Владимир ПОДЛУЗСКИЙ. В ТОМ СКРЫТ НЕВЕДОМЫЙ РЕЗОН. Стихи

 

Владимир ПОДЛУЗСКИЙ

В ТОМ СКРЫТ НЕВЕДОМЫЙ РЕЗОН
 

ВЕСТНИЦА

Моя иконная светлица,

Картина солнечная в раме,

Как дождь, наследная синица

Стучит в стеклянные герани.

 

Не сосчитаю поколений,

Клюв окунающих в кормушки.

Какой неведомый мне гений

Их шлёт по осени с опушки,

 

Того синеющего леса,

Что попадал не раз на плаху.

А следом падала завеса,

Звездой вывешивая Пасху.

 

В нём Рождество и все престолы

Садились стаями на святцы.

Ко мне, как будто от Николы,

Летели в праздники посланцы.

 

Простая вестница, синица,

Стучит осмысленно в герани.

Пытаюсь с нею поделиться

Непревзойдёнными дарами.

 

ШОЛОХОВСКИЙ САД

Тихий Дон. Великие страницы.

Мост из бронзы через времена.

Шолоховские горькие станицы,

Сладкие от яблок и вина.

 

Праздник рвёт на улице подмётки,

Отдаваясь музыкой в саду.

Саженцы, осенние подлётки,

Шелестят крылами на лету.

 

Обновились древние иконы,

Свой архангел вырос на Дону.

В честь его взлетят над степью кроны,

Доставая солнце и луну.

 

Как блистают перья и лопаты

Над рядами яблонек и груш.

Рвутся юбилейные цитаты

Из писательских широких душ.

 

Имена, одно другого краше,

Будто у Мичурина сорта.

Сад, как и писательская пашня,

Так же начинается с листа.

 

Тихий Дон. Великие страницы.

Самые бессмертные плоды.

Шолоховские горькие станицы

Украшают сладкие сады.

 

ИЗМОРОЗЬ

То ли иней синеватый, то ли изморозь

Расплескалась и застыла на кустах.

Вволю красотой не насладившись сызмала,

Осенью любуюсь; сам в её летах.

 

Тишина сплошная, с синькой, золотистая;

Месяц зыркает, как вол из-под дуги.

Яблони устали ночь трясти монистами,

Утречком обувшись в чудо-сапоги.

 

Дивное сияние густо подморожено,

Травы луг приветил, будто Вавилон.

Клёнами чужими прошлое исхожено,

Видимо, пытались взять его в полон.

 

Я, лишь ударяла в голову «Стрелецкая»,

Вопрошал: канадский как забрёл к нам клён?

Отвечала власть мне мудрая советская:

Ты какого хрена лезешь на рожон.

 

Удержался в бурю край мой от падения,

Слёзы осушила милая земля.

Тут живые люди, как и привидения,

Знают, что пришельцев жаловать нельзя.

 

Полюбив навеки самое бессмертное,

Я давно не верю в абсолютный тлен.

Некрасивое у нас не всё зловредное,

Красота тут чаще обещает плен.

 

Древнерусское сошлось и православное;

Зреет каждое в бутоне лепестком.

Изморозь на клёнах – на сегодня главное,

С высшим лишь сравнимое кивком.

 

ЛАДАН

В этом мире не разгаданном,

Дух смущая до глубин,

Пахнут утренники ладаном

И прощанием рябин.

 

Не пойму, чего с Успения

Больше думаю про рок.

Может быть, от песнопения

Что приносит ветерок.

 

Мама в царствии невиданном;

Я – без изгороди куст.

В храме вместе с панихидами

Заказал сорокоуст.

 

До чего же там ритмичная

Стихотворная стопа.

Август, жнивень с рукавичками;

Ставит душу на попа.

 

Вновь без имени, без отчества;

Сирота в седых годах.

Привкус горький одиночества,

Как рябина на губах.

 

В этом мире, на дом заданном,

От купели до седин.

Пахнут утренники ладаном

И прощанием рябин.

