуже злости!

Так и ты мне целуешь ладошку мою,

прежде гвоздь туда вбив свой кривой и проржавый!

У меня моё небо!

Под ним я лежала,

больше я ни под чем, ни под кем! Я молю:

«Не пиши! Не греши!». Всё сожги! Даже пепел

с Арарата развей! И – в Израиль скорей,

чтоб сражаться за курдов. Они не в ответе

за тебя! За Толстого в ответе! Согрей

ты хоть дымом! Хоть этим вот «Миром с Войною».

Хоть Наташей Ростовой. Она – предо мною.

Хватит спорить, уже поменялось по новой

разномастие шлюх! Вот пришли молодые,

крутобёдрые, пышно, духмяно литые!

И твой пламень потух! И пожух!

Спор старух,

где целую обеих. Люблю этих двух!

 

* * *

Обычно

хороший художник – плохой поэт,

хороший поэт, но плохой художник!

По горло быть в звуках, которых нет,

по локоть быть в красках, разбавленных ложью!

По песню быть в смерти. Спасаю. Зову.

Сама над мостом распластав своё тело,

я – раною вечной! Я, как тетиву

на лук нанизала. Я так отболела,

когда поняла, нет ни сердцем, каков!

И нет, ни умом, позвоночником, костью!

Я кровь выжимала из черновиков,

из фраз, что свисали рябиновой гроздью!

Никто не внимал мне Галлеевой мглой:

вы те, кто не будут отлиты в граните!

Хотя б не давите.

Хотя б не топите.

А, впрочем, я – тело над раной живой.

Вы так не свободны: ошейник и цепь,

увы, не свобода! И лужи лоскутья –

не небо! Но мне вас намечено петь:

художника в рифму, что в виселиц жердь

сующего голову, жил синих вздутья

на шее виднеются…Ох, упаси

вот это всё видеть, и слышать, и знать мне!

Хотя исключенья бывают, красив

сегодня закат на миру, на распятье.

Поэту поэт – это сладкая боль.

Поэты – соперники каждый друг другу!

И я вам сочувствую, сыплющим соль

на кровь аномалий в шмон, гомон, в юдоль.

Художник художнику – вырвать бы руку –

как Моцарт к Сальери по паре за штуку,

вот так музыканту другой музыкант

причастен! И спорить не надо со мной,

я жизнь прожила, свой лелея талант,

а надо мне было: себя, что гадюку

за шею душить! Позвоночник спинной

наполнить какой-нибудь силой иной –

портняжной, скорняжной, охотничьей, млечной,

и жить было б проще. Дышать было б легче!

И вырвать бы глотку, зарыть под сараем.

Молюсь: не писать! Я смогу!

Не смогла я…

 

* * *

Всем выгнутым телом прижаться к скале,

к её каменистому зеву, к шершавым

натруженным пальцам, сливаться во мгле

с гранитом её, с разнотравьем, с металлом.

 

Во мне Прометей словно канул на дно.

Я – людям огонь раздарила всеядный,

его поглощающее полотно,

где кроме него, ничего и не надо!

 

Земля предо мною! За мною! Со мной!

И в сердце земля! Как она обнимает.

Целует. Льняная моя, гвоздяная,

песчаная, глинистая и родная.

И я к ней прикована этой скалой –

которая вжалась в меня и вцепилась,

как будто в дитя с материнскою силой,

как будто в любимую женщину – милый,

была я – рисунком наскальным живым,

была Прометеевым жаром благим,

была Прометеевой печенью, сердцем,

которое рвали орлы-громовержцы,

да что мне все птицы – вороны, орлицы,

кукушки, сороки-воровки, синицы:

они, словно карлики в мантиях тесных

мечтают мой выклевать контур разверстый.

 

Я, как Прометей… Вот лежу я в больнице:

во мне перелом скреплен тонкою спицей.

Мне жарко. Натужно! Недужно! Кромешно!

О, хоть бы глоточек воды, горсть черешен,

щепотку китайского чая с жасмином,

ещё эсэмэску о друге любимом!

 

Лишь только усну – мне скала в море снится,

века мои, земли – исклёваны птицей

и что надломились в костях моих спицы.

