Александр ФИЛИППОВ. СКАЗКА БЕЗ ЧУДЕС. Роман

 

Александр ФИЛИППОВ

СКАЗКА БЕЗ ЧУДЕС

Роман

 

Часть первая. Пролог

 

Последнее Великое оледенение, сковавшее Евразийский континент в монолитную смёрзшуюся глыбу, около десяти тысяч лет назад, наконец, закончилось.

Нехотя, медленно, льды километровой толщины отступали.

Однако ещё тысячи лет спустя промороженная почва на их месте оставалась безжизненной и бесплодной. Только в самом верхнем, тончайшем её слое под тусклым в северных широтах, холодным солнцем смогли хоть как-то существовать мхи да лишайники. Позднее над пластами вечной мерзлоты укоренились-таки карликовые растения – сосны, ели, берёзки, семена которых занесли сюда перелётные птицы…

Впрочем, вечная мерзлота оказалась тоже не вечной. И примерно шесть-семь тысяч лет назад на месте прогревшейся тундры потянулись ввысь хвойные и смешенные леса.

Вслед за отступающими к Арктике холодами ушли, тяжело ступая и чавкая могучими лапами по нетвёрдой, раскисшей почве, мамонты, шерстистые носороги, бизоны, защищенные от свирепых морозов и шквальных ветров толстой меховой шубой.

На смену им пришла и стала заселять хвойные и лиственные леса более приспособленная к потеплевшему климату живность – лоси, олени, стремительные косули, всеядные кабаны и, конечно же, волки.

В этих же землях – богатых зверем и птицей в лесах, а рыбой в полноводных реках – за много тысячелетий до нашей эры сошлись в противостоянии два вида человеческих особей – тех, кого позже учёные окрестили кроманьонцами и неандертальцами. Схлестнулись в беспощадной схватке за пищевые ресурсы, охотничьи угодья, за выживание.

Исход той битвы, длившейся несколько тысячелетий, теперь хорошо известен. Верх одержали кроманьонцы, ставшие нашими предками.

Однако никто, кроме учёных, выдвинувших спорную гипотезу, не знает, что в те доисторические времена на стыке Европы и Азии существовал ещё один вид человеческой особи. Разумный настолько, что сумел избежать противостояния и с неандертальцами, и с кроманьонцами. Остался, как принято выражаться сегодня, над схваткой.

Этот малочисленный вид человеческой особи затаился в дремучих лесах. И со стороны, без особого сочувствия к тем и другим, наблюдал за исходом смертельного поединка.

Климат на планете становился всё теплее, уже и хвойные леса отступили, освободив место лиственным, а ещё позже раздольной, богатой разнотравьем, степи.

Так случилось, что лишь у южных отрогов древних Уральских гор сохранился участок хвойного леса площадью в несколько десятков тысяч гектар.

Наши современники, очарованные этим островком лесной прохлады на огромных пространствах голой, продуваемой всеми ветрами степи, назвали его Заповедным Бором. Заселённым уникальной для пустынного ландшафта окрест флорой и фауной.

При этом по-прежнему никто не замечал обосновавшихся здесь реликтовых, как и сам бор, жителей.

Так, держась привычного ареала обитания, избегая тесных контактов с соседями, неприметный лесной народ дожил до наших дней…

 

1

Если вам перевалило за шестьдесят, то ни о каких чудесных изменениях в жизни, свершениях мечтать уже не приходится. Дай, как говорится, бог сохранить хотя бы то, что есть, наработано долгими годами неустанного труда – авторитет, доброе имя, материальное благосостояние.

А если вы ещё и чиновник, достигший предельного для государственной службы возраста, то следует быть втройне осторожным и осмотрительным. Например, по пути на работу.

Глеб Сергеевич Дымокуров, чиновник областного правительства, должностью своей дорожил. И потому старался не упустить любой мелочи не только в исполнении своих функциональных обязанностей, но и в поведении, манере общения с окружающими.

Как, например, входят в здание Дома Советов, в котором на пяти этажах располагались кабинеты региональной исполнительной власти, молодые да ранние?

Летят, нередко припаздывая, не глядя по сторонам. Цокают каблучками по мощёной тротуарной плиткой площади, беззаботно вспархивая на облицованное бурым полированным гранитом парадное крыльцо. Рвут на себя за литую бронзовую ручку – створку тяжёлой, в два человеческих роста высотой, двери, и проскальзывают внутрь, небрежно махнув на вахте перед носом дежурного полицейского удостоверением – пропуском.

Прежде всего, на службу Глеб Сергеевич являлся как минимум за полчаса до начала рабочего дня.

Даже вход в Дом Советов он превратил в этакую усовершенствованную, отточенную с годами мини-спецоперацию.

Ещё на дальних подступах к главному административному зданию края следовало внимательно осмотреться. Не крутить головой заполошно, это в его возрасте выглядело бы не солидно и подозрительно, словно он, как тайный агент, пытается «хвост» за собой обнаружить, а глянуть искоса, неприметно, зафиксировав, тем не менее, всё происходящее вокруг.

Не приближается ли одновременно с ним к заветному крыльцу кто-то из вышестоящих начальников? Если кто-то из них просматривается на горизонте, следует чуток притормозить, и рассчитать свою пешеходную скорость так, чтобы начальник оказался на крыльце, а, следовательно, и у входной двери раньше тебя. Но не намного. А в аккурат настолько, чтобы, не выглядя навязчивым, попасться ему на глаза в сей ранний час, раскланясь почтительно.

Если начальник – дама, то, как раз можно, успев обогнать её, галантно распахнуть перед нею тяжёлую дверь.

Ещё на подходе к Дому Советов следовало обратить особое внимание на то, не стоит ли у парадного крыльца губернаторский джип. Если стоит, то, вполне вероятно, высшее должностное лицо региона, как всегда, спешащее по неотложным, государственной важности делам, выскочит вот-вот из-за двери. И столкновение с ним, крайне озабоченным, нос к носу, стало бы катастрофой.

Пару раз за годы долгой чиновничьей службы Глеба Сергеевича происходило такое. Один раз, ещё в советские времена, первый секретарь обкома, с которым Дымокуров лицом к лицу встретился при входе в дверях, даже пожал ему руку.

И хотя тогда Глеб Сергеевич впал в состояние, близкое к обмороку, то рукопожатие помнит до малейших подробностей, будто случилось оно минуту назад. Вот так вот, у порога, он стоял, а в шаге от него, в дверном проёме, сам первый секретарь. И руку тот протянул первым, пожал крепко. Тряхнул даже – может, в знак особого расположения? Хотя вряд ли. Похоже, о существовании такого сотрудника аппарата, как Дымокуров, молодого в ту пору, всесильный секретарь обкома даже не подозревал.

С нынешним губернатором, Александром Борисовичем Кургановым, Глеб Сергеевич, было дело, в дверях тоже стакнулся. Зазевался, утратил бдительность на мгновение – и на тебе! Однако губернатор лишь сверкнул гневно очами на возникшее перед ним препятствие в виде невысокого, седовласого, толстенького человечка, и прошёл мимо, притиснув Дымокурова к косяку.

Глеб Сергеевич три дня не мог в себя прийти после той нечаянной встречи. Но всё обошлось. Спасло, судя по всему, то, что, как всегда, озабоченный проблемами области, её глава мигом забыл о существовании нерасторопного клерка.

Сегодня, тёплым солнечным утром середины июля, операция под кодовым названием «Вход в здание Дома Советов» прошла без сучка и задоринки. Джипа губернатора у крыльца, раскочегаренного, на всех парах, не наблюдалось, и больших начальников у двери не встретилось. И вообще в ранний утренний час площадь перед резиденцией областного правительства оказалась на редкость безлюдной.

Однако это вовсе не значит, что вознесясь на скоростном лифте на четвёртый этаж и войдя в свой кабинет, Дымокуров расслабился.

Заняв один из трёх столов (два других предназначались для молодых сослуживцев, и, конечно же, за сорок минут до начала рабочего дня пустовали), Глеб Сергеевич первым делом включил компьютер.

При этом дверь кабинета он оставил распахнутой настежь. Чтобы проходящие по коридору такие же ранние пташки, особенно из числа вышестоящего руководства, видели: консультант информационно-аналитического отдела управления по внутренней политике аппарата губернатора и правительства Южно-Уральской области Дымокуров спозаранку находится на рабочем месте, так сказать, на боевом посту, и готов к исполнению своих должностных обязанностей.

Утвердившись в охнувшем под ним, словно поприветствовавшим его лёгким вздохом после недолгой разлуки мягком кожаном кресле, пока монитор компьютера мигал, загружая на экран содержимое своего таинственного нутра, Глеб Сергеевич открыл ежедневник и освежил в памяти план предстоящей работы на день.

В принципе, если ничего экстраординарного не случится и от начальника отдела не поступит вводных, день обещал быть спокойным и не слишком загруженным.

До обеда, например, Дымокуров должен был подготовить текст поздравления, а на канцелярском языке – «памятный адрес» генеральному директору регионального филиала крупной всероссийской нефтяной компании Руслану Анатольевичу Шишмарёву.

На первый взгляд, ничего сложного. Тем более, что за три десятка лет службы в качестве «спичрайтера» Глеб Сергеевич подготовил сотни, да что там, наверняка тысячи таких «адресов».

Но то, что шёл этот документ за подписью самого губернатора, придавало предстоящему заданию особую важность.

Чиновник выдвинул нижний ящик письменного стола, извлёк оттуда толстенную, изрядно обшарпанную картонную папку с надписью крупными буквами «Дело», завязанную шнурками с обмахрившимися от времени кончиками.

В этой папке были сложены копии «памятных адресов», подготовленных когда-то Дымокуровым, и одобренных высоким начальством, как говорится, на все случаи жизни. И по праздничным датам – к Новому году или Международному женскому дню, к примеру. И по юбилеям – организаций, учреждений, частных лиц, мужчин и женщин в отдельности. И по профессиям – врачам, учителям, военным, энергетикам и машиностроителям…

Некоторые образцы хранились со столь давней поры, что были отпечатаны ещё на пишущей машинке, через копирку, или откатаны на старинных, дававших смазанные и размытые копии, ротаторах.

Конечно, всё это, отсканировав, можно было бы хранить в компьютере, но Глеб Сергеевич не особо доверял электронике. Мигнёт что-то там, в железном ящике процессора с множеством проводов и контактов, замкнёт, или вирус какой проникнет – и прощай, труд целых десятилетий!

А папочка-то – вот она, всегда под рукой. Может быть, и Глеба Сергеевича переживёт, и перейдёт по наследству кому-нибудь из молодых коллег-оболтусов, если им удастся, как Дымокурову, пересидеть периодические смены высшего руководства, многочисленные реорганизации аппарата, если их не сдует ветром перемен, так характерных для российской политики…

Переворошив содержимое папки, Глеб Сергеевич отыскал два листочка. Один – поздравление с шестидесятилетним юбилеем канувшего в небытие директора крупного промышленного предприятия, другой – представителя нефтедобывающей отрасли.

Поглядывая в них, Дымокуров приступил к составлению текста.

Щелкая двумя указательными пальцами по клавиатуре компьютера, набрал бойко: «Уважаемый Руслан Анатольевич!».

Потом задумался на минуту. Пожалуй, «уважаемый» звучит в данном случае излишне казённо, официально. А ведь всем известно, что губернатора и гендиректора нефтяной компании связывают тесные личные отношения. Можно сказать, дружеские, если такое понятие, как «дружба», вообще применимо во взаимоотношениях региональных элит.

Глеб Сергеевич решительно удалил из текста «уважаемый», и впечатал сокровенное, уместное между друзьями: «дорогой».

Далее в шаблоне следовал такой пассаж: «Примите самые искренние и сердечные поздравления по случаю Вашего юбилея…».

Глеба Сергеевича не удовлетворила и эта строка. Он придал фразе более тёплое звучание: «Горячо и сердечно поздравляю Вас…». Так выходило гораздо лучше.

Затем он целиком передрал из шаблона, ничего не меняя, целый абзац о нелёгком труде нефтяников, в стужу и зной добывающих из недр главное богатство страны – «чёрное золото», об огромном значении возглавляемой Шишмарёвым компании для бюджетов всех уровней, для каждого жителя славной Южно-Уральской области…

Если бы Глеб Сергеевич относился к работе без души, писал бы подобные тексты просто, «под копирку», он никогда бы не смог столько лет продержаться на своей должности.

К делу он подходил творчески, с учётом личности юбиляра, отношения к нему руководства регионом, и ещё массы тонких нюансов, в которых может разобраться лишь человек, проработавший много лет в органах государственной власти.

Ведь у каждого высшего должностного лица области был свой стиль, манера выражаться. И если один, к примеру, любил подпустить в публичных выступлениях чуток юморку, ценил весёлую шутку, то для другого требовались сухие, выхолощенные, не терпящие ни единого живого словца, тексты.

И Дымокуров мог подстроиться, написать так, чтобы угодить каждому!

Вот и сейчас, отступив от шаблона, он вложил в уста губернатора такие проникновенные слова в адрес Шишмарёва: «Ваш богатый руководящий опыт, житейская мудрость, по достоинству оценены всеми жителями Южно-Уральской области…».

Нащёлкав на клавиатуре эту строчку, Глеб Сергеевич саркастически хмыкнул. Дело в том, что Шишмарёв был широко известен в области как раз таки необразованностью, хамством, и подчинённые считали своего шефа изрядным придурком…

В этот момент на столе Дымокурова по правую руку пронзительно зазвонил телефон – прямой, связывающий его с вице-губернатором, начальником управления по внутренней политике Надеждой Игоревной Барановской.

- Поздравительный адрес Шишмарёву готов? – не здороваясь, выпалила она.

Глеб Сергеевич поморщился от командного стиля общения начальницы, усвоенным ею от губернатора, имевшего плебейскую манеру «тыкать» всем подряд, невзирая на должность и положение в обществе. Ох уж эти провинциалы, вознесённые во власть не по профессиональным качествам, а благодаря неким невидимым потокам, вероятнее всего, денежным, и руководствовавшимся в кадровой политике исключительно принципом «свой-чужой».

Однако ответил максимально вежливо, с толикой подобострастия в голосе:

- Как раз работаю, Надежда Игоревна. Торжественное собрание состоится в четырнадцать часов, вполне успеваем…

- Собрание перенесено на одиннадцать, – рявкнула вице-губернатор. – Что бы через пять минут адрес был у меня на столе! – и брякнула трубкой об аппарат.

«Вот чёрт!» – выругался про себя Дымокуров. Если так, то времени действительно оставалось в обрез!

Дело в том, что составленный им текст ещё требовалось распечатать на принтере, затем отнести к корректорам, а уж после подать на подпись начальнику отдела. Заверив, тот отправлял его в канцелярию, где для таких случаев был приспособлен цветной принтер, печатавший «поздравилки» затейливым витиеватым шрифтом на специальной глянцевой бумаге. Потом листок с красиво набранным текстом помещался в тесненную кожей папочку с золотым российским гербом на обложке. И в таком виде попадал в руки губернатора.

Однако сейчас, когда время поздравления Шишмарёва перенесли на более ранний час, соблюдать эту процедуру было некогда.

Глеб Сергеевич торопливо допечатал текст, завершив его стандартно, без затей: «Надеюсь, что профессиональные и человеческие качества Вашей незаурядной личности вкупе с высокопрофессиональными знаниями ещё долго будут служить на благо Отечества», быстро пробежал, вычитывая на предмет возможных орфографических ошибок и опечаток, с первой и до последней строки, распечатал на принтере, и помчался в приёмную Барановской.

 

2

Для чествования таких значимых, особо уважаемых персон, как главный нефтяник области Шишмарёв, или подобных ему, в Доме Советов существовал специальный, богато украшенный резной мебелью с позолотой, дорогими коврами на полу, вазами с искусственными цветами, начинённый новейшей электроникой Зал торжеств.

Загодя, перед процедурой поздравления, сотрудники орготдела выровняли, будто по ниточке, тяжёлые золочёные стулья, расставили на длинном, инкрустированном ценными породами дерева столе пластиковые таблички с фамилиями приглашённых, запотевшие бутылки с водой – в соответствии с духом времени «Ессентуки» отечественного производителя, – стаканы из гранёного горного хрусталя.

По давно сложившейся традиции на подобных мероприятиях надлежало присутствовать и Дымокурову. Конечно, с учётом ничтожности его должности, Глеб Сергеевич не упоминался в официальном списке гостей, именную табличку для него никогда не ставили. Место ему отводилось у входной двери, там, где размещались представители региональной прессы.

Вот и на этот раз, постаравшись неприметно проскользнуть в быстро заполнявшийся народом зал, Глеб Сергеевич привычно затесался в ряды журналистов, резко выделявшихся среди прочих участников торжества своим «вольнодумным» обликом – потёртыми джинсами, растянутыми футболками и расхристанными до пупа рубашками на выпуск ярких расцветок.

Дымокуров, облачённый в жаркий, застёгнутый на все пуговицы чёрный костюм, в душном галстуке, смотрелся в рядах тружеников пера чужеродно. Однако те давно знали его, и свыклись с присутствием пожилого спичрайтера в своём окружении.

Вообще-то, положа руку на сердце, следовало признать, что присутствие Глеба Сергеевича на подобных мероприятиях было вовсе не обязательным. Никакой ответственности за происходящее на него, как на чиновника, не возлагалось – организацией всяческих совещаний, заседаний, «круглых столов» занимались другие служащие. Но, как объяснил вышестоящему руководству ещё много лет назад бессменный спичрайтер, личное участие позволяло ему проникнуться духом происходящего, черпать вдохновение для составления текстов докладов и выступлений первого лица области из, скажем так, первоисточника.

Впрочем, отстояв таким образом своё право присутствовать на важнейших мероприятиях, проводимых администрацией области, Глеб Сергеевич немного слукавил. Никакого вдохновения из подобных тягомотных «посиделок» он давно не черпал. Если совсем уж честно, ему просто нравилось быть сопричастным таким вот образом ко всем важнейшим событиям, случавшимся в регионе. Это придавало некую значимость и высокий смысл его заурядной, в общем-то, жизни.

Зал торжеств довольно споро наполнялся жаждущими лично поздравить главу нефтяной компании. Входили, и рассаживались в соответствии с именными табличками на столе министры областного правительства, депутаты Законодательного собрания, общественные деятели – известные артисты, писатели, художники, и ещё многие, многие, стремившиеся засвидетельствовать своё почтение руководителю предприятия нефтяной отрасли, являющегося главным налогоплательщиком в региональный, вечно верставшийся с предельным дефицитом, бюджет.

Здоровались, приветливо улыбаясь друг другу, многие обнимались по-свойски… По таким случаям здесь действительно собирались исключительно «свои» – «чужих» в этот ближний губернаторский круг не пускали.

Наконец, все расселись за длинным П-образным столом, оставив в торце место для губернатора и виновника торжества.

Призванные увековечить волнительный момент журналисты выстроились в шеренгу возле своих телекамер, установленных на штативы-треножники, напротив, сразу за огромной корзиной с букетом, составленным из двухсот, не менее, белых благоухающих роз.

Главный нефтяник появился в зале минута в минуту рука об руку с губернатором. У стола чуть замешкались – Шишмарёв энергично замотал головой, как бы отказываясь из скромности занимать столь почётное место, однако вынужден был подчиниться Курганову, который усадил его с мягким нажимом, дружески приобняв за плечи.

Сам губернатор остался стоять, с прищуром оглядывая сквозь «дальнозоркие» очки в тонкой оправе присутствующих. За спиной главы области в некотором отдалении застыли два помощника – один с букетом цветов, другой с папочкой, в которой, Глеб Сергеевич знал это точно, находился сочинённый им памятный адрес.

Было общеизвестно, что особым красноречием Курганов не отличался. В аппарате, оправдывая косноязычие своего шефа, даже придумали и запустили в общественный оборот соответствующую формулу – дескать, наш губернатор – человек не слова, а дела.

Тем не менее, нагрузка на отдел, в котором служил Глеб Сергеевич, с воцарением нового первого должностного лица области резко возросла. Не считая основательных докладов, например, по итогам развития области за год, приходилось строчить тексты выступлений на все случаи жизни – будь то открытие после капремонта детского садика, или заключительный тур смотра художественной самодеятельности сельских домов культуры. Однако Глеба Сергеевича и ценили за то, что тексты речей губернатора даже по самому пустячному поводу он составлял так, что придавал им высокий общегосударственный смысл.

Вот и на этот раз, взяв у помощника поданную в угодливом полупоклоне папочку, Курганов попытался сымпровизировать:

- Руслан… э-э… мнэ-э… Анатольевич! Сегодня мы собрались тут, чтобы поздравить тебя со значительным… то есть знаменательным, э-э… юбилеем. Который, э-э… стал вехой… вехой… – окончательно сбившись и махнув беспомощно рукой, губернатор скосил глаза на текст памятного адреса, и принялся шпарить по написанному: – Знаменательная дата, которую мы отмечаем сегодня – не личное дело нашего юбиляра. Это наш общий, всех жителей Южно-Уральской области, юбилей. Потому что именно на нашей земле шестьдесят лет назад в скромной крестьянской семье родился мальчик, наречённый именем Руслан. И как сказочный богатырь, он рос…

Глеб Сергеевич, не скрывая горделивой улыбки, с удовольствием слушал написанный собственноручно текст, звучащий теперь в устах губернатора, косился, наблюдая исподтишка, какое впечатление производят найденные им в тиши кабинета слова на окружающих.

По правде сказать, пассаж о «сказочном богатыре» он передрал из поздравления, написанного им в своё время для первого секретаря обкома КПСС Ильи Моисеевича Грановского, и хранившегося с тех пор в заветной папочке, но кто теперь, тридцать лет спустя, об этом вспомнит?

А Курганов между тем перешёл к перечислению значимых вех биографии юбиляра, его заслуг перед областью и страной.

Чтение поздравительного адреса несколько раз прерывалось аплодисментами. Вице-губернатор Барановская первой начинала хлопать в ладоши, подавая тем самым сигнал остальным участникам торжества – не без умысла, с тем, чтобы глава региона успел перевести дыхание после воспроизведённой им длинной хвалебной тирады.

Дождавшись окончания очередной порции дружных хлопков, губернатор, поправив очки, выдал с выражением:

- Ваш богатый руководящий опыт, житейская мудрость по достоинству оценены всеми жителями Южно-Уральской области. Хотя подчинённые считают Вас, своего шефа изрядным придурком…

Шишмарёв, не веря своим ушам, поднял брови, просипел яростно, багровея лицом:

- Что-о?!

- Что? – удивился в унисон ему губернатор.

Поняв, что сказал что-то не то, Курганов, внимательно вглядываясь в текст, громко повторил последнюю фразу – вроде бы для себя, а получилось – всем:

- «Хотя подчинённые считают вас, своего шефа, изрядным придурком…» – а потом оглянулся по сторонам, произнёс растерянно, ткнув указательным пальцем в памятный адрес. – У меня так написано…

Наступила мёртвая тишина. Чествование юбиляра грозило перерасти в грандиозный скандал.

Ситуацию спасла Барановская. Вскочив со своего места, она подлетела к Шишмарёву с букетом цветов, и воскликнула, обращаясь к губернатору:

- Зачем, Александр Борисович, эти казённые речи, памятные адреса, и прочая словесная дребедень! Давайте просто покажем, как все мы любим нашего Руслана Анатольевича!

И, сунув ошеломлённому нефтянику цветы, обняла его, прижавшись всем телом, и звонко поцеловала в губы.

Присутствующие зааплодировали радостно, затем, согласно всё тому же ранжиру, принялись вставать из-за стола, подходить к юбиляру, вручая букеты, перевязанные ленточками с бантами коробочки и коробки с подарками, которые тут же подхватывали и уносили люди из свиты нефтяника.

Дымокуров всё это время пребывал в обморочном состоянии. Как?! Почему?! Недоглядел?! Понятно, что виной всему – спешка, в которой готовился памятный адрес. В тот момент, когда он, хмыкнув, вспомнил о подчинённых, за глаза называвших своего шефа придурком, позвонила Барановская. И Глеб Сергеевич, слушая её, механически напечатал, внёс свои крамольные мысли в текст поздравления. А потом, вычитав второпях, через пень-колоду, отнёс «поздравилку» в приёмную вице-губернатора. Та, судя по всему, памятный адрес тоже не удосужилась прочитать…

Тем временем досадный инцидент был забыт, чествование юбиляра в Зале торжеств пошло своим чередом…

Однако Глеб Сергеевич, как старый аппаратчик, отчётливо понимал: такие проколы виновным в них не прощаются…

 

3

Его чиновничья карьера закончилась. Причём закончилась бесславно. Без торжественных проводов, прочувственных прощальных речей руководства и сослуживцев, без традиционного подарка уходящим на пенсию – электрического самовара и набора мельхиоровых подстаканников с чайными ложечками того же металла. И, конечно же, памятного адреса с признанием заслуг провожаемого, текст которого наверняка – увы, в последний раз, пришлось бы написать самому Дымокурову.

Ничего этого, предвидел Глеб Сергеевич, теперь не будет. А будут долгие вечера в чахлом скверике из двух десятков клёнов и нескольких кустов сирени вблизи его дома, прозванного в народе «партактивским», ещё с советских времён заселённого ответственными работниками обкома партии и облисполкома среднего звена, безнадёжно состарившимися ныне. И проводившими стариковский досуг на лавочке за бесконечными воспоминаниями о прошлой службе, судьбах начальников всех уровней и собственной, разной степени удачливости, карьеры.

Теперь и Глеб Сергеевич присоединится к ним, вышедшим в тираж бывшим ответработникам. А всё из-за дурацкой опечатки, виноват в которой, по большому счёту, не он, а члены губернаторской команды, набранной по мотивам личной преданности, родственных связей, по сути, с улицы, не прошедшие школы административного управления, мало профессиональные. Бесконечно дёргающиеся сами, задёргавшие всех вокруг, вносящие сумятицу, путаницу в нетерпящее торопливости делопроизводство и аппаратный процесс. Так случилось и в этот раз с внезапным переносом поздравления Шишмарёва на более раннее, чем было оговорено загодя, время, и последовавшую за тем спешку и нервотрёпку.

Дымокуров знал правила игры, принятые на государственной службе. А потому не ждал разносов, строгого выговора «с занесением» и прочих кар за допущенный им проступок.

Вернувшись в свой кабинет, он, под испуганно-сочувственными взглядами «молодой поросли», взял чистый лист бумаги и чётким каллиграфическим почерком написал на нём заявление на увольнение по собственному желанию.

Потом отнёс его в отдел кадров. Начальница отдела, тоже дама предпенсионного возраста, взяла заявление, молча, понимающе кивнула, и протянула взамен «бегунок» – обходной лист, подписи ответственных лиц на котором должны были удостоверить в том, что Дымокуров, покидая навсегда стены Дома Советов, не задолжал ничего ни хозяйственникам, ни бухгалтерии.

Удивительно, но в кабинете, в котором он бессменно просидел много лет, его личных вещей практически не было.

Он открыл поочерёдно ящики письменного стола, но там ничего, что стоило взять с собой, хотя бы на память, не оказалось. Множество папок – картонных, с незапамятных времён, с тесёмочными завязками, скоросшиватели, а также современных, пластиковых, набитых никому не нужными, кроме него, Глеба Сергеевича, бумагами: должностными инструкциями, копиями распоряжений, докладами губернатора и справочными материалами к этим докладам, газетными вырезками…

Дымокуров хотел было забрать и мстительно унести заветную папку с шаблонами памятных и приветственных адресов, «поздравлялок» от имени губернатора. Пусть тот, кто займёт его место, сам поворочает мозгами, поизгаляется, сочиняя все эти бесчисленные «искренне, горячо и сердечно…», по одним и тем же, в общем-то, из года в год, поводам…

Но потом передумал. Никто ни над чем голову ломать нынче не станет. И кто-то из представителей «молодой поросли», только начинающий чиновничью карьеру, заняв кресло Дымокурова, будет, не мудрствуя лукаво, таскать тексты поздравлений и разного рода «памятных адресов» из интернета, благо их там – несметное множество, на все случаи жизни…

Когда-то на служебном столе Глеба Сергеевича стояла фотография жены и сына в рамке – такими, какими они были тридцать лет назад. Но той молодой красавицы с миленьким, как ангелочек, младенцем, уж нет. А с ними теперешними давно состоящий в разводе с супругой Дымокуров сфотографироваться не удосужился. Да, честно говоря, ему такого как-то и в голову не приходило.

На самом дне нижнего ящика, среди разряженных «пальчиковых» батареек от диктофона, тронутых ржавчиной канцелярских скрепок, затупленных карандашей и шариковых авторучек с исписанными, высохшими стержнями, Глеб Сергеевич нашарил складной перочинный ножичек с пластмассовой рукояткой в виде лисы. Купленный в незапамятные времена за рубль двадцать копеек в центральном городском универмаге «Восход», и ни разу с тех пор не точенный. Сунул в карман. Вот, в общем-то, и всё, что он заберёт с собой на память о тридцатилетнем периоде жизни, проведённом в Доме Советов.

Если, конечно, не считать пенсии, которая, с учётом максимального стажа государственной службы, обещала быть весьма неплохой. Так что уж чего-чего, а нищета Глебу Сергеевичу в старости отнюдь не грозила…

Грустные размышления уходящего в отставку чиновника прервал телефонный звонок. Трезвонил не «внутренний», как обещали связисты, защищённый от разного рода несанкционированных вторжений вроде прослушек, аппарат, а городской, общедоступный.

Глеб Сергеевич осторожно, со вздохом поднёс трубку к уху. Разговор с кем бы то ни было казался сейчас абсолютно некстати.

- Алё! Это гражданин Дымокуров? – деловито поинтересовался мужской голос на другом конце провода.

- Он самый, – поморщился Глеб Сергеевич с досадой. Звонили явно не из Дома Советов, наверняка по какому-нибудь пустячному поводу. Сейчас начнут впаривать рекламу товаров и услуг…

- Глеб Сергеевич? – уточнил звонивший, и, сочтя ответное молчание за согласие, сменил вдруг тон с напористого на сочувственно-скорбный. – А я к вам с печальной новостью…

Дымокуров, для которого отставка стала вовсе не новостью, а печальным свершившимся фактом, удивился лишь, что сообщить о ней звонивший намеревался не по внутренней, служебной, а по городской связи. А может быть, кто-то из журналистов пронюхал, и попытается сейчас создать сенсацию скромного, областного масштаба?

- Кто это говорит? – настороженно спросил Глеб Сергеевич.

- Нотариус, – представился незнакомец. – Моя фамилия Рыбкин. Альберт Евсеевич. А звоню я вам… Э-э… Как бы это сказать? По поручению вашей тётушки, Василисы Митрофановны Мудровой.

- А-а… – протянул неопределённо Дымокуров. Уж кто-кто, а тётушка, которую он видел, дай бог памяти, раз в жизни, в детстве… лет пятьдесят, должно быть, назад, его на данный момент совершенно не интересовала. – И… что?

- Как душеприказчик вашей тётушки вынужден сообщить вам скорбную весть, – изрёк звонивший трагическим голосом. – Василиса Митрофановна почила, так сказать, в бозе. Умерла. А вы, согласно завещанию, её единственный наследник…

Час от часу не легче! Глебу Сергеевичу только хлопот с похоронами чужого и незнакомого, в общем-то, человека, сейчас не хватало! Душеприказчик… Там, небось, всего имущества – покосившаяся избёнка с колченогой мебелью, а из ценностей – швейная машинка «Зингер» да старый чёрно-белый телевизор «Рекорд»…

И он принялся отнекиваться неуклюже.

- Э-э… послушайте, любезный! Василиса… э-э… Мефодьевна…

- Митрофановна, – поправил нотариус.

- Ну да, Митрофановна. Живёт… жила где-то в сельской местности, вроде бы в Зеленоборском районе. За двести километров от областного центра. И… мне как бы, по причине удалённости… не с руки… э-э… принимать активное, мнэ-э… участие в похоронных мероприятиях…

- По этому поводу можете не волноваться, – оставив скорбную интонацию, бодро заверил нотариус. – Тётушку схоронили вчера. Так что вашего участия в траурной церемонии не требуется. А вот в права наследства вступить вам надлежит, особо не мешкая.

Глеб Сергеевич выдохнул с облегчением. И поинтересовался вроде бы, между прочим.

- А там есть что наследовать?

- Есть! – со значением молвил нотариус. И принялся перечислять, явно поглядывая в какой-то перечень. – Дом жилой, площадью триста квадратных метров, деревянный, рубленный, в хорошем состоянии. Приусадебный участок пятьдесят соток, с хозяйственными постройками и флигелем – бывшей «людской», площадью сто квадратных метров. В доме – некогда помещичьем, заметьте, огромная коллекция антиквариата – мебель, посуда, картины, ковры… Этакое, знаете ли, дворянское гнездо, чудом дожившее практически в неизменном виде до наших дней… И, учтите, имение это расположено в Заповедном Бору, где участки сейчас под застройку – на вес золота…

Глеб Сергеевич слушал напряжённо, с всё возрастающим интересом.

- Я, конечно, затрудняюсь вот так, слёту, вкупе оценить завещанное вам имущество, – продолжал между тем нотариус. – Но, похоже, вы теперь миллионер, господин Дымокуров. – И уточнил: – В долларовом, как говорится, эквиваленте!

 

4

Поезд Южно-Уральск – Зеленоборск в народе давно прозвали «барыгой». Прежде всего потому, что в прежние времена именно железной дорогой надёжнее всего было добраться из лесного района в областной центр торговцам скобяными товарами да нехитрой продукцией сельских подворий – мясом, топлёным молоком (свежее, не выдержав долгого пути, скисало), сметаной, маслом и мёдом. Возвращаясь домой, везли «городские» товары – мануфактуру и колбасу. Этот контингент и составлял основную массу пассажиропотока.

Теперь, когда проложены высокоскоростные, блестящие хорошо прогудроненным полотном шоссе, автотранспортом добираться было сподручнее и быстрее. А потому неторопливый, тащившийся до пункта назначения целых четыре часа поезд, состоявший всего-то из пяти вагонов, заполнялся пассажирами едва ли на треть.

Поговаривали, что в РЖД из-за хронической нерентабельности собирались отменить этот маршрут вовсе, однако региональные власти дотировали железнодорожные перевозки – побаивались негативной реакции сельского населения: билет на поезд стоил раз в пять дешевле автобусного.

«Барыга», лениво постукивая по расшатанным, кое-где тронутым ржавчиной рельсам этой второстепенной, редко используемой железнодорожной ветки, останавливалась возле каждой мало-мальски населённой деревушки, и к ней бежали стайкой местные жители – в одном из вагонов располагалась пекарня, она же магазинчик, торговавший самым необходимым – хлебом, крупами, солью и спичками.

На этом тихоходном поезде и отправился Глеб Сергеевич в свои новые владения, сулящие ему приличное состояние.

И не потому, что решил сэкономить на стоимости поездки – с деньгами у него, благодаря государственной пенсии, проблем не было. Просто хотел не спеша погрузиться в новую для себя реальность, проникнуться по пути, так сказать, духом провинции, которой, положа руку на сердце, никогда и не знал, всю предыдущую жизнь проведя в областном центре.

Когда-то Зеленоборск, стоявший у самой границы Заповедного бора, был заштатным городишкой с десятитысячным населением. Народ здесь занимался преимущественно сельским хозяйством, благо пахотных земель за границами реликтового лесного массива было предостаточно. Подпитывался дарами леса – грибами да ягодами, впрочем, скудеющими год от года, и сошедшими ныне почти на нет. Из промышленных объектов успешно функционировали только деревоперерабатывающие предприятия – лесопилки и единственная в области уцелевшая мебельная фабрика, производящая в основном незатейливые, недорогие и крепкие, а оттого востребованные небогатыми селянами табуретки.

Обо всём этом Дымокуров прочёл в путеводителе по городам и районам Южно-Уральской области, изданным ещё в советские времена и завалявшимся в его домашней библиотеке.

Из новейших источников информации Глеб Сергеевич почерпнул, что лет тридцать назад в окрестностях Зеленоборска были найдены запасы нефти. Не богатейшие, но всё-таки годные для промышленной добычи и переработки. В городок потекли деньги, увеличилось народонаселение. Появился новый микрорайон, застроенный двух- и трёхэтажными коттеджами, в которых обитали работники нефтяной отрасли и прочий кормившийся от нефтяного потока люд, прозванный местными остряками «Полем чудес». Открылись гостиницы и рестораны, торгово-развлекательные заведения.

Городок, деревянный прежде по преимуществу, приобрёл современный, ухоженный, щедро подсвеченный рекламными огнями вид и лоск.

На территории Заповедного бора ещё в середине прошлого века тоже было обнаружено месторождение нефти, пригодное для промышленной разработки, но статус памятника природы не позволял до поры буровым вышкам вторгаться в реликтовый зелёный массив.

Впрочем, катающийся нынче в нефтяном масле Зеленоборск был Дымокурову без надобности. Унаследованное имение находилось в самом глухом участке бора, в селе Колобродово. К этому населённому пункту, как озаботился выяснить заранее Глеб Сергеевич, вела грунтовая дорога, относящаяся к категории «межпоселковых», а это значит, в распутицу совсем не проезжая.

Ещё и поэтому не привыкший рисковать (вдруг дождь зарядит!) отставной чиновник предпочёл поезд, и вот уже три часа кряду качался, переваливаясь с боку на бок на деревянном диване старого, явно доживающего последние дни перед списанием в утиль, ревматически поскрипывавшего в железных своих сочленениях «общего» вагона.

Сперва Глеб Сергеевич пытался читать прихваченный специально в поездку толстый том детективов Агаты Кристи, но из-за вагонной болтанки строчки прыгали перед глазами, очки сползали на кончик носа, и вскоре он, отложив книгу, принялся созерцать пробегающие за мутным, давно не мытым окошком окрестности.

Степной, ничем не ограниченный до самого горизонта пейзаж отступил, и по сторонам железнодорожного пути замелькали сосны – вначале одиночные, корявые да разлапистые, потом пошли новые, недавние относительно посадки. Деревца здесь росли культурно, рядком, и были лет пяти-семи от роду. А дальше, когда поезд, лениво постукивая колёсами, вполз в настоящий лес, за окном стало сумеречнее от обступивших железнодорожное полотно столетних сосен, которые стояли уже в одном ведомом им самим порядке, кучнее, возносились целеустремлённо к солнцу, затеняя кронами всю остальную жизнь, копошившуюся у их подножья.

Местами эти исполины вплотную прижимались к путям, тянулись игольчатыми лапами к вагонам, стремясь то ли остановить их, не пустить в свою сокровенную чащу, то ли просто погладить, пробуя на ощупь – стоит ли опасаться этого запалённого, разогретого степным зноем, надсадно хрипящего, шумного железного зверя?

Впрочем, кое-где в полумраке бора замечались проплешины. На этих рукотворных полянах громоздились штабеля брёвен, высокие, аккуратно сложенные поленницы, виднелись рубленые домики – ветхие сторожки егерей и вполне современные жилые дома-вагончики на автомобильных шасси.

Человек всё глубже, настойчивее вторгался в зелёный массив, отвоёвывая у бора сотки и гектары песчаной земли, малопригодной для возделывания, но столь желанной для ищущих временного покоя и уединения состоятельных горожан.

Притомившись уже от затянувшегося путешествия, Глеб Сергеевич отвёл взгляд от окна, и принялся созерцать попутчиков.

В полупустом вагоне их было немного. Десятка два человек, преимущественно селян по внешности и повадкам, подрёмывали под монотонный колёсный перестук слегка покачивающихся вагонов, заботливо разместив под ногами и в проходе баулы с закупленными в городе товарами.

Пробираясь сквозь бор, который становился всё гуще, глуше, поезд то и дело останавливался на пару минут на полустанках, обозначенных белёными будочками обходчиков, и тогда возле вагонов начиналась суета. Кто-то сходил, исчезая в лесной чаще бесстрашно, кто-то, наоборот, выныривал из неё, карабкаясь судорожно, боясь не успеть, на подножку. Какие-то дремучие лесовики, обитавшие здесь на дальних кордонах, в отрыве от цивилизации, продравшись сквозь буреломы, бежали вдоль состава, хрустя гравием железнодорожной насыпи, под самыми окнами – спешили к вагону-пекарне за хлебом.

Внимание Дымокурова привлёк такой новый пассажир, появившийся вроде бы ниоткуда, из места, где людских жилищ не просматривалось – мужик лет пятидесяти, звероватого вида, заросший по самые брови чёрной, с проседью, бородой, угрюмый, кряжистый. Он был обряжен в брезентовую куртку-штормовку, линялые штаны «защитного» цвета – зелёные, с бурыми камуфляжными пятнами. Обут мужик был в литые, невероятно-огромного размера, резиновые сапоги-бродни, что казалось странным на фоне летней жары и засухи.

Хотя, как вспомнил, кстати, Глеб Сергеевич сведения, вычитанные из путеводителя, Заповедный бор известен был своими болотами.

«Настоящий лешак!» – подумал не без уважения отставной чиновник, и поймал вдруг себя на мысли, что завидует в чём-то этому подсевшему на глухом разъезде пассажиру. Его кряжистой силе, уверенности в себе, основательности, читавшихся во взгляде чёрных, пронзительных, всё подмечающих глаз. Ведь и он, Дымокуров, мог так же вот, сложись судьба его по-иному, жить в лесу, вдали от всяческого начальства, бесконечных «вводных», боязни не угодить, ошибиться, без чинопочитания, трепета и демонстрации раболепия в приниженно согбенной спине. Жить вольно, нынче как вчера, чтобы самые большие перемены были связаны с вполне предсказуемыми временами года, морозами или жарой, а «вводные» слагались то из обильных снегопадов зимой, то засухи летом, или удавшегося богато урожая кедровой шишки, к примеру…

Мужик пёр огромную, судя по всему, довольно тяжёлую сумку – клетчатую, на молнии, похожую на те, что тянут с собой «челноки», возвращаясь из дальних стран в родные пенаты. Мужик поставил баул, явственно громыхнувший чем-то металлическим, в проходе, а сам сел на деревянный диван, и вроде бы подрёмывал, опустив голову и прикрыв глаза, а на самом деле пристально, оценивающе разглядывал попутчиков из-под кустистых бровей.

Бросил он взгляд и на Дымокурова, как показалось тому, задержав на отставном чиновнике взор несколько дольше, чем на всех прочих. Глеб Сергеевич тут же отвернулся, и принялся вновь обозревать уже довольно поднадоевший ему лесной пейзаж.

После очередной остановки в вагоне появился контролёр – молоденький парнишка в форме железнодорожника, в сопровождении двух дюжих полицейских, сержанта и капитана.

Контролёр проверял билеты. Пассажиры, подсевшие уже на территории бора, где на глухих полустанках железнодорожных касс, понятно, не было, расплачивались за проезд. Полицейские молча присутствовали при сём, внимательно, профессионально разглядывая каждого.

Глеб Сергеевич, когда очередь дошла до него, протянул слегка помятый, похожий на товарный чек в магазине билетик, который хранил вместе с паспортом в нагрудном кармашке. Контролёр мельком глянул, надорвал краешек и вернул билет. Полицейские тоже не удостоили Дымокурова особым вниманием.

Зато колоритного лесовика стражи порядка взяли в оборот сразу.

Даже не спросив билета, полицейские указали на вместительный баул бородатого:

- А ну, открой!

Мужик, равнодушно пожав плечами, расстегнул «молнию».

- Оппаньки! – воскликнул сержант, запустив руку в нутро сумки. Торжествуя, вытащил какую-то блестящую железяку непонятного предназначения, и передал её капитану. – Что это, гражданин?!

Мужик, усмехнувшись в бороду, отвернулся к окну.

- А я скажу, что это! – пояснил не столько мужику, сколько окружающим полицейский капитан. – Это контакты с электроподстанции. Ты ж целое деревообрабатывающее предприятие обесточил! – сунул под нос лесовику железку полицейский. И покачал головой изумлённо: – И как тебя, дурака, не пришибло? Там же напряжение – десять тыщ вольт!

Мужик невозмутимо продолжал смотреть в окно.

- Будем оформлять, – бросая железку обратно в сумку, заключил капитан. И, обернувшись к сержанту, распорядился: – Организуй понятых. – А потом потребовал у мужика: – Документы!

Тот поднялся, выпрямился во весь рост, оказавшись на голову выше обоих полицейских, пошарил где-то под штормовкой, за пазухой, извлёк замусоленную, сложенную вчетверо бумажку, протянул полицейскому.

Капитан с некоторой брезгливостью развернул потёртый листок.

Дымокуров, поправив на носу очки «для дали», через плечо полицейского тоже отчётливо видел содержание документа.

Капитан прочёл вслух, вглядываясь в выцветшие, напечатанные на раздолбанной пишущей машинке вкривь и вкось строчки:

- Справка… Дана гражданину Лесному Якову Петровичу… в том, что он освобождён из мест лишения свободы… Срок наказания отбывал в ИТЛ… тысяча девятьсот пятьдесят пятый год?! Ты чего мне подсовываешь, а?! – обратил капитан взор на мужика, но того уже не было на прежнем месте.

И вообще не наблюдалось в вагоне.

Мужик самым непостижимым образом вдруг исчез, словно растворившись в слегка душноватом, спёртом вагонном пространстве.

Глеб Сергеевич, с интересом следивший за этой сценой, вместе со всеми пассажирами принялся в недоумении крутить головой.

- Эй! Э-эй! – засуетился взволнованно капитан, и обратился к напарнику. – Пилипенко! Найди его!

Сержант в изумлении огляделся:

- Да где ж он, гад этакий?!

И тут Дымокуров увидел вдруг мужика. Он никуда не исчез, а притулился через пару рядов на свободной деревянной скамье, и наблюдал за происходящим. Но его почему-то никто не видел!

Поймав на себе взгляд Глеба Сергеевича, виновник всеобщего переполоха поднёс указательный палец к губам, жестом показав недвусмысленно – молчи, мол.

Дымокуров моргнул растерянно в знак согласия, и отвернулся к окну.

В это время поезд грохотнул как-то особенно сильно, затрясся, заскрежетал яростно железными сочленениями, тормозя.

За окном мелькнула надпись крупными буквами на дощатой стене одноэтажного здания вокзальчика: «Станция Колобродово».

Глеб Сергеевич прибыл в пункт назначения.

 

5

Вопреки представлениям Дымокурова, Колобродово оказалось вовсе не забытым богом медвежьим углом в дебрях Заповедного бора.

Это был вполне цивилизованный пристанционный посёлок, тысячи на три душ населения. Впрочем, изрядный процент из их числа, как позже выяснил Глеб Сергеевич, составляли так называемые «дачники» – горожане, построившие или прикупившие домики в здешних живописных местах, и наезжающие сюда только на выходные дни, либо в период отпуска.

День приезда Дымокурова выдался на пятницу, а потому на перроне оказалось относительно многолюдно. На деревянной, выстланной почерневшими от времени досками платформе толпились встречающие и готовящиеся отправится дальше, в Зеленоборск пассажиры, продавцы немудрёной снеди для оголодавших в дороге путников – жареных пирожков с картошкой, беляшей с фаршем сомнительного происхождения, солёных грибов в стеклянных литровых банках…

Внимание Глеба Сергеевича привлекла сплочённая группа людей разного возраста, своим «городским» обличьем резко контрастирующая с местными жителями.

В руках горожане держали разнокалиберные плакаты, написанные на ватмане гуашью и акварельными красками: «Нет – добычи нефти в Заповедном бору!», «Нефтяники, руки прочь от зелёной жемчужины!», и прочее в том же духе.

Обитавшие окрест «зелёной жемчужины» селяне косились на шумную группу, и старались быстрее прошмыгнуть мимо – подальше от греха и политики.

Миновав пикетчиков, Дымокуров направился к зданию станции – старинному деревянному сооружению, почтенный возраст которого угадывался по резным финтифлюшкам, украшавшим фронтон и наличники окон. Последние лет семьдесят так не строили, не тратили времени на затейливую резьбу и прочие «архитектурные излишества». Тем нелепее смотрелись примастряченные к прокопчённым ещё паровозным дымом и угольной пылью бревенчатым стенам современные рекламные щиты. Предлагающие наперебой услуги сотовой связи, автосервисов, туристических кемпингов и даже саун с опытными привлекательными массажистками…

Здесь, у окошечка билетной кассы, выходящего на перрон, вступающего в права владельца антикварной усадьбы должен был ожидать поверенный Рыбкин.

Его, прохаживающегося отрешённо от всеобщей суеты под большими круглыми, показывающими московское время – по местному половина четвёртого пополудни, часами, Дымокуров углядел сразу. По чужеродному в этой толпе строго официальному, несмотря на июльскую жару, костюму чёрного цвета, белоснежной рубашке и бардовому галстуку в золотую искорку, по лакированным, не припудренным сельской пылью, туфлям.

В руках нотариус нянчил объёмистый, жёлтой воловьей кожи, портфель.

Дымокурова, с которым ранее общался только по телефону, он тоже мгновенно признал. Поднял приветливо свободную от портфеля руку, помахал, улыбаясь, окликнул:

- Глеб Сергеевич! С приездом! Пройдёмте, у меня здесь машина…

Обойдя с торца станционное здание сквозь заросший кривыми карагачами скверик, по растрескавшейся асфальтовой дорожке чиновник и нотариус вышли на привокзальную площадь, где калилось на солнцепёке два десятка стоявших здесь на приколе машин. И опять автомобиль поверенного Дымокуров определил сразу – шикарный чёрный лимузин бросался в глаза в ряду отечественных, преимущественно, заляпанных грязью, а кое-где и тронутых ржавчиною провинциальных собратьев.

Альберт Евсеевич надавил на кнопочку брелка, и автомобиль ойкнул послушно, приветливо мигнув хозяину оранжевыми подфарниками.

- Прошу, – распахнув дверцу со стороны пассажира, пригласил радушно нотариус.

После чего, подхватив чемодан, с которым путешествовал Глеб Сергеевич, отнёс его в багажник.

Дымокуров погрузился в мягкий, слегка душноватый, пахнущий кожей и дорогим одеколоном, салон.

Нотариус занял водительское место. Лимузин, заурчав едва слышно, тронулся с места, и поплыл невесомо, как на воздушной подушке, без тряски, лишь покачиваясь слегка, по ухабистой деревенской улице.

Правильно расценив одобрительный взгляд пассажира, брошенный на «железного коня», Альберт Евсеевич пояснил сдержанно:

- Приходится, знаете ли, пребывать в постоянных разъездах. И хорошая машина – не прихоть, а средство, так сказать, передвижения. Достаточно комфортное, чтобы оставаться вменяемым, отмахав несколько сотен километров по делам клиентов…

- И оплачивается ваш труд, судя по всему, достойно, – вставил Глеб Сергеевич.

- На жизнь хватает, – хохотнул нотариус. И заметил: – Кстати, если вы имеете в виду оплату моих услуг, – можете не беспокоиться. Они уже оплачены. – И, повернувшись к пассажиру, подмигнул по-свойски. – В достойном размере!

А отставной чиновник подумал с некоторым удивлением, что покойная тётушка была, судя по всему, женщиной серьёзной, основательной, обо всём позаботилась. Даже работу нотариуса по делам наследства заранее оплатила…

Между тем автомашина плыла по прямой деревенской улочке, застроенной домиками-срубами, судя по ветхости чёрных от времени бревенчатых стен, возрастом сотни, не менее, лет.

Впрочем, то тут, то там серые, костяной плотности, покосившиеся плетни, огораживающие дворы от проезжей части, сменяли заборы из гофрированного металла, окрашенные в весёленькие голубые да зелёные цвета. А за ними высились двух-, а то и трёхэтажные коттеджи – новострои. То ли кто-то из местных, деревенских, умудрился разбогатеть, то ли горожане при солидных доходах и должностях прикупили участки поближе к хвойному, целебному воздуху бора…

Улочка была пустынной, только кое-где на поросшей травкой обочине копошились куры, гуси да утки. Иногда какой-нибудь гусак, потревоженный чужеродным здесь, нарушившим сельскую тишину лимузином, грозно вытянув шею, с гоготом бросался в атаку, держась, впрочем, на расстоянии и не попадая под колёса, шуршащие гравием дорожного полотна.

Вскоре тёмно-зелёная полоса, маячившая на горизонте в дальнем конце улицы, приблизилась, превратившись в стоящий плотно, стеной, сосновый бор.

- Ну, дорогой Глеб Сергеевич, – повернулся нотариус к пассажиру, – въезжаем, так сказать, в ваши родные теперь пенаты! Готовьтесь к перемещению во времени. В девятнадцатый, а может, и в восемнадцатый век!

И, решительно крутанув руль, свернул на отходящую от главной улицы совсем уж узкую дорожку в одну колею, под сень огромных, высящихся до неба корабельных сосен, ведущую в сумрак бора, в самую, как показалось Дымокурову, чащу.

- Кстати, Глеб Сергеевич, – заметил нотариус, до того внимательно следивший за грунтовой дорогой и старательно объезжавший ямы и лужи, образовавшиеся здесь в распутицу, – в завещании о наследстве есть пара закавык, оговорок, которые вам надлежит соблюсти. И которые… э-э… несколько усложняют дело…

- Налоги? Долги какие-нибудь? – живо поинтересовался отставной чиновник, давно убедившийся на собственном опыте, что бесплатных пирожных в нашей жизни не бывает, и за каждую удачу, подарок судьбы всё равно в конечном итоге приходится чем-то платить.

Поверенный покачал головой.

- С финансовой стороны – никаких проблем. Одна оговорка в завещании требует, чтобы наследник – то есть вы, до вступления в полные права наследства прожили в усадьбе не менее шести месяцев безотлучно…

- Есть и вторая? – насторожился Глеб Сергеевич, уверенный в том, что с первой как-нибудь справится. Если его не будут пугать по ночам призраки…

И усмехнулся своим нелепым опасениям.

- А вторая заключается в том, – продолжил нотариус, – что в усадьбе Василисы Митрофановны проживает… э-э… некая хозобслуга. Челядь, обитающая там с незапамятных времён. Живут эти люди во флигеле на заднем дворе, и занимаются всеми хозяйственными работами… В завещании оговорено, что они должны оставаться при домовладении и впредь.

- И много их? – нахмурился Дымокуров.

Его робкие мечты о сельском уединении начинали рассыпаться в прах. Но, с другой стороны, жить в сельском доме, вести хозяйство горожанину в одиночку вряд ли по силам. Там, небось, и огород имеется, а может быть, и живность какая-то. Куры, например. Или вовсе – корова. Сам-то он понятия не имеет, с какого бока к ней подходить…

- Четверо… кажется, – не вполне уверенно сказал нотариус. – Подозреваю, что я не всех видел. Они мне на глаза старались не попадаться. Как инопланетяне – в контакт неохотно вступают. Видел я там старуху безумную по всем признакам, мужика дикого вида – то ли уголовник бывший, то ли бомж. А скорее всего, и то и другое, вместе взятое… Два парня лет эдак тридцати, весьма придурковатого вида – то ли внуки, то ли дети старухины. Потом домоправитель есть, мужчина в преклонных годах, горничная, она же кухарка, лет сорока… Ну, эти, похоже, вполне вменяемы, а домоправитель, Еремей Горыныч, – так вообще мурый тип. Себе на уме, из него лишнего слова не вытянешь…

- Они что ж, там в этом доме прописаны? – полюбопытствовал Дымокуров, успокаивая себя тем, что от этой хозобслуги ему, как собственнику, со временем удастся избавиться.

- Я попытался было выяснить у них. В каких… э-э… родственных, или трудовых отношениях они состояли с покойной – да где там! – продолжил в сердцах нотариус. – Шарахались от меня, как от чумного. Бормотали что-то невразумительное… Хотел регистрацию по месту жительства, прописку, то есть, у них посмотреть – они паспорта мне так и не предъявили. В домовой книге некие люди, как постоянно проживающие, отмечены, но то записи ещё тридцатых годов прошлого века. Те домочадцы давным-давно уж поумирали. А эти… Как они умудряются без документов, пенсий, паспортов существовать, как полиция ими до сих пор не заинтересовалась – ума не приложу!

- Может, они нелегальные мигранты? Беженцы какие-нибудь? Обличьем-то – не азиаты? – предположил Глеб Сергеевич.

Нотариус пожал плечами.

- Внешность вроде славянская. Хотя чёрт их знает. Может, и впрямь переселенцы из республик бывшего СССР, Средней Азии, например… Или беженцы с Украины… Да вы не расстраивайтесь, – глянув на озаботившегося разом собеседника, успокоил нотариус. – Вот вам визитка моя, – протянул он тиснёную золотом карточку, – там все контакты – адрес конторы, телефоны. Обращайтесь. Зарегистрируем право собственности в Росреестре, натравим полицию, судебных приставов – и вытурим в два счёта всех с незаконно занимаемой площади!

Дымокуров с благодарностью спрятал визитку в нагрудный кармашек рубашки. Наверняка пригодится!

- А пока… – продолжил нотариус, – нет худа без добра. Не один проживать будете. Там, кстати, большое хозяйство имеется. За ним тоже пригляд нужен… – И, склонившись к собеседнику, добавил вполголоса доверительно: – Месторасположение усадьбы уж больно уединённое. Я, честно говоря, и днём-то там находиться побаиваюсь. Всё время не по себе как-то… А уж ночевать – один в доме, в этой лесной глуши, где за окном то ли волки, то ли нечисть какая-то воет, – ни почём не останусь!

Отставной чиновник, до того отвлёкшийся разговором, сквозь окошко автомобиля огляделся вокруг. Машина словно по тоннелю ехала – так плотно к дороге стояли сосны, так смыкались непроглядно их макушки где-то высоко-высоко, застилая небо, отсекая живительные солнечные лучи, сея окрест прохладу и сумрак. Будто вечер внезапный, раньше времени, наступил. Действительно жутковато!

 

6

Впрочем, усадьба, ждавшая их в конце примерно километровой по протяжённости лесной дороги, больше походившей на широкую пешеходную тропу, оказалась вовсе не мрачным, хотя и уединённым строением.

Располагалась она на большой поляне, и солнца здесь было вполне предостаточно. Лес отступил на сотню-другую шагов кругом, и замер в отдалении, снова сомкнув ряды, будто на страже.

Возникшее перед ними строение Глебу Сергеевичу понравилось неожиданно. Дом оказался именно таким, каким ему и представлялись канувшие давно в небытие подобные помещичьи усадьбы.

А ещё вдруг стала распирать неизвестно откуда накатившаяся спесивая гордость. Он-то, оказывается, в отличие от всех этих выскочек, кухаркиных детей, точнее, теперь уже внуков и правнуков, представителей элиты, пребывающей ныне у власти, не какой-нибудь временщик без роду и племени. Вот его родовое поместье, дворянское, можно сказать, гнездо!

Одноэтажное, рубленное из огромных, в два обхвата стволов лиственницы, здание. С широко раскинувшимся, словно два крыла распростёртых, фасадом. С крыльцом по центру, из грубо отёсанного дикого камня в десяток ступеней сложенным, с деревянными, затейливой резьбы колоннами, подпиравшими балкончик, выходивший с мансарды. С окнами без ставен, украшенными узорчатыми наличниками, свежевыкрашенными в ярко-зелёный цвет.

Всё это вовсе не ветхое, а крепкое, на века, строение венчала добротная крыша, кровельным железом покрытая. С башенкой посередине и круглым оконцем, на манер корабельного иллюминатора, глядя из которого наверняка хорошо обозревались окрестности – площадка перед домом, заросшая коротенькой, то ли выстриженной заботливо, то ли от рождения куцей, вроде густой щетинки, травкой. Чугунного литья двустворчатые ворота, сейчас открытые наверняка в ожидании гостей настежь. К воротам вела присыпанная гравием дорожка с площадкой для стоянки автомобилей, и с деревянными, почерневшими от времени, врытыми в землю столбами – коновязью, не иначе, сохранившейся до нашей поры.

Сердце Глеба Сергеевича забилось радостно.

Много лет, едва ли не большую часть жизни проведя в унылых, заставленных безликой канцелярской мебелью кабинетах, он лишь в тайных, робких мечтах мог представить себе, что когда-то вырвется из душного, прокалённого зноем летом и промороженного зимой города. Поселится на природе, в лесу, на берегу тихой речки, густо поросшей по берегам ивой да тальником, с нежными лилиями, обозначающими места глубоченных омутов…

Да и кто из горожан, ошалевших от постоянной круговерти дел, тревог, наваливающихся всё тяжелее семейных и служебных проблем, скопившихся долгов, неподъёмных кредитов… кто из нас, положа руку на сердце, не мечтал в минуты усталости и отчаянья о таком вот неторопливом, ни к чему не обязывающем житье-бытье?

Но и тогда грёзы Дымокурова дальше пригородной дачи, в тесном окружении подобных же домиков, не простирались…

А здесь – такой домина! Помещичья усадьба! В первозданном лесу!

Было от чего прийти в восторг.

Автомобиль остановился у ворот. Глеб Сергеевич, пошарив левой рукой возле сиденья, отстегнул ремень безопасности и выбрался из машины.

Со стороны водителя-нотариуса дверца тоже хлопнула мягко.

На крыльце приезжих встречали.

По каменным, изрядно стёртым и отполированным годами тысячами ног сходил человек – лысый, худой, как-то весь вытянутый в длину, так, что ему приходилось склоняться перед собеседниками, неопределённого, «за семьдесят», возраста. Его лицо было лишено малейшей растительности – не благодаря тщательному бритью, а было безволосым изначально, похоже. Встречавший чем-то неуловимо походил на огромную, вставшую на дыбы, ящерицу. Точнее рептилию, облачённую в холщёвую, домотканую, что ли, рубаху и той же выделки штаны. Натянувшую на задние лапы для форсу ещё и козловой кожи сапожки.

Впрочем, несмотря на не слишком располагавшую внешность, человек этот растянул и без того почти безгубый рот в приветливой улыбке, в результате чего губы вовсе исчезли, а сходство с ящером только усилилось:

- А вот и гости дорогие, долгожданные… – степенно изрёк встречающий. – Альберт Евсеевич! А это?.. – глянул он вопросительно на нотариуса, одновременно протягивая руку Глебу Сергеевичу.

- Дымокуров. Наследник, – кратко отрекомендовал Рыбкин спутника. – Новый владелец усадьбы. Прошу, как говорится, любить и жаловать!

Человек в пояс поклонился Глебу Сергеевичу, произнёс с чувством:

- Пожалте, хозяин! Мы уж тут ждали-ждали… Все глаза проглядели! – и представился в свою очередь: – Еремей Горыныч. Управляющий усадьбой. По-нынешнему здешний завхоз…

Дымокуров, смутившись таким приёмом, забормотал что-то старорежимное, приличествующее, по его понятиям, случаю:

- Ну, полноте, батенька! Какой я, право, барин? Самый что ни есть трудовой элемент. Государев служащий. Только в отставке.

- Ну, вот и познакомились, – с некоторым облегчением, удовлетворённо воскликнул нотариус. И демонстративно, подтянув рукав пиджака, глянул на золотой «Ролекс» на запястье. – Друзья! Время к вечеру. А нам ещё предстоит поработать, уладить кое-какие формальности!

Домоправитель умоляюще сложил на груди руки:

- Сперва отобедать извольте. У нас так принято, – опять поклонился он Глебу Сергеевичу, будто ожидая его подтверждения, – дорогих гостей с дороги – первым делом за стол!

На что Дымокуров, начиная осваиваться с ролью хозяина, кивнул благосклонно:

- И впрямь, Альберт Евсеевич! Пойдёмте, раз приглашают. С делами успеем управиться…

Изнутри дом больше всего походил на провинциальный краеведческий музей с экспозицией, воссоздающий быт помещичьей усадьбы девятнадцатого, а может быть, и восемнадцатого веков.

Медового цвета натёртые мастикой полы, настеленные из едва ли не метровых в поперечнике досок, уложенных и пригнанных так монолитно, что щели между ними едва угадывались, и ни одна гигантская половица под ногой не скрипнула.

Потолки – высоченные, украшенные из алебастра, должно быть вылепленными финтифлюшками, с барельефами ангелочков, нимф и прочих мифических существ. По центру потолков были прикреплены широченные, с автомобильное колесо, люстры. Некогда предназначенные для свечей, а теперь переделанные под электролампочки. Впрочем, и свечи в доме имелись. Стояли в оплывших стеарином подсвечниках на антикварных столах.

- С электричеством зимой бывают проблемы, – пояснил домоправитель. – Когда в непогоду провода рвутся. Мы ж на отшибе живём, пока починят…

Глеб Сергеевич с удовлетворением обозревал обитые матерчатыми, в мелкие цветочки, обоями стены, увешенные портретами надменных вельмож.

В центре, в золочёной раме, в натуральную, не иначе, величину, красовался портрет царственно восседавшей в кресле с высокой спинкой старухи с грубыми, властными чертами лица. В крупной по-мужицки руке бабка сжимала увесистую клюку с серебряным набалдашником.

- Хозяйка усадьбы, Василиса Митрофановна Мудрова, – пояснил, заметив заинтересованный взгляд Глеба Сергеевича, домоправитель.

Старуха с портрета смотрела на своего племянника, Дымокурова, сурово и пристально. Прямо душу ему своим взглядом выворачивала наизнанку.

Поёжившись, Глеб Сергеевич последовал дальше за провожатым.

Домоправитель показывал им покои, обращая внимание на мебель – тёмной полировки, с резным орнаментом, витиеватыми ножками, обитую зелёным сукном и вишнёвого оттенка бархатом. Слоноподобные, неподъёмной тяжести, напоминающие бронированные несгораемые сейфы, шифоньеры и платяные шкафы. «Горки», за толстыми мутноватыми стёклами которых угадывались ряды того самого антиквариата, упомянутого в рассказе нотариуса, – фарфоровые обеденные и чайные сервизы, хрустальные вазы, фужеры и золочёные рюмки, столовое серебро, шкатулочки с таинственным, наверняка столь же ценным и уникальным содержимым…

- На века строили, – нахваливал, словно торговец недвижимостью, домовладение нотариус. – Но без излишеств. Разных там биллиардных и зимних садов. Потому что понимали – все эти помещения отапливать предстоит. А у нас зима в году восемь месяцев…

Ступая вслед за домоправителем из комнаты в комнату, взирая на широченные, шестиспальные, не иначе, кровати с горами туго набитых подушек, отгороженные занавесями… э-э…, балдахинами, кажется, проходя мимо стеллажей, высоченных, уставленных от пола до потолка толстенными, переплетёнными в тиснёную золотом кожу, фолиантами, Глеб Сергеевич молчал подавленно. А в голове его металась только одна испуганно-радостная мысль: «Теперь всё это – моё!».

