Евгений ЧЕБАЛИН. ИВАНОВУ, КОТОРЫЙ ТАГАНСКИЙ. К 75-летию актёра, режиссёра, писателя

 

Евгений ЧЕБАЛИН

ИВАНОВУ, КОТОРЫЙ ТАГАНСКИЙ

К 75-летию актёра, режиссёра, писателя

 

Ну что, Валерий свет Александрович, вот и придвинулись, вздыбились перед тобой Рубиконом твои 75 – твое богатство. И через них надо переваливать, как Суворову через Альпы: с оружием и отвагой. Зная тебя около сорока лет, констатирую: и тем и другим ты налит всклень.

 Начиная с ГИТИСа 80-х, мы протискивались сквозь бытие в схватках с Его Препохабием Скверной, то расходясь, то сближаясь в театральном симбиозе. Мы тёрлись с тобой в сближениях шершавыми боками красных рыб, подобно чавыче и лососю, продираясь к театральным нерестилищам через пороги безденежья, сквозь вонючих критических хорьков, когтисто- цензурных гризли, зубастых партийных росомах – чтобы отнереститься пьесой и режиссурой. Продирались снова и снова. И это было неостановимо, поскольку гнал вперёд великий инстинкт икромёта, коим оглушительно громыхнул на весь мир великий Толстой: «Не могу молчать!».

 Время беспощадно. Оно подползает бесшумной и незаметной анакондой, заглатывая наши дни за днями. И те тают невозвратно в его утробе.

 Но! Память времени неподвластна, она ему не по зубам. Она на службе человеческих взаимосвязей, нравственных ценностей и с годами твердеет цементом, скрепляя родственные по Духу судьбы.

 Я всматриваюсь в толщи нашей памяти и фотографирую, фиксирую будто на видео те театральные и житейские жернова, кои перемалывали наше поколение: – малые «градости» (сплав гадостей с радостями). Они разнородны по тематике и жанрам. Но врезаны в память, ибо нещадно обожгли её когда-то «гадостями» и «радостями» нашего бытия.

 

ГРАДОСТЬ 1

 

При её реанимации в памяти нет-нет, да и засаднит в душе: не надо было улетать!

По приглашению главного режиссёра Грозненского театра им. Лермонтова нашего общего друга Мемалта Солцаева (светлая ему память) ты ставил в Грозном мою пьесу «Петушья рать». Тема для того аскетически-продовольственного времени была острорежущей, где скальпелем драматургии взрезалась проблема зияющих пустотой продмагов и домашних холодильников. И всё это – на фоне громыханий ЦК и Политбюро о покорённых вершинах Советского агропрома и вспаханной Брежневской целине.

Чтобы вникнуть сейчас в ту ситуацию, надо обнажить специфику этносреды, в которой варились мы тогда: я – русский председатель Союза писателей Чечено-Ингушетии и автор пьесы, ты – русский московский режиссёр, и пьеса – на русскую, практически закрытую ЦК-овскими церберами тему.

 Секретарём по идеологии обкома ЧИ АССР была тогда ингушка Яндиева – из тейпа (касты, сословия) Ламарой. Подспудно, но достаточно жёстко с ними сосуществовали в состоянии «химеры» Ламанхо. Здесь схлёстывались достаточно разные ментальности. Одни вросли корнями в горы и ущелья, исповедуя образ жизни извечных абреков, выживая в диких горных условиях грабежами, налётами, кровной местью и воспалённой националистической спайкой. Вторые, спустившись на равнину, разводили скот, растили кукурузу, овощи, терпимо и дружелюбно сосуществуя в трудах с соседями, среди коих было и немало казаков.

