Дмитрий ВОЛОБУЕВ. ПОИСК ГОРНЕЙ МУДРОСТИ. О книгах Анатолия Байбородина «Не родит сокола сова» и «Озерное чудо»

 

Дмитрий ВОЛОБУЕВ

ПОИСК ГОРНЕЙ МУДРОСТИ

О книгах Анатолия Байбородина «Не родит сокола сова» и «Озерное чудо» (Москва: Вече. - 2018)

 

В московском издательстве «Вече» были переизданы две книги Анатолия Байбородина «Не родит сокола сова» и «Озерное чудо», в которых, по словам писателя, «запечатлелась история и судьба русского крестьянства начала, середины и конца ХХ века, в пору великих и трагических перемен. Трудна и отрадна была жизнь забайкальских пахарей, скотоводов, рыбаков и охотников в пойменных долинах, где щедрые пашни и богатые сенокосные угодья, в бескрайних лесостепях, где обильные пастбища, в глухоманной тайге, где бродил зверь и таилась дичь, у диких рек и вольных озер, где на алых зорях буйно плескалась рыба. Народная жизнь, не утратившая цветистого говора, мудрых обычаев, таинственных обрядов и поверий, навеянных целомудренной и дивной забайкальской природой, – жизнь сия ведала мрачные падения и божественные взлеты в обретении забытого народно-православного русского духа».

В книги вошли так же произведения посвященные городу Иркутску, с его многовековой судьбой, с его чудесами деревянного и каменного зодчества; и среди героев – писатели, художники, журналисты с их психологически сложным, мистически противоречивым душевным миром, с их поиском горней спасительной мудрости.

При тематической и нравственной общности с русской народной прозой 70-80 годов прошлого века, произведения Анатолия Байбородина отличает глубинный парадоксальный психологизм – поток противоречивого сознания, мифологизм, детальный этнографизм и христианский мистицизм; в описании жизни человека и природы – очерковость и пейзажная живопись; в стилистике – фольклоризм и словесный орнаментализм – пристрастие к сложному поэтическому образу.

Проза писателя стала идейным мостом, перекинутым из почвенной «деревенской» прозы закатного СССР к православной почве, и способствовало рождению или возрождению литературного направления – неожиданного в атеистические годы и стержневого в современной русской прозе – которое можно назвать христианским реализмом.

В аннотации книг использованы цитаты из произведений, отображающие основные идеи и эмоционально-стилистическое своеобразие повестей и рассказов.

 

Книга «Не родит сокола сова»

 

Открывает сборник роман «Поздний сын», который в первой редакции был издан в восьмидесятые годы прошлого века (Москва: Современник, 1988), а в окончательной редакции в нынешнем веке (Москва: Вече, 2011).

Роман – послевоенная история русского народа, изображенная через историю забайкальского русско-бурятского села, через историю старинного сибирского рода с его радостями и горестями, с грехами и надеждой на спасение, с великой любовью к природе и своей родове. В сердцевине романа – шестилетний Ванюшка Андриевский, что попадает в жестокий водоворот отношений трех предшествующих поколений. И парнишку спасают от беспросветной печали праведники, кои не извелись в мире; к их смиренным и ласковым душам обережно и влечется отроческая душа, словно ведающая божественные словеса святого апостола Павла: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше…» (1 Кор. 13:13).

Жизнь фронтовиков, их сынов и дочерей, опаленных войной, а так же послевоенных детей, жизнь то во зле, то в покаянии, изображена через ее отражение в зеркале детской непорочной души. Не случайно в эпиграфе романа заповедь Иисуса Христа: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 13:13).

В завершающей главе романа Ванюшка Андриевский, ставший уже отцом малой дочери, вспоминает свое детство и озаряется мыслью, что не взрослые, заросшие грехами, воспитывают малых детей, а дети нас, пока чада еще яко ангелы, еще не набрались взрослых грехов и пороков.

Коль действие романа разворачивается в русско-бурятском селе, то и отдельные главы посвящены осмыслению и описанию хозяйственных, народно-обрядовых и религиозно-мистических взаимоотношений двух народов.