Прав был нотариус. За любую вещь из усадьбы – будь то предмет антикварной мебели, или безделушка с полок буфетов, книжка из библиотеки, вздумай Дымокуров их продать, можно было выручить деньги, позволяющие безбедно, не ограничивая себя особо в желаниях и потребностях, прожить целый месяц. А уж пенсионеру, чьи желания и потребности ограничены вполне естественными возрастными рамками – тем более.

Обеденный зал, куда в конце ознакомительной экскурсии по дому привёл гостей Еремей Горыныч, оказался просторным, с широченным столом, покрытым белоснежной, похрустывающей от крахмала по углам, скатертью. Судя по рядам стульев чёрного дерева – массивных, как и всё в имении, монументальных, с неудобными прямыми спинками, здесь одновременно могло бы усесться персон двадцать, не меньше.

- Глеб Сергеевич! Альберт Евсеевич! – любезно указал домоправитель на стулья ближе к торцу стола.

Дымокуров заметил, что кресло во главе – ещё более монументальное, с массивными подлокотниками, увенчанными оскаленными львиными мордами, осталось незанятым.

Этим, как рассудил Глеб Сергеевич, ему как бы ясно дали понять – он здесь пока не полноправный хозяин. А уважаемый, но всё-таки гость.

- Место матушки нашей. Василисы Митрофановны, – заметив мимолётный взгляд наследника и угадав его мысли, пояснил Еремей Горыныч, – ну и… – замялся он, – примета есть такая. Сорок дней место новопреставленной не занимать…

Глеб Сергеевич кивнул скорбно, а потом не выдержал, съязвил:

- Не то покойница обидится, или вовсе воскреснет?

Домоправитель смутился, рукавом рубахи утёр вспотевший разом лоб:

- Дык, оно же, как… Оно же всяко бывает…

Дымокуров, поставив радушного хозяина в неловкое положение своим замечанием, попытался исправить ситуацию.

- А что ж тут на двоих только сервировано? – указал он с укором на столовые приборы, и пригласил радушно, – присаживайтесь с нами!

Еремей Горыныч поджал чопорно губы:

- Нам не положено…

Нотариус на правах человека, знакомого со здешними порядками, пояснил:

- Нравы в имении, Глеб Сергеевич, суровые. Патриархальные!

Домоправитель крикнул в распахнутую в соседнее помещение дверь, кухню, должно быть:

- Мария! Подавай!

Тотчас в обеденный зал вплыла обряженная в длинный вышитый сарафан, с повязанным на голове белоснежным платочком, полная, округлая, словно сдобная булочка, женщина лет сорока. В руках она несла поднос.

Ловко расставив яства, тут же метнулась назад. Ей понадобилось несколько таких пробежек, прежде чем она закончила выставлять на стол всё новые и новые блюда, водрузив в завершении на середину исходящую тонким аппетитным ароматом супницу.

Стараясь не бросать голодные взгляды на многочисленные тарелки с мясными нарезками, салатами, солёными грибочками и прочей, явно не покупной, от здешней земли, снедью, Глеб Сергеевич изучал, осторожно беря в руки поочерёдно, столовые приборы – вилки и ложки литого серебра, ножечки того же металла, всё с фамильными вензелями, силясь постигнуть их предназначение.

Нотариус, успевший, судя по всему, освоиться со здешними порядками, распоряжался по-свойски:

- Ты, Марья, нам супчику-то по чуть-чуть наливай. По полтарелочки. У тебя душа гостеприимная, с размахом. А мы же с Глебом Сергеевичем не лесорубы, чтобы всё это, – обвёл он рукой уставленный закусками стол, – оприходовать! – И обратился к домоправителю: – Еремей Горыныч, ты наследнику-то настоечки своей знаменитой, на кедровых орешках, для аппетита плесни. Я бы рад составить компанию – да не могу. За рулём! – причмокнул он с сожалением.

Похлебав наваристого супчика, отведав жаркого из телятинки, сдобрив салатиками из свежих овощей, закусив тонко нарезанной буженинкой, а, главное, выпив три гранёных стопки литого стекла щедро, «с бугорком» наполненных крепчайшей «кедровкой», Дымокуров несколько расслабился, осоловел от накатившейся сытости.

- А у вас что ж, постоянно так вот, в торжественной обстановке трапезничают, или только по особым случаям? С приездом гостей связанным, например? – задал вопрос домоправителю Глеб Сергеевич.

Тот кашлянул в кулак степенно, наблюдая исподлобья, как шустро убирает и сносит со стола грязную посуду Мария. Потом ответил коротко:

- Всегда. Не нами заведено, не нам и обычаи сии отменять…

Отставной чиновник покивал головой одобрительно. Такое неторопливое вкушение яств, заботливо подаваемых внимательной и угодливой хозобслугой ему явно понравилось.

- А что ж, – начал он осторожно развивать тему, – у вас и люди для этого есть? Работники?

- Челядь? – грубовато уточнил Еремей Горыныч. – Найдётся…

- А они что ж, по найму, или договору работают? – не отставал Глеб Сергеевич под одобрительным взглядом нотариуса. – Зарплату, небось, получают?

Домоправитель повёл неопределённо плечами:

- Дык, харчи… Завсегда так было… Заведено исстари… Не нам и менять…

Однако Дымокуров твёрдо вознамерился прояснить этот вопрос.

- То есть, вы хотите сказать, что официально трудовые отношения у вас с ними не оформлены? И работают эти люди в усадьбе лишь за еду?

Еремей Горыныч потел всё явственнее.

- Ну, не токмо за харчи… Одежонка, обувка. Всё Василиса Митрофановна им справляла. Опять же, проживание…

Нотариус неприметно кивнул понимающе, а потом кашлянул деликатно.

- Гхм-м… друзья! Мне пора. Стемнеет скоро, а по вашим лесным тропам на автомобиле пробираться не просто… Да, Глеб Сергеевич, вам ещё несколько бумаг подписать нужно… Еремей Горыныч, где тут у вас кабинет?

Тот встрепенулся с готовностью:

- Пойдёмте, я провожу.

Домоправитель, видно было, откровенно обрадовался тому, что прервался неприятный по какой-то причине для него разговор…

 

7

Утром того же дня, когда Дымокуров вступал в права наследства, губернатор Александр Борисович Курганов пригласил в кабинет своего заместителя, вернее будет сказать, заместительшу – вице-губернатора, отвечающего за внутреннюю политику Южно-Уральской области Надежду Игоревну Барановскую.

Вообще-то, как-то само собой сложилось так, что из числа шести заместителей главы региона, в «ближнем круге», имевшем свободный, на зависть прочему чиновному люду, доступ к главному «телу», состояли исключительно женщины.

Их, всем скопом, из своего муниципалитета прихватил и перевёз в областной центр мэр заштатного городка, которого внезапно для всех указом самого президента назначили губернатором края. А потом, как водится, подтвердили это назначение «всенародными выборами», согнав и заманив на избирательные участки сладкими посулами и угрозами едва ли треть населения – в основном работников бюджетной сферы из сельской глубинки.

Считалось, что не последнюю роль в судьбе мэра, ставшего вдруг губернатором, сыграл глава нефтяной компании, филиал которой активно разрабатывал нефтеносные месторождения в недрах Южно-Уральской области.

Не такие богатые, как, скажем, в Тюмени, но тоже весьма перспективные. Особенно с учётом доступности и лёгкой извлекаемости.

Новоиспечённому губернатору, понятное дело, столкнувшемуся на первых порах с глухим неприятием и отторжением местной элиты, представители которой и сами были не прочь выйти со временем в «ферзи», комфортно было ощущать себя в окружении дамочек, попавших благодаря главе региона «из грязи в князи». Которые внимали ему благоговейно, тянулись во фрунт, сшибаясь лбами, бросались исполнять любые указания, не умничая и не споря.

Надежда Игоревна Барановская считалась неформальным лидером губернаторского женского батальона. Слегка за сорок, приближавшаяся к возрасту, когда бабы, как говорят в народе, опять становятся ягодками, поджарая, подвижная, с остро торчащей грудью нерожавшей женщины, она выделялась из прочих сановных дам вкрадчивой интонацией, мягкими, изысканно-вежливыми манерами, жестами, отточенными в ходе тренингов на курсах «психологии делового общения», которые усердно посещала в молодости.

При этом с подчинёнными она была жёсткой, непреклонной, требующей исполнения своих указаний беспрекословно, точно и в срок.

Ей-то и решил поручить Курганов преодолеть случившуюся в самый неподходящий момент размолвку с главным нефтяником региона. Тем более что подошло время, когда по давней традиции Шишмарёв передавал своему протеже неприметный чемоданчик. Содержимое которого, состоящее из плотных пачек в банковской упаковке, предназначалось для компенсации «представительских расходов», коих у губернатора, конечно же, было – хоть отбавляй.

- Что там с тем клерком, который приветственный адрес для Шишмарёва готовил? – с порога встретил Надежду Игоревну вопросом губернатор.

Он восседал в своём просторном кабинете за обширным, девственно чистым столом, на полированной поверхности которого не было ничего, если не считать письменного прибора из розовой орской яшмы в виде башен Кремля. Впрочем, после исчезновения перьевых ручек и чернил прибором давно не пользовались, и он выполнял чисто декоративную функцию, ненавязчиво напоминая посетителям о том, что хозяин кабинета как никак, а является наместником федерального центра на этой вверенной ему в управление территории огромной страны.

- Уволили с должности в двадцать четыре часа! – с готовностью отрапортовала Надежда Игоревна, присаживаясь за приставной столик.

Курганов кивнул, буркнул вполголоса:

- Жаль, не в прежние времена живём. При Сталине его бы расстреляли к чёртовой матери!

Барановская вспорхнула ухоженными руками с наманикюренными тщательно у дорогих визажистов пальцами, изобразив сожаление – увы, мол. А сама подумала не без ехидства, что, случись вдруг прежние времена, даже за малую толику тех дел, что провернула их слаженная команда на территории области, за то, как распоряжалась государственной казной, они бы все гамузом, во главе с губернатором, одними из первых непременно попали бы в расстрельные списки.

А Курганов произнёс уже другим, вполне уместным среди своих, «домашним» тоном:

- Возьми-ка ты, Надя, нашего нефтяного магната на себя. Съезди к нему, пообщайся. Извинись за нашу… твою, между прочим, аппаратную ошибку. А то я в прошлый раз на мобильный ему позвонил, хотел переговорить, так он, сволочь такая, отключился… Найди чисто женский подход. Напомни, что не время сейчас друг на друга дуться. Нас великие дела, а может быть, и бои впереди ожидают!

- Сделаем! – резво вскочила Надежда Игоревна, выпятив с готовностью грудь.

Губернатор, не скрывая удовлетворённой улыбки от подобной демонстрации преданности, продолжил:

- Через две недели техника нефтяников должна войти в Заповедный бор. Несколько скважин они там уже втихаря пробурили. Нефть отличного качества, прямо прёт из-под земли, залегает не глубоко. Но с началом полномасштабной добычи наверняка начнётся визг со стороны общественности, разных там «зелёных», оппозиционных политиков. И в такой ситуации мы вместе с нашими э-э… покорителями недр должны, так сказать, трудиться в одной… э-э… упряжке. Так и объясни Шишмарёву. Не ссориться по пустякам, а вместе работать над тем, чтобы объяснить народу, всем жителям Южно-Уральской области, что даст нам, региону, каждому из них, разработка нового месторождения. А от бора, так сказать, в его первозданном виде, если уж на то пошло, пользы для бюджета – никакой. Одни расходы. И ещё… – доверительно склонился он к продолжавшей стоять, вытянувшись во фрунт, Надежде Игоревне, – ты же понимаешь, что области, нам с тобой в этой связи достанутся копейки. Хотя, х-хе-хе, – хмыкнул Курганов самодовольно, – на безбедную жизнь где-нибудь на Лазурном берегу и тебе, и мне до конца дней хватит. Да ещё детям и внукам останется. Но! – поднял он указательный палец, направив его в потолок. – Главные бабки пойдут туда! Наверх! И если мы с тобой здесь чего-нибудь напортачим, нам этого никогда не простят. Уразумела?

- Так точно! – вытянув руки по швам, отчеканила, едва ли не прищёлкнув каблуками туфель-лодочек Барановская.

- Действуй! – благосклонно махнул рукой губернатор, отпуская подчинённую, а заодно и все грехи, кои доведётся ей совершить.

…Суперсовременное, сложенное из бутылочного цвета зелёного стекла и серого бетона, административное здание регионального филиала нефтяной компании взметнулось в прозрачной синевы южно-уральское небо на девять этажей.

Вышколенные, обряженные в чёрную униформу секьюрити полчаса, не менее, мурыжили Барановскую. Сперва на проходной, потом в просторной приёмной. Названивали по телефонам своему начальству по восходящей, держа вице-губернатора у закрытого никелированного турникета, и согласовывая несанкционированный визит. Подчёркивая тем самым нарочито, как подозревала Надежда Игоревна, свою федеральную принадлежность и независимость от местных властей.

Шишмарёв предстал перед Барановской во всей колоссальной значимости своей персоны – как для региона, так и для страны в целом. Об этом свидетельствовали два больших, полтора метра на метр, портрета президента и премьер-министра страны, укреплённых на стене аккурат над головой восседавшего за столом нефтяника. Оба высших должностных лица государства как бы взирали благосклонно со своих властных высот на утвердившегося под ними, как раз посерединке, хозяина кабинета, благословляя и поддерживая во всём его деятельность на благо Державы.

Для южно-уральского губернатора места на стене не нашлось, что неприятно резануло Надежду Игоревну, не в первый раз бывавшую в этом офисе.

Кабинет Шишмарёва был огромным, словно тронный зал в старинном замке, уставленный столь же помпезной, невероятных размеров, будто для великанов сработанной, мебелью. С обширным, как волейбольная площадка, столом для совещаний, могучими креслами, в которые при желании можно было усадить, например, дрессированного слона. С российским триколором и корпоративным флагом, распятыми по стенам. С рельефно исполненными картами области и страны, на которых мерцали рубиновыми огоньками топографические точки, обозначающие месторождения нефти, разрабатываемые компанией.

Посетитель мгновенно терялся в этом кабинете, вроде мухи, влетевшей невзначай в городскую квартиру.

Восседавший за таким же гигантским столом, как и вся обстановка этого кабинета, Шишмарёв напомнил Барановской тряпочную куклу Петрушку, которую ловкий кукловод одел на руку, и высовывает выше пояса из-за ширмы, показывая зрителям ярмарочного балагана.

Однако в этой ситуации с нефтяным магнатом приходилось считаться, и Надежда Игоревна почтительно замерла в отдалении, приняла позу покорности, ожидая, когда хозяин кабинета изволит обратить на неё внимание.

А тот, будто не замечая визитёрши, увлечённо всматривался в дисплей гаджета, листая страницы электронного изображения, всякий раз поплёвывая на указательный палец.

Наконец Шишмарёв поднял голову и остановил на Барановской свой взор. Бросил холодно, не здороваясь:

- Ну, что там у вас?

- Руслан Антонович! – приниженно, с ноткой покаяния всхлипнула Надежда Игоревна. – Пришла повиниться. Хотите, на колени перед вами встану?

Шишмарёв, гад этакий, промолчал насуплено, будто и впрямь ожидал, что вице-губернатор бухнется перед ним на колени.

Барановская осталась стоять, и даже сделала шаг вперёд, ближе к столу нефтяного магната, выставив перед собой руки ладонями вверх, что в психологии жестов означало дружелюбие, открытость и искренность.

- Произошла нелепая, чудовищная техническая ошибка! – заворковала она, стараясь, чтобы интонация её голоса звучала умиротворённо и успокаивающе. – Допустивший её чиновник был уволен немедленно.

- Ничего себе ошибочка! – опять обратившись к гаджету, рыкнул Шишмарёв, листая страницы яростно и ожесточённо плюя на палец. – Перед всей областью опозорили! Вон, в интернете сколько об этом пишут. Издеваются!

Надежда Игоревна заворковала, загулила с ещё большей страстью:

- Господи! В интернете! Да о чём там только не пишут! Да и кто? Блогеры разные, хомячки фейсбучные, которых никто не читает. Зато наши, государственные СМИ осветили всё как положено. Ваш юбилей превратился, не побоюсь этого сравнения, во всенародный праздник для области! Во всех газетах с государственным участием, включая районки, – статьи на разворот о вашей персоне, с описанием биографии, славного жизненного пути. По всем телеканалам – не просто сюжеты, а целые фильмы, посвящённые вам, Руслан Антонович! А вы – интернетные пасквили… Честное слово, даже обидно!

Видимо, вспомнив о том, сколь изобильно и впрямь был представлен он в областных СМИ на минувшей неделе, Шишмарёв хмыкнул самодовольно, смягчаясь. Отложил, наконец, дурацкий гаджет, на дисплее которого Барановская успела заметить изображение какой-то пышногрудой красотки без нижнего белья. Глянул на гостью благосклоннее, наверняка сравнивая её с тем, что видел только что на экране, вздохнул умиротворённее, указал на великанское кресло у приставного стола.

- Ладно. Проехали. Присаживайтесь… Так с чем пожаловали, Надежда Игоревна?

Та села, сложив аккуратно, будто первоклассница на парте, перед собой холёные руки. Начала велеречиво, издалека, не на мгновение, впрочем, не забывая о заветном чемоданчике, который, ещё неизвестно, соизволит ли предложить этот старый хрен по окончании визита. И прокручивая в голове, как ему ненавязчиво о том напомнить.

- Дорогой и глубокоуважаемый Руслан Антонович! Всё ближе и ближе к нам тот судьбоносный для всех южноуральцев час, когда новое нефтеносное месторождение вступит в строй, и начнёт… э-э… фонтанировать… э-э… дополнительными финансовыми поступлениями в бюджеты всех уровней. Недра нашей Южно-Уральской области богаты природными ресурсами. Однако наш губернатор Александр Борисович Курганов, мы, его команда, всегда считали, и продолжаем считать, что главным богатством нашего края… э-э… являются люди, его населяющие… И наши приоритеты…

Шишмарёв с досадой поморщился.

- Бла-бла-бла… Ты мне, Надежда Игоревна, мозг здесь не засе… не засоряй! Не на трибуне. Давай ближе к делу, короче!

Барановская, не сморгнув, продолжила вкрадчиво:

- К сожалению, существует небольшая, но довольно крикливая группа представителей общественности, которая выступает категорически против добычи нефти в Заповедном бору. Считая, что тем самым реликтовому лесному массиву будет нанесён непоправимый ущерб.

- Так заткните им рты! – ощетинился Шишмарёв.

- Заткнули уже, – вздохнула Барановская. – На нашей с вами стороне практически все областные СМИ, наиболее социально ответственные, вменяемые депутаты всех уровней, представители общественных организаций…

- Ну да, – не без ехидства поддакнул нефтяник. – Денег вы с меня на затыкание этих ртов изрядно повытянули. У ваших представителей общественных организаций глотки бездонные. Одни только пресс-туры борзописцев, журналюг на наши образцово-показательные нефтепромыслы в Сибири чего стоили! Авиаперелёты, размещение, водка рекой…

Барановская удручённо кивнула.

- Увы, кое-кого нам до сих пор на свою сторону так и не удалось перетянуть. Некоторых депутатов от оппозиции, «зелёных»…

- Я про этих иностранных агентов слышать уже не могу! – грохнул по столу кулаком Шишмарёв. – Арестовать бы их всех, как врагов народа, к чёртовой матери!

Надёжда Игоревна закатила глаза, демонстрируя терпение и смирение.

И этот туда же! Сталинист недоделанный. Как будто бы Сталин, ставя к стенке беспощадно разных там иностранных агентов, позволил бы своим, доморощенным, воровать без счёта, брать взятки, бездельничать и ханыжничать! Но, не сказав, конечно же, этого, она вздохнула смиренно:

- К сожалению, пока невозможно. Но значит ли это, что мы с вами, Руслан Антонович, друзья народа, должны сидеть, сложа руки, не отвечая на злобные нападки и вылазки вражеских элементов?

- Ну-ну? – глянул на неё вопросительно Шишмарёв.

- Нужен, я бы сказала, заключительный аккорд, который перекроет все голоса недоброжелателей. Превратит начало добычи нефти в бору в поистине всенародный праздник!

- Сколько? – прервал её нефтяной магнат.

- Э-э… в каком смысле?

- В смысле денег! – скривился, как делал всякий раз, неся непредвиденные расходы, Шишмарёв.

- У меня всё подсчитано, – торопливо заверила Надежда Игоревна. – Смету, мы вам пришлём. Два заключительных мероприятия. Одно – научно-практическая конференция на тему… э-э… что-нибудь вроде: «Добыча нефти – новая веха в истории Заповедного бора». И второе – предусмотренное в день, когда в заповедный лесной массив войдёт ваша… э-э… нефтедобывающая техника. Областной культурно-этнографический фестиваль «Чая и мёда»! С участием губернатора, между прочим. Место проведения – село Колобродово Зеленоборского района. Правда, здорово придумано?! – не удержавшись, напросилась на похвалу Барановская. – Представляете? Лето, цветочки, бабочки… то есть пчёлки, ну, которые мёд собирают, по травке летают. Народные ансамбли песни и пляски. Казачки какие-нибудь с этими, как их… саблями по сцене, установленной на поляне, в лесу, прыгают! А народ вокруг смотрит, чай с медком попивает… Красота! А перед тем – небольшой импровизированный митинг по поводу открытия… э-э… новой страницы в истории Заповедного бора. Выступит губернатор, вы, глава района. Откроете, как это у вас называется?.. Нефтяную вышку. С перерезыванием ленточки. И потом – массовые народные гуляния. Здорово?!

- Ну-ну, – сдержанно покивал Шишмарёв.

Тут-то Надежда Игоревна и ввинтила ловко:

- Да, кстати, Руслан Антонович… Для организации этого неформального, не прописанного в областном бюджете мероприятия потребуются… э-э… некоторые расходы…

Шишмарёв покривился.

- Вам в приёмной кейс передадут. Я распорядился.

Барановская, тоже стреляный воробей, помня о судьбе федерального министра Улюкаева, заявила, прощаясь:

- Спасибо. Я за ним водителя сейчас подошлю…

Бережёного, как говорится, и бог бережёт!

 

8

Жаркий июльский день, слегка приглушенный под сенью вековых сосен, заботливо прикрывающих усадьбу от сторонних взглядов и прочих напастей, всё тянулся и тянулся, вымотав окончательно Дымокурова дальней дорогой, новыми впечатлениями и связанными с ними переживаниями.

Почивать в отведённой ему комнате, как и всё в доме, заставленной тяжёлой, чёрного лака антикварной мебелью с огромной кроватью в центре, было ещё решительно рано.

За окнами, зашторенными тяжёлыми портьерами и прозрачным тюлем, ещё догорал окрашенный в предзакатный багрянец вечер.

Глеб Сергеевич, поставив на крытый тёмно-зелёным сукном ломберный столик свой чемодан, расстегнул пряжки, замок-молнию, и принялся распаковывать вещи.

Ещё с давних лет, когда командировки, в основном в пределах области, случались в его чиновничьей жизни частенько, он возил с собой один и тот же комплект. Синие тренировочные штаны с белыми лампасами, оранжевую майку-безрукавку со слегка растянутым воротом, многократно стираную и выцветшую по этой причине, но ещё вполне приличную. В зимнее время к сему прилагалась толстая шерстяная кофта – топили в районных гостиницах, как правило, из рук вон плохо. Пошарив на дне, под ворохом сменного белья – трусов, носок, чистых носовых платков, он извлёк из чемодана тапочки-шлёпанцы, уложенные в полиэтиленовый мешок.

Бритвенные принадлежности, флакон одеколона, упаковка таблеток, которые он принимал каждое утро против гипертонии, толстый том детективов Агаты Кристи, запасные очки – вот и весь нехитрый скарб, с коим пожаловал наследник в имение.

Облачившись в вольготную, лёгкую одежду, Глеб Сергеевич, потомившись несколько минут у окна, не слишком решительно покинул спальную.

Бродить по дому в одиночку ему показалось неприличным: здешние обитатели могут решить, что он в жадном нетерпении осматривает новые владения. А вот выйти летним вечерком во двор – вполне естественно для горожанина, истосковавшегося по природе, по чистому, настоянному на целебной хвое, лесному воздуху.

Отставной чиновник шагнул за порог, и, ориентируясь по памяти, прошёл длинным сумрачным коридором с несколькими выходящими в него и наглухо закрытыми сейчас дверьми, к угадывающейся по светлому пятну прихожей.

Никто из обитателей усадьбы ему в этот час не встретился. Дом был погружён в особую, глухую, гнетущую тишину, которая наступает порой только в таких вот, отдалённых от людской цивилизации, уединённых жилищах.

Тяжёлые двустворчатые входные двери были распахнуты настежь. Тонкая тюлевая занавеска, должно быть, от мух, колыхалась чуть заметно на ощутимом едва сквознячке. Там, на улице, гулял свежий ветерок, сменивший дневную жару, и шумевший сейчас удовлетворённо где-то в необозримой вышине верхушками реликтовых сосен.

Стараясь ступать неслышно, словно боясь вспугнуть сокровенную тишину сонного дома, Глеб Сергеевич прошёл на просторное каменное крыльцо, оглядел окружающее, подёрнутое дымкой тумана от остывающей земли, пространство.

Дом за его спиной – огромный, органично вписавшийся в окружающий ландшафт, будто выросший в незапамятные времена сам собой из этой вот песчаной почвы вместе с могучими, заматеревшими, незыблемыми в своём величии соснами, был безмолвен таинственно, не светясь в сумрак ни одним из окон.

Пространство перед домом, поросшее травкой, было пустынным и тихим. Лишь за границей огороженного штакетником участка, в густом, совсем непроглядном в ночном мраке подлеске, пощёлкивала заливисто какая-то невидимка-пичуга.

«Господи! И это теперь всё моё!» – ощутил вдруг всю меру свалившегося на него невзначай счастья Глеб Сергеевич.

Когда-то, в ранней юности, он хотел стать писателем. Любил читать книги, и едва ли не с первого класса, научившись складывать буквы в слова, принялся сочинять истории, подражая сюжетам немногих прочитанных им к той поре детских книг. Сперва – устно, пересказывая затем одноклассникам, позже – излагая их на бумаге неустоявшимся почерком.

Так и не опубликовав ни одного своего первого литературного опыта, он после окончания школы подался на факультет журналистики. Эта профессия казалась ему наиболее близкой к писательскому ремеслу.

Однако жизнь сложилась совсем иначе, чем представлялось в далёкой юности.

Потогонная, словно на цеховом конвейере, работа в городской газете, когда, едва закончив один материал, приходилось хвататься за новый, не оставляла времени для лирических упражнений в стихах или прозе. Да и, положа руку на сердце, он быстро понял, что особыми литературными способностями от природы не наделён. Так зачем же мыкаться по редакциям и издательствам, прижимая к груди пожелтевшие от времени рукописи – стопки машинописных листов с потрёпанными краями, навязываться в друзья старшим, более удачливым писателям, надеясь, что они снизойдут и до твоего творчества. Порекомендуют, признают…

Дымокуров насмотрелся на таких бедолаг, с изломанными судьбами, нищих, без семей, без профессии, всю жизнь проходивших в «начинающих». Которым публикация стишка или рассказика в коллективном сборнике казалась подарком судьбы, вершиной писательских достижений…

Пристраиваться в хвост этой длинной очереди неудачников, «непризнанных гениев», он не захотел. И когда его, молодого да раннего журналиста, пригласили на работу в идеологический отдел областного комитета КПСС, с радостью согласился. И вместо непредсказуемой, зыбкой писательской карьеры принялся выстраивать более надёжную, сытную – чиновничью.

До пресс-служб в те годы ещё не додумались, но должен же был кто-то, сопоставляя, перерабатывать многочисленные справки в монументальные доклады, готовить тексты выступлений перед трудящимися косноязычному, как правило, начальству, писать в газеты статьи по судьбоносным для области и страны вопросам экономики и общественной жизни за подписью партийного руководства.

Дымокуров со всем этим успешно справлялся. Звёзд с неба, облекая куцые мысли вождей в велеречивые откровения, как говорится, не хватал, но выстраивал на бумаге речь выступающих гладенько, хотя и суховато. При этом, что самое важное, – идеологически выдержанно. Вставляя, где надо, знаковые, ключевые для текущего политического момента слова и фразы, вроде: «экономика должна быть экономной». А чуть позже – «хозрасчёт», «консенсус», «гласность» и «перестройка».

После известных событий августа 91-го он, побыв несколько дней, как и большинство партаппаратчиков, в некоторой растерянности, оказался, не покидая своего кабинета и письменного стола, в штате новой структуры – администрации Южно-Уральской области.

И теперь готовил те же самые доклады и выступления уже для вполне демократически настроенного вновь назначенного центром губернатора. Только ключевые слова в текстах стали другими: «рынок», «приватизация», «общечеловеческие ценности»… Так дослужил он, ничего не меняя, по сути, в своей жизни до нынешних времён. Пересидел ещё двух губернаторов, ловко ввинчивая, где надо, в их выступления ключевые слова из обоймы новой терминологии: «властная вертикаль», «суверенная демократия», «духовные скрепы», «импортозамещение»…

Тем более, это было не трудно благодаря тому, что, по большому счёту, в идеологии власти ничего не менялось. На протяжении всех тридцати лет его чиновничьей карьеры и советские, и нынешние руководители области сетовали на «временные трудности в экономике», «сложную обстановку в мировой политике», нехватку бюджетных средств, тщательно замазывая собственные упущения и всячески раздувая малейшие достижения. Представляя через СМИ населению свою каждодневную, рутинную работу как цепь величайших свершений, судьбоносных прорывов и гениальных озарений в искусстве управления областью.

И Глеб Сергеевич весьма преуспел, помогая высокому начальству в этом. Он и думать себя приучил такими вот категориями, отчего подготовленные им доклады, выступления и газетные статьи звучали довольно искренне и правдиво. И вдруг – такой прокол, стоивший ему многолетней карьеры!

А теперь он не знал, что делать с обрушившейся на него свободой, дозволенным самому себе вольномыслием, с тридцатилетним опытом спичрайтерского труда, в обычной реальной жизни абсолютно не востребованным и не применимым…

Может быть, вспомнив несмелые мечты молодости, за роман засесть? Написать что-нибудь этакое, эпохальное? Тем более, что и обстановка вокруг соответствующая сложилась. Уединённая жизнь на природе, первозданная, можно сказать. Имение, девственный лес вокруг. Поля окрест колосятся… Лев Толстой, или, к примеру, Тургенев, позавидовали бы…

Однако о чём писать? Реальной жизни, чьих-то судеб, пребывая уже в преклонных летах, Дымокуров немного наблюдал из окон Дома Советов. Да, положа руку на сердце, они его и не интересовали особо. А в его собственном, размеренном, устоявшемся существовании, если вспомнить, знаковых, годных для развёрнутого литературного произведения событий было раз-два, и обчёлся. Женился. Потом развёлся. Ну, начальство ещё каждые пять-десять лет, смотря по тому, кто возглавлял область, менялось. Да, ещё машина его однажды чуть не сбила на перекрёстке…

Прямо скажем, на эпохальный роман не тянет!

Глеб Сергеевич задрал голову, посмотрел на сгустившуюся синеву небес, где уже загорелись первые звёздочки, и решил, пока совсем не стемнело, обойти вокруг дома, глянуть на то, что располагается на задах.

По белеющей зыбко, выстланной тёсаным камнем дорожке он решительно зашагал вдоль погружённого в мрачную темноту дома. Миновав торец здания, завернул за угол.

Здесь перед ним открылась хорошо освещённая выкатившейся, кстати, из-за тучек серебристой луной панорама просторного, соток на пятьдесят, не меньше, заднего двора.

Слева тянулся до самого леса теряющийся в ночном мраке выгороженный плетнём огород. В центре двора чётко виднелся колодец – «журавель», уравновешенный парой ржавых автомобильных рессор, с подвешенным цинковым ведром, сияющим в лунном свете, застывшем недвижно на цепи, прихваченной кончиком «журавлиного» клюва.

А справа светился тускло желтоватыми окнами, будто там не лампочки, а свечи жгли, двухэтажный флигель, в котором, по словам нотариуса, и обитала дворня.

Ещё дальше угадывались геометрически ровными очертаниями на фоне чёрного леса хозяйственные постройки – сараи, сеновалы, амбары, и прочее, в чём отставной чиновник не очень хорошо разбирался.

Неожиданно дверь примыкавшего к флигелю высокого дощатого сарая распахнулась с треском, и оттуда шагнули в навалившийся вдруг ночной мрак две фигуры, озарённые сверху неживым, тусклым светом луны.

Дымокуров разглядел двух мужиков – крепких, высоких, с буйно всклокоченными белобрысыми вихрами на головах. Мужики, покряхтывая, тащили нечто, напоминающее гигантскую, в человеческий рост высотой, бочку. Судя по их сопенью и кряхтенью, неимоверно тяжёлую.

Глеб Сергеевич, испугавшись будто чего-то, хотя, что ему могло грозить в родовом, можно сказать, имении, торопливо шагнул с дорожки в тень дома, прижался спиной к вековым, в два обхвата брёвнам стены.

Вслед за постанывавшими от непосильной ноши мужиками выскочила сгорбленная годами, но довольно шустрая старушка, обряженная, несмотря на летнюю теплынь, в тёмное, до пят платье, шерстяной платок, накинутый на костлявые плечи. Она опиралась на длинную, толстую палку с чилижным, должно быть, веником на верхнем конце.

- Ой-ёй-ёшеньки! – в голос причитала бабка, норовя изловчиться и огреть метлой то одного, то другого мужика по согбённой спине. – Сил моих больше нет на энтих обалдуев смотреть! Антигравитатор у них не контачит! Чтоб вас мухи навозные съели! Две тыщи лет контачил, летала ступка моя, как ласточка, а щас на тебе – контакта, вишь, нет! Дармоеды!

- Дык, – оправдывался один из носильщиков, – сами ж говорите – две тыщи лет, маманя! Алатырь-камень стёрся, пылью зарос. Я по нему давеча пусковым ключом чиркал, чиркал – так даже искры нет…

- Нечему там ломаться! – визгливо гнула своё бабка. – Это ж виман, вечная, можно сказать, вещь! Отечественная разработка. Не какой-нибудь импорт, вечный двигатель, перепетуй, язви его в душу, мобиле! Никаких тебе деталей и механизмов. Одни физические прынципы! Вон, Горыныч, – не то, что вы, оба-двое, обалдуи, толковый мужик. Поскоблил, ветошью, где надо, протёр, всё и заработало!

- Ничо вечного, мамань, не бывает. А ступка… Када по тебе в сорок втором годе из пушки зенитной влёт долбанули, она и забарахлила…

Глеб Сергеевич, вжимаясь в стену, с замиранием сердца вслушивался в этот лишённый всякого смысла диалог.

Троица между тем, спотыкаясь неловко во тьме, направилась в сторону непроглядной чащи леса.

- Щас лётные испытания проведём, – басил примирительно кто-то из мужиков. – Воспарите, маманя, как на воздусях…

- На воздусях… – не угоманивалась старуха. – Пооговаривайся ишшо у меня! Ежели грохнусь с верхотуры, как давеча, я те по мусалам-то наподдам! Не допорола, видать в детстве. Ох, был бы папаня жив, Кащеюшка-то наш, он бы уму-разуму вас, недотыкомок, вмиг научил!

Выждав, когда странная троица, непрерывно бранясь, скрылась в ночи, отставной чиновник отлип, наконец, вспотевшей разом спиной от брёвен, вернулся на мощёную дорожку. Продолжать знакомство с усадьбой в столь поздний час ему решительно расхотелось. Кто знает, какие неожиданности ещё подстерегают его во мраке!

«Бредятина несусветная, – бормотал про себя Дымокуров. – Сумасшедшая прислуга. Бочки какие-то по ночам перетаскивают. Чем они тут вообще, вдали от глаз людских, занимаются? То ещё наследство досталось. С такой дворней нужно ухо держать востро»…

Осторожно ступая, он вернулся в дом, прикрыв за собою входную дверь, едва ли не на ощупь пробрался длинным коридором обратно в спальную. Плотные шторы на окнах были задёрнуты, не пропуская ни лучика лунного света.

Больно стукнувшись коленкой о какой-то острый угол, Глеб Сергеевич в кромешной тьме нашарил кровать. Откинул толстенное одеяло, разделся торопливо, кое-как разложив вещи на стуле. Ухнул с размаха в мягчайшую пуховую перину, провалился в неё с головой, как в омут, и мгновенно уснул.

 

9

Спал он плохо, беспокойно ворочаясь в жаркой постели, просыпаясь то и дело, маясь от привидевшихся кошмаров, от которых с пробуждением всякий раз оставались какие-то бессмысленные, жуткие обрывки воспоминаний.

В довершение ко всему с рассветом его остро приспичило по малой нужде. Прямо распирало всего.

Глеб Сергеевич никогда не мог понять, да и в реальной жизни не встречал, разве только в кино видел людей, завтракавших, едва проснувшись, в постели. В обыденной жизни он и ему подобные после пробуждения сразу же, шаркая ногами нетвёрдо, брели в туалет, потом умывались под краном, смывая липкую сонливость с отёчных век, чистили зубы, брились, и лишь потом дело доходило до того, чтобы наскоро чем-то перекусить.

Вот и сейчас, окончательно проснувшись, он, вспомнив давешние наставления Еремея Горыныча, первым делом нашарил под кроватью ночной горшок.

Этот немудрёный, вышедший из обихода Глеба Сергеевича лет шестьдесят назад предмет изрядно его смутил.

Горшок был металлический, покрытый белоснежной эмалью, первозданно чистый.

Повертев в руках диковинную посудину, отставной чиновник открыл крышку, заглянул в нутро «ночной вазы», как изящно, вспомнилось ему, называли это пикантное приспособление в прежние, доканализационные времена.

На дне горшка был нарисован огромный, василькового цвета, довольно натуралистично с анатомической точки зрения изображённый, глаз. Который, немигаючи, с интересом будто бы, взирал на Дымокурова.

Это окончательно добило нового владельца поместья, не оценившего своеобразный фекальный юмор неведомых горшечных дел мастеров. Если канализации, тёплого туалета в доме за столько лет провести не удосужились, то наружный, то бишь, как его правильно – нужник, сортир? – должен существовать обязательно!

Глеб Сергеевич решительно задвинул горшок под кровать, и, торопливо натянув спортивное трико и футболку, нашарив ногами тапочки-шлёпанцы, промчавшись длинным безлюдным коридором, выскочил из дому.

Отхожее место, как ему представлялось, должно было располагаться где-нибудь на задах, в укромном закутке приусадебного участка.

По знакомой уже мощёной булыжником дорожке он шустро прошлёпал за угол дома.

Солнце ещё не поднялось из-за леса, над остывшей за ночь землёй клубился лёгкий туман. Невидимые стороннему глазу птицы пели в кустах, чирикали и щебетали восторженно, славя наступившее утро, на все голоса.

Отставной чиновник огляделся в поисках чего-то, похожего на будочку наружного туалета.

«Ну и порядочки в этой усадьбе! – возмущённо думал томимый малой нуждой наследник. – День уж наступил, а ни души не видать. Дрыхнут все, что ли?!».

Его внимание привлекла беседка, плотно затянутая разросшимся хмелем так, что не видно было, кто находился внутри. Однако голоса оттуда доносились громко, отчётливо.

Брезгливо ступая по мокрой от утренней росы траве, Дымокуров подошёл ближе. Наконец-то во всём доме ему встретился хоть кто-то, у кого можно что-то спросить…

Ещё не разглядев обитателей беседки, он уже понял, что разговаривают как минимум двое. Один басил с возмущением в голосе, другой вроде бы отвечал ему периодически мощным порыкиванием.

- Ну, ты сам рассуди, Потапыч, – рокотал, негодуя, обладатель баса. – Им же дозволено только санитарные рубки вести, а они здоровый, строевой лес валят! У них все – и егеря, и полиция куплены.

- У-у-рг-х, – грозно поддакнул собеседник.

- Во-от… – пробасил рассказчик. – Так я на электроподстанции пошуровал, контакты поотрывал к чёртовой матери, и лесопилку-то обесточил!

- Р-р-агх! – одобрительно рявкнул приятель.

- А меня менты на обратном пути замели. С контактами-то этими спалили…

- У-у-мра-а… – сочувственно вздохнул второй участник диалога.

- Ну, мне-то не впервой, – беззаботно хохотнул бас. – Отмазался. Глаз им отвёл – плёвое дело! – И, помолчав, предложил: – Ну что, Потапыч, ещё по кружечке?

- Р-ра-уу! – взревел, обрадовавшись, его собутыльник, который, похоже, лыка уже не вязал, а только урчал что-то нечленораздельное.

Забулькало явственно.

Глеб Сергеевич вплотную приблизился к беседке, осторожно, стараясь не шуметь, раздвинул густую поросль хмеля.

И обомлел в ужасе.

За установленным посреди беседки, из тёсаных досок сколоченным столом восседал давешний, с поезда, лохматый мужик-лесовик. Он был обряжен всё в тот же пятнистый камуфляж, даже сапоги-бродни не снял. А напротив него расположился, привычно устроившись на скамье… огромный медведь! Натуральный, без всяких сомнений, зверь, о чём свидетельствовала и распространявшаяся вокруг него, шибающая в нос кислая, как от старых валенок, вонь сырой грязной шерсти.

Двумя лапами медведь держал вместительную, литровую, не иначе, деревянную кружку. Его собутыльник – лесовик щедро лил в неё мутный, слегка пенящийся напиток из ведёрной лохани.

Плеснув и себе, мужик выпил, утёр пятернёй усы и бороду, а потом, пригорюнившись, затянул с блатным надрывом:

Если мы работаем в лесу,

Колем, пилим ёлку и сосну.

Колем, пилим и строгаем,

Всех легавых проклинаем,

Ах, зачем нас мама родила…

 

В этот момент за спиною Дымокурова что-то грохнуло. Он отпрыгнул испуганно в сторону, спрятался за растущие поблизости колючие кусты малины. Дверь «чёрного хода» в усадьбу с треском распахнулась, и оттуда выскочила уже знакомая Глебу Сергеевичу кухарка – Мария, кажется. В руках она держала блестевшую на солнце увесистую поварёшку.

Женщина в два шага оказалась в беседке.

- Ах вы, паразиты проклятые! – визгливо закричала она. – И когда ж вы этой брагой упьётесь до смерти!

Дремучий мужик поставил на стол лохань, принялся, оглаживая бороду, оправдываться конфузливо.

- Да мы, Мань, по чуть-чуть, с устатку-то…

- Ишь, манеру взял – с медведем пьянствовать! – наскакивала на него с поварёшкой Мария. – А ты, Потапыч, – замахнулась она на зверя, – ну-ка быстро пошёл вон отседова!

Медведь заревел обижено, торопливо опрокинул деревянную кружку в пасть. Потом, рыгнув громко, на задних лапах, ощутимо покачиваясь, неуклюже вылез из-за стола.

- У-ух щас как дам! – в подтверждение своих слов женщина, не медля, огрела поварёшкой зверя по мощному загривку.

Тот, недовольно урча, опустился на все четыре конечности, и закосолапил, пьяно повиливая толстым задом, в направлении к лесу.

- Всё, всё Еремею Горынычу расскажу! И как вы ульи у пчеловодов с пасек воруете, медовуху ставите, и как ты медведя споил!

- Да ладно те… – вяло отбрёхивался мужик.

- Иди щас же во флигель. Рожу отмой, переоденься, причешись, што ли… Горыныч нас через два часа наследнику, хозяину новому, всех представлять будет.

- Па-а-думаешь! – с пьяной бесшабашностью отмахнулся мужик. – Насле-е-дник… Тоже мне, амператор нашёлся… Я амператоров-то почище его знавал. С Петром Ляксеечем вот так-то вот, бывалыча, за одним столом сиживал…

Ворча и огрызаясь, словно его собутыльник-медведь, лесовик угрюмо побрёл в сторону флигеля.

- Ох, Яша-Яша, – покачала головой ему вслед Мария. – Ишь, без Василисы Митрофановны-то как распоясался…

Через минуту, когда все участники утреннего спектакля покинули сцену, Глеб Сергеевич, никем не замеченный, выглянул из своего убежища.

Естественная надобность подпёрла его уже, как говорится, по самое не могу.

Воровато оглядевшись, и убедившись в отсутствии людей поблизости, пребывая в растрёпанных чувствах, так и не найдя туалета, отставной чиновник углубился в малинник.

С наслаждением облегчившись, он выбрался из колючих кустов на открытое пространство, и на всякий случай сделал вид, что с интересом обозревает окрестности. А потом, поддёрнув резинку спортивного трико, которое всё равно сползало с живота и пузырилось на коленях, расслабленной походкой праздно гуляющего, направился назад в дом.

Завернул за угол, и услышал сразу:

- Товарищ! Гражданин… э-э… наследник! Можно вас на минуточку?

Дымокуров огляделся испуганно, и увидел перед собой старичка, явно перешагнувшего семидесятилетний рубеж – тщедушного, низенького росточком. Ранний визитёр был обряжен, несмотря на летнюю теплынь, в синий шерстяной костюм старомодного покроя, с закрученными слегка уголками лацканов пиджака, рубашку в зелёную блеклую клеточку, с широким и длинным галстуком, какие и не носят теперь, ядовито-жёлтой расцветки, да изрядно поношенные, пыльные штиблеты чёрного цвета.

Со всем этим нарядом пенсионера-общественника дисгармонировала чужеродная бейсболка заокеанского образца красного цвета с вполне патриотичной, впрочем, надписью на околыше: «КПРФ».

«Типичный сельский интеллигент – из бывших. Главбух колхоза, директор местной школы, а то и бери выше – парторг на пенсии», – резюмировал свои наблюдения Глеб Сергеевич. За последнее предположение говорило и обращение визитёра, почти вышедшее нынче из обихода – «товарищ».

- Слушаю вас, – подняв брови «домиком», вмиг надел на лицо привычную маску неприступного чиновника-бюрократа Дымокуров.

- Бывший преподаватель истории и общественных наук местной школы, а ныне хранитель Колобродовского муниципального музея, краевед Рукобратский Степан Порфирьевич, – протягивая сухонькую ладошку, представился гость. – А вы, я полагаю, наследник, новый владелец усадьбы?

Глеб Сергеевич, пожав руку, отрекомендовался, чувствуя себя неуютно по причине своего внешнего вида, непрезентабельного и, должно быть спросонок, довольно помятого. Попытался оправдать его неуклюже:

- Соловей, знаете ли… всю ночь! Прелесть, какая! Ну, я и решил глянуть, – указал на кустарник, – может быть, у него там гнездо?

Рукобратский кивнул рассеянно:

- Вполне вероятно… но я к вам, Глеб Сергеевич, собственно говоря, по делу. Крайне важному и чрезвычайно общественно-значимому!

Дымокуров, понимая, что неловко принимать гостя по важному делу так-то вот, топчась у крыльца в растянутом трико и шлёпанцах, в дом его пригласить не решился.

Впрочем, ветеран идеологического фронта всё понял и сгладил ситуацию:

- Вижу, раненько к вам заявился. Привык, знаете ли, чуть свет вставать. Мы ведь в прежние-то годы как работали? Ближе к народу! Доярки к пяти утра на ферму, и парторг туда же. Механизаторы в уборочную круглые сутки в поле – и я там. Чтобы люди видели – партия с ними! Не то, что ноне… – пренебрежительно отмахнулся он.

Однако Глеб Сергеевич, хотя и чувствовал себя с гостем человеком одного поколения, житейского опыта, поддакивать не стал. Ностальгии по прежним временам он не испытывал, ибо и в «нонешних», как выразился ранний визитёр, неплохо устроился.

А тот продолжал:

- Я ведь к вам, зачем пожаловал? Хочу в музей наш краеведческий пригласить. Я в нём должность директора занимаю. Ну, то есть не то чтобы директора… – смутясь, поправился Рукобратский, – поскольку в единственном лице его штат составляю, а… кем-то вроде смотрителя и хранителя фондов. А вообще методистом в районном отделе культуры числюсь.

- Ну-ну, – нетерпеливо переступая шлёпанцами, подбодрил его Дымокуров.

- Вы к нам как, на временное пребывание прибыли? Или на постоянное местожительство?

- Там видно будет, – неопределённо, теряя терпение, пожал плечами отставной чиновник.

- И, поскольку вы, как я знаю, унаследовали эту усадьбу, – кивнул гость в сторону барского дома, – у меня к вам, как к новому владельцу, будет серьёзное предложение.

Дымокуров, теряя интерес к разговору, смотрел на визитёра, молча и выжидающе.

- У нас в музее есть замечательные, уникальные экспонаты. Но у вас здесь, – указал он на усадьбу, – огромное количество предметов старого помещичьего и крестьянского быта. Может быть, вы изыщите возможность передать что-то на хранение в наши музейные фонды? С прежней владелицей, Василисой Митрофановной, взаимопонимания по этому поводу мы не нашли…

Дымокуров поморщился.

- Я, знаете ли, тоже… не осмотрелся толком пока…

- Осматривайтесь, – серьёзно предложил Рукобратский. – А для начала в наш музей загляните. Он здесь, в доме культуры села Колобродово расположен.

- Хорошо, как-нибудь обязательно загляну, – пообещал Глеб Сергеевич.

- Завтра, в одиннадцать часов приходите, – уточнил визитёр. – У нас как раз сход граждан села Колобродово на это время намечен. По вопросу предстоящей нефтедобычи в Заповедном бору. Олигархи, знаете ли, рвутся к сверхприбылям, хотят и на нашу зелёную жемчужину лапу свою жадную наложить. Но я уверен – народ своё слово скажет. И на сходе дружно проголосует против намерений нефтяников войти со своей техникой, буровыми установками и прочими механизмами в бор. Что нанесёт непоправимый ущерб экологии реликтового лесного массива! А пока вот, – открыл он пластиковую папочку, – прошу вас подписать обращение граждан к федеральному правительству против разработки нефтяного месторождения в Заповедном бору…

Глеб Сергеевич открестился, замахав торопливо руками:

- Потом, потом… Я, знаете ли, должен сперва во всём разобраться…

- И ещё, – прихватив Дымокурова под локоток, доверительно склонился к нему Рукобратский. – Вы, я вижу, человек трезвый, вменяемый. Наш, можно сказать, человек! Так что вы поосторожнее тут…

- В смысле – где? – не понял Глеб Сергеевич.

- Здесь, в усадьбе. Я за её обитателями давно наблюдаю, – горячо зашептал ему в ухо визитёр. – И очень подозреваю, что люди они не простые…

- В смысле? – насторожился Дымокуров.

- В смысле – секта! – многозначительно пояснил Рукобратский. – Не успеете оглянуться, как вовлечённым в её сети окажетесь!

Визитёр поднёс указательный палец к губам – тихо, мол, и быстренько ретировался, приподняв на прощанье коммунистическую бейсболку за козырёк. Словно и впрямь от невода секты стремительно ускользал.

 

10

 

Доставив без происшествий и помех заветный чемоданчик в резиденцию губернатора, Надежда Игоревна пребывала в отличнейшем настроении.

Она окинула взглядом свой кабинет – просторный, расположенный на самом престижном, третьем этаже Дома Советов, куда каждое утро её невесомо и бережно возносил индивидуальный, повинующийся специальной пластиковой карточке, скоростной лифт.

Едва заняв эти, доставшиеся от предшественника, входившего в команду предыдущего главы региона, апартаменты, Барановская распорядилась провести здесь капитальный ремонт. Прежде всего – вынести прочь расставленные по углам пыльные снопы пшеницы якобы каких-то новых, выведенных местными учёными, сортов; снять со стены огромные фотографии комбайнов в полях; дымящихся труб заводов и фабрик, до которых никакого дела не было Надежде Игоревне. Пришлось заменить и мебель – старомодную, обтянутую зелёным сукном, прямо сталинскую какую-то, на современную, из пластика, толстого закалённого стекла и хромированного металла.

Вместо прежних стеллажей, забитых дурацкими папками с распоряжениями, экономическими программами, касавшимися в основном развития агропромышленного комплекса области, статистическими справочниками, монографиями по научному земледелию и прочей макулатурой, новая хозяйка кабинета развесила по стенам весёленькие эстампы, копии картин художников-абстракционистов.

Чтобы все прямо с порога понимали – перед ними не ретроград какой-то, заскорузлый в своих бюрократических предпочтениях, а современный, не чуждый всем новым веяньям руководитель.

При этом вполне патриотично настроенный, о чём должны были свидетельствовать портреты президента, премьер-министра страны, губернатора, рядком стоявшие в рамочках на рабочем столе – там, где некоторые менее ответственные товарищи легкомысленно размещают фотографии родных и близких.

Надежда Игоревна в очередной раз подивилась, глянув в своё отражение на чёрной полировке девственно-чистой пластиковой столешницы, как причудливы бывают порой извивы судьбы. Ну, разве могла она, выпускница экономического факультета филиала коммерческого вуза, одного из размножившихся невероятно в 90-х годах, даже название которого в точности не вспомнит теперь, и мыкавшаяся в поисках работы по разным конторам их заштатного городка, представить, каких административных высот достигнет спустя десять лет!

Вице-губернатор – начальник управления по внутренней политике и внешним связям аппарата администрации Южно-Уральской области, – вот как правильно называлась её должность. Конечно, не первый заместитель губернатора, но… достаточно было осознавать, что ни одно должностное лицо в регионе, включая глав городов и районов, не могло быть назначено без её одобрения и протекции.

Это прекрасно понимали обитатели всех пяти этажей Дома Советов. И когда встречались с Надеждой Игоревной невзначай где-нибудь на бегу, в коридоре, или, упаси боже, были вызваны к ней «на ковёр», то смиренно опускали глаза, кланялись истово, изображая покорность, «раболепие в спине», и готовность выполнить молниеносно и в срок любое её указание.

Приятные размышления вице-губернатора прервала нежная трель телефона – одного из многих, установленных на специальной тумбе в торце стола.

Трезвонил приметный, угольно-чёрного цвета аппарат, «прямой» от Шишмарёва, нефтяника.

«Господи, ну что ещё ему надо? – с раздражением потянулась к трубке Барановская. – Вроде только что виделись…». А вслух проворковала в микрофон с придыханием, интимной хрипотцой в голосе:

- Руслан Антонович? Счастлива вновь вас услышать!

На что Шишмарёв, в свойственной ему хамской манере, рявкнул:

- Слышь, Надьк! У меня тут товарищ из Москвы. Из нашего головного офиса. Заместитель… э-э… – запнулся он, явно вглядываясь в какую-то бумажку, – генерального директора нефтяной компании по связям с общественностью. Усекла? Не хрен собачий, а вице-президент компании. Как ты – вице-под-губернатор, твою мать! – захохотал он оглушительно своей шутке.

Барановская, кривясь от солдафонского юмора нефтяного магната, прогулила, тем не менее, не меняя интонации, страстно:

- Усекла…

- Он сейчас подъедет к тебе. Обговорите, э-э, с ним проблемы выступающей против добычи нефти в бору общественности. Разэдак её мать!

- Жду! – выдохнула Надежда Игоревна, но Шишмарёв уже брякнул трубкой о телефон.

Специалистов по связям с общественностью, коих развелось нынче несметное количество – от федеральных структур, министерств и ведомств, гигантов-монополистов вроде «Газпрома» до захудалых жилищно-коммунальных управляющих компаний – Барановская подразделяла на два вида.

Первые – по-чиновничьи вышколенные, одетые даже в летний зной в соответствии с дресс-кодом своих ведомств или компаний в официальные мундиры с погонами и множеством звёзд, что делало их похожими на генералов каких-то «банановых» республик; либо обряженные в строгие чёрные костюмы, с непременными галстуками, с гаджетами в руках, солидными органайзерами для записей и дорогущими авторучками фирмы «Паркер».

Вторые – расхристанные, в растянутых джемперах, в продранных на коленях джинсах, с одной или двумя серьгами в ухе, в зависимости от пола, с замызганным, заляпанным пятнами кофе блокнотом, дешёвеньким диктофоном, копеечной пластмассовой авторучкой, рассованным по многочисленным карманам жилетки – «разгрузки».

И, хотя последние зачастую предпочитали корчить из себя этаких вольнодумных «пиарщиков», суть обоих типажей была одна: профессиональная готовность за «бабло» превозносить до небес одних, и стирать в порошок, рвать в клочья других, неугодных работодателю.

У Надежды Игоревны было в запасе с десяток таких прикормленных, хорошо натасканных псов обоего вида, которых она в любой момент по команде «фас!» могла спустить с поводка.

Однако пожаловавший в её кабинет заместитель гендиректора по связям с общественностью столичной нефтяной компании не соответствовал ни одному привычному для Барановской типажу.

Прежде всего, он был странно, вычурно одет.

Лето стояло жаркое, ртутный столбик термометра с утра держался возле отметки тридцати градусов по Цельсию, а потому кондиционеры в Доме Советов гнали прохладу в душные кабинеты на пределе возможностей.

Однако визитёр, о котором предупредил Шишмарёв, был обряжен в чёрный, до пят, наглухо застёгнутый на все пуговицы матерчатый плащ, прихваченный у горла шёлковым ярко-красным шарфом. На голове посетителя красовалась чёрная, широкополая шляпа, делавшая его немного похожим на актёра Боярского, приготовившегося сыграть какую-то особенно зловещую роль. Кисти рук с длинными пальцами были затянуты в чёрные, тонкой выделки кожаные перчатки.

Предположение о том, что этот гражданин только что прибыл, точнее, телепортировался и материализовался мгновенно на пороге кабинета из каких-то далёких северных краёв, где даже в июле идут холодные затяжные дожди вперемешку со снегом, опровергали тёмные зеркальные очки, призванные надёжно защищать глаза их владельца от солнца.

Незнакомец был высок, худ, неопределённого возраста – как слегка за тридцать, так и далеко за шестьдесят.

Экстравагантный вид пришельца не смутил Надежду Игоревну. Она давно привыкла не удивляться ничему в общении со столичными типажами.

«Больной какой-то, – заключила она по первому впечатлению. – А может, гомик!».

Тем не менее, хозяйка кабинета отважно встала навстречу, протянула визитёру свою холёную руку.

- Разрешите? – бесцветным, безжизненным каким-то голосом поинтересовался вошедший, отчего-то замявшись у порога.

- Да, конечно же! – воскликнула Барановская с ноткой возмущения тем, что посетитель мог усомниться в том, что в этом кабинете он – желанный гость. – Входите!

- Не люблю, знаете ли, без приглашения, – заметил незнакомец, и решительно шагнул за порог.

Осторожно пожал, едва коснувшись мёртвой кожей перчаток, протянутую приветливо руку вице-губернатора. Внимательно, склонив голову набок, выслушал её полный титул, и представился кратко в ответ:

- Зовите меня Люций Гемулович. О том, кто я и откуда, вам уже сообщили.

- Присаживайтесь! – указала ему на приставной столик у своего рабочего места Надежда Игоревна. – Чай, кофе? Водички холодненькой?

Не ответив, странный визитёр, шурша плащом, уселся на отведённое ему место, неторопливо снял шляпу, очки, и, оставаясь в перчатках, предвосхитил незаданный вопрос хозяйки кабинета:

- Фотодерматоз. Аллергия на солнце.

Барановская хотела было выдать в ответ что-нибудь этакое, сочувственное, но застыла с приоткрытым от удивления ртом.

И без непроницаемо-чёрного облачения лик Люция-как-его-там, прости Господи, Гемулыча, кажется, показался вице-губернатору завораживающе страшным.

Длинные белые, забранные в короткую косичку на затылке, волосы. Не седые, с серебристым отливом, а именно белые первозданно, лишённые пигмента, будто перекисью водорода обесцвеченные (уж Барановская-то, побывавшая в юности и блондинкой, отлично знала в том толк).

Однако самое жуткое впечатление производили глаза – рубиново-красные, они огнём адским отсвечивали откуда-то из невообразимой глубины бездонных колодцев зрачков.

Глаза пылали, словно раскалённые угли в преисподней, подсвечивая алебастрово-белую, обескровленную, будто до последней капельки, безжизненную кожу лица.

«Альбинос!» – сообразила, наконец, Барановская.

Она где-то слышала, или читала раньше, что бывают такие люди – с врождённой патологией – отсутствием пигмента, но никогда их прежде не видела. И надо же – сподобилась воочию встретиться в собственном кабинете!

Как не странно, на душе её враз полегчало. «Дефективненький ты мой», – с некоторой толикой презрительного сочувствия подумала она, при этом аура зловещей таинственности, окружавшая столичного гостя, вмиг улетучилась.

- Чем обязана такому вниманию с вашей стороны? – перехватывая инициативу, поинтересовалась вице-губернатор.

Люций Гемулович уставился на неё своими жуткими глазами, словно рентгеновскими лучами насквозь пронзил, изучил, высветив нутро собеседницы до каждой жилки и косточки, и кивнул, удовлетворённый результатами исследования, едва растянув бескровные губы в улыбке.

- Надежда Игоревна, – начал он, чётко, по звукам, как иностранец, выговаривая слова. – Я счёл необходимым встретиться с вами потому, что моё руководство, – он многозначительно обратил взор к потолку, – и меня лично тревожит чрезвычайная ситуация, сложившаяся в вашем регионе накануне значимого для всей страны события – начала добычи нефти в Заповедном бору.

- Да ничего страшного! – отмахнулась от опасений визитёра Барановская. – Есть кучка бузотёров из числа безответственных депутатов-популистов, блогеров и прочих диванных хомячков в соцсетях, которые воду мутят. Но мы разработали комплекс мероприятий, призванных повлиять на общественное мнение…

- Я не закончил, – ожёг её пылающими очами Люций Гемулович. И продолжил невозмутимо, всё также размеренно, будто каждое слово на клавиатуре компьютера по букве печатал. – Обо всех ваших мероприятиях, и проведённых, и запланированных, мне хорошо известно. Они оказались недостаточно эффективными. В массе своей жители Южно-Уральской области настроены категорически против начала разработки нефтяного месторождения в Заповедном бору…

Надежда Игоревна дёрнулась было, но тут же осела под жутким пронзительным взглядом столичного гостя, как школьница сложила руки послушно перед собой на столе, демонстрируя внимание и почтение.

- Об этом свидетельствуют опросы населения, проведённые нашей социологической службой, и носящие, разумеется, закрытый характер. К тому же, – Барановская получила очередную дозу радиации от пронзившего её взгляда, – существуют некоторые обстоятельства, о которых вы просто не знаете…

- Э-э… – подала было голос вице-губернатор, но красноглазый гость продолжил, не вдаваясь в подробности.

- …А потому я сейчас вылетаю в село Колобродово. Прошу вас немедленно прислать за мной вертолёт, обеспечить гостиницей и автомашиной соответствующего класса с водителем. Ну и… – улыбнулся вдруг одними губами, не дрогнув гипсовой маской лица собеседник, – максимальное содействие муниципальных властей.

Сказал – как отрезал.

Будто загипнотизированная, Надежда Игоревна потянулась к одному из телефонов, начала набирать номер управления автотранспортом администрации области, в чьём ведении находились и винтокрылые машины.

Только услышав в трубке сигнал и ответ диспетчера, поняла вдруг, что номер телефона она набрала, словно заворожённая, не думая, не помня его, тем не менее, абсолютно и безошибочно правильно.

А ещё отчего-то подумала с ноткой суеверного страха, что этому Люцию Гемуловичу по должностным обязанностям подошла бы не служба по связям с общественностью на этом свете, а, например, с потусторонними силами. Теми, что таятся до поры в неведомых, скрытых от людских глаз глубинах, откуда человечество качает неустанно питающую всю жизнедеятельность нынешней цивилизации густую чёрную кровь с тяжёлым сернистым запахом преисподней – нефть…

 

11

Строевой смотр, устроенный Еремеем Горынычем для нового владельца усадьбы, вполне удался.

На задах барского дома, на площадке, выложенной булыжником, на стыках которого пробивалась чахлая травка, замерла, расположившись не по ранжиру вся имеющаяся в наличии, как заверил домоправитель, дворня.

Глеб Сергеевич приоделся по торжественному случаю своего представления личному составу имения в светлые брюки, летнюю рубашку в синюю клеточку и новые, оранжевой кожи, не ношеные почти сандалеты. На голову он водрузил соломенную шляпу, валявшуюся в его квартире в кладовке с незапамятных времён, с давней поездки к морю, в Адлер, и вот наконец пригодившуюся.

Дымокуров прошёлся, не торопясь и заложив руки за спину, вдоль шеренги.

Левофланговой в ней, вопреки уставам строевой службы, предписывающим построение по росту, а не по возрасту, оказалась давешняя бабка из ночной сцены с огромной бочкой.

Старушка при ближайшем рассмотрении оказалась маленькой, сгорбленной, высушенной временем. Согбённая возрастным сколиозом почти пополам, она опиралась на толстенную, отполированную временем кривую и сучковатую клюку. Бабка была обряжена по вечной старушечьей моде в выцветшую до изнанки, неопределённо серого оттенка шерстяную кофту; мешковато сидевшую на ней длинную, колоколом, застиранную до белизны юбку, из-под которой выглядывали… – Дымокуров сперва не поверил своим глазам – босые ноги с кривыми грязными пальцами и длинными, не стриженными давно, жёлтого цвета ногтями.

Наряд старушки довершал ситцевый платочек, покрывавший седые космы, которые всё равно выбивались из-под него, торчали на висках пучками в разные стороны.

Сразу за бабкой в строю челяди возвышались два молодца, которым Глеб Сергеевич макушкой едва доставал до середины богатырской груди.

Вид у парней был простецкий, придурковатый даже. Оба не сводили с нового владельца усадьбы василькового цвета глаз, что называется, «ели глазами начальство» так сосредоточенно, что забыли закрыть раззявленные в восторженном удивлении рты.

Одеты они были без затей – в белые нательные рубахи с жёлтыми, как на солдатских кальсонах прежних времён, пуговицами; в бесформенные хлопчатобумажные штаны, заправленные в огромного размера, стоптанные вкривь и вкось кирзовые сапоги, давно не чищенные и оттого приобретшие бурый цвет.

