Андрей КАНАВЩИКОВ. ЧУВСТВИЛИЩЕ: ВЕЛИКИЙ СОЦИАЛЬНЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

Андрей КАНАВЩИКОВ

ЧУВСТВИЛИЩЕ: ВЕЛИКИЙ СОЦИАЛЬНЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

 

Уникальность созданного в СССР в 1934 году объединения писателей с течением времени представляется ещё более уникальной. И речь даже не о материальных благах, которыми были осыпаны с тех пор советские писатели.

Поскольку историю знала уже коммерчески успешных авторов, людей, способных безбедно жить за счёт своих литературных трудов. Был уже роман Фаддея Булгарина «Иван Выжигин», 4000 экземпляров которого были раскуплены за три недели. Была практика полистного гонорара, когда авторам платилось 200 рублей за лист оригинального текста и 75 рублей за лист переводного текста.

За одно только согласие дать своё имя в списке авторов журнала «Библиотека для чтения» издатель Александр Смирдин платил до 1000 рублей. Сумма вполне даже сопоставимая с пресловутым миллионом долларов, который якобы был выплачен известным издательством Пелевину за сотрудничество. Ничто не ново под луной!

Предоставление житейского достатка и изощрённого комплекта материальных благ в обмен на идеологическую лояльность также не выглядит чем-то чрезвычайным. Бывает, что страх нарушить общественные стереотипы, вообще, не требует никаких выплат.

Вспомним известную историю с выступлением Шаляпина в Мариинском театре в ноябре 1910 года. После завершения оперы «Борис Годунов» хористы опустились на колени и спели перед присутствующим в зале Николаем II гимн «Боже, царя храни!». Шаляпин не мог уйти со сцены, задержанный хористами, и тоже опустился на одно колено.

Дело в том, что исполнители гимна специально выбрали момент для подачи царю прошения об увеличении им пенсий и жалобы на дирекцию театра. А монарха, растроганного шаляпинским пением, действительно, сейчас можно было брать голыми руками. Никакой политики, никакой демонстрации, исключительно трезвый расчёт и житейская мудрость.

Однако, общественное мнение рассудило иначе. Опускаться даже на одно колено перед государём в той России было уже не модно и не престижно. Художник Серов пишет Шаляпину: «Что это за горе, что даже и ты кончаешь карачками. Постыдился бы». Плеханов вернул певцу его портрет с припиской «Возвращён за ненадобностью». Во время гастролей во Франции социал-демократический молодняк кричал Шаляпину о его лакействе и предательстве.

Шаляпина за его «верноподданнический жест» не пинал разве что самый ленивый. Даже более чем дружески настроенный Горький и тот в своём письме 1911 года отчитывал певца, словно нашкодившего котёнка: «Мне жалко тебя, Фёдор, но как ты, видимо, не сознаёшь дрянности совершённого тобою, не чувствуешь стыда за себя – нам лучше не видаться, и ты не приезжай ко мне…».

Вот оно как – с системой ссориться! Даже неофициально. Немудрено, что условия для подобных двусмысленностей всячески сводились на нет.

Вполне предсказуемо и состав нового писательского сообщества был подобран предельно грамотно и толково. Средний возраст участников первого съезда – 36 лет. 42,6 процента делегатов – из крестьян, 27,3 процента – из рабочих, 1,4 процента – из служителей культа. Почти пять десятков национальностей. Отчётливо формировался точный срез активной и политически грамотной части общества, охватывающий собой все стороны и сферы жизни.

Создаётся специальный журнал – «Литературная учёба». Появляется специальный литературный институт. Всё по-взрослому. Предельно грамотно обобщив предыдущий опыт и предыдущие лучшие наработки, Советская власть доводит идею идеологического обеспечения общества до абсолюта.

Но уникальным и подлинно оригинальным в затее с созданием Союза советских писателей было всё-таки не перечисленное. Помимо приближения к властям и раздачи материальных благ писатели в СССР наделялись совершенно невиданными до этой поры социальными функциями. Не просто возвышая писательский труд, но обозначая для него невиданную доселе социальную нишу.

