Николай ПЕРЕЯСЛОВ. «ДЕЛО № 666». Мистический детектив конца эпохи застоя

 

Николай ПЕРЕЯСЛОВ

«ДЕЛО № 666»

Мистический детектив конца эпохи застоя

 

...Встретивший Следователя администратор, лысоголовый человечек с красными глазами и морщинистым лбом отца крупного семейства, был явно чем-то смущен и обескуражен: комкая большие неадминистраторские руки, он как-то натужно подбирал слова и, казалось, и сам толком не понимал, для чего, собственно, он вызвал представителя Управления.

— М-м... Видите ли, наш театр... Мы ставим гоголевские «Черевички». Вакула там, знаете, Пацюк, чёрт. Да... Раньше нам писал афиши наш театральный художник, но месяца полтора назад он, знаете ли, заболел, да. А тут — премьера. Ну, мы и заказали главную афишу Художнику. Я думаю, вы слышали о нём?..

Следователь утвердительно кивнул.

— Да, — продолжал администратор, — Художнику... Знаете, — прекратив вышагивать по кабинету и мять несуществующий платок, повернулся он к Следователю, — обычно на театральных афишах сейчас ничего не изображают. Да. Название там, автор, режиссер и прочее, но рисунков — никаких. А Художник... Художник изобразил в левой части афиши чёрта. Да! Такого, знаете ли, великолепнейше-омерзительного чёрта, что мы все выбегали на него полюбоваться. Да... Но ведь оно и понятно — Художник!

Он некоторое время помолчал, как бы собираясь с мыслями или обдумывая сказанное, затем причмокнул губами и устало опустился на стул.

— Да. Собственно, это-то и сбило с толку моего помощника, — вздохнул он. — Придя сегодня раньше всех в театр, он увидел, что новой афиши нет. Естественно, его первой мыслью было — похищение! Всё-таки работа Художника, знаете ли. Почитатели таланта — они нынче разные, да. Вот он и позвонил вам в Управление. А на самом деле...

Следователь вопросительно вскинул брови.

— Да, — вздохнул администратор и поднялся. — Пойдёмте, я покажу...

Они пересекли пустое в это время суток фойе, и вышли на улицу.

— Вот, — кивнул администратор на двухметровой высоты афишу, — прямо, как в песне. «Полюбила хунвейбина и повесила портрет. Утром встала, глядь — картина: хун висит, а бина нет...».

Никакого чёрта на афише не было. Правая часть полотна, занятая надписью «Черевички» и перечнем всех причастных к постановке лиц, не вызывала никаких вопросов, а вот левая, где, по словам администратора, вчера красовался великолепный чёрт, зияла первозданной, словно никогда и не ведавшей кисти, пустотой.

Следователь внимательно осмотрел холст. Никаких следов соскрёбывания не было, не было и следов выкраивания зарисованного участка — афиша была выполнена на цельном полотне, и полотно это оставалось неповреждённым.

— Да! — произнёс администратор. — В том-то и штука...

Они снова проследовали через пустынное утреннее фойе и возвратились в кабинет.

— У вас есть телефон Художника? — спросил Следователь.

— Да, да, конечно. Ведь мы вели с ним переговоры...

Он полистал лежавшую на столе книжечку и протянул её Следователю.

— Вот. В самом верху.

— Спасибо, — поблагодарил тот и, придвинув к себе аппарат, набрал номер...

 

...Позже, когда начавшиеся в тот день события выльются в целую цепь непредсказуемых и трагических последствий, он, стоя у залитого дождём огромного окна мастерской Художника, горько усмехнётся, вспомнив свою — тогдашнюю — наивность, с которой он брался за это, непонятно, зачем и открытое, «Дело № 666». Разве мог он представить себе масштабы всего, что случится, возвращаясь тогда после встречи с Художником в Управление и от души хохоча над выдаваемыми шофером анекдотами?

«...Ну, и вот выходит, значит, Леонид Ильич на трибуну, и говорит...».

Он-то ведь, если честно признаться, и папку с “делом” открыл только на следующий вечер, когда возвратился со своего второго за эти неполные двое суток вызова в театр. Но и тогда еще он не понял,  что произошло в действительности. Да и что, собственно говоря, можно было понять  т о г д а,  а тем более — предвидеть?.. Прибывший по его просьбе Художник опознал свой холст, подтвердил вчерашнее наличие на нем черта и заверил, что никаких сюрпризов и фокусов в отношении краски он не проделывал. Да Следователь и сам не подозревал его в этом — Художник был уже не молод для шуток, имел свое, известное не только в стране, но и за ее пределами имя, имел интересных друзей, красавицу жену, мастерскую, деньги, дачу, а главное — возможность спокойно писать свои картины и устраивать выставки, на которые невозможно было достать билет и без этих дурацких трюков с исчезающими красками. Значит, рисунок был просто-напросто выведен при помощи химических растворителей, определить которые дело экспертов, и сделано это, скорее всего, кем-либо из завистливых неудачников, тоже, видимо, художником, а возможно, что и бывшим другом — такие случаи бывали в практике Следователя и не единожды. Но вот связать это, в общем-то малозначительное, происшествие с тем, что случится на следующее утро и далее, ему тогда не пришло бы и в голову, и подскажи кто-нибудь подобную версию, он отмахнулся бы от нее, да и только, — бросьте, мол, да причем здесь это?..

И был бы не прав.

— Вы, кажется, занимаетесь сейчас театром? — обратился к нему на летучке Полковник, заглянув в какую-то из лежащих на столе бумаг и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Только что нам сообщили оттуда о новой пропаже.

Вспомнив о вчерашнем происшествии, Следователь с сомнением поморщился.

— И что на этот раз?

— Деньги. Крупная сумма. И никаких следов взлома...

И Следователь вновь оказался в театре.

 

— Да, — виновато развел руками уже знакомый ему администратор, — такая вот у нас история. Вы уж извините, — и он невесело улыбнулся.

Как показало расследование, из кассы театра было похищено около сорока тысяч рублей (1) — то есть вся дневная выручка от продажи билетов да плюс зарплата за истекший месяц, которую никто, кроме монтировщиков сцены, еще не получал, поскольку все были заняты репетицией. Кассир, как и положено в таких случаях, запер оставшуюся сумму в сейф, опечатал его в присутствии администратора, а утром, открыв его при нем же, никаких денег уже не обнаружил. Никаких следов взлома или подбора ключей Следователь не обнаружил тоже, как не обнаружил и никаких других деталей, за которые можно было бы зацепиться.

Все было как обычно, все было как всегда, а деньги — исчезли.

— Скажите, — обратился он к администратору, когда они остались наедине, — а кассир... он у вас давно работает?

— Никудышкин? Очень, очень давно! — закивал тот. — Он у нас, простите, как живая реликвия — едва ли не старее самого театра! Да. Не одно поколение актеров прошло через его ведомости, а он все на посту. Да...

— И как? Не было за это время никаких замечаний, ЧП или, скажем, странностей?

— Ну, что вы! Что вы! — даже замахал руками администратор. — Я понимаю, о чем вы. Нет и нет! Это святейшая личность. Бескорыстнейшая. Вы знаете, сколько получают кассиры? Копейки. Хотя ему, как мне кажется, и они были без особой надобности...

— Это почему же?

— Да... так уж у него сложилась судьба. Жена, знаете, умерла, дети давно разлетелись в разные стороны — теперь они сами уже вполне обеспеченные люди. Тратить он почти не тратит, для него вся радость — наш театр... Так что — исключите сразу. Он этого сделать не мог.

— А деньги, тем не менее, исчезли…

Следователь закрыл исписанный записями блокнот и поднялся.

— Ладно. Разберёмся! — и шагнул к выходу.

Но расстаться с театром ему пока было не суждено. Да это, пожалуй, едва ли не закономерное явление: стоит только пожелать как можно скорее с чем-нибудь разделаться, как тут же возникнут нескончаемые добавочные обстоятельства, способные растянуть минутное, казалось бы, дело до бесконечности. Так каждый ответ на вопрос ребенка вызывает у него пять новых вопросов, так один сорвавшийся кручи камень увлекает за собой целую лавину, а каждый наш, незначительный с виду, шаг влечет за собой цепь неизвестных пока нам последствий, от которых порой зависим и мы, и судьбы других, незнакомых нам даже людей... И, еще не подозревая того, Следователь поневоле оказывался в гуще такого вот, все нарастающего лавинообразного потока событий, остановить который окажется не под силу не только ему лично, но и всему его Управлению в целом.

— Нет, это черт знает что! — ворвался в кабинет администратора главный режиссер театра. — Ну ладно — монтировщики пьют! Но актёры? Ак-тё-ры! Перед самой премьерой?!

Он плюхнулся в кресло, но тут же вскочил с него и схватил Следователя за рукав.

— Вот, кстати! Идёмте, идёмте посмотрите, что здесь творится и в каких условиях приходится работать! Идемте! — и он настойчиво потащил его из кабинета.

Представшая перед Следователем картина являла собой сцену недавно завершившегося типичного стихийного пира: на полу валялись бутылки из-под коньяка, водки и наидешевейшей бормотухи с поэтическим псевдонимом «Золотая плесень», в остатках примитивной снеди торчали окурки папирос и сигарет, а на сдвинутых в кучи стульях, театральных диванчиках и просто на полу, захлебываясь тяжелым храпом, спали перепившиеся актеры.

— Вот! Полюбуйтесь! — сделал широкий жест рукой разозленный режиссер. — И это — буквально за два часа до премьеры, на которую приглашены товарищи из ЦК! Как вам это нравится?

— Да-а... Чего уж тут!

— У-у! — пнул режиссер чью-то свесившуюся со стульев ногу. — Позорище! — и, повернувшись к Следователю, пояснил: — Лучший актер труппы. Кумир горожан. И такое... свинство!

— А иди ты... — разлепив на мгновение бесчувственные веки, отозвался кумир. — Квартиру семь лет обещаешь... Козел.

— Ну, вот! — горестно развел руками режиссер. — Я же, оказывается, и виноват!

— Естественно, — хмыкнул Следователь. — А что... подобные случаи бывали у вас раньше?

— Раньше? Да никогда! Ни единого разу! В том-то и дело, что я не могу этого понять! Рабочие — те, конечно, позволяют себе, тут я скрывать не буду. Но актеры, да еще перед игрой, — до сегодня ещё ни разу не было! И кто их, главное, взбаламутил? Не пойму...

— До сегодня не было, — задумчиво повторил Следователь. — До сего дня... Ну ладно, пусть отсыпаются перед игрой!

Он возвратился в кабинет администратора, уточнил еще кое-какие детали и вдруг, неожиданно для самого себя, решил остаться на просмотр премьеры.

— Конечно, конечно, — засуетился администратор, — я и сам хотел предложить, да сомневался, знаете ли. Вдруг вы заняты?..

— Ничего, — успокоил его Следователь, — успеем... Везде успеем.

