Вячеслав МИХАЙЛОВ. ДУЭЛЬ НА TV. Рассказы

 

Вячеслав МИХАЙЛОВ

ДУЭЛЬ НА TV

Рассказы

 

ЭКЛЕРЫ

 

С воскресной дневной тренировки шли не торопясь Юрка и Сережка: первый налегке, второй – с небольшой спортивной сумкой на плече. Настроение чудное: скоро летние каникулы, несколько футбольных турниров и столько всего! Перебирали азартно интересные моменты игры, которую тренер, по обыкновению, оставил на конец. Финальная эта часть тренировки была для мальчишек самой желанной, казалась скоротечной. С удовольствием гоняли бы мяч всё время вместо скучных силовых упражнений, разборов игровых ситуаций, прочих занятий. Вот и теперь, не наигравшись вволю на поле, то и дело затевали на ходу перепасовку мелкими тротуарными камушками, принимали поочередно воображаемый мяч на грудь, били его головой, крутили с ним финты, мешая прохожим.

Учились мальчишки в разных школах, друзьями не были, встречались и общались только на тренировках, соревнованиях да ещё изредка возвращались вместе со стадиона: кто-то из родственников Юрки жил недалеко от Серёжкиной многоэтажки.

Приближался хорошо знакомый кондитерский магазин «Сдоба», аппетитно пахнущий издали, соблазнительный, манящий. У Сережки имелась заначка, и он сказал Юрке: «Зайдём». Тот сглотнул голодную слюну, хлопнул руками по карманам: «Я пустой».

– На пару коржиков у меня есть, – успокоил Сережка.

В просторном светлом павильоне со стеклянным фасадом не было никого, кроме пышной симпатичной продавщицы с благодушным лицом, которая броско гармонировала с изобильными витринами магазина, переполненными всевозможными тортами, пирогами, пирожными, коржами. Несколько лотков с пирожными были выставлены поверх витрин.

Стоя за витринами, продавщица говорила с кем-то через приоткрытую во внутреннее помещение дверь.

– Что берём, мальчики? – повернулась она к ним, приветливо улыбнувшись.

– Пару коржиков-уточек, наверное, – сказал Сережка, пересчитывая мелочь.

Продавщица опять обернулась к двери, что-то спросила. Потом скрылась за нею, предупредив громко: «Я мигом».

– Сумку открой, – процедил неожиданно Юрка.

Сережка машинально расстегнул, а Юрка стремглав кинулся к лотку с пирожными, схватил проворно три эклера и сунул в сумку. Сережка оторопел: в ушах зашумело, сердце загрохотало во всех сторонах, перехватило дыхание. Очнувшись через секунды, стал доставать назад пирожные.

– Ты что! Застукает! – вцепился в его руки Юрка, с трудом удерживая их.

Сережка рывком высвободился, полез опять за эклерами, но тут послышались быстрые шаги, и в павильон вернулась продавщица. Сережка застыл, вытянувшись столбиком.

– Ну что, мальчики, выбрали?

Похоже, её всё еще занимала нужда, отвлекшая во внутреннее помещение. Взгляни она в Сережкины глаза, из которых били растерянность, испуг, негодование, наверняка почуяла бы – что-то не так.

Юрка поспешно кивнул:

– Ага. Дайте две уточки.

Пока женщина заворачивала коржи, он прошептал недвижному Сережке:

– Деньги давай, и уходим.

Тот пудовыми руками покорно отдал монеты продавщице, а Юрка взял коржи, вежливо поблагодарил и потянул Сережку к выходу.

За дверями Сережка разгневанно напустился на Юрку, толкнув его с силой в плечо:

– Ты гад, Юран! Это же воровство! Пошли, вернём.

Оскорбленный Юрка покрутил у виска пальцем:

– Сам ты гад! Куда пошли? Не заметила же. Хочешь, чтобы шум подняла. Когда хватится, нас и не вспомнит… Да они сами лопают и списывают: просрочено там или ещё чего. Нашел воровство. Ешь пирожное – повкуснее коржика.

Он ловко выудил из приоткрытой Сережкиной сумки эклер, принялся смачно уплетать его.

Шума Серёжка не хотел. С ненавистью глядел на Юрку, торопливо доедающего пирожное, роняющего крем на тротуар и себя. Не выдержав этой картины, выхватил два оставшихся эклера, сунул их в руки изумленному Юрке:

– На, жри! – и пошел быстро прочь.

Шагал, плохо разбирая дорогу, костерил всяко Юрку, а заодно его родню, что проживала поблизости и одарила таким попутчиком. Потом раз за разом воспроизводил в сознании происшедшее, и на душе становилось ещё тяжелее, мысли мешались. Но одна стала пробиваться отчетливо: «А ты-то, ты! Такой же воришка! Мелкий трусливый воришка!.. Рядом стоял? – Стоял. Сумку подставлял? – Подставлял. Юрана не остановил? – Нет. Воришка! C почином!».

В горячих висках лихорадочно застучал вопрос: как быть? как?

Несмотря на смятение, удивительно скоро нашелся обнадеживающий выход. – А так! Достать надо срочно денег – больше, чем стоят три эклера хотя бы раза в два, – и отдать продавщице, повиниться, прощения попросить. Это, мол, за эклеры и штраф как бы… К маме за деньгами не пойду. Продам серию кубинских марок «Африканские хищники» – Ванька её давно хотел, заплатит сразу… Спрашивать начнет продавщица – что да как? – скажу просто: сами не знаем, как так вышло, простите – бес попутал. Пожурит, погрозит, не без этого, и отпустит. Чего ей шуметь – деньги вернули с лишком.

Сережка с облегчением поверил, что так оно и выйдет, и не мешкая взялся за исполнение задуманного.

И вот меньше чем через час с деньгами, полученными за марки, он уверенно направился к цели, широко вышагивая. Как ни силился отбрыкиваться от сомнений, опасений по поводу своего решения, они-таки прорывались, допекали, замедляли шаг и, добившись своего, остановили за несколько десятков метров до «Сдобы». «Ну, зайду я, – рассуждал Сережка, – и выложу, что придумал, а она всё ж возьмет и поднимет шум, хоть и милаха: “Денег принес больше, чем пирожные стоят! Откупиться хочешь, хитрец! Нет, касатик. Это воровство! Мелкое, а воровство. И по закону ответишь. Дружка нет, один ответишь. Милиция разберется – по какому закону. И в школе покраснеешь, как положено, и перед родителями”». «Так и будет, – похолодел, сник мальчишка. – Мама ещё поймет, а отец! А школа!».