 

ЛУЦЫ

Радовалось свету плоскогорье,

Пели гимн святые праотцы.

Вышивалось к свадьбе Лукоморье

Под старинным именем Луцы.

 

Извлекались песни и соленья,

Яблоки ядрёные к столу.

И мелькали разные знаменья

День и ночь по зимнему селу.

 

Мир вздымался блинною опарой,

На гаданья повышался спрос.

И бродил за лучшей светлой парой

Самый чёрный деревенский пёс.

 

Отдавались древние молитвы

Болью за плечами и в плечах.

У любви одни и те же ритмы

В русском Лукоморье и в Луцах.

 

Тайные народные приметы

Превращались в явные дела.

В трудный час поддерживали деды

Внуков и святые купола.

 

В тех Луцах, во мглинском Лукоморье,

К свету рвутся жёлуди сквозь мглу.

Перед свадьбой ноет плоскогорье

Так, что я не чуять не могу.

 

БЛОКНОТ

На санях скрипучих, на телеге,

Прыгая в попутку через борт.

Я носился в бесконечном беге

По району, захватив блокнот.

 

А за мною мчались репортажи

И выкидывали номера.

Их читали и деревни ваши,

И мои родные хутора.

 

Знали б вы, как радовали годы,

Слаще виноградного вина.

Про мои весёлые походы

Знала вся цветная сторона.

 

Говорят, что ясные зазнобы

К лирику из кожи лезли вон.

Не был я поэтом высшей пробы,

Но и не шатался без корон.

 

Хохотали девы у колодца,

Стлали скатерть с синью и подзор.

Все тогда боялись напороться

На дурную славу и позор.

 

Залезал азартно в кукурузник

И на купол в струганых лесах.

Не пойму, король был или узник,

Я в те дни, витая в небесах.

 

Всё, что пригодилось для блокнота,

Мало осчастливило сердец.

Пронеслась газетная работа

Шёлком между золотых колец.

 

На коне, на кузове машины,

Не стирая за собой следы.

Добирался я до сердцевины

Радости, достойной суеты.

 

Словно вышитые полотенца,

Сёла расстилались по земле.

Был блокнот тогда дороже сердца,

А оно болело обо мне.

 

ПРО НАРОД

Я в сотнях сёл бывал, в десятках городов;

И знаю многое про свой народ.

Тот самый что, коль распояшется, готов

Сыграть любую музыку без нот.

 

Какая дипломатия быть может тут,

Когда тебе суют с размаху в нюх.

Не стерпит даже деревенский баламут

И городской задумчивый лопух.

 

Лишь только грозный клич раздастся воевод,

Проявятся полки богатырей.

В кольчугу сразу обрядится мой народ,

Что выйдет из лесов и из морей.

 

Вмиг опустеет торжище и злой кабак;

В жерло засунув ядра-кирпичи.

И, как Емеля, вдруг примчит Иван-дурак

На собственной пылающей печи.

 

Сначала ворогам покажется смешной

Та артиллерия и эта речь.

Народ у нас, как говорится, шебуршной,

И потому его нам следует сберечь.

 

Предупреждаю, с русским лучше не дерись,

Не то и сам схлопочешь тут же в лыч.

Пока мы добрые, за стол хмельной садись,

Как раз вскипел на печке магарыч.

 

Я в сотнях сёл бывал, в десятках городов,

Где многое течёт наоборот.

Из слёз людских и человеческих потов,

Подобный хлебу, выпечен народ.

 

РАЗЛОМ

Носились, будто чайки, слухи над Невой,

Пронзить пытаясь облаков знамёна.

И оттесняла государственный конвой

Дворцов Александрийская колонна.

 

Шептались, что, ударившись о мост,

Пошла ко дну у Зимнего «Аврора».

Что под завязку, мол, забит погост

Барашками державного террора.

 

Газеты в трансе нападали на ЧК,

Растачивая линии разлома.

И страшно было слушать речи Собчака

Профессору Смирнову из парткома.