Спрятав в карман блокнот с записями, он сообщил в Управление о своей задержке и, прикинув оставшееся до начала спектакля время, отправился в буфет перекусить. Буфет был еще пуст, приглашенные только-только начинали съезжаться и, выждав минут десять возле стойки, он нетерпеливо постучал монеткой по стеклу витрины.

— Ну чего, чего разбарабанился? — появилась из-за дверей подсобки буфетчица. — Умираешь, что ли?

— Да немудрено и умереть, — проворчал Следователь.

Взяв бутерброды и стакан чая, он со скверным настроением отошел к столику и стал есть. Облокотившись на прилавок, буфетчица с нескрываемым любопытством наблюдала за его трапезой, сопровождая взглядом каждое его движение.

«Смотри, смотри», — подумал он, пережевывая бутерброд, и, отхлебнув хороший глоток чая, поперхнулся и зашелся в кашле. Невыносимо едкий напиток свел горло выталкивающим спазмом, да так, что у него брызнули из глаз слезы. Вместо сахара в стакан была насыпана самая что ни на есть настоящая соль.

— Неумно... В вашем возрасте так уже не шутят, — бросил он закатывающейся в хохоте буфетчице и вышел прочь.

Прокашлявшись, он остановился у зеркала и, вытерев слезы, привел себя в порядок. Смутное предчувствие чего-то нехорошего засело в нем, как привкус только что выпитого чая, и, приготовив себя к неожиданностям, он стал терпеливо дожидаться начала премьеры...

 

...Много дней спустя, в самый, так сказать, пик развернувшихся событий он вспомнит и этот необыкновенный чай, и внезапно перепившихся актеров, и инцидент, который случится во время самой премьеры, но тогда он уже будет точно знать,  кто стоит за всеми этими безобразиями, нарушившими нормальную жизнь не только театра, но и всего их громадного Города. Тогда он уже убедится, что нарисованный Художником черт не был ни соскоблен, ни смыт, ни сведен с холста неизвестными злоумышленниками, а сошёл с него  с а м,  сошел, чтобы творить и сеять зло, ибо это его единственное предназначение и его единственная форма существования. И кража денег, соль в стакане, сорванный спектакль — это ничто, по сравнению с тем, что он совершит чуть позже и мог бы совершить в будущем.

Но сначала — он явил себя публике...

 

Следователь сидел в первом ряду партера и ему безо всяких биноклей были видны болезненные, опухшие лица актеров, их красные не протрезвевшие глаза и медленные, через силу дающиеся, жесты. Игра шла невыносимо вяло и скучно. В зале давно уже потеряли к ней интерес и начали ворочаться, скрипеть креслами и все громче и громче шушукаться, выражая свое недовольство. Лучший актер труппы и кумир горожан, слыша этот шум, прервал свой еле тянущийся монолог и, потирая раскалывающуюся голову, брезгливо повернулся к залу.

— Ну, кончайте вы этот базар, в хлев пришли или в театр?

— В конюшню! — с живостью откликнулись из полутьмы сразу несколько молодых голосов.

— А-а... Ну тогда что же! — и, отойдя к заднику, он преспокойно спустил шаровары и помочился на пол.

— Кончай, Андреич, эту тягомотину, — проговорил он, возвращаясь к партнёру по игре, — пошли опохмеляться. Где тут твой мешок? Выпускай Славика, и пойдём...

Он огляделся вокруг и, обнаружив искомое, развязал мешок, в котором кузнец Вакула должен был таскать за собой по селу чёрта. Сизое облачко дыма метнулось к потолку, в зале запахло серой и катакомбами, и с диким хохотом из мешка выскочил нарисованный Художником чёрт.

— Сидите? — оборвав вдруг свой смех, зловеще вопросил он у замершего зала. — А театр-то — горит!

Одновременно с раздавшимся вслед за этим его стреляющим хохотом, как от удара, распахнулись все двери, и в зал ворвались горячие клубы дыма. Вскинутые, как на пружинах, зрители сорвались с мест и с паническими криками и проклятиями, толкая друг друга и топча упавших, ринулись к выходам. Вой и ужас наполнили храм искусства: дамы, пуская в ход наманикюренные коготки, с визгом впивались в щёки всем заслоняющим им путь к спасению; мужчины, ещё минуту назад галантно разворачивавшие им шоколадки и нашептывавшие нежности, хрипя матерщину, прокладывали себе путь локтями и кулаками, и уже не одна красавица трепыхалась в полуобморочном состоянии среди сжимающей её толпы, роняя на безукоризненно белую  кофточку кровь из расквашенного носа...

Выбежав последним, Следователь увидел не менее потрясающую картину, которая впрочем, его уже почти не удивила. Гардероб был заперт, гардеробщики куда-то ушли, а сданные им на хранение плащи и сумки были свалены ими посреди фойе в одну общую кучу и в ней, кашляя от дыма и отбиваясь от мешающих, как собаки на свалке, копошились фигуры ищущих свою одежду людей, постоянно сбиваемые с ног рвущейся на улицу толпой.

— Ха-ха-ха-ха! — еще раз протрещал надо всеми стреляющий сатанинский хохот, и дым моментально рассеялся, показывая, что никакого пожара в театре не было и нет...

 

...Позже, идя шаг за шагом по следам всех случившихся злодеяний, Следователь поймет, что все, происшедшее в этот день, было лишь прелюдией, пробой голоса, первым криком новорожденного младенца, если это слово уместно отнести к выпущенной в свет нечисти. Много дней гонясь за скачущим по людским душам диаволом, он убедится в бессилии всех обычных мер против преступника такого рода и начнет доискиваться более глубоких причин и факторов, способствовавших его появлению, а тогда, оглянувшись на этот леденящий хохот и увидев стоящего за толпой чёрта, он рефлексивно бросится к нему, пытаясь задержать, схватить, обезвредить, привлечь к ответственности и наказать, но, поскользнувшись на оброненной кем-то шоколадке, не удержится, потеряет равновесие и со всей силой предпринятого рывка грохнется на затоптанный пол под ноги еще бегущих, еще кричащих, еще не успевших погасить в себе страха и надеть маску благопристойности зрителей. И еще раз прозвучит над ним жуткий, нечеловеческий смех, и, пытаясь подняться среди бегущих, он успеет встретиться взглядом с этим нежданным представителем Ада, и единственное, что выхватит из хаоса его память, это — зеленовато-болотный глаз с мерцающими в его пугающей глубине колючими искрами, торжествующе-насмешливо наблюдающий за его неуклюжими движениями. И еще раз Следователь успеет понять, что все, с чем он сталкивался ранее, все самые запутанные и трудные дела, которые он вел до этого, были мелочью в сравнении с тем, что его ждет впереди...

 

— Что это у вас там за чертовщина творится в театре? — вызвал его на следующее утро Полковник, недовольно расхаживая по отделанному дубом кабинету и хмуря свои кустистые генсековские брови, которыми он, несмотря на недавний уход Вождя, продолжал гордиться. — Мне тут рассказывают — прямо булгаковщина какая-то! Черти, пожары, сатанинские хохоты... Через три дня вы должны доложить мне о результатах расследования.

И, видя вырвавшийся было протестующий жест Следователя, категорически добавил:

— И ни о какой нечистой силе я не хочу слышать! В Уголовном кодексе нет статьи для чертей. Но зато, — он остановился и назидательно вскинул увесистый, как хорошая дубинка, палец, — в трудовом законодательстве есть статья о несоответствии занимаемой должности. Вы меня поняли?

— Да.

— Ну, вот и договорились. Значит — через три дня...

...Ах, если бы Следователь или сам Полковник могли представить, чем станут для Города и для них самих эти три, отпущенные на следствие, дня! Увы, увы... Мы всего только люди, люди, и поведение элементарно заряженной частицы перед каким-то несуществующим в нашем восприятии потенциальным барьером явление для нас куда более предсказуемое и реалистичное, нежели поведение собственной души! Кто может быть уверенным в том, как он поведет себя, найдя на дороге десять тысяч?.. Кто вспомнит о морали, явись к нему ночью в гостиничный номер нагая Брижит Бардо или Алла Борисовна?.. Кто откажется от ордера на трехкомнатную квартиру, вспомнив о сотнях ютящихся по общежитиям семей?.. Искус, искус... Мы выстоим в любой голод, перенесем все разрухи и моры, переживем блокады, войны и колючие проволоки, но выдержим ли мы испытание счастьем? Победим ли соблазны? Устоим ли в довольстве и благополучии? Ведь мы всего лишь люди. Люди...

 

...Следователь долго сидел над тощей папкой с «Делом № 666», в которой находились собранные им материалы, и пытался хоть как-то постичь сущность предстоящей работы, чтобы через три дня о чем-то докладывать Полковнику. Первым, что он предпринял после беседы в дубовом кабинете, была встреча с Художником, — над листками с записью о которой он и сидел сейчас, пытаясь понять, каким же образом созданный человеком рисунок мог начать свою самостоятельную, отдельную от полотна жизнь, став источником зла и неприятностей для жизни любимого его создателем Города... Его интересовало состояние Художника в момент работы над заказом и предшествующие тому события.

— Ах, да ну какие там события! — отмахнулся тогда Художник. — В том-то и беда, что никаких событий в моей жизни уже давно не случается. Последнее время я вообще как бы и не живу, а только так — собираю ренту...

— То есть? — удивился Следователь. — Я как раз думал...

— Да, выставки, выступления, интервью и прочее — это, конечно, так, но... — Художник оглянулся и понизил голос: — Понимаете, я уже давно ничего не пишу. Не знаю, как это можно объяснить... Наверное, созданный однажды и всеми признанный стиль становится со временем для художника самой настоящей тюрьмой, клеткой, из которой очень трудно вырваться. Рамки апробированной манеры делаются тесны, как детские штанишки, они давят, мешают шагать, а от вас ждут все новых полотен в том же духе, выставляют только те вещи, которые не выходят за пределы прославившей вас темы, пишут о вас только как о родоначальнике такой-то школы... А школа-то себя исчерпала. Нужно переходить в следующий класс, а вас хотят навечно оставить в предыдущем. И тогда художник или бросает ее и начинает все заново, или он кончается.

Он подошел к бару, достал бутылку коньяка, две рюмки и, поставив их на столик перед Следователем, наполнил.

— Я почему, собственно, и взялся за афишу, хоть это скорее и не искусство, а, так сказать, ремесло...

Он поднял свою рюмку, сделал маленький глоточек и, держа ее на весу, продолжил.

— Мне нужно было преодолеть кризис, неверие в свои собственные силы. От старой школы я отказался, новой не создал и пока еще ее боялся, поэтому последние месяцы вообще не брал в руки кисть. Нужно было пересиливать в себе страх, и я согласился на эту афишу, потому что согласился бы на что угодно, лишь бы заполнить внутри себя пустоту.

Они опустошили рюмки и немного помолчали.

— И как пошла работа?

— А никак. Как может идти халтура? Оттрафаретил тексты, а в левой части уже хотел было прилепить Вакулу с этими самыми черевичками, да вдруг сорвался в запой...

— В честь чего?

— Не знаю. Видимо, подсознание противилось шаблону, стандартному образу, а оригинального решения не приходило.

— И как же появился черт?