Он прошел мимо злополучного магазина, прибавил шагу. Брёл и брёл по хмурому, душному городу, по самым отдаленным улицам и пыльным переулкам, волоча за собой тяжкий груз, пока совсем не устал. Упал на облезлую скамейку, вытянул гудящие ноги. Напряжение основное схлынуло, и возникли спасительные размышления: «Всё ж было, как снег на голову. Я никак не ожидал, представить такого не мог… И пытался вернуть пирожные на витрину, да помешал этот… И швырнул эклеры этому… Что, надо было выложить их прямо перед продавщицей? И объяснить потом, что не верблюд?.. Короче, пирожные я не тырил, не жрал. Нечего и стыдиться, изводить себя».

Приободрившись, отправился скорей в свой двор, к ребятам. Те собирались в кинотеатр. Обрадовался случаю отвлечься, присоединился к ним. Смотрели старый фильм о войне, о партизанах, среди которых было несколько мальчишек – пионеров. Смышлёные пацаны, вооруженные не хуже взрослых, бесстрашно подрывали фашистские поезда, обстреливали вражеские автоколонны, ходили в разведку в окрестные деревни, где располагались гитлеровцы, получали ранения, а одного даже убили в бою. Сережка и другие дворовые ребята не раз уже видели эту картину, и она им не надоедала. После просмотра обычно проходились по ярким эпизодам, фантазировали, как бы сами на месте героев фильма дурили и мочили фрицев, придумывали собственные ходы. Завидовали юным партизанам и непременно похвалялись, что доведись партизанить, себя бы уж показали, без наград не остались.

Сережка незаметно ускользнул из кинозала перед окончанием фильма и побежал к «Сдобе». До закрытия оставалось немного. Дождавшись терпеливо, когда павильон опустеет и продавщица останется одна, он вошел, стиснув в ладони приготовленные деньги. Минут через пять с сияющим лицом, эклером в руке, появился на низком крыльце павильона, шагнул с него и полетел над уютным, воздушным городом.

 

 

УЛИЦА ДЕМОНСТРАЦИИ, УЛИЦА РЕВОЛЮЦИИ

 

Маршрутка приближалась к улице Демонстрации, а следом за ней пересекала улицу Революции. Водитель спросил заранее, нет ли сходящих на “Демонстрации”. Пассажиры молчали, и он поинтересовался опять: «А на "Революции"?». И опять желающих сходить не оказалось. Но из сумеречной глубины тесного салона какой-то мужик хмыкнул: «Была бы "Демонстрации мини-бикини" улица – другое дело. И на "Революции сексуальной" выскочил бы».

Девчата, сидящие рядом с водителем, захихикали.

Бабуля, разместившаяся с большой сумкой в первом ряду, у двери, осуждающе обронила: «Одно на уме. Неясно, что ли, какой революции, какой демонстрации?».

Девчонки захихикали ещё громче, заулыбалась и пара средних лет – похоже, супруги, бабкины соседи по первому ряду.

Мужик довольный, что его реплику оценила часть попутчиков, продолжил:

– Откуда ж ясность? Сколько их было – революций всяких: и февральская русская, и Великая октябрьская – наша же, и французская Великая, а научно-техническая… Демонстраций – тех и не счесть – каких только нет.

Бабуля молчала, насупившись: нечем было возразить.

– И правда, странно, – поддержала мужика моложавая женщина в каракулевой шубке. – Едешь или идёшь, а на домах таблички: улица революции безымянной какой-то, улица демонстрации непонятной. Но изначально не могли же быть такие названия. Недавно здесь живу, не интересовалась как-то.

– Даю точную справку для любопытствующих, – уверенным голосом заявил рослый мужчина в стильной объёмной фуражке из нерпы, торчащий в середине салона. – Можете не сомневаться, информация надёжная – сталкивался с этим по работе. Улица Демонстрации – это до недавнего времени улица Политической демонстрации 1903 года; названа в память первой протестной демонстрации горожан. А улица Революции опять же недавно ещё – это улица Революции 1905 года; в честь первой русской революции, как понимаете.          

– Здорово, – хлопнул в ладони мужик – зачинатель дорожного разговора. – Может, знаете, почему названия усекли? Не по идейным соображениям?

– Вряд ли. Полагаю – для простоты употребления.

– Правильно сделали. Запаришься выговаривать эти длиннющие названия, – вставил слово водитель.

– Логично, – весело согласился мужик. – Меня вот для простоты Санычем зовут вместо Игоря Александровича. Стало быть, надо ещё и в паспорте, и в иных документах Санычем запиcывать! И фамилию побоку – чтоб совсем просто.

– Вот разошёлся, шалопутный, – с укором опять сказала бабуля. – Лишь бы побалагурить.

– Разошёлся?! Я только начал, мамаша. А ты думаешь, мимо тебя эта практика пройдёт? Как же, жди. И тебя везде запишут… Матвевной… заместо Антонины Матвеевны Сорокиной, если тебя так именуют, предположим.

Девчата впереди снова прыснули. Засмеялась теперь и бабуля: «Выдумал ещё: Сорокина… Матвевна… Шалопутный и есть».

– Да-да, главное не останавливаться, – продолжал выступать «шалопутный». – Будет уже всяких сложностей. Упростили школьную программу, – мало, ещё короче надо, ещё проще. Нафиг детей грузить в школе – и так у них от компьютерных игр, от интернета «крыша едет». Писать, читать чтоб умели, ещё таблицу умножения – и баста… Самолёты, суда перестали почти делать – понятно, не простой процесс. И конкуренция – тот ещё геморрой. Проще импортировать – ясно, пока нефть, газ, металлы хорошо идут. Но их тоже нелегко извлекать, доставлять. Ещё проще можно деньгу добыть: землю продавать побойчей за кордон, речки, озёра толкать – в стране этого навалом. Опять же инженерам, учёным последним голову не ломать – не мучиться; пойдут вон в дилеры или в мерчендайзеры… Конфискация добра взяточников – морока, конечно. Правильно сообразили: штрафовать проще. А ещё лучше: выговор ввести, с записью в трудовой книжке – совсем без затей… Борцы за справедливость докопались: подавай им прогрессивную шкалу подоходного налога – пусть богатые платят больший процент; новые детсады можно будет построить, медицину поддержать и прочее такое для всех. Глупцы. Это ж заковыристая какая штука! А другие страны нам не указ. Хотят себе усложнять – пусть усложняют. Мы идём простым путём. Ударим, так сказать, по сложности жизни простотой.

– Ну, артист разговорного жанра! – восхитилась бабуля.

А сведущий мужчина в нерпе спросил с раздражением:

– Вам представляется всё это смешным?

– Ага, смешно – до слёз, – кивнул хмуро «шалопутный». – «…Он звонко хохотал, души рыдание укрыв».