 

Орали друг на друга доктора наук,

Ну, не совет учёный, а бодяга;

Стяг красный рвали у Андреевой (1) из рук

Под хлопанье Андреевского флага.

 

В то время каждый выбирал одно из двух,

Суть округлив до идиом и мата.

Я тоже отдал бы свой глас за Петербург,

Да жалко было б жить без Ленинграда.

 

Вновь становился Питер для страны челом;

Сама Москва сияла будто темя,

Стараясь обескровить храмовым числом,

Звериное кочующее семя.

 

Носились толпы молодые над Невой,

Гремели по-особенному пушки.        

И плотники с гробов, уж пахнущих войной,

Последние состругивали стружки.

 

Я понимал, что мы вконец зашла в тупик

И носимся отчаянно по кругу.

И новый вождь готов взойти на броневик

И на сто лет устроить заваруху.

 

СИВЕР

Ветер – бурый, с красной мордою, шатун –

Не уляжется никак в берлогу.

Ни один свинец, закатанный в латунь,

Не убьёт осеннюю тревогу.

 

Сивер бродит затаившимся селом.

В городе шугает в подоконник.

Лишь бы только не скатил нас в бурелом,

Исколовшись ночью о шиповник.

 

Не хочу, чтоб брызгала повсюду кровь,

Так, как лист багряный от осины.

Ветер, будто заблудившийся король,

Тащит в хляби нас и жёлтые трясины.

 

А о чём ревёт, не понимает сам,

Что с него возьмёшь, голодный хищник.

Сивер сам себе присваивает сан

И карает как единоличник.

 

Валятся под окна с шумом дерева,

Вместе с ненадёжными щитами.

Даже по небу гуляет голова

Красная, с торчащими шипами.

 

Вновь ноябрь, как тот взбесившийся шатун,

Ищет подходящую берлогу.

И не скажет ныне не один ведун,

Как убить осеннюю тревогу.

 

БОЛЬШАК

                               Николаю Самсоненко

Киевская трасса широка,

Будто нарезалась для парада.

Николай живёт у большака

В сторону полуденного града.

 

Как и я, он старший лейтенант;

Не имея орденские планки,

У запаса не один талант

Годный для войны и для гражданки.

 

Про себя пока что промолчу,

Мастерству внимая Николая.

Всё ему в деревне по плечу,

От греховной жизни и до рая.

 

Колин говорок и ясный слог

Нос утрёт любому бакалавру:

Нет таких на свете перемог,

Чтоб у Бога отобрали Лавру.

 

Мы листаем дембельский альбом;

В нём «Катюш» защитные иконки

Крестят крыльями на взлёте гром,

Рвущий у окопов перепонки.

 

День священный для однополчан –

Как-никак мы всё же офицеры.

И для нас ещё висит колчан,

Обнимая огненные стрелы.

 

Мимо опьяневшего шинка,

Вдоль шумящего от страха сада,

Сыплет трут родного большака

Искры до расхристанного града.

 

ПЕЧАТИ

Какая эра, таковы и дети,

Взращённые на химии и пальме.

Живут они по пояс в интернете,

Иль по макушку в интернатской спальне.

 

Кукушки бедных бросили в роддоме,

Не видевших ни мам, ни божьих свечек.

Теперь они все числятся в обойме

Наследственных пороков и осечек.

 

Как будто бы без капсюлей патроны

В суровых магазинах патроната.

Родители, как чёрные вороны,

Шатаются средь грязи и разврата.

 

Кипящая в котлах сомнений масса

Воров, убийц и громких проституток.

Ей не понять, зачем в приюте ряса

Всё крестит изувеченных малюток.

 

О чудо! Из бесчувственных обломков

Дух собирает снова человека,

Имеющего право на потомков,

Как и любой оправданный калека.

 

Не всем такое улыбнётся счастье;

Питомцы средь общественных объедков

Таскают инвалидные печати

Им наследивших на прощанье предков.