 Яндиева была из первых (из тех, кои породили потом кровавых Яндарбиева, Дудаева, Удугова, Масхадова). С самого начала репетиций она нависала над нами ежедневно. Толстоногая, черновласая, бешено раздувая ноздри с белеющими хрящами, она гнула и терзала главрежа Солцаева, «ламанхоевца», заставляла отказаться от постановки русской пьесы русским режиссёром, навязывая ему доморощенный драм-примитив о чечено-ингушских героях Гражданской войны на Кавказе. Из каждой поры этой плоти сочилась жгучая эманация ненавистного отторжения нас, русских, «гаски-хяк» (русский свинья), проникших в её логово. Эта эманация к тому времени уже выдавила из Чечни более ста тысяч русскоязычных, вышвырнула их грабежами, убийствами, отбором квартир.

 Солцаев, истинный кавказец, мужик, в шантаже осатаневшей мегеры не прогнулся, репетиции «Петушьей рати» продолжались.

 И тогда Яндиева обрушила на театр простой, но зубодробительный прием: отправила его на гастроли на неделю в соседнюю республику.

 Именно к этому времени я получил приглашение из Баку: приехать в русский драмтеатр на последние перед премьерой репетиции спектакля по моей пьесе «Присвоить звание «Мужчина»». Пьеса была написана на материале трехлетней службы в дивизионе торпедных катеров Краснознамённой Каспийской флотилии. Ситуация сложилась так, что после второго года я был на грани срыва: бесконечные аресты, гауптвахты и взыскания, нещадные драки со старослужащим – «годками», которые заставляли «салагу» с дипломом вуза чистить их ботинки, заправлять койки и пр.

 Дело на бандитствующего матроса Чебалина готовили к военному трибуналу. Меня спас член Военного Совета флотилии контр-адмирал Пильщиков. Именно он и перевел бузотёра и злостного нарушителя Устава ВМФ в ансамбль песни и пляски ККФ, который там создавался. Об этом и была написана пьеса, где Пильщиков стал одним из главных героев.

 Не мог я не поехать на премьеру, где в зале будет сидеть живой спаситель, хотя и отставник, контр-адмирал Пильщиков!

 И я улетел, оставив тебя, дружище, один на один с враждебной пустотой и безработицей в гостинице, которая ржавой пилой распиливала твою воспалённо-артистичную натуру. И ты сорвался, рухнул в запой. Ночами, когда кончалась водка и деньги, ты звонил моей жене:

 «Танюха, подыхаю. Трубы горят, водяру вылакал. Умоляю: вытащи из подвала бутылочку Женькиного. Сейчас прибегу».

 И ты выволакивался из гостиницы и бежал виляющей иноходью через ночной, оскалившийся фонарями город-мучитель, город-скелет, на котором неотвратимо нарастало отравленное сепаратизмом националистическое мясо. Татьяна с матерью встречали тебя с бутылкой красного вина, вы сидели во дворе за столом и пили мое виноградное – в неистовом стрёкоте цикад, под чёрной бездной мирозданья, сияющей мохнатой россыпью звёзд. Ты говорил и говорил: о жизни и о пьесе, которую вырвали из души с кровью, о Москве, говорил поставленным рокочущим баритоном, взмывая в блистательный катарсис, а бабы украдкой вытирали слезы. Вокруг жгуче сгущалась (перед первой чеченской войной) хищная «химера» чеченского варианта «ваххабизма». Та твоя неделя, пересказанная женщинами после возврата из Баку, врезана в память и до сих пор саднит: эх, не следовало улетать!

 Что это было тогда? Многие годы я переписываюсь с глыбистым, прорывным чеченцем Мусой Темишевым. Будучи главным идеологом мятежной Чечни, главою практически всех СМИ республики, он пытался вдолбить, встроить в бараньи головы чеченских главарей того времени истину, что Чечня без России, её культуры, истории, её терпимости зачахнет, выродится в этнокарлика, коим будут манипулировать геополитические и мусульманские паханы. Что называется довстраивался: главари организовали два покушения на Мусу.

 Выжил, уехал в Москву и плотно вошел в окружение Льва Рохлина. Стал свидетелем его убийства, пережил ещё одно покушение на себя. Затем перебрался во Францию, в Ниццу, откуда и шлет мне по e-mail многослойную аналитику в качестве президента Европейской Ассамблеи Кавказских народов.