Тут встрепенулась, завертелась испуганно бабуля:

– Ой, батюшки ты мои, Красноармейскую не проехали?

– Проехали, конечно, – фыркнул недовольный водитель и маршрутка резко притормозив, остановилась на обочине. – Немного, хорошо спохватилась. Следить надо за дорогой.         

– А ты что ж молчишь? – огрызнулась бабуля, открывая дверь. – То объявляешь остановки, то молчишь.

– Ладно, мамаша, не ворчи, я тоже прозевал, – сказал, поднимаясь и застёгивая верхние пуговицы на дублёнке, «шалопутный». – И мне на Красноармейской. Вот это наше во всех смыслах название, ясное, надёжное. Я бы сказал – обнадёживающее.

Закрывая дверь, он громко запел:

Но от тайги до британских морей

Красная Армия всех сильней…

 

РЫБАЧОК И ПЛОТ

 

Колька проснулся оттого, что бабушка слегка тормошила его за плечо: «Вставай, рыбачок, вставай… Сам же просил поднять. Иль передумал рыбалить-то?».

– Нет… Встаю, – промямлил внук в полудрёме, выползая из-под одеяла.

Мысль о предстоящей рыбалке сразу добудила. Рыбалка для городского двенадцатилетнего Кольки – самое милое занятие на летних каникулах. Ловил рыбу он по-всякому и повсюду в округе. Но больше всего по душе было удить на простенькую поплавочную удочку тут же, рядом c дедушкиным и бабушкиным деревенским домом, стоявшим в шагах тридцати от реки. Это не требовало долгих сборов: взял снасть, баночку с червями, припасённую с вечера, пару кусков свежего хлеба (один для наживки, другой – если вдруг захочется перекусить), на лодку и прямиком к противоположному камышовому берегу. Долго клёва нет, вытянул якорёк, один момент и дома – река тут шириной всего метров пятьдесят. Опять же, придут пацаны куда-либо звать, – так вот он Колька, в пределах видимости и слышимости. При заманчивом предложении рыбалку можно свернуть. Особенное удовольствие доставлял выход рано утром в безветренную погоду, когда поплавок выдаёт даже слабый рыбий интерес к приманке. Никого… Тишина… Изредка только прострекочет за спиной в траве бойкий кузнечик да тиутикнет степная птаха, присевшая где-то поблизости… Случится, засомневается Колька спросонья – идти или не идти, глянет в окно, увидит спящую покойно реку с застывшей зеркальной поверхностью, под которой, конечно, снуют в поисках пищи голодные рыбьи стаи, и принимается собираться.

Сегодня как раз с клёвом повезло: уже через час после того, как Колька загнал лодку в камыши и сделал первый заброс, в ведёрке толклись с десяток небольших подлещиков, плотвичек, четыре приличных окуня – приятно поблескивали чешуёй. Следующий час удвоил улов. Колька уже перехватил, с аппетитом умяв три прихваченных пирожка с картошкой. Опять повезло: бабушка вчера пекла. Теперь хватит надолго. Ещё можно с часок половить, раз рыба идёт, хоть и волна лёгкая по реке побежала. Солнце быстро поднималось, нагоняло тепло. Зачастили трактора и автомашины по железобетонному мосту, что возвышался метрах в трёхстах вверх по течению.

Наблюдавшему за поплавком Кольке показалось вдруг, будто с моста что-то упало. Он вгляделся в мост и заметил на нём несколько мальчишек: не узнать только кто – далековато. Находились они у одного из деревянных щитов, выставленных вдоль мостовых перил. Месяц назад соседний совхоз прогонял по мосту большую отару овец на новую ферму. Его люди и приладили дополнительное ограждение из второсортных досок, зная, что не одна овца запросто может свалиться в воду через старые, небезопасные перила. Установили, да, наверное, забыли или просто махнули рукой на свою неказистую древесину. И ребятня недели две уже как облизывалась на те щиты: кто-то подал идею покидать их в реку, соединить в большой плот и использовать такой деревянный остров для игры в догонялки. Размеры, кстати, каждый щит имел солидные: в высоту полтора метра и в длину метра три-три с половиной.

Пацаны на мосту завозились у щита, стали переворачивать его через перила и «оп»: он ухнул в реку! «Ясно, – подумал Колька, – это уже второй». Меж тем щиты один за другим слетали вниз. Точно – операция «Плот» началась. Теперь Колька, забывший про поплавок, увидел лодку: она только что отчалила от берега близ моста и двигалась к сброшенным щитам. Один из двух пацанов, что вели её, встал, оставив весло, призывно махнул Кольке рукой и крикнул:

– Коля-я-я-н, айда плот делать!

– Жорка! – узнал рыбак своего приятеля.

Не раздумывая, мигом собрал удочку, вернулся к дому, отволок ведёрко с рыбой на кухню, захватил кусок проволоки и отправился на лодке помогать отлавливать щиты, буксировать их к берегу. В предвкушении новой шалости, старой игры в неизведанном варианте, нутро Колькино восторженно вибрировало.  

Василь, плотницкий сын, прикатил на одноколёсной тележке ворох деревянных обрезков, банку длинных гвоздей, несколько молотков и всей ватагой взялись крепить, колотить. Совсем скоро гигантский, где-то девять на десять метров, плот был готов. Тут же вплавь вытолкали его на середину реки, зафиксировали якорем – тяжёлым булыжником, поныряли немного на пробу и стали играть в те самые догонялки: и по плоту, и в воде вокруг него. Топот, дикие крики, визг, хохот понеслись над рекой.

Увернувшись опять от догонялы, Колька поднырнул под угол плота, чтобы вылезти там, где не ждут. Но выплывая, уткнулся головой в доски. «Промахнулся», – подумал он, оттолкнулся от воды ногами, сделал два-три энергичных гребка руками – и опять упёрся в дно плота. Теперь он открыл глаза, крутнулся, но в непрозрачной воде трудно было разобрать, где ближний край плота. Воздух в лёгких стремительно иссякал, возникшее чуть раньше беспокойство переросло мгновенно в ужас и панику. Колька рванулся из последних сил назад и наверх, по ходу осознав свою ошибку: надо было плыть в ту же сторону, в какую начал, а так выходит, что он мечется туда-сюда… И снова плот не выпустил, а любимая река всё крепче обхватывала, тянула вниз, не желая упускать законную добычу. Колька задыхался, устал противиться, смирился. Не выдержав, глотнул воды, и ясно представил, как она, мутноватая, заполняет его всего. Невыносимая эта картина передёрнула: судорожно заработали руки, ноги – он сделал ещё один рывок, и теперь голова его показалась на поверхности воды, сантиметрах в десяти от кромки плота. Рот хватнул немного жизни. Не выдохнув толком, Колька сразу же вдохнул ещё – до отказа, так, что кольнуло в груди.