Но я всех прощаю! Старух этих, бабок

о, как бы не мой Прометей во мне! Как бы

не эта история. И не больница

ужели смогла бы я так поделиться

всей кровью моей, всем огнём, всем причастьем,

бинтами в крови, кучей порванных тряпок,

смогла ль над морскою нависнуть я пастью

над этой акульей, дельфиньей и крабьей?

 

И столько огня раздарить: сотни, тонны

по максимуму: ничего или всё им!

 

* * *
Это я через предков своих восставала. 
Возжигала. Спасала. Стрелецкой женой 
в ноги падала: «Помилосердствуй, бывалый!», 
и ползла по дороге, кровясь, ледяной. 
И богиней была – афродитовы плечи, 
и ходила в мехах: соболя да песцы, 
да! Я русской судьбы, я родной русской речи, 
в родословной моей музыканты, певцы, 
бригадиры, колхозницы, швеи да пряхи 
от Берёзовских шахт, от безбрежной Тувы. 
О, как я согревалась на дыбе, на плахе, 
о, как я замерзала от жаркой любви… 
Это я Магдалиной молилась пред Богом 
распростёртой, растёртой, припавшей к стопам, 
это я – той старухой вокзальной, убогой 
из помойки куски со стеклом пополам 
доставала и резала пальцы, визжала. 
Это я – через время распятой была, 
прокажённой, отвергнутой в кашице ржавой, 
и таскала в буфете еду со стола! 
Да, я строила ГЭС, да, взмывала я в космос. 
Умирала. Вставала. И снова ползла. 
Отрекалась от Бога. Значок комсомольский 
на груди я носила. И в церкви Сокольской 
я ребёнка, в платки на четыре узла 
от мороза закутав, крестила блаженно! 
Повторяю: я не отрекусь от себя! 
Ибо все мои предки во мне, в моих генах, 
я за них отвечаю, молясь и любя! 
Отвечаю за мелкое и за большое, 
за высокое! Странное! Всею душою. 
Как играет во мне эта дудка-жалейка 
своим тоненьким голосом в сердце навзрыд – 
для меня! Азиатская я европейка, 
и во мне моё прошлое жарко болит! 
И во мне моё прошлое, что монолит, 
и убьёт оно в ночь, поутру защитит 
от ума до безумия каменных плит! 
Мой иммунный избыток и мой дефицит, 
сладкий яд, горький рай, Мойдодыр, Айболит. 
Это меч мой пронзительный. 
Это мой щит! 
До рожденья! Рождаясь! И после того! 
И мне – всё! 
Кроме всё не хочу ничего!

 

* * *

 «Отмстить неразумным хазарам»? Помиловать?

Иль выкопать ямы в земле своей ворогам?

Но опять в мои сны пробиваются силою,

разрывают моё! Моё, кровное ворохом!

…Я такому ему говорю – выкусь накося!

И щеку подставляю я с нового ракурса!

Отомстить ли? Самой мне в бою в поле сгинуть ли?

Я гляжу в его спину – она словно яблоко,

чуть морозцем побитое, пятиалтыное,

я могла бы слова лить медовою патокой,

я могла стать лисицей, где мост мой Калиновый!

Я могла бы не просто хвостом – всей собакою,

что собакой? Могла бы вилять стаей целою!

«Неразумным хазарам» язык вырвать? – плакала,

я рвала себе волосы – белою мякотью,

в уголь сердце спеклось всё моё онемелое!

«Неразумным хазарам», что взять с неразумных-то?

Их хоть в платья вмести, иль в плащи прямо с кожею,

хоть в одежду от всех кутюрье, хоть в изюмное

заверни в изумрудное, в рахат-лукумное,

слабоумье не спрячешь ни льном, ни рогожею!

«Наступив на змею, лягу в землю плакучую»,

Как мне жалко хазар! О, минуй меня участью!

«Живый помощью Вышнего…» – голос старушечий,

невозможно мне слушать – душа надрывается!

А таких вот, как я – в Валаам,

в лес кукушечий

во Сибирях моих – во страну белых аистов!

Неразумные в след мне – она, мол, от зависти,

как завидовать мне – вам, меня убивающим?