Уже в первой статье журнала «Литературная учёба» (1930 год) Максим Горький вывел красноречивую формулу: «Литератор – глаза, уши и голос класса. Он может не сознавать этого, искренне отрицать это, но он всегда и неизбежно орган класса, чувствилище его».

Никакой голой рационалистики, никакой тупой схемы! Чувствилище класса, интуитивно служащее классу, даже внешне отрицая подобное служение. И говорил это, повторимся, не какой-нибудь махровый символист, а вполне даже земной и понимающий, что он говорит, буревестник Горький.

Откуда это и зачем? А вот для ответа на подобные вопросы следует, пожалуй, обратиться к первому опыту организации местного самоуправления в России. Ко времени подписания Екатериной II «Грамоты на права и выгоды городам Российском Империи». Это произошло 21 апреля 1785 года вместе с жалованной грамотой дворянству.

Если говорить очень коротко и просто, то большинство городских дум по местностям России появились как раз с грамоты Екатерины. Познакомимся подробнее с документом Екатерины II, благо его полный текст опубликован в своде Российского законодательства Х-ХХ веков в 9 томах.

Начнём с того, что «Грамота на права и выгоды городам Российской Империи» чётко определяет структуру города и структуру управления городом, обозначая вопросы архивов, школ, судов и прочих вопросов жизнедеятельности. Предписывается и составление так называемой «городской обывательской книги» – «в коей вписать обывателей того города, дабы доставить каждому гражданину своё достояние от отца к сыну, внуку, правнуку и их наследию».

Для того же, чтобы составлять (сочинять) такую обывательскую книгу императрица повелела «избирать через три года старост и депутатов, кои должны иметь попечение о действительном сочинении и продолжении городовой обывательской книги».

В список обывательской семьи, согласно типовой формы списка, предполагалось включать имя, прозвище, возраст, семейное положение, указывать недвижимое имущество, промысел, служебное положение. Составляют городовую обывательскую книгу городской глава и депутаты от шести разрядов обывателей: 1) настоящие обыватели («суть те, кои в том городе дом или иное строение, или место, или землю имеют»),

2) внесённые в первую, вторую и третью гильдии купцы (в первую гильдию вписывались те, кто объявлял за собой капитал от 10 до 50 тыс. рублей, во вторую от 5 до 10 тыс. рублей, в третью – от 1 до 5 тыс. рублей),

3) мастера, подмастерья, ученики различных ремёсел, «кои вписалися в цех своего ремесла»,

4) иногородние и иностранные гости, «кои ради промысла или работы, или иных мещанских упражнений записалися»,

5) именитые граждане (отмеченные за городскую службу; признанные на российском уровне учёные, художники, музыкосочинители; обладатели капитала от 50 тыс. рублей и более; банкиры с капиталом от 100 до 200 тыс. рублей; оптовые торговцы; кораблевладельцы),

6) посадские («кои в других частях городовой обывательской книги не внесены, промыслом, рукоделием или работою кормятся в том городе»).

«Грамота» Екатерины II очень дотошно и тщательно расписывала выгоды и особенности каждого разряда обывателей. Вплоть до того, что купцам первой и второй гильдии дозволялось ездить по городу на паре лошадей, а мастерам, «а паче подмастерьям запрещается учеников в пьянстве по злости и глупости без причины бить или худо с ними поступать. Отважившиеся на сие должны заплатить пеню ремесленную в казну».

Остаётся добавить, что каждая семья за внесение в городовую обывательскую книгу вносила сумму «не выше ста рублей». Документ Екатерины II ставил своей целью предельное упорядочение городской жизни, максимальный учёт и контроль всяческих общественных сторон жизни.

Раз и навсегда определялись даже места, где кто в думе должен сидеть: «В городской думе сидит городской глава на стуле посередине; против городского главы сидят: на лавке направо – голос цеховых, налево – голос посадских; возле городского главы в правом завороте на лавке – голос настоящих городовых обывателей и голос иногородних и иностранных гостей; возле городского главы в левом завороте на лавке же – голос имянитых граждан и голос гильдейской».