– Вот он, – раздался радостный вскрик Жорки, и несколько пар рук быстро ухватили обессилевшего Кольку за плечи, локти, втащили на плот.

– Ты, даёшь, блин, – восхищённо протянул бледный Жорка, обглядывая приятеля. – А мы только хватились, думали, ты буль-буль… Тут метров восемь глубина – фиг донырнёшь… Чё молчишь-то, язык проглотил что ль со страху?

– Да, погоди, дай подышать, – дрожащим голосом прошептал Колька, лежавший отрешённо на спине.

Он приходил в себя, смотрел вокруг: «Солнце! Небо! Облака! Пацаны!».

 

 

ОБМОРОК В ЭЛЕКТРИЧКЕ

 

Накануне прошёл дождь проливной, и Рожков решил не рисковать: поберечь автомобиль и ехать на свою любимую заокскую дачу на электричке. Время было полуденное, свободных мест предостаточно – не то, что утром, когда припозднившиеся дачники стоят в проходе.

В душноватом, разогретом июльским солнцем вагоне пассажиры нетерпеливо ожидали, когда уже электричка тронется и освежит ветерок, захваченный приоткрытыми окнами. Рожков листал газету-толстушку, помахивая ею время от времени перед лицом, как веером. Всего час – и он окунется в дивный хвойно-берёзовый аромат, смягчённый протекающей недалеко рекой. Благодать!

Вокруг усаживались новые вошедшие. Окидывая их любопытствующим взглядом, заметил восточную женщину лет сорока, одиноко сидевшую в соседнем ряду у окна. Не мог не обратить на неё внимания – ведь родился, вырос, долгие годы жил и работал в Средней Азии и лишь пять лет назад переехал в Россию в числе многих тысяч русских, вереницей потянувшихся на земли дедов и отцов после того, как Советского Союза не стало. Всё восточное непроизвольно привлекало.

Присмотревшись к её лицу, предположил: скорее всего, это узбечка с северо-запада Узбекистана – глаза у неё слегка раскосые. Обитатели тех мест издавна соседствовали с каракалпаками и казахами, роднились, переселялись на сопредельные земли, возвращались обратно. Вглядываясь скрытно, продолжал изучать женщину, анализировать и размышлять: «Одета строго, но современно, едет одна. Значит, вряд ли из домохозяек – у них наряды попроще и не поедут в одиночку в общественном транспорте: язык неважно знают, побаиваются – пристанет кто, обидит. Нет, эта, видимо, сама зарабатывает... Может, на рынке вещевом торгует? Хотя, не исключено, что по служебной надобности здесь или в гостях… Похоже и ей неуютно одной пускаться в дорогу, черноволосой и черноокой, – вон уставилась в окно, не поворачивается. А что там глядеть? Люди по платформе снуют да поезд на противоположном пути стоит проходящий. Эх, времечко! Столько опасений и недоверия посеяно между людьми, недавно ещё жившими в большом одном доме, уютном и дружелюбном, что бы ни врали про него!».

Электричка отправилась. После второй остановки в салоне вагона появился машинист и быстрым шагом, с видимым беспокойством на лице, прошёл в следующий, хвостовой вагон. На очередной станции, во время остановки, пассажиры увидели того же машиниста, бегущего по платформе назад, в голову электрички. Стало понятно – что-то случилось. Это подтвердило объявление, раздавшееся почти тут же из салонного динамика и затем ещё раз повторённое: «Граждане, в последнем вагоне мужчина потерял сознание. Если есть среди вас медицинские работники, просьба – пройдите туда». Электричка двинулась дальше. Рожков и другие пассажиры стали переглядываться: «Может, среди нас есть медики». В первые мгновения выходило, что нет. Неожиданно поднялась та самая узбечка (по догадке Рожкова) и направилась в тревожный вагон.

– Вот те на! – изумился Рожков и в напряжении стал ожидать развязки.

Через минуту туда же торопливо прошли два сосредоточенных возрастных парня. «Тоже наверняка на помощь; пробирались, видимо, из дальних вагонов», – подумал Рожков.

 Вскоре они прошагали по салону обратно, а вслед за ними вернулась и узбечка. Она заняла своё место так же тихо, как удалилась.

– Как там? Вы ж к нему, к мужчине тому ходили, что сознание потерял? – поинтересовалась пожилая дачница-соседка, ёрзавшая на сиденье от неведения.

– Судя по пульсу, похоже на сердечный обморок, аритмический, – живо откликнулась узбечка, выговаривая слова со слабым акцентом. – Под голову ему куртку подложила – иначе язык в глотку западёт. Шею и грудь протёрла влажным платком, холодным – присердечную область взбодрить. Хорошо бутылка минералки ледяной оказалась у соседей.

– И что он?

– Очнулся. Правда, слабость ещё не прошла. Но в Терехово – там, машинист сказал, больница есть – ни в какую не хочет сходить. И раньше, говорит, случалось такое, на природе пройдёт… Зря упирается. Кардиограмму нужно обязательно. Давление померяют, уколют. Тем более, позвонили уже в больницу, скорую вызвали.

– Вы, наверное, кардиолог?

– Нет, я терапевт. Муж у меня кардиолог.

– Проездом или проживаете тут? – не отставала дачница.

– Мы вместе с сыном приехали. Он в здешний университет поступает.

– А сами откуда?

– Из города Ургенча. Это – север Узбекистана.

Дачница продолжила свои расспросы. К ней присоединились ещё две женщины, сидящие рядом. Теперь разговор пошёл больше про свои болячки, недомогания. Довольная таким вниманием, соединённым с искренней симпатией, узбечка бойко и с удовольствием стрекотала.

Глаза у Рожкова, наблюдавшего эту картину, увлажнились от гордости и умиления: «Ай, молодца, ай умница ёш аёл[1]! А то можно подумать, что у нас из Средней Азии одни только уборщики, торговцы да чернорабочие строительные обретаются… Как же легко исчезает настороженность, недоверие! Как естественно это взаимное притяжение! Не истребили его годы насаждаемого отчуждения. Все пакости шли в ход, чтобы разделить. И преуспели, вражины… Но вот, лучик малый добра, участия блеснул – и не было будто этой черноты. Боже мой! Сколько же общего у нас выросло за недолгую сравнительно историю совместной жизни – вопреки очевидным разностям! Сколько невзгод пережито сообща, а сколько радостей было!»