Протыкающим стрелами контур мой жарящий?

Песнь лакающих?

Самый страшный убийца ходил бы исплаканый

в неразумье хазаров. Ему бы в колени я:

отгрызи мою руку, как тот пряник лаковый,

отгрызи моё сердце, как тот бублик маковый,

но хотя б притяни их к уму-разумению!

 

* * *

                                                  «А судьи кто?»

                                                        А.Грибоедов

«А судьи кто?» Да, мне неважно кто!

Меня судили всякие! Благие,

слепые и глухие. Решетом

цедили всё моё – друзья, враги ли,

и влево шаг, и вправо шаг, квадрат небес.

Вся жизнь моя – всегда была восстаньем!

Вся – буревестник. Птичка. Причитанье.

И отпеванье вас, как поэтесс!

Живых – в гробу своих еловых книг.

Ах, судьи, судьи, милые мои вы!

В вас много всякого: палач, грибник, печник,

свечник и травник, прессовщик, взрывник,

мучник, стряпуха да актёр игривый!

Сожгите дудки: в топку, в печку их!

Порвите струны. Сердце с корневищем,

в котором жемчуг, в створках золотник.

Да ни костёр мне страшен, ни огнище!

Ни то, что люди – в круг: мастеровой,

банкирный, театральный, толмачёвый,

ни то, что дудки, вспыхнув, огневой

золой да пеплом на ладонях – чёрным,

а то, что я опустошусь боюсь.

Коль я беременна всю жизнь одним искусством!

И не гожусь я на иное, кроме чувств!

Новья строки! Я состою из уст

и сердца состою я среброусто!

О, судьюшки! Сударушки! Ребром,

рогатиной, булавой, ятаганом

вооружились острым топором

да бердышами, навалились рьяно

и графоманно! Дюже филигранно!

Я с вами, о, зачем-то покаянно,

видать от воспитания. Ну, пусть!

Гори, гори, моя ты самогудка,

и гусли, и жалейка, бубна брус,

я, что раскольник ныне возгорюсь,

лишённый от отчаянья рассудка!

А, впрочем, люди собрались – король-то гол!

И гол судья! А людям зрелищ, хлеба!

А вы им – землю. Там, где просто боль –

боль неба!

 

* * *

Кто талантлив во всём – не талантлив ни в чём!

Или физик – плохой,

или лирик – ужасный.

Или высь инквизитором и палачом,

или будь ты поэтом, иль будь ты врачом,

или будь ты священником. Что тебе – страсти,

что тебе отворённые вены? Горим!

Мы в душе, как Нероном обугленный Рим

и при этом играем на скрипках в контрасте.

И сапёр, и минёр, что себя сам – на части,

а художник, так вовсе в стихах ни бум-бум!

Или:

вешать на палец покойника бирки,

или: Анной Ахматовой в сонмище дум

с Гумилевым в одной Петербуржской квартирке

жить семьёй. А иначе, ну, право, не надо!

Или будь ты поэтом, иль стань прочим всем:

музыкантом, вязальщиком или солдатом,

капитаном, уборщиком или магнатом,

но не надо туда, где крылато и свято,

это, словно растлителем да в Вифлеем!

Ты останься читателем, коль ростовщик ты,

надо мной подержи панцирь,

крепость, защиту!

И не надо в журналах печататься, мнить

из себя, что великий. Велик ты – за деньги!

Будь стеной или деревом лучше. В тени,

чтобы путник укрыться мог, о, нет, ни-ни

не тянись ты к перу, не пиши ты элегий.

Ибо пишущий – он не спасётся в Ковчеге,

он проляжет мостом над бедою своей,

под его позвоночником стоны столетий,

по кости его можно создать всех трагедий

образ будущих,

прошлых и нынешних дней.

Да, сам Бог был поэтом и не был при этом

он атлетом, полпредом, не был он в декрете,

не курил сигареты он на факультете,

но зато сочинил дивный-дивный Псалтирь!

Как они восхитительны сны о блаженстве!

Благодати во всю неохватную ширь!

Будь собой, умоляю! Свой стих спрячь ты женский,

Магдалиной уткнись: кулачки под коленки,

и со мною поплачь по-простому, вселенски

в мой алтарь, в то щемящее, словно Сибирь!