 

ГРАДОСТЬ 2

 

Театр Вахтангова во главе с умудренным главрежем, преподавателем Высших театральных курсов ГИТИСа Евгением Рубеновичем Симоновым.

 Этот Мастер, генетически встроенный своим отцом в легендарную плоть театра, пошёл на небывалый риск, вызвав элитно-спесивое ворчание Вахтанговских грандов: Ульянова, Этуша, Ланового. Евгений Рубенович вломился в святая святых театральных традиций, предложив поставить у себя не учебный, а репертуарный спектакль возмутительно молодым, никому не известным щелкоперам из режиссёрского отделения ВТК ГИТИСа. Мою пьесу «Добежать, отдышаться…» ставил ты, Валерий Иванов, еще не будучи ни Александровичем, ни Таганским. Роли в пьесе исполняла тоже «молокососная» молодежь – Саша Павлов, Нина Русланова, Борис Галкин и им подобные.

 Репетиции бурлили, в тексты вламывались с буйным азартом, страсти рвались в клочки. И времени катастрофически не хватало, конец работы встречали умоляющим стоном: «Ну ещё-о-о-о немного, Евгений Рубенович!!». «Еще» не отстёгивалось, репзал был расписан по минутам.

 Расходились от театра по двое-трое, в разные стороны. Мы с тобой зашли однажды в ювелирный магазинчик напротив театра, и попали в месиво. Там бурлила, исходила оголтелой нетерпячкой женская толпа из «понаехавших»: в магазин завезли чешскую бижутерию. Ты окинул орлиным взглядом происходящее, горячим, всё еще не остывшим от репетиции рефлексом режиссёра прокачал, промониторил ситуацию.

 И издал бархатный, с металлом рык:

 – Ба-а-абоньки!

Толпа содрогнулась и замерла. Ты, завесив над толпою паузу, продолжил тем же рокочущим бархатом:

 – Голубушки: на что растрачиваем страсти? Здесь завезли всего-то чешские стекляшки! Да разве этого достойна наша русская мадонна? Вы посмотрите на себя: красавицы, кровь с молоком и мёд с изюмом! Да вам не бижутерию носить – а жемчуга и бриллианты! Ну, успокоились? Теперь построимся, родные, в цивилизованную очередь. Вот вы… о, мать честная, – глазищи-то глазищи – изумруды! Вы, изумрудная вы наша, будьте первой. А вы… да-да вы, с бархатной точёной шейкой, не откажитесь встать за ней.

Ты , крутогрудый и вальяжный викинг с блондинистым могучим черепом, расставил и расфасовал покорно зачарованных «несушек», до этого кипевших в злом вожделении: любой ценой оттяпать для себя и унести домой хоть что-то из небывало дефицитных украшений.

 Расставив онемевшую в сиропной расслабухе очередь, ты встал в её конце.

– Ну вот и всё, хорошие мои. Я постою за вами, моя Дианочка просила что-нибудь отсюда на день рождения.

Ты знал, предвидел психологию толпы и с наслаждением впитал единодушный вопль: «Возьмите первым!». Ты в ужасе вздел руки:

– Я прибыл после вас, как можно?!

И долго, купаясь в обожании, позволил уговаривать себя. Потом купив какую-то блестящую безделицу – что было изначальной твоей целью, мы вышли, облитые всеобщим умилением.

 

ГРАДОСТЬ 3

 

Мы ходили на репетиции в театр Эфроса, где он ставил пьесу «Занавески» нашего сокурсника Михаила Варфоломеева. Бывали на прогоне пьесы «Место под абажуром» нашего коллеги Володи Космачевского в театре Ермоловой. В театральную Москву того периода бунтарски ворвалась драматургия Дударева и Вампилова. Мою пьесу «Многоуважаемый шкаф» готовил к постановке в театре Сатиры Марк Розовский (одновременно с Вахтанговцами). В пьесах этой драматургической генерации приоритетно царствовали жизнь и страсти Духа, нравственно-русских традиций.