— Черт... — вздохнул Художник. — Чёрт появился от злости. Да, да, — повторил он, видя непонимающий взгляд Следователя, — именно от злости, и я вам сейчас попробую это объяснить.

Он потянулся было к бутылке, но передумал и нехотя отвел руку назад.

— В тот вечер у меня собрались друзья — писатели, поэты, музыканты... В общем, богема, как говорят, хотя они и нормальные люди. Были, конечно, и вино, и коньяк, были сумасбродные разговоры об искусстве, и был один спор, а вернее даже и не спор, а почти монолог... — он все-таки наполнил рюмку и сделал торопливый глоток. — Мой друг, Писатель, — он назвал фамилию, — выпил в тот раз немного лишнего, чего в отличие от меня никогда себе не позволяет. Разговор, как вы понимаете, вертелся вокруг афиши — большинство меня упрекало за уход в ремесленничество, но были и такие, кто защищал. Вспомнили знаменитого Маэстро, не брезгующего работой для кино, кто-то даже проиграл на рояле одну из его мелодий...

— Разве это не прекрасно? Разве это не доказывает, что настоящий мастер творит на века даже тогда, когда ему заказывают что-то для разового пользования?

И вот тут очнулся Писатель.

— Творит? — переспросил он. — Вы верите, что все прекрасное на земле действительно сотворено теми, кто получил за это авторское вознаграждение?

— И все гнусное — тоже.

— Глупости! И зря вы прицепились к человеку с его афишей. И музыку тут демонстрировали зря. Ибо что такое музыка? Это всего-навсего семь нотных знаков с паузами и кое-какими другими деталями. Всего семь — не больше и не меньше! — знаков, которые можно заложить в ЭВМ со всеми диезами и бемолями и высчитать все — все!!! — потенциально возможные  сочетания или, точнее говоря, все существующие в природе известные и неизвестные музыкальные произведения. Это же можно сделать и с алфавитом. Ведь рассчитано же число шахматных партий! Пускай оно измеряется в миллионах, но ведь эта цифра, как бы она ни была огромна, все-таки конечна. Ко-неч-на! Ровно столько — и ни больше, и ни меньше. И если составить такую программу из букв, а в конечном итоге — из слов, то среди груды выданных машиной текстов будут и второй том «Мёртвых душ», и «Театральный роман» в законченном виде, и всё то, что не успел написать Есенин. Рукописи не только не горят, они существуют задолго до того, как кто-то соберется запечатлеть их на бумаге. «Война и мир»,  «Евгений Онегин»,  «Мастер и Маргарита» и всё, что когда-нибудь кем-нибудь еще только будет написано, существовали и существуют в анналах всевозможных слово-букво-знако-сочетаний абсолютно независимо от воли и фантазии их будущих авторов. Так существуют в таблице Менделеева клетки для еще не открытых, но уже определенных в природе элементов, которые — кто бы их ни открыл! — не могут обладать никакими другими свойствами, кроме им предсказанных. О какой же тогда ответственности может идти речь, если все, что приписывают себе авторы, уже существует вне их сознания? Ведь не несет же ответственности за Хиросиму геолог, нашедший месторождение урана? Как и не считает себя создателем новой звезды обнаруживший ее в небе звездочет. Так почему же мы, используя для своего самовыражения какой-либо из уже существующих в вечности вариантов расположения букв, слов, нот или… — он повернулся к Художнику, — цветовых пятен на плоскости, считаем это результатом своих умственных способностей или вдохновения? За что получаем выговоры и упреки? За что требуем гонорары и премии? За удовольствие, которое испытываем при работе?..

Художник перевел дух, как бы припоминая дальнейшее, и продолжил дальше.

— Мне не хотелось спорить, я чувствовал, что он уходит куда-то в софистику, во что-то недоказуемое и ненужное, но все же спросил, какое отношение к его теории имеет моя работа над афишей, за которую меня упрекали друзья.

— А такое, — хмыкнул Писатель, — что ни хвалить, ни ругать тебя вообще не за что. Занимаешься ли ты искусством или халтурой, ты всего-навсего вытаскиваешь из колоды один из уже существующих вариантов. На этот раз тебе захотелось покопаться в колоде для подмастерьев — это твое личное дело, но ни рублёвской Троицы, ни виноградников Ван-Гога в этой колоде никогда не лежало. Но ты можешь вытащить необыкновенно оригинальный вариант цветового решения надписи «Черевички» или фамилии главного режиссёра...

Художник на минуту умолк.

— Не знаю почему, но я тогда страшно разозлился, — вздохнул он. — Может быть, прорвались пессимизм последних месяцев, неверие ни в себя, ни во что другое на свете или какая-то другая, уже позабытая обида, — трудно сказать. Но в тот момент я почувствовал, что ненавижу и себя, и искусство, и весь тот мир, который, казалось, не принимал меня, живя чем-то своим, чему абсолютно до лампочки мои душевные переживания... Я скрипел зубами и ждал только того момента, когда все разойдутся, чтобы доказать им, что я сильнее, чем они думают, и обыкновенную афишу могу превратить в черт знает что, в шедевр, который заставит говорить обо мне не только как о признанном мастере такого-то стиля, а как о самобытном непредсказуемом художнике, способном каждый раз быть новым и своеобразным! Я еле дождался, когда все уйдут, и сразу схватился за кисти. Вакула? Черевички? Не-е-ет, Вакулу пусть рисуют ремесленники!.. Не знаю, почему, но рука сама стала изображать чёрта. Вот вам реализм! Вот вам социальный заказ! Вот вам существующие варианты!.. Я злорадствовал и торжествовал, видя, какой осязаемо мерзкий получается у меня персонаж, и предвкушал ошеломленные лица друзей. В то, что произошло позже, я не могу поверить до сих пор. А объяснить это — тем более.

— Я пока тоже, — задумчиво произнес Следователь.

 

Остаток вечера прошел за спокойной беседой о живописи и поданным женой Художника ужином, после чего, возвратившись в Управление, он раскрыл свою ненавистную паку с «Делом № 666» и попытался углубиться в материалы.

Но тут зазвонил телефон.

— Вас спрашивает какой-то мужчина, — сообщил дежурный, — говорит, что он из театра.

— О, Господи! — вздохнул Следователь и, предчувствуя очередную неприятность, закрыл папку. — Ладно, пропустите, — и через несколько минут увидел входящего в кабинет, уже знакомого ему, администратора.

— Здравствуйте, — виновато улыбнулся тот, закрывая за собой дверь, — я звонил вам, но никто не отвечает. Тогда я и решился побеспокоить вас лично...

— Ничего, ничего, заходите.

— Да. В общем-то, в другое время я и не стал бы вас тревожить по такому поводу, но после всех этих событий, знаете...

— Я слушаю вас. Что случилось?

— Понимаете, у нас пропала девушка. Секретарша директора. Я несколько раз звонил ей домой — говорят, она ушла на работу. А на работе её тоже нет. И самое странное, что когда я сказал об этом директору...

— А директор — он кто ей?

— Ну, видите ли, они, — администратор стушевался, — в общем...

— Служебный роман?

— Да. Но на самой, знаете, высокой ноте. Он ждал развода, и они должны были пожениться. Да. Это не было ни от кого секретом или досужим вымыслом, это правда. Она ждала от него ребёнка. Да.

— Ну, и?..

— И ничего. Когда я сообщил ему об этом, он так цинично хмыкнул и процитировал строку пародиста Иванова, знаете? «Оза с воза — оэзии легче...». Не будет, говорит, справки из больницы или какого-нибудь другого оправдательного документа — увольняйте.

— Так... — Следователь потёр ладонями виски и тяжело вздохнул. Он не понимал, почему он должен заниматься еще и этим, но чувствовал, что пропажа секретарши и поведение директора находятся в русле уже известных ему событий, хотя и не мог пока уловить общей между всем этим связи.

— А что за человек ваш директор? Вы его давно знаете?

— Да, он при мне начинал, мечтал быть актером... Но талант ведь дается не каждому. Да. Когда он понял, что Гамлета ему не играть, он сцену оставил. Но в театре его любили — он был хороший директор! Правда, в последнее время я стал замечать за ним какую-то усталость, безразличие, что ли... Когда я спросил его об этом, он ничего мне не сказал, только так, знаете, болезненно поморщился: “А-а, мол, так...”. Но чувствовалась в нем какая-то опустошенность, да.

— Ну, что же... — Следователь передал данные о секретарше для запроса по больницам и моргам в диспетчерский пункт и, закрыв кабинет, вышел из Управления. Была уже ночь...

 

Утром, прямо из дома, он решил заехать в театр и поговорить с директором. Он вызвал машину и через двадцать минут уже подъезжал к площади перед театром. В том, что между секретаршей и директором произошла какая-то размолвка, он почти не сомневался, но как вызвать последнего на откровенный разговор, пока не знал и, сидя в машине, поспешно репетировал в уме предстоящую встречу.

— Да что же он делает?! — прервав его мысли, воскликнул шофер, резко нажимая на тормоз. — С ума сошел, что ли!

Встрепенувшись, Следователь увидел, что площадь вокруг них сплошь забита сигналящими машинами, которые все продолжали выезжать из прилегающих улиц, окончательно закупоривая эту невиданную пробку, а устроивший ее гаишник корчится в стеклянной будке от смеха и никаких мер к устранению затора принимать, похоже, не собирается.

— Ладно, — бросил он шоферу, открывая дверцу, — ты выбирайся отсюда и едь назад. Я дойду и пешком, здесь уже рядом. А заодно и узнаю, что там случилось с регулировщиком...

А регулировщик продолжал бессмысленно щелкать тумблерами висящего над площадью светофора и уже не смеялся, а только стонал в неостановимом приступе да размазывал по раскрасневшемуся лицу слёзы.

— Ой, не могу! Ой, умру сейчас! Ты посмотри на них, — повернулся он к вбежавшему Следователю, — они еще и сигналят! Ну, потеха...

— Да ты что?! Сдурел?! — оттолкнул его Следователь от пульта.

— Ой, не могу! Ой, умора! — хрипел тот, согнувшись от хохота. — Ну и разминулись! Ну и разъехались!..

Позвонив в отделение ГАИ, Следователь сел за пульт и в ожидании подмены принялся за ликвидацию пробки.

— Черт знает что творится! — выругался он и почувствовал, как в подсознании мелькнула какая-то пока еще очень смутная ассоциативная догадка, но скопище сигналящих на площади машин отвлекло его внимание и он полностью погрузился в работу.

Когда он передал прибывшему наряду всхлипывающего от смеха регулировщика и все еще заполненный транспортом перекресток и появился в театре, директора там уже не было — он куда-то уехал, и ждать его не имело смысла. Смысл вообще как-то уходил от Следователя все дальше и дальше, ускользая, как преступник в первомайском гулянии. Шел второй из отпущенных Полковником дней, а ясности не наступало. И даже более того — возвратившись к обеду в Управление, он обнаружил еще три лежащие на его столе докладные о произошедших в районе театра (и только поэтому, видимо, присовокупленных к его делу) происшествиях. Он закурил папиросу и взял верхний из листков...