 

* * *

Всем, кто поддержал меня в мой трудный час,

скорей не меня – моё небо, на плечи

свалившееся, придавившее враз

(я воздух хватала ртом, криком и речью),

да кто их считал бы все эти увечья,

разломы, надломы, терзанья мои?

Да я и сама, может, сбилась со счёта.

Но люди, меня поддержавшие, и

свет тонкой звезды, пульсом, светом восхода,

где горечь целительная бытия,

спасибо им всем! Хватит, хватит нытья…

Я за борт хватаюсь, что чалит, Ковчега,

я изголодалась так без человека

того, кто поддержит сегодня меня!

Того, кто со мной просто так посидит

в доверье, тепле и в моём невозмездье!

Я тоже могу быть кому-то полезней,

но нет, не за деньги, не благо. А бездны,

которые с космосом сходны – в груди.

И ты помолчи. Подыши. Посиди.

Вот видишь, Ковчег, что отчалил, в пути!

Ты будь мне поэтом, Верленом, будь Блоком

Есенину. Будь даже хоть лжепророком,

ежом ли, дракончиком, устьем, истоком

на время, на час ли, на год  в эту хмарь,

чтоб Рим сторожить не сгоревший, алтарь,

своих пепелищ я – охранник престрогий.

А ныне прозябла в сухую погоду,

а ныне я в жаркой пустыне продрогла

и в холоде я прогорела ожогом,

из полымя я да в огонь, пепел, воду,

пусть я единична, но вечна во многом.

Спасибо тебе! Всем, кто были со мною.

Не стою я дружбы? Наверно, не стою,

но просто тепла, просто звёзд, что погасли,

но свет их спасеньем мне, свет мне лекарством!

Избыточно-ясный, рябиново-красный,

атласный!

 

* * *

Быть я другом хочу. Другу другом остаться, приятелем.

Как соседу соседкой. Знакомым – знакомой. Родне

быть роднее всех прочих. За это по-русски я ратую.

А вот этого мальчика взять да прижать к сердцу мне.

Обездоленным, Господи, дай же им долю прилучшую!

Заблудившимся, Господи, правильный путь укажи!

Так по людям иным истерзалась, безумно измучалась.

А вот эту бы девочку удочерить волей случая,

а врага бы сестрою назвать! Хочешь – кровь мою? Жизнь?

Хочешь на амбразуру?

Я – пьяная да разудалая

от любви невозможной своей к птице, дереву, боли небес!

Горячо в моём сердце! И в мыслях, аж косы пожарами

возгораются рыжими нощно, полночно и днесь!

Горячо под рубахой, где тигель горящего пламени,

я такой родилась – возжигаюсь любовью ко всем:

кто меня предавал, распинал и в затылок мне камни кто,

аномальней я зон аномальных,

нескладней систем.

Вот уж уголь остался и тот горячее, возможно я

заряжаюсь кометой Галлея одною на все двести лет!

Неприкаянностью, иль сиротством я, искоркой Божией,

горемычностью, бедствием ли. На Везувий билет,

на «Титаник» ли мне бронь пожизненная ли, иная мне,

обережная ли, обречённая ли в мире суть?

Но люблю я и всё! В города повлюблялась да во времена я!

Прямо в кожу впилось, что ни выдохнуть-передохнуть!

Наказанье любовью? О, как бы обнять мне ребёнка!

Где бы крылья такие мне вырастить вширь, и размах?

Или девочку эту с глазами –

в слезах оленёнка,

или мальчика этого – усыновить на ветрах!

И не вырубить сердце, что лес на Алтае, в Сибири ли!

И не выкачать кровь, словно нефть на продажу и газ!

А людская любовь много выше, безбрежней, сапфировей.

Это, словно бы роды дитяти на Яблочный Спас!

 

* * *

Воровать у воров? На рассыпанных камнях Союза,

на развалинах прежнего пир учинить, бутафорию?

Вот  представьте, что мир возвращается в прежнее русло,

надо лишь прекратить переписывать нашу историю!

Надо книги на полки вернуть! И до нас тоже книги!