Завершали шеренгу знакомые уже Дымокурову персонажи – угрюмый, заросший чёрной бородой по самые брови мужик, так и не переодевшийся по случаю представления, и остававшийся всё в том же камуфляже и броднях; и повариха. Она же кухарка, и, похоже, «прислуга за всё» в барских покоях, Мария, в накрахмаленном белом переднике.

Слегка растерявшись и оглянувшись беспомощно на маячившего за его спиной, словно взводного старшину, Еремея Горыныча, Глеб Сергеевич выдал, тем не менее, что-то приличествующее ситуации, молодецко-бодрое:

- Здравствуйте, товарищи!

И не удивился бы, услышав в ответ дружное, что-то вроде: «здрав… жел… тов… командир!»…

Но шеренга молчала.

Парни конфузливо потупили взор, диковатого вида мужик, наоборот, возвёл очи к небу, демонстрируя независимым видом, что плевать он хотел на нового владельца-наследника. Повариха улыбалась вопрошающе, словно интересовалась ненавязчиво, «чего изволите»? И только старуха, бочком, по-сорочьи выпорхнув на шаг из строя, глянула угольно-чёрными, с антрацитным блеском, совсем не старческими глазами.

- Ой, вижу, касатик, много вопросов твой разум терзают, а впереди ждёт тебя дорога в казённый дом. Только недолго ты в том казённом доме-то будешь…

Дымокуров недовольно поморщился.

- Мне шестьдесят один год, бабуля. И всяким гадалкам-ворожеям я сроду не верил. А в казённом доме я уже был. Тридцать годков отработал в нём. Вот, на пенсию вышел… – и, напустив на себя строгий вид командира, принимающего строевой смотр, обернулся к Еремею Горынычу. – Почему босая? Обувки нет?

Тот хмыкнул загадочно. А бабка затараторила:

- Это, сынок, чтобы, значит, силу от земли нашей матушки черпать. Босиком-то оно лучше действует.

- А зимой как же? – полюбопытствовал Глеб Сергеевич, вспомнив одного сумасшедшего, Порфирия Иванова кажется, популярного в своё время в народе. Тоже в одних трусах и босиком зимой по улицам бегал. И здесь – то же?!

- Нет, зимой в валенках, – объяснила старушка. – Валенки, они ведь натуральный продукт, из чистой овечьей шерсти. Так что флюиды от земли без помех пропускают.

Дымокуров понимающе покивал головой. И не без тайного умысла продолжил допрос.

- А здесь, в имении, чем занимаетесь?

- А что Еремей Горыныч велит, то и делаю, – словоохотливо разъяснила бабка. – Я у них вроде фершала. Хворобу любую лечу. Травку целебную в бору собираю. Опять же – огород, скажем, прополоть, во дворе подмести…

- А пенсия-то у вас есть? – с фальшивым участием уточнил Дымокуров.

- Пенсии нет, – с сожалением покачала головой бабка. – У меня трудового стажа – тыща лет, да бумаг, справок о том не имеется…

Глеб Сергеевич опять покивал сочувственно, размышляя про себя, что придётся, судя по всему, бабку в богадельню сдавать, на полный государственный пенсион.

А старушка махнула рукой беззаботно:

- Да я о том не волнуюсь. Проживу. Мы ж здесь все сродственники!

- Родственники? – опять обернулся за пояснениями к домоправителю Дымокуров.

Тот замялся слегка.

- Собственно говоря, так и есть… Баба Ягода, – кивнул он на старушку, и Глеб Сергеевич подивился непривычному имени. – Баба Ягода старшая сестра Василисы Митрофановны…

- Родная! – не без гордости уточнила та. И сообщила, лучась морщинистой улыбкой: – А ты, Глебушка, стал быть, племяш мой.

- Выходит, что так, – подтвердил Еремей Горыныч. – А это сыновья бабы Ягоды. Тоже, племянники э-э… бывшей владелицы… Семён и Соломон.

Парни вытянули руки по швам, развернули широченные плечи, выпятили на дружном вдохе гренадёрские груди.

- Орлы! Мастера на все руки, и бойцы отменные! – не без гордости представил их домоправитель.

- Я их «двое из сумы» зову, – встряла бабка. – Я их в лесу, значится, зимой родила. За дровами ходила. Ну, а как родила, снегом отёрла, да и в суму положила, чтобы они оба-двое у меня не замёрзли. Потом, в избе-то, ржаным тестом обмазала, да в печи запекла. Вон, какие они у меня вымахали! Здоровенные бугаи… Ума, правда, не великого, но уж какие есть, обратно не лезть…

Сыновья при этих словах матери потупились, залились на щеках румянцем.

Глеб Сергеевич похвалил снисходительно.

- Парни – загляденье. Семён и Соломон, значит?

Бабка, шмыгнув носом, поправила платочек на голове.

- Да, видел бы их отец, супруг мой покойный, Кощеюшка, вот бы порадовался!

Дымокуров хмыкнул про себя, отметив странное имя бабкиного супруга. Но как только не зовут близкие друг друга в семейном кругу! Зая, Солнышко, Пузатик… А этот, видать, худой был, раз Кощеюшкой прозвали. Чего ж удивляться, что давно помер?

- Я-то им сперва другие, родовые имена дала, – вещала между тем разговорчивая старушка. – Но то имена секретные, чужим знать их не положено, чтоб, значит, не сглазили. А так-то, на людях, «Двое из сумы» их звала. Они ж обличием-то одинаковые, будто в зеркало друг на дружку смотрятся. А как в армию их забрили, начали там шагистике обучать. По команде налево-направо вертаться. А они не понимали того. Ну, старшой-то, и сунул им за голенища одного сапога пук сена, другого – соломы. Так и командовал: «Се-ено! Ать-два! Соло-о-ма! Ать-два!».

Еремей Горыныч цыкнул на старушку:

- А ну, Ягода Митрофановна, кончай разговорчики!

Та заполошно замахала руками:

- Да я ж чо? Я ж поясняю. Да и давно это было, ишшо когда Наполеон войной на нас шёл!

Дымокуров едва сдержал потаённую улыбку. Совсем бабка сбрендила. Парням от силы лет по тридцать… Нет, придётся с ней что-то решать…

 – А что ж не женатые-то? – уже по-свойски полюбопытствовал он.

- Молодые ишшо… – насупилась бабка. – Да и невест в округе нет подходящих. Нам же не абы какие вертихвостки нужны, а женщины сурьёзные, работящие. И штоб наших кровей, нашей породы желательно. А где таких таперича искать? На тыщи вёрст вокруг – ни единой души. Вот, тя еле нашли…

Домоправитель, подхватив ненавязчиво нового владельца усадьбы под локоток, повёл дальше вдоль строя, прервав решительно этот становившийся всё более бессмысленным диалог с выжившей из ума старухой.

- А это Яков, – представил он угрюмого мужика в броднях. – Лесовик! Можно сказать, наш главный добытчик и кормилец. День и ночь в бору промышляет. Зверя, птицу к столу. Лосятинку, кабанятинку. Рыбку знатную в местной речке Боровке ловит. Опять же – грибы, ягоды, смотря что по сезону, пудами таскает.

На что Дымокуров заметил не без ехидства.

- А ещё цветной металл с электроподстанций… – и, на правах нового хозяина, твёрдо глядя в глаза мужику, опознал безошибочно. – Это ж вас давеча полицейские с медным ломом в бауле в поезде прихватили?

Мужик с независимым видом, не удостоив Дымокурова ответом, изучал заинтересованно белесоватые, не сулящие дождя облака в небесах.

Зато Еремей Горыныч, сразу смекнув, о чём речь, напустился на мужика:

- Опять? И зачем тебе, интересно, тот металл понадобился? В скупку сдать?

- Да не-е… – осклабился лесовик, сверкнув на редкость белыми, молодыми зубами. – Лесопилку обесточил. Они там столько кругляка наваляли… Хороший лес, здоровый, под топор пускают…

Домоправитель покачал головой сокрушённо:

- Ну сколько раз говорить можно – не те времена нонче, не такими методами с незаконными вырубками бороться нужно. У тебя ж егеря знакомые – шепнул бы. Акт составили…

- Да купили они всех, – в отчаянье махнул Яков рукой. – И егерей, и полицию. Так обложили со всех концов, что хоть опять за топоры да вилы мужикам браться…

Еремей Горыныч предупредил настоятельно:

- Гляди, Яков! Упекут сызнова тебя туда, куда Макар телят не гонял. Аль прошлый урок впрок не пошёл?

- Пущай споймают сперва! – вскинулся мужик. – Я от энкаведе по тайге из лагерей бегал, а от этих-то, нонешних ментов, – раз плюнуть!

Домоправитель повернулся к Дымокурову, развёл руками беспомощно:

- Ну что тут поделаешь? Такой своенравный! С ним только Василиса Митрофановна и управлялась. Так-то он мужик хороший, в работе безотказный. И лес любит, жизни без него не представляет…

Глеб Сергеевич, тоже сожалея будто бы, сочувственно покивал головой. А сам подумал, что с такой дворней, сумасшедшей, дебиловатой да вороватой, проблем точно не оберёшься!

А между тем дошёл черёд и до поварихи – дородной женщины, чей возраст можно было определить и в тридцать, и в сорок лет. Она прямо-таки лучилась улыбкой, и лунообразное лицо её со здоровым румянцем на пухлых щёчках будто свидетельствовало о доброкачественности и полезности для организма приготовляемой ею пищи.

- С Марией нашей искусницей вы уж точно знакомы, – остановился домоправитель возле поварихи, облаченной в белый передничек и такой же первозданной чистоты, хрустящий от крахмала колпак. – Не баба, а скатерть-самобранка. Любые яства, даже заморские, вмиг приготовит. Были бы продукты. Я уж и не знаю, где она все эти шашлыки да пловы, люля-кебабы разные подсмотрела, у кого научилась? Всю жизнь в имении прожила…

- Может, по книгам кулинарным? – высказал предположение Дымокуров. – Или в интернете – сейчас там каких рецептов только нет!

Повариха ещё больше зарделась смущённо, а Еремей Горыныч пояснил снисходительно.

- Она у нас читать не умеет…

- Как так? – искренне на этот раз удивился Глеб Сергеевич.

- Да так, – пожал плечами домоправитель. – Как-то не задалось с самого детства. Её за букварь, азбуку, а она – за рукоделие… Она ещё и шьёт, и кроит прекрасно. И уборку в дому делает – лучше всякого пылесоса. После неё ни пылинки, ни соринки не остаётся…

- Вы мне только скажите, из чего блюдо состоит. Из каких… э-э… ингредиентов. А я мигом соображу, как его приготовить, – потупясь, объяснила Мария.

Старушка опять встряла:

- На выданье девка! И не рожала ишшо. И воспитания правильного. Хранительница, как это говорят, – домашнего очага! Не то, что вертихвостки нынешние. Ни сварить, ни убраться. Только ногти холить… Маникюр да педикюр… Тьфу, прости меня господи!

Еремей Горыныч опять окоротил бабку взглядом.

«Эту, пожалуй, оставлю…» – решил про себя Дымокуров по поводу будущего Марии, а вслух, окончательно войдя в роль барина, поощрил всех присутствующих кивком снисходительно:

- Благодарю за службу!

А вся шеренга вдруг в ответ грянула – не стройно, но разом:

- Рады стараться, ваше благородие!

Глеб Сергеевич едва не прослезился растроганно:

- Ну вы, братцы, даёте… вот уж услужили, уважили…

Когда дворня разошлась по своим не слишком ясно представляемым Дымокуровым домашним делам, он, обозревая просторный двор, как бы невзначай поинтересовался у домоправителя:

- Я вот, Еремей Горыныч, понял так, что вы здесь все вроде бы родственники… Баба Ягода родная сестра Василисы Митрофановны, Семён и Соломон, выходит, племянники. Яков с Марией… – Глеб Сергеевич выжидательно уставился на домоправителя.

- Брат и сестра. Они… э-э… Василисе Митрофановне тоже вроде племянников приходились.

- А вы? – прямо спросил Дымокуров.

Еремей Горыныч замялся:

- Я… я брат Василисы Митрофановны. Сводный. У нас отцы разные были. А Яков с Марией – мои, значится, сын и дочь.

Только теперь отставной чиновник сообразил, что во внешности всех обитателей имения была одна, сходная черта. Все они имели немного странное, удлинённое строение черепа. Фамильная, судя по всему особенность. Делавшая их отдалённо похожими на древнеегипетскую принцессу Нефертити, какой её изображают в профиль на барельефах. И у Глеба Сергеевича голова была той же формы, с выдающимся затылком, только, пожалуй, чуть менее выраженной. За эту «головку тыковкой» он немало натерпелся от сверстников в босоногом детстве. Как-то, в зрелых уже летах, он узнал, что у медиков такое строение черепа называется «долихоцефалией». Ничего особенного, никакой патологии. Вариант, так сказать, нормы.

- А супруга ваша? Тоже здесь проживает? – полюбопытствовал у Еремея Горыныча Дымокуров.

- Померла, – коротко сообщил домоправитель.

- Поня-а-тно… – протянул Глеб Сергеевич.

Хотя абсолютно непонятным для него оставалось главное. Почему при таком обилии близких родственников под боком тётка отписала всё имущество ему, племяннику Дымокурову, которого и видела-то раз в жизни много-много лет назад…

Однако об этом отставной чиновник решил пока у Еремея Горыныча не спрашивать.

 

12

Сразу же после встречи с Барановской Люций Гемулович вылетел на трескучем вертолёте в Колобродово. Прибыв на место, встал на постой в ведомственной гостинице нефтяников, которую те успели обустроить на опушке бора, перепланировав и проведя евроремонт в помещении закрытой по причине оптимизации сельского здравоохранения местной участковой больнички.

Не откладывая дела в долгий ящик, Люций Гемулович сразу же решил тщательно изучить сложившуюся здесь диспозицию противоборствующих сторон.

Конечно, он мог бы отправить сюда, на «полевые работы», кого-нибудь из младших клерков – неудавшихся журналистов, жадных до денег политтехнологов, социологов и прочую «пехоту», подвизавшуюся в пиар-службе нефтяной корпорации.

Однако здесь, в Заповедном бору, он должен был действовать сам, ибо не мог позволить себе передоверить кому бы то ни было важнейшее в своей жизни дело.

Оседлав чёрный, похожий на катафалк джип, предоставленный любезно всё теми же томившимися на подступах к реликтовому лесу нефтяниками, Люций Гемулович, скрывшись за тонированными стёклами на заднем сидении, приказал водителю сперва объехать село, а потом и опушку бора, свернув на дорогу, ведущую к воротам имения.

Скомандовал водителю постоять там, обозревая старинную усадьбу. Никто не вышел к автомобилю, не полюбопытствовал насчёт цели визита.

Люций Гемулович смотрел на помещичий дом пристально сквозь тёмные очки, словно на вражескую цитадель, прикидывая, как сподручнее будет штурмовать её.

И если бы кто-то смог заглянуть под непроницаемые внешне зеркальные стёкла, то отшатнулся в ужасе, поразившись тому, сколько ненависти и злобы, какое адово пламя полыхает в этих красных, не выносящих солнца, колодезной глубины, глазах.

Осмотрел Люций Гемулович и технику нефтедобытчиков, расположившихся до поры в чистом поле, – разобранные пока, покоящиеся на автомобильных платформах стальные каркасы вышек, бурильные установки, поблескивающие масляно трубы для скважин, жилые вагончики, передвижные дизель-электростанции и даже полевые кухни, над котлами которых курился вкусный ароматный парок гречневой каши с говяжьей тушёнкой.

Вернувшись в Колобродово, уже подробнее, пристальнее вгляделся в дышащий на ладан, с облупившейся штукатуркой, сельский клуб, церковь в строительных лесах, установленных, судя по почерневшим от времени доскам сходней, много лет назад, и хмыкнул удовлетворённо.

Наведался Люций Гемулович и к главе сельского поселения – неопрятному, толстому мужику с жуликовато бегающими глазами и отчётливым запахом перегара изо рта, который тот безуспешно пытался перебить мятной жевательной резинкой. С главой накануне плотно поработали представители нефтяной компании, купив совсем недорого его лояльность и сделав своим безусловным сторонником.

Глава услужливо вручил Люцию Гемуловичу стопку заготовленных загодя справок о состоянии экономики и социальной сферы села, составе населения. Попутно передал список ЛОМов – так сокращённо называют социологии лидеров общественного мнения, авторитетных граждан, – учителей, работников культуры, руководителей действующих на данной территории предприятий, заслуженных пенсионеров, активистов партий и движений, а также священнослужителей, к чьим словам, суждениям прислушиваются односельчане. Списки были старые, ещё с прошлой избирательной компании в Госдуму, в ходе которой ЛОМы вовсю использовались органами местного самоуправления в агитации за «партию власти». Однако, как заверил глава, вполне актуальные.

Прощаясь, столичный гость прихватил со стола сельского главы свежий номер областной газеты «Вестник Южного Урала».

Вернувшись в номер гостиницы – весьма скромный, аскетичный даже, с деревянной койкой, прикроватной тумбочкой и письменным столом у единственного окна с видом на бор, Люций Гемулович первым делом обратился к газете.

Здесь, как и ожидалось, на третьей, щедро проплаченной накануне пиар-службой нефтяников странице размещалась статья, занявшая всю полосу, и подписанная главным редактором издания Анатолием Цепопесовым.

Называлась она броско и вызывающе: «Зачем он нужен, этот бор?».

В ней автор кратко напомнил о страстях, разгоревшихся в общественности Южно-Уральской области вокруг начинающейся добычи нефти в Заповедном бору.

Журналист с подробностями, вышибающими слезу читателя, описал удручающее состояние, в котором сегодня пребывает этот уникальный лесной массив.

«На каждом шагу забредшему в бор туристу встречаются поваленные стволы огромных сосен, прелая хвоя, гниющий валежник хрустит под ногой. Сырость, лишайники, плесень. Чувствуется, что здесь, в дебрях реликтового леса, редко ступала нога человека. Сумрак, буреломы, дикость и запустение», – так описывает Цепопесов свои впечатления от посещения Заповедного бора.

«А между тем, – продолжает журналист, – реликтовый лесной массив достоин другой, лучшей участи. С приходом сюда нефтяников в благоустройство бора будут вложены значительные финансовые средства. Появятся рекреационные зоны для комфортного отдыха горожан. Сквозь непролазную чащу, где сейчас обитает лишь непуганое зверьё, проложат асфальтовые дороги и даже специальные бетонированные тропки для пеших и велотуристов. Там, где хоронятся нынче в чаще лоси, кабаны и медведи, появятся кемпинги, гостиницы, кафе и рестораны, теннисные корты, волейбольные площадки, развлекательные аттракционы для отдыхающих. На заросших пока диким тальником, где сейчас плещутся только бобры, но облагороженных в перспективе берегах речки Боровки будут обустроены пляжи. Здесь любой сможет позагорать на песочке, провести культурно досуг с друзьями или семьёй, выпить, поесть шашлычка. Чистенький, прозрачный по-европейски лес, безопасный и комфортный для горожан – вот какой Заповедный бор нам нужен!» – с пафосом заключил журналист.

Люций Гемулович с удовлетворением отложил газету. Пальцами, по-прежнему затянутыми в лайковые перчатки, ловко пробежал по клавиатуре. На дисплее айфона последней модели высветился номер главного редактора «Вестника Южного Урала».

Услышав ответ, похвалил сдержанно:

- Молодец, Анатолий. Ловко это у тебя получилось. Особенно про рекреационную зону. Заповедный бор действительно должен стать любимым местом отдыха южноуральцев. А не пребывать в нынешней первозданной дикости и запустении… Да, спонсорская помощь вашей газете перечислена уже в полном объёме, как договаривались. А ты, Анатолий, в банковскую карту, что я тебе в прошлый раз вручил, загляни. Будешь приятно удивлён суммой, которая к твоему счёту добавилась. Продолжай в том же духе. Уверен, руководство области по достоинству оценит твою активную гражданскую позицию в этом вопросе. Жду новых публикаций…

Отложив мобильник, Люций Гемулович подошёл к окну, снял зеркальные очки и уставил свои пугающие глаза на зеленеющий в сотне метров от гостиницы лесной массив.

Смотрел пристально, оценивающе. Словно, выставив дальномер за бруствер окопа, вражеские позиции изучал.

Тот, кого в миру звали Люцием Гемуловичем, прожил долгую жизнь. Немыслимо, невозможно, невообразимо длинную, в сравнении с теми, с кем на нынешнем, очень коротким отрезке бесконечного бытия свела его на мгновенье судьба. А потому и людей, встречавшихся на его вечном пути, он либо не замечал вовсе, отмахиваясь от них, как от безвредной мошки, что висит порой летними вечерами туманным облачком у лица, не кусая, а лишь досаждая слегка, либо прихлопывал, походя, не задумываясь, если эти микроскопические создания пытались нанести ему комариный укус.

Каких-либо нравственных ограничений для себя в общении с людьми он не ощущал вовсе, да и самого понятия «нравственности» для него не существовало. Ибо выдумали и внедрили в сознание людей тысячелетия назад такие представления, как «нравственность», «совесть», «любовь» как раз эмиссары тех сил, что противостояли сейчас Люцию Гемуловичу в Заповедном бору.

Впрочем, некоторые ограничения в деятельности так называемого Люция Гемуловича в нынешней реальности всё же существовали. И хотя во многом пределы дозволенного для себя он устанавливал сам, совсем уж не считаться с тем, что называла «приличием» окружая его людская мошкара, тоже не мог.

Потому что, чего уж там греха таить, ему, несмотря на всё их ничтожество, нравилось иметь дело с людьми. Нравилось манипулировать ими, ввергать в соблазн, заставлять проявлять слабость, худшие качества человеческой натуры, а потом наказывать жестоко, наблюдая, как они мучаются в отчаянье, в непонимании и безверии.

И без таких, пустячных, в общем-то, развлечений его вечная, по сути, жизнь совсем не имела бы смысла.

Отсюда проистекало и его стремление подолгу оставаться среди людей, мимикрировать, сходить за «своего», легко просчитывая правила игры на властном небосклоне, вживаться в среду элит, шагать безудержно по карьерной лестнице до таких головокружительных высот, пределы которых он сам себе устанавливал.

Одним из таких пределов была насущная необходимость всё время оставаться в тени. Как в буквальном смысле, поскольку он физически не переносил солнечного света, так и в переносном – он просто не мог позволить себе стать настолько публичной фигурой, чтобы привлечь пристальное внимание широкой общественности, включая соответствующие структуры, от спецслужб до любителей покопаться в чужом грязном белье журналистов. Ковырнув поглубже, в прошлом Люция Гемуловича они могли бы наткнуться на такое…

И в этом смысле его нынешняя, малоприметная для стороннего глаза, но очень влиятельная должность в нефтяной компании с государственным участием, как никакая другая идеально соответствовала целям и устремлениям того, кого окружающие знали как Люция Гемуловича.

Никто – ни в руководстве компании, да что там, бери выше – на всём белом свете, – не знал, чего на самом деле добивается этот странный человек в чёрных, непроницаемых для живительных солнечных лучей одеждах. К чему стремится, в чём заключается конечный результат его неустанной многовековой деятельности.

Никто, кроме неких божиих созданий, обитавших в глуши Заповедного бора. Жалкой горстки представителей не слишком многочисленного, но влиявшего некогда самым решительным образом на судьбы всего рода человеческого, народа.

Народа, о существовании которого на протяжении всей своей многотысячелетней истории человечество только догадывалось. Воспринимая его лишь как персонажей многочисленных сказок, мифов, легенд и преданий.

И потому, как полагал Люций Гемулович, Заповедный бор, а, главное, живущий в нём неприметный народ, должны быть безжалостно уничтожены.

 

13

А Глеб Сергеевич тем временем знакомился с доставшимся ему в наследство хозяйством.

По узкой тропке, влажной и мягкой от частых поливов, Еремей Горыныч повёл нового владельца вдоль огорода, который оказался довольно обширным, соток тридцать, не меньше.

- Здесь у нас овощи, – объяснял он, тыча пальцем в направление грядок, – морковь, свёкла, капуста, лучок. Картошка, само собой. Куда ж в наших краях без картошки? Там – репа, брюква на корм скоту…

Дымокуров, совсем не разбиравшийся в садово-огородных делах, видел перед собой лишь ряды зелени, э-э… ботвы, кажется, не различая, какой овощ и где произрастает. Зелени, которая дружно, ровными, тщательно прополотыми рядками прямо пёрла из земли, и даже на взгляд непосвящённого в таинства земледелия человека выглядела сытой, здоровой.

- У нас ещё дальше, в лесу, делянка расчищенная есть, – увлечённо пояснял домоправитель. – Там полоски овса, ячменя, ржи – на фураж. В хозяйстве лошадь, две коровы, тёлочка, бычок на откорме. Три свинки, коз десяток. А ещё птица – куры, утки, гуси, индюшки. Цесарок держим – вкусная птица, но дикая. И крик у неё – противный такой, если услышите – не пугайтесь. Зато как колорадского жука лопает – только давай! Так что у нас в огороде никакой химии. Всех вредителей птицы уничтожают.

Глеб Сергеевич слушал внимательно, кивал удовлетворённо, послушно поворачивая голову и обращая взор туда, куда направлялся указующий перст Еремея Горыныча.

Он осмотрел конюшню, стойло меринка Тихони, который отсутствовал в данный момент потому, что отправился с Соломоном и Семёном за сеном на дальний покос. Увидел птичник, где квохтали, кукарекали и гоготали пернатые. Посторонившись, пропустил отряд гусей, шагавших важно, переваливаясь плоскостопно на перепончатых лапах по дорожке в сторону заросшего камышом и рогозом пруда, который, конечно же, также имелся в этих бывших помещичьих владениях.

Домоправитель продемонстрировал Дымокурову амбар, забитый съестными припасами – мешками с мукой и крупами на сколоченных из неструганных досок деревянных настилах, ряды закрученных стеклянных банок на полках по стенам с консервированными помидорами, огурцами, вареньями из разных ягод. Осмотрел бочонок с мёдом – засахарившимся уже, мутновато-жёлтым, как топлёное масло. Заглянул опасливо в глубокий погреб, где таились в прохладном сумраке дубовые бочки с квашеной капустой и солониной.

- У нас здесь, знаете ли, практически полный продовольственный суверенитет. Независимость, – с гордостью пояснял домоправитель. – Случись там, на Большой земле, – неопределённо махнул он рукой окрест, – какой-нибудь глобальный катаклизм, голодуха, – мы здесь всем необходимым для автономного существования обеспечены. Вода во дворе, в колодце. Дрова в лесу. Еда в огороде, в хлеву. Продукты по амбарам да погребам. Всё при нас. Всё под боком. Ну и, руки, конечно, и голова на плечах. Трудись – не ленись, как потопаешь – так и полопаешь…

А Глеб Сергеевич, знакомясь с хорошо отлаженным, содержащимся, судя по первым впечатлениям, в образцовом порядке, хозяйством, не мог понять своей роли в нём. Своих должностных, так сказать, как владельца, обязанностей.

Об этом он прямо, не откладывая в долгий ящик, поинтересовался у Еремея Горыныча, когда они возвращались в господский дом.

Однако тот как-то легко, едва ли не с оттенком пренебрежения, отмахнулся от вопроса нового владельца. Дескать, не переживайте, всему своё время, отдыхайте пока в своё удовольствие…

Видимо, заметив тень обиды, скользнувшей по челу Дымокурова, домоправитель поспешил объяснить:

- Вы, разлюбезный Глеб Сергеевич, вспомните, как в прежние времена-то помещики жили? Летом, конечно, хлопотали по хозяйским делам – посевная, сенокос, уборочная. Заготовка продуктов – соленья там, варенья. Осенью – охотой баловались. С борзыми, на лошадях. Зайца, лису, волка травили. Или пешим ходом дичь полевую добывали – куропаток, дроф, уток да гусей по озёрам, вальдшнепа, глухаря, тетерева в лесу. Царская забава! Зимой – балы закатывали, сами по гостям ездили. – Еремей Горыныч, поддержав за локоток едва не споткнувшегося о бровку грядки отставного чиновника, мечтательно закатил глаза. А потом продолжил с осуждением: – А нынешние, те, что посостоятельнее? Понастроили трёхэтажных коттеджей, в том числе и здесь, в бору, отхватили гектары земли, а толку? Отдыхать-то им некогда! Сидят по своим фирмам, конторам, или мотаются в разъездах, крутятся целый день, как белка в колесе, – деньги делают. А жить-то и недосуг! В лучшем случае вырвутся сюда, в Заповедный бор, раз в месяц, да ещё с девками, в бане напарятся, напьются до свинского состояния – вот и весь отдых. А природы, леса они и не видят!

Глеб Сергеевич внимал домоправителю, а воображение его уже рисовало услужливо благостную картинку.

Вот он, летним утром встав спозаранку, как и надлежит рачительному хозяину, обходит имение. Осматривает придирчиво грядки – хорошо ли прополоты, политы, интересуется, между прочим, со знанием дела у хлопочущей дворни видами на урожай…

Долгими зимними вечерами сидит в своём просторном, уютном, жарко натопленном кабинете, глядит в проталину расписанного морозным узором стекла на опушку заиндевелого в студеном оцепенении леса.

Подолгу читает – что-нибудь основательное, то, на что в прежние годы не хватало времени и терпенья – «В лесах» и «На горах» Мельникова-Печёрского, например. Он здесь на полках в библиотеке четыре здоровенных тома этого сочинения видел. «Войну и мир» Льва Толстого со школьной поры не перечитывал, да и читал-то тогда, в молодости, через пень-колоду, с пятого на десятое, пропуская длинные диалоги на французском языке и скучные философские рассуждения автора...

Однако до зимы было далеко, никаких распоряжений дворне от нового владельца, похоже, не требовалось, до обеда тоже оставалось ещё уйма времени…

 А потому Глеб Сергеевич решил незамедлительно воспользоваться праздным своим положением, и отправится на прогулку. Осмотреть окрестности, и, если получится, побывать в местном краеведческом музее, посетить сход граждан, на который его пригласил давешний утренний визитёр – Рукобратский.

- А что, любезный Еремей Горыныч… – степенно, как и надлежало солидному землевладельцу, обратился он к домоправителю, – далеко ли здесь до посёлка, ежели пешком прогуляться?

- До Колобродово-то? – встрепенулся Еремей Горыныч. – Рядышком. Вон по той дороге, она единственная тут, по которой вы намедни с нотариусом подъехали. Полчаса, ежели пёхом. А там главная улица поселковая начинается…

Глеб Сергеевич, коротко бросив: «К обеду вернусь», решительно зашагал со двора.

Калитка у ворот прощально скрипнула ему в плохо смазанных петлях, по поводу чего Дымокуров удовлетворённо подумал: «Вот и первое распоряжение по хозяйственным делам есть! Завтра утром так и скажу, как бы между прочим, домоправителю. Дескать, и ещё, голубчик Еремей Горыныч, смажьте ради бога петли в калитке! А то гости подумают, что здесь лодыри и неряхи живут…».

Он шёл неторопливо гуляющей походкой по накатанной редкими здесь, судя по состоянию дороги, автомобилями колее. Песчаный, податливый мягко, будто бы лунный, грунт оставлял при каждом шаге узорные отпечатки подошв его новых сандалет.

Глеб Сергеевич дивился, глядя на толстенные, в два охвата, стволы прямых, как дорические колонны, корабельных сосен с янтарными потёками смолы на толстой, ржаного цвета, коре. На невзрачную, блеклую травку по обочине, название которой, конечно же, он не знал. На бабочек, порхающих тут и там – тоже невзрачных, мелких, с лишёнными тропической яркости, будто вылинявшими крылышками. На тишину – звонкую, пронизанную лучами солнца, пробившегося кое-где сквозь кроны деревьев, и подсвечивающего, будто софитами, скрытные, потаённые уголки Заповедного бора вокруг.

Он шёл и думал о том, как меняется человек в зависимости от окружающей его обстановки.

Дымокурову вспомнилось, как много лет… да что там «много», всю жизнь, ходил он по утрам озабоченный то предстоящими школьными уроками, часть которых, конечно же, накануне оставалась невыученными, то студенческими занятиями с бесконечной чередой зачётов, экзаменов. Потом – службой своей чиновничьей, на которую даже прийти беспечно, не оглядываясь тревожно по сторонам, было немыслимо…

Он не ходил тогда – шагал, будто на деревянных ходулях, целеустремлённо, не замечая ничего вокруг, думая только о том, что предстоит ему впереди, разве что на остановках общественного транспорта в номера маршрутов подходящих троллейбусов да автобусов вглядывался, да за светофорами на перекрёстках в ожидании разрешающего сигнала с нетерпением наблюдал.

Ни лета, ни зимы, ни весны и ни осени он, по большому счёту, не замечал. Лишь досадовал, как большинство горожан, то на холод, то на жару, чертыхаясь в межсезонье по поводу луж и грязи, и глядел по утрам за окно лишь затем, чтобы определить, что из одежды выбрать – пальто, плащ, или ограничиться пиджаком, прихватив для надёжности зонтик…

Никаким деревьям, травкам да кустикам не было места в той его жизни. Он и бабочку-то в последний раз живьём видел… дай бог памяти, лет сорок назад. Когда их, студентов, на полевые работы в пригородный совхоз на уборку овощей гоняли.

И Солнце воспринимал не как космическое светило, дающее жизнь всему сущему на Земле, а как лампу дневного света, к примеру. Только гигантскую, оснащённую реле времени, которую невозможно выключить произвольно, горящую то ярко, то тускло, и подсказывающую, когда ему, Дымокурову, нужно спать, а когда – бодрствовать. И бегать неустанно, словно в беличьем колесе, по нескончаемым и, как правило, не имеющим осязаемого конечного результата делам.

И вот, впервые, можно сказать, на протяжении своей шестидесятилетней с гаком уже, жизни, Глеб Сергеевич оказался один на один с природой. Которая – надо же! – ещё существовала где-то в отдельности от человека, независимо от него.

Например, здесь, в бору, сама по себе, без агротехнических мероприятий, произрастает какая-то зелень, вымахивают из песчаной земли непонятно чем питаемые огромные сосны, трава. Бесконтрольно порхают над луговыми цветочками бабочки, копошатся в толстом слое рыжей опавшей хвои жучки-паучки и прочие насекомые. Чирикают на ветвях птицы. Пробираются, осторожно ступая в лесной непролазной чаще, какие-то звери. Чью численность, похоже, никто даже не контролирует…

И эта неподконтрольная соответствующим ведомствам, нерегламентированная никем, самостийная, не по установленным человеком правилам жизнь, особо ощутимая здесь, на лесной дороге, удивляла, немного пугала горожанина Дымокурова, но, как ни странно, настраивала и на лирический лад.

Душа его наполнялась какой-то непонятной детской, первозданной прямо-таки, ничем не обусловленной радостью. Будто спустя много лет, целую жизнь спустя, вернулся он, наконец, домой. В полузабытый дом, вспоминавшийся прежде лишь от случая к случаю, по неясным, почти стёршимся из памяти, ощущениям детства, и оттого ещё более родной и безопасный – как материнское лоно.

Глеб Сергеевич ощутил внезапно, что именно здесь, среди огромных, устремлённых в поднебесье сосен, в тенистых, неухоженных буреломах под ними, вот в этой травке, отродясь не стриженой, и проистекает настоящая, первичная, так сказать, жизнь. А та, которую вёл он долгие годы в городе, – вторична, и является, по большому счёту, лишь отражением этого вот первозданного бытия.

Тихо, безлюдно было на этой лесной дорожке. Хотелось шагать по ней и шагать в твёрдой уверенности, что приведёт она непременно к ещё более прекрасным, потаённым уголкам планеты, туда, где человек не успел ещё оставить свой грязный, всё сокрушающий на пути, губительный след.

Но это, увы, оказалось не так.

О приближении людских жилищ свидетельствовало всё большее число пней, оставшихся на месте стоявших здесь некогда вековых сосен, изрядно поредевший, сделавшийся прозрачным, словно грифелем на папиросной бумаге нарисованный лес. А ещё мусор на обочине дороги – запутавшиеся в кустах и раздувшиеся парусом под лёгким ветерком пустые полиэтиленовые пакеты, пластиковые бутылки, ржавые консервные банки, и чужеродно блестящие среди травы жестянки из-под колы и пива.

Потаённое чудо бора отступало перед этим валом отбросов, словно человеческое море, накатываясь неустанно и ежеминутно на эти крепкие заповедные берега, размывало их сосредоточенно и целеустремлённо волнами. И, отступая на краткий миг, оставляло после себя грязную пену отжившего хлама и прочих отходов бурной, занимающей всё больше пространства вокруг себя человеческой жизнедеятельности.

Показалась околица села с непременными сараями на задах подворий, чёрными горами слежавшегося навоза, кучами строительного мусора, зияющими пустыми глазницами окон остовами животноводческих ферм, заброшенных мастерских, разрушенных контор почившего в бозе, одновременно с кончиной советской власти, колхоза.

Лесная дорога вывела Дымокурова на сельскую улицу, по-степному широкую, с привольно, наособицу, в некотором отдалении друг от друга раскинувшимися домами. Как на подбор сложенными из мощных брёвен, о происхождении которых нетрудно было догадаться, вспомнив многочисленные пни в Заповедном бору.

Многие избы, заброшенные некогда, переживали сейчас как бы второе рождение. Были подправлены, починены, сияли чистыми пластиковыми окнами, выделялись огромными тарелками спутниковых антенн, установленных новыми владельцами – состоятельными горожанами, или, как их называли пренебрежительно исконные сельские жители – «дачниками».

На месте некоторых, снесённых начисто, изб высились двух-, а то и трёхэтажные коттеджи в псевдоготическом стиле – с остроконечными башенками, балкончиками, коваными решётками на окнах.

Там, во дворах «новоделов», огороженных не по деревенскому обычаю – плетнём, а основательно, по городскому, высоченными глухими заборами из кирпича или гофрированного металла, угадывалось безмятежное отпускное существование людей из тех, чья жизнь – удалась.

Калились под солнцем поставленные на прикол у железных ворот дорогущие автомобили, в надёжно огороженных от внешнего мира дворах разносились голоса юных отпрысков новых владельцев усадеб, на верандах беседовали степенно за ранней рюмкой коньяка отцы семейства – отпускники. Здесь же щеголяли купальниками-бикини их жёны – худые и стройные, толстые и неуклюжие, но с одинаково спесивым выражением ухоженных лиц. На которых читалось смирение по поводу чудачеств супругов, затащивших их вместо Ниццы или Майами в этакую глухомань. С одновременным нескрываемым отвращением к запаху навоза, всё-таки пробивавшегося даже сквозь высокие заборы с соседних, принадлежащих «деревенским», участков…

Странно, но Дымокуров, ещё недавно, да и теперь, в общем-то, как пенсионер госслужбы, относившийся примерно к той же социальной группе, что и эти горожане, выбравшие вполне патриотичный вид отдыха не на заморских пляжах, а на российских просторах, не чувствовал сейчас родства с ними. И что из-за того, что в своё время он обретался в таких высоких кабинетах областного правительства, в кои этих бизнесменчиков средней руки и на порог бы не пустили? Сейчас Глеб Сергеевич выпал из обоймы и, по большому счёту, превратился в такое же деревенское «ничто» для «дачников», как и другие аборигены этих мест – простые сельские жители…

Хотя именно он, Дымокуров, имеет полное право быть безмятежно счастлив и по-настоящему свободен сейчас, а не эти «дачники», вырвавшие на недельку-другую из душного города.

Да и может ли быть иначе – при его-то солидной чиновничьей пенсии за многолетнюю государеву службу, с настоящими помещичьими владениями и даже собственными, пусть и не без изъянов и пороков, людишками…

А потому Глеб Сергеевич расправил плечи, задрал гордо голову, заложил руки за спину, выпятив живот, и пошёл по сельской улице важно, по-хозяйски, критично и в тоже время удовлетворённо обозревая окрестности.

Колобродово было большим селом, тысячи на три душ населения. Однако смотреть здесь оказалось особо не на что. На дальнем конце посёлка угадывались корпуса элеватора, похожие издалека на гигантского орла, расправившего бетонные крылья.

Ближе к центру располагалась двухэтажная, из белого кирпича школа. Неподалёку – одноэтажное здание сельской администрации, которое легко узнавалось по выцветшему триколору, безжизненно обвисшему в этот безветренный день над крыльцом.

В центре замусоренной площади возвышался неухоженный гипсовый памятник Ленину, крашеный облупившейся теперь во многих местах серебрянкой. К площади примыкали магазинчики постройки советских времён, сложенные из оштукатуренных и побеленных шлакоблоков, – продовольственный и промтоварный. Чуть дальше, в квартале примерно, – виднелась церковь без куполов, окружённая строительными лесами.

Здание Дома культуры сразу бросалось в глаза. Именно на него указывала гипсовая рука облезлого Ильича. Строенное в помпезном стиле 50-х годов, с массивными колоннами у парадного входа, с барельефами – снопами пшеницы, серпами и молотами на фасаде, здание выглядело страшно запущенным.

Некогда зацементированные и зажелезнённые под «мраморную крошку» ступени крыльца были выщерблены до такой степени, что шагать по ним следовало с опаской подвернуть ногу. Лепнина фасада осыпалась так, что серпы и молоты на советских гербах кое-где стали напоминать большеберцовые кости, перекрещенные под зловещими пустоглазыми черепами. Штукатурка на внушительного вида колоннах сверху донизу облупилась, обнажив ряды красного кирпича.

На высоченных, в два человеческих роста, входных дверях, некогда украшенных бронзовыми ручками, от которых теперь остались лишь дырки после выдернутых варварски шурупов, были укреплены две застеклённые таблички. Золочёные в прошлом буквы выцвели, и с трудом, напрягая глаза можно было прочесть на одной, что это учреждение – и есть Дом культуры села Колобродово. На другой – что именно здесь размещается местный краеведческий музей.

Глеб Сергеевич потоптался нерешительно на крыльце, а потом, потянув ручку – теперь простецкую, железную, тронутую ржавчиной, приколоченную вкривь и вкось, распахнул створку заскрипевшей протестующе двери. И, едва не запнувшись о порог, шагнул в полумрак вестибюля.

И только здесь его отпустило, наконец, неприятное ощущение. Кто-то, пока Дымокуров шёл по селу, буквально ввинчивал ему в затылок недобрый пристальный взгляд.

 

14

Настоятель колобродовской церкви отец Александр в мирской жизни разочаровался аккурат в возрасте Иисуса Христа.

Перешагнув тридцатилетний рубеж, выпускник Южно-Уральского филиала академии менеджмента и права Саша Истомин перепробовал себя на разных поприщах. Не найдя работы по специальности (кому нынче нужны юристы – выпускники сомнительных, малоизвестных вузов без опыта работы), он торговал БАДами. Исцелял страждущих по телефону в составе команды «экстрасенсов», и едва не угодил в тюрьму, когда в их столичный офис ворвалась группа захвата из управления по борьбе с преступлениями в сфере экономики МВД России. Подвязался в команде «чёрных» пиарщиков, мотавшихся по городам и весям бескрайней России, где непременно кого-нибудь куда-нибудь выбирали. Занимался сетевым маркетингом, впаривая болезным, но отчаянно цеплявшимся за жизнь старушкам оздоровительные, якобы, фильтры для очистки водопроводной воды.

Однако всё это было не то. Все эти занятия предполагали суету, беспокойство, принося копеечный доход, в то время как душа его страждала покоя и прочного, так сказать, финансового фундамента для неспешного существования в этой жизни.

И тогда будущий отец Александр уверовал в Бога.

Молился увлечённо, истово, поняв вдруг, что больше всего на свете ему хочется стать настоятелем какой-нибудь церквушки в меленьком городке, а то и вовсе в далёком селе. Где царит до сих пор неторопливый уклад, а местное население – люди как на подбор добродушные и бесхитростные. И он, Александр Истомин, станет духовным наставником тех, кто хочет сохранить свою бессмертную душу и вознестись после кончины бренного тела здесь, на грешной земле, в райские кущи на вековечные времена…

Именно он, батюшка Александр, поможет им в этом.

Истово верующего, исполнявшего исправно церковные обряды молодого, образованного человека вскоре приметили святые отцы. В ту пору, в начале нулевых годов, в Южно-Уральской области, как и по всей России, активно возводили новые храмы, реставрировали старые, пребывавшие в годы советской власти в разрухе и запустении, и священников для вновь открывающихся приходов катастрофически не хватало.

Вскоре отец Александр был рукоположен в сан, и отправлен на служение в старинную, в конце восемнадцатого века построенную церковь. От которой в наши дни, по правде говоря, остались одни лишь массивные стены. Выложенные из красного кирпича, скреплённого, как писали современники тех событий, на яичных желтках замешенным цементным раствором. С наказом от высших церковных иерархов молодому священнику этот храм отреставрировать и привести в годный для богослужения вид.

И вот уже десятый год отец Александр, обихаживая приход, обивал пороги районного начальства, не слишком богатых и от того особо прижимистых в этих краях бизнесменов, однако дело с реставрацией продвигалось туго. Период шальных денег, дуром валившихся в руки граждан, занимавшихся неблаговидными делами, и стремившихся замолить грехи, щедро жертвуя церкви, давно миновал. Выжившие в лихие девяностые, закалённые бесконечной чередой финансовых кризисов предприниматели не боялись ни бога, ни чёрта. Те, кто только вступал на скользкую тропу малого и среднего бизнеса, не верили вообще ни во что, кроме необходимости обрести надёжную «крышу» в лице чиновников или «силовиков». И в божьем покровительстве, как думалось им, не нуждались.

К тому же, чтобы оставаться у своего начальства на хорошем счету, батюшка Истомин должен был ежемесячно перечислять центральной епархии кругленькую сумму доходов от торговли свечами, церковной утварью, литературой божественного содержания, оставляя на собственные нужды лишь скромный, недостаточный для достойной жизни процент.

А потому отцу Александру едва хватило денег на то, чтобы провести евроремонт, отделав современными материалами старый поповский домик, да приобрести для себя скромный автомобиль «Хундай» для перемещения по вверенной ему территории.

А вот о том, чтобы осуществить грёзы своей юности – обзавестись мощным мотоциклом «Харлей Дэвидсон», по количеству лошадиных сил двигателя приближавшимся к трактору «Беларусь», не приходилось даже мечтать. Приличный «байк» этой модели, даже подержанный, стоил не менее полутора миллионов рублей, а новый – вообще шёл по цене крутейшего «джипа», за три с половинной миллиона, не считая расходов на экипировку.

А как здорово было бы, восседая на могучей, но послушной двухколёсной машине, промчаться, сияя хромом и никелем, урча свирепым мотором, во главе кавалькады таких же, увешенных железными цепями и православными крестами, хоругвеносцев, по городам и весям России. Да и Европы, чёрт её побери!

Напоминая всем, что церковь Христова – это не только храм, где смиренно отбивают поклоны увядшие старики и старушки, а грозная сила, одна из стальных скреп государства, такая же важная, как, например, армия или правоохранительная система. Имеющая свою неисчислимую рать, моторизированную в духе времени. И тот, кто вознамерится ударить христианина по левой щеке, должен отчётливо понимать, что, вполне вероятно, получит в ответ мотоциклетной цепью или бейсбольной битой по кумполу.

А во главе одного из передовых боевых отрядов христова воинства, а может быть, если Господу будет угодно, всей когорты православных ратоборцев, – он, отец Александр…

От вознёсших батюшку Истомина к ангельским высотам, недоступным простым смертным мечтаний его отвлёк и стремительно, словно десантника с нераскрывшимся парашютом, низвергнул на грешную землю осторожный стук в окошко. Аккурат, в то окно домика настоятеля, что выходило на улицу, освещая благостными лучами полуденного солнца рабочий кабинет отца Александра.

Батюшка захлопнул ноутбук, на экране которого красовался в тот момент сверкающий божественным серебром «Харлей Дэвидсон», чьё фото размещалась на одном из рекламных сайтов в разделе «купить», и глянул на улицу.

Там, постукивая в стекло свёрнутой в трубочку газетой, стоял безбожник и атеист Рукобратский.

Хранитель местного музея никогда не был в числе прихожан отца Александра. Более того, между ними существовала плохо скрытая неприязнь, имевшая, увы, не духовные, а материальные корни.

Суть их разногласий состояла в том, что и церковь и музей существовали в основном на пожертвования состоятельных спонсоров. А поскольку число меценатов здесь, в Зеленоборском районе, приближалось к нулю, то перед каждым потенциальным благодетелем вставал неизбежный выбор. Пожертвовать свои пречистые на храм божий, или поддержать материально местный музей, в котором в назидание будущим поколениям собраны уникальные, как уверял Рукобратский, экспонаты.

Призванные, между прочим, утвердить посетителей этого учреждения культуры в мысли о том, что человек – увы, вовсе не воплощение помыслов всевышнего, не результат великого таинства акта творения, а научно обоснованный продукт мутации и эволюции приматов, сиречь обезьян.

А потому отец Александр не без досады, стремясь одновременно смирить гордыню свою и жестокосердие, как был в холщёвом подряснике, босиком, прошагал по чистым половицам горницы и вышел на дощатое, прогретое утренним солнцем крыльцо.

Хранитель музея толкнул незапертую калитку и вошёл во двор, ступая по мощёной булыжником дорожке, ведущей к домику настоятеля. Встав у крыльца, откланялся, и, глядя снизу вверх, обратился подчёркнуто любезно, впрочем, на мирской лад. О том, чтобы, ища благословения, приложиться губами к руке батюшки, у визитёра и мысли, естественно, не возникло.

- Здравствуйте, Александр Васильевич, – игнорируя духовный сан хозяина дома, начал Рукобратский. – Прошу прощения за то, что отвлекаю от мыслей о… э-э… возвышенном, но у меня к вам деловой разговор.

- Спаси тебя Христос, – великодушно осенил троеперстием идеологического противника батюшка, и посмотрел выжидательно. С чем, мол, пожаловал?

Рукобратский, не отличавшийся терпением и тактом, сходу навалился с большевистским напором.

- Вы как церковнослужитель на сегодняшнем сходе граждан села Колобродово наверняка присутствовать будете…

Отец Александр мотнул отрицательно головой, усмехнулся тонко в свою чёрную, ухоженную заботливо бороду:

- Сие мероприятие мирское, политическое…

- Ещё классики марксизма-ленинизма писали, что капиталисты-олигархи всегда угнетают народ рука об руку с церковными мракобесами! – Рукобратский в сердцах рубанул воздух газетой так, что стало ясно: дай ему волю, он бы красноармейской шашкой служителя культа вмиг беспощадно уконтрапупил.

Батюшка, призывая Всевышнего ниспослать долготерпение в общении с этим субъектом, вздохнул. И молвил, выгнув дугой тщательно подстриженные матушкой третьего дня, брови:

- У меня нет ни времени, ни желания полемизировать с вами. А тем более выслушивать богохульства.

- На сходе будет решаться архиважный для вашей… э-э… паствы, вопрос! – с вызовом продолжал Рукобратский. – Вопрос в повестке дня схода поставлен так: одобряют ли жители села начало эксплуатации нефтяного месторождения в Заповедном бору?

- Глас народа – глас божий, – смиренно опустил очи долу отец Александр. – Как народ решит – так и быть по сему…

Рукобратский аж задохнулся от возмущения, от волнения тоже переходя на высокопарный, велеречивый слог.

- Вы… духовный наставник… парторг, можно сказать, по нынешним временам, нашего муниципалитета, готовы благословить уничтожение реликтового зелёного массива?! Ради выгоды, золотого тельца, обольстившего российский народ в массе своей?! Благословить готовность людей принести в жертву вечные духовные ценности в угоду наживе?!

Батюшка, которому изрядно надоел этот бессмысленный разговор, поморщился нетерпеливо.

- Так что вы от меня хотите? Чтобы я анафеме нефтяников предал?

Рукобратский выдохнул шумно, будто выпустил достигший критического давления где-то в груди пар ярости. Вымолвил спокойно уже, с просительными нотками в голосе.

- Вы должны выступить на сходе в защиту Заповедного бора…

Отец Александр, растянув губы в тонкой улыбке, развёл руками:

- Увольте. Устав запрещает мне участие в митингах и прочих массовых мероприятиях политического характера…

С этим Рукобратский, как ни странно, согласился, кивнув понимающе. Устав – это серьёзно. Устав нарушать нельзя. Устав партии, например…

- Ладно. Тогда вот, обращение жителей села Колобродово к губернатору области подпишите. О недопустимости открытия нефтедобычи в бору… – и извлёк из газеты заготовленный загодя листок бумаги с неким, набранным на компьютере и распечатанным на принтере текстом.

На что батюшка вновь возвёл очи к небесам, изрёк важно:

- И от этого действия избавь меня, сын мой… В Писании сказано: не вмешивайся в дела мирские, ибо тем самым ты выступаешь против промысла Божьего…

Конечно, ничего подобного в Писании не говорилось, но за годы пасторского служения отец Александр убедился многократно, что никто из его прихожан, да что там прихожан – просто повстречавшихся ему на жизненном пути волей случая людей, даже считающих себя воцерковлёнными, книгу Бытия внимательно не читал. А уж цитат из Евангелия наизусть не помнил тем более. А потому отец Александр, был такой грех, ничтоже сумняшеся, порол порой отсебятину, выдавая собственные умозаключения за строчки Писания. На собеседников, как правило, это производило хорошее впечатление.

Вот и Рукобратский, не споря, сердито сопя, спрятал свою бумажку между страницами газеты, скрутил опять в трубочку, и, в досаде плюнув на мощёную дорожку в батюшкином дворе, ушёл, громко звякнув щеколдой калитки.

А отец Александр, вздохнув, молвил ему вслед наставительно:

- Не судите, да не судимы будете… – и добавил в сердцах, уже от себя: – Засранцы этакие…

А между тем солнце катилось к полудню. Батюшка решил, что пора наведаться на летнюю кухню, полюбопытствовать, поспешает ли матушка с обедом? И что намерена подать к столу? А то он весь в делах, с утра в неотвязных думах о чадах своих пребывает… Так недолго, находясь в постоянном стрессе, язву желудка, а то и двенадцатиперстной кишки получить!

В этот миг на улице за калиткой, возле росшего там пышного куста привядшей уже слегка, отцветшеё сирени, послышался мягкий рокот.

Отец Александр без труда распознал по этому звуку работающий двигатель мотоцикла. Но какого мотоцикла! Не тех, что трещат вульгарно, или ревут со снятым глушителем так, что у окружающих уши закладывает.

Нет. Этот двигатель работал совсем по-иному. Неслышно почти, но скрытая мощь его почувствовалась в лёгком ветерке, дохнувшем вдруг в лицо батюшки от мощной вибрации и сотрясения воздуха.

Так, почти за пределами восприятия человеческого уха, работают на форсаже реактивные двигатели боевых истребителей последнего поколения, или готовых к взлёту стратегических бомбардировщиков. Так, должно быть, рокочет своими недрами пробудившийся и готовый взорваться в одно мгновенье переполненный лавой супервулкан…

С неподобающей сану торопливостью отец Александр сбежал с крыльца, в три шага одолел расстояние до калитки и, толкнув её, выглянул, снедаемый любопытством, на улицу.

Да, там проезжал, сверкая хромированными боками именно он – мотоцикл его мечты! «Харлей Дэвидсон» последней модели, улучшенной комплектации.

И – о чудо! Довольно урча, словно сытый лев, байк остановился прямо у дома священника.

Только теперь батюшка глянул на седока.

Тот был обряжен во всё чёрное, в накинутом на плечи и развевающемся слегка того же аспидно-непроницаемого цвета плаще. Обличье наездника, словно таинственного рыцаря из «Звёздных войн» скрывал пластиковый с зеркальным забралом шлем. В нём на мгновенье отразилось лицо священника – искажённое кривизной сферической поверхности, перекошенное самым постыдным образом от волнения, удивления и вожделения.

Снизив обороты двигателя до приглушено-ритмичного, словно сердцебиение могучего зверя, постукивания, ездок снял шлем. Под ним оказалась белобрысая, с забранными на затылке в хвост длинными волосами голова и неразличимое под тёмными очками, которые незнакомец умудрился не снимать, даже будучи в глухом шлеме, лицо.

Взамен шлема мотоциклист тут же водрузил на свою макушку широкополую, чёрную пасторскую шляпу, надвинув её на лоб.

- Здравствуйте, отец Александр! – чётко выговаривая слова, как иностранец, обратился байкер к настоятелю. – Вот как удачно я подъехал, как раз вас дома застал!

Батюшка перевёл зачарованный взгляд с наездника на мотоцикл, выдавил из себя, справясь с волнением:

- Хорошая у вас… машина…

- Да ничего, годится! – пренебрежительно похлопал ездок рукой, затянутой в тонкую лайковую перчатку, по хромированному мотоциклетному боку. – Последняя модель. На трассе – как пуля! – А потом, пристроив шлем на рогатом руле, молвил смиренно, как и подобает обращаться примерному прихожанину к духовному пастырю: – А я к вам, отец Александр, с ответственным поручением от моего руководства. Позволите занять немного вашего драгоценного времени?

Преодолев очарование от созерцания великолепного байка, священник благосклонно кивнул:

- Да ради бога! Слушаю тебя, сын мой!

Незнакомец ловко, одним движением ноги, поставил мотоцикл на подножку, и невесомо взмахнув плащом спрыгнул с седла на землю.

- Я заместитель генерального директора нефтяной компании… – человек в чёрном назвал известную на весь мир корпорацию. – Вы, наверное, о такой слыхали? – и, дождавшись положительного кивка, продолжил: – Зовут меня Люций Гемулович. Большое дело мы здесь у вас начинаем. Будем на территории Заповедного бора нефть добывать. На благо Отечества. А поскольку любовь к Отечеству – дело богоугодное, рассчитываем на вашу помощь.

Отец Александр, не сводя зачарованного взгляда с мотоцикла, огладил бороду и затянул было привычное:

- Дела ваши мирские, а в Писании сказано: будь дальше от дел мирских, а к Богу поближе…

- Ничего подобного в Писании не сказано, – бесцеремонно оборвал его Люций Гемулович.

Батюшка, сразу смекнув, что нарвался-таки на знатока библейских текстов, прикусил язык, а потом попытался выпутаться из неловкой ситуации:

- Я… э-э… в смысле… имел в виду…

- Никакие мирские дела и церкви не чужды, – изрёк, уставясь на собеседника непроницаемыми, блестящими на солнце, как ртуть, линзами очков наездник великолепного байка. – А ваша мирская проблема состоит в том, что десятый год церковь не ремонтируется. Вон, уже и строительные леса сгнили. А рабочих, реставраторов на них как не было, так и нет!

- Ваша, правда, – степенно склонился батюшка. – Ибо средств, достаточных для ремонта храма, в приходе нет…

- А тех, что есть, едва хватает на то, чтобы вам с матушкой каждый год в Таиланд или на Гоа летать, – не без ехидства посочувствовал Люций Гемулович. – Бизнес-классом, естественно…

Отец Александр закашлялся, заперхал в кулак, обескураженный осведомлённостью гостя.

- Да полноте, батюшка, мы люди свои, – дружески похлопал священника по спине Люций Гемулович. – Мы с вами в этой жизни всё правильно понимаем…

Такое панибратство покоробило отца Александра, но он лишь улыбнулся жалко, и, облизав пересохшие от вожделения губы, опять перевёл взгляд на чудо-байк.

- Наша компания, – между тем вещал ему гость, – отличается повышенной социальной ответственностью. Мы тратим на благотворительность огромные суммы. В основном, конечно, на территориях, где расположены наши структурные подразделения. Вот и с началом разработки месторождения здесь, в Заповедном бору, я уверен, мы поможем вам привести Храм Божий, извините за каламбур, в божеский вид, – Люций Гемулович говорил чётко, словно строевой шаг печатал, вбивал каждое слово в сметённое сознание батюшки. – И церковь отреставрируем, и колокола закажем такие, что за сотню вёрст благовест слышен будет! Однако… – собеседник сделал многозначительную паузу, требуя повышенного внимания. – Однако и от вас небольшая, крохотная совсем, – в подтверждение он поднял указующий перст, – с ноготок, помощь потребуется! Освятить наше мероприятие. Благословить вхождение нефтепромысловой техники в Заповедный бор.

Отец Александр, неведомо чего ожидавший от незнакомца, может быть, требования заложить бессмертную душу его, батюшки, в ответ на благотворительный акт, вздохнул, затряс бородой согласно и с видимым облегчением.

- Это можно… это дело благое… Как сказано в Писании…

- Оставьте, – пренебрежительно махнул рукой Люций Гемулович. – О степени ваших знаний основ богословия, теологии я уже осведомлён. Мне… руководству нашей компании, хотелось бы, чтобы участие церкви в торжественном мероприятии по случаю начала разработки нового месторождения выглядело бы... посовременнее, покреативнее, что ли… С учётом, так сказать, последних инновационных достижений вашей религии!

Последняя фраза как-то неприятно резанула отца Александра, особенно это вот брошенное вскользь – «вашей религии». А этот визитёр кто – иноверец? Вполне возможно, что он – иудей. Но какая разница? Ибо сказано в Писании: неважно, какого цвета кошка, лишь бы она ловила мышей… Или это китайский лидер компартии Мао Дзедун так говорил? А может быть, Ден Сяопин? Хотя… действительно не важно. Главное – верно сказано!

- И в чём эти… мнэ-э… инновации, на ваш взгляд, должны заключаться? – обеспокоенно полюбопытствовал батюшка.

- Если вы следите за общественной жизнью страны, – строго вымолвил Люций Гемулович, – то не могли не обратить внимание на всё более активную роль в ней так называемых байкеров. Вот и мне… нам, моему руководству, хотелось бы, чтобы ваше участие в мероприятии, таинство освящения нефтяного месторождения, выглядело бы… посовременнее. Например, вы могли бы прибыть на него во главе колонны православных байкеров. Этаких хоругвеносцев истинной веры!

Отец Александр аж задохнулся от волнения. Этот странный визитёр будто мысли его читал. Прямо с языка снимал просьбы и пожелания!

- Э-э… – в растерянности заблеял батюшка, – сие, конечно, было бы здорово, и богоугодно весьма… Да только откуда у нас здесь, в Колобродово, байкеры? Да у меня и мотоцикла-то нету…

Люций Гемулович вперил в отца Александра мерцающие ртутно линзы своих очков.

- Байкеров я вам представлю, – пообещал визитёр. – А мотоцикл… – он подошёл к своему «Харлею» и приглашающе похлопал по кожаному сиденью. – Вот этот сойдёт?

- К-как?! М-мне?! – заплетающимся от волнения языком едва смог вымолвить отец Александр.

- Забирайте. В вечное пользование, – великодушно растянул тонкие губы в улыбке человек в чёрном. – Там, в багажнике, все документы. На ваше имя оформлены.

- А… э-э… как… – лепетал заморочено батюшка.

- Владейте! – подбодрил его Люций Гемулович.

А потом призывно махнул кому-то в дальнем конце улицы. И в ту же минуту к калитке дома священника подкатил джип – огромный, чёрный, как катафалк. Щедрый визитёр, кивнув на прощанье, ловко взлетел на подножку.

Неслышно, словно гигантская рыбья пасть, дверца машины с пассажирской стороны захлопнулась. Джип захрустел шинами по гравию и отъехал, увозя в своём тёмном нутре странного гостя.

А отец Александр всё трогал, да что там – ласкал, оглаживая заворожено, хромированные бока чудо-байка.

 

15

Изнутри сельский дом культуры выглядел столь же непрезентабельно, что и снаружи.

Крашеные «половой» коричневой краской, отваливающейся теперь пластами во многих местах, стены. На давно не белёном потолке просторного вестибюля зияла огромная проплешина. Причудливыми очертаниями она напомнила Глебу Сергеевичу географическую карту Южно-Уральской области. Осыпавшаяся там штукатурка обнажила тонкую, как кости доисторического скелета на археологических раскопках, провисшую угрожающе дранку.

Доски пола податливо пружинили под ногами, кое-где сгнили и провалились.

Ощущалось по зябкой промозглости, что помещение зимой не отапливалось. И лютые морозы не ушли отсюда с окончанием зимы, а попрятались по укромным уголкам в проледеневшей кирпичной кладке стен, затаились в подвале посреди уложенных, будто в вечную мерзлоту, бетонных плит фундамента.

Весь вестибюль был заставлен старой мебелью – колченогими стульями, кривобокими книжными шкафами, снятыми стендами с выцветшими фотографиями выступлений участников местной художественной самодеятельности, и прочей отжившей свой век рухлядью. Которую, похоже, собирались когда-то выбросить, но потом махнули рукой и оставили догнивать вместе с пришедшим в упадок зданием.

А впрочем, Дымокуров, немало поколесивший в составе свиты при губернаторе по городам и весям Южно-Уральской области, видел и худшие, вовсе потухшие очаги сельской культуры. Колобродовский хотя бы не был закрыт на висячий амбарный замок и, судя по всему, худо-бедно функционировал.

Отставной чиновник прошёл мимо распахнутой настежь двери, за которой по длинным рядам плотно заставленных полок с книгами угадывалась библиотека. Там-то, наконец, и обнаружилась живая душа – пожилая грузная женщина в накинутой на плечи меховой кацавейке, которая сквозь очки с закреплёнными синей изолентой дужками рассматривала потрёпанную изрядно, толстую подшивку «Литературной газеты». Подшивка была явно старой, за прежние годы, с пожелтевшими и размахрившимися по краям страницами.

На вопрос Глеба Сергеевича о месторасположении музея она, молча, указала куда-то в конец тёмного, не освещённого ни единой лампочкой коридора.

Осторожно ступая, боясь вывихнуть ногу на проваливающихся предательски в самых неожиданных местах гнилых половицах, Дымокуров прошёл в указанном направлении.

На очередной плотно закрытой двери удалось-таки в полумраке разглядеть фанерную табличку с надписью синей масляной краской от руки: «Краеведческий музей».

Деликатно дважды стукнув костяшками пальцев по косяку и не дождавшись ответа, Глеб Сергеевич решительно толкнул заскрипевшую пронзительно дверь.

За ней открылось довольно просторное и неожиданно светлое за счёт солнца, щедро бьющего в окна, помещение. Вдоль его стен тянулись остеклённые витрины тёмного дерева с экспонатами, а свободное пространство над ними было занято картинами, изображавшими бытовые сценки из жизни давних лет, чёрно-белыми фотографиями, выцветшими плакатами.