Рожков отлетел в своё прошлое, безотчётно извлекая из памяти отдельные виды, фрагменты: школа в Бухаре, рыбалка в верховьях Волги у дедушки с бабушкой, институтский стройотряд в Тобольске, сооружение высокогорной гидроэлектростанции на Вахше, ташкентский НИИ, смерть и могила отца в Ташкенте, мучительный отъезд с семьёй в Россию, поиски работы, унизительная процедура получения гражданства и, наконец, обретение новых смыслов. Вспомнились опять слова одного почтенного узбека, произнесённые на поминках отца: «Витя, не забудь, что я тебе скажу. Не потому, что поминки, нет… Многие русские теперь уезжают из Узбекистана. И будет это продолжаться. Так повернулось против желания простых людей… Ты, наверное, тоже уедешь. Я хочу, чтобы русские оставались. Знай, узбеки уважают русских потому, что живут рядом с такими русскими, как твой отец».

Встрепенулся, когда электричка уже остановилась на его станции, и прозвучало её наименование. Мигом схватил сумку, рванулся к выходу и успел проскочить через закрывающиеся двери.

Идя по лесной тропинке к даче, Рожков благодарил Бога, что дал познать счастье и на пустынной, жаркой родине, и в бескрайнем отечестве, разлаженном, ослабленном жутко в который раз, но чудным образом несокрушимом и своём, непередаваемо своём.

 

 

ГОСПОДИН ПАЦИЕНТ

 

Спеша утром на работу, Иваныч наскоро завтракал. Забыв про зубы, сделал большой глоток горячего кофе, застонал глухо от острой боли. Тихо выматерился, едва она отступила, и в полный уже голос прорычал: «Всё, баста! Иду к зубному, к протезисту, ко всей этой зубной инквизиции!».

– В который раз, – хмыкнула жена из спальни. – Опять причину найдёшь отвертеться. Не понимаю, сколько можно терпеть – полрта запустил. Тебе ж не так давно металлокерамику делали спереди. Ничего – живой.

– То-то и оно – есть, что вспомнить.

– И это – начальник управления капстроя! Как стройками командуешь, не пойму. Не ты дрался за меня до крови, нет – другой малый… Давай, ты идёшь лечиться, а я тебе приз, как мама премировала тебя пистолетом с пистонами за удаление молочного зуба – сам рассказывал. Хочешь, спиннинг самый дорогой, навороченный? Хочешь, на карельские озера поедем вместо теплого моря? Как ты любишь. Выбирай. За счет моих сбережений… Да всё там обезболивают. Анестезия супер – не то, что раньше. Знаешь, как шагает стоматология! Малость устаёшь рот держать открытым – и вся беда. Потом зато кайф беспрерывный.

– Поговори, поговори, храбрица, – буркнул Иваныч, выходя из квартиры и захлопывая дверь.

На боевом настрое решил немедленно звонить в стоматологическую клинику, давно найденную по рекомендации. Быстро отыскал в машине номер телефона, договорился на сегодняшний вечер о приёме у протезиста и стоматолога-терапевта. Выдохнул с облегчением: «Всё, назад ходу нет… Если только совсем дикий форс-мажор не нарисуется».

Ни форс-мажора, ничего такого не случилось, что могло бы послужить предлогом для отмены похода в клинику: генеральный не озадачил срочным поручением; подрядчики не приглашали на объекты принимать выполненные работы, а на вопросы «Как дела? Не помочь ли чего разрулить?» сплошь докладывали: «Всё путём, по плану, спасибо – сами справимся»; никто из «своих» капстроевцев не напортачил с расчетами, чертежами, квартальной отчетностью, аналитическими записками, чтобы можно было объявить аврал по исправлению положения и непосредственно его возглавить. «Сговорились все, чай-борщай, – усмехнулся в конце дня Иваныч. – Ну что ж…». Поразмыслив, решил подстраховаться и под секретом большим поручил Андрею, главспецу из договорного отдела, доставить его до клиники на своём авто: «Неизвестно, каким выйду из пытошной. Андрюха подождет и домой отвезёт, а завтра на работу подбросит. Тачка моя здесь переночует».

Когда уходил из офиса, по обыкновению, выдал «своим» несколько дежурных наставлений. Капстроевцы проводили шефа глазами и по его возбужденно-тревожной, румяной физиономии дружно заключили: предстоит какая-то жаркая разборка с высоким начальством, не иначе.

Иваныч вылез из припаркованной у клиники машины, сделал несколько глубоких вздохов, настраиваясь, остановил Андрея, который засобирался вслед за ним: «Не нужно со мной – зрелище не для слабонервных. Погуляй поблизости, кофейку попей. Я тебе позвоню».

Первым на очереди был врач-протезист. Крепкий этот мужчина с плотной растрепанной бородкой очень походил на геолога после долгой экспедиции. Он пригласил вошедшего Иваныча в кресло, но тот, стоя у двери твердо попросил: «Мне сразу укол, пожалуйста, – анестезию».

– Зачем, позвольте спросить, – удивился бородач. – Я вас только осмотрю. Определимся, что будем делать. Потом к терапевту. Он и обезболит, коли станет сегодня лечить и понадобится анестезия.

– Вы же инструментом своим будете зубы трогать, – упорствовал пациент.

– Это не больно, не обточка.

– Что за проблема, сделайте укол и орудуйте сколько угодно, – продолжал настаивать пациент, не сходя с места.

– Нет никакой проблемы, будет вам укол, – сдался протезист с лёгкой ухмылкой в глазах. – Имейте только в виду: может понадобиться повторный укол у терапевта или хирурга, если черед до него дойдет.

– Хорошо, хорошо, – согласно закивал головой просветлевший Иваныч.

– И садитесь уже, не будем время терять.

После укола и короткого ожидания врач осмотрел обстоятельно зубы, согласовал с пациентом предварительный план действий: где будут одиночные коронки, где спаренные, где мосты.

– Окончательно определимся, когда пролечим как надо, негодное удалим, – уточнил бородач. – Это главное. Тут работы – непочатый край, на месяц, не меньше. Да-да, по крайней мере c одним большим коренным придётся расстаться, – добавил он, заметив, как скривился пациент при упоминании об удалении. – Зато обойдемся, похоже, без имплантов. Радуйтесь.

– Рано. Всё впереди, – откликнулся невесело Иваныч, приготавливаясь выдвигаться к терапевту. – Скажите, а Полякова Анна Олеговна – опытный врач? Мне к ней сейчас.

– Очень. И, кстати, симпатичный, – подмигнул насмешливо бородач.

У терапевта Иваныч не заговаривал о новой анестезии: первый укол был так хорош, что обе щеки всё ещё оставались бесчувственными, задубевшими. После панорамного рентгеновского снимка зубов и обследования полости рта врач вкратце сообщила о предстоящем лечении.