И не надо их жечь, ибо пальцы и так все обуглены

от кошмаров и слёз! От вражды, нам навязанной, в тигель

нашей брошенной памяти!

Душно мне! Горестно! Туго мне!

Подменяются смыслы. Сужаются правды. Смещение

всех осей на земле. Вот и хватит. Верните историю!

Раздирая пружиной весь космос. Бессмертье Кощеево

возвернуть надо в птицу. И  в зайца, в его траекторию.

Поклоняться тому, как учили нас предки. Крестильная

наша матушка Русь! Колыбельная Русь и родильная!

А не Киева-грусть! Князь Владимир наш Красное Солнышко,

покажи, как управить! Владимирам всем, Леонидам ли!

В Ярославну я плачем прольюсь. В Ольгу местью! Ужели потонешь ты,

наш Ковчег? Наша память в умах марсиан яйцевидовых?

Всем, кто взялся чернить нас, ворота нам дёгтем умазывать,

кто Бандеру в граните отлил, кто нацистские свастики,

тем бы пальцы рубить! Неповадно чтоб было, до разу чтоб,

вам история – девка срамная. А вы – свистоплясники

на пиру, что во время чумы! Где безглазо старухами

расплясались развратники вместе с портовыми шлюхами.

В ухо им!

Всем, кто родину нашу ворует, кто тащит фундаменты,

коль Союз наш разваленный в камни. Воруете камни вы!

Вам проклятье потомков и внуков всех наших и правнуков!

Всё равно правда выплывет: Божья святейшая ладанка!

Как леса вырубали и как продавали китайцам вы!

Всю Сибирь разорили за доллары американские!

Наши земли святые, для вас это лишь территории!

Переписывать хватить историю нашей истории!

Самозванцы на троне, на царском воссели – не выгонишь!

Во Царьграде воссели! Чтоб дедушек грабить и бабушек!

Молодёжь в ипотеку загнали, берите, мол, выгодно.

То ли чудище правит поганое нами, татарище?

И по-русски пишите! Заглавные буквы! Согласные!

Берестовые грамотки или таблички из стали вы!

Наше время, о, что ж ты такое свершилось опасное?

Нет Сталина!

Чтобы громко стуча сапожищами в ночь или полночь ли,

приходил он во спальни к отступникам! Плащ Командоровый

был бы алого цвета. И трубку курил. Китель солнечный.

Было б здорово!

– Здравствуй, взяточник!

– Здравствуй, обманщик! Преступник ты хреновый!

– Кто бандеровец? Ты! Ах, твою мать! В Лефортово в камеру!

– Филарета туда же!

Истории нет иной. Время нет!

Никаких переписчиков! А извратителей

замертво!

 

Поломать бы им перья! Отправить туда, где изморами,

чтоб трудами вину отрабатывать вместе с убийцами.

Переписчиков прямо туда, кто историю

Всей Руси перемазал, как сласть-каравай да горчицею!

И запомните: русские – те, кто вовек не сдаются!

Кто «идёт к вам на вы», княжий щит кто несёт, кто в бою,

кто на дыбе, на плахе! Но верит в победное Солнце!

Русский мой человече! Тебя я вовеки пою!

 

Ибо космос в горстях. И галактика в млечном пороге.

В нас Гагарин и Чкалов. В нас Минин. В нас правды зарок.

И у нас. И везде. Возле нас. И не вздумайте трогать.

В нас – Бог!

 

* * *

Неожиданно и бесповоротно

в вас, переписывающих мою историю,

мои детские клятвы, сандалии, боты

и пальто моё, книги, портфолио, фолио,

в вас, наёмников на такую работу,

бурлаков, что на Волге, чьи плечи изранены,

в вас – рыдаю! Кричу я – распятая в сотый,

может, в тысячный раз! Я – молюсь с придыханием,

объясняя, что нету победы над манною

той, что Бог посылает с разверстых небес!

В переписчиков, в вас шлю я кардиограмму

рваным сердцем, читайте! Кто сгиб, кто воскрес.

В соль-диез.

Но не трогайте папу и маму.

День рождения. В мякоть зачатья не лезь!

В колыбельку мою! В Русь мою, в мою родину!