Посреди этих заботливо собранных, пронумерованных и подписанных осколков прежних эпох, восседал за обшарпанным, заляпанным фиолетовыми чернилами с незапамятных времён, тоже вполне годящимся в качестве экспоната, письменным столом главный и, похоже, единственный хранитель музея – Рукобратский.

Заметив, наконец, посетителя, он вскочил, воскликнул приветливо:

- Глеб Сергеевич! Дорогой! Рад, что заглянул в нашу, так сказать, кладовую истории!

Дымокуров, не помнивший, чтобы они с хранителем музея переходили на «ты», поморщился слегка. Но, тем не менее, заставил себя улыбнуться в ответ. И, вспомнив, кстати, имя-отчество хозяина кабинета, поприветствовал в свою очередь сдержанно:

- И вам доброго дня, Степан Порфирьевич. Вот, решил с вашей помощью подробнее ознакомиться, так сказать, с историей нашего края…

- И правильно, и великолепно! – подхватил Рукобратский. – А то, знаете ли, в последние годы у нас развелось много Иванов, родства не помнящих. А лишённый исторической памяти народ и будущего не имеет…

Дымокуров скорбно кивнул в ответ.

Хранитель музея подхватил его под локоток, предложил увлечённо:

- Что ж, давайте, не откладывая в долгий ящик, начнём осмотр экспозиции! Вот, взгляните.

Рукобратский подвёл посетителя к огромному, два на три метра, полотну, написанному масляной краской и вставленному в массивный багет с потемневшей от времени позолотой.

Картина сразу напомнила Глебу Сергеевичу знаменитое «Утро в сосновом бору» Шишкина, прозванное в народе «Три медведя».

Медведи, однако, на музейном полотне отсутствовали. Зато Заповедный бор, один из его наиболее укромных, диких уголков, представал перед глазами зрителя во всей красе. Огромные, в два обхвата, стволы сосен, покрытые тёмным лишайником, скудный подлесок у их сумрачного подножия – чахлые от нехватки света берёзки, кусты малины с кровавыми точками спелых ягод. На переднем плане располагалось могучее дерево, вывернутое непогодой с корнями и комом земли, под которыми вполне могла бы скрыться избушка средних размеров.

- Перед вами – Заповедный бор! – заученно, как опытный экскурсовод, зачастил Степан Порфирьевич. – Картина написана местным художником Звонарёвым в конце девятнадцатого века, и была подарена городской управе Зеленоборска. Заповедный бор – это хвойный массив около ста километров длиной и более пятидесяти километров в поперечнике. Реликтовый лес располагается здесь с конца эры Великого оледенения. То есть более десяти тысяч лет. Эти исполины, – обвёл он невесть откуда взявшейся в его руке указкой контуры сосен на картине, – помнят мамонтов, шерстистых носорогов и пещерных медведей! – Хранитель музея посмотрел на Дымокурова победно, будто и сам был выходцем из той немыслимо-далёкой эпохи. – Но и сегодня, – продолжил он увлечённо, – в бору обитает тридцать девять видов млекопитающих, сто сорок четыре вида птиц, восемь видов пресмыкающихся, четыре вида земноводных, и двадцать три вида рыб, обосновавшихся в реке Боровке!

Глеб Сергеевич глубокомысленно причмокнул губами, впечатлённый таким обилием живности в этих краях.

- Здесь можно встретить лося и косулю, – продолжал хранитель музея, переходя к следующей экспозиции, на которой были представлены пыльные чучела некоторых зверей, имевших несчастье быть увековеченными посмертно в качестве экспонатов. – Здесь торят в чаще свои тропы бесстрашные кабаны…

Дымокуров кивал механически, не в силах оторвать взгляда от прибитой под потолком головы лося с огромными ветвистыми рогами, с выкаченными мученически, остекленевшими глазами. Потом, переведя взор на прочие экспонаты – тушки белок, лисиц, барсуков, волка с оскаленными хищно клыками и с большой, проеденной молью, проплешиной на шерстистом боку, подумал с грустью о том, что участь большинства обитателей реликтового бора с учётом человеческого фактора оказалась наверняка весьма незавидной…

А Рукобратский вещал увлечённо:

- Уникальность нашего лесного массива заключается в его многотысячелетней истории, а также в местоположении – едва ли не в центре южно-уральских и приволжских степей. А главная беда – в нефтеносных пластах, залегающих в недрах этого чуда природы!

Степан Порфирьевич перешёл к следующему стенду с чёрно-белыми фотографиями под стеклом.

- В послевоенные годы на территории бора начались геологоразведочные работы. В результате было открыто богатое месторождение нефти. На этих снимках запечатлены первые нефтескважины, рабочие будни бурильщиков. В ту пору природные богатства страны принадлежали всему народу, и разведчики недр справедливо полагали, что трудятся на благо всех граждан Советского Союза. Однако, – сделал трагическую паузу Рукобратский, – в 1971 году на одной из нефтедобывающих скважин произошёл разлив «чёрного золота». Вспыхнул пожар, который с большим трудом удалось потушить. Исходя из этого печального случая, правительство СССР, не желая рисковать уникальным памятником природы, наложило запрет на добычу нефти в Заповедном бору. И все пробуренные к тому времени скважины были законсервированы. А вот любопытное постановление Правительства СССР, относящееся к ещё более раннему периоду, к 1948 году, – экскурсовод ткнул указкой в ксерокопированный машинописный листок под стеклом. – Подписанное, обратите внимание, самим Иосифом Виссарионовичем Сталиным! «О мерах по восстановлению лесов и улучшению лесного хозяйства в лесном массиве «Заповедный бор»», – прочёл вслух название документа Степан Порфирьевич. И взмахнул указкой, словно дирижёр палочкой, прервав последние такты симфонической оркестра. – А теперь нашему реликтовому бору вновь грозит полное уничтожение!

Дымокуров, пока не проникшийся судьбоносностью этого факта, в том числе и для унаследованного им имения, пожал плечами:

- Я читал, что добыча нефти здесь будет вестись с помощью новейших технологий, с соблюдением всех природоохранных мероприятий… Может быть, и ничего страшного? Пусть откачивают помаленьку. А то вон, пишут, старые, пробуренные полсотни лет назад скважины уже не выдерживают давления пластов, подтекают…

- Да как вы не поймёте?! – всплеснул руками хранитель музея. – Уже само вторжение человека в бор в таких масштабах, – с промышленным оборудованием, транспортом, этими, как их… гусеничными вездеходами, – даже без загрязнения нефтепродуктами своим шумом и грохотом, сотрясением почвы нарушит экологическое равновесие в лесном массиве, распугает живность, травмирует реликтовые растения!

Глеб Сергеевич почесал затылок задумчиво:

- Ну, если рассматривать проблему с этих позиций…

- Да не рассматривать проблему надо, а бить во все колокола, поднимать общественность! Ведь вопрос о начале добычи нефти в бору уже решён. Все разрешающие документы подписаны! – горячился Рукобратский. Он поддёрнул рукав пиджака, продемонстрировал часы на запястье. – Вот, через сорок минут здесь, в зрительном зале Дома культуры, состоится сход граждан – жителей села Колобродово по вопросу начала разработки нефтяного месторождения в Заповедном бору. Я уверен, народ скажет своё слово в защиту зелёной жемчужины южно-уральских степей! Останетесь? – остро глянул он на Дымокурова.

Тот пожал плечами:

- Почему бы и нет? Я ведь теперь тоже вроде как ваш, колобродовский. Интересно послушать…

Степан Порфирьевич вздохнул удовлетворённо. А потом вдруг подмигнул заговорщески:

- Ну, а поскольку время у нас ещё есть, я покажу вам главное сокровище, хранящееся в наших фондах!

Подхватив Дымокурова под руку, он повёл его быстрым шагом, в явном нетерпении, мимо прочих экспонатов – деревянных прялок, позеленевших от старости самоваров, ржавых винтовочных штыков времён гражданской войны, расшитых прабабушкиных сарафанов и гармошек, глиняных горшков, ухватов, угольных утюгов и прочей вышедшей из обихода домашней утвари.

В дальнем конце помещения таилась узкая, обитая крашеной в зелёный цвет фанерой дверь, запертая на лёгкий навесной замочек – как говорится, от честных людей.

Рукобратский, опасливо оглядевшись по сторонам, пошарил в кармане брюк, извлёк оттуда ключик на красном шнурке, и с важным видом вставил его в замок. Торжественно, будто бронированный несгораемый сейф с невероятными ценностями внутри отпирал, повернул дважды.

Глеб Сергеевич взирал заинтересовано на эти манипуляции.

С нещадным скрипом дверь отворилась. За нею просматривалась только темнота.

«Что там? – заинтригованно пытался угадать Дымокуров. – Бивень мамонта? Окаменелый фрагмент скелета мастодонта? Клад медных пятаков царской чеканки в расколотом чугунке?».

Степан Порфирьевич нашарил на стене комнаты выключатель, зажёг свет. Яркая лампочка без плафона под потолком осветила небольшой, два на два метра, чуланчик.

Хранитель музея шагнул за порог, пригласил жестом последовать за собой и Глеба Сергеевича.

В чуланчике ничего особо примечательного не просматривалось, разве что деревянный стол да объёмистая картонная коробка, одиноко стоявшая на сколоченном из неструганых досок стеллаже, протянувшемся вдоль стены.

Хранитель осторожно, словно в коробке могла находиться бомба с запалом, взял её двумя руками и водрузил на стол. Повернувшись спиной к Дымокурову, открыл и, шурша бумагой, принялся разворачивать что-то, скрытое внутри.

- Вот! – Рукобратский резко обернулся.

Глеб Сергеевич отшатнулся испуганно.

Из рук хранителя музея на Дымокурова уставился пустыми глазницами человеческий череп. Он скалился жёлтыми зубами, будто радуясь тому, что его явление произвело должный эффект на гостя.

- Тьфу ты, Господи! – сплюнул в сердцах Глеб Сергеевич. А потом, придя в себя, и стыдясь своей реакции, поинтересовался ехидно: – Это ещё кто такой? Основатель села Колобродово, или заслуженный труженик сельского хозяйства? И почему только голова? А где… гм-м… остальные бренные останки?

Степан Порфирьевич обиделся, буркнул насуплено:

- Зря иронизируете. Это – артефакт, способный произвести революцию во взглядах на историю человечества!

- Вот даже как? – недоверчиво усмехнулся отставной чиновник. – И что же в нём примечательного?

- Прежде всего, вот это, – бесстрашно держа тёмно-коричневый от времени фрагмент человеческого скелета, хранитель музея указал на затылочную часть черепа. – Видите – она необычно удлинённой формы.

- Да-а? – Глеб Сергеевич приподнял соломенную шляпу, склонил перед Рукобратским голову так, чтобы тот мог увидеть его затылок. – У меня… гм-м… тоже. Варианты развития скелета у разных людей. Брахицефалы, долихоцефалы – слыхали? Ничего необычного.

- У вас – вариант нормы, – согласился Степан Порфирьевич. – Но здесь-то, – ткнул он опять пальцем в череп, – явная патология! Затылок выступает так сильно, что голова приобретает необычно вытянутую форму. Соглашусь с вами лишь в одном. Такие удлинённые черепа археологи находят по всему миру в раскопах. Установлено даже, что древние специально деформировали головы детей, в раннем возрасте туго перевязывая их, или сдавливая специальными дощечками. В результате ребёнок рос, его костная система развивалась, и стесненный череп приобретал именно такую, сильно выпирающую в затылочной части форму.

- Варварство какое, – передёрнуло Глеба Сергеевича.

- Не скажите. Ребёнок, подвергнутый такой экзекуции, повзрослев, мог рассчитывать на безбедную жизнь в качестве правителя или жреца. Такое право ему давала форма головы, делавшая похожим его… на кого бы, вы думали?

Дымокуров пожал плечами.

- На богов! – торжествуя, изрёк Рукобратский. – Именно так, с вытянутой головой необычной формы, выглядели, по представлению древних, боги! Спустившиеся, по преданиям многих народов, на грешную, пребывающую в первобытной дикости Землю с небес. И обучившие человечество многим премудростям…

Глеб Сергеевич согласился охотно.

- Ну, хорошо. Пусть так. Выходит, по вашим же словам, что в находке такого черепа нет ничего необычного!

- Но не в нашем случае! – бережно спрятав таинственный артефакт в коробку, хранитель музея вновь перешёл на шёпот. – Те черепа, что попадали прежде в руки учёных, принадлежали людям, жившим от нескольких сотен до тысяч лет назад. А этому, – уважительно указал он на коробку, – сколько бы вы дали?

- В смысле возраста? – уточнил Глеб Сергеевич. – Я в черепах не разбираюсь. Старый, наверно, раз помер…

- Биологический возраст этого индивидуума, – опять указал на коробку Рукобратский, – установлен. На момент смерти ему было около тридцати. Судя по прекрасно сохранившимся зубам. Погиб он насильственной смертью – череп проломлен в теменной части тяжёлым тупым предметом, вероятнее всего, дубиной или каменным топором. Хотя, возможно, рогом бизона или бивнем мамонта. Но я говорю сейчас о возрасте этой находки в археологическом смысле. Этот человек погиб пятьдесят тысяч лет назад!

- Да? – равнодушно поднял брови Дымокуров. – Тем более в толк не возьму, с чего тогда весь сыр-бор. В полицию по данному криминальному случаю обращаться уже поздновато…

Степан Порфирьевич вновь взбеленился:

- У вас всё шуточки… а между тем возраст находки отвечает на давно мучавший археологов вопрос: на кого стремились быть похожи люди в древности, деформировавшие специально свои черепа? Да вот на эту особь, которая, судя по датировке артефакта, обитала на планете пятьдесят тысяч лет назад! И жила, обратите особое внимание, здесь, на территории Заповедного бора!

- Ну, хорошо, – Глеб Сергеевич придал лицу серьёзное выражение, демонстрируя, что проникся исключительной важностью музейного экспоната. – А к вам-то как этот череп попал?

- О-о… – хранитель музея откровенно обрадовался возможности поделиться своей тайной со знающим человеком. – Это невероятное стечение обстоятельств! Пойдёмте. Я расскажу!

Выведя под руку Дымокурова из душного чуланчика, и старательно заперев дверь на всё тот же висячий замочек, Степан Порфирьевич поведал историю появления уникальной находки в заштатном музее.

Оказалось, что в конце восьмидесятых годов прошлого теперь века на территории Заповедного бора производила раскопки археологическая экспедиция Академии наук СССР. Руководил раскопками академик Яблочков, признанный авторитет в мировой археологии.

Учёные рассчитывали найти здесь, в окрестностях бора, погребения сарматов, а возможно, при удаче, обнаружить и древние стоянки людей времён неолита.

Рукобратский был в ту пору директором Колобродовской средней школы, по совместительству преподавал историю, и как раз начал организовывать музей, для которого ученики тащили всё, относящееся к старому деревенскому быту и обнаруженное в сундуках бабушек, сараях и чердаках деревенских домов.

- Кое-что археологи раскопали, но со мною не поделились, – досадовал и сегодня, много лет спустя, хранитель музея. – Я их просил хотя бы какой-нибудь завалящий каменный наконечник стрелы подарить. Для народного, так сказать, просвещения. Да где там! «У нас, – объясняли, – всё задокументировано, зафиксировано». Ну, а потом Союз развалился, финансирование экспедиции прекратилось, учёные, собрав найденное, укатили в столицу. А я… – тут Степан Порфирьевич опасливо оглянулся по сторонам, – каюсь, пошарил там, где они, археологи-то, копали. Не из корысти какой-то, – горячо заверил он Глеба Сергеевича, – а чисто из научного интереса. Опять же, рассчитывал музей наш пополнить. И… – он прервался многозначительно, – нашёл этот череп!

Солнце уже яростно било в окна зала для экспозиции, утренняя ласковая теплынь сменилась душной жарой, и Дымокуров начал тяготиться и пребыванием в музее, и его словоохотливым хранителем. Тем не менее, ради приличия поддерживал разговор.

- А как вы возраст этой находки определили? Учёные-то уехали, и череп этот вы, судя по всему, никому не показывали? – полюбопытствовал он.

- А я кусочек кости, осколочек специалистам из нашего областного музея показал. Именно для определения возраста. Они и выдали мне сенсационную датировку – пятьдесят тысяч лет!

- А что это за осколочек, откуда, вы им не сказали? – прозорливо улыбнулся отставной чиновник.

- Да никто и не спрашивал особо, – покраснел Рукобратский. – Меня свели со специалистом соответствующего профиля, и я его, знаете ли, этот анализ на датировку частным образом попросил сделать. За наличный расчет. Из своей пенсии деньги взял.

- И где же вы… гм-м… своего индивидуума откопали? – не отставал Глеб Сергеевич.

Степан Порфирьевич смутился, пояснил туманно, явно не желая открывать собеседнику тайну местоположения захоронения:

- Там, – махнул он рукой в неопределённом направлении. – На берегу реки Боровка. Стоянки древних людей, знаете ли, по берегам рек нужно искать. Первобытным людям нужен был постоянный источник воды. Опять же, рыба для пропитания. А нам, их потомкам, – улыбнулся хранитель музея, – теперь остаётся внимательно берега изучать. Там, где на срезе обрыва среди слоёв разноцветных пород увидите вдруг чёрное вкрапление – знайте, это отложение углей. От кострища, которое горело на стойбищах древних людей, не угасая, по многу лет. Там и копайте!

- Учту, – с серьёзным видом, будто и впрямь намеревался, бросив все дела, мчаться на берег реки с лопатой в руках и раскапывать артефакты, подтвердил Дымокуров.

А Рукобратский, оседлав любимого конька, помчался вскачь по просторам своих фантастических умозаключений:

- Мне бы теперь для подтверждения своей гипотезы анализ ДНК костей черепа провести. Но исследование это крайне дорогостоящее. Опять же, не хочу в чужие руки уникальную находку отдавать.

- И что это за гипотеза? – глянув на часы, не опаздывает ли он к началу схода, и, убедившись, что время ещё есть, продолжил разговор Глеб Сергеевич.

Степан Порфирьевич жестом предложил ему присесть за антикварный письменный стол, устроился, скрипнув стулом, напротив.

- В ногах правды нет, а в двух словах я свою гипотезу объяснить не смогу. – Помолчал, собираясь мыслями. И спросил учительским тоном, к которому привык за долгие годы своей педагогической деятельности: – Знаете ли вы, любезный, сколько видов человека разумного обитало на нашей планете?

Глеб Сергеевич, согласившись с ролью ученика, подыграл собеседнику.

- Э-э… два, кажется. Неандертальцы и мы, кроманьонцы…

- А вот и нет! – торжествуя, возразил Рукобратский. – Их было больше. Гораздо больше! – окончательно почувствовав себя учителем в классе, Степан Порфирьевич вскочил, и принялся вещать, прохаживаясь перед остававшимся на своём месте за столом Дымокуровым. – Современной науке известно, что первый человек разумный появился триста-четыреста тысяч лет назад. Некоторые простирают историю человечества много дальше, на полтора, и даже двадцать пять миллионов лет! Но мы с вами будем придерживаться пока общепринятой версии…

Глеб Сергеевич кивнул согласно – будем так будем, вам, педагогам, виднее…

- Так вот, – продолжил Степан Порфирьевич. – Останки неандертальца находят по всей Европе и Азии в плейстоценовых отложениях, их возраст варьирует от тридцати до ста пятидесяти тысяч лет. Тип людей, известный нам, как кроманьонский, появился в Европе тридцать тысяч лет назад. Однако, кроме названных типов людей, учёные открыли ещё несколько представителей человека разумного. Согласно так называемой полицентрической теории, разные виды человека появились впервые не в каком-то определённом месте, в Африке, как считалось ранее, а едва ли не на всех континентах планеты. В соответствии с этой теорией происхождения, человечество подразделяется на четыре больших вида: африканский, средиземноморский, современный и азиатский. Особенно посыпались такие открытия в последние годы. Когда появилась возможность анализировать ДНК ископаемых останков первобытных людей. Так, совсем недавно, уже в наши дни, японские учёные сообщили об открытии нового, не известного ранее науке вида человеческой особи – человека Пэнху, названного так по местоположению найденных на одноимённом острове западного побережья Тайваня останков. Этот вид человека жил там, в период от пятисот до десяти тысяч лет назад. В археологическом смысле, можно сказать, вчера. В пещере на Алтае найдены останки так называемого денисовского человека. Он обитал в тех краях примерно пятьдесят тысяч лет назад. В Южной Африке, в комплексе пещер Диналеди найдены кости человеческой особи, жившей в тех местах примерно три миллиона лет назад. А вспомните так называемых «хоббитов», маленьких человечков, захоронения которых уже в наши дни обнаружили археологи на индонезийском острове Флорес! И названных, соответственно, именем флоресского человека. Заметьте: эти люди, имевшие все признаки человека разумного, например, изготовлявшие орудия труда, хоронившие своих покойников, носившие украшения, и так далее, генетически абсолютно отличаются от гомо сапиенсов, то есть от нас с вами. И являются видами человеческих особей, ранее неизвестных науке! И, знаете, в чём я уверен? – хранитель музея вопрошающе уставился на Дымокурова. Не дождавшись встречного вопроса, ответил сам: – Найденный мною череп принадлежит ещё к одному, неизвестному науке виду человека разумного. Я, пока, разумеется, условно, окрестил этот вид, как борский человек. И, с учётом строения черепа, возраста находки, останки эти, вполне вероятно, принадлежат тому виду, который наши предки считали богами! На него хотели они быть похожими, когда искусственно деформировали черепа своим детям, носили шапки, придававшие голове вытянутую, как у долихоцефалов, форму!

Глеб Сергеевич, которому решительно надоел этот экскурс в историю, вяло поаплодировал и поднялся со скрипучего стула.

- Ну, Степан Порфирьевич, нам пора. Где тут у вас актовый зал? Там по времени должен сход граждан уже начинаться…

Хранитель музея, глянув на часы, всплеснул в отчаянье руками:

- Какая жалость! Мы ведь передачу части антиквариата с вашего имения в наш народный музей так и не обсудили…

- Позже, уважаемый Степан Порфирьевич, позже! – сказал, как отрезал, Дымокуров. И добавил, смягчая резкость. – Мы же не в последний раз, поди, с вами встречаемся?

Потом, растерянно глянув на шляпу, которую всё посещение музея нянчил в руках, водрузил её на темя, попутно, ненароком будто, коснувшись своего выпирающего затылка. Чёрт, может, и он – потомок этих длинноголовых? И его далёкого предка раскопал где-то в бору неугомонный энтузиаст – Рукобратский?

«Бредятина!» – тряхнул головой Глеб Сергеевич, и поспешил в актовый зал, на сельский сход, куда уже тянулся вяло группками по два-три человека народ.

 

16

Глава Зеленоборского района Пётр Петрович Талканов прибывал в мрачном расположении духа.

Он был относительно молод, ближе к сорока, страдал не ставшей ещё фатальной, лёгкой одышкой и избыточным весом – от постоянных стрессов и несбалансированного питания. Вследствие того, что в течение дня завтракал и обедал всухомятку, перехватывая что-то на бегу, а вечер непременно заканчивал ужином с обильным застольем, для которого всегда находился повод. С тяжёлой жирной пищей и изрядным количеством спиртного. В общем, работал, как говорят, на износ, и гипертония, ишемическая болезнь сердца неизбежно маячили перед ним где-то в недалёкой перспективе.

Тревожные мысли не отпускали, роились постоянно в начавшей рано седеть голове Петра Петровича уже примерно полгода. Аккурат с тех пор, как где-то там, в заоблачных высотах федеральной власти, было принято историческое для здешней территории решение о начале добычи нефти в Заповедном Бору.

Это сразу же поставило жирный крест на прежнем неторопливом, спокойном и предсказуемом житье-бытье главы администрации ничем не примечательного, дотационного района глухой российской провинции.

Ведь как было прежде? Пропишет региональное правительство строчку в областном бюджете, с цифрой, предназначенной для финансирования исполнения муниципалитетом Зеленоборского района государственных обязательств – ну, там, образование, здравоохранение, культура, подразделения соцзащиты, содержание аппарата служащих органов местного самоуправления, и всё чётко, ясно, понятно. Как говорится, по одёжке протягивай ножки. Своих источников пополнения бюджетных средств у муниципалитета нет. То, что поступает в местную казну в виде налогов от немногочисленных предпринимателей, едва дышащих на ладан из-за перманентной стагнации в экономике, не додавленных непосильными кредитами и неурожаями фермеров, – такие копейки, которые можно и не считать.

Остаётся лишь расставить у этих скудных ручейков бюджетных поступлений своих, надёжных людей, исполняющих тот или иной госзаказ, если, конечно, ранее региональная власть не порекомендовала настойчиво свои аффилированные структуры, и черпать помаленьку оттуда для личных нужд – где пригоршней, где кружечкой, а где и ведёрком.

На претензии, вопросы населения, недовольного нехваткой финансовых средств, урезанием льгот, разного рода «оптимизациями», у главы района ответ был один: денег нет. Но всем велено продержаться. До тех пор, например, пока мировые цены на энергосырьё не поползут вверх. Тогда и нам здесь, в провинции, от государственных щедрот наверняка перепадёт что-нибудь… – объяснял он, как мог, особо настырным просителям.

Однако теперь энергоносители, составляющие основу российской экономики, оказались совсем рядом, здесь, в Зеленоборском районе, можно сказать, прямо под ногами. И начало их добычи сулило бюджетам всех уровней, включая местный, солидные поступления. Конечно, и раньше от нефтяных качалок, разбросанных кое-где по территории, входящей в муниципалитет, и в казну и в карман главе, Талканову, попадало чуть-чуть. Но те извлечённые из недр баррели не шли ни в какое сравнение с доходами, которые сулила разработка богатых залежей в Заповедном бору. Пётр Петрович опасался даже прикинуть в уме сумму, которая может перепасть и муниципалитету, и ему лично в виде барышей при распилке такого бюджета.

При этом возникали две закавыки. Во-первых, должность главы нефтедобывающего района из малопривлекательной, заурядной для области, в которой насчитывалось около сотни таких вот дотационных муниципальных образований, вместе с хлынувшими денежными потоками превращалась в завидное, престижное место. И вовсе не факт, что губернатор, ещё несколько лет назад отменивший прямые, всенародные выборы глав городов и районов, заменивший их для «укрепления вертикали власти» своими назначенцами, захочет оставить Талканова на этом посту.

И, во-вторых, деньги в местный бюджет от нефтяников ещё когда начнут поступать! В лучшем случае, на следующий год. А хлопот, которые свалились на бедную головушку Петра Петровича, уже сегодня не оберёшься. В том числе и связанных с поиском финансовых средств.

Например, третьего дня позвонил губернатор и приказал, как всегда, не терпящим возражения тоном, организовать на Большой поляне (была такая в Заповедном бору, просторная, оборудованная для приёма высокопоставленных гостей охотничьим домиком, банькой, летней кухней с печкой и мангалом под навесом и даже наружным туалетом), большое всенародное гуляние. Призванное продемонстрировать восторг населения района по поводу начала разработки нефтяного месторождения. Человек на триста. С выступлениями, песнями и плясками народных творческих коллективов, художественной самодеятельности, с застольем, с едой и выпивкой.

Само собой подразумевалось, что для организации такого грандиозного в масштабах района празднества его глава обязан был изыскивать «внутренние резервы». А это означало, что губернатор, региональное правительство на мероприятие не дадут ни копейки.

Талканов попробовал было ткнуться к, так сказать, виновникам торжества – нефтяникам, но с их боссом, Шишмарёвым, Петра Петровича по телефону даже не соединили. На просьбу о личной встрече ответили пренебрежительно – мол, гендиректор нефтяной компании занят, ему некогда.

Так что остался глава Зеленоборского района с поручением губернатора и своими проблемами один на один.

«Положим, – размышлял Талканов, – сцену и длинный стол, лавки лесники устроят, благо, что с пиломатериалом проблем в лесу нет. Насчёт продуктов – мяса, овощей, фермеров пощипать придётся. Пусть выделят на общее дело безвозмездно, в порядке шефской помощи бычка, пару-тройку свиней, полсотни гусей да уток. В качестве хозобслуги чиновников районной администрации привлеку. Из управления культурой. Бабёнки там шустрые, смазливые, надо будет – и споют, и спляшут. А потребуется – и в баньке высокопоставленным гостям компанию составят. Поваров у Арсена Артуровича, хозяина ресторана «Зелёная сказка», лучшего в районе, позаимствую. За водкой придётся на поклон к директору ликёроводочного завода в соседний район съездить. Бутылок триста, пожалуй, он даст. Водка, она ж, если без акцизных марок, копейки стоит… Художественная самодеятельность – это вообще бесплатно. Слава Богу, есть ещё в российской провинции немало людей, готовых не за деньги, а за аплодисменты да тарелку супа под рюмочку после выступления таланты свои демонстрировать…».

«И ведь, самое подлое, – с досадой размышлял Пётр Петрович, – заключается в том, что денежки на устройство этого фестиваля долбанного, как его… «Чая и мёда», кажется, губернатор и его окружение из каких-нибудь внебюджетных фондов, или спонсорских средств, наверняка уже выделили, и списали! Да в свой карман положили. А он, глава района, тут – как хочешь, крутись… но, увы, нынешний порядок дел в стране так устроен. Хочешь быть при властной кормушке – делись. Иначе заменят вмиг на более смышленого да расторопного, умеющего в клювике вышестоящему начальству носить…».

Вот какие тяжёлые думы обуревали Талканова в этот летний, безмятежно-солнечный денёк, наполненный теплынью, щебетанием птичек, запахом полыни да хвои, доносившихся в открытое окошко автомобиля по мере приближения к селу Колобродово, раскинувшемуся привольно на самой опушке Заповедного бора.

Сельский сход, который начнётся здесь через несколько минут, станет ещё одним испытанием на прочность главы района. Способен ли он на вверенной ему в управление территории проводить жёстко и бескомпромиссно линию, начертанную вышестоящим руководством? Ведь всю высящуюся за спиной Талканова вертикаль власти удовлетворяло только одно решение, которое должны были принять на сходе граждане села Колобродово, – безусловное одобрение с демонстрацией всенародной поддержки начала разработки нефтяного месторождения в Заповедном бору.

Что позволит заткнуть глотки разным так называемым защитникам природы, «зелёным» и прочим горлопанам. Потому что исстари повелось так на Руси: народ всегда прав. А решение схода граждан, голосующих за добычу нефти, соответствующим образом оформленное документально, – легитимно тем более.

Вот почему Пётр Петрович, оставив «Лексус» в гараже администрации, демократично, чтобы не раздражать народ, сам восседал за рулём старенькой «Нивы», позаимствованной им в районном отделе образования, и трясся по ухабам колобродовских улочек, примечая заодно краем глаза – тянется ли народ на объявленный загодя сход?

Массовая явка ему была не нужна, большой аудиторией дирижировать сложно, а вот человек тридцать-сорок в самый раз. Любое решение провести можно. С учётом того, что большинство среди них должны будут составлять люди, гарантированно голосующие, как надо.

Народ уже кучковался на широком крыльце Дома культуры. Курили в сторонке обряженные в камуфляж егеря из управления заповедником, сплетничали, сбившись в стайку, местные бабы – домохозяйки. Несколько наособицу расположились группой женщины, одетые «по-городскому», – учителя школы, воспитательницы из детского сада, фельдшерица из ФАПа.

Поставив «Ниву» в тени старой акации, Талканов, хлопнув дверцей, выбрался из машины. Поддёрнув брюки и поправив пиджак, обратился степенно к народу:

- День добрый, товарищи! Погодка-то, какая стоит, а?! Будем в нынешнем году с урожаем. Заготовку сена уже заканчиваем. В установленные сроки укладываемся…

Пётр Петрович всегда полагал, что главе района при встрече с народом не к лицу опускаться до пустопорожней болтовни. И всё сказанное им должно нести в массы высокий, государственный смысл.

Попутно Талканов отметил удовлетворённо, что колобродовские «бюджетники», похоже, представлены здесь поголовно.

Навстречу Петру Петровичу бросился глава сельского поселения – пожилой, с красным одутловатым лицом, крупным носом в синеватых прожилках переполненных кровью вен, что выдавало в нём пьющего человека, – из приблудных немцев по фамилии Амен.

Талканов знал, что пару-тройку раз в году Карл Адольфович впадал на неделю-другую в запой, но дело своё в период трезвости знал и должность исполнял прилежно и педантично. Да и командовать им, чувствовавшим себя кругом виноватым перед начальством после каждого алкогольного срыва, было гораздо легче.

- Ну, Карл Адольфович, – предложил великодушно вытянувшемуся перед ним по струнке, руки по швам, сельскому главе Пётр Петрович, – приглашай народ в зал. Пообщаемся! – А потом шепнул на ухо: – Сколько пришло?

- Человек сорок будет, – едва шевеля губами, шпионским шёпотом оповестил Амен. – Двадцать «бюджетников», десять егерей. И десяток рабочих с лесопилки. Я с их хозяином, Тимашевым, переговорил. Он пообещал, что они лишнего не вякнут. И проголосуют, как надо…

Талканов удовлетворённо кивнул и, широким жестом предложив собравшимся пройти в вестибюль, держался скромно позади, озираясь по сторонам и поджимая недовольно губы при виде плачевного состояния сельского «очага культуры».

Построен он был в конце пятидесятых годов прошлого века, когда стоявший во главе государства Никита Хрущёв объявил, что до светлого будущего всего человечества – коммунизма, рукой подать, и его застанет ещё жившее в ту пору поколение. Одновременно советская власть активно стирала грани между городом и селом, а потому и Дом культуры возводили в Колобродово с размахом, с претензией на этакий дворец, в котором, приобщаясь к искусству и народному творчеству, будут комфортно чувствовать себя работники леспромхоза и труженики колхоза-миллионера, вольготно распахавшего земли у подножия реликтового лесного массива.

Вместо коммунизма, как известно, построили, чёрт знает что, леспромхоз и колхоз-миллионер с началом рыночных реформ почили в бозе, а огромный помпезный дворец оказался не по карману нищему сельскому муниципалитету. Выделенных из районного бюджета на его содержание средств едва хватало на зарплату нескольким сотрудникам, освещение помещений да их отопление. Последнее, впрочем, всё равно не удавалось запустить из-за протекающих батарей и безнадёжно проржавевших труб, на замену которых денег тоже не находилось.

В зрительном зале, рассчитанном на двести пятьдесят мест, легко разместилась горстка местных жителей, собранных по разнарядке на сход.

Огромную люстру со стеклянными висюльками давно перемкнуло из-за протекающей крыши, а потому ряды зрителей окутывал таинственный полумрак. Нескольких тусклых, горевших в полнакала электрических лампочек едва хватало на освещение сцены.

Глава района, колыхая объёмистым животом, в три шага поднялся по деревянным ступенькам на подмостки, и по-хозяйски уселся за возвышающийся посередине канцелярский стол, покрытый биллиардным, кое-где проеденным молью, зелёным сукном. Указав на стул рядом, предложил добродушно главе посёлка:

- Садись, Карл Адольфович, послушай, о чём народ говорить будет…

Однако знавший своё место глава посёлка не стал садиться, а взяв со стола микрофон на длинном шнуре, поднёс его к губам, скороговоркой произнёс:

- Раз… раз… раз, – и выдал, вглядываясь пристально в полумрак зрительного зала: – Дорогие сельчане! Друзья и, не побоюсь этого слова, товарищи! Сегодня мы с вами проводим важное мероприятие. Сход граждан – жителей села Колобродово. Который во многом определит судьбу каждого, подчеркну, каждого из нас, сидящего в этом зале! Включая и тех, кто не пришёл, проигнорировал это судьбоносное для нашей сельской территории событие. Скажем ли мы с вами дружное, всенародное «да», одобрим начало добычи нефти в Заповедном бору, или продолжим влачить своё дремотное, нищенское существование? Останемся прозябать, несмотря на богатство наших недр, которое находится буквально у нас под ногами и сулит всем жителям Колобродово качественные изменения в их судьбе? Слово предоставляется главе района Петру Петровичу Талканову.

Тот кивнул важно, выбрался из-за стола, покинул президиум, и, отказавшись от угодливо протянутого ему микрофона, спустился решительным шагом со сцены по скрипнувшим жалобно под его дородным телом ступеням к первому ряду зрительного зала.

- Вот, – произнёс он с улыбкой. – Так я хотя бы вас вижу… – А потом, обличающее указав пальцем на потолок, воскликнул с возмущением. – Люстра не горит! Сколько лет назад она погасла? Ну, смелее, кто помнит?

- Да лет десять уже, кажись, – подал кто-то голос из мрака.

- То-то! – осуждающе покачал головой Талканов. – За столько лет починить не смогли! А знаете почему?

- Амен мышей не ловит, – хихикнул опять кто-то из задних рядов. – Вон, колонка водопроводная на улице не работает – напора нет. А вода по всему селу бежит по земле – трубы проржавели!

- С Амена мы, когда нужно будет, по всей строгости спросим, – кивнул в сторону главы села Пётр Петрович. – И за люстру. И за потолок вот этот, с которого штукатурка уже на голову падает. И за дороги разбитые спросим, и за водопровод. Спросим, но тогда, когда деньги ему на ремонт клуба, на замену водопровода дадим!

Карл Адольфович, слушая эту тираду, скорбно кивал головой.

- А не даём мы ему денег потому, – продолжал вещать Талканов, – что их в бюджете района нет. И не будет! Ещё год-другой, и при таком финансировании нам придётся и Дом культуры, и больничку в Колобродово закрыть. И школу вашу оптимизировать. Перевести детей учиться в Зеленоборск. Будут каждый день в шесть утра вставать, и зимой, по заметённым ухабистым дорогам двадцать пять километров до города ехать…

Зал загудел возмущённо.

- И старушки на «газели» по морозу будут туда же, в город, добираться, чтобы к врачу на приём попасть. Или укольчик сделать, – продолжал нагнетать Пётр Петрович. – Нас с Аменом, можно, конечно, снять, к чёртовой матери, других людей на должность главы района и сельского поселения назначить. Но денег-то и у них не будет! И не потому, что их кто-то украл. А потому что налогов мы собираем – кот наплакал. Налог на доходы физических лиц, ваши то есть доходы, – раз-два и обчёлся, – принялся загибать пальцы глава. – Про свои доходы вы лучше меня знаете. Малый и средний бизнес, фермера наши – едва концы с концами сводят, то неурожай зерновых, то падёж скота. С них тоже ничего не возьмёшь. Промышленные предприятия не работают…

- А вот при советской власти всё работало! – подал обличающе голос старичок на первом ряду. – Добыча нефти нанесёт смертельный удар по экологии бора! Не всё можно измерить деньгами, коммерческой выгодой!

Талканов бросил взгляд в его сторону. Ну, конечно! Неугомонный краевед, коммунист Рукобратский!

- А вы, Степан Порфирьевич, ваши соратники, вообще государство чуть не угробили. Горбачёвых да ельциных в своей кэпээсесе воспитали, да во главе страны поставили, – отбрил его Пётр Петрович. И продолжил воодушевлённо: – А между тем мы в силах самым коренным образом изменить наше существование. Разработка нефтяного месторождения принесёт огромные доходы не только в казну государства, области, но и в бюджет района! И тогда нам хватит на всё. И на ремонт Дома культуры, и на содержание школы. В больницу колобродовскую хорошего врача пригласим, оснастим её передовой медицинской техникой. УЗИ-музи разные купим. Лечитесь, бабушки, на здоровье! Дороги заасфальтируем. Ставку методиста, – шутливо поклонился он Рукобратскому, – при музее для вас сохраним. А то мы вынуждены будем её сократить со следующего квартала…

Престарелый краевед заёрзал, дёрнулся было, открыл рот – хотел возразить что-то, но потом поджал губы, и остался сидеть на месте.

- Вон, тёте Лизе, – указал глава на пожилую женщину во втором ряду, – текущую крышу в избе починим. За счёт муниципалитета, как ветерану труда. А то она мне всё пишет и пишет, даже прокурору пожаловалась. А у меня денег всё нет и нет…

Присутствующие в зале, включая тётю Лизу, засмеялись добродушно.

- Что касается экологии… – Талканов нахмурился, вернул на чело серьёзное выражение. – Для меня экология – это не цветочки-лепесточки, жучки и паучки какие-нибудь. Для меня, для всех нас, дорога в рытвинах – плохая экология. И отсутствие питьевой воды в кране из-за аварии на водопроводе – тоже плохая экология. Протекающая крыша вот в этом Доме культуры, – обвёл глава руками пространство вокруг себя. – Отсутствие доступной медицинской помощи, пустой холодильник на кухне, наконец, – вот это плохая экология. Не для жучков-паучков, не для деревьев каких-то, которые недуром, где хотят, растут, а для человека. Для вас, сельские труженики! – с надрывом в голосе завершил он тираду. – А потому, – с нотками торжественности, подытожил Пётр Петрович, – я прошу вас единогласно проголосовать за проект решения схода жителей села Колобродово. И одобрить начало промышленной разработки нефти в Заповедном бору! Карл Адольфович, – обратился он к главе посёлка, – зачитайте проект решения…

- Не надо! – загомонили в зале. – Мы согласны, чего уж там…

- Ну, тогда голосуем, – удовлетворённо вздохнул Талканов. – Карл Адольфович, считайте. Кто «за»? «Против» нет…

Глеб Сергеевич, сидевший за два кресла от краеведа, невысоко, так, что бы тот не увидел, тоже поднял руку «за». Негоже идти против воли народа!

Воздержался один Рукобратский.

- Единогласно! – воскликнул Пётр Петрович, и первым зааплодировал.

Никто из находившихся в зале не обратил внимания на незнакомца, притаившегося в самом тёмном углу на последнем ряду, слившегося с сумраком своими чёрными одеяниями.

Никто не видел, как он вошёл, как вообще попал в этот недоступный для прямого дневного света зрительный зал.

То ли загодя, задолго до начала схода, пробрался сюда. То ли бесшумно и плавно, как летучая мышь, спланировал с высокого, погружённого в непроглядный мрак потолка прибывавшего в разрухе и запустении сельского Дома культуры…

А Люций Гемулович, взирая на происходящее, улыбался потаённо.

Он был рад тому, что его вмешательства не потребовалось. Всё прошло так, как и было задумано.

И вообще, как-то так складывалось в последние годы, что власти в этой стране, как, впрочем, и во многих других, в коих возникла необходимость ему побывать, только и делали, что оправдывали ожидания Люция Гемуловича. Претворяя в жизнь его самые смелые и сокровенные помыслы…

 

17

Не сказать, чтобы «народный сход» произвёл на Глеба Сергеевича сильное впечатление. Он давно был знаком с неписаным сценарием подобных мероприятий, как чиновник. Неоднократно участвовал в них. А потому иных решений, кроме всеобщего «одобрямс» не ждал.

Другое дело, что над грядущими переменами в многотысячелетнем существовании Заповедного бора он впервые задумался только сейчас.

Не то чтобы он исстрадался душой за этот и впрямь уникальный в своём роде лесной массив. Сколько таких лесов – и папортниковых, и хвойных, и лиственных, сельв и джунглей, существовало когда-то на Земле! И сгинуло во тьме веков задолго до появления человека, оставив лишь угольные пласты в таинственных недрах планеты.

Дымокуров задумался о себе, о дальнейшей жизни, которая ожидала его под сенью этих огромных сосен. Чем будет он заниматься здесь? До конца дней своих бродить по диким тропкам лесной чащи среди прямых, в два обхвата, стволов, покрытых сырым и осклизлым мхом? Прозябать вместе со странной, похоже, совсем выжившей из ума, деградировавшей дворней? Спиваться потихоньку, прикладываясь изрядно за обедом, ужином, а то и завтракам к лафитничку с горькой настойкой, любезно выставляемой на стол Марией-поварихой при каждой трапезе? Изображать мелкопоместного дворянина, как советовал Еремей Горыныч, безмятежно обитая в имении, полноценным хозяином которого, несмотря на все подписанные и оформленные должным образом юридические бумаги, Глеб Сергеевич себя так и не чувствовал?

Возможно, меланхолическому настроению, грустным его мыслям немало способствовал обильный обед, поданный сразу по возвращению с сельского схода, и четыре рюмки крепчайшей «кедровки», выпитых «для аппетита и настроения», как заметила душевно потчевавшая нового хозяина повариха Мария?

Борясь с накатившейся сытой сонливостью, Дымокуров решил совершить променад, и некоторое время бродил неприкаянно в огороде на задах усадьбы, заложив руки за спину и выпятив живот, особенно заметный под тонким спортивным трико, пузырящимся на коленях. Ступал осторожно сандалетами по мягким от влаги узким тропкам промеж обильно политых грядок, смотрел непонимающе на зелень, пучившуюся бурно из чёрной земли, не умея определить по ботве – где тут будущая картошка, а где свекла, или морковь… Да и зачем ему это, к шутам, надо было?!

Так, размышляя о том, о сём, он оказался на самом краю участка, занятого под огород. Здесь отвоёванная у леса, расчищенная от деревьев и кустарников делянка заканчивалась, а дальше, за старым, покосившимся изрядно плетнём, начинался бор – сумрачный и угрюмый.

Солнечный свет, щедро заливавший двор усадьбы, будто разом обрывался здесь, терялся в кронах могучих сосен и затесавшихся меж ними исполинских, размером с высотный дом, дубов, казалось, достающих ветвями до облаков.

Туда, во влажный лесной полумрак, вела петлявшая причудливо меж стволов приметная тропка.

Глеб Сергеевич, оглянувшись на усадьбу, погружённую в послеобеденную дрёму, отважно шагнул на дорожку, которая непременно должна была куда-нибудь его привести.

Он намеревался прогуляться по лесу чуть-чуть, не удаляясь в дикую чащу. Ведь глупо было бы, став владельцем такого имения, не осмотреть окрестности, не побывать ни разу в самом Заповедном Бору, вокруг которого сейчас разгорелись такие страсти.

Лес обступил его как-то сразу, поглотил будто, надвинулся со всех сторон, но казался вполне безопасным. Правда, непривычная уху человека, обитающего средь самых разнообразных звуков людских поселений, тишина стояла вокруг. Не слышно было ни щебета птиц, ни шуршания зверушек в ветвях и внизу, в траве и кустарнике. Необычная, звенящая тишина. А может быть, это слышно было, – Глеб Сергеевич вычитал о том где-то в популярной литературе, – как кровь струилась по сосудам, по микроскопическим венам, артериям, капиллярам, и этот бесконечный ток и улавливал в абсолютной тишине его слуховой аппарат.

Некстати вспомнив о Потапыче, медведе-собутыльнике непутёвого Якова, Дымокуров опасливо оглянулся. А вдруг этот косолапый бродит вокруг? И пообещал себе, что ещё через пару сотен шагов повернёт к усадьбе, которая, он точно представлял направление, всё время оставалась у него аккурат за спиной.

Лесная чаща становилась всё сумрачнее, и Глебу Сергеевичу казалось, что из самых глухих закутков, из-под стволов поверженных временем и старостью исполинов следят за ним, вторгшимся на чужую территорию, глаза притаившихся обитателей бора.

Однако он шагал мужественно по едва заметной тропе, преодолевая страх, полагая справедливо, что раз есть вот эта вот, проложенная по рыжей опавшей хвое, сосновым шишкам и хрустящему под ногой валежнику тропа, то, значит, по ней ходил кто-нибудь. И нога человека по этим местам явно ступала!

И всё-таки он чувствовал себя первопроходцем, покоряющим дикие, необжитые человеком пространства. А чтобы не наткнуться ненароком на какого-нибудь клыкастого, опасного хозяина здешней чащи, принялся насвистывать беззаботно, предупреждая чуткое зверьё о своём приближении.

Пару раз тропинка раздваивалась, пускала боковые, ведущие совсем уж в непролазные дебри, ответвления, и Дымокуров всякий раз сворачивал на таких развилках вправо. А на обратном пути, решил он, станет держаться наоборот, левой стороны – чтобы не заблудиться.

Однако вместо того, чтобы вывести его к какому-то конечному пункту своего предназначения – домику егеря, например, или турбазе, коих здесь, в бору, Глеб Сергеевич знал это, обосновалось множество, приметно проторённая тропка вдруг истончилась, стала менее приметной, прерывающейся то и дело, напоминающей пунктирную линию. А потом истаяла вдруг совсем, растворилась вовсе, став неразличимой в устилавшем лесную почву толстом, пружинящем под ногой слое опавшей хвои, и с трудом пробивавшимися здесь, без доступа солнечных лучей, стебельками чахлой травы.

Ещё через пару шагов отставной чиновник упёрся в поваленный ствол огромной ели, рухнувшей, судя по трухлявой древесине, в незапамятные времена, покрытый, словно поверженный мамонт, длинным коричневым мхом, напоминающим шерсть, с яркими пятнами розовых грибов-поганок, вольготно рассыпавшихся у вывернутого с корнями комля.

Глеб Сергеевич метнулся было назад, но там, за спиной, раздался вдруг оглушительный треск. Будто гигантский зверь, вроде того же мамонта, или шерстистого носорога, череп которого Дымокуров видел в местном музее, проснувшись в чаще, заворочался в ярости, в стремлении обрушить свой гнев на того, кто побеспокоил в неурочный час и прервал его глубокий доисторический сон.

Стремясь избежать столкновения с чем-то могучим и ужасным, с треском, ломившимся в его направлении, Глеб Сергеевич глянул в отчаянии по сторонам в поисках спасения. Наверное, сидящий где-то глубоко, в подкорковых слоях мозга, опыт первобытных предков подсказал ему, что следует забраться на дерево. Однако со всех сторон его обступали прямые, лишённые сучьев, гладкие, как телеграфные столбы, стволы сосен, устремлённые своими верхушками ввысь, к солнцу. Они шептались, шумели там под ветерком о чём-то своём, оставаясь равнодушными к тому, что происходит у их подножия, здесь, на полной опасностей, грешной земле. И влезть на них у отставного чиновника с одышкой и солидным брюшком не было никакой возможности.

Дымокуров, испытывая дрожь и слабость в ногах, обречённо прижался спиной к ближайшей сосне, прилипнув рубашкой к смоле, янтарными потёками покрывшей кору.

И в тот же миг в шаге от него, едва не сметя со своего пути, промчалось, громко сопя, всхрюкивая и взвизгивая, нечто лохматое, многоногое, с торчащими из волосатых морд клыками, сверкающими кинжально, с треском проломило подлесок перед собой, и скрылось из глаз.

Только пару секунд спустя Глеб Сергеевич понял, что это было. Стадо кабанов – десятка два голов, не меньше. Впереди пёрли яростно, торили дорогу клыкастые секачи, следом за ними поспешали подсвинки и свиноматки с визжащими истерично, испуганными не меньше отставного чиновника, поросятами.

Дымокуров, потирая грудь там, где сердце, перевёл дух. Прогулку пора заканчивать. Пока из чащи не вывалился ещё кто-нибудь, опаснее кабанов – например, волк, а то и медведь…

Однако пока всё было тихо вокруг.

Выждав ещё пару минут, Глеб Сергеевич осмотрелся. Никакой тропинки, кроме только что проложенной секачами, взрыхлившими в стремительном беге верхний слой почвы, вблизи не просматривалось.

Со всех сторон обступали отставного чиновника мшистые стволы исполинских сосен, а угрюмый сумрак у их подножия расцвечивали только ярко-розовые шляпки грибов, даже на вид ядовитых смертельно, крупных, сытых, растущих вольготно в гнили и сырости. Дымокуров понял, что окончательно заблудился.

Усадьба, как он помнил, в начале его путешествия оставалась где-то за спиной. Но с тех пор он уже столько раз менял направление, поворачивался то так, то этак, что теперь и позади, и впереди него смыкалась лишь непроглядная чаща. А тропки, по которой он так опрометчиво и самонадеянно углубился в лес, и след простыл.

Глеб Сергеевич помнил из прочитанного ранее, что люди, заблудившиеся в лесу, блукали порой по несколько дней. Питаясь при этом только грибами да ягодами. И, тем не менее, выживали. Однако перспектива ночёвки на сырой земле, где наверняка копошатся разные кусачие насекомые, без спичек, а, следовательно, и костра, его совсем не устраивала.

Для автономного существования в диком лесу Дымокуров не имел даже перочинного ножичка. Мобильный телефон так и остался лежать на прикроватной тумбочке в его спальной в усадьбе, да и сомнительно было, что сотовая связь дотянулась и сюда, в глубины реликтового бора, вольготно раскинувшегося на сотни квадратных километров вокруг.

Помнил Глеб Сергеевич и совет, тоже вычитанный где-то давно: оказавшись в такой ситуации, заблудившись, не метаться по лесу, тратя силы, а оставаться на месте. Потерявшегося непременно начнут искать. И рано или поздно найдут.

«Скорее, поздно, – обречённо подумал отставной чиновник. – После того как голод, холод и хищные звери сделают своё дело…».

Словно в подтверждение его мрачных мыслей где-то вблизи закуковала кукушка.

«Кукушка, кукушка, сколько лет мне осталось жить?» – механически, вспомнив детство, задал беззаботной птице извечный вопрос Дымокуров.

- Ку! – безжалостно коротко проинформировала та, и заткнулась.

А Глеб Сергеевич окончательно упал духом.

Оставаться на месте, покорным судьбе, ему тоже казалось невыносимым. А потому он пошёл, осторожно ступая, сам не зная куда. Может быть, невзначай удастся набрести на просеку или тропинку, которые, если верить совету бывалых путешественников, должны непременно вывести к людям?

Так прошагал он, обходя буреломы, раздвигая колючие ветви кустарников, спотыкаясь ногами о коряги и торчащие из-под земли корни, примерно час. И всё это время его окружал всё тот же равнодушный, погружённый в тысячелетние думы о чём-то своём, реликтовый лес.

Притомившись, непривычный к долгой ходьбе Глеб Сергеевич вытер полой рубахи обильно выступивший на лбу пот. А потом, чувствуя себя идиотом, решился, и крикнул сперва стеснительно, несмело, в полголоса, будто боясь нарушить царившую вокруг тишину:

- А-у-у…

Прислушался. Не дождавшись ответа, набрав в грудь больше воздуха, завопил уже, не конфузясь и не таясь:

- А-у-у! Э-ге-гей! Есть тут кто-нибу-у-удь?

Откликнулось ему только эхо, прокатившееся приглушённо где-то по правую сторону:

- У-у-у…

Эхо? По правую руку? – сообразил вдруг Дымокуров. Но такого просто не может быть! Ведь эхо – это отражённая звуковая волна, если физику вспомнить, распространяющаяся в пустом пространстве. А какое пространство может быть в этой чащобе? Значит, кто-то ответил!

- Ау-у! – заорал во всю силу лёгких Глеб Сергеевич. – Кто здесь?! Помоги-и-те!

И опять в стороне послышался уже более явственный отклик:

- У-у…

Дымокуров помчался на голос, не разбирая дороги. Да и чего разбирать-то, если в этих непролазных дебрях её не было вовсе?

Колючие ветви хлестали его по залитому потом лицу, царапали, будто когтями; кинжальной остроты сучья рвали безжалостно рубаху и светлые «прогулочные» брюки; норовил подставить подножку хрустящий, со звуком пистолетного выстрела валежник… Но Глеб Сергеевич бежал, рвался в отчаянье, сшибаясь лбом со стволами сосен, в том направлении, опасаясь, что долгожданный спаситель уйдёт, растворится безвозвратно в этой глуши, и оставит его здесь одного, пропадать…

Иногда он останавливался, и, едва переведя дух, выкрикивал истерично, срывая голос, это нелепое, ничего не значащее сочетание звуков – «ау», разнообразя его время от времени более информативно насыщенными призывами:

- Помогите! Спасите! Я заблудился! – даже: – Кара-а-у-ул!

Он давно потерял счёт времени, утратил чувство направления, и ориентировался только на чьё-то ответное «У-у-у…», доносившееся то громче, то тише, и, казалось, с разных сторон.

После долгих бесплодных метаний, выбившись из сил, Дымокуров опустился на осклизлый, покрытый лишайником, полусгнивший ствол поваленного дерева. Попытался было позвать вновь, но вместо «ау» из его надорванного, запалённого одышкой горла вырвался едва слышный, как у удавленника, сип: «х-х-ру-у…».

На который, само собой, никто не ответил.

А может быть, никто и не окликал его в этом диком, страшном лесу? Может быть, это филин гукал, перелетая с места на место, злобно потешаясь над заблудившимся, впавшим в отчаянье путником, в ожидании обильной добычи? Или филины падали не едят?

Глеб Сергеевич заплакал, подвывая и всхлипывая, растирая исцарапанными в кровь кулаками слёзы, которые разъедали и щипали глаза.

А вы бы не заплакали, окажись на его месте? Ну, представьте себе. Вы – голодный, уставший до дрожи в ногах, в пропотевшей изорванной майке, под которую уже начал пробираться холодок, один одинёшенек в вечереющем лесу, и спасения ни откуда ждать не приходится…

И когда Дымокуров, всхлипывая, икая от жалости к себе, потому что всей своей жизнью, пусть не слишком правильной и праведной, не заслужил всё-таки такой жуткой участи, как гибель в лесной чащобе, совсем уж отчаялся, рядом, в двух шагах, за кустами, раздался вдруг старческий, сварливый, но с ноткой участия, голос:

- И кто это туточки подвывает да носопыркой шмыгает?

Глеб Сергеевич вскочил, проломился сквозь ветви малинника, и увидел перед собой освещённую розоватыми отблесками заходящего солнца полянку. А на ней – согбенную, облачённую в длинные тёмные одеяния старушку, которая смотрела на него из-под седых, торчащих густо врастопырку бровей удивительно молодыми, пронзительной синевы, глазами.

Дымокуров мгновенно узнал в ней бабу Ягоду из имения, неведомо как оказавшуюся здесь, в дремучем лесу.

А за ней, на противоположном конце поляны, отчётливо виднелась избушка. Стоящая, как на сваях, на вполне натуральных, гигантского размера, куриных ногах.

 

18

В то время как отставной чиновник плутал по дремучему, враждебному ему лесу, престарелый поэт Ферапонт Сбруев, мэтр южно-уральской словесности, уютно чувствовал себя на колобродовском кладбище.

Нет-нет, он пока, слава тебе, Господи, не почивал под мирным холмиком в рядах усопших. Напротив, он прогуливался среди могил, находясь в добром здравии, несмотря на свой восьмидесятилетний без малого возраст, и испытывая чувство, сродни восторгу. Плюгавый, с обширной проплешиной на макушке, вокруг которой вились остатки некогда буйных кудрей, обряженный в старомодный, великоватый, словно с чужого плеча, костюм, Сбруев самоутверждался здесь, или, как выразился бы профессионально психолог, повышал свою заниженную самооценку.

Вот ведь, сколько из его бывших знакомцев покоятся тут! В том числе и те, кто был значительнее моложе, да и талантливее гораздо, но… прошли годы, и вот они там, а он ещё здесь. По эту сторону бытия. И кто, в итоге, оказался в выигрыше в этой жизни?!

Следует особо отметить, что колобродовское кладбище приметно отличалось от прочих сельских погостов – тихих, полузаброшенных, заросших травой да редкими, изломанными на степных ветрах, деревцами, со сравнявшимися почти с землёй могильными холмиками, с почерневшими крестами да тронутыми ржавчиной оцинкованными памятниками с давно нечитаемыми табличками.

Колобродовское кладбище было не в пример богаче, ухоженнее и комфортнее, если можно так выразиться.

В стародавние времена Колобродово было селом торговым, купеческим, довольно зажиточным.

В округе располагалось несколько помещичьих усадеб, мастерских. А вдоль речки Бровки, выходящей из лесной чащи, довольно полноводной в ту пору, стояли водяные мельницы. С плотинами, запрудами, таинственными омутами, рыбацкими хижинами по тенистым, поросшим ивой и тальником берегам.

Места здесь были живописные, лесостепные. Что привлекало не только деловой люд, но и творческую интеллигенцию – писателей, художников… ну, или тех, кто себя таковыми считал.

Многие из них увековечили окрестности в полотнах, прозе и стихах. А советская власть даже построила на окраине села, ближе к Заповедному бору, Дом творчества, в коем вдохновлялись на новые трудовые подвиги труженики кисти и пера. Которые, как известно, в ту пору идеологически были приравнены к полноценному боевому штыку.

Многие писатели и художники жили здесь годами. А после смерти обретали покой на колобродовском кладбище. Пополняя памятниками с пятиконечными звёздами ряды предшественников – дворянские и купеческие захоронения с православными крестами, вычурные обелиски и мрачные белокаменные «фамильные» склепы.

А потому, прохаживаясь здесь, Ферапонт Сбруев оказывался среди людей, которых когда-то хорошо знал, и по большей части искренне не любил.

Это смиренное кладбище он посещал практически каждый день, и колобродовские старожилы, давно подметившие эту тягу престарелого поэта к погосту, полагали, будто мэтр черпает здесь вдохновенье, сочиняя стихи.

На самом деле, стихов Сбруев давно не писал. А если быть точным – то очень давно. Последние лет пятьдесят, не меньше.

Было время, когда он, как говорят в литературных кругах, «подавал надежды», которым, увы, не суждено было сбыться.

В самом начале своей литературной карьеры он выдал на-гора полтора десятка стихов, на которые обратили благосклонное внимание тогдашние литературные мэтры. Опубликовали их сперва в районной, а потом и в областной молодёжной газете. Автора приняли в столичный литературный институт, который, по разумению его создателей, должен был обучать талантливую молодёжь писательскому ремеслу.

И действительно. Проучившись там заочно три года, Сбруев досконально узнал, «как делать стихи». Прочёл сотни поэтических и литературно-критических книг, запомнил наизусть тысячи чужих стихотворных строк, но… разучился писать свои. Сработал широко известный «эффект сороконожки». Той самой, которую попросили объяснить, с какой ноги она начинает своё шустренькое движение. Задумавшись над этим вопросом, несчастное насекомое не смогло сдвинуться с места…

Более того, Сбруева, знающего теперь о поэзии почти всё, поразила такая литературная немота, что он оказался бессилен и в прозе. В публицистике, впрочем, тоже. Стоило ему взяться за перо, чтобы черкнуть, например, отзыв о чьей-то поэтической книге, как где-то глубоко в нейронах головного мозга, в таинственных синопсисах, возникал встающий непреодолимой, железобетонной будто, стеной блок. Мысли расплывались, рука дрожала. А на бумаге возникал какой-то маловразумительный, нечитаемый абсолютно бред.

Из литературного института Сбруева, как студента, потерявшего способности к творчеству, отчислили. Правда, многочисленным знакомым в Южно-Уральске неудавшийся поэт объяснял, что исключили его за пьянку. Потому что пристрастие к «зелёному змию» для пиита – обычное дело, простительное вполне. Не в пример отсутствию таланта, этакой творческой импотенции, сразившей Сбруева в расцвете сил.

Первое время окружающие интересовались, что новенького он написал? Всякий раз Ферапонт, поджимая губы, многозначительно пояснял: «Работаю, знаете ли, над поэмой…».

Однако шли годы, ни поэму, ни новых стихов читающей публике Сбруев не предъявлял, и все как-то привыкли, смирились с этим, и не приставали больше с вопросами.

Зато Ферапонт Сбруев нашёл себя на стезе преподавателя. Земля российская, как известно, богата талантами, и молодёжи, испытывающей творческий поэтический, гораздо реже – прозаический зуд, всегда хватало. В областном центре открылось литературное объединение, и неудавшийся поэт на долгие годы стал его бессменным руководителем.

Конечно, логика подсказывает, что обучать лётному мастерству только что оперившихся и встающих на крыло птенцов должны опытные асы, а не сбитые в первом же бою лётчики.

Однако Ферапонт Сбруев с житейской хитрецой продолжал удачно мимикрировать под поэта. Полтора десятка написанных им когда-то в далёкой юности стихов он публиковал из года в год, бесчисленное количество раз, в самых разных изданиях, что обеспечивало как бы его постоянное присутствие в отечественной литературе.

К тому же такое наставничество молодых – «начинающих», вскоре стало приносить ощутимый доход. Как родители готовы последний грош потратить на нужды своего ребёнка, так и авторы единственную рубашку с себя норовили снять, только бы отблагодарить оценившего и похвалившего их первые литературные опыты мэтра. Чем Сбруев и пользовался беззастенчиво все годы своего «учительства», обложив каждого из учеников своеобразной данью. Кто-то таскал ему сумками дефицитные в ту пору товары, которые можно было «достать» только в подсобках магазинов, кто-то – редкие импортные лекарства, кто-то снабжал стройматериалами для ремонта квартиры, постройки дачи, гаража. Ибо, с потерей способности к творчеству, Ферапонта обуяла жажда наживы и накопительства. Не в пример настоящим поэтам, ведущим, как правило, в материальном плане жизнь жалкую, бедную, и в бытовом смысле удручающе безалаберную, Сбруев, что называется, преуспевал.

Шли годы, в литературное объединение приходили всё новые люди – со стишками, рассказиками. Большинство со временем навсегда расставались с юношескими мечтами о писательской славе, но немногие и впрямь становились профессиональными поэтами и прозаиками. И поскольку Сбруев был в их биографии первым, кто оценил детские, несовершенные ещё строки, все они искренне считали его своим учителем.

На закате советской власти Сбруев перебрался из областного центра в Дом творчества на постоянное жительство, стал там кем-то вроде заведующего. А по совместительству – этаким гуру для начинающих литераторов.

С годами ближний круг его учеников и почитателей выродился во что-то вроде секты. С непререкаемым Учителем во главе. Это слово, применительно к Сбруеву, его ученики непременно произносили с придыханием, а писали именно так – с большой буквы.

Оказавшись в некоторой географической удалённости от «Сердца Евразии», как претенциозно величало руководство областью ничем не выдающийся, в общем-то, Южно-Уральск, живя в бору, на выселках, Сбруев, тем не менее, крепко держал руку на пульсе местной словесности, и половину пенсии тратил на телефонные переговоры, регулярно обзванивая своих адептов.

Если подумать, то Ферапонт, несмотря на его столь распространённое в человеческом, да и в любом другом, хоть как-то сорганизованном сообществе, вполне извинительное стремление верховодить, был глубоко несчастлив. И его, лишившегося за неведомые грехи поэтического дара, в соответствии с гуманистическими традициями отечественной литературы, можно было бы на этих страницах и пожалеть.