 

...За годы следовательской работы — а работал он в Управлении уже более десяти лет! — Следователю приходилось вести дела самой различной категории сложности, расследуя разнохарактернейшие преступления от хулиганства до ограбления банка, и ни одно из них не осталось нераскрытым, ни один из нарушителей закона не остался безнаказанно гулять на свободе. Но сейчас, склоняясь над поступившими к нему сводками, он почему-то никак не мог уяснить себе то общее, характерное для всего случившегося за эти дни свойство, без которого невозможно было приступить хоть к каким-нибудь действиям. И только к следующей ночи, собрав какие только можно было сведения об этих правонарушениях, он выстроит что-то напоминающее логическую цепочку, увязанную со всем, что случилось ранее, и хоть и не сделает еще своего первого в этом деле определения, все же почувствует, что ключ к раскрытию находится где-то рядом.

Но сначала он разберет эти три случая...

 

Вчера, когда он еще мирно спал после разговора с Художником и всех прочих дел, бывший мастер завода «Железогигантодеталь», орденоносец и ветеран войны и труда, а ныне уважаемый пионерами близлежащей школы пенсионер Прямоверов, проснувшись по-стариковски задолго до рассвета, вышел на улицу и решил пройтись по Городу. С тех пор, как он похоронил свою супругу, подобные прогулки вошли в его ежедневную привычку и обходиться без них он уже не мог и не хотел. Отлученному старостью от производства, выбитому немощью из ритма времени и лишенному смертью своей единственной собеседницы, бродя по предутренним улочкам и наблюдая рождение каждого нового дня, ему хоть ненадолго удавалось победить или преуменьшить все разрастающееся в нем за последние годы чувство ненужности в этой жизни, напоминающее о себе холодной пустотой в его квартире и душе. А тут еще появилась эта дурацкая раздражительность, вызванная неявкой восьмой месяц слесаря, чтобы заменить брызжущий на кухне кипятком кран, да шумящими по вечерам на своих магнитофонах соседями.

— Надоело всё, помереть бы, что ли, скорей! — пробормотал он вполголоса. — Или поколотить им всем окна, чтоб знали...

Откуда взялась эта идиотская идея, он не понял, но тотчас же чей-то бойкий, словно бы и не его, а чужой голос, подхватив промелькнувшее намерение, ликующе затараторил где-то в самой глубине черепа:

— Давно пора! Давно пора поставить всех на место, или вы за свою жизнь и труд, — особенно на него повлияло это “вы”, употреблённое вроде бы как самому к себе, — не заслужили человеческого отношения? Шарахните им по рамам — пусть знают, кто в этой жизни чего заслуживает!

И, ощутив в своей ладони словно бы вложенный кем-то камень, он отчаянно размахнулся и запустил его в ближайшее окно. Со звоном брызнули на асфальт искрящиеся стекла и от этого в нем пробудился дикий, не подозреваемый ранее азарт и злость на все человечество. Когда прибыла патрульная машина, им было переколочено уже двадцать восемь стекол в окнах частных квартир и два витринных стекла в находящемся на первом этаже магазине “Мясо — колбасы”.

— Гады! — кричал, вырываясь из милицейских рук, пойманный на месте злодеяния старый орденоносец. — Сволочи! Вы кого вяжете? Кого хватаете? Тридцать седьмой год повторяете?!

Втиснутый кое-как в машину, он был доставлен в ближайшее отделение милиции, где продолжал буйствовать и всячески поносить обидевший его ЖЭК, соседей, милицию и все остальное оптом, поэтому утром же, еще до приезда Следователя, его переправили для освидетельствования в центральную психбольницу.

— Да не то, чтобы он так уж нас оскорблял — попрекал скорее. Мол, кого надо, того вы не тронете! В ЖЭК, небось, не покажетесь и соседей-сволочей не привлечете, потому что они по горкомам заседают, а против меня, старика, герои!

— Ну, что же, — констатировал Следователь, — снимем хоть один упрек, покажемся в ЖЭКе. Посмотрим, кого там надо трогать... — и поднялся с места. — Далеко он?

— Через дорогу.

— Вот и отлично, — и, не прощаясь, вышел.

 

— ...А-а! Так вы по поводу этого престарелого Робин Гуда, неуловимого мстителя с пенсионной книжкой! — облегченно воскликнул начальник жилконторы, когда Следователь изложил причину своего визита. — Наслышаны уже, наслышаны... Ну, отмочил, старый! — зашелся он в смехе, вспоминая, видимо, ночное происшествие. — Ну, отомстил!..

Вытерев платочком слезы, он, все еще улыбаясь, поднял глаза на Следователя.

— Ну? Так чем, собственно говоря, могу быть полезен я?

Его покрасневшие от смеха глаза были еще влажны и блестели, и, может быть, поэтому Следователю показалось, что в глубине их он увидел еле заметные мерцающие искорки.

— Почему к гражданину Прямоверову не был послан слесарь? Ведь он обращался к вам в течение восьми месяцев?

— А-а, вон вы о чем! — не убирая с лица самодовольной улыбки, протянул начальник. — Ну, обращался, что из этого? Мало ли кто к нам обращается, что он у нас — один? Подошла бы очередь — и к нему бы пришел слесарь.

— И когда этого можно было ожидать?

— Ну-у... Когда-нибудь да пришел бы. А собственно, причем тут наш слесарь? Вы должны наказать хулигана, а вы, извиняюсь, лезете в специфику чужой работы. У нас кадров не хватает! Мы не таких людей не успеваем обслуживать, а тут подумаешь.. пенсионер какой-то! Тоже мне, птица, терпение у него лопнуло!..

— Птица не птица, а то, что у человека вместе с терпением лопнула вера в людскую справедливость, в человечность — вина чисто ваша и ничья больше! — отчеканил Следователь и покинул кабинет, еле сдержав себя, чтобы не хлопнуть дверью. Какой-то неприятный и горький осадок остался у него от этой встречи — казалось, что-то значительное было только что рядом, что-то весомое он слышал или даже сказал сам, но вспомнить теперь, уловить в подсознании промелькнувшую догадку не мог, и в таком состоянии прибыл в Институт нелегкой промышленности, где уже нынешним утром произошло второе ЧП.

Один из студентов факультета технологии разведки и разработки вторичных рудоносных залежей явился сегодня на кафедру металлоломоведения для сдачи числящейся за ним по причине болезни задолженности. Отсрочка была последней, деканат требовал срочной сдачи и грозил отчислением, так что студент, не оправившийся еще от загадочного ОРЗ и не успевший как следует подготовиться, естественно, находился в очень сильном нервном возбуждении. Рушилась его вера в себя и в смысл всей жизни. К тому же он видел, как легко достаются зачеты некоторым из его сокурсников, заходившим на кафедру в сопровождении своих высокоэлитных мам и появляющихся вскоре с очень довольным видом...

Наконец, он перешагнул порог и потянул билет. С обмирающим сердцем взглянув на судьбоносный прямоугольник бумаги, он пошатнулся и едва не потерял сознание. Первым вопросом значилось: «Определение запасов месторождения методом обсчёта ржавоносности надпочвенных вод», — раздел, в котором одна только итоговая формула занимала четыре с половиной листа в учебнике!.. Далее шли «Определение абсолютного возраста металлоносного слоя по остаточной резьбовидности деталей» и «Классификация пород по отпечаткам заводских маркировок в окружающих толщах», — темы, тяжелейшие и для отличника, каковым наш студент, к сожалению, не являлся.

— Ну-с, молодой человек, — нетерпеливо обратил на него взор экзаменатор, — чем вы порадуете меня после столь длительного молчания? Каким, так сказать, шедевром антинаучной галиматьи обогатите мой скудный опыт? — и он как-то противненько, совсем не так, как перед недавними посетительницами, захихикал.

— А вот каким, — внезапно осевшим голосом произнёс студент, сверкнув замерцавшими в глубине его взгляда искрами, и отвесил профессору оглушительную оплеуху. — А вот каким! — воскликнул он, входя в азарт, и уравновесил свой ответ полноценным ударом с другой руки. — А есть еще и такой метод, тоже очень хороший, если нет знакомых тёть в золоте, которые бы пришли сюда получить за меня положительную оценку! — и, сбив профессора со стула, принялся исступлённо топтать его рваными кроссовками.

— Ты что тут делаешь? — заглянув в аудиторию, поинтересовалась сделавшая накануне свой первый аборт лаборантка Любочка.

— Зачёт сдаю, не видишь? — отмахнулся он и, хихикнув, Любочка осторожно притворила дверь.

— Ну, комик! Ну, зачёт он сдаёт! — покачала она головой, и стоявшие рядом студенты, заинтересованно заглянув вслед за ней в дверь аудитории, увидели происходящее. Ворвавшись толпой, они оттащили обезумевшего неудачника от своей жертвы и, когда прибыла вызванная машина «скорой помощи», на носилки пришлось укладывать уже не только экзаменатора, но и самого студента, — так что Следователю пришлось довольствоваться беседой с одними свидетелями да сокурсниками виновника данного ЧП, после чего он отбыл к месту третьего из случившихся за это утро происшествий.

 

...Воспитательница детского сада № 13 Эмма Васильевна Ждущая водила очередной полусонный хоровод и, поддерживая в своих подопечных угасающий до нуля энтузиазм, автоматически проговаривала какие-то бессмысленные припевушки.

Ата-ти, та-ти, та-та,

дед поймал за хвост кота,

а бабуля кошку

цапнула за ножку...

 

Серая, как воробей, жизнь воспитательницы проходила до уныния однообразно и безрадостно. В никуда, в нелепые мечты о большой любви ушла юность. Исчезли, как свежесть лица, сменившие их надежды поудачнее выйти замуж. Попытки устроиться куда-нибудь на интересную работу, проявить себя как личность не увенчались успехом. Достойных претендентов на руку и сердце не находилось, а отвергнутые ранее по глупой гордыне женихи вторично свои услуги не навязывали. Дни проходили среди чужих детей, их мокрых штанишек, каш и холодной, как объятия покойника, пустоты квартиры, куда она все неохотнее возвращалась по вечерам и откуда с еще большей неохотой отправлялась утром на работу.

Ата-ти, та-ти, та-та...

 

— Ну, что, старушка, — окликнул ее вдруг чей-то надтреснутый голос и, подняв голову, она увидела стоящего за распахнутым окном молодого мужчину с пылающим, словно бы искрящимся, взглядом и черной узенькой бородкой клинышком.

— Ну, что, старушка, — подмигнув зеленовато-болотным глазом, произнес он, — бросим вызов обществу?

— Бросим, — чувствуя какое-то странное непротивление происходящему, ответила Эмма Васильевна.

— А где? — уточнил брюнет, поедая взглядом фигуру воспитательницы.

— А прямо здесь! — неожиданно громко выкрикнула она, поведя вокруг себя рукой, и начала расстегивать халатик...

 

— ...Ну, как же вы могли? — укоризненно спросил тогда Следователь, беседуя с ней в кабинете заведующей. — При детях...