В топь берёз! В мою клюквой растущей болотину!

Ибо ты там утонешь. Там всё – аномалия!

Не касайся меня сопричастно-опальную

и оболганную! Волжский, Окский мой съезд.

Ибо это изгложет тебя. Просто съест

так, как волк из моей колыбельной припевки,

как Садко тот, что в омут, как Кочина «Девки»,

где моя Фиваида, где лимфы желез

и набухших сосков, когда кормишь младенца,

прижимаешь к груди: в кружевах полотенце…

Переписчик, подёнщик – скрипит стеклорез.

И нет Слов у тебя между этих словес,

Переписана Речь, но нет речи. Лишь знаки.

Ты мне герб подменил, очернил мои флаги.

Перебитые пальцы мои дел куда ты?

Мои родинки возле запястия где?

Позвоночники-флейты, где? Тот, кто в кровати,

в моей женской на равной со мной широте,

темноте, красоте и сиротстве таком же?

Мою родину вынуть не пробуй! Везде

она! В генах. В крови. В родословной. В одёже.

И меня поднеси ты к лицу, как слезу

до церквушки, до плах всю, как есть до посконной,

до крестильной рубахи.

Всю!

А теперь отрекись от того, что наделал,

от того, что убил, что разбил, что разъял.

Я склонюсь над твоею могилой: «Ах, бедный!»

…Ах, ответь, мне ответь хоть ослепший хорал!

 

* * *

Как поэт Цветаева с требованьем веры,

я – разверстым солнцем, я – раздетым сердцем

в мир наш нестабильный, что ему все перлы?

Что ему поэзия в стон единоверцев?

Но не веры требую. Не любви. А памяти!

Чтоб не острой бритвою резать жилы, где

из одной материи, на одном фундаменте

слово, где молилась я: рдеть ему, радеть.

Не себя я пестую. За других, мне дышащих

строчками расстрельными в сердце, в солнце, грудь…

Надо же, случилось так, что поэты лишние,

мускулами, мышцами их четверостишия,

крепкими обросшие, потеряли суть.

Кто же?

Где же?

Как же вас, кто читает? Бабушки?

Два библиотекаря да ещё друзья

близкие, преблизкие! О, сиротство страждущих!

Мы, как вымирающий вид, что жил зазря.

Нет. Нужны мы, в общем-то, графоманам. Или же,

чтоб на дни рождения пару-тройку строк.

Это, точно, надобно. Это, точно, выживет.

Я – охранной грамоткой в янтарей исток

выживаю

      с мёртвыми,

              выпитыми, с пеплами

от мостов, крушений ли в аномальных снах.

Мной ружьё заряжено в первом акте, слеплено

слепотою Баховской, ею зрю впотьмах!

Крах! Осколки рифмами мне в ладони, гвозди ли?

Швах! И без поэзии кончится восход.

Коль ружьё заряжено, пулями ли, розами

в третьем акте выстрелит. Всё равно убьёт.

 

ФОТИНЬЕВЫ СТРОКИ

Бросила камень в меня. Отошла. Поглядела.

Мне не то чтобы больно. А горько. Могла б не бросать.

А народу-то сколько, кричащих, земных, оголтелых.

А во мне – небеса.

А во мне много неба. Вот этого русского солнца.

Через край, через горло. О чём этот камень? О чём?

О добре или зле? Протекает лазоревый стронций

сквозь него кирпичом.

Где поминки твои? Твои косточки? Кладбища, речи?

И вмурованные твои вопли? И где же враги?

Коль иная – ты, что же тогда свои белые голые плечи

не накрыла батистом? Тогда мне не лги, всем не лги!

Лучше камень! Втекавший в меня. Разбивающий рёбра.

Русский крест мой тяжёл. Крик пронзителен, словно стрела.

И когда княжий щит к Цареградским прикреплен воротам,

и когда шёл Ермак, покоряя Сибирь, я – была!

И, когда был убит светоч-Пушкин, у гроба стояла.

и когда Данко сердце своё из груди жарко рвал,

моя русскость в крови, в позвоночнике, в парусе алом.

А ты камень в меня, если мне Эверест нынче мал!