Если бы не одно «но». Страдающий неизлечимым творческим бесплодием, Сбруев с годами люто возненавидел коллег-писателей. Как сексуальный маньяк, поражённый импотенцией, для удовлетворения своей страсти должен непременно истерзать жертву, доставив ей как можно больше мучений, так и Сбруев с особым сладострастием преследовал, травил и терзал самых талантливых, известных и потому от него независимых.

Конечно, полностью перекрыть доступ в большую литературу неугодным талантам Ферапонт был не в силах, но при желании мог серьёзно подгадить.

Дом творчества пребывал ныне в плачевном состоянии. Глава Зеленоборского района Талканов, тоже, как и многие в юности, грешивший стишками, испытывая некую ностальгию по безмятежной юности, неудавшейся карьере писателя, выделил Сбруеву ставку смотрителя этого учреждения культуры за счёт муниципалитета, но на содержание здания денег уже не хватало.

Писатели и художники в Дом творчества давно не ездили. Сбруев коротал время в компании своего наиболее преданного ученика, хроменького молодого человека, Гриши Кулешова, бесталанного поэта, имевшего несчастье поверить в свою гениальность, и исполнявшего при Учителе роль «прислуги за всё».

Денег жадненький Ферапонт ему не платил, хватало и того, что похваливал беспомощные вирши убогого. За что тот, окрылённый, готов был круглые сутки, без выходных, чистить и убирать, подавать, подносить, потчевать, ублажать и всячески опекать непререкаемого Учителя.

Однако на сельское кладбище Сбруев ходил ежедневно непременно один.

Вот и сегодня, прогулявшись среди холмиков, памятников и крестов, по давней традиции, Ферапонт подошёл к могиле классика советской литературы Николая Корсакова, любившего при жизни бывать здесь, в бору, и завещавшего похоронить себя на этой земле.

Конечно, Корсаков был, что называется, классиком второго ряда, изрядно подзабытым сегодня. Иначе бренные останки его покоились бы не в сельской глуши, а где-нибудь на столичном Новодевичьем кладбище. Однако книжки его до сих пор спрашивали в библиотеках, в основном читатели старшего поколения, да и во все литературные энциклопедии он прочно вошёл со своими произведениями, как «певец южно-уральского казачества».

А при жизни исторические романы Николая Корсакова широко издавались, продавались едва ли не в каждом книжном магазине и газетном киоске. Что не могло не вызвать зависти Сбруева, чья библиография в то время состояла из десятка стихов, размещённых в малотиражном коллективном сборничке молодых поэтов Южного Урала. К тому же Корсаков имел гнусную, по мнению Ферапонта, привычку при каждой встрече задавать нетактичный в среде провинциальных литераторов вопрос: «Ну, и что новенького ты, наконец, написал?».

На что Ферапонт в первое время блеял что-то невразумительное о поэме, над которой усиленно работает, а потом вовсе перестал отвечать, воспринимая вопрос как личное оскорбление. Да и Корсаков годы спустя перестал интересоваться творчеством Сбруева, стал смотреть на него как на пустое место, что казалось совсем уж невыносимым. И чего несостоявшийся поэт ему даже после смерти простить не мог.

Вот и сейчас, увековеченный в сером граните бюст прозаика взирал слепыми, словно катарактой подёрнутыми глазами на остановившегося у подножия постамента Ферапонта Сбруева.

- Ну что, старый хрен, – по обыкновению, как делал это ежедневно, обратился к классику бывший поэт. – Полёживаешь? – И подметил мстительно: – А народная тропа-то к тебе давно заросла!

Корсаков-памятник всё так же таращил незрячие, вырезанные из камня, глаза. И безмолвствовал.

- Давеча в районной библиотеке был, – сообщил ему Сбруев. – Глянул на твоё собрание сочинений. Пятьдесят лет назад изданное, а стоит, как новенькое, томик к томику. Даже золотые корешки не обтёрлись! Не читают тебя, старый хрыч, современники! А уж как важен, вальяжен ты при жизни-то был! – пустился в воспоминания Ферапонт. – В президиумах сидел, на всех собраниях выступал: «Мы, писатели-южноуральцы…». А меня, Сбруева-то, в числе писателей никогда не называл! Пренебрегал, замалчивал!

Ферапонт поджал губы, хмыкнул презрительно, глядя в каменной плотности глаза без зрачков почившего в бозе писателя. Потом признался с ухмылкой:

– А помнишь, кто-то тебе по вечерам на домашний телефон звонил, и всякие гадости говорил, обзывался? Не догадываешься, кто это был? Да я, поэт Сбруев. Чтобы ты, хрен моржовый, не зазнавался!

Ферапонт победно оглядел облицованную гранитом могилу классика, пнул угол надгробной плиты.

- Эк тебя припечатали-то… Не выберешься теперь! А кто у нас нынче, в Южно-Уральской области, главный писатель? Кто книжки свои каждый год издаёт, с читателями встречается, литературные премии получает? Не знаешь? Да я, поэт Сбруев! У кого все эти писаки-графоманы в учениках ходят? У поэта Сбруева! А на тебя теперь, – Ферапонт зыркнул по сторонам, не видит ли кто? – тьфу теперь! Плюнуть и растереть!

И он действительно, набрав во рту побольше слюны, смачно плюнул на постамент.

От приметного обелиска классика неудавшийся поэт направился по узкой, протоптанной им же в основном, тропке, мимо заросших травой, безымянных за давностью лет, забытых даже родственниками могил к следующему пункту своего каждодневного маршрута.

Здесь, под покосившимся от времени, изъеденным ржавчиной оцинкованным памятником-пирамидкой покоилась поэтесса, красавица при жизни, Настя Клёнова.

Когда-то, лет тридцать назад, когда Сбруев уже заматерел и стал непреложным фактом южно-уральской литературы, с которым приходилось считаться всем «местным» писателям, поэтическая звезда Клёновой ярко вспыхнула на литературном небосклоне Отечества. Её стихи охотно печатали «толстые» журналы, примечали столичные критики, но… на постоянное жительство в Москву не звали. А оставаясь в провинции, молодая поэтесса не сразу поняла, кто в здешнем литературном доме хозяин. И с негодованием отвергла липкие ухаживания настойчиво набивавшегося ей в наставники, а по совместительству и в любовники, Сбруева.

В ответ числящийся уже в «мэтрах» Ферапонт везде, где мог, стал ей перекрывать кислород. Обращал внимание высоких инстанций на безыдейность её стихов, организовал пару рецензий, доброжелательно упрекавших молодую поэтессу в излишне натуралистичной любовной лирике. На собрании региональной писательской организации публично обвинил её в «звёздной болезни». Назвав обласканную столичной критикой писательницу «звездулькой»…

И, как итог, публикации стихов Клёновой сперва в региональной прессе, а затем и в «толстых» журналах прекратились, первая книжка так и не вышла… Поэтесса, не закалённая ещё в житейских боях и литературных интригах, захирела, стала выпивать. И в тридцать лет наложила на себя руки…

Случилось это как раз здесь, в Доме творчества, в Заповедном Бору. А потому и похоронили Клёнову на местном кладбище.

Сбруев подошёл к её могилке, постучал костяшками пальцев по гулкому, проржавевшему боку памятника.

- Тук-тук! Ты ещё там, звездулька? Гениальная наша, надежда русской поэзии… знаю, что та-ам… куда ж тебе деться отсюда? Отсюда, звездулька, ещё никто не возвращался… ну, лежи, лежи, удобряй почву…

Ферапонт провёл ладонью по надписи масляной краской на памятнике, которая давно облупилась и плохо читалась.

- Вот, даже имя твоё стёрлось, а я, между прочим, живу. Недавно очередной коллективный сборничек составил. Антологию поэзии Южного Урала. А твои стихи не включил. Так-то вот… – Сбруев притворно-тяжко вздохнул. – А ведь всё могло иначе сложиться, звездулька! Если бы не была гордячкой такой, от старших товарищей носа не воротила… Кстати! – будто только что, вспомнив, воскликнул он озаренно. – Надо батюшке подсказать. Чтобы тебя, суицидентку, за ограду кладбищенскую перенесли. Туда, где и надлежит таким, как ты, наложившим на себя руки, покоиться. У-у, безбожница!

Ферапонт с негодованием отвернулся и, смяв ногой широко раскинувшиеся листья лопуха, зашагал прочь от могилы.

Он ещё долго ходил по кладбищу, останавливаясь и у забытых, и возле новых, с не выцветшими ещё бумажными венками, могил, не только у бывших при жизни литераторами, но и прочих мирян, с кем сводила его судьба уже здесь, в Колобродово, ругаясь и споря, сводя старые счёты.

И всё-таки отошедшим в иной мир писателям от Сбруева доставалось больше других.

И то! Долгие годы он знал этих, почивших ныне в бозе, людей, испытывал к ним острую зависть. К ним, в разной степени талантливости творившим активно, едва ли не до последнего вздоха сжимавшим в руке перо. К ним, которым не приходилось, как ему, бездарному и самозваному, в сущности, поэту, ловчить и прикидываться, мимикрировать под настоящего писателя…

И вот, наконец, у него, Сбруева, появилось реальное преимущество перед ними. Да ещё какое! Он жив, а они все мертвы…

Хотя, если быть до конца честным с самим с собой, Ферапонт не мог не признать, что он, в общем-то, тоже умер. Скончался давно, полвека назад, двадцати восьми лет от роду. Умер как поэт в тот день, когда муза покинула его вдруг, и перестали писаться стихи. Осталась только его тень, которая непостижимым образом, отделившись от тела и вобрав в себя всё тёмное, что было при жизни в его душе, вела с тех пор самостоятельное существование. Тень поэта.

Отсюда, наверное, и его пристальный, болезненный интерес к кладбищу. Где-то здесь, в этих скорбных рядах должен возвышаться скромный холмик с его фамилией и датами жизни. Настоящей, короткой и стремительной, как стихотворная строфа, жизни поэта. А не нынешнего бренного и бессмысленного существования.

Напоследок Сбруев решил наведаться к новопреставленной Василисе Митрофановне Мудровой. Ему тоже было что сказать этой надменной, не ставившей его ни во что, старухе.

Несколько лет назад Ферапонт, прознав о богатейшей библиотеке в имении, состоявшей сплошь из дореволюционных изданий, решил пошуровать там на полках. И по возможности приобрести что-нибудь раритетное за бесценок.

Однако оказалось, что цену своим книгам бабка прекрасно знает. Она молча выслушала хитренького Сбруева и, взирая высокомерно, словно на зарвавшегося холопа, даже не пустила его за порог.

Для Василисы Митрофановны, прожившей долгую столетнюю жизнь, выкроили местечко на центральной аллее, ближе к входным, сложенным из двух кирпичных колонн воротам. Когда-то они запирались на массивную чугунную решётку, однако уже в новейшие времена её выкрали неизвестные злоумышленники и сдали в пункт приёма металлолома.

Здесь, в центре кладбища, покоились усопшие ещё в позапрошлом, девятнадцатом веке, поместные дворяне, лица духовного сана, купцы и дослужившиеся до высокого чина государевы люди.

Были среди них и те, кто, согласно полустёршимся надписям, выбитым на каменных постаментах, носил фамилию Мудровых.

Так что можно было сказать, что Василиса Митрофановна нашла последнее пристанище в тесном семейном кругу.

Сбруев неспешно приблизился к приметной могиле с высоченным, в два человеческих роста, ещё пахнущим свежей олифой деревянным крестом в изголовье.

И для бабки-долгожительницы у Ферапонта нашлись полные злобы и сарказма слова.

- Что, контра, упокоилась, наконец? И то, сто один год землю топтала! Попила нашей мужицкой кровушки со сродственниками своими… – Сбруев обличающе ткнул пальцем в соседние холмики. – Паразиты! Солитёры проклятые!

В поэте вдруг проснулась вековая, классовая неприязнь мужика-крестьянина к барам. Сам Ферапонт убежал из родной деревни, едва окончив среднюю школу. Отродясь земли не пахавший, да и, положа руку на сердце, вообще никогда физически не работавший, проотиравшийся всю жизнь возле Дома творчества, привычный не быть, а казаться кем-то, Сбруев, ничтоже сумняшеся, примерил теперь на себя горькую судьбинушку земледельца.

- Ишь, крест-то какой ей отгрохали! – распалял себя Ферапонт. – Можно подумать, здесь праведница какая-то лежит, важная птица! А я вот на тебя…

Воровато оглянувшись по сторонам, он расстегнул ширинку и принялся справлять малую нужду на могильный холмик, покряхтывая от удовольствия.

- Ты чего делаешь, охальник этакий! – раздался вдруг голос у него за спиной.

Взвизгнув по-бабьи, обмочив от неожиданности штаны, Сбруев оглянулся.

Перед ним, опершись на клюку, стояла – да что там стояла, возвышалась над Ферапонтом на две головы, старуха гренадёрского роста.

Василиса Митрофановна Мудрова!

Та самая, что должна была мирно лежать сейчас под холмом из непросохшей ещё бурой земли.

«Приведение! Призрак!» – мелькнули мысли у Ферапонта.

Однако для привидения бабка оказалась на редкость материальной и вполне осязаемой. Она расторопно взмахнула тяжёлой, с серебряным набалдашником на рукоятке, клюкой. И шандарахнула ею пребольно неудавшегося поэта по лысеющей голове.

Охнув от ужаса, Сбруев, как был, с расстёгнутой ширинкой, в мокрых штанах, рухнул без чувств у ног воскресшей покойницы.

 

19

- Батюшки! Никак племянничек?! – хлопотала над Глебом Сергеевичем старушка, в которой он, чуть оклемавшись, признал Ягоду Митрофановну.

И подумал покаянно, шмыгая носом, как быстро – всего-то за пару-тройку часов он, человек цивилизованный вполне, даже, можно смело утверждать – уважаемый и достойный во всех отношениях член общества, может, оказавшись в диком лесу, вне цивилизации, утратить человеческий облик, предстать уничтоженным почти, раздавленным и размазанным перед очами бабки – спасительницы. Которую недавно ещё презирал, над которой посмеивался снисходительно…

А теперь он низложен, унижен настолько, что, стоя на четвереньках перед неряшливой деревенской старухой, готов руки её грязные, неухоженные целовать, лишь бы она вывела его, спасла от этого мрачного, враждебного леса…

- Эк тебя, Глебушка, потрепало-то, – причитала между тем бабулька. – Али медведь драл? Так тут акромя Потапыча медведёв нету… а он зверь мирный, на людей не кидается… И чего ж ты так напугался?

- К-кабаны… р-распроклятые… – словно обиженный школяр, всхлипывал отставной чиновник. – Ч-чуть не сожрали!

- Ну, полноте, батенька, полноте, – строго выговорила ему бабка. – Что тебе те кабаны? Они желудями питаются, травкой, кореньями разными… Ты их не трогай, и они не тронут…

- Я – ик – их и не трогал, – оправдывался Дымокуров. – Они сами, первые… Ка-ак побегут!

- Пойдём, пойдём, милай, в избу, – увещевала, поднимая его с колен, баба Ягода. – Там всё расскажешь. Я тебя целебным отварчиком напою…

Старушка повела горе-путешественника к избушке, рубленной из стволов вековых лиственниц. Жилище стояло, приподнявшись над этой сырой в чаще леса от вечного сумрака и тумана почвой на двух гигантских… да нет, не куриных ногах, естественно, а на двух огромных пнях. Могучие корни у комлей, вросшие навеки в землю, и впрямь напоминали, если смотреть издали, сквозь опухшие от слёз, слипшиеся веки, когтистые куриные лапы.

Вслед за бабкой, по-молодецки ловко вскарабкавшейся по лесенке, сколоченной из крепких жердей, к порогу вознесённой метра на полтора над землёй избушки, Глеб Сергеевич тоже начал взбираться, судорожно цепляясь руками и нашаривая ногами перекладины, пыхтя и отдуваясь.

Скрипнула, распахнувшись, тяжёлая, из полуметровой ширины дубовых досок, входная дверь, и Дымокуров даже не вошёл – вполз внутрь, запалено дыша и хватаясь за сердце.

Тем не менее, даже пребывая, как выражались прежде, «в растрёпанных чувствах», отставной чиновник не преминул окинуть взглядом полутёмное нутро избы, освещённое лишь пламенем сложенного из дикого камня очага.

Впрочем, изнутри избушка оказалась гораздо просторнее, чем это представлялось снаружи. Оставшееся свободным от огромной, словно в кузне, печи пространство занимали длинные полки из тёсаных досок по стенам. Уставленные множеством разнокалиберных склянок то с жидким, то с порошкообразным содержимым всех цветов и оттенков. Посередине избы возвышался стол, занятый ретортами, колбами, невероятной вместимости бутылями, глиняными чашками с гранулами и зернами непонятного стороннему человеку происхождения. С прокопчённого потолка свисали пучки трав, нити сушёных грибов, гроздья каких-то ягод, а также нечто мумифицированное, в чём Глеб Сергеевич не без содрогания распознал тельца летучих мышей, лягушек и ещё каких-то мелких животных.

Здесь же в углу громоздилась и ступа – высоченная, в человеческий рост, выдолбленная из цельного ствола какого-то каменной плотности, почерневшего от времени дерева. При желании Дымокуров мог бы, пожалуй, поместиться внутри её с головой. К ступе была прислонена чилижная метла на длинном, отполированном до блеска ладонями от долгого употребления, черенке.

Старуха указала гостю на лавку возле очага:

- Садись, милок, отдышись. – А потом, похлопотав у стола, протянула ему глиняную, сомнительной чистоты кружку, на дне которой плескалась дегтярной черноты, дурно пахнущая жидкость. – На-ка, выпей. Вмиг мозги прочистит, голову прояснит, силы восстановит…

Глеб Сергеевич взял кружку, с подозрением нюхнул содержимое. Поинтересовался капризно:

- Что это за гадость?

- Пей, не боись! – подбодрила его старушка. – Отвар – ягодки, грибочки, травка кой-какая. Всё экологически чистое, без ГМО, красителей, консервантов. Тонизирующее, как теперь говорят.

После пережитого ужаса в лесу бояться Дымокурову здесь, в избе, было уже нечего. А потому он, выдохнув и зажмурив все органы чувств, поднёс кружку ко рту и выпил одним глотком. Скривился, почмокал губами:

- Бр-р… мерзость какая!

- А все лекарства, Глебушка, горькие да на вкус противные. Чем горше да противнее, тем сильнее да эффективнее! – выдала бабка прямо-таки санпросветовский слоган.

Отставной чиновник хмыкнул скептически, но почувствовал вдруг, что ему и впрямь полегчало.

Унялась одышка, успокоилось трепыхавшееся до того испуганным воробышком где-то за грудиной сердце, мысли потекли бойчее. Глеб Сергеевич заметно повеселел, с живым интересом уже принялся разглядывать окружающую обстановку.

- Интересно у вас тут всё обустроено, – заметил он, обводя рукой окружающее пространство.

- Моя лабалатория! – не без гордости заявила баба Ягода.

- Э-э… лаборатория, – машинально поправил её окончательно пришедший в себя Дымокуров.

- Ну да, – охотно согласилась старушка. – Я и говорю – рабалатория. Лекарства готовлю здесь от хворей разных. Отвары, приворотное зелье…

- Так вы знахарка?! – догадался Глеб Сергеевич.

- Можно и так сказать, – кивнула бабка. – Пользую болезных. Народу нравится. С медициной-то нонче как? Поди, к доктору ещё попади! А я и диагноз поставлю, и лечение назначу, и лекарства хворому дам с собой, с наставлениями, как принимать. Вывихи вправляю, позвонки при остеохондрозе на место ставлю, зубы удаляю…

- Бесплатно? – уточнил Дымокуров.

- Бесплатно только птички поют, – улыбнулась щербато старушка. – Бесплатно нельзя – уваженья к лекарю не будет. Да, впрочем, плата не велика: десяток яичек, либо баночка сметаны, али мёда, а то, к примеру, бутылочка масла постного… Ну, платочек могу взять, носки вязаные шерстяные… в хозяйстве всё пригодится!

Глеб Сергеевич слушал, кивал умиротворённо, а в голове у него крутилась нелепая вроде бы мысль, свербело от желания задать старушке дурацкий, прямо скажем, вопрос. Наконец, он решился:

- Я вот смотрю на вас, Ягода Митрофановна, и понимаю теперь, откуда такой фольклорный персонаж как баба Яга появился. Будто с вас списан. Избушка в глухом лесу на курьих ножках, зелья разные, ступа. Печь, опять же… В такой, если сказкам верить, баба Яга Иванушку, посадив на лопату, хотела зажарить…

- Не зажарить, а запечь! – с возмущением встряла старушка.

Отставной чиновник пожал плечами:

- Да какая, в сущности, разница? – а сам покосился опасливо на очаг, прикидывая в уме, пролезет ли он, взрослый, склонный к полноте человек, сквозь дверцу в полыхающее жарко нутро. Если бабке придёт в голову попытаться его туда запихать. Сумасшедшая – с неё станется…

А старушка между тем возбудилась, зашагала по избе в возмущении так, что юбка знаменем от ходьбы развивалась.

- Жарить, аль запекать – большая разница! Всё от безграмотности, темноты людской, злобы да зависти! Оздоровительную процедуру, физиотерапию, по-нонешнему, чёрт знает, за что принимают! А молва потом веками ту глупость, ту сплетню разносит!

Глеб Сергеевич уже пожалел искренне, что не удержался, сунулся с дурацким вопросом, и теперь, поёживаясь, внимал.

А бабка, распаляясь, продолжала:

- Ежели мальчонка, к примеру, голодный, холодный, простуженный до соплей, один в лесу проблукал, что первым делом требуется? Согреть его хорошо. А в печи – самый жар. Прогрелся бы, пропотел – хворь как рукой и сняло бы! А он упёрся, извернулся – и дёру. Да ещё на всю округу ославил!

- А в сказке говорится, что вы его съесть хотели, – вставил Дымокуров. И только потом осознал, какую глупость сморозил. Ну, причём тут сказочный, вымышленный персонаж, и эта, пусть и выжившая из ума, но вполне современная старушенция?!

- Вот ведь, и придёт же в голову дикость такая! – кипятилась возмущённо бабка. – Младенцев-то, хилых да недоношенных, испокон веков в печи запекали! Да ещё ржаным тестом сверху обмазывали. Чтоб, значит, хлебный дух целительный в тело проник, пропитал, сил дал организму, болезнь выгнал! А людская молва, суеверия, вон чо мне, лекарю, приписали!

Глеб Сергеевич кивал понимающе, а потом, решив поддержать беседу со сбрендившей окончательно старушкой, кивнув на ступу в углу, спросил, как о само собой разумеющемся:

- Летает?

- Ступка-то? – словоохотливо откликнулась хозяйка избы. – А то как же! Я её ласточкой зову, – подойдя к чёрной колоде, бабка ласково похлопала сухонькой ладошкой по деревянному боку. – За скорость, эту, как её… манервенность… опять же – всепогодная она у меня!

- А горючее? – изображая искренний интерес, поинтересовался Дымокуров. Ему всё окончательно стало ясно, однако он старался поддерживать разговор, ибо вычитал где-то когда-то: сумасшедшим перечить не следует. Нужно соглашаться со всеми их доводами, делать вид, будто веришь в их измышления.

- А не надо ей никакого горючего! – с гордостью заявила старуха. – Она на природном, вечном, можно сказать, топливе. Перепетуй мобиле, язви её…

- Перепетуй? – не понял Глеб Сергеевич, а потом догадался. – Перпетуум мобиле! Вечный двигатель.

- Он самый, штоб его дождём намочило, – подтвердила бабка, и принялась объяснять: – Тут, – ткнула она тонким, как обглоданная куриная косточка, пальцем куда-то в нижнюю часть колоды, – два диска. Один – из магнитного железняка, второй – из белгорючкамня выточен. Там, – привстав на цыпочки, указала она на дно ступы, – педалька такая. Наступишь ногой, камни соединяются, и эта, как его… агравация…

- Антигравитация? – подсказал отставной чиновник.

- Ну да, антигравитация появляется. Можно лететь. А метла – она вроде рулевого управления. Шаркнешь по левой стороне ступы – налево летит. По правой – направо, понятное дело. Ну, ещё набор высоты есть, снижение, само собой…

- Само собой, – кивнул понимающе Дымокуров.

Ну, естественно! Чего ж тут сложного? Два камня, веник. Р-р-аз! – и антигравитация. Полетели! Всего и делов-то…

«Однако пора выбираться отсюда, пока совсем не стемнело», – соображал Глеб Сергеевич, видя, как за грязным, мутным окошком избушки сгущаются вечерние сумерки.

- А что, баба Ягода, далеко до усадьбы-то? – будто между прочим, поинтересовался он.

Старушка будто бы вмиг поняла намёк, спохватилась:

- Ой, Глебушка, заболталась я с тобой… а уж того и гляди – ночь на дворе наступит! Тут до имения рукой подать. С полкилометра. И тропка приметная. Я ж каждый день туда-сюда, то в лабалаторию, то домой шастаю. Прямо не знаю, как ты заблудиться тут умудрился…

- А вы меня не проводите? – осторожно спросил Дымокуров. – А то я, знаете ли, здесь в лесу как-то не очень… ориентируюсь…

- Не могу, Глебушка, – развела руками старушенция. – У меня зелье приворотное на подходе. – Она указала на очаг, где кипела в чугунке, слабо побулькивая, какая-то вязкая жидкость тёмно-зелёного цвета. – Пора градиенты добавлять: лапки лягушачьи да кирпич тёртый… А! – воскликнула она озарено, – я тебе провожатого дам!

«Господи, это ещё кто?» – опасливо глянул Дымокуров по сторонам.

Но бабка, нырнув рукой куда-то в складки своей широченной безразмерной юбки, пошарила там, в бездонных карманах, и извлекла на свет клубок шерсти красного цвета, величиной с теннисный мячик.

- Вот, мохер, между прочим, стопроцентный. Никакой синтетики! – хвастливо подчеркнула она, протягивая клубок Глебу Сергеевичу.

Тот осторожно принял его в руки, с недоумением ощупал, осмотрел. И впрямь шерсть, толстая нить, из какой носки да свитера вяжут, в плотный клубочек свёрнутая.

- И… что с ним делать? – не мог взять в толк отставной чиновник.

- А вот что! – забрав у гостя клубок, старуха немедленно запулила его через порог избы.

Красный клубочек запрыгал приметно среди зелёной травы, а потом непостижимым образом свернул вдруг на видимую явственно, несмотря на накатившийся сумрак, тропку, и покатился по ней неспешно. Игнорируя инерцию и земное притяжение, шерстяной колобок, вопреки законам природы, переваливался старательно через торчащие из-под земли корни деревьев и ломаные упавшие ветки, и катил куда-то целеустремлённо в лесную чащу.

- Давай-давай, поспешай, – подбодрила Дымокурова старуха, подталкивая его к порогу избушки. – Это навигатор, по-вашему. Аккурат до порога усадьбы тебя доведёт!

Подчиняясь напору и безумной убеждённости бабки, ругая себя мысленно за бесхребетность и глупость, Глеб Сергеевич сполз по лесенке на стылую от вечерней росы землю. И, подрагивая от промозглой сырости, припустился вслед за дурацким клубком, который катился сам по себе, как ни в чём не бывало, по лесной тропинке.

Дыша хрипло и едва поспешая за таинственным колобком, ловко преодолевающим неровности почвы, огибавшим кусты и стволы деревьев, Дымокуров, оправдывая своё безрассудство, успокаивался мыслью о том, что этот комок шерсти, возможно, и впрямь навигатор какой-то новой, неизвестной ему модели. Японского или, к примеру, китайского производства.

И где-то в шерстистом нутре его спрятан хитроумный, радиоуправляемый со спутника механизм с моторчиком, движимый энергией электрических батареек…

 

20

- Э-э… любезный! Вы живы? Что это с вами? Очнитесь!

Сбруев слышал эти вопросы, подкреплённые лёгким похлопыванием его по щекам, но не мог прийти в себя от пережитого ужаса. Впрочем, голос явно не принадлежал воскресшей непостижимым образом жуткой старухе.

Неудавшийся поэт осторожно приоткрыл один глаз. И тут же опять крепко зажмурился.

Человек, склонившийся над ним, обладал внешностью не менее таинственной, устрашающей, чем ходящая по кладбищу среди бела дня покойница.

Ферапонта тормошил, присев возле него на корточки, некто в чёрном. В широкополой пасторской шляпе, с бескровно-белым лицом, на котором выделялась ярко полоска рта с кроваво-красными, сочными, будто перезрелая клубника, губами. Взор незнакомца надёжно скрывали зеркальные, отражающие лишь окружающее пространство, очки. А касался лица Сбруева он рукою, затянутой, несмотря на летнюю жару, в чёрную лайковую перчатку.

На мгновение поэт предположил, что он умер, и пребывает в аду, однако тут же отбросил эту суеверную мысль. Ибо не может в преисподней так ярко, до рези в глазах, полыхать предзакатное солнце. Да и человек в чёрном обращался к нему вполне по-земному, строго, будто полицейский пьяного гражданина будил:

- И чего это вы здесь разлеглись? Подъём! Вы что, выпили лишнего? На кладбище живым спать не положено!

Командирский голос подействовал, и Сбруев, открыв глаза, принялся подниматься, кряхтя и ощупывая здоровенную шишку на темени. Не привиделась явно старуха-то!

- Я… мнэ-э… на меня напали! – нашёлся он, постанывая от жалости к себе, старому, больному, увечному…

- Кто? – живо заинтересовался незнакомец.

Он выпрямился во весь рост, отступил на шаг, и не принимал в процессе подъёма литературного мэтра с колен никакого участия. А смотрел на него с высоты своего роста пустыми зеркальными глазницами отстранённо, будто исследователь, блошку под микроскопом изучающий.

- Да старуха, с клюкой… – плаксиво сообщил Ферапонт, и, понимая, насколько нелепо звучит его объяснение, добавил всё-таки. – Вот эта, которая здесь похоронена…

К его удивлению, незнакомец не отмахнулся, не посмеялся над откровениями неудавшегося поэта, а принялся уточнять:

- Вот эта, – указал он затянутым в перчатку пальцем на могильный холмик. – Василиса Митрофановна Мудрова?

- Она самая, – буркнул окончательно пришедший в себя и налившийся уже привычной злобой в отношении окружающих по самые уши Сбруев. – Выскочила неизвестно откуда, и ка-ак даст мне клюкой по башке! С набалдашником! С-сука!

При этом поэт украдкой глянул на свои мокрые штаны с расстёгнутой ширинкой, и попытался прикрыть беспорядок в личном туалете полой пиджака.

Однако человек в чёрном, не замечая телодвижений оконфуженного писателя, созерцал ещё какое-то время украшенную свежими венками могилу, и бормоча:

- Покойница… Клюкой… Что ж, на Василису Митрофановну это похоже. С неё станется. Да только мёртвые из могил не встают, и клюшками не дерутся… – А потом, оборотив свой взор на пострадавшего литератора, сказал утверждающе: – Вы ведь Ферапонт Сбруев? Известный писатель?

- Н-ну… да! Собственной персоной, как говорится, – склонил голову, представляясь, неудавшийся поэт.

Одномоментно соображая про себя судорожно, что это за хрен в чёрных вычурных одеяниях, и что ему здесь, на кладбище, нужно.

- Вот вы-то мне и нужны! – будто прочтя его мысли, откликнулся незнакомец. И представился в свою очередь, не подавая, впрочем, руки: – Зовите меня Люций Гемулович. Я к вам сюда, в Колобродово, прямо из Москвы.

- И… чем обязан такому вниманию? – наклеив на лицо добрую улыбку, настороженно поинтересовался у столичного гостя хитренький Ферапонт.

Люций Гемулович сложил руки на груди, выпрямился во весь рост картинно, так, что его чёрный плащ тонкой материи заколыхался от лёгкого дуновения ветерка, а от широкополой шляпы на лицо неудавшегося поэта упала тёмная тень. И провозгласил торжественно:

- Я – тот самый чёрный человек. Что являлся, как известно, многим пиитам!

- Да бросьте! – разочарованно отмахнулся от него, уловив насмешку, Сбруев. – Я думал, у вас ко мне серьёзное предложение… – А потом перешёл в атаку, заявив с присущим ему нахрапом: – Вы вот что. Прекратите хулиганничать, и оставьте территорию кладбища. Здесь не положено!

- Что не положено? – искренне удивился незнакомец. – Погост – это общественное место. Или вы его… э-э… мнэ-э… как всю региональную литературу, приватизировали?

Ферапонт ощетинился мигом:

- Ничего я не приватизировал!

Люций Гемулович в мгновение ока, ниоткуда, а скорее всего, из рукава плаща, извлёк толстенную, непостижимым образом, уместившуюся там книгу. Сбруев сразу признал в ней «Антологию поэзии Южного Урала», изданную под его редакцией на средства областного бюджета в прошлом году. Солидный том с золочёным тиснением. Открыв его, человек в чёрном принялся читать предисловие – с выражением, чётко, как хорошо владеющий русским языком иностранец, проговаривая каждый звук:

- «Трудно переоценить выдающееся значение для южно-уральской поэзии, литературы в целом, Ферапонта Сбруева. Не только гениального поэта, но и учителя, наставника многих поколений писателей»… При жизни так даже о Пушкине, «нашем всё», не писали. А это ведь о вас, если не ошибаюсь?

- Не ошибаетесь! – с вызовом откликнулся Сбруев. И предложил сердито: – А фокусы свои дурацкие не здесь, на кладбище, а где-нибудь в клубе, на сцене показывайте!

Люций Гемулович неуловимым движением спрятал увесистый фолиант в складках плаща, умиротворяюще поднял вверх обе руки:

- Полноте, батенька! Сцена, публика – это ваша стезя. – И заговорил вдруг совсем иным тоном – тихо, мечтательно: – Помните, как вас принимала аудитория в молодости, пятьдесят лет назад? Слушатели из разных слоёв населения. Рабочие, колхозники, техническая интеллигенция. Гуманитарии, само собой. А вы – молодой, златокудрый, красивый, стояли на сцене и читали свои стихи. Вот эти, например, – и человек в чёрном принялся декламировать, по памяти, не заглядывая в книгу: – «Быть может, весна никогда не придёт, быть может, и снег никогда не растает…». Или вот это, из лично вами пережитого: «Я ночью пьяного раздел. А лютый был мороз!» – Закончив, причмокнул губами, сожалеючи. – Это – из ваших ранних стихов. А поздних-то и вовсе написано не было! Ах, как вас принимали тогда! – всплеснул руками в лайковых перчатках Люций Гемулович. – Какое поэтическое будущее вам пророчили! Увы, не сбылось…

Сбруев слушал, насупившись, взирая на собеседника исподлобья, играя желваками. А человек в чёрном продолжал между тем:

- А знаете, почему вас так внезапно, безжалостно оставила муза? Потому что вы, Ферапонт, лодырь и жлоб. Да-да, не обижайтесь, – предупреждающе выставил он перед собой руку, заметив, как дёрнулся воинственно престарелый поэт. – Что ж в вашем возрасте обижаться-то? Вам, любезный, пора и о душе подумать. Проанализировать, вспомнить тот день, когда вы поняли вдруг, что не хотите писать стихи. Не хотите больше напрягаться, вставая из-за стола с дрожью в руках, с колотящимся сердцем, головной болью и шумом в ушах. И когда единственным способом снять это непосильное напряжение, стресс, оказывается стремление напиться до свинского состояния. И всё это ради пары строф, вымученных за несколько часов каторжного труда? А жить в достатке, комфорте и сытости очень хотелось. И это в итоге вам вполне удалось! – торжественно провозгласил Люций Гемулович. – Однако творческое бесплодие, необходимость всё время мимикрировать под настоящего писателя разъедала, будила ненависть к окружающим. И, я уверен, вы готовы душу дьяволу заложить за то, чтобы хотя бы к старости к вам вернулась способность к творчеству!

Сбруева перекосило всего. Он вдруг принялся крестить человека в чёрном, бормоча испуганно:

- Изыди, проклятый, изыди!

Однако Люций Гемулович лишь усмехнулся в ответ.

- Да бросьте вы, – пренебрежительно отмахнулся он от крестного знамени. – Мы же с вами материалисты, и прекрасно знаем, что покойники не оживают лишь для того, чтобы треснуть поэта, хоть и бывшего, по голове, и дьявола, конечно, не существует… А вот человек, готовый помочь вам, и вернуть утраченную способность к творчеству, есть. И этот человек – я.

И тут Сбруев вдруг неожиданно даже для себя зарыдал. И от отчаянья – о себе, любимом, он всё уже давно знал, во всём признался себе без утайки. И от страха – странный человек его словно открытую книгу читал, в самые потаённые уголки души заглянул, и будто наизнанку её, душу-то, или что там осталось на месте её, вывернул…

А таинственный собеседник вдруг шагнул к нему, положил руку на вздрагивающее от рыданий плечо вполне дружески, молвил отечески, успокаивающе:

- Ну, полноте, батенька, полноте… Слезами горю, как известно, не поможешь. А вот с помощью психотерапевтического сеанса – вполне возможно.

- Кто вы? – опасливо отшатнулся от нового знакомого Сбруев.

- Я представитель нефтяной компании, которая будет добывать нефть в вашем Заповедном бору. А по первой специальности – психотерапевт. Весьма, кстати, известный в определённых столичных кругах. И вам крупно повезло, что я решил из простого любопытства прогуляться здесь, в окрестностях села Колобродово, заглянул на это сельское кладбище… И вот – вы вполне кстати оказались в нужное время на нужном месте. А я могу в два счёта решить вашу творческую проблему!

- Как? – с надеждой в голосе откликнулся Ферапонт.

 Слёзы на его глазах мгновенно высохли, и он кулаком разом смахнул их остатки, вытер влажные дорожки на покрытых седой скрипучей щетиной щеках.

- Для специалиста проблемы, наподобие вашей, хорошо известны, – заговорил человек в чёрном, приблизив вплотную к лицу Сбруева свою бледную физиономию в зеркальных очках, в которых мелькнуло перекошенное, как на плохой фотографии, отражение неудавшегося поэта. – В данном случае чаще всего мы имеем дело с неким психологическим блоком, возникшем в силу… э-э… некоторых внутренних установок личности пациента. Снять его – минутное дело. Пустяк, не стоящий выеденного яйца. Сейчас мы это подкорректируем…

Ферапонт не очень понимал смысл сказанного таинственным собеседником. Он ошарашено думал о том, что поразившее его творческое бесплодие, напасть, пустившая всю его жизнь псу под хвост, заставлявшая десятилетиями притворяться, ловчить, толкаться локтями, чтобы не просто удержаться в творческой обойме, но и пробраться на самый верх провинциальной литературной иерархии – всего лишь психологическая проблема, не стоящая выеденного яйца?! И её можно решить прямо сейчас, здесь, на кладбище? И, что немаловажно, совершенно бесплатно!

Сбруев подобрался, вытянул руки по швам, кивнул поспешно:

- Я готов!

Вечерело. На тихий погост опускалась прохлада. Лёгкий ветерок перебирал веточки берёз и кустов отцветшей сирени над поросшей травой могилками. Прячась в густой листве, чирикали беззаботно птички. Слышно было даже, как прошуршала мышка у ног. Всё было как всегда на склоне летнего дня. Однако именно сегодня здесь, на сельском кладбище, вершилось таинство.

Человек в чёрном протянул руки в перчатках, коснулся лица Сбруева. Провёл ловкими, как у пианиста, пальцами, по остаткам волос на затылке, погладил шишку на макушке, куда приложилась клюкой старуха Мудрова, и болячка сразу перестала саднить.

- Закройте глаза. Не напрягайтесь. Расслабьтесь, – монотонно и успокаивающе ворковал Люций Гемулович. – Я пошлю вам всего лишь несколько пассов…

Ферапонт вдруг почувствовал, как от рук нечаянного целителя повеяло… да что там повеяло, полыхнуло прямо-таки жаром. Горячая волна, возникнув там, где едва касались кожи пальцы в перчатках, устремилась под кости черепа, вибрируя, растеклась по обоим полушариям мозга, а потом, сконцентрировавшись мгновенно, будто раскалённой иглой пронзила всё тело вдоль позвоночника – от затылка до копчика. Сбруев ойкнул и содрогнулся. Услышал команду:

- А теперь откройте глаза!

Подчинился, прозрел и спросил, заикаясь от страха:

- Ч-то… что это было?

Люций Гемулович, отступив на шаг в сторону, смотрел на него удовлетворённо, словно скульптор на законченное только что изваяние. Пояснил, поблескивая слепо очками:

- Пустяки. Чакры почистил, открыл каналы для потока энергии, нейронные связи между стволом головного мозга и лобными долями восстановил. Тем самым вернул вам способности к творчеству. И теперь вы снова сможете писать стихи.

Сбруев ощупал недоверчиво затылок, остатки волос на темени, тронул покрытый испариной лоб, прислушался к своим ощущениям. И действительно, в голове прояснилось, стало легко и… беззаботно как-то. Словно стакан водки дёрнул без закуси. В то же время мысли приобрели необыкновенную чёткость, и стоило ему подумать о стихах, в мозгу будто бы фейерверк взорвался, осыпаясь звёздным дождём поэтических образов, готовых ритмических строк и мгновенно рождавшихся рифм.

Поэт зачарованно смотрел на своего избавителя, а тот вдруг полез куда-то в глубины чёрного, свободного покроя, плаща, извлёк пластиковый файл и золотую паркеровскую авторучку.

- Так-то, любезный. Долг, как известно, платежом красен. Услуга за услугу. Вот здесь, внизу, свою подпись черкните.

Ловко выдернув из пластиковой папочки листок, он протянул его Сбруеву.

- Что это? – настороженно взял в руки бумагу Ферапонт.

- О, это акт передачи вашей бессмертной души в моё вечное личное пользование! – строго заявил человек в чёрном. А когда поэт отшатнулся в ужасе, засмеялся добродушно, искренне, и до слёз. – Ох, уморил… поверил ведь! – и посоветовал весело: – Да вы текст-то прочтите. Это – заявление представителей зеленоборской интеллигенции, преимущественно гуманитариев, с одобрением начала разработки нефтяного месторождения в Заповедном бору. Что, в свою очередь, приведёт к небывалому расцвету культуры и на территории вашего района, и всей Южно-Уральской области!

Сбруев, всё ещё с сомнением поглядывая на бумажку, спросил недоверчиво:

- С чего бы? Ну, этот, как вы говорите, расцвет?

Люций Гемулович пояснил с готовностью.

- Деньги, дорогой пиит, увы, банальные деньги. Возьмём, к примеру, литературу. Вот вы, как признанный авторитет… гм-м… в южно-уральской словесности, периодически клянчите в региональном министерстве культуры средства на издание очередного коллективного сборника. Ну, там к юбилею литературного объединения, ещё к какой-нибудь круглой дате… Поскольку вас знают, к вам прислушиваются, деньги, со скрипом, не в той сумме, в которой бы хотелось, всё же дают. Вы, как всегда, выступаете в роли составителя. Получаете, соответственно, вознаграждение за свои интеллектуальные труды. Имеете возможность в бесчисленный раз на халяву издать полтора десятка своих стихов, а заодно выслушать каскад благодарностей от авторов, которых вы в этот сборничек включили. Ведь так? – он испытующе глянул на Сбруева.

- Н-ну, в общем-то, да… – вынужден был признать Ферапонт.

- А с началом работы на территории Заповедного бора нашей нефтяной компании ваши возможности в этом плане возрастут многократно! Вы, например, сможете осуществить давно задуманный вами грандиозный проект – издать серию книг, этакую многотомную библиотеку произведений писателей, чья жизнь, творчество были как-то связаны с Южно-Уральской областью. От Даля, Державина, Карамзина, Пушкина, до современных авторов. Причём именно вы, Сбруев, будете решать, кто из южно-уральских поэтов и прозаиков достоин встать на книжную полку рядом с великими, а кто нет. Корсакова, например, я предлагаю из этого перечня исключить!

- Вы… вы тоже считаете его недостойным? Вы его читали? – изумлённо вытаращил глаза Ферапонт.

- Да-а… кое-что, бегло… – неопределённо пожал плечами Люций Гемулович. – В любом случае осуществление этого грандиозного проекта будет передано нами, нефтяниками, на откуп лично вам, Сбруеву. Как скажете, так и будет!

Ферапонт слушал зачарованно, а человек в чёрном продолжал вещать увлечённо:

- И заметьте, за каждый том вы, как редактор, будете получать «составительские». А это – многие десятки, сотни тысяч рублей! С учётом того, что наш проект рассчитан на несколько лет, безбедная старость вам обеспечена.

Сбруев утер вспотевший от волнения лоб обмахрившимся от старости рукавом пиджака. Прищурился подозрительно:

- А стихи теперь я точно смогу писать?

- Да конечно! – всплеснул руками Люций Гемулович. – Да сколько угодно! Кстати, первое можете посвятить нам, нефтяникам. И прочесть на торжественном пуске нефтяной скважины в Заповедном бору. Что-нибудь вроде: мы нефтяников поздравляем, и всего… трам-там-там, им желаем… ну, вам, как поэту, видней!

Сбруев опять глянул в листок. Там, под текстом обращения, уже стояли подписи известных в районе заслуженных врачей, работников сферы образования, культуры. Нашёл свою фамилию с перечислением всех литературных регалий, и, присев на корточки, уложив бумагу на коленку, черкнул витиеватую, с завитушками и вензелями, подпись.

Выпрямившись с кряхтением, вернул документ Люцию Гемуловичу.

Тот, ловко действуя своими затянутыми в перчатки, гибкими, словно многосуставчатыми, пальцами, вставил листочек в файл, и в мгновение ока спровадил куда-то в складки свободного, будто крылья гигантской летучей мыши, плаща. Молвил вежливо, тронув поля шляпы:

- Приятно было познакомиться. Позвольте откланяться… – и, шагнув с тропинки, исчез, растворился, растаял, словно призрак, в кустах привядшей от летней жары и маловодья, черёмухи.

Впрочем, Сбруев и не следил за тем, куда отправился таинственный собеседник.

Радость переполняла его. Он знал наверняка, чувствовал, что к нему и впрямь вернулись способности к творчеству. Что там предложил человек в чёрном? Поздравление нефтяникам? Да запросто!

И Ферапонт продекламировал вслух строки, будто огненной вязью прописанные в его мозгу, мгновенно сложившиеся в стихи:

Я нефтяников поздравляю,

И всего, трам-там-там, им желаю!

Я желаю им, чтоб всегда

Э-э… нефтескважины были полны,

Чтоб минула уж всех их беда,

И что б были прекрасны их дни!

 

Заслышав громкий, похожий на воронье карканье голос поэта, птички, до того беззаботно щебетавшие окрест, замолкли разом испуганно.

А Ферапонт ликовал. Он только что, после полувекового молчания, написал новый и, откровенно надо сказать, великолепный стих! Отлично скроенный, зарифмованный. Особенно вот это вот: «трам-там-там» хорошо получилось. От самых глубинных поэтических народных традиций, идущее… Строфа, гениальная в своей простоте, прямо пушкинская, надо честно признаться, строфа! И сейчас подобных строк и строф роилось в его голове тысячи! Теперь все недоброжелатели, много лет попрекавшие его отсутствием личного творчества, сдохнут от зависти!

И Сбруев опять зарыдал, шумно сморкаясь в смятый комком, накрахмаленный будто, от многократного употребления, носовой платок. Плакал от счастья на этот раз.

 

21

Глеб Сергеевич проснулся далеко за полночь.

Ещё не открыв слепленных тяжёлой дремотой глаз, он со стыдом вспомнил, как плутал накануне в ужасе по Заповедному бору, как погостил у сумасшедшей старухи, которой он, как ни крути, а доводится единокровным племянником. Как рысачил потом по лесной тропке вслед за дурацким клубком шерсти, который, как намагниченный, катился сам по себе шустренько, и вывел-таки прямо к парадному крыльцу усадьбы, светящейся приветливо в ночь окошками. После чего, скакнув, исчез, юркнув, словно мышка в травку. Вполне вероятно, назад, в избушку, помчался.

Не распространяясь особо о своих приключениях в дебрях дикого бора, Дымокуров сытно поужинал под пристальным, угадывающим любые его желания взглядом домоправителя Еремея Горыныча, а потом, сославшись на усталость, отправился почивать в отведённую ему спальную комнату.

И вот теперь, пробудившись среди ночи, вспомнив такой насыщенный событиями вчерашний день, Глеб Сергеевич, что называется, разгулялся.

Он лежал тихо, стараясь не думать о стоящем под кроватью ночном горшке, и страдал.

Никогда прежде, за всю свою шестидесятилетнюю с гаком жизнь, он не чувствовал себя так глупо.

Дымокуров был человеком рациональным, убеждённым атеистом. Последнее, впрочем, не афишировал с учётом нынешнего тренда в федеральной политике. В церкви бывал по случаю, за компанию с кем-то, свечки перед ликами святых не ставил, никогда не молился. В чертовщину всякую, сглазы да порчи он тоже не верил. Смотрел на окружающую действительность с точки зрения здравомыслящего человека, полагая, что всякому, даже самому невероятному на первый взгляд, явлению, есть вполне научное объяснение.

Хотя и чудес-то особых здесь, в имении он, если подумать, не видел воочию. Какие-то разговоры о тысячелетнем долгожительстве, умение «отводить глаза», медведь этот пьяный… Да, ещё ступа якобы летающая – но полёт этот наверняка осуществлялся только в болезненном воображении домочадцев усадьбы. Вот только клубок-навигатор, скакавший сам собой по лесной тропинке… А может, никакого клубка и вовсе не было? Может, он только привиделся? Опять же, бабка эта полоумная в избушке гадостью какой-то напоила. А клубочек этот, за которым скакал сквозь буреломы, ему лишь мерекался?

Глеб Сергеевич, вздохнув тяжко, перевернулся неловко на податливой, жарко обнимавшей его пуховой перине, со спины на бок. Всё тело после непривычной физической нагрузки с плутанием да беготнёй вчерашними болело. И галлюцинации, вызванные бабкиным пойлом, продолжались.

Ибо чем другим объяснить то, что увидел Дымокуров, повернувшись лицом к окну?

А увидел он такое, что ущипнул себя за предплечье, чтобы проверить – не спит ли, и не снится ли ему кошмарный, ужасный сон?

Из-за оконного стекла, в прогал между не задёрнутыми до конца шторами на него пялилась жуткая образина.

Существо было похоже на летучую мышь, только гигантскую, ростом с взрослого человека.

Это нечто висело за окном непостижимым образом – вниз головой, при этом чёрная широкополая шляпа не сваливалась с его макушки, будто приклеенная, и пялилось на отставного чиновника красными, пылающими, словно два уголька, глазами. И постукивало, скребло по стеклу длинными, червеобразными, когтистыми пальцами. А потом, усмехнувшись и оскалив белоснежные зубы-клыки, нечто ткнуло себя указующим перстом в грудь, затем указало на обомлевшего Глеба Сергеевича, и опять с противным визгом скребнуло когтями по стеклу, недвусмысленно давая понять – пусти, мол.

Такого рассудительный и рациональный Дымокуров уже не смог вынести.

Взвизгнув, он одним движением откинул тяжёлое ватное одеяло, кубарем скатился с кровати, и как был – в пижаме и босиком, вылетел из спальной в тёмный коридор.

Здесь, что естественно, никого не было в этот час. Однако в самом конце, ближе к гостиной, светился проём не захлопнутой плотно двери, ведущей в комнату, в которой обитал Еремей Горыныч, если Глеб Сергеевич не ошибался. И оттуда доносились приглушенные, едва различимые в ночной тишине, голоса.

Дымокуров остановился в нерешительности, дыша запалённо, потирая ладонью грудь и пытаясь успокоить колотящееся испуганно где-то под самым горлом сердце. Крашеный пол холодил ноги, казался ледяным, что немного привело в чувство отставного чиновника.

 – Ты зачем его по бору плутать-то заставил? – донеслось вдруг из-за двери до Глеба Сергеевича явственно. Вопрошала незнакомая женщина. Голос её звучал сурово, властно и требовательно. Новый владелец усадьбы, как не был напуган, нашёл в себе силы, замерев, прислушаться с любопытством.

- Дык, пущай, думаю, погуляет… – забасил, оправдываясь, невидимый из-за двери мужик, в котором Дымокуров без труда распознал Якова. – Ну и вааще… пошутковал малость. Уж больно смешно он «ау!» кричал. Будто резаный. Заблудился, ити его мать, в трёх соснах!

Отставной чиновник сразу понял, что речь идёт о нём, а потому стал слушать ещё внимательнее.

- Пошутковал он, вишь ли… – продолжала отчитывать Якова неизвестная, а потом переключилась на другого невидимого собеседника. – Ну а ты-то, Ягода наша малинка, что ему своим язычком без костей наболтала-поведала? Небось, запугала чудесами разными до икоты?

- Я то? – как ни в чём ни бывало, отозвалась хозяйка лесной избушки. – Да ничо особенного. Раболаторию свою показала…

- Лабораторию! Сколько раз повторять! – строго поправила её невидимая собеседница.

- Ну да. Я и говорю – лабалаторию показала, – словоохотливо поправилась бабка. – Покалякали о том, о сём. В чувство привела, отварчиком попользовала болезного. Ну и проводила домой от греха…

- Знаю, как ты его проводила. Сама-то идти поленилась, навигатор всучила. Что он подумал, интересно, когда за клубком шерсти по лесу бежал? Что он Иван-дурак из русской народной сказки?

- Я думаю, настало время ему всё как есть обсказать, – вступил в диалог молчавший до сих пор домоправитель Еремей Горыныч. – Парень он смышленый, поймёт всё правильно…

- Рано! – сказала, как отрезала, обладательница властного голоса. – Пусть ещё чуток пообвыкнется. Да и мы должны лучше к нему присмотреться…

Глеб Сергеевич, млея, слушал этот, касающийся его персоны самым непосредственным образом, разговор, и в нём подспудно, сменяя только что пережитый ужас от увиденного за окном, поднималась багровой волной благородная ярость.

Уже не владея собой, он с раздражением распахнул пинком босой ноги дверь перед собой, шагнул внутрь и, зажмурившись от непривычно яркого света электролампочки под потолком, заорал негодующе:

- Что, чёрт возьми, здесь происходит?! Где я нахожусь? В сумасшедшем доме?! И что за образина висит вниз головой за окном моей спальни, корчит рожи и когтями скребётся?!

- Вот те нате, из-под кровати! – охнула растерянно баба Ягода.

А всё тот же командный голос женщины, неразличимой для Дымокурова из-за света, режущего нещадно глаза, распорядился властно:

- Ну-ка, Яков, глянь быстро, кто там на улице!

- И зачем только я Потапычу, забулдыге этому, по ведру овсянки кажный день варю! – возмущённо запричитала, Дымокуров узнал сразу, повариха Мария. – Усадьбу он, вишь ты, охраняет! Небось, налакался браги, дармоед, и дрыхнет где-то в кустах. А тут – приходи в дом, кто хочет, бери, что хочет… Лучше б кобеля сторожевого завели!

- Да, кобеля тебе только и не хватало! – раздражённо парировал Яков, выбегая из помещения и отодвигая плечом застрявшего у дверей Глеба Сергеевича. – Замуж бы тебя скорее выдать, вмиг бы хвост-то прижала…

- Цыть! – окоротила зычно спорщиков таинственная командирша.

Дымокуров, наконец, разлепил слезящиеся веки, оглядел комнату.

Перед ним, восседая в глубоком кожаном кресле за письменным столом домоправителя, заваленным по обыкновению стопками счетов, квитанций, с открытым ноутбуком, предстала покойница, чей грозный портрет до того лишь пристально взирал на Глеба Сергеевича со стены.

Василиса Митрофановна Мудрова.

Как говорится, собственной персоной, живёхонькая, и всё такая же царственно властная.

Выглядевшая, между прочим, несмотря на преклонный возраст, живее всех живых, собравшихся в этот поздний час в кабинете Еремея Горыныча.

- В-вы?! – изумлённо выдохнул Дымокуров.

Тётка внимательно осмотрела его, всклокоченного, и заметила с грустной улыбкой:

- Ну а теперь, Глебушка, всё совсем непонятно, да?

Глеб Сергеевич, обезоруженный этим её спокойным, домашним тоном, сдулся мигом, и опустился обессилено на стул, освобождённый бесстрашно бросившимся в ночную мглу разбираться с отвратительным визитёром Яковом.

Опустил обескураженно голову: так, мол…

Он искоса оглядел кабинет. Вся дворня собралась здесь в полном составе. Еремей Горыныч, баба Ягода, Мария, эти двое, как их, Семён с Соломоном… А ещё покойница, которую схоронили неделю назад, и чьё имущество якобы унаследовал горячо любимый племянник… Или не унаследовал, как сейчас выясняется?

Вернулся Яков, хлопая отворотами своих неизменных бродней, пояснил хмуро:

- Никого. Но нежитью крепко пахнет.

- Значит, и Упырь здесь, – кивнула понимающе Василиса Митрофановна. – Как же в таком деле – и без него? Небось, он-то всю эту кашу и заварил…

- Э-э… какой упырь? К-какую кашу? – подал голос, замороченный Дымокуров. – Объясните, наконец, что здесь у вас происходит?

Тётка посмотрела на племянника пристально своими удивительно голубыми, бездонными прямо, всё понимающими глазами, успокоила, будто дитё малое:

- Непременно всё объясню, Глебушка. Только разговор тот долгим получится… – а потом вдруг добавила буднично, совсем по-домашнему: – Ты бы пошёл в спальную, тапки обул. А то ноги на крашеном полу застынут.

Отставной чиновник представил, как выглядит сейчас со стороны: опухший от сна, со свалявшимися в пук волосами, босой… однако мялся, поскрипывая «венским» стулом с витыми ножками.

- А, тебя Упырь смущает! – догадалась Василиса Митрофановна. – Не бойся. Его уж, поди, и след простыл. Он с нами в открытую связываться опасается. Да и не зайдёт он в дом, пока его хозяин не пригласит.

- И-и… почему? – хотя в голове его клубился сонм других вопросов, полюбопытствовал Дымокуров.

- Так исстари повелось, – пожала плечами тётушка. – Такие уж у них, вурдалаков-упырей, стародавние принципы…

Глеб Сергеевич поднялся, прошлёпал босыми ногами в спальную, у порога остановился нерешительно. Прячась за дверным косяком, выглянул осторожно, изучая подсвеченное полнолунием окно. За стеклом никого не было. Шагнул в комнату, быстро нашарил на стене выключатель. Люстра под потолком ярко вспыхнула, залив помещение электрическим, вполне цивилизованным и прогрессивным, не оставляющим места для теней, всяческой нежити и прочих суеверий, светом.

Снял со спинки стула свежую рубашку, натянул хлопчатобумажные брюки, носки. Нашарил под кроватью привезённые с собой шлёпанцы – такие родные, домашние, надёжные в окружающей его здесь странной, непривычной и непонятной, реальности.

Первая мысль, возникшая в его замороченной голове, когда он остался в одиночестве, один на один с собой, была вполне рациональной: бежать! Вот прямо сейчас, собрав быстро вещички. Переобувшись и прихватив шлёпанцы, выбраться из дома, и напрямки по дороге, тут не заблудишься, – прочь от этой погрязшей в чертовщине, населённой странными сумасшедшими людьми, усадьбы! До Колобродово – полчаса быстрой ходьбы. А там нанять водителя, деньги-то есть, и – в Зеленоборск, на вокзал. А может – не велика трата, подрядить таксиста или частника – и рвануть прямо в Южно-Уральск. Через пару-тройку часов дома будет. В своей уютной и безопасной городской квартире. Подальше от этого чёртова бора, воскресших покойниц, медведей-пьяниц, упырей и прочего морока…

Однако, чуть успокоившись, Глеб Сергеевич рассудил здраво: путь из имения к цивилизации, к людям, пролегал по лесной дороге, где сумрачно даже днём, а сейчас, ночью, и вовсе темно, хоть глаз выколи. И никаких фонарей. Опять же, эта образина, в окно заглянувшая, – не галлюцинация, отставной чиновник был в этом уверен. А вполне материальное существо с красными глазами убийцы. И сейчас оно, или она, вполне вероятно, бродит где-то неподалёку в чернильном мраке, голодно лязгая своими клыками и хищно шевеля длинными, когтистыми лапами…

Ни в каких упырей и прочую чертовщину Дымокуров, конечно, не верил, но кто знает, до какой степени умственной и физической деградации могли дойти некоторые из здешних аборигенов за долгие годы изолированности от людского сообщества, беспробудного пьянства, близкородственных, а может, и кровосмесительных связей?! По крайней мере, у всей дворни признаки некоторого психического расстройства налицо. Одна баба Ягода со своей летающей ступой чего стоит! Да и Василиса Митрофановна… это ж надо – мёртвой прикинуться, потом воскреснуть. Нормальным людям такого в голову не придёт!

Впрочем, форма помешательства у обитателей усадьбы, похоже, тихая, буйства пока не замечено. А потому, соображал Глеб Сергеевич, безопаснее будет всё-таки провести остаток ночи здесь, в имении, за беседой с ясноглазой тётушкой и её дворней. Не переча, не опровергая любой бред, который они будут нести. Это, как вычитал в своё время где-то отставной чиновник, главный принцип общения с душевнобольными. Не спорить, не возражать, а выслушивать внимательно, какую бы ахинею они ни несли, соглашаться, поддакивать.

А утром, едва рассветёт, с первыми петухами – прочь отсюда. И пропади оно пропадом это беспокойное наследство, эта законсервированная во времени усадьба и её полоумные обитатели…

 

22

Пока же, переодевшись для серьёзного разговора, Глеб Сергеевич вернулся в кабинет Еремея Горыныча.

Дворня в полном составе во главе с новопреставленной и возродившейся из небытия Василисой Митрофановной ожидала его здесь с видимым нетерпением. Все расселись рядком по левую и правую сторону от воскресшей хозяйки, судя по всему, нисколько не смущённые этим чудесным фактом, словно к фотографированию на память для семейного альбома приготовились.

Свободный стул для Дымокурова поставили наособицу, прямо перед собой, туда, где при фотографировании располагается мастер с фотоаппаратом. Или арестованный для допроса – можно было и так рассудить.

Пребывавший в раздражении и смятении отставной чиновник опустился грузно на отведённое ему место, глянул на дворню с вызовом.

Начала разговор, как и предполагалось, тётка, Василиса Митрофановна:

- Я понимаю, Глебушка, как удивлён и обескуражен ты сейчас всем случившимся, – молвила она размеренно, нараспев, будто сказку дитю-несмышлёнышу сказывая.

- Не то слово, – буркнул угрюмо племянник.

А тётка между тем продолжала:

- Прежде всего, чтобы исключить всяческую мистику, заявляю ответственно: я, конечно, не умирала. Отсиделась в избушке, у сестры моей родной, известной тебе как баба Ягода.

При упоминании своего имени та привстала со стула, раскланялась кокетливо.

- Едва тебе на глаза ни попалась, когда ты в лесу заблудился, – рассказывала Василиса Митрофановна. – Пришлось срочно… э-э… в ближайшие кусты эвакуироваться.

- Тогда эта ваша мнимая смерть на афёру криминальную похожа! – забыв, что обещал себе не перечить, заметил с раздражением Дымокуров. – Зачем вся эта возня с моим приездом, вступлением в наследство?

- Не перебивай старших! – окоротила его тётушка властно. Потом, вздохнув, продолжила повествование прежним тоном – неторопливо и ласково: – Чтобы тебе понимать, Глебушка, что здесь и сейчас происходит, необходимо вернуться в прошлое. Тысяч этак на сто назад.

«Ну-ну, ещё одна археолог-любитель», – подумал про себя отставной чиновник, вспомнив, кстати, неугомонного Рукобратского.

Дымокуров скосил глаза на дворню. Все сидели чинно, плечом к плечу, положив на колени большие, натруженные руки, внимали, пристально и преданно глядя на свою предводительницу. А Соломон… а может, Семён, чёрт их разберёт, этих двойняшек-дылд, так даже рот открыл, завороженный.

«Действительно, секта! – согласился мысленно Глеб Сергеевич с мнением хранителя провинциального музея. – А Василиса Митрофановна у них вроде наставника, гуру…».

- Так вот, сто тысяч лет назад, ещё до эпохи оледенения, – вещала тётка, – в здешних местах уже жили люди…

- С удлинёнными черепами? Знаю, мне Рукобратский рассказывал, – заметил отставной чиновник.

- Рукобратский твой дилетант и балабол, – решительно пресекла попытки племянника перевести монолог в диалог Василиса Митрофановна. – Сто тысяч лет назад здесь, на территории, известной сейчас как Заповедный бор, жили люди, которые, строго говоря, с научной точки зрения, генетически, людьми в нынешнем понимании этого слова, не являлись. Ибо к гомо сапиенсу, человеку разумному, как биологическому виду, они не относились. К неандертальцам, впрочем, тоже. Хотя в смысле разума превосходили всех человеческих предков, вместе взятых.

Дымокуров заёрзал было, порываясь уточнить, в какой связи находится это запредельно отдалённое прошлое с его фиктивным вступлением в наследование поместья, но вовремя прикусил язык. Вспомнив, что с умалишёнными следует поддерживать беседу на равных, терпеливо выслушивая и не перебивая чокнутых оппонентов.

- Сейчас-то вы, люди, знаете, что человека разумного на планете много тысячелетий назад насчитывалось несколько видов. Наш, например, – Василиса Митрофановна кивнула на сидящих смирно, как первоклашки за партами, домочадцев, – обитал здесь задолго до того, как из Африки началась миграция отдельных особей гомо сапиенса. Хотя, положа руку на сердце, разумными-то были как раз мы, а не ваши наглые, злобные, отличающиеся повышенной агрессивностью, не брезговавшие каннибализмом предки…

Дворня закивала дружно и энергично, Яков даже сжал кулачищи грозно – будто к драке с этими самыми гомо сапиенсами-людоедами изготовился. Все домочадцы заволновались, засопели разом рассерженно, словно то, о чём повествовала Василиса Митрофановна, случилось не тысячу веков назад, а только вчера.