 Но параллельно уже втискивалась, впихивалась в Советский, русский театр иная драматургия, драматургия пошлятины, разлада и распада. Эти нравственные миазмы встраивались в театр нарастающими, бешеными усилиями пятой колонны, коей рулили тогда Суслов и Яковлев. Именно они, их «позвонковым» телефонным повелением ввинчивали в репертуарные списки пьесы Арро, Галина, Рощина, Петрушевской. Наша и их драматургия текли параллельно-чуждыми, нередко враждебными потоками, нигде не сливаясь.

 Иванов-Таганский, взматеревший и проросший из режиссуры и драматургии в прозу, ныне маститый романист. Но изначальный театр, его законы раскалённых страстей диктуют ему в прозе всё – от жанра и сюжета, до бескомпромиссных мировоззренческих нравственных схваток персонажей. Несколько лет назад именно эти качества его прозы я выделял в рецензии на роман «Запрет на прозрение».

 «Запрет на прозрение» плотно скручен из детективных волокон. Здесь пульсирует вполне добротный набор сюжетных приемов. Они способны взять читателя за горло и не отпускать его – в электричках метро, либо на песках Шарм-Эль-Шейха.

Но роман Иванова-Таганского грузно выламывается из стандартно-детективной канвы. В блесткую оболочку этого бестселлера завернута геополитика. Она круто замешана на философии. Авторскому интеллекту тесно в прокрустовом ложе литзавлекаловки. Он собирает воедино противоречивые частности мира и преподносит нам раскаленный монолит аксиомы ХХI века:

«Все заповеди Христа нарушены и потому мир – сумасшедший дом», – говорит в романе экстрасенсорный провидец Самарин. Где истоки этого сумасшествия? Адрес, указанный автором, точен: менялы и ростовщики в Храме, откуда Он погнал их плетью. Изгнанные расплодились и расползлись по свету. Они чудовищно разбухли и превратились в спрутов. И теперь принуждают человечество обожествлять не совесть, не сострадание и любовь, а звериный чистоган».

 

 Раскол на разные, несовместимые идеологии и ментальности пронизывал зияющими трещинами весь гигантский организм России. Раздваивались на непримиримые позиции газеты, журналы. Моя статья, набранная в «Правде» («Кинжал в русскую спину»), о геноциде против русских в Чечне, Закавказье, Средней Азии была набрана в печать по распоряжению главного редактора. Но доносом в ЦК Суслову его замом была снята в ночь перед публикацией, а редактор был ошельмован, заблокирован в своих полномочиях и вскоре уволен.

 Распадались Союзы писателей, художников. Но больнее всего, с оглушительным резонансом этот процесс протекал в важнейшей сердцевине искусства – театре. Распался на разные мировоззренческие, нравственно-национальные организмы «Современник».

 В Самаре драмтеатр Народного артиста СССР Монастырского рухнул под его руководством в сексопатологическую «Яму» Куприна и подлого Чонкина. Вспомни, как мы с тобой насмерть встали перед живоглотной утробой этого офонаревшего на старости мэтра, задумавшего заживо заглотить и переварить чужеродный ему, не впавший в сценографический маразм ТЮЗ «Самарт». Встали, подключили прессу и отстояли.

 Разодрало надвое живую, кровоточащую плоть МХАТа им. Горького: на «русляндию» Дорониной и никотино-ядовитую «табакерку» Ефремова и Табакова.

 Столь же мучительный процесс настиг и Таганку с Юрием Любимовым, где лидерство национал-традиционалистов взвалил на себя Губенко.

 Этот раздрай вползал и в театр Сатиры, где ставил мою пьесу «Многоуважаемый шкаф» Марк Розовский. От ядовитых нападок Ширвиндта и его компании пьесу отстояли и взяли к постановке Плучек вместе с Папановым. Начался репетиционный процесс. На сцене сплетались и сталкивались в противостоянии Державин, Спартак Мишулин, Архипова, Васильев, Ткачук. Мы с тобой сидели в тёмном зале, чуть поодаль сомнамбулически качался, сопереживал Папанов: чем-то близка была ему пьеса, которая выламывалась из традиционного барски-ёрнического стиля ширвинтоидов. Допущенный Плучеком в обронзовевший организм Сатиры, еще безвестный, настырно рвущийся в режиссуру Розовский метался перед сценой, взахлёб рулил кипящей плазмой репетиции. И то и дело вставлял в катарсисно живое психодействие свою мейерхольдятину, нелепые кунштюки-ногодрыгалки, вгонявшие в тупик Державина с Архиповой.