 

Здесь многих похоронят под крестами,

Послав родителям условным извещенье.

Взращённые на химии и пальме

Найдут хотя б на небе утешенье.

 

ТЕТРАДЬ

Сельский продавец имел манеру

В долг товары землякам давать.

И вносил с пометкою «на веру»

Имена в подпольную тетрадь.

 

В очередь за ярким крепдешином

Мчались с поля бабы без копья,

Рассуждая, что они машинам

Не доверят модного тряпья.

 

Иногда весёлые мужчины

Брали под ей-богу благодать.

Славилась открытостью общины

Под прилавком тайная тетрадь

 

Ужасались спискам ревизоры

И махали доброю рукой.

Понимали люди из конторы,

Что народ у нас не воровской.

 

Он в сельмаг долги свои в получку

Возвратит, не потеряв лица.

Походила власть тогда на ручку

В боковом кармане продавца.

 

Стороны, конечно, знали меру,

Выпуская из деревни пар.

Времена ушли, когда на веру

Брать могли мы слово и товар.

 

ВИШНИ

Сегодня так уже никто не дышит;

А я вот с детства, не боясь обуз,

Грустил, что за плетнём, где уйма вишен,

Не водится ни персик, ни арбуз.

 

В саду не приживаются узбеки

И прочих стран пахучие плоды.

На них глазеть бежал в библиотеки,

Без коих я не мог, как без воды.

 

Не знал тогда, что персик стал бы горьким,

Попав под сладкий для рябин мороз.

В селе любили пуще самогонки

Вишнёвую наливку или морс.

 

Родному часто принижаем цену,

Забив им чердаки и погреба.

Как совместить науку и измену,

Ушедшую на вольные хлеба.

 

Мечтал насытиться я райским персом,

Что солнышком катился за бугор.

Всю жизнь на плод запретный с интересом

Глядим, не чуя родины укор.

 

Теперь вокруг, куда ни глянь, экзоты,

Разрушившие русские сады.

Лишь вишни до последнего, как дзоты,

Хранят уклад крестьянский от беды.

 

ЗАДУМКИ

У крестьян полно задумок;

Быт в деревне заводной.

Тут работу вместо рюмок

Пропускают по одной.

 

Зной медовый и морозы

Дней катают колобок.

Здесь за завтраком в прогнозы

Блин макают между строк.

 

Холодильник, портативный

Телевизор наверху.

Мир спортивный и партийный

В нём подобен пирогу.

 

А сельчане лишь смеются

Над вестями вместо кур.

Позади их остаются

Кучи дел и перекур.

 

Через дом хранят дипломы,

Сколотившие бюджет.

Все удачи и обломы

Закачали на планшет.

 

Спорят роскошь и разруха,

Трудолюбие и лень.

Всё зависит лишь от духа

Устоявших деревень.

 

Уж давно иные мерки

На душе и на земле.

И на вкус любой тарелки

На стене и на столе.

 

День крестьян и их крестьянок

Заводной, как мотоблок.

Промолчу про роль изнанок,

Не попавших на зубок.

 

ЗВЕЗДА НАДЕЖДЫ

Над слободой из окон психбольницы,

Которой всё давно уж ни почём,

Вдруг вырвалось сопрано у певицы,

Хранившееся в клетке под ключом.

 

Заря споткнулась, и упали перья

Высоких белоснежных облаков.

Душевное пронзительное пенье

Сильнее всех смирительных оков.

 

И слобода, отбросив все заботы,

Написанные оной на роду,

Теряя слёзы, вслушивалась в ноты

Той песни про печальную звезду.

 

Никто не знал тут имени сопрано;

С чего, сердечное, сошло с ума.

Кровоточила музыкою рана,

Стонала то ль больница, то ль тюрьма.

 

В народе слухом долгим оплетали

Ту, может, неудачную любовь,

Закрытую навечно за вратами

Из ржавого железа и дубов.

 

И, как нарочно, вскоре воссияла

Меж жёлтых крыш косматая звезда.