— А что? Подумаешь! — фыркнула Эмма Васильевна. — Будто они ничего этого не знают!..

— Да как вам не стыдно! — вмешалась заведующая. — Позволить себе такое при малолетних, при воспитанниках, при самом дорогом, что у нас...

— Да заткнись ты, — зевнула воспитательница, — святоша!

— Не святоша! — на секунду поперхнувшись, продолжила та. — Но такого себе не позволяю! Все мы в конечном итоге люди, все живые, но, в конце концов, можно же было уйти в другую комнату — вон хотя бы в медпункт, там топчан есть... А не заниматься этим там, где на вас натыкаются родители вверенных вам на воспитание детей!

— Ладно! Не учи меня со своим топчаном, тоже мне...

Выйдя на улицу, Следователь жадно глотнул уже холодеющего сентябрьского воздуха и потряс головой. Последнее время ему почти всюду стал чудиться запах серы, и все происходящее в эти дни казалось неумным, непомерно затянувшимся сном. Выкурив папиросу, он сел в ожидавшую его машину и поехал в Управление...

 

...Да, несколько позже он скажет себе, что именно с этого дня и начался тот всеобщий кавардак, что поглотит все его силы и мысли и превратит его любимый Город в чудовищный гибрид мифических Содома и Гоморры. Несколько позже он поймет, что уже сегодня несколько раз был всего в половине мысли от разгадки сущности происходящего, но, к сожалению, пошел не по тому пути. Он легко увидит свои нынешние ошибки, но сегодня, соединив в одно целое все затронутые им дела с целой горой ожидающих на столе новых сводок и трескотней телефонов по Управлению, он придет к тому не совсем полному, но все-таки хоть немного обобщающему выводу, что если вся эта лавина закононарушений связана с исчезновением черта с театральной афиши и обретением им возможности самостоятельного существования, — а это действительно так, и в этом он сам убедился еще на премьере, — то вместо расследования каждого из числа все возрастающих дел нужно заняться одним, главным, а именно — поимкой виновника всех бед, то есть самого черта. И хоть дело это для него было новым и, честно говоря, не совсем правдоподобным, черта всё-таки необходимо было изловить, и изловить в как можно более короткие сроки.

 

Он просмотрел лежащие перед ним сообщения о произошедших в Городе событиях и заметил, что действие чертовщины переконцентрировалось на молодёжь — вспыхнули массовые безобразия в молодёжных кафе, кинотеатрах, клубах. Отмечалось несколько случаев демонстрации секса, надругательства над памятниками, пьянок подростков, драк, употребления наркотиков... Прибывший по вызову соседей наряд милиции застал на квартире одного Высокопоставленного Лица пьяную оргию, учинённую его семнадцатилетним отпрыском. Поскольку все её участники оказались детьми весьма уважаемых в Городе лиц, то заводить дела не стали, а просто обзвонили родителей и те, прибыв на сверкающих черных машинах, кое-как приодели своих обнаженных чад и развезли их по домам...

На улицах зазвучала матерщина и блатные песни, скверы наполнились хулиганами, трамваи и автобусы — безбилетниками, а винные магазины — людьми, одетыми в заляпанные раствором и мазутом спецовки...

Следователь разработал план мероприятий и направился к Полковнику.

— Разрешите? — открыл он дверь дубового кабинета.

— Что у вас?

Вид у Полковника был больной и усталый, он весь осунулся, посерел лицом, обычная его строгость и подтянутость исчезли, и даже предмет его гордости — густые генсековские брови — обвисли, как паруса во время штиля, и, казалось, даже поредели.

— Вот, — Следователь положил на стол составленный только что план, — план проведения операции по поимке и ликвидации так называемого чёрта.

— Кого?

— Чёрта, товарищ Полковник.

Полковник долго сидел молча, словно постигая смысл услышанного, а затем медленно отодвинул от себя листок.

— Занимайтесь... Вам поручено дело, ведите его, как считаете нужным. Я что-то ничего сейчас не понимаю. Черти. Дьяволы. Чёрные кошки... Всё перемешалось... Идите.

И Следователь покинул кабинет.

— Ну что? Как он? — обступили его в коридоре сотрудники.

Он недоуменно пожал плечами.

— Ничего не понял. Словно это и не он, а кто-то другой...

— Э-э, брат, да ты, видать, не в курсе! У него же семейная драма — жена сбежала к какому-то официанту, а сын, то ли напившись, то ли накурившись чего-то, угнал машину и по всему городу гонялся на ней за перебегающими улицы пешеходами. Одиннадцать человек настиг, и семеро из них уже никогда не перебегут улицу. Насмерть...

— Фьи-у-у! — присвистнул Следователь. — Ну, и дела...

Он торопливо возвратился в свой кабинет и вызвал руководителей оперативных групп. Вкратце обрисовав происходящие в Городе события и их подоплеку, о которой, впрочем, и так уже распространились всевозможные слухи, он раздал всем изображение фоторобота, и оперативники разъехались по участкам. Были блокированы все молодежные кафе, забегаловки, шашлычные, взяты под наблюдение парки и скверы, темные дворы, закоулки, водочные магазины и прочие злачные места и притоны, и хоть никто толком не знал, что конкретно нужно делать при появлении черта, принятые меры, считал Следователь, хоть ненамного помогут предотвратить его новые выходки и нормализовать обстановку. Хотя, конечно, он уже понимал, что черт может менять не только собственное обличие, но и вселяться в других, как в готовые оболочки, разнося, таким образом, вирус чертовщины, а сам при этом оставаясь не узнанным.

Двое суток весь наличный состав Управления патрулировал Город. Двое суток Следователь не смыкал глаз, объезжая посты и засады, проверяя подозрительные места и вглядываясь в глаза встречных прохожих. Двое суток Город напоминал собой гигантскую ловушку и, вопреки всем предпринятым усилиям, Управление оказалось заваленным сводками и телефонограммами о произошедших за это время скандалах, бесчинствах и преступлениях. Черт оставался на свободе и продолжал преспокойно вести свою разрушительную деятельность, появляясь совсем не там, где это можно было предвидеть и где его ожидал Следователь.

 

— …Но почему же, почему? — недоумевал он, разбирая сообщения о появлении или о проявлении чертовщины то в НИИ Семечководства, где им была спровоцирована позорнейшая потасовка членов Ученого совета, то в Дирекции Городского «Сосискоторга», где не без его содействия были составлены фиктивные акты на съедение дирекционной кошкой трёх тонн сосисок, то в исполкоме Совета, где он организовал выезд на исполкомовских машинах в пригородную рощу за грибами, увенчав это мероприятие обильным пиром и коллективным посещением бани при исполкомовской базе отдыха... Под его воздействием были совершены массовые прогулы во многих НИИ, расчётных конторах, бюро трудоустройства, домах политпросвещения, лекториях и различных координационных службах. Не пряча злорадных улыбок, кассирши железнодорожных вокзалов за час до отправления поезда закрывали  окошечки и двери касс и уходили, унося с собой ключи и надежды пассажиров на своевременное отправление в необходимом направлении. Диспетчер аэропорта отправлял бакинцев на посадку к Владивостокскому рейсу, а владивосточников — к Бакинскому. Директор Городского Дворца Бракосочетаний объявил о введении для себя права первой ночи и аннулировал заявления всех, кто с этим новшеством не согласился; грузчица завода «Железобетонконструкция», полдня выпрашивая у руководства трёхдневный отпуск за свой счёт, необходимый ей для поездки к больной дочери, и, получив, в конце концов, отказ, не выдержала и плюнула в лицо председателю месткома, замдиректора и совершенно случайно вошедшему в эту минуту в кабинет инженеру по соцсоревнованию. Более того, чёрт не побоялся самой Прокуратуры — монтёр «Горэлектросети», третий месяц доказывавший своё несправедливое увольнение на том основании, что он был на работе не выпимши, а с похмелья, явившись очередной раз на приём и не добившись никаких сдвигов в своем деле, обозвал помощника прокурора бюрократом и конторской крысой и выплеснул ему в лицо стоявшую на столе именную чернильницу с загустевшими чернилами. В довершение же ко всему, за эти два дня были разбиты и вывинчены все лампочки в подъездах и уличных фонарях и, благодаря ранним сентябрьским сумеркам, Город теперь на большую половину суток погружался в непролазную и неуютную тьму...

Бросив на стол недочитанные бумаги, Следователь откинулся на спинку стула и задумался.

— Все не так! — произнес он некоторое время спустя. — Я веду бой с тенью, а надо сначала изучить противника. И-зу-чить! — и, поискав что-то в записной книжке, он поднялся из-за стола и направился к выходу.

 

...Позднее, вспоминая миновавшие события, он и сам не сможет восстановить хронологию этих нескольких дней, затраченных им на изучение лика своего противника. Он рылся в библиотеках и книгохранилищах, изучал церковные писания и рукописи, старые книги и шуточные повести современников, пролистывал тысячи страниц, содержащие хоть какие-то упоминания о черте или его ближайших аналогах, и все эти бесчисленные сведения заносил в свой распухающий блокнот. Им было прочитано все, начиная от «Библии для верующих и неверующих», «Фауста», «Братьев Карамазовых», «Мастера и Маргариты»,  с трудом выпрошенного у соседей Евангелия и кончая массой атеистических брошюр и журналов «Наука и религия», и — хотя многое из прочитанного он нашел величайшими книгами человечества — окончательной ясности так и не наступило. Образ, который вырисовывался по его выпискам, был путан и противоречив, и мало что давал для выяснения подлинной сущности виновника происходящих в Городе событий.

«Зло и ужас — вечное жаждание, вечная неудовлетворенность, без надежды на конец. Это и есть царство Сатаны!» — говорил в разговоре с Варфоломеем Стефан из романа Дмитрия Балашова «Бремя власти».

«Я часть той силы, что хочет зла, но вечно делает добро», — заявлял о себе в «Фаусте» гётевский посланник преисподней.

«Не будь дьявола, многие набожные люди никогда не помышляли бы о Боге...» — с иронией замечал в своем «Карманном богословии» Поль Гольбах.

«Я — это ты», — хитровато подмигивая, философствовал с ним черт со страниц «Братьев Карамазовых».

«Тому не надо искать чёрта, у кого чёрт за спиной», — поучал, жуя вымазанные в сметане вареники, гоголевский Пацюк.

— По писаниям, чёрт — это изгнанный с небес подручный Бога, — объяснял ему священник одной из городских церквей. — Конечно, Господь мог бы уничтожить его самого и всё его воинство одним мановением мизинца, но Он не сделал этого из-за присущей Ему доброты, а главное для испытания искусом Своей паствы. Побороть чёрта каждый должен сам, самостоятельно...

— Не верю я ни в каких чертей и вам не советую! — жёстко ответил ему по этому поводу секретарь обкома Тупов. — Не нужно сваливать на мистику собственные упущения и неумение работать. Нужно просто быть расторопнее или уж уметь тогда признавать свои ошибки!..