– А сегодня удалим один зуб, – в завершение сказала она.

– Может в следующий раз, – растерянно предложил Иваныч, подумавший было, что на сегодня всё и разглядывавший открыто привлекательную Полякову.

– К следующему разу, господин пациент, десна подживет, можно соседний зуб депульпировать и восстанавливать – зачем же время терять. Сами будете потом ворчать: «Долго лечите». Хирург в соседнем кабинете. Сейчас выпишу направление.

Господин пациент едва не прокричал «Не буду ворчать!» Глядел в спину врача, склонившегося над столом, тоскливыми, неприязненными глазами.

В очереди к хирургу пришлось немного посидеть. Узнав, что обезболивающий укол уже ставили часом раньше, хирург постучал легонько инструментом по зубу-смертнику и спросил:

– Чувствуете?

– Ага, – поспешно соврал Иваныч.

Получив второй укол, он смиренно сидел в ожидании главного события. Лицо онемело уже от подбородка до глаз, губы казались отекшими, перекошенными. Выглядел усталым, безразличным к дальнейшему. Но вот вернулся на своё место хирург, отошедший на несколько минут, произнёс страшное: «Откройте рот». Иваныч натужно повиновался, зажмурив глаза, вдавился в кресло так, что не будь оно намертво прикреплено к полу, опрокинулось бы вместе с седоком. Несколько профессиональных движений – и огромный больной зуб, зажатый щипцами, оказался перед глазами пациента, который пропустил сам момент удаления, а теперь не верил, что оно позади. Кровоточащая зубная лунка умело была обработана и обложена тампонами.

– Возьмете зуб? – спросил врач.

Иваныч попытался ответить, но вышло лишь мычание. Он приподнял руку и хирург вложил ему в ладонь обернутый салфеткой зуб.

Когда Иваныч резво и празднично выскочил из клиники и подошел к автостоянке, машина была пуста, Андрея рядом нет. Вспомнил, что договорился с ним созвониться. Доставая телефон, обнаружил в ладони салфетку с удаленным зубом. Рассмеялся осторожно и выбросил это в урну.

С тампонами во рту, понятное дело, молчал всю дорогу. У подъезда дома освободил рот, поблагодарил Андрея, попрощался, спросил его, повращав указательным пальцем вокруг своего лица:

– Как я?

– Вообще-то не очень, – сказал тот, помявшись.

– Понятно – жалкое выражение… Погоди ещё чуток.

Иваныч зашел в продовольственный магазин, что располагался в двух шагах от дома. Скоро вернулся с пакетом, залез обратно в машину, извлек бутылку французского коньяка, одноразовые стаканчики для напитков, связку бананов.

– Выпьешь? – предложил Андрею.

– Нет, нет, Игорь Иваныч, мне через центр ехать.

– А я поправлю лицо, – выдохнул Игорь Иваныч и маленькими глотками с трудом выцедил наполненный почти до краёв стаканчик. Закусил бананом и тихо засмеялся: – Еле протолкнул, чай-борщай – анестезия глотку достала.

 

ДУЭЛЬ НА ТВ

 

Заканчивались последние приготовления телевизионной студии к записи шоу «Дуэль на ТВ».

Шло оно на экране уже несколько лет раз в две недели и пользовалось большой популярностью. Дуэлянтами выступали известные депутаты Госдумы и политологи, писатели и экономисты, бизнесмены и оппозиционные политики, режиссеры и юристы. Поводом для дуэли служило непримиримое разногласие по какому-либо злободневному вопросу общественной жизни. Начиналась действо с показа отснятой заранее завязки, где один будущий дуэлянт предъявлял обвинение другому и требовал за неправильное мнение сатисфакции. Тот с важным видом принимал вызов и затем уже соперники представали перед телезрителями у импровизированного барьера на расстоянии двух метров друг против друга, в окружении немногочисленной публики. Сама дуэль проходила в форме дебатов. Бросивший вызов в течение трех раундов отстаивал состоятельность своего обвинения, а поднявший перчатку, в свою очередь или опережая её, старался доказать обратное, растолковать и защитить свою позицию. Управлял всем постоянный ведущий шоу, маститый журналист Станислав Берков. В первом раунде дуэлянты дрались один на один, во втором им помогали секунданты, а в третьем они отбивались от ведущего. Но шоумен своего раунда не дожидался, с самого начала вступал в полемику с дуэлянтами, комментировал их выступления, задирал секундантов, когда жара не доставало на дуэльной площадке, ловко раздувал огонь. В запале и ему иногда перепадало от дерущихся. Стас был активнейшим участником теледуэли не в пример распорядителю её смертоносной праматери. Соперники частенько отклонялись от первоначального предмета дуэльного спора. Ведущий принуждал их к возврату, но если отступление обостряло процесс, особо не настаивал. Многие дуэлянты заранее отыскивали темные пятна в прошлом соперника и в удобный момент вбрасывали такую информацию, чтобы смутить его, сбить с толку. Каждый раунд и поединок в целом оценивали поочерёдно четверо судей. Но окончательное решение выносили к концу программы телезрители при помощи телефонных звонков и SMS-сообщений. Присутствие же судей оправдывалось тем, что они объясняли свои предпочтения, разноцветили полемику, могли повлиять на зрительский выбор. Потому и на их роли завлекались люди известные, сведущие и языкастые.

В этот раз к барьеру вышли Борис Семёнович Злоткин и Владимир Егорович Пестров.

Злоткин – политический ветеран, несмотря на свои сорок пять с хвостиком, лидер партии, имеющей свою хоть и маленькую, но давно и прочно осевшую в Госдуме России фракцию, многократный победитель теледуэли. Именно к нему привязался избиратель, а не к партии; в программе и лозунгах её переплелись провозглашаемые устремления, пожалуй, всех основных политических сил страны. Импонировали доходчивость Злоткина, неизменный петушиный настрой во всех предвыборных баталиях, в перерывах между ними, и даже свойство временами срываться – шумно гульнуть, разругаться.

В студии Борис Семёнович появился в сопровождении двух массивных, рослых телохранителей. Разместились они среди зрителей, невдалеке от своего шефа.

Пестров, дородный мужчина не намного моложе своего соперника, числился в обновлённой верхушке либеральной партии. Растеряв за последние годы своих избирателей и влияние на власть в стране, недавно ещё решающее, либералы всячески стремились поправить положение. Не упускали и случая засветиться на ТВ.

Секундантами Злоткина и Пестрова выступали товарищи по партии, а судейскую коллегию составили политолог, музыкальный продюсер, адвокат и журналист.

И вот прозвучал гонг – первый раунд начался.