А сошли-ка меня ты на остров-Буян, мост Калинов

да река где Смородина, братии хор, в Валаам!

Ибо всё здесь помимо. И камни. И Марсы помимо.

Лишь одно возлюблю, вознесу, возойду, не предам!

Да, твой камень целую! Но нет, не спиною, не хрупким

позвоночником. Руки раскрыла в объятья – ловлю!

И как будто бы в эхо истерики твоих, в мясорубки

изглаголенных рифм, в эту бабью недружбу твою!

Всех пою, тех, кто камень в мои Стены Плача – навылет,

и в разломы мои, и в надломы, и в святость, и в ложь.

Всё, что было распято, растоптано. Вы ли, о, надо же, вы ли

возродили во мне:

не убьёшь, не сомнёшь, не испьёшь!

 

* * *
                          Человек состоит из людей. 
                                                   Юрий Визбор 
Аномальная – я! Не часть света, 
а весь свет во мне, в сердце болит. 
А поэт состоит из поэтов. 
Всех, кто звался: я – есмь пиит, 
он из Пушкина состоит, 
слепотою Гомеровской зрячей. 
Визбор, Визбор, какою задачей 
мне найти алгоритм? И ответ? 
Что вопит во мне каждый поэт! 
Заслониться бы! Бронежилет, 
иль надеть оберег мне, браслет? 
Бесполезно…Петля, пистолет 
настоящим поэтам – лишь это! 
Он распят. 
Он убит. 
Оклеветан. 
Он повешен, расстрелян, истерзан. 
Ты поэт? Между бездной и бездной 
я скорблю тебе. 
Право, избави 
от себя. От мучительных линий, 
от провалов, от космосов синих! 
От былого, от прави, от яви, 
ибо лезу, 
как и вы по скале, по отвесной, 
рвусь на сцену своим обнажённым я сердцем: 
им вспоролась изорванная кардиограмма, 
говорящая правду. Такая я – дама, 
состою из поэтов – Державина. Фета, 
ими я обогрета на многие лета, 
как цветами кукушкиного бересклета. 
Я – из порванных песен. Простуженных музык. 
Да из глухонемых. Что всех громче рыдают. 
Нас совсем-то немного, и мир нам не узок. 
Нижний Новгород мне, как Адам, что из рая. 
И он тоже – поэт. И безумно ревнивый, 
и мои он все строки под скальпель, под ножик! 
А поэты, наверно, от этого живы, 
что толпятся в душе, наливаются жиром, 
и свисают, что яблоки в память, что сливы. 
И вот также я в ком-то дозрею, 
быть может.
 

ИЗ ЦИКЛА «ЛИХОСТЬ ДЕВЯНОСТЫХ» 
Свобода твоя – на три метра от века. 
Свобода моя – простирать к тебе руки. 
Я боготворила в тебе человека, 
бери жизнь мою! Путь варяга и грека. 
И кровь мою! Кров с теплотою ночлега. 
…А нынче меня заказали – подруге. 
И деньги она приняла – о, довольно ль? – 
серебряных, звонких монет: курс Иудин, 
один к тридцати! Не заплакать бы. Коль я 
на мушке прицела, где пальчик смозолен. 
День Судный. 
Мы были с тобой молодыми, нам можно 
смеяться, грустить, пить вино на скамейке. 
А нынче меня заказали! В прихожей 
затылком твой взгляд ощущаю. А всё же, 
подумай.
А ну их? 
Давай-ка скоренько 
с тобой отмотаем обратно, как было. 
…Ты целишься. В грудь. Ни в висок, ни в затылок. 
О, нет, ни ножом. Ни винтовкой. Ни танком. 
Ты целишься словом: не цельным – подранком, 
ни фразой, а малым ребёнком, младенцем. 
Да ты сочинять разучилась всем сердцем! 
Кричу тебе вновь через насты, заструги: 
бери жизнь мою. Кровь. Бери всё, что хочешь 
до этих родильных, крестильных сорочек, 
до кожицы в цыпках, заплатках в цветочек. 
Но нет. Я заказана нынче подруге… 
Не страшно мне! Нет. Не угрюмо! 
Порочно… 
Мне душно. Мне воздуха нет! 
Не в кольчуге, 
не в латах я. Даже не в бронежилете. 
Открыта. Разверста. 
…ты деньги в конверте 
считаешь. 
О, нет, не случились, чтобы сбила машина, 
я б тут же в больницу к тебе, мол, спасите! 
О, нет, не предай тебя лучший мужчина. 
Была бы тебе я – жилетка и китель, 
фуфайка, платок, пенье крохи-пичуги! 
…Сегодня меня заказали подруге!