— Чёрт — это, скорее всего, частичка всемирного космического хаоса, которую Творец по неосторожности или нестерильности Своих пальцев занёс к нам, ваяя Землю. Созданный Им мир подчинён строгой гармонии и разумности, но, соприкасаясь с этим блуждающим пуантом извечного хаоса и беспорядка, человек, помимо собственной воли, пробуждает в себе дремавшие дотоле силы первозданного бытия, заглушающие в нём и разум, и совесть, и долг, и самого Бога, — излагал свое мнение архимандрит Забугорской лавры.

— Чёрт, как и Бог, это всего лишь внутреннее состояние самого человека, два полюса его души, его Джекил и Хайд, его нормативный кодекс. И чёрт, и Бог находятся только в нас самих и нигде больше! — оживлённо жестикулируя, доказывал знакомый доцент кафедры философии. — Только в нас самих! И если всё, что происходит сейчас в Городе, ты приписываешь появлению чёрта, то это совсем не значит, что он явился и всех праведников сбил с истинного пути. Для его появления были — должны были быть! — внутренние, вызревшие в душе самого общества, предпосылки!

— Но почему, почему они вызрели?..

— А вот этого я не знаю, — развел тот руками. — Чтобы это объяснить, необходимо проанализировать едва ли не всю нашу историю. Особенно — последний период...

И Следователь, упорно желая докопаться до истины, снова засел за анализ накопленных фактов. Подсказку своим будущим выводам он неожиданно обнаружил в случайно сохранившейся в ящике служебного стола пожелтевшей газете «Молодежная правда», где его коллега, следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре Республики, отвечая на вопросы журналиста, говорил:

«...Трудно не заметить такую особенность: самые нерадивые — это подростки из обеспеченных семей, где бюджет не нуждается в пополнении за счет трудовых рублей дитяти... Но не следует принимать за твердое жизненное кредо все выходки и дерзости подрастающих в таком вот семействе девочки или мальчика, потому что за ними — зияющая пустота души. Выход один: попытаться заделать эти пустоты...».

Пробежав глазами эту подвернувшуюся под руки статейку, Следователь вздрогнул: да ведь это и есть ответ на все его многочисленные вопросы, на все те «почему», которые ему никак не удавалось объединить в одно целое! Ну, конечно же, конечно, ведь всё это совершенно просто и давным-давно ему известно! Он и сам, выступая не однажды перед родителями, говорил примерно о том же: у подростка, имеющего серьёзные увлечения, чувства уже подчинены каким-то идеалам, мысли заняты, душа заполнена, и для зла в ней не остаётся места!..

Да, кажется, именно так он тогда говорил, как же он забыл об этом?

Он который раз за сегодня придвинул к себе папку с «Делом № 666». Ну, конечно же! И кассир, и директор театра, и бьющий окна пенсионер Прямоверов, и студент, и воспитательница Эмма Васильевна, и вся галерея упоминаемых в сводках лиц имела одну, общую для всех, но как-то выпущенную им из виду черту — пустоту души, разочарование, исчезновение какой бы то ни было веры. Он же еще сам обронил тогда в разговоре с начальником ЖЭКа, что вместе с терпением у пенсионера Прямоверова лопнула вера в людскую справедливость! Ведь это именно то, что он искал: чёрт — существует лишь там, где нет веры! Не важно какой — в Бога, в работу или в завтрашний коммунизм, — лишь бы не было пустоты в душе. Не поэтому ли так мало случаев проявления чертовщины в домах рабочих, где куча детей, постоянные заботы об их будущем и вечная вера в то, что хотя бы уж они-то будут жить лучше родителей? А вот там, где за душой не оказывается абсолютно ничего, кроме разочарования, чёрт чувствует себя как дома. Там, где нет веры...

Следователь устало откинулся на стул и закурил.

Но ведь веры, судя по статистическим данным, у нас нет уже очень давно, наши церкви являются скорее архитектурными памятниками, а тот процент населения, что их регулярно посещает, и сам уже почти не верит в существование Бога! Почему же чёрт не объявлялся раньше? Что-то ему мешало. Но что, что, кроме отсутствия пустоты в душах, могло ему помешать?.. Выходит, статистики ошибаются? Или была какая-то иная, не требующая посещений церкви, вера?..

Да, эта вера была.

Он вспомнил кадры хроники: строительство ХТЗ, Магнитки... Тачки, вывозящие из карьера землю. Пуск Днепрогэса. Сияющие улыбками лица, на которых прямо-таки написана вера в завтрашний коммунистический рай... Правда, в это же время происходили и другие события — аресты по ночам, расстрелы старых большевиков, сфабрикованные процессы против несуществующих «врагов народа» и прочее... Но, как ни парадоксально, это не только не убило веру, а скорее наоборот — укрепило её, ибо только вера и могла дать силы к существованию — вера в то, что этот ужас когда-нибудь да закончится, и наступит, наконец, нормальная жизнь без страха... Потом — была война. И снова колоссальнейшее напряжение всех сил, снова ежедневное горе, слёзы и — нерушимая вера в Победу. Примерно то же и после войны: тяжесть восстановления, разруха, неурожаи, и вместе с этим — вера в то, что уж завтра или, в крайнем случае, послезавтра начнётся, наконец-то, другая, настоящая, радостная жизнь, в которой не будет ни голода, ни этих страшных сообщений о врачах-вредителях, ни подозрений в непонятном грехе «космополитизме»...

Но что же потом? В шестидесятых еще понятно — там верили хоть и не в обещанный Никитой через двадцать лет коммунизм, так, по крайней мере, в то, что хлеб когда-нибудь снова начнут печь не из кукурузы, а из пшеницы! А вот после, поближе к сегодняшнему дню...

Следователь закурил новую папиросу.

Выходит, когда вокруг установился прочный, почти сорокалетний мир и у народа, наконец, исчезла проблема куска хлеба, вера тут же исчезла? На её место пришли — безразличие, сытость, забвение целей и идеалов? Пустота души?..

Он снова опустил взгляд на лежащую рядом с «Делом» газету.

«...Выход один: попытаться заделать эти пустоты», — гласила заключительная строчка.

«... заделать пустоты».

Но чем? Чем заделаешь этот вакуум в миллионах человеческих душ, если у каждого он образовался по разным, глубоко личным причинам? Или — эти причины не такие уж и личные? Но тогда нужно ликвидировать саму возможность появления пустоты в душах, нужно создавать веру, которая бы при любых личных неудачах и разочарованиях не оставляла в душе места ни для какой чертовщины... Но кто создаст такую веру? Кто нарисует людям Бога? Кто спасет Город от разрушительной силы чёрта? Кто?..

 

Он вышел на улицу. Беззвездный сентябрьский вечер подступил к лицу, успокоил мысли и, глубоко вдыхая пахнущий пожелтевшей листвой и поздними цветами воздух, он не спеша пошел по тротуару. Ламп в Городе уже не оставалось, только редкие фонари да помигивающие на крышах огни рекламы освещали пустынные площади и перекрестки, да из квартирных окон падали половиками на тротуар желтые прямоугольники света. Из скверов и подворотен доносились дурашливые женские визги, бренчанье гитар, пьяные голоса и нецензурные песни. Девицы явно несовершеннолетнего возраста навязывали себя прохожим и цинично обругивали их в случае отказа. На площади Торжества какой-то водитель бросил в него окурком сигареты, а через двести метров, в шаге от него, о тротуар разбилась брошенная из окон пустая бутылка. Ночные прогулки становились отнюдь не безопасными...

Пройдя еще немного, он вспомнил, что совсем рядом находится мастерская Художника и, ощущая необходимость перед кем-нибудь выговориться, повернул в запомнившийся с прошлого визита переулок...

— Прошу, прошу, входите, — радушно встретил его Художник, — я как раз словно почувствовал, что вы придете, даже друзьям об этом сказал... Кстати, познакомьтесь, — добавил он, вводя Следователя в мастерскую, — состав почти тот же, что и в тот злополучный вечер, — и он представил ему собравшихся.

— ...А это — тот самый Писатель, — произнес Художник, подводя его к последнему из присутствующих, — известен не столько самими своими произведениями, сколько спорами вокруг них. Сейчас по горячим следам пишет роман о черте.

— Так быстро? — удивился Следователь. — Я бы за это время и названия не придумал.

— А его и придумывать не нужно. Оно само просится в дело. «Мёртвая рукопись», например.

— «Мёртвая»? Это что — символ?

— Это — правда. Ибо такому роману суждено навсегда оставаться в единственном экземпляре.

— Почему? — не понял Следователь.

— Почему?.. Да потому, что чёрт — это мистика, это нечто, чего не должно существовать в природе Дарвина, и хоть он сейчас и скачет по всему Городу, в рамках социалистического реализма для такого персонажа места не предусмотрено. «Такое искусство нам не нужно!» — передразнил он кого-то.

— Но разве критерии соцреализма так уж начисто исключают мистическую сторону бытия? — Следователь припомнил все, перечитанное им за последнее время. — Разве не в его рамках написаны «Альтист Данилов» Орлова, «Живая вода» Крупина, романы Анатолия Кима, Чингиза Айтматова и ряда других писателей? В конце концов, для всего есть такой примиряющий жанр как сатира...

— Вот-вот, — скептически усмехнулся Писатель, — иносказания, вуалировка, эзопов язык... А почему я не могу сказать прямо о том, что меня беспокоит? Почему я должен превращать в анекдот то, над чем надо плакать?.. В искусстве не должно быть рамок, и пусть соцреализм зарекомендовал себя как наиболее близкая к жизни школа, но это все-таки — школа! Со всеми правилами поведения, которые, гарантируя предусмотренные программой знания, что-то, тем не менее, обязательно исключают и запрещают. Ну, а какие запреты могут быть оправданы, если искусство — само является частью жизни? Той жизни, в которой, несмотря ни на какие «-измы», существуют и чёрт, и мистика, и неподвластные ни формулам учёных, ни декретам правительства вековечные тайны...

— Ну, так что же? — вмешался Художник. — Из этого следует, что я могу преспокойно продолжать плодить чертей и, не смущаясь, смотреть людям в глаза? Разваливать общество, за счет которого живу, и доказывать, что мое искусство имеет ничуть не меньше прав на существование, чем картины  Дейнеки или Налбандяна?..

— И даже более того! — подхватил Писатель. — Ты не то, что можешь, ты обязан писать только то, что родилось в тебе самом. Все остальное — фальшь, и возьмись ты сейчас писать как Дейнека или же Налбандян, ты принесешь обществу еще больше вреда, чем твой разгуливающий по Городу чёрт, ибо ты — убьёшь еще одну из всё сильнее угасающих в человечестве вер, веру в искренность искусства.

— Так я — что же? Не несу никакой ответственности за то, что происходит сейчас вокруг нас? Разве появление чёрта — не моя вина?

— Думаю, нет. Общество само виновато в случившемся. Оно ведь могло и не принять твоего чёрта. В чем же винить тебя? «Какое время на дворе — таков мессия...».

Художник с сомнением покачал головой.

— Даже если этот мессия похож на Гитлера?

Он медленно прошелся по мастерской, потрогал рукой грунтовку на растянутом на раме холсте, повернулся к Писателю.