- Наш вид всегда жил в ладу с природой, со всей флорой и фауной, населявшей тогда планету. Мы брали от природы лишь столько, сколько нам было необходимо для поддержки собственного существования. При этом, по возможности, старались возвращать взятое. Срубил дерево – посади, или дай возможность вырасти новому. Убил зверя – но только тогда, когда есть хочется, желательно больного, ослабленного…

Глеб Сергеевич пожал плечами:

- Ну, эту идею у нас и сейчас пропагандируют. Гринписовцы, например…

- Да, есть среди миллиардов представителей человека разумного действительно разумные особи, – согласилась Василиса Митрофановна. – Однако их, согласись, Глебушка, ничтожный процент от числа тех, кто стремится к безудержному потреблению. И готов ради этого в буквальном смысле сожрать планету, уничтожив среду своего обитания. Разумным это, мягко говоря, назвать нельзя…

Отставному чиновнику – не выспавшемуся, раздражённому, изрядно надоел этот полуночный экологический ликбез, но он кивнул терпеливо, поддерживая видимую заинтересованность в разговоре:

- А вы, значит, другие?

- Другие, – подтвердила тётушка. – Вы вот, человеки, с позволения сказать, разумные, всё инопланетян ищите в далёком космосе. Братьев по разуму. А не видите того, что под носом у вас братья по разуму давно, испокон веков, обитают. И в воде, и на суше. Только разум у них, у нас то есть, другой. Мы просто живём, радуемся каждый своему, отпущенному природой сроку – и бабочка-однодневка, и черепаха трёхсотлетняя. И ваши заморочки, ваши безграничные потребности нам просто неинтересны. Вы о контактах с инопланетными цивилизациями мечтаете. Считаете это высшим достижением своего прогресса. А того не понимаете, что вы, в том качестве, в котором вы прибываете, никаким инопланетянам на фиг не нужны! Разве только подобных себе, злобных дебилов, в космосе повстречаете. Ну, тогда вам всем вообще мало не покажется…

И хотя Глеб Сергеевич обиделся за весь человеческий род, виду всё же не показал:

- И… что, ваш э-э… вид, намного старше человеческого?

- На многие тысячелетия. Мы вас, людей, в развитии на пятьдесят тысяч лет, как минимум, обогнали. И что, нужны вам наш опыт и мудрость? – Василиса Митрофановна усмехнулась горько, и сама ответила: – Нет! Если бы мы не сторонились вас, по лесам да другим малодоступным местам не прятались, вы бы давно нас изничтожили как биологический вид. Как сотни, тысячи других видов уничтожили, вытоптали, затравили, сожрали…

Незаметно для себя Дымокуров увлёкся беседой, забыв об осторожности, возразил запальчиво:

- Ну и где же следы вашей стотысячелетней цивилизации? Те, что человек оставил, и не сто, а, скажем, тридцать, десять, пять тысяч лет назад, до сих пор можно видеть. Рисунки наскальные, Стоунхендж, пирамиды египетские. Таблички глиняные шумерские. А от вас-то что на земле осталось? Череп деформированный, который краевед Рукобратский в кладовке музея прячет?

Тётка вздохнула, объяснила, как несмышлёнышу:

- Да земля и осталась! В целости и сохранности. Со всем разнообразным, обитающим на ней растительным и животным миром! Какие следы в вашем, человеческом понимании, останутся, например, после дельфинов? Или шимпанзе? От слонов, тигров, голубей, аистов? Ну, ладно, это я о животных, неразумных, по вашему мнению, говорю. А вот неандертальцы. Они до вас, гомо сапиенсов, пятьдесят тысяч лет жили. И что оставили? Рисунки наскальные, каменные орудия труда. Ничего в экологии не нарушив, ничем природе не навредив. А вы, человечество, за каких-то пять тысяч лет планету едва ли не до основания разрушили, исковыряли, реки высушили, каналы прорыли, леса вырубили… Стоунхендж – это ещё цветочки. Дай вам срок – вы всю поверхность земли в бетон и асфальт закатаете, недра вычерпаете, воду отравите. Всё мусором, ядовитыми отходами своей жизнедеятельности завалите. Если не взорвёте до того к чёртовой матери!

Глеб Сергеевич заступился за соплеменников:

- Наша цивилизация развивается! У нас – научный прогресс! За те же самые пять тысяч лет мы от каменного топора до атомных электростанций, космических кораблей продвинулись! А по-вашему, надо было оставаться в лесах, ходить голышом с дубиной, спать на деревьях или в пещерах?

- Прогре-е-сс… – с презрением повторила Василиса Митрофановна. – А во имя чего? Зачем вам, людям, то, что вы научно-техническими достижениями называете, прогрессом, понадобилось? О-о, я скажу тебе, дорогой племянничек. Конечная цель всех ваших достижений, ради которых вы собственную среду обитания уничтожаете, по большому счёту заключается в том, чтобы мягко спать да сладко жрать! И при этом, в идеале, самим ни черта не делать. Ну, может, на кнопочки нажимать. – Тётка не на шутку распалилась: – Вы – цивилизация паразитов, сосущих соки из живого организма планеты, и тем самым убивающие нашу планету!

Василиса Митрофановна разволновалась, раскраснелась. Домочадцы, до того ловившие заворожено каждое её слово, уставились теперь дружно на Дымокурова, с неприязнью и возмущением взирая на него как на типичного представителя вредоносных гомо сапиенсов.

Глеб Сергеевич спохватился, вспомнив данное себе обещание не перечить и не раздражать, а потому решил снизить накал полемики, переведя разговор в иное русло:

- Ну, хорошо, Василиса Митрофановна. Из вашего рассказа я понял, что тот вид… э-э… человечества, который вы представляете, обитает на планете около ста тысяч лет. Но… чем вы занимались все эти века и тысячелетия? Может быть, мифические атланты, гиперборейцы, – это и есть вы? В смысле, представители вашего вида?

- Нет, – решительно мотнула головой тётка. – Ты приводишь в пример древнейшие, забытые цивилизации, созданные вами, гомо сапиенсами. Увы, страдавшие всеми теми же пороками, что мы наблюдаем и в вашем современном мире. Алчностью, агрессией. Стремлением доминировать. А потому изобретать всё новые орудия для войн, сражений, убийств, для удовлетворения своих безграничных, растущих бесконечно потребностей – всего того, что у вас, людей, принято называть прогрессом. Потому и погибших. А мы… мы просто жили. Как дельфины в море, антилопы в прериях. В ладу с самими собой и природой. Постигали окружающий мир, не стараясь переделать его под себя, на свой лад. Учились понимать язык животных и даже растений. Использовать эти знания в быту. Это, между прочим, представители нашего вида объяснили вам, гомо сапиенсам, что животных можно приучить, одомашнить, а не сразу сжирать. Это мы научили вас сеять и выращивать злаки – пшеницу, ячмень, кукурузу, картофель, вести селекцию фруктов и  овощей. А не просто ломать, вырывать с корнем, рубить и выкапывать, а потом совать в рот и поедать всё, что кажется съедобным. Вы тогда нас богами почитали, но… потом, как говорится, оказались сами с усами. И наших представителей, сеявших в ваших душах доброе, разумное, вечное, изгнали. Некоторых казнили, перед тем, в соответствии с кровожадностью вашей натуры, изрядно помучив. Мы удалились, ушли в малодоступные места, жили незаметно и тихо, не привлекая внимания. Так вы ведь везде достанете! Вот и очередь Заповедного бора пришла. Но… нам отступать больше некуда. Это – наш последний рубеж, окоп, который мы не оставим и вам, людям, не отдадим!

Василиса Митрофановна вздохнула, и все домочадцы в унисон ей выдохнули разом, соглашаясь и потупясь сурово. А Глеб Сергеевич представил вдруг, как дворня, отрыв окопы в полный профиль и заняв оборону на опушке бора, и впрямь отстреливается до последнего патрона от наступающих супостатов, обвязавшись гранатами, под танки бросается, а что? С них, фанатиков, пожалуй, и станется!

И вновь, уводя тётушку от столь эмоциональной темы, Дымокуров, соблюдая максимальную осторожность и такт, полюбопытствовал тем не менее:

- И всё-таки не понятно мне, Василиса Митрофановна, я-то для чего вам понадобился? Зачем эта театральная постановка с мнимой смертью, наследством?

Тётка будто смутилась чуток, призналась виновато:

- Приходится, знаешь ли, Глебушка, периодически умирать. С последующим воскрешением, так сказать, в другой ипостаси. Нынче я беженка из Донбасса, у которой документы в хате сгорели, одна справка из сельсовета на руках осталась. Зовут меня по справке той Лидия Маркияновна, шестидесяти восьми лет. Родственников нет. Жилья нет. Спасибо, вот добрые люди здесь, в Колобродово, приютили… Еремей Горыныч паспорт и российское гражданство мне выправляет. Теперь ещё лет на тридцать пять – сорок этой легенды хватит…

- Но для чего? – удивился племянник. – Зачем эти шпионские страсти в ваших летах? Легенда, фальшивый паспорт…

- Не фальшивый, а настоящий. Взамен утраченного, – строго поправил домоправитель.

- А что ты, милок, посоветуешь? – улыбнулась Василиса Митрофановна, она же Лидия Маркияновна, взирая на Глеба Сергеевича своими лучистыми голубыми глазами. – Объяснять всем, что я за пятьсот лет до Рождества Христова на свет появилась?

«Ну, вот… опять поехала… – обречённо подумал Дымокуров. – А ведь со стороны посмотришь – с закидонами, конечно, но вполне нормальная, здраво рассуждающая дама в преклонных летах…».

- Как женшшина, могла бы, и промолчать, про возраст-то, – встряла баба Ягода. – Напомни ишшо, што я на семьсот пятьдесят четыре года старше тебя. Вот энтими вот руками, – словно в доказательство, протянула она к отставному чиновнику заскорузлые ладони с искривлёнными старческим артритом пальцами, – в люльке тебя качала!

- А-а, так, стал быть, и у вас документы, удостоверяющие личность, поддельные? – подыгрывая ей, будто бы поверив в россказни о запредельном долгожительстве, заметил Глеб Сергеевич.

- А нетути у меня никаких документов! – не без гордости заявила бабка. – Кому я, старуха, нужна? Живу в лесу, никого не трогаю, в люди не выхожу. Кому понадоблюсь – те сами ко мне приходят… Пензии, правда, тоже нет, – с сожалением причмокнула она губами. – А мне ведь не простая, пензия-то – ветеранская положена. У меня трудового стажа две тыщи лет!

Дымокуров покивал ей сочувственно. Дескать, и впрямь, какая несправедливость! А потом полюбопытствовал у Василисы Митрофановны, поддерживая видимость интереса к беседе:

- И… как же вам удаётся так долго жить? Секрет знаете? Травки, корешки какие-нибудь целебные употребляете?

- Просто гены, – коротко, не вдаваясь в подробности, пояснила та.

И Глеб Сергеевич опять закивал торопливо: ну да, конечно же! Гены! Что может быть проще?!

- И… всё-таки, я-то вам зачем понадобился? – ввинтил-таки он давно мучающий его вопрос.

Тётушка внимательно посмотрела ему в глаза.

- Мы, Глебушка, долгожители, но не вечно живём. И проблема наследника не сейчас, так лет через двести-триста вполне может возникнуть. А тебе – сколько сейчас? Шестьдесят два? Ну, ты вообще ребёнок, дитя неразумное в сравнении с нами. Вот и решили мы присмотреться к тебе, подготовить, так сказать, к предназначенной миссии…

«О, чёрт! – предположил с ужасом Дымокуров. – Может, они, сектанты, жертвоприношения практикуют? Человеческие?! Так вот для чего я им нужен?!».

Однако тётка продолжила, успокоив:

- Нам, – обвела она рукой домочадцев, – как раз такой человек, как ты, нужен. Хорошо разбирающийся в современном мире, знающий людей. И чтобы в то же время был нашей крови. Кроме того, – запнулась она, будто не желая выдавать племяннику сразу все свои секреты, – есть в тебе некая сила. О которой ты не знаешь, и даже не догадываешься пока… А наша задача – силу эту, способности… э-э… уникальные, в тебе пробудить, развить, да на благое дело использовать.

- И… какое дело? – насторожился опять Глеб Сергеевич.

- Планету нашу спасать, – буднично, как о чём-то само собой разумеющимся, сообщила Василиса Митрофановна.

«Ни фига себе, планы у них! Вселенского масштаба!» – обескуражено соображал Дымокуров. А потом чуток успокоился. Хорошая новость состояла в том, что приносить в жертву и ритуально поедать его обитатели усадьбы, похоже, всё же не собираются.

А потому он принялся отнекиваться, потупясь смущённо:

- Спасибо, конечно, за доверие… но я человек пожилой, пенсионного возраста. Гипертония артериальная у меня, на кардиограмме изменения в сердце… аритмия какая-то… Вам ведь наследник-долгожитель нужен, а мне при самом хорошем раскладе лет двадцать этой жизни осталось… с наследственностью тоже проблемы. Никаких долгожителей, мафусаилов век проживших. Мама обыкновенной женщиной была, умерла семидесяти пяти лет от роду. Отца я не помню. Он из семьи рано ушёл. Вам, Василиса Митрофановна, лучше знать, что с ним сталось. Вы же мне тётушка по отцовой линии. Наверное, папаши моего давно уж на свете нет…

- Да вот он сидит, живой и здоровый, – улыбнулась тётка.

И указала пальцем на Еремея Горыныча.

 

23

И разговор этот, и последующее за ним воссоединение якобы с блудным папашей оставили у Глеба Сергеевича тяжкие впечатления.

Понятно, что никаких радостных объятий с вновь обретённым отцом не последовало. Домоправитель, чей возраст никак не мог превышать семидесяти с очень коротким хвостиком, будучи старше объявленного сыном Дымокурова лет на десять, максимум, в родители ему никак не годился. Здесь уж разлюбезную тётушку занесло сверх всякой меры. А потому, услышав эту новость, и Еремей Горыныч остался сидеть, приклеившись к стулу с конфузливой улыбкой на чисто выбритом, лишённом какой-либо растительности, как у рептилии, лице, да и Глеб Сергеевич принял это известие без восторга, разве только ещё больше укрепился в своих намерениях бежать из этого дома. И чем скорее, тем лучше.

Однако, поскольку ещё стояла глухая ночь, ничего, кроме сна, в ближайшие часы планировать не следовало.

Поэтому Глеб Сергеевич, распахнув, настежь окно – в комнате было невыносимо душно, да ещё эта проваливающаяся под ним податливо пуховая перина, толстенное, как бетонная плита, тёплое одеяло, – раздевшись до трусов и нательной майки, погасив свет, рухнул без сил на кровать.

Измотанный физически, переполненный новыми впечатлениями, он долго лежал без сна. Слегка колышущий шторы ночной ветерок приятно овевал разгорячённое тело. Ворочаясь с боку на бок, Дымокуров осмысливал, переваривал вновь услышанное от тётушки.

Более всего смущала его неуклюжая попытка обитателей усадьбы навязаться ему в кровные родственники. С какой целью, зачем?

Больших денег, несмотря на расхожее мнение о чиновниках, он никогда не имел. Взяток не брал, да ему, рядовому исполнителю, их и не предлагали сроду. За что? За прочувственный, звучащий как стих поздравительный адрес? За доклад, посвящённый инвестиционной привлекательности региона? Хотя жалование, довольно щедрое по нынешним временам, надо честно признаться, аккуратно платили.

Однако те сбережения, что накопил он на старость, могли привлечь внимание разве что мелких мошенников, разводящих пенсионеров на разные БАДы и чудодейственные медицинские приборы, будто бы возвращающие молодость и здоровье. Но никак не постановку такого вот грандиозного спектакля с мнимым наследованием набитого дорогущим антиквариатом имения.

А может быть, их цель – его двухкомнатная городская квартира? – озарило вдруг Дымокурова. А что, вполне возможно! Нынче за квадратные метры жилплощади вообще убивают. А в его владениях – лакомый кусок. «Двушка» на четвёртом этаже, с балконом, почитай, в самом центре города. Сколько сюжетов на эту тему по телевизору показывали! Охмуряют человека, затягивают, к примеру, в секту, где всё имущество якобы общее. И – чик! Первым делом – от прав на жильё откажись, и на нужды религиозной организации передай!

И здесь вполне вероятен такой исход. Объявить родственником, пообещать богатое наследство, а потом каким-то хитроумным способом квартирку и выманить! И останется он до конца дней своих в этой усадьбе, на огороде с мотыгой горбатиться, из-под свиней навоз чистить, – за миску похлёбки и крышу над головой…

«Не-ет, – раззадорив, накрутив себя, размышлял далеко за полночь Глеб Сергеевич, – не на того напали! Впаривайте кому-нибудь ещё свои бредовые идеи, истории о чудесных воскрешениях и вечной жизни. А я утречком, с рассветом, – домой. Живите здесь ещё хоть тыщу лет, как вы утверждаете, но – без меня!».

Пребывая в таких вот растрёпанных чувствах, Дымокуров задремал. Спал он тяжело, беспокойно, метался с боку на бок в жаркой постели, стонал, всхрапывал, и даже подвывал, видя кошмарные сны.

Очередная жуть ему приснилась под утро.

Будто давешний человек в чёрном, висевший в раме окна вниз головой на манер карточного валета, нарисовался там вновь. Уже не вверх тормашками, а сидя естественным образом на корточках, расположившись на широком подоконнике. Растянув ярко-красные губы в улыбке, он поманил отставного чиновника пальцем, – подойди, мол.

Глеб Сергеевич понял, что проснулся, и личность в окне, залитом серым рассветом, – вовсе ему не снится.

- Вы меня? – не проявляя ни страха, ни удивления столь ранним визитом, полюбопытствовал, растирая кулаками глаза и позёвывая, Дымокуров.

Почему-то особое доверие отставного чиновника вызвали штиблеты странного гостя – чёрные, лакированные, пошитые даже на первый взгляд какой-нибудь знаменитой на весь мир обувной фирмой. Разве может человек, позволяющий себе носить такую дорогущую брендовую обувку в этой деревенской глуши, внушать опасения?

Как был в одних трусах и нательной майке, босиком, Глеб Сергеевич прошлёпал к окну.

Впечатления от ночного разговора с самозваной роднёй переполняли его. Он уже почти не сомневался в том, что попал в лапы сектантов-аферистов. А потому и незнакомец этот, возникший в рассветный час за окном, вполне вероятно, секретный агент какой-то спецслужбы, ведущей тайное наблюдение за подозрительной гоп-компанией, поселившейся в старом помещичьем доме. И сотрудники этой спецслужбы разобрались быстренько, кто есть кто среди обитателей усадьбы. Нет ничего удивительного в том, что правоохранители выделили его, Дымокурова, как человека наиболее здравого, благонадёжного, лояльного власти достойного гражданина. А теперь хотят выйти с ним на связь, предупредить, и, возможно, вывести из дома, который, не исключено, с минуты на минуту начнут штурмовать.

Глеб Сергеевич подошёл к человеку в чёрном, и впрямь напоминающем секретного агента своим облачением. Надвинутой на лоб глубоко шляпой пасторской, очками зеркальными, в которые, быть может, вмонтированы какие-нибудь приборы ночного видения, телекамеры и прочие прибамбасы из экипировки войск специального назначения. Приближаясь, отставной чиновник старательно изображал на лице сосредоточенность, внимание, гражданскую ответственность и готовность к сотрудничеству.

И вдруг в этот самый миг позади Дымокурова с треском распахнулась дверь спальной, озарив комнату ярким электрическим светом со стороны коридора. И голос, принадлежащий самоназванному папаше, Еремею Горынычу, рявкнул, приказывая:

- Глеб! Назад!

Но было поздно уже.

Предположительный спецагент в окне вытянул невероятно длинные, как показалось, руки в чёрных перчатках, подхватил подмышки грузное тело отставного чиновника, и выдернул его наружу из комнаты, одним движением, легко, словно морковку из грядки.

Дымокуров непостижимым образом взмыл в воздух, больно стукнувшись коленями о подоконник, вместе с заключившим его в крепкие объятия человеком в чёрном, вылетел, словно пробка из бутылки шампанского, устремившись в светлеющее слегка предрассветное небо.

И опять рациональный ум Глеба Сергеевича, несмотря на экстремальную ситуацию, рассудил здраво. Вот сейчас он услышит над головой стрекотание и визг лопастей зависшего над усадьбой вертолёта, и спецназовец в чёрной униформе (вот только шляпа, к чему бы эта широкополая, как у протестантского пастора, шляпа?), бесстрашно вися на прочном фале, втянет спасённого заложника в грохочущее двигателем, но такое безопасное вертолётное нутро. Где его верные сотоварищи – другие спецагенты, примутся ободряюще хлопать Дымокурова по плечу, показывать ему в знак одобрения большой палец, и он, ничего не слышащий из-за рёва мотора, станет улыбаться растерянно и благодарно кивать им в ответ – мол, спасибо, братцы, выручили, не дали пропасть!

Однако никакого вертолёта в небесах ни слышно, ни видно не было. Сжимавший отставного чиновника в объятиях незнакомец нёсся непостижимым образом над землёй, изредка хлопая полами своего просторного матерчатого плаща. А Глеб Сергеевич с замиранием сердца смотрел на проваливающуюся под ним в бездну, в тартарары, усадьбу, на село Колобродово поодаль, угадывающееся внизу по редким в этот предутренний час огонькам в окнах.

Уносивший Дымокурова в тёмную межзвёздную высь незнакомец – то ли освободитель, то ли наоборот, похититель, крепко держал в объятиях свою добычу. Принимая во внимание то, что отставной чиновник был, тактично говоря, человеком не худеньким, а совсем напротив, склонным к полноте, это наверняка требовало немалых усилий. Глеб Сергеевич ощущал явственно на своей шее жаркое дыхание этого странного, летящего в поднебесье, как казалось, только при помощи широкополого плаща, субъекта.

«Господи, ну, конечно же, дельтаплан!» – осенило Дымокурова.

Повернув голову так, что шея хрустнула, отставной чиновник крикнул громко, хотя полёт проходил в абсолютной тишине, и причин напрягать голосовые связки как будто, не было:

- Послушайте, товарищ… э-э… не знаю, как к вам обращаться! Как же вы аппаратом своим летательным управляете? Руки-то у вас заняты!

- Да-а? – удивлённо выдохнул прямо в ухо ему незнакомец. – Действительно!

И тут же разомкнул объятия.

Глеб Сергеевич скользнул по его груди, и, ничем не удерживаемый, ухнул вниз, понёсся так, что ветер в ушах засвистел, к земле, приближающейся стремительно.

Сердце отставного чиновника, отстав будто чуток от бренного тела, подпрыгнуло вверх, затрепыхалось под горлом.

В отчаянье Дымокуров замахал руками и ногами, стремясь превратить падение в плавный полёт, как это бывает во сне, однако то, что происходило с ним сию минуту, сейчас, никак не походило на сон. Не во сне, а наяву, он падал с нарастающим ускорением, десять метров в секунду, как услужливо подсказала память из школьного курса физики, пикировал к земле, которая надвигалась, ощетинившись угрожающе остроконечными верхушками сосен, приближалась беспощадно со свистом.

Сейчас бы самое время проснуться с криками ужаса, в холодном поту, сесть в кровати, ошарашенно озираясь по сторонам, осознавая облегчённо и радостно, что всё пережитое только что – всего лишь пригрезившийся кошмар.

Однако спасительного пробуждения не наступало. Он всё также падал и падал безудержно, кожей, заледеневшей от поднебесного холода, всеми нервными окончаниями обречённого тела предчувствуя, что несколько мгновений спустя полёт этот закончится страшным ударом. И от него, Глеба Сергеевича, со всеми его помыслами и мечтами, с его биографией, коей впору гордиться, благонадёжностью и хорошей пенсией, только окровавленная лепёшка на грунте останется. Будто птичка с высоты какнула. Гигантская такая птичка, с чёрными крыльями, в широкополой, чудом держащейся на голове, пасторской шляпе…

И в этот миг с земли навстречу Дымокурову словно ракета межконтинентальная стартовала. Что-то столь же огромное, огнедышащее, ввинчивающееся в ночное пространство так мощно, что воздух дрогнул окрест, и чувствовалось, никто не в силах остановить этот неопознанный отставным чиновником, прибывающим в ужасе, летающий объект.

Это нечто подхватило Глеба Сергеевича так резко, что у того зубы лязгнули, прижало к себе надёжно и мягко, продолжая, словно реактивный истребитель, набирать высоту, и сердце Дымокурова теперь будто оторвалось, и упало, как говорится, в пятки.

Щурясь от ледяного ветра, отставной чиновник открыл глаза, попытался разглядеть то, что схватило и держало его, но разглядел лишь нечто, покрытое крупной, с блюдце, чешуёй, отливающее серебром в лунном свете, и напоминающее гигантскую когтистую лапу.

Глеб Сергеевич извернулся, и посмотрел вверх. То, что увидел он, его совсем не обрадовало. Ибо то, что, по здравому разумению, могло быть только кошмарным сном, продолжалось.

Его спаситель обладал плоской головой на длинной змеиной шее, покрытой всё той же серебристой чешуёй и принадлежащей явно рептилии.

Чудовище разинуло пасть с кинжальной остроты и столь же впечатляющих размером клыками, и дохнуло пламенем, похожим на струю из огнемёта, вслед удалявшейся стремительно чёрной тени.

Огонь лизнул развивающиеся на лету полы плаща, поджёг их. И тот, кого Дымокуров принял простодушно за своего спасителя – спецназовца, свалился в штопор, и уже сам, подобно своей недавней жертве, помчался к земле, крутясь в полёте, дымя, как сбитый вражеский истребитель, и разбрасывая вокруг ослепительно-яркие искры.

А то чудище, что прижимало бережно к чешуйчатой груди Дымокурова, заложив немыслимую фигуру высшего пилотажа вроде «мёртвой петли», вследствие чего у отставного чиновника заложило уши и помутилось сознание, тоже принялось опускаться стремительно.

Дальше Глеб Сергеевич уже ничего не видел, не чувствовал, укрывшись от навалившегося на него кошмара в спасительном забытье.

 

24

А между тем утром наступившего дня в Южно-Уральске, в Доме Советов, началось совещание, посвящённое актуальной для общественности региона теме – начала разработки нефтеносного месторождения в Заповедном бору.

Эта самая общественность в лице депутатов всех уровней от оппозиционных партий, разного рода «диванных аналитиков» – завсегдатаев социальных сетей, «фейсбучных хомячков», блогеров и прочих безответственных, популистски настроенных граждан, несмотря на предпринятые правительством области, лично Надеждой Игоревной Барановской меры контрпропаганды, критиковала, в хвост и гриву кляла исполнительную власть. Предрекая катастрофические последствия нефтедобычи для реликтового лесного массива.

Совещание проводилось в том самом Зале торжеств, где несколькими днями ранее случился конфуз в ходе чествования главного нефтяника региона, стоивший карьеры Глебу Сергеевичу Дымокурову.

Сам нефтяной магнат, как, впрочем, и губернатор края, нынешнее мероприятие не почтили своим присутствием, делегировав на него заместителей. Областное правительство представляла Надежда Игоревна Барановская.

Вице-губернатор отнеслась к порученной миссии крайне ответственно, тщательно проработав предварительно состав участников совещания.

Ведь чем, по её разумению, являлась общественность? Неким размытым понятием, включающим в себя и бабушек у подъезда городской многоэтажки, и разного рода маргиналов, обитающих в городках, выросших некогда вокруг действовавших в ту пору промышленных предприятий, и теперь, с их закрытием, ведущих бессмысленное и бесцельное существование. Или жителей полузаброшенных сёл, откуда давно разъехались все, кто хоть как-то мог сгодиться в деле на новом месте.

Неужто с представителями этих категорий люмпенизированного населения должна советоваться власть при принятии судьбоносных решений?

Нет, конечно. Надежда Игоревна предпочитала иметь дело с гражданским обществом, формированием которого государственные структуры усиленно занимались все последние годы. Гражданским обществом, состоящим из ответственных, вменяемых, предсказуемых людей, и, что там греха таить, лояльных к действующей власти и вполне управляемых.

А поскольку сподручнее управлять зависимыми людьми, то Барановская считала идеальным то положение дел в стране, когда от государства с его неисчерпаемыми финансовыми ресурсами, «силовиками» и правосудием зависят буквально все. Ибо независимость чревата. От неё – один шаг до вольнодумства и свободолюбия. До эгоистичного, пагубного для общего дела желания трудиться только на себя, жить только для себя. Не следуя общегосударственным интересам. Которые представляют и блюдут на местах такие облечённые особым доверием верховной власти люди, как Надежда Игоревна Барановская. Наместники высших сил, обретающихся в поднебесных кремлёвских сферах, – здесь, в провинции, на грешной земле.

Вот и на этот раз она пригласила в Зал торжеств областного правительства тех представителей гражданского общества, с которыми можно было выстраивать плодотворный диалог, вменяемых и адекватных. А именно – представителей партии власти, того конституционного большинства, которое, как известно, не ошибается и всегда право. Учёных соответствующих теме заседания специальностей. Членов региональной Общественной палаты, которую несколько лет назад Надежда Игоревна формировала лично, согласовав предварительный список с губернатором, и тщательно следя за тем, чтобы в него не попали безответственные популисты и бузотёры. И, конечно же, представители печатных и электронных СМИ, которых Барановская, как шутили сами журналисты, давно скрутила в бараний рог, лишив источников финансирования и придушив тех, кто считал себя независимым, и позволял себе выкидывать время от времени разные там не одобренные администрацией области фортели. Даже руководителей региональных филиалов общефедеральных телеканалов, найдя подходы к их руководству в Москве, на своих доверенных лиц поменяла.

И сейчас, войдя в сверкающий мебельной позолотой Зал торжеств, Надежда Игоревна, многократно отразившись в огромных зеркалах по стенам, словно со стороны, через объективы телекамер, установленных загодя на отведённых местах, себя видела. Поджарая, в строгом деловом костюме, с высоко поднятой грудью, с аккуратно уложенной, волосок к волоску, причёской, с породистым, будто на древнеримской монете, профилем. Внушающая безмерное уважение равным по статусу сослуживцам и священный трепет клеркам рангом помельче.

Вышколенная хозобслуга уже рассадила приглашённых за длинным П-образным столом, установив перед каждым картонные таблички с фамилией, именем и отчеством, бутылкой минеральной воды и тяжёлыми, литого стекла, стаканами. И теперь участники совещания провожали глазами молодую чиновницу, и во взглядах их читалось всё то же почтение и безмерное уважение.

Барановская привычно заняла своё законное место в президиуме, царственным кивком поблагодарив торопливо вскочившего и подвинувшего ей кресло вице-президента нефтяной компании по общим вопросам и связям с общественностью, кажется, – невысокого, кругленького какого-то, словно обточенного на токарном станке со всех сторон, как деревянный болванчик, человечка, лысоватого и лупоглазенького. Несмотря на ничтожную внешность и суетливые, как у трактирного лакея, повадки, представитель нефтяников был обряжен в страшно дорогой костюм (Надежда Игоревна как женщина в таких вещах разбиралась прекрасно) и, в соответствии с последними веяниями моды среди элиты, фирменную рубашку без галстука. В расстёгнутом вороте поблескивала отчётливо массивная, как у цыганского барона, золотая цепь.

Вице-губернатор потаённо хмыкнула. Ну, естественно! Других замов Шишмарёв рядом с собой бы не потерпел. Оставалось надеяться, что у нефтескважин работают настоящие профессионалы. А то эти, с золотыми цепями на шеях, там, в бору, набурят…

Краем глаза среди трёх десятков приглашённых, чинно рассевшихся за столом, Барановская заметила ещё одного представителя нефтяной компании. Давешнего красноглазого гомика в чёрном, расположившегося скромно, в уголке зала, на местах, отведённых для журналистов. В ряду разношерстной пишущей, говорящей и показывающей братии, без шляпы, но в неизменных зеркальных очках, он смотрелся вполне приемлемо.

Отработанным движением Надежда Игоревна коснулась наманикюренным пальчиком кнопочки установленного прямо перед ней микрофона. Невнятное бормотание в зале мгновенно смолкло.

- Добрый день, уважаемые коллеги, – произнесла вице-губернатор строго-доброжелательным тоном, как учили её когда-то, в пору томительной в предвкушении главных дел, юности, преподаватели психологических тренингов на курсах по искусству делового общения и управления персоналом. – Сегодня мы с вами собрались в этом зале для того, чтобы ещё раз обсудить вызвавшую широкий общественный резонанс проблему. Обсудить разносторонне, выслушав компетентное мнение специалистов, и, по возможности, окончательно расставить все точки над «и», пресечь все домыслы, истерику и, не побоюсь этого слова, враньё, которые нагромоздили вокруг важнейшего для экономики области инвестиционного проекта некоторые безответственные, с позволения сказать, товарищи.

Выдав на одном дыхании этот пассаж, Барановская оторвала взор от листочка с заготовленным текстом своего выступления, и оглядела присутствующих. Как и предполагалось, общественность в этом составе сидела смирно, не бухтела, и ела глазами начальство. И потому она с прежним напором продолжила:

- Осуществление проекта нефтедобычи в Заповедном бору – это поистине всенародный проект. В прежние годы его наверняка бы объявили ударной комсомольской стройкой всесоюзного значения!

Готовясь к совещанию, вице-губернатор собственноручно вписала в доклад этот абзац про ударную комсомольскую стройку. Ибо в соответствии с флюидами, веявшими с самых поднебесных федеральных высот, советские времена в последние годы вспоминали всё чаще, и непременно с доброжелательной ностальгией.

- Нефть Заповедного бора – это не просто энергоноситель, не просто значительные финансовые средства, поступающие в областной бюджет, – скосив глаза на страницы доклада, шпарила по написанному Надежда Игоревна. – Это – новые школы, больницы, учреждения культуры, так необходимые Южно-Уральской области. Это жильё для многодетных семей и сирот, поддержка инвалидов, ветеранов и малообеспеченной категории населения. Это дополнительные рабочие места, перспективы профессионального роста для молодёжи. Это мощный толчок для развития экономики всего региона! Тем не менее, – вздохнула Барановская, – понятна и озабоченность тех, кто считает, что нефтедобыча может нанести Заповедному бору… э-э… некоторый экологический ущерб. А потому предоставляю слово известному в нашем крае учёному, члену-корреспонденту Российской академии наук, директору института степи и леса Уральского отделения РАН Чеботарёву Николаю Ивановичу. Можно с места. Включите микрофон, – благосклонно улыбнулась она пожилому академику.

Тот попытался встать, но его усадили, указав на вспыхнувшую перед носом красной вишенкой бомбошку микрофона, укреплённую на гибком прутике, – сюда, мол, говорите.

Академик, пребывавший в солидных летах, внешне напоминающий больше колхозного агронома, с должности которого, вообще-то, он и начинал некогда свою научную карьеру, промокнул вспотевший лоб носовым платком, и, уставясь в стопку листов бумаги перед собой, принялся читать:

- Уважаемые участники совещания! Лес, как известно, выполняет эколого-стабилизирующие функции. Каждое лесное урочище в Южно-Уральской области – это уникальный природный объект, поскольку естественные леса занимают менее пяти процентов территории нашей степной зоны. А потому буквально каждое дерево, выросшее на скудных почвах в нашем засушливом крае, опаляемом суховеями летом и глубоко промерзающем зимой, – представляет из себя огромную экологическую, нравственно-эстетическую ценность…

Академик перелистнул набранную крупным шрифтом страничку доклада и украдкой покосился на Барановскую. Та сидела неподвижно, никак внешне не проявляя своё отношение к только что сказанному.

Учёный тревожно кашлянул, и продолжил:

- Поэтому архиважным для Южно-Уральской области вопросом остаётся защита леса. Прежде всего, нам необходимо защитить коренные, произрастающие в нашем климате, старовозрастные, природные, естественные лесные массивы. Вот, к примеру, сосна – наше коренное, произрастающее здесь ещё со времён Ледникового периода нетаёжное дерево, образующее в массе своей Заповедный бор. Этот лесной массив – настоящий культурный и природный памятник, дошедший до нас из глубины тысячелетий! В своё время учёному сообществу Южного Урала, широкой общественности немалых трудов стоило добиться от правительства СССР признания Заповедного бора национальным парком, особо охраняемой зоной. И вот теперь…

Академик покашлял в кулак, опять скосил глаза на президиум. Барановская застыла каменным изваянием, слегка повернув голову так, чтобы присутствующие могли лицезреть её древнеримский профиль, а вот вице-президент нефтяной компании заёрзал беспокойно, неприязненно глядя на учёного – не то говоришь, мол.

Вздохнув тяжко, словно приговорённый, просовывающий обречённую голову в раскачивающуюся перед ним петлю, академик продолжил:

- Нам хорошо известны технологии нефтедобычи компании, работающей на территории нашей области. Не находится и года, чтобы в месте нефтедобычи не случалось розливов нефти, не происходило возгораний на буровых. С такими технологиями в реликтовый бор заходить нельзя. – Докладчик, словно боец, решившийся на отчаянный прорыв, повысил голос отважно: – Мы, учёные-экологи, несмотря на многократные обращения к руководству компании, так и не могли ознакомиться с проектом освоения нефтяного месторождения в Заповедном бору. В мировой практике известно много негативных примеров деятельности нефтяных компаний, сопровождавшихся экологическими катастрофами. А потому не сомневаемся в том, что последствия нефтедобычи станут для Заповедного бора плачевными. Что, в свою очередь, самым негативным образом скажется на всех жителях края, и отразится на наших потомках, для которых окажется навсегда утраченной зелёная жемчужина южно-уральских степей…

Перевернув последнюю страничку доклада, академик покраснел апоплексически, набычился, понимая, что его выступление не могло понравиться вице-губернатору, но та улыбнулась доброжелательно, кивнув учёному, словно малышу, ляпнувшему что-то невпопад, – дескать, чего взять с несмышлёныша, и сказала в микрофон:

- Что ж, мы с вами выслушали, так сказать, сугубо академическую точку зрения. Но мы с вами, друзья, – обвела она взором присутствующих, – в большинстве своём являемся практиками. А потому я считаю вполне уместным выслушать и другое мнение по теме нашего совещания. В отличие от предыдущего выступающего, гораздо более оптимистическое! Слово предоставляется вице-президенту Южно-Уральской нефтяной компании Анатолию Анисимовичу Кравченко.

Тот, судя по всему, поднаторевший в подобных выступлениях, сразу взял с места в карьер:

- Дорогие земляки, соратники! Мы, нефтяники, тоже любим нашу Южно-Уральскую область, ценим её природные ресурсы и славное историческое наследие. Однако главным богатством нашего благословенного края испокон веков является населяющий его многонациональный народ, а главной целью деятельности всех органов исполнительной власти – его сбережение.

Анатолий Анисимович, выдав этот пассаж, бросил победный взгляд на присутствующих – что, мол, съели? Попробуйте против сбережения народа возразить! И продолжил:

- А что такое, друзья, сбережение народа? Это, на мой взгляд, прежде всего, создание условий для комфортного проживания на территории области. Развитие социальной сферы, образования, здравоохранения, учреждений культуры, инфраструктуры наших городов и посёлков. На всё это, как вы понимаете, нужны деньги. И деньги немалые. Откуда они берутся в государственной и региональной казне? В значительной доле – от торговли энергоресурсами. Напомню, что уже сегодня четвёртая часть всех налоговых поступлений в бюджет Южно-Уральской области – это средства, которые перечисляет наша нефтяная компания. А с началом разработки нефтеносных пластов в Заповедном бору эта доля возрастёт ещё больше, минимум в два раза.

Участники совещания – вменяемые, конструктивно настроенные представители гражданского общества, слушали внимательно, а некоторые кивали головой – так, мол.

- Наша нефтедобывающая компания – социально ответственное предприятие, – вещал вице-президент. – Я не стану перечислять сельские школы, детские сады, участковые больницы и фельдшерско-акушерские пункты, клубы, капитально отремонтированные при поддержке нашей компании в месте дислокации её структурных подразделений. Эти адреса вам хорошо знакомы…

Барановская, коснувшись микрофона наманикюренными коготками, подтвердила:

- Да, Южно-Уральская нефтяная компания давно работает в одной э-э… упряжке с органами государственной власти и местного самоуправления региона.

Окрылённый поддержкой, Анатолий Анисимович посмотрел на учёного.

- Мне понятны опасения уважаемого академика… Однако, как представитель нефтяной компании, считаю необходимым довести до сведения широкой общественности тот факт, что при разработке нефтяного месторождения в Заповедном бору нами будут применяться только самые современные, передовые технологии. – И, скосив глаза на бумажку перед собой, принялся перечислять: – Это, прежде всего, безамбарное бурение с разделением твёрдых и жидких фракций буровых шламов. Жидкие фракции будут возвращаться в буровой цикл, а твёрдые – вывозиться за пределы бора и утилизироваться. Все инфраструктурные элементы – пункты сбора и подготовки нефти, дожимные насосные станции, резервуарные парки, магистральные трубопроводы расположатся за пределами лесного массива. Всё это позволит минимизировать экологический ущерб для Заповедного Бора. – Вице-президент обвёл победным взором собравшихся. А потом, будто спохватившись, объявил: – А в заключение своего выступления мне хотелось бы, пользуясь случаем, выполнить приятное поручение генерального директора нашей компании Шишмарёва Руслана Антоновича. И вручить нашему прославленному академику Николаю Ивановичу Чеботарёву сертификат на пять миллионов рублей. Эту сумму наша компания выделяет возглавляемому им институту леса и степи на проведение научно-исследовательских работ по изучению экологии Заповедного бора, действительно, зелёной жемчужине Южного Урала, которую мы обязательно сохраним для потомков!

И хотя формат подобных совещаний этого не предусматривал, Барановская первой зааплодировала, благосклонно взирая на побагровевшего от пережитых треволнений престарелого академика.

Прежде чем зачитать подготовленную загодя и написанную в нужном ключе резолюцию по итогам совещания, Надежда Игоревна вбила последний гвоздь в крышку гроба реликтового лесного массива. Огласив обращение деятелей науки, культуры и искусства, подписанное, среди прочих, известным поэтом Сбруевым и настоятелем Колобродовского храма отцом Александром, с поддержкой начала разработки нефтяного месторождения на территории Заповедного бора.

Четверть часа спустя в дверь кабинета вице-губернатора Барановской постучали негромко. На пороге возник замявшийся, как всегда на входе, Люций Гемулович.

- Разрешите? – смиренно поинтересовался он.

- Да конечно! Входите! – изобразила радушие, помнящая о высоких покровителях этого странного субъекта, Надежда Игоревна. – Как вам прошедшее совещание?

- Блестяще! – не скрывал своего восторга решительно шагнувший в кабинет после получения приглашения визитёр. – Вы – виртуоз административного управления! Как вы ловко им рты заткнули, и к нужному решению подвели! Никто, кроме академика этого зачуханного, и не вякнул…

Гость уселся за приставной столик по левую руку от Барановской, снял свою пасторскую шляпу, вольготно закинул ногу на ногу, распахнув полы плаща и покачивая носком чёрного лакированного ботинка из кожи тонкой выделки. Потом, пошарив где-то за пазухой, извлёк оттуда толстенный, надёжно запечатанный конверт из плотной обёрточной бумаги. Склонился к вице-губернатору, положил конверт на полировку стола перед ней, шепнул доверительно:

- Вот. Это вам, Надежда Игоревна, от руководства нашей нефтяной компании. Как истинному патриоту своей страны, области, болеющей душой за процветание родного края!

Барановская, не моргнув глазом, прикрыла конверт первой попавшейся в руки бумажкой, по совпадению оказавшейся резолюцией только что прошедшего совещания с всенародной поддержкой начала нефтедобычи в Заповедном Бору, и отодвинула на край стола, как ничего не значащую вещь, на которую не стоит обращать внимания.

- А ещё у меня к вам, – по-свойски уже зашелестел губами Люций Гемулович, – есть маленькая, но настойчивая просьба. Вы помните такого чиновника, мелкого клерка, служившего под вашим началом, – Глеба Сергеевича Дымокурова? Вы его на пенсию недавно отправили.

На секунду сосредоточившись, Надежда Игоревна, припомнив, кивнула…

Когда человек в чёрном, изложив свою просьбу, прозвучавшую, тем не менее, как приказ, и, попрощавшись душевно, покинул кабинет, Барановская первым делом рассмотрела конверт.

Она убрала прикрывавшую подношение бумагу, и, не прикасаясь, устремила на конверт пронзительный взгляд, будто рентгеном просвечивала. Интересно, доллары там или евро? – гадала она. – В рублях-то по её статусу вице-губернатора, пожалуй, что, маловато будет! Хотя, если в пачках пятитысячные купюры…

Подобные подарки – конверты, свёртки, коробочки, таинственно поблёскивающие благородным металлом, светящиеся ограненными камнями и переливающиеся своим содержимым, а то и тяжёлые, плотно набитые кейсы, ей, как высокопоставленной чиновнице, и раньше доводилось получать многократно. Что-то она передавала по восходящей, губернатору. Однако что-то и ей частенько перепадало.

И всякий раз, при виде очередного подношения, вместе с поднимающейся откуда-то из глубины души восторженной, жадненькой радостью сердце её сжимал мёртвый, леденящий страх. Вот сейчас грохнет, распахнутая настежь ударом ноги входная дверь кабинета, и через порог повалят люди – в камуфляжной форме и в штатском, непременно с автоматами и пистолетами наизготовку, а кто-то и с видеокамерой в руках, заорут истошно, пугая до обморока:

- Сидеть! Не двигаться! Руки на стол! Фиксируем факт получения взятки!

А тот, что с видеокамерой, будет снимать, снимать, а потом сюжет о задержании – по всем новостным каналам…

Тем более что губернатор её лично предупреждал, призывал к осторожности. В последнее время все кому ни лень, мусолят тему коррупции; «силовики», будто проснувшись, активизировались – у них ведь тоже статистика, цифры и показатели, отчёты перед высоким столичным начальством…

Однако бог пока миловал, ничего из подсказанного богатым воображением Надежды Игоревны не происходило, и подарки перекочёвывали со стола, в соответствии с габаритами, в ящик, сейф или стоящий в комнате отдыха вице-губернаторского кабинета платяной шкаф. А потом выносились из Дома Советов, и складывались в тайные, надёжные закрома.

Чтобы преобразиться со временем волшебным образом, как тыква в сказке о Золушке, в виллу в Швейцарии, квартирку где-нибудь в центре Парижа, а быть может, чем чёрт не шутит, и в яхту, бороздящую Средиземное море, или пришвартованную где-то у побережья Майами…

Вот и сейчас из приёмной за двойными, с тамбуром, дверями не доносилось ни звука, кабинет вице-губернатора, как делал это каждое утро, осмотрел накануне на предмет разного рода несанкционированно установленных видеокамер, записывающей аппаратуры, компетентный и надёжный, особо доверенный специалист, так что никаких неожиданных осложнений не предвиделось.

Барановская взяла в руки конверт, который, несмотря на внушительную толщину, оказался неожиданно лёгким.

Воспользовавшись тонким серебряным ножичком для резки бумаги, вскрыла, сунула ухоженные пальчики внутрь.

На ощупь она не смогла определить содержимое. Что-то плотное, шелковистое, но явно не пачки банкнот.

Недоумевая, она вытянула из конверта полоску какой-то ткани, свёрнутой в тугой рулон.

И уставилась на него, остолбенело.

В руках у неё оказался моток георгиевской ленты.

- Вот сука! – выругалась она вслух в адрес мерзавца в чёрном плаще, только что покинувшего её кабинет. – Издеваешься, сволочь?! Тоже мне, патриотку нашёл, б…ть!

Но ничего поделать она не могла. Слишком в высоких сферах, как стало понятно ей, обитал этот красноглазый проходимец.

И просьбу его по поводу этого… как там, пёс его побери… ну да, Дымокурова, исполнить придётся.

 

25

А Глеб Сергеевич в это время как раз очнулся только-только после пережитого ночью кошмара; с бьющимся сердцем и липким потом на лбу приходил в себя, проснувшись на роскошной кровати.

За окном, раскрытым настежь, совсем рассвело, солнце, похоже, вползало в зенит, указывая на полдень, и в его жарком сиянии ночные ужасы отставного чиновника представлялись дурным сном, привидевшимся вследствие усталости или, к примеру, переедания.

Услышав какой-то шум, Дымокуров скосил глаза в сторону входной двери. Там, на пороге спальной, стояли Василиса Митрофановна и Еремей Горыныч. В этот момент они не смотрели в сторону почивавшего родственника, а потому Глеб Сергеевич услышал часть разговора, явно не предназначенного для его ушей.

- Как ты думаешь, он его не укусил? – озабоченно спросила тётка.

- Нет, – успокоил её домоправитель. – То ли не успел, то ли другую цель преследовал. Нам с тобой, например, досадить. А может, он тоже в Глебушке кровь нашу почуял, и решил, пока тот в силу ещё не вошёл, шмякнуть его о землю… Как говорят у них, у людей, – нет человека, нет и проблемы…

- Ты-то как? – участливым тоном поинтересовалась Матрёна Митрофановна. – Не мальчик, чать… Небось, после трансформации каждая клеточка тела болит?

- Терпимо, – с пренебрежением ответил Еремей Горыныч. – Надо же! Лет сто уже не летал, а понадобилось – преобразовался в секунду…

Так и не уловив сути этой беседы, Глеб Сергеевич зашевелился, со стоном сел на кровати. Улыбнулся вымученно родственникам:

- Здрассьте… Доброе утро! – а потом добавил жалобно. – Всю ночь кошмары снились. Даже летал во сне!

- Растёшь! – лучась улыбкой, заметила тётка. – Поверье такое есть. Человек летает во сне в те минуты, когда растёт.

Дымокуров окончательно пробудился. Вспомнив давешний ночной разговор, возразил сварливо:

- Да куда уж мне расти, пенсионеру-то…

Василиса Митрофановна покачала участливо головой:

- Эх, Глебушка, ничего-то ты про себя не знаешь пока… – и добавила совсем другим тоном, энергично и требовательно, будто сержант новобранцу. – Ну, хватит валяться, племянничек. Подъём! Пора завтракать… точнее, по времени-то, уже обедать!

С этими словами оба визитёра покинули спальную, предоставив Глебу Сергеевичу возможность откинуть, наконец, душное одеяло, и начать одеваться.

Обедал он, сидя на своём привычном месте, в то время как во главе стола, на стуле красного дерева с резной высоченной спинкой, воцарилась Василиса Митрофановна.

Еремей Горыныч, несмотря на вполне дружеские, на короткой ноге, как успел понять Дымокуров, отношения с настоящей хозяйкой усадьбы, стоял поодаль, изображая готовность немедленно вступить в дело – подать, подлить, пододвинуть очередное блюдо.

Марья-искусница тоже изображала прислугу, и металась запалено от булькающей, шкворчащей на разные голоса кухонной плиты в столовую, уставляя и без того ломившийся стол всё новыми, с пылу-с жару, яствами.

Так что обедали тётушка и племянник вдвоём, храня тягостное, нарушаемое лишь позвякиванием серебряных приборов о дно тарелок, молчание.

Неожиданно Василиса Митрофановна, сохранявшая на протяжении всей трапезы барственную осанку, вкушавшая неторопливо и чопорно, повернув слегка голову в сторону домоправителя, предложила:

- А налей-ка ты, голубчик Еремей Горыныч, нам по рюмке доброй настойки. Той самой, что баба Ягода на целебных кедровых орешках сработала. Нашему Глебушке, после всех пережитых волнений, в самый раз будет. Да и я чуток пригублю…

Крепкая, обжигающая рот и горло настойка, которую щедро налил Дымокурову в объёмистую, со стакан, пожалуй, серебряную стопку домоправитель, подействовала на отставного чиновника самым благоприятным образом.

Окончательно отступили ночные страхи, солнце в распахнутом настежь окне засияло ярче, колыхавший тюлевую занавеску ветерок приятно овевал разгорячённое вкусной, сытной и здоровой пищей лицо, птички в палисаднике защебетали громче, мелодичнее и веселее… И вообще, пребывание здесь, на свежем воздухе, в имении, показалось Глебу Сергеевичу не таким уж тягостным и бессмысленным, стало походить на захватывающее приключение, вносящее приятное разнообразие в его предшествующую, размеренную и скучную, в общем-то, жизнь…

- Ах, а погоды-то какие стоят расчудесные! – уловив безошибочно перемену в его настроении, воскликнула Василиса Митрофановна. – Пойдём-ка мы с тобой, Глебушка, по бору прогуляемся. Животы… хе-хе, после сытного обеда слегка растрясём…

Дымокуров, у которого от давешней самостоятельной прогулки по дремучему лесу осталось довольно тягостное впечатление, возражать не стал. С тёткой, чать, не заблудится!

Василиса Митрофановна вырядилась для похода в белый хлопчатобумажный брючный костюм, в котором для своего весьма зрелого возраста выглядела довольно стройной, статной, подтянутой, и, если бы не старинная трость с тяжёлым серебряным набалдашником, со спины её можно было бы принять за молодую и вполне привлекательную. Длинные волосы она забрала под светлую, повязанную, как бандана, косынку. Что сделало пожилую даму похожей на командира спецназа, ветерана, испытанного во многих боевых операциях.

Да и шагала она по лесной тропинке уверенно, быстро, так, что Глеб Сергеевич не без труда поспевал за ней, то и дело, спотыкаясь о коряги и корни деревьев, держась рядом и придерживая соломенную шляпу, так и норовившую остаться на какой-нибудь особо назойливо тыкавшейся в лицо ветке.

Он шёл и, настроенный выпитой кедровкой на благостный лад, размышлял о том, что, в сущности, совсем неплохо прожить всю жизнь в такой вот уединённой усадьбе. Жить предсказуемо, без неожиданных начальственных «вводных», день за день, нынче – как вчера. Когда, едва продрав глаза утром, не бросаешься собираться на опостылевшую работу с начальником-самодуром, коварными, так и норовящими подсидеть тебя, подгадить каким-то образом сослуживцами. А потягиваешься неторопливо, нежишься ещё какое-то время в кровати, поворачиваясь и распрямляя затёкшие за ночь члены то так, то этак. Потом бодро встаёшь, с толком и расстановкой завтракаешь, поглядывая в окно и угадывая по приметам – плоду таких же вот вдумчивых многолетних наблюдений, какая нынче будет погода.

А там, за окном, особенно в городе, кипит бурная, муравьиная какая-то жизнедеятельность. С беготнёй, шустрыми рысканиями из стороны в сторону, бесконечными поисками чего-либо и последующим перетаскиванием этого, с трудом добытого, в свою персональную норку, с мимолётным общением с такими же озабоченными, заполошными и загнанными обитателями мегаполиса. Встретились, поинтересовались на лету, дежурно, «как дела?», будто усиками потёрлись, распознавая друг друга по принципу «свой-чужой», и опять разбежались с единственной, в общем-то, целью – обеспечить себе сытный и комфортный отдых в персональных закутках после каждодневной, напряжённой и бессмысленной беготни…

- Я вот всё думаю, – прервав затянувшееся молчание, поинтересовалась тётка, не замедляя шага, и ловко раздвигая тростью ветви, загораживающие проход по тропе. – И что вас, людей, всё в города эти окаянные тянет? Небось, от пещерных предков привычка осталась? Стаей-то прокормиться легче!

Дымокуров поморщился.

- Как-то вы это, Василиса Митрофановна… с пренебрежением сказали. «Вас, людей», – с язвительной интонацией тётушки повторил он. – Будто сами вы – инопланетянка какая-нибудь!

Та остановилась, поправила выбившуюся из-под косынки седую прядь, взглянула с упрёком:

- А ты что ж, Глебушка, так ничего и не понял из нашего вчерашнего разговора?

«Ну вот, опять двадцать пять» – с досадой подумал про себя отставной чиновник. А вслух промямлил невразумительно:

- Ну, так… кое-что…

- Мы – другие, – принялась вновь терпеливо внушать ему тётка. – Хотя генетические различия между нами и людьми весьма незначительны. Настолько, что возможно межвидовое скрещивание. И в то же время в нашем наборе хромосом присутствуют геномы, способствующие трансмутации клеток, их регенерации, постоянному омоложению, вследствие чего продолжительность жизни особей нашего вида неизмеримо дольше человеческой. Две, три тысячи лет. В сравнении с гомо сапиенс – мы живём практически вечно.

Дымокуров пыхтел, поспевая за Василисой Митрофановной, и думал про себя: «Вот ведь досада! За исключением убеждённости в этой своей особости бабка-то вполне нормальна!».

И поспешил сменить тему, восхитился фальшиво, обведя руками вокруг:

- Ах, красота-то, какая! И воздух… – он вдохнул нарочито шумно, – прямо целебный. Ну, не две-три тысячи, конечно, а лет сто в таком лесу прожить без волнений и тревог точно можно!

Прозорливо глянув на племянника, тётка сошла с тропинки, остановилась возле приметной сосны, выглядевшей мощнее соседок, со стволом в два обхвата, не меньше, светящимся от потёков янтарной смолы.

- А вот и моя любимица, – проворковала Василиса Митрофановна, касаясь нежно бугристой, цвета молотого кофе, коры. – Я ещё в бытность её подросточком спасла. Этой сосенке лет пять было, когда её кабаны обломили. Я стволик-то подвязала, целебным варом рану замазала, вроде как гипс на ножку сломанную наложила. И ничего, поднялась. Вот какая красавица-то вымахала!

Глеб Сергеевич подошёл к сосне, осмотрел придирчиво, оценивающе, будто купить хотел. Ничего особенного. Дерево как дерево, разве что потолще других. Полюбопытствовал как бы, между прочим:

- И сколько лет этой вашей красавице?

- Триста пятьдесят, – выдала тётка, оглаживая ствол. – А вообще-то здесь, на этой широте, сосны-долгожители редкость. В среднем их век сродни человеческому – около ста лет.

- Ну, это тоже немало, – пожал плечами Дымокуров.

- А вот сосна кедровая сибирская, например, пятьсот лет растёт. Сибирская лиственница ещё больше – тысячу. А эта – уже бабушка в преклонных летах. Ну, прощай, милая, – потёрлась она щекой о кору. – Как-нибудь, незагадыча, ещё в гости к тебе наведаюсь.

Бор здесь, в отличие от той чащи, куда невзначай забрался Глеб Сергеевич во время прошлой своей прогулки, был редок, и весь пронизан солнцем. Пробиваясь сквозь вершины устремлённых в небеса сосен, солнечные лучи тёплым, медовым свечением озаряли покрытые липкой смолою стволы, пружинящую под ногами от векового слоя опавшей хвои почву, давали шанс на жизнь более мелкой растительности – кустарнику, скудной травке, редким, блеклым цветочкам.

Дымокуров отошёл от ни чем не примечательного для него дерева, шагнул было на приметную тропку, как вдруг тётка грубо схватила его за плечо:

- Стой!

Отставной чиновник в недоумении оглянулся.

- Экий ты неуклюжий, племянничек! – принялась отчитывать его Василиса Митрофановна. – Смотри, куда наступаешь!

Глеб Сергеевич недоумённо глянул под ноги, но ничего не увидел.

- Это ж сушеница лесная! – наклонилась тётка, распрямляя стебельки невзрачной травки, примятой ногой спутника. – А вон там – кошачья лапка пробилась. Или вот ещё… – указала она на пучок зелени, глянувший из-под палой хвои, – овсянка овечья…

- И… что? – не мог взять в толк отставной чиновник.

- А то, – назидательно выговорила ему Василиса Митрофановна, – что травка тут тяжело приживается. Света маловато, да и почва истощена…

- Ну и что за беда? – пожал Дымокуров плечами. – Трава как трава. Одной травинкой больше, одной меньше.

- Нет, не понимаете вы, – покачала головой тётка. – Это ж природа. Она ничего не создаёт просто так. Всё здесь, в лесу, взаимосвязано. Один вид травки питательные вещества, необходимые для корня дерева, вырабатывает. Другой – фитонциды, от вредителей их защищающие. Ну, вроде как вы, люди, герань в городских квартирах от моли сажаете. Вот ты, походя, давеча кустик брусники снёс, ногой истоптал. А он, если б вырос, ягоды дал, зверькам да птахам на пропитание!

Глеб Сергеевич даже рассердился за этот выговор на пустом месте, но промолчал, скрепя сердце, только засопел раздражённо и яростно.

А Василиса Митрофановна всё бурчала:

- Вот так вы и живёте, род человеческий, – ничего вокруг себя не видя, не замечая, никому не сочувствуете, никого, кроме себя, любимых, не жалеете! Как же! Человек – венец природы! А ты знаешь, Глебушка, сколько живых существ обитает на планете Земля?

Дымокуров не ответил, лишь хмыкнул обиженно.

- Ваши учёные, между прочим, путём математического анализа ДНК подсчитали, – вещала назидательно, шагая размашисто по лесной тропке, тётка. – Без малого семь миллионов видов живых существ живут на суше, более двух миллионов – в океане. И вы, гомо сапиенс, всего лишь один из них! И ещё неизвестно, что вы больше своим существованием на Земле привнесли – вреда или пользы. По мне – так вреда! – Василиса Митрофановна распалилась – то ли от быстрой ходьбы, никак не напоминающей праздную прогулку по лесу, то ли от негодования по поводу роли человека в природе. – А знаешь ты, Глеб, сколько вы, люди, покорители космических просторов, побывавшие на Луне, готовящие экспедицию на Марс, и дальше, дальше, в безбрежные дали Вселенной... сколько вы изучили, описали из числа тех, кто испокон веков рядом с вами живёт? Под ногами у вас копошится, над головами, а то и перед носом вашим летает? Да ничтожную часть! По самым скромным подсчётам, вам ещё предстоит изучить восемьдесят шесть процентов обитателей суши и девяносто один процент морских организмов! Вы, Глебушка, то есть люди, ни черта не знаете, не понимаете, не умеете здесь, на Земле, а в открытый космос, к иным мирам устремились!

Тётка передвигалась по тропе пружинящим шагом, удивительно легко для своего возраста, и толстенький, привычный к вальяжной, неторопливой ходьбе, как всякий знающий себе цену человек, Дымокуров едва поспевал за ней, стараясь ступать по-индейски, след в след, чтобы ненароком опять не раздавить редкую травинку, будь она не ладна. И всё равно Василиса Митрофановна шла по едва приметной лесной тропке почти бесшумно, а под ногами Глеба Сергеевича трещал оглушительно валежник, отставной чиновник то и дело спотыкался о какие-то коряги и торчащие из-под земли корни, а хвойные лапы сосен цеплялись за рубашку, бока и плечи. Будто протестуя против его присутствия в этом лесу.

А тётку несло:

- Вы даже не хозяева на земле, Глебушка. Потому что хозяева так со своим единственным домом не поступают. Вы, гомо сапиенсы, паразиты, глисты, солитёры на теле планеты. Но даже у солитёра мозгов, здравого смысла больше, чем у вашего брата, человека разумного. У солитёра хватает ума не убивать организм, на котором он паразитирует. Вы же уничтожаете свою среду обитания с огромной скоростью, безжалостно, в угоду своим сиюминутным интересам! Уже сейчас планету трясёт, лихорадит. Здесь, в России, то зима тёплая, тает всё, то лето холодное. Снег в Африке, жара в тундре. Неурожаи. Словно поражённый тяжёлой инфекцией организм, Землю нашу – то в жар, то в озноб швыряет. А инфекция эта – вы, человеки!

Дымокуров держался на узкой тропе позади, пыхтел, стараясь не отставать, и от того необходимости кивать, поддакивать, изображая согласие с тётушкой, не было. Он лишь мычал время от времени что-то нечленораздельное, и эти невразумительные звуки она могла трактовать как угодно.

- Возьмём те же природный газ, уголь, нефть, – просвещала между тем племянника Василиса Митрофановна. – Вы же их сжигаете в печах, в двигателях своих дурацких машин. Вот наш Заповедный бор, к примеру. Ну, есть в его недрах нефть. Так что же, страна какую-то неимоверно острую нужду в этой нефти испытывает, чтобы ради её добычи реликтовый зелёный массив уничтожить? Народ последний кусок доедает? С голоду пухнет? Да нет. Подлость в том заключается, что минерал этот нужен вам, чтобы на сторону продать, чтобы деньги дополнительно выручить. А те деньги потратить потом недуром, жрать, к примеру, в три горла! А ведь нефть, уголь, газ – это уникальные запасы органических веществ на планете, кровь, подкожный жир, если хотите, Земли! А ваши скудоумные мозги даже не осознают, что можно в будущем создавать, синтезировать из этой органики!

- Ну да, пластиковые бутылки и полиэтиленовые пакеты, – не сдержавшись, хохотнул Глеб Сергеевич. – Так этому мы уже научились.

- Вот-вот, – осуждающе подтвердила тётка. – А можно, используя эти природные запасы, синтезировать биологические объекты. Новую жизнь! Или воскрешать умерших, используя их сохранившуюся ДНК. Для заселения, например, космического пространства, куда вы так рвётесь… впрочем, о чём это я? Ведь тогда бы человек уподобился Богу, создателю всего сущего! А вы всего лишь заурядные, недалёкие, злобные и корыстные во всех своих устремлениях засранцы! Стоп! Пришли.

Василиса Митрофановна прервала свою обличительную речь, остановившись так неожиданно, что Дымокуров, сосредоточенный на ходьбе, внимательно смотревший под ноги и едва прислушивавшийся к велеречивым тёткиным измышлениям, носом чуть не ткнулся ей в спину.

Они стояли на берегу небольшой речушки – тихой, катящей тёмно-зелёные воды в песчаных берегах через самую чащу бора.

Сосны здесь расступались, давая возможность пробиться к воде и другим растениям. Над гладкой, словно литое бутылочное стекло, поверхностью реки склонились, омывая серебристые косы, печальные ивы. Тянулись к солнцу дубки, берёзы, ольха. Отмель занял густой, сочный рогоз. Он покачивал свои коричневые, похожие на кубинские сигары, бомбошки под едва ощутимым, пахнущим прелой сыростью ветерком.

- Река Боровка, – в голосе тётушки прозвучали горделивые нотки, будто не заурядную речушку, которую при желании переплюнуть можно, племяннику представляла, а величайшую водную артерию вроде Волги или Енисея. – А вот и хозяин здешний, Хрум Хрумыч…

Глеб Сергеевич глянул туда, куда указала тростью Василиса Митрофановна, ожидая увидеть на бережке рыбака с удочкой, егеря, или какого-нибудь бакенщика, хотя какие бакенщики могли быть на этой похожей больше на разлившийся привольно ручей речушке?