Идеи, художественно воплощенные в произведении, звучат уже в прологе романа:

«…C унылыми летами, скорбными морщинами Иваново детство, померкшее, было, в вечёрошней мгле, ласково, тихо вызревало и милостью Божией становилось ясным и проглядным. Гасло в памяти ближнее, суетное, и утренней зарёй нарождалось дальнее. (…) Когда в утомлённую память являлось детство, то Ивану казалось, что, задыхаясь от жажды, усталый, сморённый, упал посреди раскалённой дороги жизни, в сухой и белёсой забайкальской степи; и мать из небесной глуби подаёт деревянный черпак, и он припадает к нему одервеневшими от зноя, растресканными губами, и студёная вода с таинственным перезвоном проливается в душу, смывая тоскливую горечь. (…) Но неужели мы лишь в детстве, даже с бедами его, и бываем воистину счастливы, или это нам, худобожьим, мерещится от растерянности перед жизнью, от испуга перед её тёмным краем?.. Неужели, как молитва Богу, лишь детство верно утоляет наши печали, лишь детство, как свечка в лихорадочной пестроте и сумраке нашей взрослой жизни?..»

Историческая повесть «Не родит сокола сова», давшая название книге, ранее издавалась в России и за рубежом (Мюнхен: Вече. – 1991. – № 42. То же // Улан-Удэ: Собор. – 1992. – № 3. То же // Новосибирск: Горница. – 1999. – №.1. То же // Всеволожск (Ленингр. обл.): Всерус. собор. – 2009. – № 4. То же // сб. «Не родит сокола сова» – Москва: Вече. – 2011).

В повествовании – история отца и сына, отверженных миром: отец, охотник Сила в конце ХIХ века изгнан миром фанатичных староверов-скрытников, таящихся в забайкальской тайге, а сын его Гоша Хуцан отвергнут миром сельских жителей середины ХХ века, во время воинственного безбожия и коллективизации и в колхозную пору. История отверженных людей дана на фоне сложных и порой воинственных отношений между староверами-скрытниками, прихожанами господствующей православной церкви и политическими ссыльными, безбожниками, богоборцами. Повествование посвящено исследованию истоков и святости, и богоборчества в крестьянской среде, для чего автор отображает крестьянский мир (в том числе и старообрядческий) в ретроспективе столетия. История воинственных безбожников отображена на фоне отношений между староверами-семейскими и прихожанами господствующей Церкви, так же на фоне идейного противостояния между православными христианами и политическими ссыльными из русскоязычных евреев.

«Сумрачные тайны кутают смертные грехи, как отыгравшие и угасшие страсти хоронит в себе заплесневелая кладбищенская тишь, а посему сколь Иван Краснобаев ни пытался разгадать заблудшую судьбу сельского отвержи, но все беспроку. Слышал про архаровца уйму баек — и смешных, и грешных — да и надивился на Гошу Хуцана вдосталь, отчего ухабистый, жиз­ненный проселок его хоть и туманно, порвано, а все же виделся из края в край, от рассвета и до заката двадцатого века. Но то внешняя, зримая жизнь, отгадка же душевной, – с молитвенной слезой и покаянием под святыми, – рассудку не давалась. Гоша… Георгий Силыч Рыжаков… оказался не так прост, каким виделся Ивану. И тогда пытливый ум, вольное воображение занесло его в родовые гнездовища Георгия Силыча, где причудливо и зловеще переплелись два кореня – староверы и христопродавцы».

 

Книга «Озерное чудо»

 

В книгу «Озерное чудо» вошли повести и рассказы, известные читателю по журнальным публикациям. Открывает сборник короткая повесть «Счастье – дождь и ненастье» – начальные заголовки: «Утоли мои печали…», «Не попомни зла», «Февральская оттепель» – опубликованная в журналах и сборниках: (Прага: Советская литература (На чешском языке). – 1987. – № 4. То же // Иркутск: Сибирь. – 2005. – № 1. То же // Сибирская библиотека для юношества. Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во. – 1992. То же // Новосибирск: Сибирские огни. – 2004. – № 11. То же // Алтай: Барнаул. – 2006. – № 2. То же // Москва: Вече, 2013).