Она всю ночь в те окна посылала

Надежду, что ждала так слобода.

 

Теперь от песни никуда не деться;

На десять вёрст, взывая к жизни хор,

Из кущ, наверное, сопрано-меццо

К влюблённым прилетает до сих пор.

 

БОЗОН

Цивилизация мой сон,

Живущий только ради слога.

Я во Вселенной лишь бозон,

Частица трепетная Бога.

 

Я знаю всё и ничего;

Мне не хватает измерений.

И стих, чуть слышный для Него,

Живёт по воле ударений.

 

По человечеству сужу

И по нему же величаю.

Чем дальше в космос ухожу,

Тем чаще Господа встречаю.

 

Проявлен он и на земле,

Где груз в дорогу собираю.

Я под своим Па-де-Кале

К нему тоннели прорываю.

 

В том скрыт неведомый резон;

Простая двойственность итога.

Я много значу, коль бозон

Частица трепетная Бога.

 

ВОРОН

Город дальний, город глупый;

Сам в себе и не в себе.

Заговаривает зубы,

Упражняясь в ворожбе.

 

Со времён Екатерины,

Из вороньего яйца

Вылупляются осины

Для последнего венца.

 

Он такой, что даже речка

Вдруг ударилась в бега,

Город тот ни богу свечка,

И ни чёрту кочерга.

 

Знают жители и куклы

Отворот и приворот.

А в округе кроме клюквы

Ничего уж не растёт.

 

Тут талант не интересен;

Ум насиженному враг.

Причитает ворон-вестник,

Как расстриженный монах.

 

Город дальний, город мелкий

Зубы точит наяву,

Чтоб его родные белки

Грызли шишки – и Москву.

 

ГОРДЫНЯ

Человек сегодня не Добрыня,

И давно не русский богатырь.

Поедает поедом гордыня

Некогда его могучий мир.

 

Он живёт от тризны и до тризны,

Вся равнина – поминальный блин.

Чем сильнее ныне механизмы,

Тем слабей наследники былин.

 

Дух святой не шествует по сплаву,

Как безумный ток по проводам.

Мы не там святую ищем славу,

Где её похоронил Адам.

 

Всё в какие-то турусы лезем,

Жизнь на то порою положа.

Человека не спасти железом,

От которого всё та же ржа.

 

Оттого давно он не добрыня;

Буква малая тут в самый раз.

Поедает поедом гордыня

Тех, кто съесть пытается всех нас.

 

ТАДЕБЯ

Дом культуры в праздник, как шалман,

Раскраснелся пьяной строганиной.

В малице заброшен в зал шаман

Силой, для него неодолимой.

 

Стихло всё. Двухзвёздный генерал

По соседству скрипнул портупеей.

Тадебя (2) так яростно камлал,

Что похож был чем-то на пропеллер

 

Подкативших аэросаней

К тучному парадному сугробу.

Мчал колдун по царствию теней,

Как таёжный лось по чернотропу.

 

Человек выглядывал из шкур,

Волком себя чувствуя и зайцем.

И краснел до бороды Артур (3),

Возвышаясь, будто кедр, над стланцем.

 

Губернатор гостя угощал,

Ножиком кромсая оленину.

Тадебя, как дух, чревовещал,

Окунаясь в каждую судьбину.

 

Не заметил ненец и саам

Ничего в расхристанные будни.

Между тем, я видел – плакал храм,

В грудь ударенный рогатым бубном.

 

Выкатилась радуга, как шрам,

С вечера над раненой церквушкой.

Над душой всю ночь стоял шаман,

С забубённою своею колотушкой.

 

АНТИЧАСТИЦЫ

Проносятся эпохи колесницами

Со стоптанными добрыми осями,

Усеивая мир античастицами,

Которые и порождают сами.

 

Обычная гулящая материя,

Как некая бездомная собака.

Не процветает ни одна империя

Без увяданья собственного знака.

 

Распад даёт энергию продления

На жалкие державные минуты.

До самого последнего падения

В кипящие бездонные сосуды.