И никого не увидел.

Но вдруг с лёгким плеском недвижная почти водная гладь разошлась, и на поверхность явила свой лик омерзительная, поросшая бурой шерстью так, что только круглые глаза да белоснежные передние зубы виднелись, волосатая харя. Это нечто оскалило клыки – крупные, как у тигра, способные, пожалуй, ногу человеку перекусить, и ударило в глубине чем-то вроде хвоста – похоже, напасть собиралось!

Дымокуров в ужасе отшатнулся.

А тётка, напротив, бесстрашно сбежала с обрывистого бережка прямо к воде, склонилось над чудищем.

- Привет, Хрум Хрумыч! – и, оглянувшись, пояснила племяннику: – Не бойся. Это бобёр. Только очень старый. Он таких, как ты, городских да пугливых, не ест! И попеняла образине: – Эк разъелся-то ты, батюшка. На диету садиться пора. Фигуру совсем не блюдёшь! Эдак я тебя скоро и поднять не смогу!

С этими словами она опустила руки в речку. И, заметно напрягшись, крякнув, вытащила тяжёлого зверя, прижала, не обращая внимания на потоки текущей с него воды, к груди. Потом, удерживая одной рукой осклизлую меховую тушу, другой пошарила в кармане юбки, и вытянула оттуда здоровенную, вымытую заранее морковь.

- На-ка, обжора, подкрепись!

Бобёр осторожно и довольно ловко подхватил угощение передними лапками, но есть не стал.

- И чего новенького у вас, Хрум Хрумыч, здесь на реке слышно?

Зверь потянулся мордой к тёткиному лицу, приблизил свои страшные зубы к самому её уху, заурчал что-то.

Василиса Митрофановна, как ни странно, склонив голову, внимательно слушала. Потом, кивнув, молвила, успокаивающе:

- Ты передай своим, пусть не волнуются. Бывало и страшнее. Глядишь, и эту напасть как-нибудь одолеем.

Бобёр, зажав морковку в своих крепких зубах, ловко сполз на брюхе по песчаному бережку к воде, и почти без плеска окунулся в её гладь, шлёпнув на прощанье хвостом.

Наблюдавший эту сцену Дымокуров, не сдержавшись, поинтересовался с изрядной долей ехидства:

- Ну, и что этот… мнэ-э… будущий воротник на зимнем пальто вам нашептал?

Тётка, не оценив шутки, сердито сверкнула на племянника очами.

- Тревожно на реке и в лесу… Растения и деревья, в отличие от вас, людей, любую беду загодя предчувствуют.

- Да ну? – отставной чиновник скептически поджал губы.

Василиса Митрофановна вздохнула с сожалением:

- Экий ты, Глебушка… необразованный! Даже вам, людям, давно известно о том, что животные заранее знают, когда случится, например, извержение вулкана. Или землетрясение, цунами. И оставляют опасное место. Крысы бегут с корабля, если его ожидает крушение. Горняки берут с собой в забой клетку с птичкой, которая предупреждает их о грозящем обвале породы, выбросе метана в шахте…

- Я об этом читал, – вынужден был признаться Глеб Сергеевич.

- И не только звери, но и насекомые. Муравьи перед сильным дождём спешат вернуться в муравейник, закладывают ходы. Бабочки, жучки-паучки прячутся. Растения тоже предугадывают грядущие события. Сосна, с которой я давеча разговаривала, в ужасе. Хрум Хрумыч обеспокоен. Он поведал мне, или, как ты, Глебушка, изволил выразиться, нашептал, что вся живность в Заповедном бору пребывает в ужасе. Даже рыбы, и те мечутся. Многие к Уралу вниз по реке, ушли. Надвигается что-то страшное. И я, в отличие от них, знаю, что. Начало добычи нефти в бору!

Дымокуров пожал раздражённо плечами:

- Наверное, техника по лесу пошла, бурильщики заработали. Э-э… сотрясение почвы, шум… Звери забеспокоились. И что в том необычного? Никаких чудес, одни сплошные рефлексы…

 

26

На исходе была вторая неделя пребывания Глеба Сергеевича в имении. К этому времени он начал ощутимо тяготиться уже своим деревенским существованием.

Куда испарились те мечты о тихой уединённой жизни, которым зачастую предавался он на пике своей чиновничьей карьеры? Как грезилось ему тогда, в череде бесконечной беготни по коридорам Дома Советов, аппаратных интриг, непредсказуемых «вводных», как хотелось в ту пору оказаться не в казённом кабинете с канцелярской безликой мебелью, а на берегу тихой речки, с удочкой в руках. И просиживать вот так бездумно, глядя на поплавок, подрагивающий мелко в ряби воды, долгие часы, вести жизнь бесхитростную и неторопливую, обитая в какой-нибудь бревенчатой сторожке с минимальными бытовыми условиями, зато наполненную малыми радостями и от того праведную…

И вот, наконец, негаданно, на склоне лет, он оказался в месте, похожем на то, о котором мечталось, мог позволить себе целые дни проводить в праздности и безделии, но… всё это как-то быстро ему прискучило и приелось.

Глеб Сергеевич, отложив до поры мысли о побеге, целыми днями слонялся по усадьбе, ибо с «воскрешением» Василисы Митрофановны ему даже вида своего участия в жизни имения делать не приходилось.

Он бродил по многочисленным комнатам, рассматривал бесценные, судя по всему, но, увы, не принадлежащие ему безделушки в шкафах, буфетах и «горках», часами просиживал в библиотеке, листая толстенные фолианты дореволюционных изданий, но вчитаться не мог. Его напрягали, отвлекая внимание, бесчисленные «яти» и «еры», разбросанные по тексту, раздражали старорежимные обороты речи, и потому он рассматривал в основном чёрно-белые иллюстрации, выполненные канувшими в вечность художниками и гравёрами.

Порой он прогуливался по территории усадьбы, захаживал на «задний двор», на огород, заглядывал в хозяйственные постройки, обозревая содержащуюся там, блеющую, хрюкающую и кудахчущую живность, но в лес носа не казал. Во-первых, боялся опять заблудиться, а во-вторых, не очень-то и нравился ему этот лес.

Прямые, как телеграфные столбы, и столь же однообразные сосны, колючий слой рыжей хвои под ногами, звенящая, угрюмая какая-то тишина… А ещё мошкара надоедливая, комары, мухи, пикирующие остервенело на вспотевшее от жары тело кровожадные слепни…

Комфорт в помещичьем доме тоже, можно сказать, минимальный. Водопровода, канализации нет. Туалет на улице. Ладно, летом, а как быть зимой? Ночью, в темноте, в лютый холод, пробираться по колено в сугробах, если приспичит «до ветру»? Или освоить-таки эмалированный горшок с похабным глазом на дне, и кочевать в обнимку с ним из спальной в наружный сортир по утрам?

В здешней баньке Дымокуров тоже успел помыться. Тёрся жёсткой мочалкой, примостившись на деревянной лавке и брезгливо поджимая ноги, стараясь не касаться затоптанного пола, по которому неизвестно ещё кто до него шлёпал босиком. Лил себе на голову горячую воду из помятого алюминиевого ковшика, держа его одной рукой, а другой безуспешно пытаясь промыть намыленные остатки шевелюры… Теснота, дикость, каменный век! В таких условиях о ванной и душе можно только мечтать!

В доме не было даже проводного радио, а ламповый телевизор, стоявший в библиотеке на антикварной, примерно одного с ним возраста тумбочке и накрытый от пыли старомодной кружевной салфеткой, похоже, никогда не включали.

Глеб Сергеевич пожалел, что не прихватил с собой ноутбук с флешкой для подключения мобильного интернета – хоть какая-то связь с цивилизацией, возможность быть в курсе всех мировых новостей, но что о том теперь сожалеть? Да и неизвестно ещё, есть ли здесь, в бору, сотовая связь? По крайней мере, на территории имения айфон отставного чиновника неизменно извещал об отсутствии сигнала.

Тем не менее, о том, что происходит на «большой земле» обитатели усадьбы всё-таки каким-то образом узнавали.

В один из тягучих, наполненных однообразным унынием, которое чуть скрашивало чтение очередного тома из полного собрания дореволюционного издания сочинений Вальтера Скотта, вечеров, в библиотеку, где Дымокуров расположился возле настольной лампы на мягком диванчике, вошла, как всегда не по-стариковски, стремительным и размашистым шагом Василиса Митрофановна.

- Ну вот, началось, – пребывая в крайнем возбуждении, сообщила она. – Все информационные агентства, даже иностранные, об этом в новостных выпусках сообщают!

- Что началось? – всполошился Глеб Сергеевич, никогда ранее не видевший тётку в таком состоянии.

Чувствовалось по ней, что произошло что-то значительное, судьбоносное… Может быть, ядерная война с Америкой началась, а они сидят здесь, в глухомани и ни о чём таком не знают, не ведают? Или президент страны в досрочную отставку ушёл? Да нет, это невозможно, это похлеще атомного апокалипсиса будет…

Василиса Митрофановна не стала томить племянника долгим неведением.

- Вчера состоялось совещание в Доме Советов. Посвящённое началу добычи нефти в Заповедном бору. С приглашением представителей общественности, учёных, экологов. И эта самая общественность нефтедобычу единогласно одобрила!

- Так что ж? – пожал плечами отставной чиновник. – К этому давно шло…

- А то, – беспокойно кружила, меряя шагами пол библиотеки, тётка, – что была у меня надежда… впрочем, весьма слабая, никакая почти, но всё-таки надежда, что хотя бы у общественности здравый смысл возобладает! Ну, с этими, олигархами вашими, чиновниками всё понятно. Жадность их не имеет предела. В этих сословиях сконцентрированы все самые подлые человеческие черты! Да других там нынче и по определению быть не может! Но должны же, должны остаться и среди вас нормально думающие люди, понимающие, что нельзя ради сиюминутных потребностей уничтожать то, что служило многим поколениям до вас, и будет служить вашим потомкам! Никто ещё не умер без этой вашей нефти распроклятой, человечество сотни тысяч лет без неё выживало. С четверенек вставало. А без воздуха, без чистой воды, без плодородной земли, на которой можно хлеб растить, вы же вмиг передохнете! И ладно бы только вы, люди, туда вам и дорога! Так нет, вы ещё и планету погубите…

- Ну, может они и впрямь осторожненько, нефтяники-то, – попытался успокоить разбушевавшуюся тётушку Глеб Сергеевич. – Они же новые технологии бурения применять обещают, рекультивацию загрязнённого плодородного слоя почвы проводить…

- Ага! – яростно сверкнула васильковыми глазами Василиса Митрофановна. – А давай-ка я, Глебушка, тебе молоточком осторожненько гвоздь в темечко вобью, и скальп с тебя сдеру. А потом залатаю, с задницы твоей на это место клочок кожи пересажу. Рекультивирую…

Дымокуров, с опаской взирая на рассвирепевшую хозяйку имения, подумал со страхом вдруг, что с неё станется. Что ради защиты бора она, пожалуй, ни перед чем не остановится. И если потребуется, то и скальп с кого угодно запросто снимет…

Однако тётка, несколько раз глубоко, полной грудью, вздохнув, успокоилась, взяла себя в руки. Присела рядом с племянником на диванчик. Заявила неожиданно:

- Писать, Глебушка, надо!

- Кому? – оживился и обрадовался перемене в её настроении Дымокуров. Писать – это для него дело привычное. Это вам не скальп с головы снимать. Бумага – она всё стерпит.

- Президенту России, – развивала между тем свою мысль тётушка. – Он у вас главный, верховный, и прочее, прочее! Как скажет, так и будет. Объясним ему, что да как. Что любая активная деятельность на территории Заповедного бора убьёт уникальный зелёный массив. Нарушит экологическое равновесие, приведёт к массовой гибели живых организмов, растений и животных… Ведь ты, Глебушка, – пронзила она племянника взглядом, словно рентгеновским лучом, – на службе чиновной чем-то подобным и занимался? Цидульки разные сочинял для начальства?

Глеб Сергеевич поджал губы обиженно:

- Ну, если вам угодно так выражаться… Вообще-то я доклады, выступления э-э… по важнейшим вопросам социально-экономического развития региона для руководства готовил. Моими словами, – горделиво вскинул он голову, – первые лица области, губернаторы, министры говорили с народом! А вы – цидульки…

- Ладно, – примирительно махнула рукой Василиса Митрофановна. – Пусть так. Извини. Я в том смысле, что письмо-то президенту по всем канонам… э-э… административного жанра сочинить сможешь?

- А то… – обрадованный тем, что наконец-то появился повод хоть так блеснуть перед тётушкой своими профессиональными навыками, степенно кивнул Дымокуров. – Доводилось и этому адресату документы, обращения, отчёты разные составлять…

Писать письмо президенту России Василиса Митрофановна решила всем гамузом, пригласив поучаствовать в этом процессе всю дворню.

Глеб Сергеевич, привыкший работать над важными документами в одиночку, в кабинетной тиши, поморщился недовольно. Возражать, однако, не стал. Чем бы, как говорится, дитя ни тешилось…

Всё одно эту хрень от деревенских отправителей никто в администрации президента не будет читать. Отфутболят назад, по принадлежности, в канцелярию губернатора Южно-Уральской области со стандартной резолюцией: «Дать ответ заявителю».

Сочинять послание решили сразу после ужина, за которым Глеб Сергеевич хватил две стопки крепчайшей кедровки, нацелился было на третью, но осёкся под строгим взглядом Василисы Митрофановны.

Откушав, племянник с тётушкой, в сопровождении домоправителя Еремея Горыныча, направились в библиотеку – писать письмо президенту.

Вечерело. Солнце за окном уже скатилось за пыльные, пожухлые от жары кусты сирени, бросая в широкие незашторенные окна багровые закатные отблески. Погромыхивала где-то вдалеке, за бором, августовская гроза, отчего казалось, что там, на границе реликтового лесного массива, идёт бой, и военные действия приближаются, накатываются неотвратимо на хвойный лес, на мирное имение, притаившееся в самой чаще.

В просторной библиотеке сразу стало тесновато от собравшихся дружно в назначенный час обитателей усадьбы.

Василиса Митрофановна восседала в старинном, обитом мягкой кожей кресле у камина, который, видно было по закопченному жерлу, часто топили зимними вечерами.

Еремей Горыныч, Яков, баба Ягода устроились рядком на диванчике, на котором полюбил почитывать, полулёжа заточённый в имении, словно ссыльный вольнодумец прежних эпох, Дымокуров.

Братья Семён и Соломон, раскрасневшаяся от жара плиты и едва успевшая снять белый передник и поварской колпак Мария расположились на принесённых с собою стульях под стеллажами, тускло сияющими у них за спиной золочёными корешками объёмистых фолиантов.

Глеба Сергеевича усадили у окна за единственный здесь столик, предназначенный специально для игры в карты. Обтянутый зелёным, кое-где изъеденным молью сукном и сработанный, как пояснил отставному чиновнику в своё время домоправитель, без единого гвоздя – чтобы исключить магнетическое влияние железа на расположение карт при раскладе.

Дымокуров не удивился бы, положи перед ним владелица усадьбы лист пергамента, чернильницу с гусиным пером, и эту, как её… баночку такую, с мелким песком, вместо промокашки…

Однако на столе были приготовлены чистые листы мелованной, годной для печати на принтере финской бумаги стандартного размера и золочёная «паркеровская» шариковая авторучка.

В комнате отчаянно воняло нестиранными портянками – то ли от, похоже, никогда не снимавшего резиновые бродни Якова, то ли от огромных, стоптанных вкривь и вкось кирзовых сапог Семёна и Соломона, а то и ото всех разом.

Василиса Митрофановна, поведя носом, тактично попросила Еремея Горыныча открыть шире окно.

- Ну что же, начнём! – возвестила собравшихся о начале процесса тётушка, и распорядилась: – Возьми, Глебушка, ручку. Пиши так… – она задумалась на мгновенье, а потом изрекла: – Многоуважаемый Президент Российской Федерации. – И не преминула подсказать: – Президент – с большой буквы…

- Может, по имени-отчеству его назвать? – встряла баба Ягода. – Дескать, батюшка ты наш, отец родной…

- Всемилостивейший государь, – покраснев, выдала вдруг помалкивающая обычно Мария. – К императору так, я слышала, обращались… Помню, я для них обед праздничный по случаю победы над Наполеоном Бонапартом готовила. Не я одна, конешно, там не мене ста поваров участвовало… Так вот царь – всемилостивейший государь. Графья, значитца, – «ваше сиятельство». Все прочие – просто «милостивые государи». Судари да сударыни…

- Какой он тебе, нонешний-то, государь амператор?! – возмущённо подал голос Яков. – Вот Пётр Ляксеич – то амператор был! – И пояснил, явно для Дымокурова: – я его лично знал, за одним столом, бывалыча, бражничал. А к энтому, таперешнему, заяву так пропиши. Здравия желаю, гражданин начальник! Обращается, мол, к вам зэка такой-то, статья, срок, начало срока…

Глеб Сергеевич с негодованием бросил авторучку. В кои-то веки оказался он здесь, в усадьбе, во главе дела, которое знал, можно сказать, даже любил, и которым владел лучше прочих, а тут всякие, не мыслящие ничего, с дурацкими советами лезут!

- Цыть! – прикрикнула на разгалдевшихся домочадцев Василиса Митрофановна. – Глебушка у нас лучше знает, как письма в высокие инстанции составлять!

А Дымокуров, пригасив гнев, пояснил снисходительно:

- Во-первых, в правом верхнем углу нужно так называемую «шапку» обозначить. Указать полное название должности, фамилию, имя и отчество лица, к которому обращаемся. Ниже написать фамилии, инициалы, почтовый адрес заявителей. В нашем случае, поскольку заявителей несколько, следует назвать Василису Митрофановну Мудрову, обозначив после неё «и др.». А ещё ниже, посредине листа, определить, так сказать, жанр нашего послания. Жалоба, заявление, и тому подобное. В нашем случае следует назвать документ «Обращение». А под ним, тоже посередине, приветствие. Поскольку мы пишем главе государства, то никакого панибратства, вроде имени-отчества, никакого «тыканья» типа «отец родной» быть не должно. Строго, чётко, конкретно: «Здравствуйте, уважаемый Президент Российской Федерации! Обращаются к вам жители села Колобродово Зеленоборского района Южно-Уральской области…». Ну, и далее. Нам с вами требуется изложить кратко суть нашего письма к высшему должностному лицу…

- Вот! – не без гордости воскликнула тётка. – Что значит профессионал! А вы… раскудахтались…

- Я по сути и говорю! – опять подала голос баба Ягода. – Малюй так: дескать, обращаемся к вам, как к последней инсинуации…

- Чего-чего? – изумился Глеб Сергеевич.

- Она хотела сказать – инстанции, – догадалась Василиса Митрофановна.

- А-а… – протянул отставной чиновник. И неожиданно похвалил: – А это хорошо: «как к последней инстанции». Это трогает.

- А то! – зарделась горделиво старушка.

- А суть письма такова: в нашей Южно-Уральской области готовится преступление, которому нет оправдания, – посуровев лицом, выдала тётка. – На глазах всей общественности происходит безжалостное убийство уникального зелёного массива – Заповедного бора…

Дымокуров торопливо зачиркал по бумаге золотой авторучкой, между тем поясняя:

- Я пока тезисно суть нашего письма обозначу. Потом оформлю всё как положено, красиво. В библиотеке я старый путеводитель по Заповедному бору видел, советского ещё издания. Оттуда возьму цифры – площадь бора, породы деревьев, виды птиц, животных, обитающих в нём, заключение учёных об уникальности реликтового лесного массива, постановление правительства СССР о создании на месте Заповедного бора государственного заказника…

И хотя Глеб Сергеевич ни на секунду не сомневался в зряшности этой затеи с письмом президенту, к порученному делу он отнёсся так, как привык – ответственно и основательно. Он всегда писал с полной отдачей, даже в тех случаях, когда труд его в результате оказывался вовсе не востребованным. Сколько докладов, выступлений, так и не прозвучавших в итоге, подготовленных «на всякий случай, если губернатору придётся высказаться по этой проблеме», он написал за свою долгую чиновничью жизнь, и не счесть! Но это нормально, это издержки профессии…

Вот и сейчас, прикусив от напряжения кончик языка, Дымокуров писал старательно, поспевая за тёткой, диктовавшей размеренно, подрагивающим от волнения голосом:

- Ты, Глебушка, так пропиши. Дескать, реликтовый зелёный массив среди пустынных южно-уральских степей чудом дожил до наших дней со времён ледникового периода. Он существовал уже тогда, в эпоху неолита, когда человечество делало лишь первые шаги к цивилизации, занимаясь в девственном бору охотой и собирательством. С тех пор Заповедный бор простоял тут многие тысячелетия. Он пережил нашествие варваров, гуннов, орд Чингисхана и Батыя. В гражданскую войну в окрестностях бора шли ожесточённые бои между красными и белыми. Во время второй мировой войны, и после неё, несмотря на то, что государство отчаянно нуждалось в строевом лесе, рубка деревьев в Заповедном бору была запрещена. И позже, когда на территории бора сорок лет назад было открыто богатейшее нефтяное месторождение, советская власть запретила его разработку специальным постановлением. И ни у кого, включая представителей диких, безжалостных варварских племён, не поднялась рука на уничтожение этой жемчужины степей…

Глеб Сергеевич торопливо записывал, кивая согласно и удивляясь про себя, как толково и грамотно излагает суть дела тётушка.

- Заповедный бор представляет собой уникальную экосистему, ценность которой для человечества многократно превышает стоимость залегающей в его недрах нефти, сколько бы её там ни находилось, – продолжала между тем Василиса Митрофановна. – По большому счёту, этот лесной массив не принадлежит какому-то региону, государству, на территории которых он расположен административно. Заповедный бор – достояние всей планеты Земля. «Земля» пиши с заглавной буквы, – подсказала она между делом племяннику, на что тот покривился досадливо – знаю мол, учёного не учи!

А тётушкин голос между тем рокотал, гремел обвиняюще под сводами просторной библиотеки:

- А потому гибель, рукотворное уничтожение Заповедного бора станет настоящей экологической катастрофой для огромной территории от Волги и до Урала. Эта катастрофа неминуемо приведёт к непредсказуемым последствиям, вроде обмеления рек, высыхания озёр, опустынивания окружающих степей, исчезновения огромного числа представителей флоры и фауны, к фатальным для человека изменениям климата…

Дымокуров стремительно черкал пером по бумаге, поспевая фиксировать умозаключения тётушки, сокращая кое-где слова – ничего страшного, позже перепишет письмо набело, жаль, ни компьютера с принтером, ни пишущей машинки хотя бы в доме нет, а от руки несолидно как-то выходит… Хотя, если подумать, то как глас народа, как обращение жителей села из самой что ни есть глухой российской провинции – оно, может, написанное от руки-то письмо воспринимается лучше, естественнее, искренней…

- А закончить так предлагаю, – почувствовав, что аргументы Василисы Митрофановны в защиту бора вроде бы иссякли, заметил со знанием дела Глеб Сергеевич. – Дескать, нам хорошо известно, какое внимание вы лично, как Президент России, уделяете природе, сохранению животного мира. Мы помним ваше участие в спасении уссурийских тигров, краснокнижных журавлей, этих, как их… лошадей Пржевальского… ну и, соответственно, надеемся, что вы не оставите без внимания наше обращение…

- Хорошо! – благосклонно кивнула тётушка, и обвела взглядом присутствующих. – Все слышали? Все согласны?

Яков – огромный, казавшийся и вовсе необъятным из-за своей выгоревшей штормовки, почесал задумчиво бороду, кашлянул в пудовый кулачище:

- К-х-хе! Я, конешно, знамо дело, не писарь. Однако кумекаю: надо ещё пару ласковых энтому президенту добавить. Мол, ежели вы этот беспредел не остановите, не дадите указание технику из бора к чертям собачьим убрать, мы будем защищать лес нашими… это, как его… во! Методами!

- Это, какими же? – насторожился Дымокуров.

- Знамо, какими, – угрюмо усмехнулся в бороду Яков. – За топоры да вилы возьмёмся. Нам не впервой. Я и со Стенькой Разиным на челнах по Волге ходил, и с Емельяном Пугачёвым Оренбург осаждал. И в гражданскую – сперва белых колошматил. А потом от меня и красным в Танбове доставалось…

- В Тамбове, – поправила, больше для порядка, Василиса Митрофановна.

- С дрекольём на пушки пошли! – не без восторга вспоминал Яков. – Мужика – оно ведь как? Только расшевели, задень за живое обидой да несправедливостью – потом уж не остановишь!

- Да вы бунтарь-рецидивист, батенька! – стараясь казаться доброжелательным, демонстрируя, что не принимает такие заявления всерьёз, заметил отставной чиновник. И как дитю малому пояснил: – Про топоры да вилы нельзя. Это уже экстремизм получается. Угроза насилием. За то – уголовная статья. Да и не возьмётся никто ныне за топоры, как вы изволили выразиться. Всем на всех и на всё, включая бор ваш, начхать. Своя рубашка-то ближе к телу!

- Я возьмусь, – набычился Яков. – Вон, Семён с Соломоном. А они, даром что простаками да тихонями кажутся, бойцы знатные! Я бы, к примеру, против любого из них порознь не выстоял. А уж супротив обоих-двоих и подавно!

Белобрысые, плечистые парни, сидевшие чинно, сложив огромные, мускулистые руки на коленях натруженными до подошвенной сухости ладонями вниз, кивнули согласно разом.

Хозяйка усадьбы вдруг поддержала дремучего лесовика.

- А вообще-то Яков дело говорит. В обиду мы Заповедный бор не дадим, какой бы расклад ни вышел. Ты уж как-нибудь намекни потактичнее, без этого самого экстремизма, что попытка нефтяников войти в бор закончится для них катастрофой.

- Не понял? – нахмурился Дымокуров. – Вы что, и впрямь за топоры возьмётесь?

Тётка вздохнула, поднялась устало из продавленного кресла, выпрямилась во весь своё гренадёрский рост.

- Нет, конечно. Есть у нас и кроме топоров более… действенные методы. Но ты про то не пиши. Пусть это останется нашей военной хитростью. Одно могу сказать – если они сунутся со своими нефтевышками в бор, – мало им не покажется. Потому что вся природа здесь супротив них ополчилась. А у природы, Глебушка, такая первозданная сила и мощь, что не только топоры – ядерные боеголовки в сравнении с ней детскими игрушками кажутся…

Посчитав свою миссию законченной, Василиса Митрофановна мотнула головой, указывая дворне на выход, а племяннику наказала строго:

- Ты, Глебушка, всё, о чём мы здесь говорили, в письмо включи. Да перепиши набело. Потом дай мне прочесть. А завтра надо будет корреспонденцию нашу срочно отправить. Адрес известен. Москва. Кремль, президенту России. Припиши: лично в руки… Чать за неделю-то письмо дойдёт?

- Дойдёт, – уверенно подтвердил Дымокуров. И сообразил вдруг: – Адресат наш, Василиса Митрофановна, больно приметный. Как бы на почте… того, не усомнились, задержек каких не вышло…

Тётка понимающе кивнула:

- И как же нам быть?

- Письмо это надо в Общественную приёмную Президента России передать, – объяснил окрылённый надеждой вырваться, наконец, из лесного заточения Глеб Сергеевич. – Она, приёмная-то, в областном центре, в здании рядом с Домом Советов располагается. Я, если требуется, и отвезу. Так-то оно надёжнее будет…

 

27

Ну, кто тянул его, отставного чиновника, изощрённого в бюрократических играх, за язык? Знал ведь, что пустая это затея, с письмом президенту-то, так нет, выпендрился. Правильно в народе говорят – дурака ладошкой не прикроешь. Он обязательно нет-нет да проявится, вылезет…

Так корил себя Дымокуров, влипший со срочной отправкой письма в неприятную историю, да ещё с непредсказуемыми последствиями. Забыл на мгновение, что дело имеет с людьми, чья психика нездорова, да что там, с сумасшедшими, можно прямо сказать! Расслабился. Сказанул, не подумав… и вот – на тебе!

 

А неприятность эта так приключилась.

Вечерело, когда Василиса Митрофановна, с удовлетворением перечитав переписанное от руки набело письмо, расписалась сама, заставила поставить внизу свои подписи-закорючки всех домочадцев, не забыв и Глеба Сергеевича. После, старательно запечатав листки в купленный специально для этого случая Еремеем Горынычем на сельской почте конверт, изрекла:

- Времени у нас мало совсем остаётся. Завтра, Глебушка, отправляйся в областной центр. До станции мы тебя на повозке довезём. Лошадка у нас резвая, справная, вмиг докатит. А там – поездом, в Южно-Уральск. И, как доберёшься, самолично передай наше обращение в приёмную президента, или как там эта контора у вас называется…

Тут-то Дымокуров возьми да и ляпни:

- Так у нас, если не ошибаюсь, четверг сегодня. Завтра, стало быть, пятница. Если с утра выеду, то до города на перекладных, лошадкой да поездом, доберусь только к вечеру. Приёмная президента к тому времени уже закроется. Да и в пятницу там наверняка короткий день. А потом – суббота и воскресенье, выходные…

Тётка задумалась, застыла посреди комнаты, опершись на клюку, монументально, и стала похожа на памятник Петру Первому во времена, когда он окно в Европу только что прорубил.

А потом кивнула решительно головой:

- Твоя правда, Глебушка. Завтрашнего дня ждать нельзя. Собирайся. Тебя в город сегодня доставим.

- На чём? – ещё не предвосхищая беды, хмыкнув, поинтересовался Дымокуров. – На палочке верхом? Отсюда, из Колобродова, в областной центр никакой общественный транспорт не ходит. Разве что с частником договориться, нанять, чтоб на автомобиле довёз? Но это, пожалуй, две сотни-то вёрст, дороговато получится…

Василиса Митрофановна свела строго седые брови:

- Зачем же на палочке? И частник нам ни к чему. С бабой Ягодой, на ступке. Как стемнеет, она тебя отсюда, прямо со двора, в твою городскую квартиру доставит. Так что собирайся.

И вышла, оставив онемевшего Глеба Сергеевича пребывающим в тяжком раздумье.

Что это? Очередной приступ бреда выжившей из ума старухи? Какая, к чёрту, ступа? Они что, все хором тут сбрендили? Ну ладно – тётка, баба Ягода. Но Еремей-то Горыныч впечатление вполне здравомыслящего человека производит. Почему, присутствуя при сём разговоре, никак не укоротил полётные фантазии Василисы Митрофановны, не возразил, а лишь кивнул головой понимающе? А может быть, «ступка» – это что-то иносказательное? Как, например, «карета скорой помощи», вовсе даже и не телега с будкой, а вполне современный автомобиль? Сейчас выкатят из сарая припрятанную там до поры машину (почему-то Дымокурову сразу «Антилопа Гну» из романа Ильфа и Петрова представилась), баба Ягода – за руль, и поехали? В смысле, полетели… Нет, всё-таки поехали… Тьфу, совсем запутали! Ну не «кукурузник» же у них или вертолёт где-нибудь в ангаре на приколе стоит? Опять же, баба Ягода в качестве пилота… да не приведи Господи!

Тем не менее, помня о главном принципе общения с сумасшедшими – не перечить, не возражать, Глеб Сергеевич, вздохнув покорно, принялся одеваться для путешествия. Он достал из шифоньера тщательно отглаженные Марией – действительно искусницей в домашних делах, – тонкие хлопчатобумажные брюки песочного цвета. Надел рубашку в синюю клеточку с длинным рукавом – ночь, всё-таки, – тоже вполне приличную. На ноги вместо привычных уже лёгких сандалет обул полуботинки «мокасины», мягкие и удобные при ходьбе, при этом относительно тёплые для летней прохлады.

Из багажа взял только толстый коричневой воловьей кожи портфель, куда спрятал заветное письмо в конверте, сунул электробритву и связку ключей от городской квартиры. Поставил на зарядку мобильник – здесь, в лесу, где сотовой связи нет, он как бы и ни к чему, а в пути, в городе, очень даже сгодится…

Собрав вещи, сел за стол, и принялся бездумно смотреть в окно на закатное небо, на поднадоевшие изрядно кусты отцветшей давно сирени, на гряду сосен, темневших вдали, там, где начинается бор – чужой, непонятный, настороженный, и к нему, Дымокурову, совсем не гостеприимный…

Отставной чиновник смиренно готовился принять любой ход событий, вытерпеть любые действия, предпринятые этой сдвинутой дружно по фазе тётушкиной командой. Как бы то ни было, его эпопея здесь, в усадьбе, похоже, подошла к логическому своему завершению. Осталось добраться до города, а там уж его никакие тётки, никакая дворня нипочём не достанет…

За окном стемнело совсем, когда в комнату заглянула Мария.

- Пожалте на ужин! – предложила она.

Однако Глеб Сергеевич, пребывая в смятённых чувствах, категорически отказался.

- И правильно! – поддержала его неожиданно повариха. – В полёте так болтает, что того и гляди стошнит. А на полный желудок – тем более. Я с бабой Ягодой летала разок. Так такого страха, скажу вам, натерпелась! С тех пор зареклась, к ступе этой близко не подхожу…

От слов простодушной домработницы настроение Дымокурова испортилось окончательно.

Когда за окном погасли последние отблески заката, и в комнате стало совсем темно, чуть скрипнув, дверь отворилась.

- Пора, Глебушка – обозначился в проёме гренадёрский силуэт Василисы Митрофановны.

Дымокуров обречённо вздохнул и, прихватив портфель, пошёл вслед за тёткой.

За домом, на заднем дворе, освещённым скудно единственной двухсотсвечёвой электролампой на врытом возле сарая столбе, кипела подготовка к полёту.

Возле огромной ступы, сработанной в незапамятные времена из цельного, в три обхвата ствола крепчайшего дерева, лиственницы или дуба, и оттого неподъёмной весом, почерневшей и окаменевшей от древности, суетились все обитатели усадьбы.

При ближайшем рассмотрении это произведение неведомых доисторических мастеров оказалось столь огромным, что в него, кроме бабки и отставного чиновника, пожалуй, смог бы при желании поместиться и кто-то третий.

Не без содрогания Глеб Сергеевич попытался представить, для чего такая гигантская ступа могла изначально предназначаться. Ну, не для полёта же! Что в ней можно было толочь? Дробить камни? Человеческие кости и черепа?

Из ступы торчала, высунувшись по грудь, баба Ягода. На её голове был нахлобучен кожаный лётческий шлем с развевающимися ушами. Старушка отдавала энергично какие-то команды Семёну, Соломону и Якову, столпившимся у подножья монументального сооружения, в то время как Мария тёрла яростно по отшлифованному боку огромной колоды тряпкой – словно машиновладелец, прихорашивающий своего «железного коня» перед дальней поездкой.

Завидев Дымокурова, баба Ягода, и куда только её сколиоз в согбённой спине делся, подтянувшись на худеньких ручонках, перемахнула за борт колоды, скакнула вниз, на подставленные заботливо крепкие руки дюжих сынов, налетела бочком, с прискоком, по-сорочьи, на Глеба Сергеевича:

- Ты куда это, милок, собрался? В тиятр? На променад? Знаешь, как там, под облаками, холодно? Опять же, ветер – мы на предельной скорости пойдём, путь-то не близкий! Сопли вмиг заморозишь!

Отставной чиновник, ни мгновения не сомневавшийся в том, что все приготовления к так называемому полёту на этой рассохшейся от старости кадушке закончатся пшиком прямо здесь, на земле, равнодушно пожал плечами.

- На-ка, облачайся в лётную форму!

Бабка сунула ему в руки заношенную до белизны ватную телогрейку-стёганку и облезлую шапку-ушанку с кожаным верхом и мехом внутри.

- Второго шлема у меня нет, – пояснила она, будто оправдываясь, а потом успокоила: – Да и если мы с верхотуры такой сверзимся, никакой шлем не поможет!

Глеб Сергеевич, не переча и не оговариваясь, безропотно влез в фуфайку, маловатую и не запахивающуюся на животе, натянул на затылок шапку. От шапки отчётливо воняло псиной. Дымокуров решил обречённо, что и впрямь со стороны в таком наряде напоминает старого, с обвислыми ушами, пса, попавшего в непонятную ситуацию, растерянно озирающегося на поводке, и соображающего опасливо, что такого удумали сотворить с ним эти заполошные, непредсказуемо-загадочные хозяева.

- Давай-ка свой саквояж! – баба Ягода выхватила из рук Дымокурова портфель. – Я его, х-хе, в багажник спрячу.

- Подойди-ка ко мне, Глебушка, – окликнула наблюдавшая со стороны за предстартовой суетой Василиса Митрофановна.

Отставной чиновник приблизился, встал рядом понуро.

- Письмо-то не забыл? – поинтересовалась озабоченно тётка.

- Там. В портфеле, – Глеб Сергеевич хмуро мотнул головой в сторону ступы.

Василиса Митрофановна удовлетворённо кивнула. Потом, помолчав минуту, прозорливо заметила:

- А ты ведь не вернёшься, Глебушка. Чувствую – не очень тебе у нас тут понравилось…

- Да я ещё не улетел никуда, – буркнул раздражённо в ответ Дымокуров. И, почувствовав, что наступил-таки подходящий момент, задал давно мучающий его вопрос: – А если бы и улетел, и не вернулся… Зачем я вам, Василиса Митрофановна, вообще здесь понадобился? Вон у вас, – махнул он рукой на возившуюся возле колоды дворню, – наследников полон дом! Все сплошь братья, сёстры, племянники. А вы меня… э-э… заманили!

- Полон двор, да все из тех, что есть, здесь, при мне, – со вздохом ответила тётушка. – И ежели сосчитать, выходит, что раз, два и обчёлся! Мало нас, Глеб. И не только здесь, в имении. На всём белом свете единицы остались. Детишек, как ты заметил, нету. В природе же всё уравновешено. Вот и бездетность наша – расплата за долголетие… Лет двести на моей памяти ни один ребёнок в нашем… э-э… сообществе, не родился. Кроме тебя. Так что у нас, можно сказать, каждый штык на счету…

- Ну даже если и так, – кипятился Дымокуров, – что мне тут делать? Огород сажать? Вместе с Семёном и Соломоном быкам хвосты крутить? Или с Яковом грибников пугать в зарослях, да электроподстанции на опушке бора курочить?! А может письма, жалобы по вашей указке строчить, да по инстанциям рассылать? Этого вы от меня ждёте?

Василиса Митрофановна опять вздохнула тяжко:

- Сила есть в тебе, Глебушка. Ты о ней и не подозреваешь пока. Она только в особых обстоятельствах открывается. Да под нашим приглядом. И размеров силы той ни ты, ни мы до поры не знаем. Я подозреваю, что в тебе она, сила-то, велика. Вполне вероятно, что больше даже, чем у всех нас здесь, вместе взятых… Однако ты всю жизнь прожить можешь, да так о силе той и не узнать никогда. Вон уже, по меркам человеческим, и состарился. На пенсию вышел. И проживёшь ты, без силы-то, положенный людскому роду срок – лет восемьдесят, пожалуй. А с нами, с силой-то, впереди у тебя будут тысячелетия…

«Ну вот, опять охмурёж пошёл, – тоскливо сообразил Глеб Сергеевич. – Сила какая-то, долголетие… Прямо кол-центр какой-то, где БАДы для вечной жизни старикам втридорога впаривают…». А вслух произнёс:

- Ладно. Информацию вашу я к сведению принял. Пора закругляться – стемнело совсем. Что там дальше у нас по сценарию? Ступа не заведётся, заклинания не сработают, у Якова от тумана ночного борода отсыреет? И пойдём все в дом почивать? Устал я, Василиса Митрофановна. Мне хоть и не тысячи лет, как вам, а тоже на седьмой десяток перевалило. Не мальчик уж. Спать хочу…

Тётка опустила голову скорбно:

- Ничего ты не понял, Глебушка. Жаль, если так никогда и не поймешь. Впрочем, поступай, как знаешь. Письмо только не забудь передать. Хоть и не велика надежда, что его к сведению примут, а всё-таки лучше власти предупредить о последствиях. Так с нашей стороны честнее будет.

- Эй, племяш! – окликнула баба Ягода. Она тем временем опять забралась в ступу, и азартно махала Дымокурову чилижной метлой на длинном черенке. На лбу бабки появились мотоциклетные очки в кожаной оправе, которые она лихо надвинула на глаза, став похожей вмиг на гигантскую стрекозу. – Айда, время не ждёт!

Глеб Сергеевич с нарочитым почтением поклонился Василисе Митрофановне, поджал губы, всем видом своим демонстрируя, что только из уважения к тётушке участвует в этом идиотическом фарсе, и побрёл в сторону суетившихся вокруг летательного аппарата домочадцев.

И тут его словно жаром опалило. А что, если он недооценил глубины сумасшествия тётушкиной компании? Что, если они, на полном серьёзе вознамерившись запустить рассохшуюся колоду в полёт, напихали под её днище что-нибудь вроде пороха, или что там ещё их воспаленный мозг посоветовал? И подожгут, в надежде создать реактивную тягу? И рванёт так, что его вонявшая псиной шапка-ушанка взлетит выше макушки вон той высоченной берёзы, свесившей пряди своих ветвей на крышу усадьбы? А что станется с бренным телом – и подумать страшно…

Отставной чиновник притормозил, силясь разглядеть в полумраке, нет ли под ступой чего-нибудь взрывоопасного, какого-нибудь движущего агрегата? Похоже, нет. Колода прочно стояла своим дном на примятой траве, и в щель между её дубовым основанием и почвой при большом желании можно было подсунуть разве что несколько петард.

К тому же, Глеб Сергеевич вспомнил, баба Ягода, объясняя ему давеча принцип тяги этого аппарата, говорила что-то о каменных дисках, создающих при соприкосновении эффект антигравитации…

Если дело ограничится трением булыжника о булыжник, это, пожалуй, не опасно. Пусть потешатся, он в этом детском спектакле так и быть, поучаствует, а потом, когда всё закончится, и бредовые фантазии дворни иссякнут, пойдёт спать…

Между тем он вплотную приблизился к ступе, и домочадцы уважительно перед ним расступилась.

Замялся, не представляя, как следует, забираясь внутрь, карабкаться по этой довольно высокой стенке колоды. На помощь подоспели Семён с Соломоном. Они с двух сторон, легко, как пёрышко, подхватили под руки грузного Дымокурова, и ловко, одним движением, словно цветок в вазу, водрузили рядом с воинственной бабкой.

Как ни странно, но в этой гигантской бадье они вдвоём вполне разместились.

Баба Ягода, как успел заметить Глеб Сергеевич, устроилась, стоя на деревянной скамеечке, специально, судя по всему, подставленной на дно ступы для этих целей, что позволяло старушке возвышаться, торча из колоды по пояс.

Дымокуров же едва носом дотягивался до края, или борта, чёрт знает, как правильно назвать эту часть конструкции летающего гипотетически агрегата, но разглядел-таки сгрудившихся вокруг Василисы Митрофановны домочадцев. Все они, включая тётушку, помахивали прощально руками, словно и впрямь пассажиров ступы в полёт провожали.

- От винта-а! – озорно гаркнула баба Ягода, свесившись за борт, а потом, орудуя обеими руками, принялась усердно шаркать метлой по земле где-то у днища.

Однако, ничего за тем не последовало.

Глеб Сергеевич закатил глаза к усыпанному звёздами небу, и притворно громко вздохнул.

- Перегруз, язви его в душу! – воскликнула в сердцах бабка, и зашаркала метлой интенсивнее, яростнее, злее.

Дымокуров уже не скрывал злорадной ухмылки. Сейчас, вот сейчас всё кончится, сумасшедшие разойдутся, оконфузившись, и объясняя не столько ему, сколько самим себе неудачу на старте какой-нибудь технической неисправностью. А он вернётся в дом. С тем, чтобы завтра, проснувшись пораньше и прихватив чемодан с вещичками, дать дёру отсюда, и забыть навсегда, выбросить из памяти и неудавшееся это наследство, и усадьбу с её полоумными обитателями…

И в этот момент ступа вдруг ощутимо качнулась, вздрогнула. А потом стремительно, так, что у Глеба Сергеевича сердце будто оторвалось, и невольно подломились ноги в коленях, стремительно, свечой, взмыла в расцвеченное звёздами небо.

Отставной чиновник зажмурил от страха глаза, ожидая чего-то ужасного – то ли взрыва, то ли яростного гула пламени в соплах. Однако ничего подобного не последовало.

 Колода скользила в пространстве бесшумно, движение ощущалось только вестибулярным аппаратом плотно сомкнувшего веки Дымокурова, когда замирало при наборе высоты сердце, а потом накатилась тошнота, заложило уши при переходе в горизонтальный полёт.

Через пару минут Глеб Сергеевич отважился и открыл глаза.

Он сидел на корточках, глубоко погрузившись на дно кадушки, а потому сперва ничего, кроме плотной, пахнущей пылью ткани подола бабкиной юбки, не разглядел.

Осторожно задрав голову, глянул вверх.

Звёзды всё также сияли над ним равнодушно, только стали будто бы крупнее, ярче, и слегка покачивались в такт лёгким толчкам, которыми, всё ускоряясь, двигалась бесшумно по воздуху ступа.

Совсем расхрабрившись, словно не веря всё ещё в реальность происходящего, Дымокуров медленно, держась руками за гладкие дубовые стенки, привстал.

И тут же в лицо ему, едва не сбив с макушки неплотно сидящую шапку, ударил обжигающе ледяной ветер.

Отставной чиновник спрятал физиономию за бабкину спину.

Та, почуяв его движение, обернулась, глядя сквозь стрекозиные очки, крикнула, перекрывая шум ветра:

- Ты как, племяш, живой? Близко-то не жмись ко мне. Мы ж с тобой, ха-ха, сродственники!

Дымокуров отодвинулся мигом, прижавшись спиной к стенке колоды, пробормотал смущённо, оправдываясь:

- Тесно тут у вас… В этом вашем… э-э… летательном аппарате…

Язык его не поворачивался назвать этот мчавшийся стремительно в звёздном поднебесье механизм таким привычным в быту, и не совместимым с понятием полёта словом, как «ступа».

Бабка, словно уловив его сомнения, пояснила, напрягая голосовые связки:

- Ентот аппарат называется «виман». Слыхал про такие? Полезная вещь! Они ещё в древних индийских сказках описаны. На них боги летали. А теперь, х-хе, мы с тобой уподобились. Щас, погодь, крейсерскую скорость наберу, помчимся, как сверхзвуковой истребитель. Смотри только, штоб тебя за борт не выдуло! Шибко-то не высовывайся!

Дымокуров, впрочем, и не думал высовываться. Застыв в неудобной позе на полусогнутых ногах, он долго не решался хотя бы одним глазком глянуть вниз. Потом, нахлобучив покрепче шапку, вцепившись обеими руками судорожно в край ступы, в немыслимом изгибе вытянув шею, всё-таки посмотрел.

Лучше бы он этого не делал!

Земля, оказавшаяся где-то далеко под ними, была черна непроглядно, и угадывалась лишь по редкой россыпи слабых огоньков, обозначавших разбросанные там и сям людские селения. Будто кто-то гигантское кострище, не прогоревшее до конца, разметал, развеял, и оно мерцало теперь тлеющими угольками в обширном и чёрном пространстве.

Опять накатила тошнота, сердце затрепыхалось в груди, дыханье перехватило, тело сковал лютый холод.

Глеб Сергеевич вновь опустился на четвереньки, свернулся там в позе эмбриона, уткнувшись лицом в бабкину юбку, решив про себя, что так всё-таки безопаснее, и что в случае падения здесь, на дне крепкой дубовой колоды есть, пожалуй, хотя бы мизерный шанс уцелеть.

Он не мог позже вспомнить, сколько времени провёл в таком полуобморочном состоянии, не представлял себе продолжительности этого невозможного, противоречащего здравому смыслу полёта на деревянной бадье.

Пошевелился чуток, приходя в себя, когда бабка, опустив руку, нашарила его где-то у себя под задницей, и ладонью похлопала легонько по кожаному верху шапки, и впрямь оказавшейся не лишней в атмосферной стуже заоблачной высоты.

- Вона твой город! – объявила старушка. – Покажи, где садиться будем!

Глеб Сергеевич, возликовав внутренне от того, что эта пытка невообразимым полётом завершается, кажется, успешно, отважился-таки приподняться и выглянуть за борт.

Прямо под ними разливанным морем огней простирался город.

Уши опять заложило – ступа провалилась, пошла на снижение.

По расположению ярко расцвеченных фонарями и горящими рекламными вывесками улиц, легко определив топографию района своего проживания, Дымокуров уже почти нормальным, а не сдавленным от ужаса голосом смог объяснить:

- Вон, баба Ягода, широкая полоса света тянется. Это проспект Победы. А там высоченное здание со шпилем видите? Госуниверситет. Давайте, на него ориентируйтесь!

Орудуя метлой, словно веслом, старушка развернула ступу. Заложила крутой вираж.

- Вон! Вон мой дом! – тыча в направление земли пальцем, не скрывая восторженной радости, завопил Глеб Сергеевич.

- Подъезд какой? – словно заправский таксист, уточнила бабка.

- П-первый! С л-левого края! – стуча зубами то ли от холода, то ли от возбуждения, вызванного предвкушением скорой встречи с родной, такой привычной и безопасной квартирой, выдавил из себя отставной чиновник.

Ступа, ловко спланировав над самой крышей пятиэтажного кирпичного дома, едва не задев оставшиеся со времён аналогового телевидения торчащие в небо антенны, скользнула вдоль стены, мимо балконов, и опустилась мягко на полупустую, окружённую чахлыми кустиками акации, автостоянку напротив подъезда.

Была глубокая ночь. Во всём многоквартирном доме светилось лишь несколько окон.

Дымокуров, когда ступа, чуть дрогнув, застыла недвижно, напряжённо сопя, перевалился через край и рухнул на прикатанную плотно, покрытую гравием землю. Ноги плохо держали его, и он плюхнулся по-лягушачьи, на четвереньки. Кряхтя и хватаясь за затёкшую поясницу, поднялся, не забыв, впрочем, отряхнуть запачканные на коленях брюки.

Бабка, свесившись сверху, подала ему портфель.

- Ну, прощевай, племяш! – сказала она. – Может, и свидимся!

После чего взмахнула метлой, и ступа бесшумной ракетой взмыла в чёрное, беззвёздное здесь, в городе, небо, мгновенно поглотившее и бабку, и её нелепый летательный аппарат.

Нетвёрдо держась на ногах, переступая неловко, как на ходулях, Глеб Сергеевич побрёл к родному подъезду.

Лишь сейчас он вспомнил, что забыл вернуть бабе Ягоде свою лётную экипировку – телогрейку и шапку, и по-прежнему одет в эти обноски, напоминая бомжа.

Подойдя ближе к дому, он разглядел две фигуры в натянутых на головы капюшонах, скрючившиеся на лавочке у подъезда.

Дымокуров, опасливо озираясь, нашарил в кармане ключи – от квартиры и электрозамка домофона.

- Мощный приход, – донёсся до Глеба Сергеевича шёпот одной бесполой фигуры на ухо другой. – Только раскумарились – а уже и глюки пошли!

- А то! – в ответ ему просипел напарник. – Во как торкнуло! Мне, прикинь, даже баба Яга, летающая в ступе и с помелом, привиделась!

 

28

Только тот, кто долго отсутствовал в своём жилище, пребывал вне родимых стен, может по возвращении оценить то умиротворяющее блаженство, которое испытал Глеб Сергеевич, проведя первую ночь в своей новообретённой квартире. На четвёртом этаже простой, без изысков, пятиэтажки – «хрущёвки», которые во множестве ещё прочно врастают добротным фундаментом в земли наших провинциальных городов, несмотря на столичные «реновации».

Он спал глубоко, без будоражащих сновидений, овеваемый лёгкой прохладой, доносившейся через распахнутую настежь балконную дверь. И пробуждение его было неторопливым, последовательным, вместе со звуками оживающего города: сперва от весёлого шорканья дворницких метёлок по тротуару. Потом – от пискнувшей сигнализации и взрокотавшего двигателя припаркованного у дома автомобиля, и, наконец, от лёгкого, беззлобного матерка, с которым грузчики расположенного на первом этаже магазинчика «шаговой доступности» разгружали фуру, пополняя ассортимент распроданных за предыдущий день товаров повседневного спроса.

Эти звуки, когда-то невообразимо давно, словно в другой эпохе, ещё до поездки, будь она неладна, в усадьбу, ранним утром раздражали и злили его, спозаранку портили настроение, однако теперь, по возвращении, и они казались родными, привычными, означавшими, что жизнь в городе продолжалась и шла неспешным своим чередом.

Как ни странно, о ночном полёте – невозможном, невообразимом, – он не вспоминал сейчас, не думал совсем. Баба Ягода, ступа, свист ветра в ушах, обмирающее сердце, вид городских огней с высоты сумрачного поднебесья остались в другой реальности, непонятной, лишённой здравого смысла. А раз так – то и ломать голову над этим не следовало. Со временем наверняка всё уляжется, как-то прояснится. Потому что Дымокуров свято верил – любому явлению в нашем физическом мире, даже самому таинственному и удивительному на первый взгляд, есть вполне рациональное, научное объяснение. Не считаем же мы чудом, к примеру, то, что если вращать магнит возле пучка медной проволоки, возникнет электрический ток, посыплются искры, а может и шандарахнуть так, что мало не покажется. Так чего же чудесного и в том, что при взаимодействии некой твёрдой субстанции, которую баба Ягода называла «камнями», возникает тяга такой силы, что поднимает в воздух огромную дубовую колоду с двумя пассажирами? И управляется при этом, гм… обыкновенной метлой…

Проснувшись окончательно, Глеб Сергеевич не спеша выпил крепкого чаю на кухне из любимой своей пиалы красного цвета, покрытой сетью мелких трещинок. А пока пил, размышлял расслабленно: отнести ли таки письмо в приёмную президента, или плюнуть на всё, и забыть навсегда историю с мнимым наследством, о приключениях, пережитых в Заповедном бору, и о полоумных родственниках, обитающих в антикварной усадьбе…

 А письмо выбросить в мусорное ведро, и вечером вынести вместе с остальными бытовыми отходами на помойку.

Выбросить ли письмо, отправить ли высокопоставленному адресату – результат предрешён. Ничего в печальной судьбе Заповедного бора от этого не изменится. От нефтяных денег ради сохранения в неприкосновенности какого-то лесного массива, пусть и реликтового, нынче никто в стране не откажется.

Однако, как человек ответственный, привыкший серьёзно относиться к любым поручениям, Дымокуров не мог поступить так.

Письмо он всё-таки отнесёт в приёмную президента. Подумаешь – с него не убудет. Передаст конверт секретарше, и уйдёт, забыв о нём навсегда.

Региональная приёмная Президента Российской Федерации располагалась в Доме Советов, но размещалась не в главном корпусе, а в пристроенном позже крыле. Тем самым складывалось впечатление, будто верховный правитель страны чуточку дистанцировался от областной власти, оставляя для граждан лазейку обратиться напрямую, лично к нему. Минуя при этом барьеры из чиновничьих кабинетов на пяти этажах, неприступных, словно крепостная стена в эпоху средневековья, для обычных граждан, для простого, «с улицы», человека.

Собирался Глеб Сергеевич тщательно, ибо представлял отчётливо, что уж где-где, а в чиновничьих кабинетах посетителей точно по одёжке встречают. И торопливо встают, расплываясь в приветливой улыбке, перед обладателем пиджака «от Бриони», окатывая холодным душем дежурного равнодушия носителей китайского ширпотреба.

Поэтому Дымокуров облачился в лёгкий, в серебристую искорку, итальянский костюм, нежаркий даже в августовской духоте, обулся в тонкой выделки турецкие туфли. Тщательно причесал седые, отросшие неприлично за период деревенского небытия редкие волосы, переложил письмо из громоздкого, запылившегося портфеля в пластиковую папочку, и, прихватив на всякий случай паспорт – всё-таки в казённое учреждение направляется, осмотрев себя придирчиво в зеркало на стене прихожей, наконец, покинул квартиру.

От его микрорайона до Дома Советов было примерно четверть часа неторопливой ходьбы. Нынче этот путь Глеб Сергеевич проделал с удовольствием. Шагал размеренно по тротуару, не раздражаясь на рёв и чад выхлопных газов плотно заполонившего проезжую часть улицы потока автомобилей, не злясь на бестолковых пешеходов, то застревающих некстати, то рвущихся безудержно сквозь толпу, норовящих толкнуть плечом или задеть острым локтем, безоглядно спешащих. Будто жизнь в большом городе непременно подразумевает бесконечную, вечную беготню.

Даже солнце, обрушившееся беспощадно в эти ранние утренние часы на город, на улицы, лишённые тени и зелени, калившее асфальт и бетон, как дно гигантской сковородки, не досаждало почти. После вечной сумрачной прохлады Заповедного бора оно казалось таким приветливым и желанным!

Попутно Дымокуров отмечал краем глаза, что за недолгий период его отсутствия городские власти напрочь изничтожили старинный скверик, засаженный тополями, сиренью, с лавочками вокруг фонтанчика с гипсовыми лягушками в центре, из раскрытой пасти которых и били прозрачные, живительные в зной струйки воды. Теперь и здесь образовалось голое, залитое солнечным жаром пространство – очередная автостоянка, но это отставного чиновника не тронуло как-то.

Город есть город, шагая неторопливо, размышлял Глеб Сергеевич. У него имеются собственные нужды. А у городских властей – неотложные задачи, которые нужно решать прямо сегодня, сейчас. Одна из них – невероятно выросшее количество единиц автотранспорта, который, конечно же, где-то следует парковать. А потому в жертву встающим на прикол машинам приносились все свободные от застройки участки, покрытые, как правило, зеленью – газонами, клумбами, корявыми, плохо приживающимися в резко континентальном степном климате, деревцами.

«А кому не хватает деревьев, – с раздражением думал отставной чиновник, – пусть едут в лес. Вон сколько там, в Заповедном бору, к примеру, всяческих растений! А заодно и мошкары, комаров, слепней кусачих! Он-то лично сыт по горло той буйной, агрессивной, норовящей то оцарапать, то по лицу хлестануть, зеленью… Пусть уж лучше будет как в городе – чистенько, ровненько, прикатано да приглаженно, никаких тебе коряг под ногами и буераков!».

Размышляя так, то впадая в умиление при виде привычного городского ландшафта, то раздражаясь при воспоминаниях об оставшемся где-то далеко, но всё не отпускавшем его заповедном лесе, Глеб Сергеевич дошёл до приёмной Президента России.

Это заведение размещалось на первом этаже пристроенного уже в нынешнее время, когда невероятно размножившийся чиновный люд перестал вмещаться в кабинетах, занятых прежде советской партноменклатурой, крыла. И, в отличие от парадного входа в Дом Советов, не охранялось тщательно строгими полицейскими в чёрной униформе. Вход сюда оставался свободен.

Дымокуров, настроившийся на то, что придётся высидеть изрядную очередь, был приятно удивлён отсутствием здесь в этот час других посетителей. То ли народ разочаровался во всесилии президента, и не спешил уже в его приёмную с жалобами, то ли просто Глеб Сергеевич удачно зашёл, опередив основной поток посетителей.

У входа в приёмную за письменным столом с компьютерным монитором и несколькими телефонными аппаратами, восседала пожилая секретарша. За её спиной тянулся коридор, стены которого были увешаны фотографиями президента, сделанными во время посещения им Южно-Уральской области. В степи, с лошадями Пржевальского, выпущенными здесь недавно на волю. И возвратившимися тем самым, наконец, из европейских зоопарков на свою историческую родину.

 В коридор выходило несколько дверей, на которых отставной чиновник намётанным глазом разглядел таблички с надписями: «Заведующий приёмной», «Референт». «Начальник канцелярии»… Серьёзное учреждение!

Женщина оторвала взгляд от пачки бумаг, которую тасовала наманикюренными пальцами ловко, словно карточные пасьянс, раскладывая на три неровные стопки, посмотрела на посетителя.

Глеб Сергеевич, намеревавшийся держаться по свойски (всё-таки три десятка лет провёл безвылазно в этих стенах!), вдруг испытал неприятную робость, неловкость, свойственную человеку, отторгнутому системой, выпавшему из обоймы и превратившемуся из «своего» для этой системы в заурядного посетителя.

Он засуетился, торопливо ковырнул ногтём кнопочку пластиковой папочки, принялся нашаривать в её недрах конверт.

- У меня… это, вот… письмо, то есть обращение к президенту!

Секретарша, уже оценившая его костюм, да и узнав наверняка – примелькались друг другу за столько лет, расхаживаясь по одним домсоветовским коридорам, улыбнулась, обнажив прекрасные, из импортного пластика, зубки, и кивнула на стул радушно:

- Да вы присаживайтесь… – А потом, присмотревшись внимательнее, поинтересовалась: – Как вас, простите, зовут?

- Дымокуров моя фамилия. Я тут, понимаете, как бы и не причём… Просто э-э… родственники… люди… э-мнэ-э… деревенские, попросили вам, в приёмную, письмо передать…

- Глеб Сергеевич? – озарено воскликнула вдруг секретарша, и взяла со стола очередную бумажку, вгляделась в неё сквозь очки в золочёной оправе. – А меня предупредили о вашем визите.

Дымокуров окончательно стушевался. Предупредили?! Зачем?! Кто?! Чёрт бы побрал и письмо это треклятое, и сумасшедших его отправителей!

- Из аппарата губернатора звонили, – заметив растерянность на лице посетителя, поспешила разъяснить секретарша. – Вот, – потрясла она бумажкой, – пропуск в Дом Советов специально на ваше имя оставили. Вас ожидают в приёмной вице-губернатора Надежды Игоревны Барановской. У вас паспорт с собой?

«Оппаньки! – в голове отставного чиновника будто петарда рванула. – И чего этой стерве от меня, интересно, понадобилось?!».

Глеб Сергеевич, пребывая в растерянности, взял протянутый ему дамой пропуск, положил в нагрудный карман пиджака. Поднялся со стула. В последний момент вспомнил:

- Да, у меня тут… э-э… письмо…

Секретарша глянула на него прозорливо:

- Вы сначала побывайте там, куда вас пригласили. Может быть, и нужда в обращении к президенту сама собой отпадёт…

Дымокуров покинул прохладное помещение приёмной, и по выложенной тщательно тротуарной плиткой площади зашагал к парадному крыльцу Дома Советов.

Бесчисленное количество раз пересекал он эту площадь с уцелевшим во всех политических перипетиях последних лет памятником Ленину, поднимался и опускался по ступеням парадного крыльца – легко, летящей походкой в младые годы, и грузно, с одышкой, в зрелые лета. А вот сегодня ступал по облицованным полированным гранитом ступеням нерешительно, словно незваный гость, ощущая сполна всю скальную монолитность и неприступность для стороннего человека этой цитадели государственной власти…

На входе два вальяжных рослых охранника, мельком глянув на пропуск, остроглазо сличив с посетителем фотографию в паспорте, щелкнули хромированной пастью металлического турникета, пропуская Дымокурова в святая святых.

Он вознесся на бесшумном скоростном лифте на четвёртый этаж, где располагалась приёмная вице-губернатора по внутренней политике, уверенно прошёл по зелёной ковровой дорожке к нужному кабинету и, негромко, вежливо стукнув костяшками пальцев, приоткрыл дверь:

- Разрешите?

В приёмной оказалась всё та же секретарша, которую Дымокуров помнил ещё юной, симпатичной и смышлёной девчонкой, а ныне – средних лет дама, худая, измождённая, несмотря на умело наложенный макияж, будто мумифицированная десятками лет, проведённых в этих незыблемо-скальных, похожих на склеп, домсоветовских стенах. Высосавших из неё не только молодость, красоту, но и жизненную энергию.

Она тоже с первого взгляда узнала отставного чиновника и растянула рот в слабой, вымученной улыбке:

- Глеб Сергеевич? Рада вас видеть, – совсем безрадостно произнесла она, и указала мумифицированным пальчиком на дверь напротив той, за которой царила Барановская. – Пройдите в комнату для совещаний. Вас там ждут.

Осторожно потянув на себя за бронзовую ручку обитую коричневой кожей дверь, Дымокуров оказался в тесном тамбуре, устроенным специально для того, чтобы глушить не предназначенные для сторонних ушей разговоры. Толкнув ещё одну, внутреннюю дверь, отставной чиновник шагнул в просторное помещение, с длинным столом и двумя десятками приставленных к нему мягких кресел, да ещё одним креслом, в торце, особенно монументальном и мягком, предназначенным для Надежды Игоревны Барановской.

На этом-то кресле и поджидал Глеба Сергеевича, судя по всему, довольно давно и терпеливо, главный сюрприз.

Во главе девственно-чистого, светящегося полировкой цвета вишнёвого вина, стола, восседал человек в чёрном. Тот самый, давешний, привидевшийся то ли во сне, то ли наяву. Нарисовавшийся ночью в окошке усадьбы, и вознёсший в своих крепких объятиях отставного чиновника в тёмные небеса.

Правда, на этот раз он снял свою пасторскую шляпу, обнажив белесые, безжизненные волосы, забранные на затылке в тонкий, перетянутый аптекарской резиночкой, хвостик.

А вот светозащитные очки, делающие и без того мёртвенно-бледное лицо незнакомца вовсе похожим на пустоглазый череп, пугающие зеркальным отражением собеседника, словно тот сам с собой разговаривает, несмотря на отсутствие в кабинете прямых солнечных лучей, так и сидели, словно приклеенные, на его переносье.

Впрочем, вопреки своей траурной внешности, человек в чёрном встретил Дымокурова весьма жизнерадостно.

- Глеб Сергеевич! Ну, наконец-то! – оживлённо выскочил он из-за стола, и протянул обе руки в лайковых перчатках навстречу вошедшему. – Наконец-то мы с вами, так сказать, лицом к лицу встретились! В нормальных обстоятельствах и без свидетелей. Присаживайтесь, – радушно указал он на кресло, ближайшее к начальственному месту в торце стола.

После того, как пребывавший в полной растерянности от негаданной встречи Дымокуров послушно присел на краешек указанного кресла, человек в похоронном облачении тоже вольготно устроился на своём и, сняв очки, повертел их в руках, демонстрируя собеседнику, затем произне с обезоруживающей откровенностью:

- Фотодерматоз… Аллергия на солнечный свет… Приходится, знаете ли, э-э… предохраняться. А люди, глядя на меня со стороны, чёрт те, что думают!