В повести – отношения деревенского подростка Вани со отцом и матерью, а потом – отношения Ивана Краснобаева со своей пятилетней дочерью… «…Ивану Краснобаеву чудилось, душа его, Христом Богом дарованная, сродни материной, не отцовской; и когда поминал мать, Царствие ей Небесное, то перед скорбно осветленным, далеко видящим взглядом зорево, полуденно и закатно оживал таежный кордон на реке Уде, где отец лесничал о ту пору. И приблазнилось …ясно он помнить не мог семи лет отроду… привиделось отстраненным от себя взором, словно узрелось с небес, как страдал с сестрой Верой и матерью о Великом посте, бедовал посреди робко оживающей вешней тайги. Помнится, на Вербное воскресенье заморосил первый апрельский дождь и мать улыбнулась: мол, вот оно наше счастье – дождь и ненастье…»

Повесть «Счастье – дождь и ненастье» завершающими главами вошла в роман «Поздний сын».

Следующее произведение книги – повесть «Горечь» («В озерном краю», «Вечный искус»): повесть. // Новосибирск: Горница. – 2000. – № 3. То же // Москва: Наш современник. – 2001. – № 9. То же // сб. «Озерное чудо» – Москва: Вече, 2013).

В лирической повести – история богемного журналиста и поэта, что через пятнадцать лет навестил родное село… «День меркнет ночью, душа – грехом, древо – гнилью, железо – ржой… (…) Ощущение родного села, тяга к степному озеру проснулись нежданно-негаданно и лишь нынче: в тихие ночи, когда Игорь лежал без сна, виделась сверкающая, играющая на солнце, озерная рябь, и он …от горшка два вершка… забредает по теплой отмели…»

Навестив село, Игорь погостил в рыбацком поселке, где «воспылал страстью» к Елене, дочери потомственного рыбака… «Человек в чести сый не разуме, приложися скотом немысленным и уподобися им» (Псалом Давида 48, 13). Повесть «Горечь» – столкновение враждебных миров: мир глухоманной рыбацкой заимки второй половины двадцатого века, где чудом выжили исконные нравственные устои, и мир городской художественной богемы, траченной «философским» цинизмом и нигилизмом. В сем столкновении в душе Игоря после смятения рождается свет…

Русско-бурятским отношениями посвящена повесть «Белая степь» («Елизар и Дарима»: повесть // Книга о любви. Иркутск: Вост-Сиб. кн. изд-во. – 1997. То же // Иркутск: Созвездие дружбы. – 2005 – № 1. То же // сб. «Озерное чудо» – Москва: Вече, 2013).

Действие повести разворачивается в забайкальском русско-бурятском селе, где в потешном, балагуристом ладу и братчиной дружбе жили перемешано русские — рыбаки да таежники и буряты — чабаны да охотники. Повесть – история юношеской любви Елизара, русского паренька из староверческого (семейского) рода, и Даримы, девушки из древнего бурятского рода Хори. Но любовь в повести – лишь повод отобразить мудрость и красу народных культур двух народов, – культур, слитых с лесостепной забайкальской природой.

«…Не радуйся нашедши, не плачь потеряв, — вот заповедь, тогда еще неведомая Елизару, отчего ликующими были его ночи, отчего так стремительно пришла расплата и отчего она была такой мучительной; но, как говаривала тетка Ефимья, сердце заплывчато, обида забывчата: и хоть не уходила Дарима насовсем из тоскующей памяти, но уж другая припала к сердцу, и была она одного с Елизаром роду, племени; а благоуханная цветочная земля — хангал дайда, и белая степь — сагаан хээрэ, и смуглая девушка, скачущая от березы к синеватому месяцу, поминались уже как сон, красивый и счастливый сон, в котором не было злости и обиды».

В духе и стиле народно-политического фарса исполнена повесть «Деревенский бунт или как мы провели американцев» (сайт «День литературы» – 2015. То же // книжные сайты. То же // сб. «Деревенский бунт» – Москва: Вече. – 2018).

Повесть исполнена в жанре сказочного фарса, где в числе героев не только люди, работники колхоза имени Алена Даллеса, но и колхозный скот. Повесть – политическая, экономическая, культурная картина России в лихие девяностые годы, когда мировые силы зла сокрушали страну, и народ русский посильно сопротивлялся.