 Папанова в конце концов прорвало. Он вздыбился и сплюнул. Вполголоса, но так, что голосом хлестнуло в полутьме по всем, рыкнул:

 – У-у-у, си-на-го-га!!

 И вышел, хлопая откинутыми сиденьями. Розовского тихо, без шума отодвинули от спектакля, его завершил сам Плучек, и пьеса шла на аншлагах около пяти сезонов.

 Мир театра неисповедим и нередко поднимается до Божественных высот пророчества. Так случилось, что ты, русист, будущий соратник и сподвижник Губенко, был встроен режиссёром Любимовым в «Гамлета» в роли Лаэрта. Гамлет – Высоцкий: главный Троянский конь Любимова, в чреве которого он въезжал в диссидентскую Трою и купался в скандальном бешенстве сенсаций.

 Пронзительно стоит перед глазами до сих пор ваша с Высоцким схватка над могилой отца Лаэрта – Полония (минуло более тридцати лет!).

 Вы схватились с ним насмерть – два разноРОДных субъекта, две личности, два яростных пассионария, которым стало тесно в этом мире. Ты, крутолобый, арийски неукротимый, неудержимый в неистовом запале мести за отца (око за око, смерть за смерть! – арийск.), рычал, давясь рыданием:

 – Мне гибель не страшна! Я заявляю,

что оба света мне презренны!

И будь что будет, лишь бы

за отца отмстить как должно!

 

Высоцкий, даровитый и мятущийся потомок торгашей, которых Христос погнал плетью из храма, хрипел, орал, раздувая на шее жилы, своё, несовместимое с твоим – про ценности всечеловечества.

 Не в той ли ныне схватке с нами пребывает гниющий и сионизированный Запад, который неодолимо загоняют в чипизированное, всечеловеческое стадо?

 Не могу не привести фрагмент твоего текста на эту тему: твой объёмный, блистательный комментарий на нашу беседу с художественным руководителем Малого театра Юрием Мефодьевичем Соломиным, опубликованный в трех федеральных СМИ:

«И еще одно обстоятельство хочется отметить: по всей партитуре этого интервью пульсирует такой напор клокочущей крови, что даже у неподготовленного читателя подскакивает пульс и вырастает бешеный протестный гнев против тех, кто с одной стороны, насадил идеологию откровенной дебилизации народа, а с другой – ужас перед тем преступлением, какое сумели сотворить с нашей культурой.

…Взгляните на телеэкран, на цепь бездарных триллеров и музыкальных поделок, которые как из рога изобилия выплескиваются на вконец обалдевшего зрителя, обратите внимание на издевательскую вивисекцию над классикой в некоторых ведущих театрах Москвы. В этом случае разрушаются театральные традиции, ломается матрица привычного духовного уклада русского сознания. Такое не бывает случайно! Закоперщики и закулисные режиссеры этого варварства в своем «гнойном бульоне» превосходно себя чувствуют, как черви забавляются в нем и услаждают себя гедонизмом и, при этом, не дохнут, а с аппетитом переваривают всех, кто не их группы крови.

 А что делаем мы? Где мы, защитники традиций русского театра, исповедующие уважение к классике, с пиететом относящиеся к наработанным десятилетиями ценностям сценического искусств?! Где наша воля и непримиримость? Нас практически не видно. А если появляемся, то оказываемся тотчас в кривом либер-зеркале и почему-то начинаем оправдываться, а не бить в ответ!