Глеб Сергеевич кивнул заморочено. Мельком глянув прямо в глаза незнакомца, не защищённые теперь зеркальными линзами, он содрогнулся. Такое адово пламя полыхало в этих красных, будто озарённых огнём преисподней, очах!

А тот, улыбаясь алыми, сочными, резко контрастирующими с гипсовой белизной лица губами, предложил приветливо:

- Давайте знакомиться. Зовут меня Люций Гемулович. Фамилия моя вам ничего не скажет, да и знать её ни к чему. О вас же я многое знаю. Такая у меня… э-э… работа. Да и, признаюсь честно, немудрено всё про вас знать. Вся ваша биография, вся жизнь, связанная с государственной службой, на виду. Безупречная, надо прямо сказать, жизнь!

Отставной чиновник, как ни был обескуражен, всё же, зардевшись польщённо, кивнул.

А человек в чёрном, посуровев вдруг, продолжил уже другим, осуждающим тоном:

- А вот в последние время, заявляю об этом с предельной откровенностью, вы меня, и заметьте, не только меня, нас всех… – многозначительно возвёл он жуткие очи к потолку, – заставили испытать в отношении вас… э-э… некоторое разочарование.

Дымокуров, не очень понимая, о чём вообще идёт речь, всё же на всякий случай вздохнул и опустил голову покаянно.

А назвавшийся Люцием Гемуловичем собеседник вопросил вдруг строго:

- Ну и как, не надоели ли вам эти ваши фольклорные персонажи?

- К-какие? – несмело, искоса глянул на собеседника Глеб Сергеевич.

- А то вы не знаете? Не прикидывайтесь! – В тоне человека в чёрном зазвучали железные нотки бериевского следователя. – Тётушка ваша. Змей Горыныч, баба Яга…

Дымокуров испытал мгновенное облегчение.

- А, эти… Обыкновенные сумасшедшие. Я, когда понял, что к чему, распрощался вежливо с ними, и уехал из этой усадьбы. Навсегда.

Люций Гемулович, подавшись вперёд, пронзил отставного чиновника своим радиоактивным взглядом.

- Нет, разлюбезный мой Глеб Сергеевич! Наивный вы человек! В том-то и дело, что родственнички эти ваши – вовсе не обыкновенные! Были бы они обыкновенными сумасшедшими, ими бы врачи-психиатры, а не мы занимались!

Лишь услыхав из уст собеседника это многозначительное «мы», Дымокуров, наконец, всё понял.

Ну, конечно же, этот… как бишь, его… Люций Гемулович, как ещё тогда, после инцидента у окна в усадьбе сообразил Глеб Сергеевич, – представитель каких-то спецслужб. Каких именно – догадаться не просто, вон их, сколько развелось нынче на постсоветском пространстве! И если так, то это многое объясняет. И экстравагантную, «шпионскую» внешность нового знакомого. И его интерес к личности отставного чиновника. И к его, скажем так, весьма колоритным родственникам…

А Люций Гемулович напирал между тем:

- Неужто вы, человек грамотный, многоопытный, государственный служащий, прожив столько времени с ними под одной крышей…

- Две недели, – вставил, торопясь оправдаться, Дымокуров. – Всего две недели…

- Целых две недели! – акцентировал человек в чёрном. – И за это время ничего странного, подозрительного в их поведении, в быту, в окружении, не заметили?!

- Да заметил! – всплеснул руками, оправдываясь, Глеб Сергеевич. – Я ж говорю – они все там по фазе сдвинутые. Сумасшедшие!

- Ну-ка, ну-ка… подробнее! – сверлил его взглядом Люций Гемулович.

- Ну, – неопределённо пожал плечами отставной чиновник, – они действительно странные какие-то. Бор, например, любят, переживают. Говорят, придут нефтяники – весь зелёный массив угробят. Потом… живут они, сами мне хвастались, очень долго. Тысячу, две тысячи лет. Тётка моя, Василиса Митрофановна, по этой причине периодически якобы умирает, а потом вновь появляется. Под новым именем. И сейчас по поддельным документам живёт. А остальные обитающие там родственнички и вовсе, как я понимаю, ни регистрации, прописки то есть, ни паспортов не имеют.

- Так-так… – азартно потёр затянутыми в перчатки руками Люций Гемулович. – Вот видите? Уже кое-что! Продолжайте!

И Глеб Сергеевич, окрылённый тем, что угодил, торопливо продолжил:

- Ещё медведь там… ручной. Бражку пьёт, алкоголик, похоже… Да! – спохватился озарено, – чуть не забыл. Клубочек у них есть, шерстяной. Сам по земле катится, дорогу показывает. А ещё ступа – колода колодой, старая, а летает. – И поведал покаянно, как о чём-то постыдном: – Я на ней с бабой Ягодой прошлой ночью в город сюда по воздуху прилетел.

- Вот видите! – торжествуя, откинулся удовлетворённо на спинку кресла Люций Гемулович. – Вон вы, сколько всего приметили, необычного. А говорите – просто сумасшедшие…

Дымокуров оправдывался покаянно:

- Да ведь сейчас этих, защитников природы, столько развилось! Гринписовцы разные…

Люций Гемулович насупил сурово белесые, не видимые почти на алебастровом лице брови:

- А вы знаете, что те же гринписовцы предпочитают протестовать в основном против наших промышленных предприятий? Столпов, так сказать, отечественной экономики? Нефтедобывающей, газоперерабатывающей, металлургической промышленности… и тем самым стремятся подорвать экономическую мощь нашего государства! И что действуют они зачастую по указке западных спецслужб! А это, милейший Глеб Сергеевич, очень даже серьёзно. Подрывной деятельностью, государственной изменой, шпионажем попахивает…

Отставной чиновник, до которого только сейчас, благодаря таинственному собеседнику, дошло, в какую историю он влип, что можно ему инкриминировать, внимал ошарашено. А Люций Гемулович принялся считать, загибая пальцы в лайковой перчатке:

- Противодействие разработке нефтяного месторождения – раз! Использование неизвестных технологий, всяких замаскированных под бытовые предметы навигаторов, летательных аппаратов – два! Проживание без регистрации, по поддельным удостоверениям личности – три! И вы уверяете меня, Глеб Сергеевич, что вас, человека с высшим образованием, многолетним стажем государственной службы, всё это нисколько не насторожило?!

Дымокуров заёрзал под пронзительным, будто лазерный прицел, взглядом собеседника, потупился виновато. А тот между тем вещал с осуждением, повысив голос, играя желваками на скулах:

- Это не просто сумасшедшие, товарищ Дымокуров! Это – враги! А вы, – обвиняюще ткнул он указательным пальцем в отставного чиновника, – не сумели их распознать! Более того, формально, с юридической точки зрения, являетесь их сообщником! И государство имеет и законное, и моральное право обрушить на вашу голову карающий меч правосудия!

От этого брошенного ему в лицо обвинения Глеб Сергеевич дёрнулся, словно пулю в грудь от исполнителя беспощадного приговора получил, оплыл в кресле обморочно.

Ему показалось, что прямо сейчас этот спецагент в чёрном отдаст зычно команду: «Конвой!», и в комнату для совещаний войдут, грохоча коваными сапогами, с револьверами наизготовку, нелюдимые чекисты. Защёлкнут на его запястьях наручники, и поведут длинными коридорами Дома Советов под испуганно-осуждающими взглядами чиновников из-за приоткрытых дверей кабинетов на выход. А потом всё дальше, дальше, другими, подвальными, спрятанными под землёй, проходами. Прямо к деревянной, а может быть, выложенной пулеулавливающей резиной, стене…

И Глеб Сергеевич зачастил, цепляясь за последний шанс угодить, оправдаться, оказаться полезным:

- А ещё ихний домоправитель в дракона, кажись, обращался. Огнедышащего. Но я это неточно помню, будто во сне. Вы, кстати, тоже там были. И мы с вами куда-то летели…

- Наведённые галлюцинации, внушённая ложная память, – со знанием дела заметил Люций Гемулович. – Они ещё и не то внушить вам могли!

И от того, что он опять вроде бы проявил сочувствие к отставному чиновнику, несмотря на чудовищную, непростительную вину продолжив беседу, воодушевило Глеба Сергеевича.

- А ещё они вас упырём обзывали! – словно последний козырь выбрасывая, сообщил он.

Люций Гемулович хмыкнул, растянув в кривой усмешке алые сочные губы.

- Ну, ещё бы! Для нас, патриотов, эти вражьи голоса оскорбительных эпитетов не жалеют! – А потом, взволновавшись заметно, привстал из-за стола, заговорил, негодуя: – Нет, меня не устаёт поражать благодушие, царящее в нашем российском обществе! Разве не очевидно, что по мере того, как наша страна поднималась с колен, как крепла её военная и индустриальная мощь, росла экономика, там, – махнул он куда-то за окно, неопределённо, рукой, – на гнилом, бездуховном Западе, станут смотреть на наши успехи со всё возрастающей тревогой? И чем выше наши достижения, тем громче будут скрежетать зубами в бессильной ярости наши враги! Тем больше будет их желание как-то навредить нам, засылая шпионов, диверсантов, агентов влияния, формируя пятую колонну предателей внутри страны! Но нет, мы не понимаем, не замечаем этого. Мы благодушествуем, пребывая в лени и праздности, считая наших потенциальных врагов безобидными сумасшедшими, чудаками…

Глеб Сергеевич, внимая, едва сдерживал навернувшиеся на глаза покаянные слёзы.

А Люций Гемулович вдруг, прервавшись, опять опустился в кресло и посмотрел на собеседника уже по-иному, с доброй мягкой улыбкой.

- А я ведь сразу понял, товарищ Дымокуров, что вы, по большому счёту, наш человек. Только впавший в заблуждение, запутавшийся. Однако наши органы… – голос его опять зазвенел металлом, – умеют отличать социально близкий, пусть и оступившийся элемент от настоящих, непримиримых врагов! – И продолжил уже другим, деловитым тоном: – Ладно. Ваших родственничков мы, хотя признаюсь откровенно, тоже не сразу, но раскусили. К ним у нас подход будет особым, и разговор – другим. А с вами…

Отставной чиновник напрягся, ожидая судьбоносных для себя слов из уст собеседника.

- А с вами… – задумчиво повторил тот, а потом вдруг, вспомнив будто, заявил, спохватившись: – Я ведь вас, Глеб Сергеевич, не только для этого разговора пригласил. У меня тут один документик для вас приготовлен…

И он неуловимым движением извлёк откуда-то из складок своего просторного плаща стандартный листок бумаги, нисколько не помявшийся от ненадлежащего, в недрах одежды, хранения.

- Вот, ознакомьтесь.

И положил документ на стол перед Дымокуровым.

Тот заморочено, щурясь подслеповато, сумел прочесть только набранную крупным шрифтом поверху «шапку» – «Распоряжение губернатора», да синюю печать внизу, свидетельствующую о том, что это подлинник, а не ксерокопия документа, и принялся судорожно шарить по карманам пиджака в поиске очков.

Заметив его растерянность, Люций Гемулович протянул через стол оказавшуюся вдруг невероятно длинную руку, коснулся мягко плеча.

- Потом прочтёте. Это – распоряжение губернатора о назначении Глеба Сергеевича Дымокурова на должность советника главы региона. – И, видя, что собеседник пребывает в совсем уж близком к обмороку состоянии, поспешил разъяснить: – Да-да, дорогой Глеб Сергеевич. Вы теперь – советник губернатора Южно-Уральской области по вопросам взаимодействия с общественностью и средствами массовой информации. С соответствующим вашему новому статусу должностным окладом, кабинетом, персональным автомобилем…

И, увидев, как Дымокуров, достав носовой платок, утирает хлынувшие вдруг бурным потоком слёзы, опять дружески похлопал его по плечу мягкой перчаткой.

- Ну, полноте, батенька, полноте… Кого же, как ни вас, с вашим-то огромным опытом, на эту должность назначить? Так что можете отправляться пока домой, а завтра, пораньше, утречком, как вы привыкли, пожалте на службу!

И когда, поняв, что разговор окончен, ослабевший от бури пережитых в этой комнате эмоций, преодолевая головокружение, Дымокуров поднялся из-за стола, и шагнул уже на порог, Люций Гемулович вдруг окликнул его:

- Глеб Сергеевич! Совсем запамятовал. Вы письмецо-то это, в адрес президента, мне оставьте. Мы его… х-хе… отправим по назначению!

Вновь назначенный советник губернатора дрожащей рукой расстегнул папочку, достал заветный конверт, и положил перед Люцием Гемуловичем.

А потом, ступая нетвёрдо на ватных ногах, покинул комнату совещаний.

 

29

Неделю спустя после своего триумфального возвращения из административного небытия, Дымокуров уже твёрдым шагом, вальяжно, не торопясь, преисполненный собственной значимости, ходил по коридорам Дома Советов.

Как выяснилось сразу же, Глеба Сергеевича помнили, любили и даже скучали в его отсутствие все многочисленные сослуживцы. Даже те, из вышестоящих, кто раньше, примелькавшись за много лет во властных коридорах, пробегали, тем не менее, мимо, едва кивнув, а то и не здороваясь вовсе, теперь, завидя его, за десять шагов начинали улыбаться приветливо и норовили заключить по-свойски в дружеские объятия.

А уж здоровались, с разной степенью угодливости, в зависимости от положения в номенклатурной табели о рангах, теперь все чиновники поголовно.

Советник губернатора – это вам не шутка, не мелкий клерк на подхвате! Это особа, непосредственно допущенная к «самому», приближенная к «телу», наверняка наделённая какими-то немыслимыми прочим, особыми полномочиями!

И хотя губернатор за всю минувшую со дня назначения Дымокурова на новую должность неделю не то что совета у него не спросил, а, похоже, и вовсе не подозревал о его существовании, окружающим чиновникам было понятно: абы кого на столь значимую должность, конечно же, не поставят!

Глебу Сергеевичу выделили кабинет с «красивым», легко запоминающимся номером 414, на самом престижном, четвёртом этаже Дома Советов, неподалёку от апартаментов, занимаемых главой региона, хотя и без секретарши, зато с закреплённым за ним персональным автомобилем.

И пусть это была старенькая «Волга» белого цвета, вконец убитая многолетней ездой по сельским дорогам, подлежащая списанию, с таким же старым, готовящимся к пенсии водителем, всё-таки это была персональная машина советника Дымокурова. И она с полным правом стояла целый день на площади перед Домом Советов в ряду своих новых, с иголочки, собратьев – «Лексусов», «Мерседесов», «Ауди», БМВ и прочих иномарок, закреплённых за самыми ответственными работниками регионального правительства.

Барановская, встретившая возвращение Глеба Сергеевича нейтрально, с прохладной улыбкой, кратко дала понять, что, несмотря на новый статус, он по-прежнему находится у неё в прямом подчинении, однако поручениями особо не докучала. Всякого рода «поздравлялки» строчили теперь младшие клерки. Тем не менее, Дымокуров присутствовал на всех важнейших мероприятиях областного масштаба. И сидел там, уже не притулившись, где-то в уголке, или у стены, на приставном стульчике, а восседал в мягком кресле. На отведённом ему за столом для совещаний месте, где перед ним устанавливалась пластиковая табличка с его именем, отчеством, фамилией и занимаемой должностью. А также с бутылочкой только ему предназначенной, персональной минеральной воды с тяжёлым хрустальным, а не каким-нибудь одноразовым, пластиковым, стаканом.

Он восседал там с глубокомысленым видом, внимая происходящему, и потому с полным правом мог считать себя включённым в «обойму», непосредственно причастным ко всем решениям, принимаемым органами государственной власти.

Впрочем, иногда Дымокурова задействовали-таки в прежнем качестве высокопрофессионального, умудрённого житейским и административным опытом, спичрайтера.

Например, для подготовки текстов выступления губернатора перед сельской аудиторией. Молодёжь, искренне полагавшая, что булки хлеба на деревьях растут, никаких путных мыслей по этой тематике в уста главы региона вложить не могла. А Глеб Сергеевич, поднаторевший в докладах для первых лиц области ещё в советские времена, мог довольно квалифицированно и убедительно рассуждать о посевных площадях, урожайности и надоях. А где надо, умел в текст выступления губернатора и солёную шуточку ввернуть – простому народу, мужикам-аграриям это нравилось.

А вчера, например, Барановская самолично поручила ему подготовить текст выступления губернатора на торжественном открытии первой нефтедобывающей скважины на территории Заповедного бора.

- Речь должна быть прочувственной, проникнутой заботой о росте экономической мощи нашей страны, инвестиционной привлекательности края, отеческим попечением главы региона о повышении благосостояния всех жителей многонациональной Южно-Уральской области, – инструктировала Дымокурова вице-губернатор.

И Глеб Сергеевич постарался! Никогда ещё, пожалуй, за всю свою долгую карьеру он не писал с таким подъёмом, с таким азартом и вдохновением!

Выступление, как и надлежало, получилось кратким – всего полторы странички компьютерного набора четырнадцатым шрифтом, рассчитанное на трёхминутное чтение, при этом деловым и трогательным в отношении предполагаемой аудитории.

Накануне в конце рабочего дня Глеб Сергеевич распечатал выступление и положил в приёмной Барановской на стол секретарше. А поскольку никаких вызовов сегодня с утра к Надежде Игоревне не последовало, Дымокуров счёл, что текст вице-губернатору понравился.

Впрочем, хвалить кого-либо за профессионально исполненные должностные обязанности в органах государственной власти было не принято. Не поругали, приняли без замечаний отработанный документ – и на том, как говорится, спасибо!

А уж про команду нынешнего губернатора чиновный люд примерно так меж собой судачил: дескать, девяносто девять раз лизнул, а в сотый – не успел, за то и попал в немилость…

Сегодня с раннего утра, задолго до начала рабочего дня, в Доме Советов ощущалась нервозность, которая случается в преддверии особо масштабных, значимых мероприятий. Выражалась она и в непривычно большом количестве служебных автомобилей у крыльца парадного подъезда, в многолюдности и беготне служащих по коридорам, по частому хлопанью дверей кабинетов, а также в бесконечных, пронзительных трелях звонков стационарных и мобильных телефонов на всех пяти этажах.

Глеб Сергеевич, как старожил этой цитадели региональной исполнительной власти, не одобрял царящей здесь с утра суеты и всеобщей нервозности по пустячному, в общем-то, поводу. Подумаешь – культурно-этнографический фестиваль «Чая и мёда» в Зеленоборском районе проводится, с одновременным пуском в эксплуатацию первой в бору нефтескважины. Сколько таких фестивалей, торжественного разрезания ленточек при пуске новых предприятий, открытии школ, больниц, и даже свиноферм, случалось на его памяти! Всё это считалось едва ли не каждодневной рутиной, когда первые лица области по статусу обязаны были как бы благословлять своим присутствием все мало-мальски полезные начинания в экономике и социальной сфере, происходившие на территории вверенного им в управление региона.

Однако, положа руку на сердце, Глеб Сергеевич вынужден был признать, что в последние годы особых достижений ни в экономике, ни в социальной сфере Южно-Уральской области под управлением губернатора Курганова не отмечалось. Да что там говорить – достижений не было вовсе, а Дымокурову, начинавшему свою деятельность ещё под руководством секретарей обкома в советское время, было с чем сравнивать.

Тем трепетнее в команде нынешнего губернатора относились к любым общественно-значимым событиям, нёсшим позитивный заряд, сулившим положительный отклик со стороны населения, а в идеале – и надзорных федеральных структур: будь то победа южно-уральских спортсменов на каких-нибудь, пусть даже не слишком престижных, второразрядных соревнованиях до премьеры спектакля в местном драматическом театре.

А тут такое мероприятие! Не какой-нибудь высосанный из пальца информационный повод, а пуск настоящего производства, да ещё сулящего немалую прибыль – на фоне засушенной многолетней стагнацией экономики – дотационному бюджету Южно-Уральской области. Было, было отчего впасть в административный восторг и неистовство!

Торжественный пуск первой нефтедобывающей скважины на территории Заповедного бора был назначен на два часа пополудни.

А до того как из недр ударит первый фонтан «чёрного золота» и, по давней традиции, этой только что добытой нефтью помажут символически щёки всех участников пуска – от буровых мастеров до губернатора, должен состояться торжественный митинг. Который, по задумке вице-губернатора Надежды Игоревны Барановской, к моменту разрезания ленточки на буровой плавно перетечёт во всенародное гуляние с музыкой, песнями, танцами, обильным угощением с выпивкой всех приглашённых, включая местное население.

Понятно, что советник губернатора не мог остаться в стороне, отсидеться в Доме Советов, проигнорировав такое грандиозное, судьбоносное для всей Южно-Уральской области событие. Которое, конечно же, широко осветят не только местные, но и федеральные средства массовой информации.

А потому Глеб Сергеевич, как ни тяжко ему было возвращаться в места, с коими, оказалось, связано столько неприятных переживаний, безропотно выехал в направление села Колобродово загодя, когда на электронных часах в его кабинете специально настроенный сигнал пропикал девять утра.

Хотя старенькая «Волга», конечно же, не шла ни в какое сравнение со сверкающими и юркими, как капли ртути, иномарками руководства областью, она всё-таки выгодно отличалась от нескорого поезда, на котором Дымокуров пилил в прошлую поездку в Заповедный бор несколько часов кряду.

Теперь он ехал, вольготно откинувшись на переднем сиденье правительственного, если посмотреть на регистрационные номера, известные каждому сотруднику ГИБДД, лимузина, скользил рассеянным взором по степному пейзажу за окном и размышлял о загадочности судьбы. Когда совершенно невозможно заранее достоверно предвидеть, где найдёшь, а где потеряешь…

Двести километров, разделяющих областной центр и реликтовый бор, «Волга», погромыхивая железными сочленениями и подвывая натужно на подъёмах, преодолела, тем не менее, всего-то за два часа.

Первую нефтяную вышку, вокруг которой и намечались все торжества с разрезанием ленточки и всенародным гулянием, поставили в окрестностях села Колобродово, в гуще лесного массива. Таким образом, Глеб Сергеевич, безо всякого на то желания, вновь оказался поблизости от «фамильной» усадьбы.

По раздолбанной тяжёлой техникой просёлочной дороге, неуклюже переваливаясь через колдобины, «Волга» добралась-таки до пункта назначения, найти который помогли посты ДПС, расставленные кое-где по пути следования правительственного кортежа, и колышки с фанерными табличками, на которых стрелки указывали нужное направление.

На окраине Колобродово, у самой опушки леса, была организована стоянка для автотранспорта прибывающих участников праздника.

Многие из них уже собрались.

Глеб Сергеевич определил это по нескольким вставшим здесь на прикол оранжевым школьным автобусам с надписью «Дети», их собратьям, расписанным гжельскими узорами – для артистов, регионального министерства культуры. А также по десятку разнокалиберных легковушек, чужеродно приткнувшихся в пожухлой степной траве – от тронутых ржавчиной, явно принадлежащих местным жителям «Нив» и «пятёрок» до сверкающих победно начальственных внедорожников.

Шустрый распорядитель, странно смотрящийся здесь, по колено в полыни, в строгом чёрном костюме-тройке и чуть сбившимся от запарки галстуком, определил безошибочно по номерному знаку принадлежность «Волги» к областной администрации, и указал для неё особое место, чуть в стороне, выгороженное жёлтой лентой на колышках. А пока автомобиль добирался туда, хрустя стеблями сминаемой травы, бежал рядом, преданно и запалённо дыша, как собака.

Выбравшись, наконец, из душного салона, Дымокуров не без удовольствия вдохнул полной грудью, действительно удивительно чистый здесь, на целебной хвое настоянный, воздух. И, небрежно поздоровавшись с распорядителем – наверняка мелким клерком из местных муниципалов, попенял ему начальственным тоном:

- Что ж вы, голубчик, просёлочную дорогу-то прогрейдеровать не сообразили? Придётся губернатору по вашим колдобинам да ямам трястись!

Муниципал потупился покаянно. А Глеб Сергеевич неторопливо, критическим взором окидывая окрестности – где, в чём ещё упущения? – побрёл к лесу.

К месту, где предполагалось развернуть главное действие по пуску в эксплуатацию судьбоносного для области производства, с всенародным ликованием по этому поводу, вела широкая просека, щедро, с запасом, проложенная среди вековых сосен.

Рухнувшие под острыми зубами бензопил могучие стволы деревьев тоже сгодились. Их, очистив от сучьев, отхватив макушки и укоротив по размеру, ровными рядами уложили на песчаный, плохо держащий тяжёлую технику, грунт. Вымостив, таким образом, крепкую гать, ведшую сначала к просторной поляне, где состоится празднество, а потом дальше, вглубь леса, уже к буровой.

Глеб Сергеевич, осторожно ступая замшевыми ботинками по сырым брёвнам, ещё сочащимся, будто кровью из ран, липкой смолой, с досадой думал о том, как легко здесь испачкать, сгубить обувку, и что её от этой клейкой, янтарно-жёлтой субстанции потом никогда не ототрёшь, не отмоешь. И вообще ходить по телам этих поверженных исполинов не слишком удобно. А вот грузовикам проезжать в самый раз. Конечно, деревянная дорога эта недолговечна, даже столетние стволы не выдержат веса многотонных нефтеналивных махин, которые начнут ежедневно курсировать по этой гати к скважине и обратно, однако это дело поправимое. Леса вокруг много, на нужды нефтяников хватит…

Поляна, значительно расширенная с помощью всё тех же бензопил, чтобы вместить всех участников праздника, и достигшая теперь размеров футбольного поля, напоминала сейчас ярмарочную площадь.

По её краям, под сенью уцелевших до поры сосен, разместились многочисленные торговые точки, столы и прилавки, уставленные всяческой снедью на выбор – от мороженого с газированной водой до пропаренных, прямо с варку, мантов и пельменей. Кое-где курился дымок, пахнущий шашлыком и курицей-гриль, из чащи доносился треск ломаемых ветвей и стук топоров – рубили сучья для растопки мангалов.

На многих столах пыхтели самовары, подогретые тлеющими в их латунном нутре сухими еловыми шишками, стояли вазочки, розеточки, и солидные трёхлитровые стеклянные банки с разнообразнейшим мёдом. Привезённым сюда в основном из соседней Башкирии, где ещё сохранились липовые леса.

Гомонили, весело перекликаясь, продавцы и первые покупатели.

Местные мужики, закатывая блаженно покрасневшие глаза с припухшими веками, глохтили пиво прямо из горлышка пластиковых «полторашек» – поправлялись «после вчерашнего».

В дальнем конце поляны, несколько на отшибе, просматривалась нефтяная вышка. К ней вела просека, вымощенная всё теми же срубленными под корень соснами, ближе к буровой пересечённая красной широкой лентой. Её, по задумке устроителей праздника, должен был под всеобщее ликование и аплодисменты перерезать специально заготовленными серебряными ножничками губернатор. И дать, таким образом, старт началу добычи нефти в Заповедном бору.

К буровой через всю поляну тянулись электрические провода, развешенные на столбах из тщательно ошкуренных и вкопанных в землю, прямых, как корабельные мачты, сосновых стволов.

В центре поляны возвели просторную сцену, пахнущую свежей пилёной доской. На ней уже возились, устанавливая и подключая аппаратуру, разворачивали змеящиеся электрокабели техники, мельтешили шоумены, поднаторевшие в проведении подобных культурно-массовых мероприятий.

Возле сцены гомонили артисты – женщины в кокошниках и сарафанах ярких расцветок, мужики в алых рубахах, в которых исстари любили щеголять палачи, в хромовых сапогах и лихо сдвинутых набекрень клоунских кепках с огромными фальшивыми цветками над козырьком.

Пристально осмотрев артистов, Глеб Сергеевич кивнул удовлетворённо. Именно так, в представлении власти, команды губернатора, и должен выглядеть счастливый народ, которому подарили весёлый нечаянный праздник.

Внезапно словно ветерок пронёсся по разнопёрой толпе. Все вокруг завертели головами, зашептались, засуетились.

По этой вспыхнувшей всеобщей нервозности, по заискивающим улыбкам, поплывшим на лицах шоуменов, которым лучше было видно со сцены, угадывалось безошибочно – прибыл кортеж губернатора.

Глеб Сергеевич протиснулся с озабоченным видом навстречу. Нужно, чтобы высокое начальство хотя бы краем глаза приметило, что Дымокуров – уже здесь, прибыл, как всякий болеющий душой за организацию дела сотрудник, заранее. Ну и, по возможности, оценило его преданность и старание.

 

30

Александр Борисович Курганов гордился своей близостью к простому народу, любил и умел разговаривать с ним. Речи, которые доводилось произносить ему с высоких официальных трибун, если он не заглядывал в подготовленную заранее спичрайтерами бумажку, казались неуклюжими, косноязычными.

Другое дело – аудитория, состоящая из сельских жителей, или, к примеру, работников какого-то промышленного предприятия. В общении с ними губернатор чувствовал себя в своей тарелке, за словом, как говорится, в карман не лез. Да и простые люди, сами не великие говоруны, прекрасно воспринимали его пассажи вроде: «Э-э… как тебя там… ты мне мозги не компоссируй… не ври, короче…», хамоватую манеру общения на «ты», которая в устах главы региона звучала почти отечески. И охотно «тыкали» в ответ: дескать, «да, понимаем мы всё, Алборисыч»…

И это выглядело со стороны трогательно и естественно – ведь и к отцу родному, и к Богу в церквях люди вот так-то, на «ты», обращаются!

Вот и сейчас, прибыв на поляну в сопровождении многочисленной свиты, сопровождаемый десятком зорких, всё подмечающих глаз телекамер, Курганов не поспешил на сценическую площадку, где уже выстроился, сверкая мишурой костюмов, народный хор, и томился, нянча в руках микрофон, ведущий, а устремился в толпу праздно гуляющей публики, к народу.

- Ну как, мужики? – по-свойски обратился он к группе селян, сгуртовавшихся возле стола, на котором выставил разнокалиберные бутылки и одноразовые пластиковые стаканчики для бесплатной дегустации местный ликёроводочный завод. – Хороша водочка?

- Нормальная! – нестройно ответили те, что побойчее. – Не то, что палёную, из-под полы продают! – И предложили душевно: – Айда с нами, Алборисыч, по рюмочке! Тут задарма наливают!

- Не могу, – с сожалением покачал головой губернатор. – Это у вас праздник, а я на работе… А вот чайку с медком, пожалуй, отведаю. А, Руслан Анатольевич?! – шутливо толкнул он плечом шествовавшего рядом со спесивой гримасой на лице главного нефтяника Шишмарёва. – Давай, почаёвничаем!

Он скользнул взором по ряду столов, уставленных мёдом, чайными чашками, и устремился к одному из них. Отличавшимся от прочих водружённым по центру огромным, сияющим надраенными медными боками, трёхведёрным, не меньше, самоваром, из трубы которого курился сизый горьковатый дымок. Здесь же красовались плошки с мёдом разных цветов и оттенков – от белого почти – донникова, липового, до тёмно-ржаного – гречишного. На расписном подносе высились горки сушёных ягод, пучки трав, которыми сдабривают заварку. А в большой, с автомобильное колесо, хрустальной вазе навалена была всякая аппетитная снедь – румяные баранки да бублики, воздушные, словно взбитые пуховые подушки, плюшки да кренделя.

Хлопотала над всем этим изобилием сухонькая, согбённая годами, но шустренькая старушка, весьма примечательной внешности. В холщёвой, вышитой ярко-красным орнаментом кофте, в длинной, до пят, неопределённого цвета юбке, да в синем, повязанным узелком на лбу платочке. На морщинистой физиономии бабульки выделялся большой крючковатый нос в багровых, будто у пьяницы, прожилках, однако общее впечатление от внешности скрашивали чистые, пронзительной, озёрной синевы глаза, лучисто и зорко глядящие из-под седых, кустистых бровей.

Глеб Сергеевич, топтавшийся неподалёку в толпе, сразу признал в хозяйке стола принарядившуюся по случаю праздника бабу Ягоду.

- А что, бабуся! – обратился к ней приветливо губернатор, придерживая переминающегося недовольно с ноги на ногу Шишмарёва под локоток. – Налей-ка нам чайку. Да покрепче!

- Ах, голуби вы мои! – заворковала радостно бабка. – Уважили старушку, сподобили! Сейчас, сейчас я вам чайку нацежу. Знатного, на лесных травках настоянного. Да с медком, не простым, а с тем, что вольными, дикими пчёлками собранный. С цветов особых, заветных, которые только раз в сто лет в чаще бора цветут! Такого вы больше в жисть нигде не отведаете!

- Ну, раз так, то тем более, – благодушно хмыкнул губернатор. И махнул рукой: – Наливай!

Ловко манипулируя то краником самовара, то фарфоровым заварным чайником, бабка споро наполнила две чашки, старинные по виду, расписанные миниатюрами зимних пейзажей, явно из сервизов усадьбы, зеленовато-бурой жидкостью, и подала на блюдцах важным клиентам. Присовокупив янтарного цвета медку в хрустальных розеточках и серебряные ложечки.

Кто-то из свиты принялся совать деньги старушке, но та протестующе помотала седой головой:

- Аль мы, борские, совсем без понятий? Это угощение для дорогих гостей! А кто ж за угощение деньги берёт?!

Отхлебнув обжигающий чай, слизнув по ложке медку, Курганов и Шишмарёв, вернув с благодарностью бабке посуду, направились, наконец, к сценической площадке.

Во поле берёзонька стояла,

Во-поле кудрявая стояла! – по отмашке ведущего грянул в это время истомившийся на подмостках народный хор.

Дымокуров решился, пробрался, ввинчиваясь плечом в толпу, к бабе Ягоде, поприветствовал, слегка конфузясь:

- Здрассьте, бабуля…

Та усмехнулась:

- Здоров будь, племянничек. А я тебя давно заприметила. Всё гадала – подойдёшь, али нет. Подошёл. Значит, не совсем возгордился, помнишь о родне-то!

И принялась ополаскивать кипятком недопитые губернатором и нефтяником чашки.

- Да я вот… в городе-то задержался чуток… – принялся неожиданно для себя оправдываться Глеб Сергеевич, хотя вины за собой и не чуял.

- Бывает, – равнодушно пожала плечами баба Ягода. – Василиса мне так и сказала: не вернётся, мол, Глебушка-то наш… ну что ж, каждый сам свой путь, свою судьбинушку выбирает…

Дымокуров потоптался неловко, будучи не в силах просто уйти, распрощавшись. И сказал неожиданно для себя:

- Чайку, что ли, выпить? Угостите особым своим, губернаторским…

Баба Ягода посмотрела на него пристально, качнула головой в синем платочке:

- Губернаторского не дам.

- Это почему же? – не смог скрыть обиды в голосе Глеб Сергеевич. – Я что, по-вашему, рангом не вышел? – и добавил, чтоб старушке понятнее было: – Я, между прочим, сейчас являюсь советником губернатора. Э-э… по важнейшим вопросам!

- Ну-ну… – хмыкнула неопределённо старушка. – Мы ж знали, что ты далеко пойдёшь, Глебушка… Ты у нас, можно сказать, птица высокого полёта… одним словом – из породы Горынычей! – а потом, глянув зорко по сторонам, наклонилась к нему через стол, шепнула доверительно в ухо: – То чаёк особый. Для высших персон. После него… хи-хи, – улыбнулась она неожиданно, – врать не получится. Как не старайся, а язык сам всю правду скажет! На травке заветной, про которую только я знаю, чаёк тот заварен…

Дымокуров кивнул рассеянно. Он помнил, как чудодейственно помог ему однажды, в избушке, старухин отвар. Действительно, усталость будто рукой сняло…

А бабка между тем продолжала:

- Чаёк этот в особых случаях применяется. Захочет, к примеру, жена выяснить, не завёл ли супруг зазнобу на стороне? Напоит его энтим-то чаем, он ей всю правду, как есть, выложит…

Но Глеб Сергеевич не слушал уже. Крутанулся, отыскивая взглядом губернатора. И увидел, что Курганов под руку с Шишмарёвым поднимаются на сцену. Следом за высокими гостями, отстав на три шага и сохраняя почтительную дистанцию, сопел, шагая вверх по деревянным ступенькам на правах хозяина праздника, глава Зеленоборского района Пётр Петрович Талканов.

А хор на подмостках наяривал с притопом, прихлопом и присвистом:

Некому берёзу заломати,

Некому кудряву заломати,

Люли, люли заломати,

Люли, люли заломати!

 

По взмаху ведущего – вертлявого молодого человека в белом концертном фраке, в галстуке-бабочке, певцы дружно захлопнули рты, и хор смолк разом.

А конферансье, подскочив к микрофону на стойке, гаркнул так, что его многократно усиленный мощными динамиками голос прокатился по окрестностям бора, вспугнув стаи птиц, и без того беспокойно кружащихся над оккупированной людьми поляной.

- Дорогие друзья! – восторженно завопил в микрофон ведущий. – Земляки и гости нашей славной зеленоборской земли! Начинаем фестиваль, посвящённый щедрым дарам нашей природы – чая и мёда! Слово для приветствия участников фестиваля предоставляется губернатору Южно-Уральской области Курганову Александру Борисовичу!

И первым захлопал в ладоши, повернув растянутое в умильной улыбке лицо в сторону как раз поднявшихся рука об руку на подмостки Курганова и Шишмарёва.

Следом на сцену, стуча каблуками по деревянному настилу, шустренько вспорхнула Барановская и вручила губернатору бордовую папочку с тиснёным золотым орлом на обложке – с текстом выступления, надо полагать, старательно и воодушевлённо написанным вчера Дымокуровым.

Всучив главе региона «речёвку», Надежда Игоревна также скоренько, покачивая бёдрами, спустилась к подножью сцены, в толпу, оказавшись невзначай рядом с Глебом Сергеевичем. А тот потянулся, привстал на цыпочки, чтобы из-за маячивших впереди голов публики лучше видеть своего босса. А заодно в очередной раз послушать, как звучат его, Дымокурова, умозаключения, рождённые в тиши кабинета, в устах губернатора, на забитой плотной толпой народа лесной поляне. Тем более что накануне осенило ввернуть в текст выступления удачный пассаж о двойном празднике, отмечаемом сегодня, посвящённом дарам природы. И тем, что дарит она нам в виде своих плодов на земле: грибов, ягод, цветов, душистого мёда. И тем, что сокрыты до поры в её недрах, здесь, в Заповедном бору, в виде залежей нефти…

А тем временем Курганов, шагнув к микрофону, раскрыл папочку, глянул в неё, и объявил громогласно:

- Ну, здравствуйте, дорогие друзья!

Разумеется, никаких «ну» в выступлении прописано не было, это губернатор импровизировал так, порой отступая от повторения слово в слово текста, подготовленного спичрайтерами.

Поляна встретила это приветствие дружным рёвом толпы. Кто-то, явно разогретый продукцией местной «ликёрки», даже одобряюще свистнул.

- Сегодня, в эти августовские дни, на закате лета, – принялся между тем шпарить по написанному глава региона, – наш фестиваль «Чая и мёда» позволяет нам ещё раз вспомнить о том, как богата наша южно-уральская земля! – И выдал-таки пассаж, вписанный Глебом Сергеевичем: – Сегодня мы с вами отмечает как бы двойной праздник, посвящённый дарам нашей природы. И тем, что дарит она нам в виде своих плодов на земле, в виде грибов, ягод, цветов, душистого мёда. И тем, что сокрыты до поры в её недрах. Здесь, в Заповедном бору, в виде залежей нефти…

Народ на поляне дружно поаплодировал, а Дымокуров качнул головой утвердительно, так, мол…

Однако Курганов внезапно оторвался от текста и вперил взгляд, утяжелённый линзами очков, прямо в толпу.

- Вот вы, все собравшиеся здесь, скажите мне откровенно: что мы все с вами любим?

Глеб Сергеевич аж подпрыгнул на месте. Ничего подобного в тексте выступления и близко не было!

Поскольку губернатор замолчал, явно ожидая от публики ответа на свой вопрос, кто-то из толпы крикнул несмело:

- Родину?!

- Детей! Родителей! – послышалось с разных сторон. – Природу!

- Президента, его партию и правительство! – гаркнул какой-то шутник, и народ покатился от смеха.

Однако Курганов оставался серьёзен. Подняв предупредительно руку с захлопнутой папочкой и дождавшись тишины, он произнёс строго:

- Все мы с вами любим деньги. И чем больше их будет у нас, тем лучше. Если я завтра вам денег на образование, здравоохранение, культуру вот эту, – махнул он рукой в сторону хора у себя за спиной, – не выделю, вы же меня с порохами сожрёте! Здесь кто-то сказал: мы любим природу. Да что это, вашу мать, за природа?! – он в сердцах обвёл взглядом окружающее пространство. – Лес, мрак, запустение. Летом жара несусветная, суховеи. Зимой холод собачий, пурга, метели… Я на Мальдивах был – вот где природа! Океанские волны, золотой песок, пальмы, круглый год –лето… Эти, чёрные, как их… мулаты, шустрят. Всё подадут, поднесут… Вот где жить надо, а не здесь, в краю ссыльных и каторжных, в забытой богом степи! И, выкачав нефть здесь, мы продадим её, и получим деньги. И поедем на Мальдивы. То есть это я, конечно, поеду. Виллу я там себе уже приобрёл, теперь яхточку прикупить хочу… А вы, засранцы, можете оставаться здесь. Со своей долбанной любимой природой…

Толпа, обомлев, внимала.

Барановская, обернувшись к Дымокурову, прошипела змеёй, которой наступили на хвост:

- Ты чего ему опять там понаписал, гад?!

Но Глеб Сергеевич только лупил на неё глаза полуобморочно, и пожимал плечами.

Надежда Игоревна решительно врезалась, рассекая, как ледокол, толпу, и помчалась по свежеструганному настилу на сцену. Она неслась, уже не изящно постукивая каблучками, а грохотала по доскам, словно кобыла, взявшая с места в галоп, подковами.

Оказавшись рядом с губернатором, Барановская решительно оттеснила его высокой грудью от микрофона, запаленно дыша, крикнула срывающимся от волнения голосом:

- Спасибо, Александр Борисович! А сейчас слово предоставляется главе нефтяной компании Шишмарёву Руслану Анатольевичу!

А Дымокуров уже понимал обречённо: ну, конечно же, бабкин чай! Который, с её слов, заставляет говорить только правду! Но ведь и нефтяник тот чай прихлёбывал…

Глеб Сергеевич, выйдя в первый ряд публики, попытался обратить на себя внимание Барановской, подскакивая, размахивая руками, складывая их крестом над головой – нельзя, мол…

Однако Шишмарёв, напыжившись, втянув отвислый живот, уже замер у микрофона.

- Раз… раз… раз… – произнёс он, приблизившись к нему губами, и постучал указательным пальцем по рифлёной поверхности. А когда динамики отозвались громко скрежещущим звуком, разнёсшимся далеко по поляне, сообщил удовлетворённо: – Работает! – и, приосанившись, заявил: – А я с нашим уважаемым губернатором не согласен. Ну что там он нашёл, на этих Мальдивах? Провинция, мировые задворки. Я предпочитаю Швейцарию. У меня замок в Лозанне. А ежели, к примеру, искупаться надумаю – в Майами лечу. Вот где отдых! Вот где цивилизация! Ещё года два поработаю, здесь месторождение выкачаю, и насовсем в те края переберусь… – Шишмарёв закатил глаза мечтательно. А потом продолжил: – А вот насчёт денег Александр Борисович прав. Все их любят, включая его самого. Если б вы знали, сколько финансов мне пришлось в столичные ведомства перетаскать, чтобы добычу нефти здесь, в Заповедном бору, запустить! Не в портфелях, не в кейсах-«дипломатах» носил. В чемоданах неподъёмных на роликах в кабинеты закатывал! Да не в рублях, а в долларах или евро! И вот этот вот праздничек, – ткнул он пальцем в толпу на поляне, – мне тоже недёшево обошёлся…

Талканов только крякнул при этих словах нефтяного магната. Ну, конечно же, с нефтяников денежки на организацию праздника стрясли заранее, он даже знал, кто именно, стряс. А все расходы на торжества в итоге ему, главе района, пришлось на своём горбу вывозить, за счёт муниципального нищенского бюджета…

Народ на поляне безмолвствовал, ошарашенный.

А Барановская уже вклинилась между Шишмарёвым и микрофоном, объявила, выкатывая глаза от ужаса, следующего выступающего:

- Слово предоставляется главе Зеленоборского района Петру Петровичу Талканову!

Тот, понимая, что происходит что-то из ряда вон выходящее, сменив нефтяника у микрофона, застыл живым изваянием.

Надежда Игоревна, склонившись, зашипела ему яростно в ухо:

- Скажи, скажи хоть что-нибудь, твою мать!

Пётр Петрович, оглядевшись по сторонам беспомощно, проблеял:

- Мы, зеленоборцы, э-э… все, как один…

И замолчал, судорожно нашаривая листок с текстом приветствия, затерявшийся в каком-то из многочисленных карманов костюма.

- Боремся с зеленью! – озорно подсказал из толпы кто-то.

- Ради зелени долларовой! – подхватили на другом конце поляны.

Народ захохотал, кто-то опять засвистел – пронзительно, с переливами.

Глава района, окончательно стушевавшись, отступил в сторону и втянул голову в плечи.

Руководитель народного хора, пытаясь заполнить хоть чем-то непредвиденную заминку, дал отмашку, и артисты, всё это время терпеливо простаивающие за спинами высокого начальства, рявкнули многоголосо и угрожающе:

Как пойду я в лес погуляю,

Белую берёзу заломаю!

Люли-люли заломаю!

Люли-люли заломаю!

 

Потоптавшись, именитые гости стали гуськом спускаться со сцены, на которой металась, стремясь восстановить хоть какой-то порядок, Барановская.

Она подскочила к руководителю хора:

- Ну-ка скомандуй своим, пусть заткнутся!

Потом бросилась к ведущему:

- Что там дальше у тебя по сценарию? Поэт? На хрен поэта! Объявляй перерезание ленточки!

И помчалась вслед понуро уходящему под улюлюканье толпы губернатору.

Ведущий, не сводя замороченного взгляда с папочки со сценарием, приблизился к микрофону и стал читать с выражением, хорошо поставленным голосом:

- А сейчас, друзья, наступает самый волнительный момент. Губернатор области и генеральный директор Южно-Уральской нефтяной компании перережут ленточку на первой буровой установке. И тем самым дадут старт добычи чёрного золота в Заповедном бору!

Глебу Сергеевичу, с ужасом наблюдавшему за происходящим на подмостках, показалось вдруг, что земля ощутимо дрогнула у него под ногами. И было с чего! То, что случилось, то, что несли со сцены Курганов и Шишмарёв, да ещё при такой массе народа, в присутствии телекамер, было немыслимым и кошмарным!

Дымокуров завертел головой, ища взглядом губернатора и его свиту.

Увидел, что они обособленной группкой направляются к просеке. Поспешил, расталкивая плечами толпу, следом.

Если б он знал тогда, что настоящий кошмар и ужас только ещё начинаются!

 

31

Неожиданно по всей поляне разнёсся оглушительный, всё возрастающий треск и рёв.

Испуганно оглянувшись, Глеб Сергеевич увидел целую колонну из двух десятков байкеров, медленно рассекающих на грохочущих мотоциклах толпу.

В авангарде процессии, крепко держась за хромированный руль, восседал на завывающем истошно металлическом монстре батюшка в неприлично задранной до бёдер, развивающейся рясе, с огромным золотым крестом на груди.

- Нас приветствует колонна православных байкеров во главе с настоятелем храма отцом Александром Истоминым! – восторженно завопил ведущий на сцене. – Батюшка освятит и благословит, словом Божьим начало разработки нефтяного месторождения!

Байкеры, газуя так, что закладывало уши, чадя выхлопными газами, пристроились позади губернаторской свиты и покатили медленно в направлении нефтяной вышки.

Глеб Сергеевич только успевал крутить головой, пытаясь уследить за тем, что происходит вокруг.

Плотная толпа на поляне качнулась, словно жидкое варево в передвинутой неосторожно тарелке, грозя плеснуть через край. Народ не понимал, нужно ли ему шествовать следом за губернатором и байкерами, молотящими лишёнными глушителей мотоциклетными двигателями, или оставаться у сцены, где продолжало развиваться какое-то действие.

А ведущий тем временем объявил:

- А сейчас свои поздравительные стихи нефтяникам прочтёт известный южно-уральский поэт Ферапонт Сбруев!

Микрофоном завладел обряженный по торжественному случаю в старомодный, будто с чужого плеча, тёмно-синий костюм пожилой мужчина с всклокоченными остатками седой шевелюры на голове.

Он прохрипел голосом удавленника, усиленного благодаря динамикам, на всю поляну:

- Стихи. Новые. Только что написанные. – И оглядел победно с высоты сцены колышущийся людской прибой у своих ног.

- Давай, шпарь! – подбодрили его в толпе.

Однако Глеб Сергеевич слушать поэта, конечно, не стал. Он пробирался, не слишком вежливо расталкивая всех, оказавшихся на пути, вдогонку за губернатором.

Между тем небо над поляной нахмурилось вдруг, будто грозовая туча наползла, но вместо грома и молнии оттуда, с небес, раздался многоголосый гвалт.

Дымокуров задрал голову, и увидел, что под облаками над бором творится что-то невообразимое.

Тысячи и тысячи самых разных птиц – от ворон и сорок, тетеревов и ястребов, до крохотных пичужек – стрижей, ласточек, воробьёв и синичек, сбившись в огромную стаю, заслонили всё небо, закружились, каркая, чирикая и свистя над головами встревоженной публики на поляне. Не нападали пока, как в известном киноужастике Хичкока, но то и дело срывались в стремительном пике, вились над толпой вполне угрожающе.

Подивившись мимоходом такому необыкновенному поведению птиц, Глеб Сергеевич рванул быстрее, нагоняя губернатора.

Чиновник прошагал, спотыкаясь о бревенчатый настил, мимо колонны байкеров, сплошь затянутых в чёрную кожу, украшенных металлическими нашлёпками, цепями, какими-то амулетами и висюльками, в рогатых шлемах с тонированным забралом, за которыми невозможно было разглядеть лица, с разноцветными, сине-зелёно-красными татуировками на обнажённых мускулистых плечах, и поравнялся с отцом Александром.

Тот гордо восседал на новеньком, хромированном «Харлее Девидсоне», и, судя по всему, как раз собирался спешиться, дабы приступить к своим церковным обязанностям.

Губернатор в обнимку с гендиректором нефтяной кампании, с отставшей от них на пару шагов Барановской шествовали неторопливо к буровой по сочащимся смолой, словно истекающим кровью брёвнам. Будто алчные и безжалостные завоеватели древних времён по телам поверженных и выложенных в ряд защитников приступом взятой цитадели, ступали.

Надежда Игоревна на каждом шагу застревала высокими каблуками в щелях между стволами, с видимым усилием выдирала шпильки, грозя и вовсе сломать, и оттого ли, а может быть, из-за дурацких, недопустимых речей своих боссов со сцены, лицо её было перекошено яростью.

Следом за этой троицей волоклось ещё человек пять из «ближнего круга» главы региона, включая ошалевшего вконец Талканова, мельтешили, то ломясь сквозь бурелом по обочине гати, то забегая вперёд в поисках нужного ракурса, десяток журналистов с фотоаппаратами и телекамерами.

Здесь же, впервые за всё время пребывания на поляне, Дымокуров увидел и человека в чёрном. Люций Гемулович, низко надвинув на глаза шляпу, шёл следом, чуть поодаль от свиты, умудряясь оставаться, несмотря на своё вычурное одеяние, неприметным в этой толпе.

Глеб Сергеевич, нагнав, наконец, пристроился к губернаторской свите.

До вышки оставалось всего два-три десятка шагов. Отчётливо видно было и само громоздкое, абсолютно чужеродное здесь, в лесу, металлическое сооружение, и лёгкая оградка из сетки рабицы вокруг, с воротами, перечёркнутыми ярко-алой лентой, которую и надлежало торжественно рассечь губернатору.

Возле вышки, словно солдаты на боевом посту, в ожидании высокого начальства застыли рабочие, буровики, надо полагать, в новеньких спецовках и жёлтых, как подсолнухи, касках на головах.

А надо всем этим неистовали в небе, нависнув грозовой тучей, кричали, метались отчаянно, стаи бесчисленных птиц, да разносился далеко вокруг поляны усиленный динамиками голос поэта Сбруева, истошно орущего в микрофон:

Мы нефтяников поздравляем,

И всего, трам-там-там, им желаем!

 

Внезапно вся разношерстная процессия во главе с губернатором остановилась, замялась почти уже перед самой вышкой.

Кто-то встал у неё на пути, перегородив устланную стволами сражённых деревьев просеку.

Глеб Сергеевич с удивлением узнал обитателей антикварной усадьбы.

Они стояли рядком. По центру, привычно опершись на трость с серебряным набалдашником, возвышалась Василиса Митрофановна. По левую и правую руку от неё, набычившись, застыла с угрожающим видом вся дворня – Еремей Горыныч, Яша Лесной, баба Ягода, Семён с Соломоном, Марья-искусница.

Какой-то шнырь из губернаторской свиты выскочил вперёд, замахал руками, словно мух отгоняя:

- Граждане! В чём дело?! Освободите сейчас же проход!

В этот момент из-за спин обитателей усадьбы, косолапо переваливаясь, вышел медведь – Потапыч. Он уселся по-собачьи посреди просеки, и принялся добродушно рассматривать губернаторского шныря.

- Медведь! Уберите медведя! Полиция! – завопил тот, малодушно отступив и спрятавшись за главу региона.

Курганов с Шишмарёвым в изумлении обозревали возникшее вдруг на пути препятствие.

А вот Барановская, и до того прибывавшая в ярости, вовсе впала в бешенство.

Размахивая кулаками, она бросилась на Потапыча:

- А ну пошёл вон, гнида! И вы все, – завизжала она на родственничков Дымокурова. – Вон! Прочь с дороги!

Впрочем, беснующаяся вице-губернатор не произвела никакого заметного впечатления на защитников бора.

Василиса Митрофановна подняла свою трость, и концом её указала кому-то на замявшуюся процессию.

Глебу Сергеевичу даже почудилось, что из конца трости блеснул, рассекая пространство, тонкий, как вязальная спица, луч зелёного цвета.

Однако никакого видимого урона ни губернатору, ни его свите, он не нанёс.

Зато вокруг начало твориться что-то невообразимое.

Прервав на полуслове распалившегося, продолжавшего выкрикивать какие-то рифмы поэта Сбруева, хор грянул вдруг со сцены с залихватским притопом и присвистом что-то похабное, даже кощунственное:

У попа была коза,

Через попу тормоза!

Он на ней дрова возил,

Через попу тормозил!

 

Дымокуров, оглянувшись, увидел, как вскинулся негодующе притормозивший аккурат позади него на своём «Харлее Девидсоне» батюшка, однако мотоцикл под ним вдруг затрепетал, начал расплываться зыбко, терять очертания, шевелиться, словно живой.

И в ту же секунду стало абсолютно очевидным, что священник и впрямь сидит верхом на козе – настоящей, крупной, живой, крепко ухватив её за рога.

А хор между тем наяривал, задорно топоча по настилу сцены:

В попу семечка попала,

Тормозить коза не стала.

Поп наладил тормоза,

И поехала коза!

 

А реальная коза под батюшкой, словно выйдя из оцепенения, взбрыкнула, встала на дыбы возмущённо, и отец Александр, не удержавшись, кубарем скатился с неё в кусты, на обочину.

И секунду спустя вся колонна сопровождавших его байкеров завизжала вдруг разом истошно, распалась, исчезла, а с места, где вот только что стояли, рокоча грозно двигателями, мотоциклы, во все стороны бросилось с отчаянным хрюканьем два десятка грязных, толстых, щедро откормленных свиней мясосальной породы.

А с небес вдруг закапал, зашелестел, задевая за ветви хвои, дождь.

Крупная, тяжёлая капля упала на макушку Глеба Сергеевича, следующая шлёпнулась на плечо.

И мгновенно на этом месте расплылось серовато-белое, похожее на известь, пятно.

Чиновник в недоумении глянул вверх. И сейчас же на лицо ему хлынули струйки этой тёплой, едкой субстанции.

Это птицы, опорожняясь на лету разом, словно по команде, заливали из поднебесья помётом всех собравшихся на поляне людей.

А те, не поняв ещё, что к чему, прикрывали руками испуганно головы, многие бросились под защиту крон уцелевших сосен.

Во всеобщей сумятице Глеб Сергеевич успел разглядеть, что губернатор, нефтяной магнат и Барановская застыли посреди просеки. Их деловые костюмы, залитые густыми потоками помёта, стали напоминать зимний чёрно-белый камуфляж, в котором отправляются в тыл врага войсковые разведчики. Здесь же, сохраняя спокойствие и надвинув поглубже на лоб некогда чёрную, а теперь, словно побелкой выкрашенную, шляпу, застыл и Люций Гемулович.

А вот противники их, дворня из усадьбы во главе с Василисой Митрофановной, вовсе не страдали от низвергнувшихся с небес аномальных осадков. Потоки птичьих испражнений обрывались резко в нескольких метрах от сплочённой группы защитников бора, будто прикрытых прозрачным, не видимым стороннему взору гигантским зонтом.

- Боже вечный, избавляющий человеческий род от плена диавола! Освободи рабов твоих от всякого действия нечистых духом! – донеслось вдруг до Глеба Сергеевича.

Оглянувшись, он увидел отца Александра, вставшего во весь рост. Не обращая внимания на зловонные потоки, щедро поливающие его сверху, он молился нараспев, осеняя пространство вокруг себя большим золотым крестом.

- Повели злым и нечистым духам и демонам отступить от души и тела рабов твоих, не находиться и не скрываться в нём. Избави мя от всех навет вражьих, всякого колдовства, волшебства, чародейства…

Священник молился истово, и Глеб Сергеевич, давно махнув рукой на испорченный безнадёжно нечистотами парадный костюм, застыл поодаль, и пальцы его, сами собой сложившиеся в троеперстие, крест-накрест коснулись груди.

А голос отца Александра становился всё слышнее, твёрже, он грохотал, возносясь и перекрывая вопли ужаса, истерический визг и безумный смех, доносящиеся со всех концов атакованной небесами поляны.

- Да разрешится всякое диавольское наваждение и в горах, и в пропастях земных, и в корне дерева, и в листиях растений, и в траве и в кусте… – став даже будто выше ростом, рокотал нараспев батюшка. – Да разрешится всякое злое диавольское умышление против человека и в морских гадах, и в животных, и в птицах!

В руках батюшки появилась объёмистая фляжка, расписанная крестами, ликами святых по голубой глазури, и он принялся щедро плескать её содержимое, окропляя святой водой пространство вокруг себя.

Отец Александр явно целил в стоящих посреди просеки живым щитом, сурово насупившихся обитателей усадьбы, которых счёл источником всех обрушившихся на участников празднества бед и дьявольских наваждений.

Однако до них было далеко, и капли святой воды долетали в основном до губернатора и его свиты, всё ещё топчущихся в растерянности на поверженных брёвнах.

- Господи! – воззвал громогласно батюшка. – Силою благодати твоея отврати и удали всякие злые нечестия, действуемые по наущению диавола. Возврати их обратно в преисподнюю! Аминь!

И в тот же миг содрогнулась окрест земля. Штормовой порыв ветра прошёлся по вершинам деревьев так, что вековые сосны заскрипели, застонали и согнулись в дугу. Брёвна, устилавшие путь к нефтевышке, зашевелились вдруг, стали приподниматься и проваливаться вразнобой, словно кто-то гигантский, невидимый, на них, как на клавишах рояля, играл.

Но ни один волосок на голове, ни одна складочка одежды защитников бора не шевельнулась под порывами бури. Они стояли всё так же твёрдо, незыблемо, и вокруг них словно сияние в воздухе разливалось, прикрывая и отгораживая надёжно от воцарившегося вокруг смятения и ужаса невидимым защитным силовым полем.

А вот Люций Гемулович вскрикнул вдруг жалобно под каплями святой воды, будто на него расплавленным металлом плеснули, стал уменьшаться стремительно, таять, словно кусочек сахара-рафинада в крутом кипятке.

Глеб Сергеевич увидел, как человек в чёрном, издав какой-то запредельный для уха, ультразвуковой, вполне вероятно, свист, превратился в гигантскую летучую мышь. И метнулся, расправив плащ-крылья, в чащу бора, слепо шарахаясь в полёте от встающих на его пути стволов сосен, и исчез там, в лесном сумраке.

И опять с пронзительным стоном и скрежетом содрогнулась, и даже сдвинулась куда-то в сторону земля под ногами Дымокурова. Он рухнул на четвереньки, не устояв, и по-собачьи побежал, шустро перебирая руками и елозя по жёстким брёвнам коленями, к отцу Александру, под защиту Божьего слова.

А тем временем гать разверзлась вдруг, разъехались, раскатились по сторонам поверженные стволы, а из недр под ними, из возникшего в долю секунды на их месте провала, пучась, тяжело ворочаясь и пузырясь, попёрло нечто, дягтярно-чёрное, со зловонным запахом сероводорода, смолистое.

Губернатор Курганов, нефтяник Шишмарёв, сопровождавшая их Барановская, провалившись по пояс, беспомощно барахтались, как в трясине, в этой аспидно-чёрной, вязкой субстанции.

Надежда Игоревна, перепачкавшись в нефти с головы до ног, ставшая похожей на скандальную афро-американку, ещё и осыпала при этом пространство вокруг себя отборной площадной бранью.

И выходило так, что в преисподнюю проваливались совсем не те, на кого, по неразумению, обращал первоначально отец Александр свою молитву.

А Глеб Сергеевич, в ужасе зажмурив глаза, как раз в этот момент погрузился в спасительное беспамятство…

 

 

Эпилог

 

«На минувшей неделе в Зеленоборском районе близ села Колобродово должно было состояться знаменательное для всей Южно-Уральской области событие. Здесь планировался ввод в эксплуатацию первой нефтяной вышки, призванной встать у истоков бурного потока «чёрного золота», который намеревались добыть специалисты нефтяной отрасли из недр Заповедного Бора.

В торжественном мероприятии, совпавшим по времени с традиционным для нашего региона культурно-этнографическим фестивалем «Чая и мёда», который не первый уже год проводится в эти августовские дни, приняли участие губернатор области Александр Борисович Курганов, глава нефтяной компании Руслан Анатольевич Шишмарёв…».

Глеб Сергеевич, пошелестев страницами газеты «Вестник Южного Урала», тяжко вздохнул. Он уже не в первый раз перечитывал этот материал, размещённый сразу, по горячим следам потрясшего всю область события, и всякий раз удивлялся, какое простое, вполне научно-обоснованное объяснение нашёл журналист Анатолий Цепопесов тому невообразимому происшествию, свидетелем которых стал Дымокуров.

Поправив очки на носу, Глеб Сергеевич продолжил чтение.

«Однако развернуться в полную силу долгожданному в народе празднику помешала стихия. Случилось явление, достаточно редкое, почти невероятное для нашего степного края. На территории Зеленоборского района произошло землетрясение, эпицентр которого находился на территории Заповедного бора. Как утверждают учёные, довольно сильное, равное примерно пяти баллам по шкале Рихтера.

Своеобразными предвестниками грядущей сейсмической катастрофы стали птицы. Многие из тех, кто собрался на праздник, обратили внимание на необычность в их поведении. Птицы сбились в гигантскую стаю, кричали, проявляли агрессивность, словно пытались настойчиво предупредить людей о надвигающейся опасности.

Впрочем, в результате серии толчков, прокатившихся по лесному массиву, никто серьёзно не пострадал. Жертв и разрушений землетрясение не вызвало.

Чего не скажешь о работниках нефтяной отрасли. Им стихия нанесла довольно значительный ущерб.

Дело в том, что в результате тектонических сдвигов земной коры, спровоцировавших землетрясение, залегавшие в недрах лесного массива нефтеносные пласты опустились на значительную, недосягаемую пока для современных способов разработки месторождений, глубину. Что сделало добычу нефти в Заповедном бору нерентабельной, да и технически невозможной…».

Глеб Сергеевич, аккуратно свернув, отложил газету.

С момента того кошмара, в который вылился для всех участников безобидный, в общем-то, фестиваль «Чая и мёда», призванный, по задумке организаторов, хоть как-то отвлечь народ от тягот повседневного бытия, пустеющих кошельков и полок холодильников, настроить «на позитив», прошло уже две недели.

Впрочем, ужас, обрушившийся в тот день на поляну Заповедного бора, оказался с научной точки зрения вполне объясним природным катаклизмом – землетрясением. Да, явлением довольно редким в степных краях, но вовсе не мистическим.

А поскольку поступлений нефтяных сверхдоходов в областную казну теперь не предвиделось, губернатор развернул компанию по экономии бюджетных средств.

И показательно начал с себя, точнее, со своего аппарата. А потому должность советника, ту самую, что занимал с недавних времён Дымокуров, сократили.

Так что Глеб Сергеевич вновь оказался на пенсии.

Времени в его распоряжении было предостаточно.

Конец августа выдался особенно знойным, душным от повисшего над городом автомобильного смога. Солнце за день раскаляло крыши, бетонные и кирпичные стены домов, асфальт на дорогах и тротуарах до такой степени, что казалось, будто находишься внутри натопленной жарко гигантской печи.

Последний скверик в микрорайоне, где обитал Дымокуров, снесли, безжалостно срыв бульдозерами деревья, кустарники, травку, закатав освободившееся пространство асфальтом под очередную автопарковку.

Так что гулять теперь Глебу Сергеевичу было решительно негде.

А потому он сидел безвылазно большую часть дня на своём четвёртом этаже, выращивал на балконе чахленькие комнатные цветочки, смотрел телевизор да почитывал газетки, которые ему время от времени бесплатно подбрасывали в почтовый ящик.

Иногда по ночам он просыпался от шума сосен, скрипа раскачиваемых ветром стволов, вновь ощущая себя там, в бору, но наваждения проходили быстро. Он успокаивался, накапав из пузырька, стоявшего ради таких случаев на прикроватной тумбочке, в рюмочку корвалола, и вскоре вновь засыпал безмятежно.

Потому что отныне жизнь его протекала тихо, размеренно, предсказуемо. И не было в ней больше неожиданностей, происшествий и, слава тебе, Господи, никаких необъяснимых чудес.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

               Продолжение следует