 

* * *

Только бы мне не видеть, не зреть угасанье,

измельчанье. О, как мне, такой вот живой

посреди неродившихся? Мёртвых? О, дай мне

мой разбившийся контур кометы на память,

чтоб вдыхать его жадно – он пахнет листвой!

Мне – распятой, растёртой, с седой головой –

этих, сплошь исписавшихся гибель – к наряду

и к лицу! Их овечьи костюмы волков.

…Неужели в меня этих пушек разряды?

Неужели лежу я на поле? И взглядом

я убитым смотрю?

Пальцы до кулачков

безымянно сжимаю? И сумка – в кювете?

Нет. Такие, как я, за идею не в петлю –

грудью на амбразуру! На танки с гранатой,

словно дед мой в войну, крепким кроя всех матом.

И я точно такая же. Не до поблажек.

Пасть мне в честном бою во сраженьях варяжьих.

Но три метра свобод не нужны мне дворняжьих,

а вот исподтишка – так совсем не приемлю.

Обнимаю мои небеса я и земли:

– Э-ге-гей! Кто отважный?

Но тихо. Как тихо…

Вот теперь расскажу о творцах настоящих,

пусть они, как безумные, как Штраус Рихард –

он влюблённый, отвергнутый, ищущий выход,

он обрящет.

Все творцы искажённые в вечности. Или

все безумные пьяницы. Или Мессии.

Все поэты жить могут в одной лишь России

там, где больно. Где пламенно. Где есть живые!

И живых я ищу! В поле боя как будто,

что усеяно трупами. Лезу по трупам,

я их мёртвые книги и мёртвые строки

все – в костёр! Где комета моя. Снег глубокий.

Уязвима я так, что пята Ахиллеса,

возношу свои руки, что соль с караваем!

…Да, вот так выживают в стране поэтессы,

где никто уже более не выживает!

 

* * *

Полумир. Или полувойна. Как же так?

Разветвлённое болью щемит корневище.

По три Каина каждому Авелю. Мак,

чтобы мёртвый зацвёл на висках его хищно?

Завяжите глаза! Всё равно слепотой

можно видеть, любить, можно плакать, взывая.

Видеть землю, как правду.

Так видит святой.

Да воздастся всем Каинам, сторожевая

роль у них. И смертельная, и ножевая.

Чем прикрыть нашу землю? Какой наготой?

Лечь костьми и рыдать, что лишь ею жива я!

Со старушками в церкви. С детишками рядом,

я их спинки сардиньи крещу праворучно.

И взываю к молитвам, горячим набатам,

так крестили, в поход отправляя, солдата.

Так крестила, прощаясь с единственным, лучшим

мать когда-то…

Сын! Иди и сражайся за русскую землю,

видишь время настало, коль братец на брата,

а сестра на сестру, Лель на Леля!

Видишь, время, намотанное нам на шеи,

не за деньги, за доллары, а за идеи

Не погибели нашей исконной, крестильной –

рой траншеи!

Защищай Стены Плача её там, где змеи

и Горынычи возле повздошья гуляют:

яды – в горле и жаждут наживы, халявы.

 

Голубь белый – дух Божий летит над полями,

стреножен.

Обнищавший народ, что скатился до МРОТ

с нами тоже.

 

Миру – мир, где оно наше прошлое братство?

Наши млечные ткани и кровные узы?

Если нас придавило чужое богатство?

Жадность, скупость чужая, питьё их и яства

в стон иллюзий.

Да, мне жалко его – мной рождённого сына,

дорого дороже,

воплю из-под дыха…

И я рук оторвать не могу. Но он должен

постоять за прадедову нашу Россию.

Это самый последний мой выход.