«Богатый колхоз имени Ильи Муромца на воровском закате прошлого века махом обнищал, пошёл по миру с христорадной сумой, и в сибирском селе Ботало избы на глазах одряхлели, небом крытые, светом гороженные; лишь красовались, словно крали на выданье, хоромы лавочников, шинкарей и шинкарок, торгующих палёным пойлом, которое ласково величали пелёнка, катанка; и от сей ласковой палёнки спалилась, улеглась под крестами на русских погостах уйма мужиков, да и баб. (…) …И брусовой правленческий барак с палисадом, где томилась на солнце скучная берёзка, обветшал, врос в землю, и облупилась зелёная краска. Но председатель, держа нос по ветру, переименовал колхоз из «Ильи Муромца» в «Аллена Даллеса». (…)

«Вот так, мужики, и живём, хлеб жуем, а ино и посаливам, – ведал Мартемьян Иванович Бухтин, всенародно избранный конюх. – Да-а, чуть, паря, не забыл… Когда открылось нашему руководству из Америки, что Демократка с Соколом сошлась, начал, паря, зреть мировой скандал. Ихний президент… Забил Клином, кажется… нашего президента пужнул: дескать, войной пойду и тебя на сухой осине повешаю. Наш и утух, посулился землю Америке продать. По дешёвке, конечно… Коль заводы уж продал, пора и за землю браться. А потом дал разгону нашему присидателю и даже Конскому Врачу. Те перепужались и тут же подали в отставку. Укочевали в США. Они туда загодя своих баранов перегнали. Да не своих даже — колхозных… чтоб не с пустыми руками деру дать. Но бригадир наш грозился: дескать, вожжи в руки возьмём, дак и за океаном достанем. Покажем кузькину мать. Дескать, не таким фармазонам лён ломали, и с этими, Бог даст, совладаем. А я вот думаю: даст ли Бог?.. Не отвернулся ли? Но надежды не терям. Без надежды уж не жизнь, одни дожитки…».

Любви сельского плотника Сани к работнице здешней библиотеки Клаве посвящена повесть «Песня журавлиная моя» (сайт «Русское поле» – 2015; сайт «День литературы» – 2015. То же // Новосибирск: Сибирские огни. – 2017. – № 4. То же // сб. «Деревенский бунт» – Москва: Вече. – 2018).

В повествовании речь не столь о любви, что освятилась венчанием в храме, но про постепенное обретение героями православного самосознания.

 «…Казалось, и буйные ветра не заметут в храм её, пусть не богохульную, равнодушную к вере, но Клава любила каменное и деревянное благолепие церквей; любила, любовалась …лепота!.. и слышала сквозь века ангельское пение с древнего клироса, колокольный звон и лязг мечей… Позже из ветхих книг, пахнущих ладаном и древней пылью монашеских келий, и даже из кинокартин про ранешнюю жизнь, Клава вызрела красоту церковных обрядов, и в душе пробудился пока ещё чуть слышный интерес ко Христу Богу… (…) Судьба свела и свила Клаву с плотником Щегловым, похожим на ершистого подростка; и метельным закатом столетия, будучи уже чадородливой бабой, Клавдия обручилась и обвенчалась в сельской церкви, а затем, посильно воцерковленная, осмыслила чин… Жених и невеста …так смеха ради Саня с Кланей величали себя… накануне исповедались и причастились на Божественной литургии, а после полудня ласково завернули в рушник, расшитый алыми райскими птицами, икону Божией Матери со Спасом, что досталась Щегловым от бабы Ксюши, Царствие Небесное, рабе Божие...».

Повествовательный раздел завершают «Путевые вехи» (повествование из дневниковых записей //Иркутск: Иркутский Кремль. – 2009. – № 3. То же // Москва: Москва. – 2010. – №3. То же // Интернет-сайты. То же //Иркутск: Сибирь. – 2012. – № 1-2. То же // сб. «Деревенский бунт» – Москва: Вече. – 2018).

Если «…сочинитель не ведал, куда засеять зерно или скорбел, что зерно сгинет в долгой и мудрёной повести, то собирал зерна в лукошко – рождались краткие сказы: «затеси», «зерна», «подорожники», «камешки на ладони». Вот и я, грешный, измыслил «Путевые вехи», куда собираю, радостные и печальные, светлые и сумрачные заметы – впечатления, размышления, не дающие покоя неприкаянной душе». Вот три фрагмента, где выражены основные идеи повествования:

«Степенный зажиточный мужик ведает от святых отцов: в окно подать – Богу дать, а скупому человеку Господь убавит веку. Вот и вырешил: на Святой Пасхальной седмице тряхнуть мощной, авось не убудет. Да и всё может случится: и богатый к бедному стучится. Бывало, иной нажил махом – ушло прахом. (…) Слышал он, трудяга, крот земляной, яко рече Господь: «Птички Божии не жнут, не сеют…», но не может вместить в мужичью душу Божественные глаголы… (…) До святой Марфы мужику, что до небес синих, но охота вместить, и он усерднее угощает христорадных прошаков…» («Птички Божии не жнут, не сеют…»).