 

Подтачивают признаки вторичные

Столично-государственные сферы.

Любые императоры привычные

К идеям, полным ладана и серы.

 

Все истины, как огурцы прокисшие,

В сколоченной нам не по росту бочке.

Скорей всего, жалеют силы высшие

О данной человечеству отсрочке.

 

Уходят прочь Нероны и Тиберии

С космическими красными очами.

Рождаются подземные империи,

Готовые покончить с обручами.

 

Когда-нибудь, смущённые Денницами,

Их выбросят безумные вулканы.

Засеют вновь они античастицами

Соседние божественные страны.

 

ДОБРОТА

О Господи, ведь я природный лирик,

А ты велишь писать о родине канон.

О том, что дед мотал свой срок, как клирик,

Отец ловил в боях свинец, а не ворон.

 

Я знаю – у страны найдётся уйма

Одежд, протёршихся постыдно до прорех.

Замучила народ распятый дума,

От коей дуба дал уж не один стратег.

 

А мы всё те же; лишь слабей набойки,

Тусклее цвет волос, очей и даже скул.

И в праздник от восторга до попойки

В ружьё на всякий случай держим караул.

 

Пить научили русских угро-финны;

В жестокости повинна ханская пята.

Мужицкая усмешка – с Украины,

Своя осталась только доброта.

 

А с нею все просвиры и кагоры,

И все издержки громкой славы и хулы.

Мы русские татары и монголы,

И русские, до глубины души, хохлы.

 

Куда с таким наследством всем деваться;

В пылу пришельцы нам свою дарили кровь.

Привычно доброту для тех данайцев

Из погребов мы доставали и гробов.

 

В душе крещёной я давно пустынник;

Страдаю чуть не посредине Колымы.

О Господи, родившийся как лирик,

В дни тяжких искусов готов писать псалмы.

 

ЖУРНАЛЫ

Меня меняла не одна любовь,

Имевшая всё менее каратов.

О ней стихи в неведомый Тамбов

Послал, а также в ведомый Саратов.

 

Сегодня в угол всех загнал тариф

И прочие базара причиндалы.

Коль не печатают великих книг,

Подборки шлю в последние журналы.

 

От перемен страдаю до стыда,

Стихи живут лишь в собственной стихии.

Стучусь в журналы, будто Коляда,

Пока в поре редакторы лихие.

 

Лишь там ещё поэзией дышу

И окунаюсь в высшее искусство.

Благодаря ему я и пишу

Про собственные радости и чувства.

 

Уверенный, что и они нужны,

Хотя их могут приравнять к теракту.

Ведь главная забота у страны,

Как можно больше помешать таланту.

 

А я вот помню каждую любовь

До самого прихода автоматов.

О ней стихи в неведомый Тамбов

Послал, а также в ведомый Саратов.

 

СВЯЩЕННЫЙ РУЧЕЙ

Хутор у священного ручья,

Огибающего сруб колодца.

Посреди орешника свеча

Красного задумчивого солнца.

 

Мне кого-то и чего-то жаль;

Так и хочется остановиться.

Чую, растворит мою печаль,

Как и я, крещёная водица.

 

Ничего нет проще простоты;

Мысли тут лущатся как орехи.

Зачерпну сияющей воды

Из земной молитвенной прорехи.

 

Мостик – конь, ступеньки – стремена,

Жёрдочка – шершавая уздечка.

И звонит мне в колокол жена

У резного царского крылечка.

 

Еду вниз к священному ручью.

Пью живую воду до отвала.

Раньше грусть я провожал ничью,

А теперь своей как не бывало.

 

Вот мой крест и прошлая печаль –

У часовни ясная такая.

Слава Богу, что горит свеча,

Как и я, свой век тут коротая.

 

 

---

[1] Нина Андреева – ленинградский учёный. В эпоху Горбачёва резко выступила в печати в поддержку ленинских принципов.

[2] Тадебя – (ненецкое) шаман.

[3] Артур – Чилингаров.