 

 ГРАДОСТЬ 4

 

 Облитые арбузным соком восходящего светила, мы бегали знобящими утрами вдоль стекловидной Волги – по утрам, перед началом репетиций. Я – приотстав на шаг, ты – впереди, закованный в московскую обронзовелость. Ты рассекал пространство крутой грудью матёрого боксёра и драм-элитария. Размеренно и неторопко вбивая босые ступни в песок, ты разрывал пространственную заколдованность Самарской Луки, куда впечаталась навечно аура Степана Разина и Пугачёва, куда готов был прибыть в персональный бункер в 41-м , чтобы уцелеть для руководства из Второй столицы, Иосиф Сталин.

 Ты прибыл вслед за ними, чтобы запечатлеть свой след на этом берегу и в этом городе.

 Незримая волна вот этой миссии тебя опережала. И редкие собегуны, бежавшие навстречу, непроизвольно оборачивались вслед, а я ухмылялся сзади («Остановись мгновенье, ты прекрасно!»): так величав, неповторимо Македонским был Иванов-Таганский, прибывший взорвать в Самаре весь городской бомонд своею постановкой.

 Ты ставил в ТЮЗе моего «Кокона». И наблюдать за репетициями было наслажденьем. В твою манеру вести процесс актёрского лицедейства был запрессован гигантский опыт практика и синтезатора, впитавшего в себя приёмы и неповторимость Мастеров – от Товстоногова до Плучека, от Эфроса, Любимова и Гончарова – до Царёва.

 Наш «Кокон» шел на сцене пять сезонов, при обожании актёров, которым подарили бешеный успех, при городских аншлагах, и увядающем «сдувании» театра Монастырского, от живоглотных аппетитов коего мы сберегли наш этот ТЮЗ.

 Весь предыдущий опыт режиссёрства, куда приплюсовался опыт «Кокона», в конце концов, позволил тебе, режиссёру, прозаику и драматургу, спустя годы овладевать гипнотически вниманием десятков тысяч зрителей на твоих спектаклях по твоим пьесам: от крохотного московского авторского тетра – до театра на Таганке, от Элистинского – до Курского и прочих.

 Но время показало – театр, сцена становятся тесны для необъятности твоей натуры. А проза, романистика – тот самый океан, где Иванов-Таганский чувствует себя привольно и вольготно, обогащая чтением уже и не десятки, а сотни тысяч. Суждение об этой прозе – далее, в рецензии.

 «Сюжет романа стремительно раскручивается по классическим канонам мировых детективов. Его действия до предела раскалены намерениями главного противника России – США, которые загнали сами себя в финансово-деривативный угол кризиса. Америка стремится вылезти из этого угла любой ценой, даже ценой тысяч жизней на своих и чужих территориях, спровоцировав ядерный теракт. А это означает выпуск из геополитической бутылки Джина мировой войны. Одновременно не вычеркивается из разработок и второй вариант развития событий – удар по Ирану.

Но ценность романа не только в мастерски закрученной коллизии. Позиция Иванова-Таганского – это позиция социального прокуратора и она беспощадна к современному режиму: «Когда на прилавках одни детективы, можно сказать, что стрелочник (пятая колонна в России) выполнил свою задачу: самая читающая страна за двадцать лет превратилась в мировое зевло… Литературу… опустили на колени, в такой позе она еще никогда не была. За седые пряди ее схватили и оседлали братки, графоманы и чиновные нелюди без чести и совести. Они за должность и «тридцать сребреников «готовы сожрать друг друга и тех, кто стоит на пути».

Автор – опытный целитель. Его экстрасенсорная диагностика эпохи безошибочно выделила главные бациллы, разрушающие русский иммунитет в планетарном организме».

 

 ГРАДОСТЬ 5 (Болгарская)

 

У нас с тобой одна Болгария – Болгария «Братушек», у которых с нами, как у волков Киплинга, одна кровь. У тебя твоя Болгария началась с момента, когда тебе, главному режиссёру Алма-Атинского русского театра им. Лермонтова, принесли пьесу Николая Мирошниченко – инсценировку Брежневской «Целины». Коля, будучи главным редактором журналов то ли «Театра», то ли «Театральной жизни», обладал изумительно чутким нюхом на политико-культурные дивиденды, которые могут озолотить – при правильном поведении.