Что же входило в сферу обязанностей (попечений) первых городских дум в России? Всего «Грамота» обозначала 8 пунктов: «1. доставить жителям города нужное пособие к их прокормлению или содержанию; 2. сохранять город от ссор и тяжеб с окрестными городами или селениями; 3. сохранять между жителями города мир, тишину и доброе согласие; 4. возбранять всё, что доброму порядку и благочинию противно, оставляя однако ж относящееся к части полицейской исполнять местам и людям, для того установленным; 5. посредством наблюдения доброй веры и всякимя позволенными способами поощрять привоз в город и продажу всего, что ко благу и выгодам жителей служить может; 6. наблюдать за прочностию публичных городских зданий, стараться о построении всего потребнаго, о заведении площадей, для стечения народа по торгу, пристаней, анбаров, магазейнов и тому подобнаго, что может быть для города потребно, выгодно и полезно; 7. стараться о приращении городских доходов на пользу города и для разпространения заведений по приказу общественнаго призрения; 8. разрешать сомнения и недоумения по ремеслам и гильдиям в силу сделанных о том положений».

Как видно, функции дум почти 230-летней давности практически не отличались от нынешних. Впрочем, ближе к писателям и к тому, какое место они занимали в подобной подробнейшей системе учёта тогдашних обывателей.

Почитаем внимательно, как понимала Екатерина и, соответственно, общественное мнение тех лет роль писателя и шире – литератора, благо, что императрица и сама понимала толк в литературе, и имела около себя людей, которых могла с полным правом именовать писателями.

Вот дословный перечень разряда именитых граждан:

«Имянитые граждане суть те, кои: 1. Проходя по порядку службу городскую и получив уже название степенных, вторично по выборе отправили службу мещанских заседателей совестнаго суда, или губернскаго магистрата, или бургомистра, или городскаго главы  с  похвалою. 2. Ученые, кои академические или университетские атестаты, или письменныя свидетельства о своем знании, или искустве предъявить могут и таковыми по испытаниям  российских главных училищ признаны. 3. Художники трех художеств, а имянно: архитекторы, живописцы, скульпторы и музыкосочинители, кои суть члены академические или удостоения академическия о своем звании или искустве имеют и таковыми по испытаниям российских главных училищ признаны. 4. Всякаго звания и  состояния капиталисты, кои капитала от пятидесяти тысяч рублей и более за собою объявят. 5. Банкиры, кои деньги переводят и для сего звания капитала ото ста до двух сот тысяч рублей за собою объявят. 6. Те, кои оптом торгуют и лавок не имеют. 7. Кораблехозяева, кои собственные корабли за море отправляют».

Как видно, наряду с иными занятиями и умениями, перечислены все деятели искусств, каких только можно было упомянуть. Указаны архитекторы, живописцы, скульпторы, даже музыкосочинители, но нигде ни словом не упоминаются литераторы! Их нет в природе!

Екатерина не знала о наличии подобной профессии? Знала. Екатерина забыла о них? Не могла забыть в принципе, если уж показала даже знание разницы между архитекторами и скульпторами. Тогда почему? Отчего такое пренебрежение к писательскому труду, коль уж не находится для них места в самом подробном перечне занятий и профессий?

Видимо, вернее говорить о продолжении давней общественной традиции выводить сам литературный труд за пределы труда. Императрица, видимо, всего лишь пошла на поводу у традиции, которую одним из первых со всей решительностью обозначил ещё Платон в своём «Государстве».

Особенно досталось поэтам. Перечень грехов поэтов перед возможным гармоничным обществом поистине безграничен. «Мы извиняемся перед Гомером и остальными поэтами – пусть они не сердятся, если мы вычеркнем эти и подобные им стихи, и не потому, что они непоэтичны и неприятны большинству слушателей, нет, наоборот: чем более они поэтичны, тем менее следует их слушать и детям и взрослым, раз человеку надо быть свободным и больше смерти страшиться рабства».