Пестров корил Злоткина за дутую оппозиционность, двойные стандарты. Приводил в пример голосование его фракции по годовому бюджету. «Вы так резко критиковали многие статьи бюджета, – заявлял он, – а когда до принятия решения дошло, поддержали его дружненько в целом, хотя ни одной вашей поправки большинство не приняло. Где ж ваша принципиальность, которой вы бахвалиться любите?!».

Злоткин смеялся в ответ и обвинял противника в подтасовке фактов. Говорил, что на самом деле несколько предложений его партии учли. «Вы не в курсе – в парламенте-то вас нет, не имеете достоверной информации, – разъяснял Борис Семёнович. – И выдумываете – не впервой… Как не крутитесь, в Думу вам не вернуться. Кто теперь поверит вашим басням? Разбазарили полстраны, сбережения стариковские умыкнули, всё ослабили, что могли: и армию, и ВПК, и здравоохранение. Из сил выбьешься перечислять… Смеет еще оценки моральные давать!.. Про двойные стандарты толкует, наивный. Да, пусть и тройные будут, хоть пятерные – лишь бы стране на пользу, народу».

Пестров открещивался от упрёков в прошлых бедах, напоминал, что недавно в рядах либеральных, пытался подпереть свои обвинения доказательствами. Но Злоткин, бывалый поединщик, то и дело прерывал его, и продолжал наседать. Пестрову удавалось внятно контратаковать только при помощи Стаса. И один болезненный укол ему-таки удался к концу первого раунда, хотя в студии мало кто его выделил. Пестров шутливо признал, что напрасно винил Злоткина за непринципиальность. «Немудрено ошибиться, – сказал он, – принципы ваши так подвижны и переменчивы! Уловить их – дохлый номер».

Реакцию депутата на это трудно было предсказать, даже принимая в расчёт его имидж. Борис Семёнович побагровел и стал выкрикивать с секундными интервалами оскорбления: «Подонок!!! Ты лжец!!! Подлец!!!». Студия оторопела. Пестров в смятении топтался у барьера, не в силах что-либо произнести и сдвинуться с места; глядел растерянно то на разбушевавшегося Злоткина, то на Стаса, словно спрашивая ведущего: «Что вообще происходит? Почему эта козлина обзывает меня последними словами?».

Ошеломлённый поначалу, как и все, Стас быстро очнулся и стал увещевать Злоткина, подав рукой знак Пестрову: «Сейчас разберемся». Но Злоткин не останавливался и в обход Беркова опять хлестал соперника, повторяя ругательства и добавляя новые: «Подонок!!! Негодяй!!! Ты – тварь!!!». Мало того, обернувшись к своим охранникам, властно потребовал: «Бойцы, ну-ка вон отсюда этого подлеца». Те с готовностью поднялись. Берков с трудом усадил их обратно, угрожая вызвать местную охрану.

Пестров немного оживился. Он несколько раз иронично ухмыльнулся, пытаясь изобразить своё отношение к происходящему, как к некому грубоватому фарсу. Затем всё же возмутился вслух хамским поведением Злоткина и даже пробормотал: «Морду ему, что ли, набить?». Но полувопрос этот прозвучал так тихо и натужно, что ясно было – никаких действий вслед за ним не будет.

Раздался гонг, возвещающий об окончании первого раунда. Стас увлёк дуэлянтов в соседнее со студией помещение; предупредительно шёл между ними, не переставая успокаивать Пестрова и одергивать Злоткина, воинственно жестикулирующего.

В студии началось шушукание: обсуждали событие и гадали – что же будет дальше.

Судья-журналист по имени Павел и фамилии Пашня, главный производитель биографических очерков в модном журнале, впечатлениями ни с кем не обменивался, а сидел с унылым видом и думал о том, что черт дёрнул его согласиться на это судейство. «Мог ведь отказаться, – злился он. – Нет, попёрся – по телику покажут, как же; Берков сам позвонил, польстил!.. Вляпался".

После первых же бранных выкриков Злоткина сердце Павла часто заколотилось, забыл он враз о своей неприязни к отечественным либералам и больше всего в тот момент хотел, чтобы Пестров вмазал обидчику. «Ну же, сделай это, не стой, как овца», – внушал ему мысленно Пашня. А потом, видя, как смиренно Пестров ловит и складывает за пазуху оскорбления, спрашивал его с горечью про себя: «Зачем ты бедолага, слабак, вышел на эту драку?! Не твоё это, не твоё».

Теперь Павел очень надеялся, что дуэль расстроится, не придётся в ней дальше участвовать.

Ведущий и дуэлянты вернулись в студию минут через пять. Злоткин шествовал победителем, всем видом своим показывая, что ничуть не раскаивается. И Пестров силился выглядеть бодряком.

Стас объявил, что, несмотря на случившееся, соперники согласились продолжить поединок, поскольку защищают не только свои позиции, но представляют также взгляды определенных общественных групп. Он предложил судейской коллегии оценить раунд, по возможности не учитывая его концовку.

И шоу двинулось дальше. Судьи дисциплинированно принялись за дело. Пашне предстояло огласить и пояснить свой выбор последним. Он нервно елозил на стуле, напряжённо вслушивался в слова своих шоу-коллег, несколько раз оборачивался и задерживал взгляд на публике. Один из судей проголосовал в пользу Злоткина, двое – за Пестрова, как ни курьёзно это выглядело. Борис Семёнович снисходительно и надменно улыбался голосованию за Пестрова, давая понять, что в итоговом решении телезрителей он не сомневается.

Пашня уже перестал дёргаться, ожидал своего выхода. Настал и его черёд.

– Трагикомичная у нас история выходит, – хмуро усмехнулся Павел, поднявшись. – На реальной дуэли все оказывались, чтобы честь отстоять, сберечь: соперники, рискуя жизнью поплатиться, секунданты и врач – за решетку угодить или в опалу. А мы здесь собрались, чтобы всем скопом свою честь опорочить, не рискуя почти ничем. Боже мой!

В съемочной студии, где непременно присутствовал легкий гул от реплик и перешептываний, стало совсем тихо.

– О чем вы говорите? – перебил Пашню Злоткин. – Ваше дело не о дуэли и чести разглагольствовать, а раунд оценить. Скажите решение своё и не мешайте. Стас, что за самодеятельность?