«Случались лихолетья на Руси: «Хоть убей, следа не видно. /Сбились мы, что делать нам? / В поле бес нас водит, видно, / Да кружит по сторонам...» Но в старорусье бес кружил лишь «высший свет», отверженный крестьянами, измученный гордыней и воспетыми пороками; но крестьяне, греша и слёзно каясь, смиренно верили в Царя Небесного и Царицу Небесную, во всех святых, в небесах просиявших; и оно, русское простонародье, на крестьянскую колодку шитое, отбивалось от беса крестом и постом. Царь Небесный – спасает душу для Царствия Небесного, земной царь-батюшка …в середине двадцатого века отец народов… утверждает Божью правду в царстве дольнем. Но и змей-искуситель не дремал, соблазняя мудростью дольней, что безумие для мудрости горней; и, как вначале века, вновь окутал Россию сумрак окаянства, когда и простолюдье заблудилось на росстани дорог, в духовной тьме шатаясь и вправо, и влево, туда, где померещиться призрачный огонёк, куда поманит лукавый голосок… « («Поэт». Русским поэтам двадцать первого века посвящается.)

«…Русский мужик-древоделец, срубив дом-пятистенок из сосняка, что до звона выстоялся на корню, уложив в нижние венцы лиственничные кряжи, умудрив кружевной лепотой, гадал не о том лишь, что в трудах и молитвах ладно, угревно и чадородно заживут домочадцы в избе, но и небесной блажью cладко томил сердце: продюжит изба два века, и добрым, молитвенным словом помянут внуки и правнуки его, строителя хоромины, и легче, отраднее будет на небесах его крестьянской древодельной душе, грешной, но согретой родовой, братчинной и сестринской любовью во Христе…» («Люблю до вечного покоя»).

 

* * *

Раздел «Рассказы» открывает «Озерное чудо» («Чудо»: рассказ // Москва: Наш современник. – 1984. – № 10. То же // сб. «Озерное чудо» – Москва: Вече. 2013. То же // сб. «Деревенский бунт» – Москва: Вече. – 2018).

В рассказе, посвященном Валентину Распутину, – сложные отношения школьников в их переходном возрасте, но прежде – детское восприятие перемен в природе, как божественных чудес.

«После Покрова Богородицы — после мягких и влажных снегов, вкрадчиво застивших весь белый свет, утаивших тёмную, молчаливую дерев­ню, — в ясную ночь Сосновское озеро вдруг замерзало. Ближе к Димитрию-рекоставу, когда голубова­тый месяц сиротливо и знобко плавал в покойничье-белом сиянии, а звезды, омертвелые листья, похрустывали от стужи и сине позванивали, — о такую пору озеро замирало. С вечера бушевало, полоща на ветру сивые космы, выло с пристоном, металось и билось в заиндевелый берег, царапая когтями деревянные мост­ки, а утром, на тихой заре — чудо. Лёд... Гребенкой замерзали вдоль берега на мели вчерашние волны, махом, на измождённом взлёте вдруг обмирали тронутые ночными чарами, а дальше уже стелилась голубоватая гладь. Инеем светилась увядший приозёрный ковыль, седина укрывала белёсую щетину построжавшей зем­ли...

Ребятишки, едва опомнившись от влажного покровского снега, от садких и жарких снежков, счастливым воплем встречали очередное Божье чудо, смастерённое воеводой стуж… (…) Чудо таилось и в ежегодном обращении озера… кажется, вчера купались, рыбачили… в ле­дяную степь; чудно было и от пугливого, счастливо кру­жащего голову ощущения, что, словно милостью Божией, бежишь, катишься по самой воде, — столь ещё тонок и прозрачен потрескивающий лёд...»

«Купель» (рассказ // Москва: Наш современник. – М., 2004. – № 8. То же // Иркутск: Сибирь. – 1998. – № 3. То же // Москва: Российские дали : антология рус. прозы. – 2006. – Т. 2. То же // Барнаул: Алтай – 2010. – № 3/4. То же // сб. «Озерное чудо» – Москва: Вече. – 2013. То же // сб. «Деревенский бунт» – Москва: Вече. – 2018).