Причём, с изрядной долей цинизма Платон итожит: «Если же человек, обладающий умением перевоплощаться и подражать чему угодно, сам прибудет в наше государство, желая показать нам свои творения, мы преклонимся перед ним как перед чем-то священным, удивительным и приятным, но скажем, что такого человека у нас в государстве не существует и что недозволено здесь таким становиться, да и отошлём его в другое государство, умастив ему главу благовониями и увенчав шерстяной повязкой, а сами удовольствуемся, по соображениям пользы, более суровым, хотя бы и менее приятным поэтом и творцом сказаний, который подражал бы у нас способу выражения человека порядочного и то, о чём он говорит, излагал бы согласно образцам, установленным нами вначале, когда мы разубирали воспитание воинов».

Поэзии и шире – творческому освоению действительности – Платоном откровенно отказывается в оригинальности. Литератор в такой системе координат – лишь некий попугай, с различной степенью складности излагающий чужие мысли и представления. Некий подражатель, зеркало, принципиально далёкое от некоей умозрительной истины.

Платон даже приводит пример, когда «живописец нарисует сапожника, который покажется настоящим сапожником, а между тем этот живописец ничего не смыслит в сапожном деле; да и зрители его картины тоже – они судят лишь по краскам и очертаниям. (…) То же самое, думаю я, мы скажем и о поэте: с помощью слов и различных выражений он передаёт оттенки тех или иных искусств и ремесел, хотя ничего в них не смыслит, а умеет лишь подражать, так что другим людям, таким же несведущим, кажется под впечатлением его слов, что это очень хорошо сказано, – говорит ли поэт в размеренных, складных стихах о сапожном деле, или о военных походах, или о чём бы то ни было другом, – так велико какое-то природное очарование всего этого. Но если лишить творения поэтов всех красок мусического искусства, тогда, думаю я, ты знаешь, как они будут выглядеть сами по себе, в таком обнажённом виде…».

 Иначе говоря, предпринимая разделение между приятностью и пользой и государство, и общество, по Платону, обречено делать выбор не в пользу литературы, как вторичного, подражательного начала человеческого существа. Философ рассуждает вполне логично: уж если человеческое несовершенство следует воспитывать (исправлять), то потакание эмоциям и всяческим субъективностям – очевидное зло.

Признать право за литератором на существование в такой системе координат, значит, смириться с правом на верность правды отдельного человека перед множеством других правд. Конечно же, это нелогично и опасно. Этак можно договорить и до «диктата языка» у Иосифа Бродского, и до чего угодно в принципе.

Когда бы отдельная единичка претендовала не просто на свой индивидуальный взгляд, но на индивидуальный взгляд, открывающий особую, неизвестную другим единичкам ранее, правду. Поэтому всякое нормальное государство, равно как и нормальное устойчивое общество вполне предсказуемо дистанцируются от литераторов.

В разные времена это происходит по самым разным причинам – политическим, религиозным, этическим, финансовым, но дистанцирование обязательно присутствует. Это своего рода факт самосохранения всякой устойчивой системы. Которая бы минимизировала субъективные факторы перед лицом большой и однозначной истины.

Совсем свежий пример. Муниципальная серия «Великолукская книга». Книга первая – «Великие Луки в годы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. Сборник документов», тираж 1000 экземпляров. Книга вторая – «А.И. Пульхеров. Великолукское городское общественное управление 1785-1891 гг. Историческое обозрение. Образование и образовательные средства в г. Великие Луки и его уезде. Историко-статистический очерк», тираж 1000 экземпляров. Книга третья – «Литературные Великие Луки. Сборник произведений великолучан – членов Союза писателей СССР и России», тираж 250 экземпляров.

Одна серия. Одно оформление. Одна редколлегия. Одно финансирование. Практически одно и то же время выпуска – 2012-2013 годы. И такие разные тиражи.

Думается, что время мало изменяет глубинную психологию людей. Взять хоть сочинения Платона, хоть бюрократические изыскания Екатерины II, хоть самую нашу ближайшую современность. Суть в том, что писатели и литераторы пользуются в государстве и обществе изначальным недоверием, их подозревают в вольном или невольном сокрушении святынь-истин.

Именно об этом говорил и Патриарх Всея Руси Кирилл на церемонии открытия Дней славянской письменности и культуры в 2012 году: «Нашим с вами культурным началом стало Слово Божие, переведённое на наш язык. Никакая другая книга, никакие другие мысли, никакая другая философия, но Божие Слово было началом нашего духовного, исторического, культурного пути».