 И этот неповторимо чуткий нюх подсказал ему роскошную толщину позолоты, если в Алма-Ате, на кою грузно опиралась целинная эпопея Леонида Ильича, фанфарно расцветет пьеса об этом вселенском деянии. И состряпал её.

 Ты прочитал пьесу и понял, что на подобный подвиг тебя не хватит, сплющить себя до режиссёрской лепёшки под прессом свинцового маразматизма пьесы – нет смысла. О чем и заявил, как Коле Мирошниченко, так и ЦК Казахстана, до коего вздыбилось преступное безобразие твоего отказа.

 После чего в СССР тебе стало нечего делать: ни в театрах, ни в драматургии. И ты уехал в Болгарию, растворился в ней почти на десять лет, работал в театрах, писал пьесы и прозу, лучшим и восторженным ценителем которых стала несравненная Диана.

 Моя Болгария началась с защиты диссертации в Сорбонне по моим романам «Безымянный Зверь» и «СТАТУС-КВОта», о чем сообщила лет семь назад на e-mail диссертант Галина Осипенко. Далее, по рассказу Берлинского блогера и писателя Валерия Куклина, началась вакханалия. На защите присутствовали несколько славистов, профессура из Европы, в том числе президент университета Гёте во Франкфурте-на-Майне Вернер Мюллер-Эстери, который перевел затем диссертацию на немецкий язык: «Phantasmagorie und Realitat in der romanen «Bezimiani Zver» und «Status –KVOta». Там же, в Сорбонне был и переводчик, сотрудник Болгарского журнала «Литературен Свят» Георги Ангелов.

 Защита накалилась острейшей дискуссией между сторонниками диссертации и противниками её. Ангелов обладал не меньшим, чем у Мирошниченко, острым нюхом литературного папарацци и понял, что в той ситуации есть чем журналистски поживиться. И взялся за масштабно-исследовательскую работу: прежде всего опубликовав в своем журнале обширную биографию автора. После этого он стал мониторить, шерстить Российскую и мировую прессу, в которой, после скандала в Сорбонне, стали появляться рецензии и отзывы на романы. Многие из них я читал в своих СМИ, интернете, журналах. Но многие, на болгарском языке, увидел впервые.

Конечно же, не составляло особого труда перевести тексты здесь же, в интернете. Но справятся ли интернетовские переводчики с болгарским текстом и со всеми его нюансами? Конечно, нет, поскольку сверкающе взмыл в ситуации манящий повод: увидеться с тобой и многомудрой ундиной Дианой, уж сколько лет обволакивающей тебя, бузотёра и драм-циклопа своей заботой, деловою хваткой и супружеским цементом. Она была амортизатором в ударах от окололитературных интриганов, которых ты хронически, настырно вызывал на поединок.

 Я приехал к вам. Мы пили в вашем уютном дворике моё и твое вино, Диана плела изящные кружева рецензий, отзывов, переводя с болгарского на русский. А мы перебирали катаклизмы, гадости и радости Жизне-Молоха, в котором поварились всласть.

 И было несказанно хорошо с матёрым и неукротимым Мастером пера, коему давно уж тесно в хладной и нещадной Московии, которая слезам не верит.

 А ты верил. И потому, как безбрежное озеро, притягивал к себе театральных пернатых со всех концов. Последних – из Элисты, где ставил спектакль по своей пьесе. Осталось привести отрывок из Элистинской рецензии, который точно раскрывает твою суть Писателя и Режиссёра:

 «На первый план в пьесе выходит ещё более страшная проблема, чем неправедный образ жизни, чем святотатство и вседозволенность. Это проблема ещё глубже – это развал страны и насаждение античеловеческой, антигуманной идеологии, это подлое предательство своего народа олигархическим и чиновным кланом. А банда, повязанная в старом доме, – это локальный, страшный процесс, происходящий в обществе. «Фашисты!» – клеймит их Варвара, которой от потрясения вернулась речь».

К О Н Е Ц