В рассказе, посвященном Владимиру Личутину, – судьба сибирского рыбака, что на сто третьем году собрался на рыбалку, чтобы добыть рыбы на свои поминки…

 «…Еще с вечера пожилой рыбак, внук деда Анисима Спиридон, завел мотоцикл с люлькой, махнул в село Сосново-Озерск и привёз на заимку богомоль­ную старуху Шлычиху, которая доводилась родней и была, как и дед Онисим, из древлеотеческих единоверцев, кои чтили и старую двуперстную веру, и патриаршую трехперстную: обе благодатны. Похожая на счерневшую иссохшую иконную доску, суровая старуха выпихнула из избы всех домочадцев — охаль­ников, табачников окаянных, обрызгала углы при­пасенной загодя святой водицей, обдымила тлеющей богоро­дичной травой, потом неистово и долго, стоя вместе с дедом на коленях, перебирая четки — старообрядческие лестовки, молилась на образа в красном углу, пригасшие от древнос­ти, но изливающие потаенное, тихое, скорбное сияние. В мор­щинистых лицах старика и старухи, сурово побледневших, но и восково отмякших, будто иконных, светилась уже нездешняя, неземная жизнь, и взметывались, всплы­вали над обмершими глазами суровые знаменья…».

«Утром небо плакало, а ночью выпал снег» («Гимн») (рассказ // Томск: Сиб. Афины. – 1996. – № 1. То же // Иркутск: Сибирь. – 1998. – № 3. То же // Вологда: Светлые души : рассказы лауреатов Всерос. лит. конкурса им. В. Шукшина. –1999. // То же // Москва: День литературы. – 2005. – № 10. То же // Вологда: Светлые души. – 2007. То же // Berlin: Студия. – 2007. То же // Иркутск: Иркутский Кремль. – 2011. – № 1 (5). То же // Красноярск: Проза Сибири и Дальнего Востока: [сборник]. – 2013. – Т. 1. То же // сб. «Озерное чудо» – Москва: Вече. – 2013. То же // сб. «Деревенский бунт» – Москва: Вече. – 2018).

В сем рассказе-притче – последний день земного жития юродивого старика, церковного христорадника, в прошлом фронтовика, выходца из забайкальского казачества. Идея сказа – в эпиграфе: «Уже бо и секира при корене древа лежит…» (Мф, 3:10).

«…Старик, в церковном приходе дед Егор, вышел из храма, где накануне соборовался, а на заутрене исповедался, причастился Святых даров, и ныне светилось иконным ликом его усохшее и костистое лицо. Сунув фуражку под ремень, коим по старинке перепоясывал рубаху, где устало светилась медаль «За отвагу», запахнул чиненое-перечиненное линялое серое пальто, трижды перекрестился, трижды, касаясь перстом оземь, поклонился крестам да куполам и, прошептав Иисусову молитву увядшими, синеющими губами, малое время посидел на студёной каменной паперти среди убогих. Но не христарадничал, как обычно, не просил милостыню Христа ради, а лишь присел, чтобы после заутрени утихомирилась дрожь в коленях; затем встал, с хрустом разогнул немеющую спину и побрёл, томительно шаркая подошвами порыжевших яловых сапог с морщинами на голенищах… (…)

Дворничиха пала на колени перед стариком и, бережно опустив веки на незрячие глаза, поцеловала в ледяной лоб. Тяжко поднявшись, шумно вздохнула, глянула на старика, белого как лунь, лежащего на голубовато-белом утреннем снегу… правая рука на груди, персты сложены словно для крестного знамения, и вдруг… приблазнилось ли, померещилось старой бабе… старик медленно открыл синеватые ласковые глаза, и до костей иссохшая, восковая рука вдруг осенила вдову крестом. Дворничиха оторопела, испугано шарахнулась, суетливо и мелко закрестилась:

 – Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!..

Миновала оторопь, баба присмотрелась к бездыханному, покачала головой в диве: наблазнится же, и опять перекрестилась, прошептав Иисусову молитву».

«Господи, прости...»: (рассказ // Иркутск: Александр. централ. – 2001 – Май (№ 3). То же // Кемерово: Огни Кузбасса. – 2006. – № 2. То же // сб. «Озерное чудо» – Москва: Вече. – 2013. То же // сб. «Деревенский бунт» – Москва: Вече. – 2018).