– Сейчас скажу, – грубо рыкнул Павел, – и не встревайте, моя теперь очередь… По поводу чести опороченной. Что Пестрова это касается, комментарии, как говорится, излишни. Второй по счету – Злоткин. Я за то, чтобы подлеца называть подлецом. И симпатий к Пестрову не испытываю. Скорее наоборот. Но вы его многократно оскорбили фактически ни за что. Он вас так же поддел, как на этой программе все соперники стараются. И вы – первый. Храбрец, когда за спиной два амбала! Третий – Стас. Как ты мог продолжить, когда Злоткин не извинился, не покаялся, да еще и вернулся к барьеру этаким цезарем, триумфатором!? Ты решил или командиры твои – я вас не разделяю. Браво! Как же, скандал – всегда в актив шоу, даже если он – мерзкая демонстрация безнаказанного унижения… Остальные тоже хороши: секунданты, судьи, вся студия. Сглотнули, прикинулись, что ничего особенно неприличного не произошло. Стали дальше спектаклю играть. И я сидел, поджав хвост, – ждал, когда осудит кто-нибудь, возмутится…

Пестров слушал Пашню, сгорбившись и крепко вцепившись в барьерную перекладину. А Злоткин, багровевший все больше и больше пока говорил Павел, взорвался.        

– Стыдить вздумал! – рявкнул Борис Семёнович. – Стас, что мелет эта твоя зябь или пашня?! Откуда вы его взяли? Подсадную утку заготовили! Да ты, писака, еще больший клеветник и негодяй, чем этот либерал! – выпалил он Павлу в лицо. – Ребята! – махнул рукой Злоткин своим охранникам-лбам. – Хватай за шкирку! Вон его, и можете пристрелить!

– Чего я и ждал, – удовлетворенно прошипел Пашня, договаривая слова уже на подлёте к Злоткину.

Пять шагов – не расстояние для выпущенной на волю ярости. Кулак Павла врезался в нос депутата, несмотря на попытку того уклониться, и верный претендент на победу в этой теледуэли рухнул у барьера лицом вниз. Пашня стал хватать его за плечо, чтобы приподнять и добавить. Но получил тяжёлый удар в правое ухо от подоспевшего злоткинского амбала и отлетел под свой стол, едва не подломив ему ножки. В голове стоял шум, в ушах – звон и с первой попытки подняться Павел не сумел. Следующую прервали новые удары – в бок и спину. Их нанес уже второй амбал Злоткина.

Борис Семёнович сразу вскочил на ноги, увидев подмогу. Придерживая разбитый и кровоточащий нос, он рванулся к поверженному Пашне и несколько раз пнул его, оттолкнув своего телохранителя.

Стас, громко призывая охрану телеканала в студию, бросился оттаскивать Злоткина и его охранников от Пашни. Ему плохо это удавалось – нападавшие не отставали, пытаясь добраться до Павла то с одной, то с другой стороны. А перепачканный кровью Злоткин ещё и честил всех подряд: Пашню – известно за что, телохранителей – за опоздание, Стаса – за коварство, студию – за то, что стала свидетельницей произошедшего. Кричал, что теперь будет сорвана его пресс-конференция, запланированная на завтра – куда на неё с распухшим носом. Требовал от Беркова и организаторов шоу пресечь утечку информации об инциденте.

Тут Павел, все еще находясь на полу, услышал чей-то громкий возглас: «Пашня, держись!». Рядом усилилась возня, послышались новые порывистые вздохи и выдохи, раздались звуки ударов, падавших уже не на него. Приподняв голову, Павел увидел, как несколько крепких мужиков, по-видимому, из публики, налетели на злоткинских телохранителей. Те стали отбиваться, оставив Пашню в покое. Захрустели сломанные стулья. На подкрепление к своим пришли секунданты Злоткина. Разгорелась жёсткая потасовка, вобравшая в себя и Павла. Он уже очухался после нокдауна и с дикими воплями «мочи их», «вырубай» наскакивал на злоткинцев. Верещали женщины, требуя милицию и ФСБ. Часть зрителей выскользнула из студии. Исчез незаметно и Пестров. Борис Семёнович под прикрытием телохранителей и при помощи их толчков тоже стал продвигаться к выходу, посылая теперь проклятия телеканалу, неспособному организовать нормальную работу и защитить VIP-персон. Появилась, наконец, местная охрана и принялась вместе со Стасом разнимать дерущихся. Злоткин и его компания продолжали движение к студийным дверям и через минуту скрылись за ними.

С уходом депутата студия утихла. Взлохмаченный Стас извинился перед оставшимися и обещал связаться, как только обстановка прояснится. Потом пошел провожать их. Вопросами его не донимали, расходились молча.

Поддержавшие Пашню мужики теперь помогали ему отряхнуться. «Молоток, Паша, – одобрительно похлопал по плечу один из них, – выручил».

– Вы молодцы, – похвалил их в ответ Павел, ощупывая раздувшееся ухо и болезненно морщась.

– Мы трогаемся. Может подбросить?

– Не беспокойтесь, я на колёсах.

– Если понадобимся, вот визитка.

Попрощавшись, удалились и они.

Вернулся Стас, оглядел с головы до ног Пашню. Тот широко улыбался ему, сверкая красным ухом.

– Сорвал съёмку и рад, честолюбец, – криво усмехнулся всё еще возбужденный Берков. – Теперь на этой дуэли можно ставить крест. Придётся другую готовить, да расхлебывать заварушку… Ладно – не в первый раз, и не в последний… Слушай, ты так складно речь свою толкал разоблачающую. Не заранее её набросал?

 – Не придумывай, – отмахнулся Пашня и, довольный, добавил, потирая грудь: – Эх, давно так хорошо не было на душе.

– Не зря мне говорили, что ты романтик безбашенный. Но мыслишь прямолинейно. Вот завалил ты поединок и не увидят теперь миллионы, как наложил в штаны этот либеральный деятель. А не мешало им поглядеть, чего стоят наши либералы… Информация, конечно, появится. И на ТВ тоже. Шум будет немалый. Но все равно это – пшик… Подумай, как эйфория пройдет от своего геройства.

– Ах, вон как мы далеко глядим и нелинейно мыслим! – взвился опять Пашня. – Какие мы расчетливые! Двух зайцев, значит, сразу – ба-бах: и пулю вкатить либералам, и публику покрепче к шоу привязать. А что постыдное будет выдано за норму – это пустяк, да?! Издержки телепроизводства?!. Что мы творим, Стас?!. Вот, попомни, ты меня еще благодарить будешь за сегодняшнее…

– Жди, дожидайся! – огрызнулся незлобиво Берков. – Скромняга… Ладно, мне пора. Бесполезно с тобой говорить сейчас. И не попадайся мне на глаза… По крайней мере, пока не позову.

– Жди, дожидайся. Я сюда ни ногой.

– А-а, сдрейфил. Боишься за честь еще постоять!

– Студию твою боюсь доломать.

 

---

[1] Ёш аёл - молодая женщина (узб.)