— И все-таки — художник всегда в ответе за свою работу. Всегда. Ничто в мире не существует само по себе, не отразившись на чьей-то жизни и что-то собой не изменив. И мы не имеем права ни на одно необдуманное слово в рукописи, ни на один случайный мазок на холсте... Наши книги, наши картины, музыка, скульптура или игра на сцене — не просто радуют глаз. Они вторгаются в жизнь, влияют на ее течение, дают указания, как надо и как не надо жить... Это маяки истории, вехи, не просто отмечающие путь развития общества, а  предваряющие его, служащие ему запрещающими и разрешающими знаками. Это только кажется, что миром правят короли и генсеки, а на самом деле — им правят поэты...

— А что думают по этому поводу другие? — обвел взглядом присутствующих Следователь.

Друзья Художника молчали.

— Я думаю, что нужно просто жить на сверхзадаче, — отозвался геолог из Забайкалья. — Нужно иметь в жизни высшую для себя цель, и тогда не будет страшен никакой черт и не будет нужен никакой Бог. В душе человека, как в земной коре, не может быть абсолютной пустоты. Мы просто не всегда знаем, на что нужно ориентировать поиск, распыляемся на всякие мелочи, отсюда и кажущаяся бесперспективность и пустота месторождения. А дайте человеку цель — и ни от какой пустоты в его душе не останется и следа, вот увидите!

— Да это-то понятно, — кивнул Следователь, — но ведь цель и вера вещи далеко не тождественные. Если черт — это проявление сил, человеку враждебных, то ведь и Бога, как я понимаю, проявлением сил дружественных тоже не назовешь? Ведь все выпадающие человеку испытания — независимо от наличия цели! — совершаются если и не по прямой указке, то уж, по крайней мере, при Его попустительстве, не так ли? Зачем же тогда человечеству подобный пастырь?

— Да затем, что не Бог должен приходить к человеку, а человек к Богу! — откликнулся поэт. — Почему Он должен вмешиваться в наши дела, изгонять от нас чёрта, если нам это, может быть, нравится? Или в истории мало примеров такого насильственного «осчастливливания»?.. Пока нет веры, пока нет нити между Им и нами, Он не может протянуть нам руку помощи, Ему нужен пеленг...

— И вы думаете, что люди его, в конце концов, подадут?

— Уверен в этом. Ведь весь исторический путь человечества — это путь к Богу. Он и сейчас еще не оконтурен в конкретный символ, а сначала? Вспомните — шаманизм, родовые и земельные культы, инициация, магия, тотемизм, анимизм, идолопоклонничество, жречество, фетишизм, тайные обрядовые союзы, конфуцианство, даосизм, культы предков, всевозможные асуры, дэвы, Кетцалькоатли, Брахмы, Перуны... В Меланезии и Полинезии существовала вера в таинственную безличную силу мана, принадлежащую к области невидимого. В Индии у сторонников теории кармы — в закон причинности и судьбы, где от каждого  сделанного нами неправильного или неправедного шага зависела и вся дальнейшая жизнь...

— Совершенно справедливая теория, — заметил как бы про себя Художник.

— Бог был разобщен и раздроблен, и понятие его как Бога Всевышнего, Бога Творца и Вседержителя окончательно укрепилось лишь с введением и утверждением христианства. “Ничтоже первое или последнее, ничтоже более или менее, но целы три ипостаси соприсущны суть себе и равны...”. А уж воспринимаем ли мы его в образе Христа, Планового Задания или, как Ферапонт, в образе окружающей нас Красоты — это зависит только от личности самих верующих и верящих. Главное же, наверное, это сам факт веры...

— Да, — задумчиво повторил за ним Следователь, — факт веры... Только как же нам быть сегодня — ждать этой веры и ни во что не вмешиваться? Сидеть здесь и смотреть на гибнущий за окном Город?..

Гости молчали.

— В России, — медленно, словно бы в раздумье, заговорил Художник, — издавна существует один вернейший способ лечения недугов: клин вышибают клином.

— То есть?..

— То есть — нужно не гоняться за выпущенным чёртом, а рисовать Бога.

— Легко сказать, — хмыкнул Следователь. — Я что ли его нарисую?

— Я, — отозвался Художник. — Я нарисовал чёрта, мне рисовать и Бога. Чего бы мне это ни стоило...

 

...Позже, примчавшись на тот страшный звонок в мастерскую Художника, Следователь снова вспомнит этот вечер, этот свой незваный визит, затеянную им беседу и запоздало обвинит себя во всем случившемся. Но сегодня, когда зло торжествовало победу за победой, когда Город неуклонно превращался в выплывший из огненного озера зловещий Пандемониум, все его мысли были сосредоточены только на одном, главном вопросе — изгнании черта.

Покинув уже на рассвете мастерскую Художника, он позвонил жене и прямиком отправился в Управление. Раскрыв папку с «Делом», снова углубился в собранные им выписки о черте и нечистой силе.

«Лукавый — это личность, это некто... Зло имеет своим началом грех одного ангела», — объяснял происхождение чёрта в своем «Догматическом богословии» специалист по чертовщине Лосский.

«Согласно учению Зороастра — доброе начало представляют бог Ахурамазда — творец неба, земли, человека — и его помощники. Ему противостоят бог злого начала — Апухра-Майнью и его помощники», — вторила другая летопись.

«...Мир находится под влиянием мощной нечистой силы!» — предупреждал человечество в одной из своих речей Папа римский.

«Фигура и идея чёрта проходит через истории всех религий, начиная с самых первобытных», — писал исследователь Штернберг.

«И был день, когда пришли сыны Божии предстать пред Господа; между ними пришел и Сатана», — сообщалось в книге Иова, а книге пророка Захарии уточнялось, что Сатана стоит по правую руку Иисуса. В «Новом завете» бесы упоминались уже только как служители Сатаны, которые вселяются в человека, дабы вредить ему.

«Шесть качеств имеют бесы: тремя они подобны людям, а тремя ангелам: как люди они едят и пьют, как люди, они размножаются и, как люди, они умирают; как у ангелов у них есть крылья, как ангелы, они знают будущее, как ангелы, они ходят от одного конца мира до другого. Некоторые говорят: они принимают любой вид и становятся невидимками», — давал объяснения Талмуд в трактате Авот, а в трактате Берахот учил, как их увидеть:

«Пусть берёт послед кошки чёрной и рождённой от чёрной, первородной и рождённой от первородной, пусть сожжёт, смелет и посыплет себе глаза, и он увидит их!..».

По подсчётам Вейера, в XVI веке существовало 44635569 чертей. По Ж.Бессаку каждого человека окружает 11000 чертей: справа — 1000, а слева 10000.

«Ведьмы... есть такие люди... кои посредством некоторых мазей и кувырканий через 12 ножей оборачиваются во всяких зверей и птиц, а особливо в волков, свиней, сорок и копны сена; также и других людей оборачивают и делают худое своим ближним», — сообщал “Словарь русских суеверий”.

Митрополит Макарий, ссылаясь на блаженного Августина и Тертуллиана, писал, что дьявол «был до падения своего... самым первым и совершеннейшим из всех сотворенных духов, преимуществовавшим перед всеми воинствами ангельскими», но «по собственному произволу уклонился в грех» и увлёк за собой других...

Дойдя до письма люксембургского епископа Иоанна Ляурента об изгнании беса из одной из своих прихожанок, Следователь не выдержал, закрыл папку и положил ее в сейф.

«...Взял я в руки дьявольские заклинания и хлестал его освященной плетью тем сильнее, чем он больше корчился и извивался... Сняв мощи со святого креста, я сказал ему по-латыни, что стану бить его крестом, тогда он притих», — делился епископ опытом, которым при самом огромном желании нельзя было эффективно воспользоваться, ибо для этого Следователю пришлось бы отхлестать половину Города.

— Это нам не подходит! — раскачиваясь на стуле, медленно проговорил он и, посмотрев на часы, с удивлением обнаружил, что давно уже пора бы чего-нибудь перекусить. Едва мелькнула мысль о еде, как в желудке тут же заурчало, и рот заполнился слюной.

— Не искушай, диавол! — невесело пошутил он и, встав из-за стола, закрыл кабинет и вышел на улицу.

Первый осенний дождик дробно сеялся на неубранные, закиданные окурками и бумагой тротуары, бисером оседал на витринах магазина «Пассаж», навязчивой шлюшкой тянулся к лицу, обвивая слюнявой липкостью и передергивающей тело брезгливостью. Пролетающие независимо от сигнала светофора автомобили смачно окатывали одиноких прохожих разбрызгиваемыми из-под колес лужами, редкие, переполненные безбилетниками и руганью, троллейбусы пугливыми первоклассниками торчали на перекрестках, пережидая проносящихся на красный свет лихачей и ловя подходящий момент для безопасного пересечения поперечной улицы...

Не желая тащиться два квартала до столовой, Следователь забежал в ближайший к Управлению магазин и стал в очередь к колбасному отделу. Несмотря на полный зал народу, очередь продвигалась на удивление быстро — видимо, большая часть покупателей просто пережидала здесь дождь, так что скоро он приблизился к прилавку.

— Не давайте в одни руки больше килограмма, а то задним не хватит! — раскатился вдруг над гудящим, как улей, залом показавшийся ему знакомым надтреснутый, кашляющий голос, и спокойная дотоле очередь взорвалась ревом дремавших в ней до поры страстей.

— Это почему же не больше килограмма? — возмущенно закричали передние, хотя секунду назад собирались покупать всего по двести-триста граммов. — Это где же такие правила есть, покажите нам!..

— А мы что, по-вашему, не люди? Мы тоже хотим есть! — напирали задние. — По килограмму — и не больше!

Напрасно повышали голос, призывая всех к порядку, оглушенные криками продавщицы, напрасно доказывали наличие в магазине несметных запасов колбасы — околдованная магическим словом «кончается!» очередь стремительно возрастала, змеясь и закручиваясь по магазину. Рев и крик висели под потолком, нездоровый ажиотаж накалял лица и речи, и уже долетало из некоторых мест пресловутое «вас тут не стояло!» — и уже слышались кое-где нелицеприятные и непечатные эпитеты, и уже начиналось между кем-то петушиное, мальчишеское поталкивание, сопровождаемое сопением и выкриками «Ну, т-ты!..».

Бросившись на прозвучавший в конце очереди, вызвавший этот беспорядок, голос, Следователь безуспешно метался среди все увеличивающегося числа покупателей, пытаясь обнаружить его обладателя. Но только едва уловимый запах серы подсказывал ему, что тот, кого он ищет, действительно был здесь минуту назад, да однажды вдруг показалось, что прямо ему в спину прозвучал сдерживаемый, но так хорошо ему запомнившийся по театру смешок: «Ха-ха-ха!..» — но рокотание толпы заглушило его, затопив магазин густым, нечленораздельным гулом.

Не рискнув в этой обстановке лезть отыскивать свое место в очереди, Следователь купил семикопеечную городскую булку и, откусывая на ходу жадные куски, возвратился в Управление.