В рассказе, посвященном памяти Василия Шукшина, писатель Иван Краснобаев поведал сон, где в образах шабаша нечистой силы привиделся кремлевский шабаш в лихие девяностые годы.

«…Поющий и плачущий о былом крестьянском житье-бытье, слитом с окрестными лесами и полями, с реками, озёрами, писатель Иван Краснобаев вьюжными зимними вечерами до одури начитался бывальщин про нежить домовую, речную, таёжную, в которую не верил и сызмала, не давал веры и теперь, когда уж борода закуржавела покровским инеем. Но сами бывальщины про окаянных и лукавых любил, грешным делом, послушать, почитать, вплести в простушки-повестушки, в сказы и рассказы, – так сладостно обмирало сердце от жути таинственных чар.

В его дедовском селе темноверные старухи, испуганно косясь влево, а затем, троекратно сплёвывая через плечо – там анчутка беспятый караулит, и крестясь направо – там Ангелы-архангелы спасают, вкрадчиво шепелявили: дескать, Божьи слуги, Ангелы, Архангелы, Херувимы и Серафимы, спихнули падших ангелов с небёс, и градом посыпалась клятая нежить наземь… (…) "Суеверия… сказки… бес путает… Православному и думать-то грех про окаянную силу…" – прикинул Иван и, несвычный жить молитвенно, не открестившись от беспятых, стал засыпать. Ночь выстоялась тёплая-тёплая и глухая – похоже, перед дождём, и меж туч сияла мертвенно-белая луна…».

«Ленский карнак» (рассказ // Барнаул: Алтай. – 2004. – № 5. То же // сб. «Озерное чудо» – Москва: Вече. – 2013. То же // сб. «Деревенский бунт» – Москва: Вече. – 2018).

В рассказе, где прототипом главного героя стал Анатолий Горбунов, выдающийся русский поэт второй половины XX века, – судьба потешного, балагуристого сибирского таежнка и поэта, который после укуса энцефалитного клеща оказался в больнице, и на его глазах умирали больные…

«…Я неожиданно проснулся на краю ночи и увидел взлохмаченный силуэт возле открытого окна, печально и одиноко чернеющий на фоне жёлто-белой, отечной луны. Мне трудно было разобрать в мутном, реющем свете лицо Карнака, хотя и приблазнилось, что тот плачет, — такая знобящая мою душу печаль была во всей его обмякшей, присутуленной спине, в опавшей на грудь голове. Потом, даже оторопев от такого дива, я увидел, как он трижды бережно перекрестился, после чего мне отчётливо услышалось:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного... – пов­торив трижды Боговы слова, ещё что-то шептал в захлёб, но уже нельзя было понять слитый в шелест, быстрый говор...».

«Очарованная явь или Подлёдный лов хариуса на Байкале» (рассказ // Санкт-Петербург: Русский миръ. – 2016. То же // Бийск – Бийский Вестник. – 2018/ №2. То же // сб. «Озерное чудо» – Москва: Вече. – 2013. То же // сб. «Деревенский бунт» – Москва: Вече. – 2018).

Лирическое сочинение посвящено не столь зимней рыбалке, сколь божественной красоте ледяного Бакала, что породила восхищение, умиление в душе сочинителя.

«…То ли сон, то ли очарованная явь: неземное без­молвие; ледяная степь в снежном покрове, широко и вольно утекающая в блаженно синее, вешнее небо; ис­кристая бледность суметов на солнопеке, от которых ломит глаза и вышибает слезу; странные и бесплотные видения среди миража; приманчиво зеленеющий на облысках нагой лед, выскобленный ветром, и торосы, бес­крайними, вздыбленными грядами раскроившие озеро вдоль и поперек. (…) А уж мягкие, исподвольные сумерки распушились и вызрели в чернолесье среди худородных, печальных листвяков и крученых берез, редко и коряво торчащих среди топкого снега; вечерняя тень с рысьей вкрадчи­востью сползла с крутого яра в ледяные торосы, где еще плавал рассеянный закатный свет, и будто пеплом стал укрываться засиневший напоследок снежный кров. Тишь была полная, неземная... (…) Набело смывается в памяти случайное, будто слезной байкальской водицей, и от зимней той рыбалки мало что запомнилось, но осело навечно ощущение полного, голубоватого, снежного покоя и безмолвия, когда наши утихомиренные, полегчавшие и осветленные души парили в синеве вешней и дремотно нежились над спящим озером».