То есть песни матери у колыбели младенца – это не расценивается государством и обществом как творческий акт. Хороводы, сказки, легенды и бытовые песни – тем более. Значимыми признаются лишь общегосударственные истины, которые не замутнены никакими субъективностями и частностями.

Именно отсюда проистекает и любовь к посмертному возвеличиванию писателей и поэтов. Поскольку мёртвые писатели и поэты, конечно же, никаким субъективностям уже не подвержены и гармоничное здание с ровным рядом слов-кирпичиков пошатнуть не могут даже теоретически.

Мёртвые уже классифицированы и упорядочены. На каждое их произведение, а, бывает, и слово есть уже готовые монографии и словари. Они не скажут лишнего и не поспорят. Поэтому государство и общество соглашаются-таки иногда замечать литераторов и даже ставить им иногда помпезные памятники.

Типичную ситуацию буквально взорвал первый съезд советских писателей в 1934 году. Такого не было никогда до и вряд ли кто-то рискнёт повторить данный эксперимент в дальнейшем, чтобы литераторов не просто сделали равноправными носителями своего собственного социального статуса, но и предоставили им своего рода мировоззренческий аванс, обязуясь слышать не мёртвых, а самых что ни на есть живых.

Писателей в тридцатые годы в СССР не просто внесли в разряд обывателей, не просто «сосчитали», но они получили внятную и понятную каждому социальную нишу чувствилища класса.

Никаких упрёков в подражательности и субъективности! Никаких проговорок по Платону. Тот же литературный факт Горький понимал, как «вытяжку из ряда однородных фактов», а художественность появляется, по словам классика соцреализма, когда эта вытяжка «правильно отображает целый ряд повторных явлений действительности в одном явлении».

Характерная запись помещена в дневнике у Твардовского за 26 декабря 1957 года. К нему, популярному столичному писателю, наведалась гостья. «Опять посетитель, учительница географии из соседней школы:

– Вы, как сообщает «Курортная газета», были в Норвегии, а у меня как раз был урок по Норвегии – вот бы вы рассказали ребятам…

– Не могу (и т.д.)…

– А я шла в таком уверении… – И с угрозой: – Что ж, так и скажу ребятам» («Знамя», № 8, 1989 год).

Если перевести этот эпизод с бытового на мировоззренческий языки, то получается следующее. Некая учительница, услышав о присутствии рядом писателя, старается добиться от него его особого мнения о том, что тот видел, ждёт проявления великой миссия писателя, как особого чувствилища масс.

Слабость, занятость и конкретную усталость конкретного писателя учительница не соглашается принимать. Она ведь ждёт к своим частностям добавления литературного факта, того, чего она изначально лишена по собственному социальному статусу.

И её угроза, граничащая с обидой, вполне прочитываются. Учительница шла к своему чувствилищу за откровением, шла, как к дельфийскому оракулу, а увидела вовсе даже обычного человека. Со своими проблемами, настроениями. Совсем такого же человека, как она сама.

Сейчас, понятно, за словами писателя так не следят и так их не ждут. Великий советский эксперимент выдохся и сдулся на манер воздушного шарика. Литераторы выданные им авансы оправдали лишь отчасти и, щедро потребляя материальные блага, реальными чувствилищами даже собственного узкого окружения так и не стали.

Конкретный Александр Твардовский решительно не шёл рассказывать школьникам о своей поездке в Норвегию по первому требованию случайной учительницы. Не получилось, не сбылось…

Тем не менее советскому эксперименту никак нельзя отказать в величии и подлинной уникальности. Никогда в истории звание писателя не возносили так высоко! Да, не подумав, что с высоты и падать гораздо больнее, но всё-таки вознесли. Вознесли в гениальной жажде социального и государственного творчества, превращая ежедневное бытие наше в бесконечный творческий акт, чуждый железобетонности истин.

Великий эксперимент великого государства…

Писатель-фантаст Александр Казанцев так говорил о сути мечты: «Пусть читатель помечтает вместе с автором, помня, что мечта – первый этап проектирования, и даже проектирования нашего грядущего. Это может быть, это должно быть, это будет!».

5-6 января 2015 г.