Сводки о происходящих в Городе событиях продолжали поступать с лавинообразной скоростью. Город агонизировал. Потоками текли анонимки, майским садом расцветал на погребенной морали бюрократизм. На легальное положение вышла госпожа взятка. Управление “Горлифтхоза” в один день отключило все лифты и отвергло любые попытки желающих получить на этот счет хоть какие-нибудь объяснения. Такси перешли на тройные тарифы с поездками по маршрутам, выбираемым отныне не пассажиром, а самим водителем. Ателье индпошива изощрялось в изготовлении костюмов для осьминогов и всем составом хохотало во время примерок над ошарашенными клиентами, после чего гурьбой выталкивало их в этих нарядах за двери мастерской. На многих учреждениях вместо графиков приёма появились таблички типа: «А пошли вы все на...»; швейцары центральных ресторанов ввели для желающих попасть в зал всевозможные конкурсы — на лучшую песню, на лучший подарок швейцару, на лучшее мытьё вестибюля... Известная певица начинала отпускать посреди концерта сальные шуточки, интимно подмигивала в зал и с кем-то заигрывала.

— А ты ничего! Ты, ты — усатый, в третьем ряду... Я бы с тобой побаловалась! — объявляла она через микрофон и нагло смеялась в возмущенный зал.

На улице Великого Пролетарского Писателя толпа подралась из-за лежащего на тротуаре кошелька, в котором, как оказалось, было самое что ни на есть настоящее дерьмо. Многолетний и нерушимый ритм жизни Города распадался на глазах, жёны оставляли мужей, матери детей, сын поднимал руку на отца, и уже было зарегистрировано несколько случаев нелепого и необъяснимого братоубийства. Ближайшие и вчера еще любившие друг друга родственники за всякую мелочь тащили друг друга в суд, обладатели мало-мальских руководящих постов выжимали из своего положения весь возможный и невозможный максимум уж если не материальных прибылей, то хотя бы удовольствия. На подпольные рынки выплеснулись порнография и наркотики, но одновременно пошли в гору цены и на Бога. Во всех церквях городской епархии увеличился приток верующих и в одно из воскресений в самой крупной из них выступил с персональной проповедью сам Владыка.

— Христианское видение космоса оптимистично, — сказал он, — но в мире еще очень много зла, и это — результат вторжения в нас и в наш мир тёмного враждебного агента — диавола. Основная его тактика заключается в том, чтобы уверить христиан, что он не существует, основное его оружие — ложь и погребение правды. Спасение от диавола по Евангелию от Марка — в молитве и посте, а по Евангелию от Жизни — в срывании тёмных покровов и разоблачении дьявольского вранья и обмана.

Центральная газета «Помост» призвала всех сохранять внутреннюю стойкость и моральную силу и объявила Всегородской атеистический субботник, ибо строителям светлого общества не к лицу терять свой моральный облик ни перед какими мистическими силами, как бы этого не хотел кое-кто на Западе. Правительство собралось на внеочередной Пленум, объявило Город закрытым на карантин и послало ноту протеста враждебному заокеанскому блоку.

Полковник подал рапорт, сдал Следователю свои полномочия и ушел в длительный, беспросветный запой.

Паника и дестабилизация нарастали...

 

...В тот вечер ему позвонила Оксана.

— Ты сегодня свободен? — спросила она, и Следователь с горечью понял, что за последнее время успел забыть голос собственной супруги.

— Нет, наверное... А что?

— Да я тут затеяла пирог, не могу никуда отлучиться, а нужно встретить Мишку из школы... У них там какой-то концерт сегодня, ты не зайдёшь за ним?

Он вспомнил сына, и на душе сделалось светло и тревожно. Мишка учился уже в четвёртом классе, они его давно считали самостоятельным и не боялись за него, но в эти дни мальчишку лучше одного на улице не оставлять. Мало ли сейчас сообщений о преступлениях в отношении детей?..

— Хорошо, дорогая, я сейчас передам дежурство и пойду в школу, не беспокойся, — и он положил трубку.

Сказать по правде, его присутствие в Управлении давно уже носило чисто символический характер, ибо и само Управление в эти дни казалось скорее неким реликтом другой эпохи или же штабом без армии, нежели организацией, отвечающей за порядок и безопасность в Городе. Являвшее еще недавно безукоризненный и отлаженный механизм, сегодня оно, как выброшенный половодьем на мель пароход, поскрипывало среди бушующей стихии оторванными рулями, и единственное, что еще осталось команде — это выглядывать в иллюминаторы на проплывающий мимо бортов сор. Но с этим можно было справиться и без присутствия капитана...

 

...Концерт в школе уже подходил к концу, и, осторожно притворив за собой дверь актового зала, Следователь присел на свободное место и огляделся. После ежедневного чтения сводок о захлестнувшей Город мерзости, после множества дебильных или циничных лиц, проходящих перед ним в кабинете и встречаемых на улице, было до удивления непривычно и странно видеть сейчас вокруг себя эти умиленные родительские улыбки и переполненные гордостью за своих детей взгляды. И впервые за этот кошмарный период он почувствовал себя хорошо и спокойно, как раньше. И какое-то шестое, седьмое или, может быть, восьмое чувство подсказало ему, что скоро эта ужасная и неправдоподобная мистерия в Городе закончится. Обязательно закончится.

...Папы! Если вы мужчины —

то не бойтесь чертовщины!

 

Щедрые родительские аплодисменты стряхнули с него нахлынувшую было благостную полудрему и, отыскав среди детворы своего Мишку, он отправился с ним домой, к обещанному Оксаной пирогу.

— Ну, слава Богу! — обрадовалась она. — Хоть один вечер побудешь дома, а то мы уже забыли, когда вместе за стол садились! — и торопливо захлопотала у стола, а Следователь сбросил пиджак и пошел в ванную.

Ах, какое это наслаждение — погрузиться в зеленоватую от хвойного экстракта, обжигающую пенную воду и забыть обо всем, что осталось там, за этими уютными кафельными стенами! Кто не уставал до смерти, тот никогда не испытывал истинного удовольствия от таких простейших вещей как горячая ванна, душистое мыло, махровое полотенце...

Следователь потянулся к захваченному с собой портсигару и осторожно, стараясь не намочить табак, вынул папиросу. Вообще-то Оксана не позволяла ему здесь курить, и он с ее требованием считался, но сегодня, после стольких дней перенапряжения...

Он щёлкнул зажигалкой, и одновременно с этим в глубине квартиры зазвонил телефон. Смутное предчувствие очередной неприятности горькой отрыжкой подкатило к горлу и, затянувшись табачным дымом, он не почувствовал того сладкого удовольствия, которое обычно доставляло ему это редкое курение в ванной...

— Что там? — крикнул он сквозь дверь, услышав шаги возвращающейся на кухню Оксаны. — Не вызов?..

Меньше всего ему сейчас хотелось ехать по вызову.

— Нет, — ответила она, — не вызов. Сказали, что какой-то художник повесился... Я, правда, фамилию не разобрала... — и она прошла мимо и вскоре снова зазвенела на кухне посудой...

 

ЭПИЛОГ

 

...Густой, уже по-настоящему осенний и холодный дождь висел над разоренным и замусоренным Городом, заштриховывая своими диагоналями и иглу далекой телевышки, и увенчанные звездами башни правительственного Детинца, и неисчислимые гигантские щиты вокруг котлованов, сообщающие, что строительство данного объекта ведет СМУ такое-то... Природа не подвластна чертовщине, осень — время дождей, и как бы ни благоволило к нам небо, оно вынуждено было следовать своим погодным законам и извергать воды на случайных прохожих, среди которых можно было обнаружить и никому не известную старушку Федотью, семенящую под допотопным чёрным зонтом к подъезду четырёхэтажного облупленного дома. С трудом оттянув тяжёлую дверь парадного, она протиснулась внутрь и, сложив свой перепончатый, как крыло летучей мыши, зонтик, увидела вдруг превозмутительнейшую картину, изумившую ее настолько, что старушка от растерянности так и замерла, позабыв о стынущем дома самоваре, и купленных только что в булочной любимых бубликах с маком. А увидела она перед собой следующее — увидела некоего набриолиненного щёголя с узенькой бородкой клинышком и рядом — обнимающую его пятнадцатилетнюю дочь Федотьиного соседа по верхней площадке Леночку, круглую отличницу, активистку и очень примерную девочку. Кофточка ее была до самого живота расстегнута, и цепкие пальцы щеголя, как хищные ястребы, теребили остренькие белые груди отличницы.

— Ну, чего, бабка, уставилась? — задыхаясь, выкрикнула Леночка из-за плеча своего обольстителя. — И тебе кайфа захотелось? — и, оглянувшись на ее выкрик, щеголь выстрелил в лицо Федотьи страшным нечеловеческим смехом, от которого она отпрянула к стенке и со словами «свят-свят-свят!» наложила на хохочущую рожу крестное знамение.

— Изыди, сатана! — прошептала она испуганно и так и застыла с открытым ртом и рукой, совершающей крещение, ибо то, что произошло на ее глазах вслед за этим, было действительно страшно.

Хохочущее лицо щеголя передернулось, перекосилось в гримасе невиданной боли и, захрипев, точно он подавился костью, начало быстро бледнеть, растворяться и за какую-то минуту в исписанном гадкими словами и анатомическими рисунками углу остался только лёгкий запах серы да ошарашенная, недоумевающая Леночка, испуганно взирающая на свою оголённую искусанную грудь.

— Ой, мамочка! — взвизгнула она, словно очнувшись от шока, и, застегивая на ходу кофточку, бросилась вверх по лестнице...

 

Вот что могла бы рассказать Следователю старушка Федотья, если бы он знал о её существовании и захотел побеседовать с ней лично. Но Следователь о Федотье не знал. В это самое время он стоял в опустевшей мастерской Художника и, глядя сквозь громадное окно на растворяющуюся в сумерках улицу, о чем-то думал. За его спиной с многочисленных полотен безжизненно взирали сотворенные Художником и похожие то на Дмитрия Донского, то на старика с плаката “Помоги голодающему Поволжью!” боги, а перед ним, за залитым дождевыми струями стеклом, торопливо пробегали куда-то люди... Он еще не знал, что это возвращаются к своим мужьям протрезвевшие от дурмана чертовщины жёны, что это отцы семейств несут на домашний суд свои повинные головы, а блудные дочери спешат выплакать свою боль на всепрощающей материнской груди... Он не знал, что в это самое время кассир Никудышкин с замирающим сердцем пробирается к кассе, чтобы возвратить украденные оттуда деньги, а директор театра обзванивает родильные дома Города, и, слушая долгие гудки в трубке, до крови кусает губы...

Он многого еще не знал в этот вечер, Следователь, но даже и потом, когда он, наконец, убедится, что на этот раз всё закончилось благополучно, он так и не сумеет освободить себя от той засевшей в нём, неотвязной, мучительной и болезненной мысли, без ответа на которую уже так и не сможет больше спать спокойно.

Кто же всё-таки нарисует людям настоящего Бога?

Кто?..

 

---

(1) — Для советских времён это была весьма приличная сумма.