«Дураки» (сказка // Иркутск: Сибирь. –2007. – № 1. То же // Барнаул: Алтай. – 2007. – № 2. То же // Новосибирск: Сиб. огни. – 2007. – № 7. То же // Иркутск: Созвездие дружбы. – 2007. – № 3. То же // Красноярск: Енисейск. литератор. – 2007. – № 5. То же // Москва: Наш современник. – 2008. – № 1. То же // сб. «Озерное чудо» – Москва: Вече. – 2013. То же // сб. «Деревенский бунт» – Москва: Вече. – 2018).

Главный герой повествования Емеля созвучен сказочному Иванушке-дурачку, такой же простой и бессребренный, чудной и чудный, готовый отдать прохо­жему …эллину ли, иудею… последнюю рубаху; Иванушка-дурачок, как и герой сего сказа Емеля, – русский национальный идеал, образ русского народа, являющего собой мировую совесть и бескорыстную, безмерную любовь к Вышнему и ближнему. Емелю, коих и в реальной жизни изрядно водилось, лишь потому прозвали дураком, что Господь одарил его мудростью горней (божественной), что безумие для мудрости дольней (земной). Святой апостол Павел, словно провидческим оком узрев блаженного Ивана, поучал в Первом послании к коринфянам: «Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом» (1 Кор 3:18-19).

 «Не всякая деревня может похвалиться дураком – бестолковых пруд пруди, а вот обалдень… Но баргузинской деревеньке повезло — народился Емеля-дурачок. То ли во младенстве изурочили колдовским ночным оком, то ли уж, чадо малое, спросонья с печи сверзился, но вышел… чудечко на блюдечке, с байкальским ветерком в русой курчявой голове. (…) С горем пополам отмаялся Емеля в начальных классах, да на том и бросил ученье – бесово мученье, но книжечки почитывал, и все про житуху старопрежнюю, о чем поведала библиотечная девушка Нюша Гурулёва, да ещё прибавила: дескать, стишонки ладно выплетает, сколь уж тетрадок исписал блошиными буквицами. А стишонки либо со смешинкой – под гармошку тараторить, либо со слезинкой – одиноко петь на закатном байкальском бережке…»

«Дворник: записки захолустного писателя» (Иркутск: Сибирь. – 2010. – № 1. То же // Наш современник. – М., 2010. – № 3. То же // сб. «Озерное чудо» – Москва: Вече. – 2013. То же // сб. «Деревенский бунт» – Москва: Вече. – 2018).

В автобиографическом рассказе – горькая судьба молодого писателя, что не может пробиться в литературу и тот, работая дворником в архитектурно-этнографическом музее под открытым небом, днями и ночами пишет и печатает на машинке рассказы, повести и роман о журналистах «Боже мой…» В рассказе приводятся и фрагменты сочинений музейного дворника.

«Войдя в тенистую дворницкую камору, Иван блаженно оглядывает жило: матёрый двух тумбовый стол со столешней, обитой зелёным сукном в линялых чернильных пятнах; брусовые венцы с рыжими куделями мха, Боженька в красном углу, подле – Царица Небесная со святыми. (…) Прихлебывая чай за ветхим письменным столом, глядит в заросли черёмухи и боярки – в густой листве пестро и заливисто поют Божьи птахи… думает: Господи, милостивый, так мало нужно простому человеку для счастья: испить душистого чая, и душа уже подрагивает в азартном нетерпении – сочинять охота. Поётся на ангарской пабереге, где и воля, и холя, и доля; дома, в каменной клетке, среди пёстрого грая, молчит омертвелая душа. Отпихнув на край стола печатную машинку, придвинул пачку серой писчей бумаги, почесал тонко очиненным карандашом в затылке: за что ухватиться – то ли поминать отцов покос, то ли воображать Божий храм. Думает Иван, смекает, а уж на вытертом зеленом сукне выплетается слезливая роковина про злосчастного дворника Иова Горюнова. (…) Блазнится, часок пролетел, а уж полдня кануло в реку, и подле печатной машинки сметалась взъерошенная стопа исписанной бумаги; полистал, глянул бегло, наискось, – что-то, паря, не то, а что не то, понять не смог; решил весь черновик вдумчиво прочесть…».