Михаил ПОПОВ. ВО ИМЯ ОТЦА И СЫНА. Листая страницы молодёжного номера журнала «День литературы»

 

Михаил ПОПОВ

ВО ИМЯ ОТЦА И СЫНА

Листая страницы молодёжного номера журнала «День литературы»

 

Действие рассказа происходит в родильном доме. Идут тяжёлые роды сразу у нескольких женщин. Отрывистые голоса, крики, звуки аппаратов и инструментов, свет и блики – всё дано в таком стереоскопическом вихре, что, явственно ощущаешь, что ты не просто читатель, а участник крупной боевой операции и находишься в самом центре этого драматического действа. Несколько часов напряжённейшей борьбы, где есть место и отчаянию, и истерике, и, как ни странно, даже шутке, оканчиваются победой, раздаются крики новорождённых. И ты, участник этого события, кажется, в конец опустошённый, сморённо улыбаешься вместе с победителями – врачами, акушерками, сёстрами, хотя сознаёшь, что не всё так благополучно с дальнейшей участью явившихся на свет чад.

Это о рассказе Елены Тулушевой «Чудес хочется». Рассказ был напечатан в нашем журнале «Двина» (№4 за 2015 год). Обнаружив в оглавлении молодёжного выпуска ДЛ знакомое имя, я тотчас развернул журнал и попал, судя по боковым пометам, как раз на подборку Елены Тулушевой.

«Бесит, что младшую настраивает против меня. Что ни звонок, так мычит просто. Ни тебе «папа», я уж молчу про что ласковое. Видать, мозг ей пропесочивают, что мать, что бабка. Ничего, подрастёшь, Ксюха, сама поймёшь, что отец таких вот, как ты, здесь спасает, чтобы жизнь у них нормальная была, чтобы, как ты там, могли они здесь засыпать со своим плеером, а не под артобстрелы».

Это абзац из рассказа Елены Тулушевой «Папа». Суть проста. Сложившаяся по любви семья. Отец, мать, две дочурки. Всё у них хорошо. Но тут война. Какая? Да какая разница?! Это военным важно, какая, потом – историкам. А детям, их родителям они все на одно лицо, эти войны, будь они неладны. Но тут, скорее, укро-донбасская, где папка сапёр-ополченец, а семья как-то пристроилась в ближней России. Неуют, безденежье, бескормица ожесточают сердца. Лада в семье уже нет, впрочем, как, сдаётся, нет и самой семьи.

Действие происходит на большом протяжении во времени и пространстве. Тут заметна некая конспективность, недозавершённость эпизодов, чересполосица сцен, монологов, авторской речи, очевидная неупорядоченность. Возможно, материал просился в полнокровную повесть. Но выиграло бы от этого произведение, если бы стало развёрнуто-дисциплинированной повестью, не знаю.

По мере приближения к концовке распад семьи углубляется. Это подчёркивается на примере взаимоотношений младшей дочери и отца. Исход неизбежен.

И вот финал. Дело происходит в подземном переходе – то ли в преисподней, то ли в чистилище. Отец стоит среди лабухов, смекающих на выпивку игрой и пением. Звучит песня «Любэ», не иначе «Комбат-батяня...». А батяня, родной батяня, без рук. «Сапёр ошибается только раз». О том ясно свидетельствуют выставленные наперёд багровые культи. И тут младшая дочь Ксюха, сама доходившая до самого дна, и, казалось отторгнувшая напрочь беспутного отца, делает шаг навстречу. «Ни сказать, ни крикнуть, ни отвернуться». И финальная фраза: «– Папа не надо. Пошли домой».

Не знаю, кто как, а я воспринял эту сцену, этот, казалось бы, неожиданный финал, безоговорочно. Аж горло перехватило. Возможно потому, что перехлестнулось со своим.

Мой батька с самого мала испытал такое, что и взрослому не выдержать. Рождённый на Дону в справной казачьей семье, он вместе с родными не по своей воле оказался в приполярной тайге. Мёрз в болотных землянках, в голодуху 33-го едва не околел. Раз на казённом прилагерном огороде стащил морковку размером с мизинец, так в него стреляли, да не солью стреляли – боевой пулей. Потом беспризорничал, побирался, воровал – всякое было. Потому после, переживая своё лютое прошлое, он, бывало, запивал. Пьёт, поёт о лихой доле и плачет. Я жалел моего набедовавшегося сызмала батьку, но ещё больше жалел мать, которой доставались попрёки, укоры и угрозы. Эти тёмные памяти не могли развеять даже светлые воспоминания детства, когда мы с отцом рыбачили, ночевали у костра, хлебали уху из котелка...

Уже после, когда я преодолел юношеский максимализм, стал покладистей, отзывчивей, бывали у нас с отцом минуты единения, понимания, однако до чего же мало их выпало... Характером я в батьку, а батька упрямый, для него верховенство отца над сыном – закон. Так он был воспитан, потому что так испокон веков велось.

К концу 80-х я написал документальную повесть, посвящённую судьбе казачьего семейства Поповых, она называется «Птенцы разорённого гнезда». В основе её – мои архивные поиски, собственные памяти, но главное – воспоминания тёти Маруси, старшей сестры отца, которая, по сути, и спасла отца в лютые поры. Тётя, человек железной воли, не могла скрыть волнения, когда передавала мне слова благодарности. «Миша, сынок, спасибо, поклон тебе от всей нашей родовы!». А батька – нет. Я долго не решался показать ему эту повесть, вышедшую уже в книге. Словно предполагал его реакцию. Батька ожёг меня взглядом и зло бросил: «Ты что – хочешь, чтобы меня опять наладили по 58-й статье?!».

Умер отец через полгода после матери. Жена друга видела его на улице. «Стоит посреди дороги и смотрит на небо. Глаза уж, будто, не здесь». И вот – похороны. Глаза мои сухи, сердце бьётся ровно. Гроб опускают в могилу. На крышку падают тяжёлые комья глины. И тут из моего нутра, из моего горла вырывается что-то такое, чему и слов-то не подберу – протяжный стон, долгий всхлип, отчаянный крик. Я не знал за собой такого... Потом догадался, это был голос крови. Вот такой он, отчаянный голос крови. Словно трепенулась вослед батькиной душе моя душа, закурлыкала сиротливо, да что-то её остановило...

Слом традиций, разрушение патриархальной семьи чреват тяжёлыми последствиями. Сужу на примере репрессированной семьи казака-деда. У второго поколения, уже его внуков, не испытавших ужасов гонений, судьбы сложились не ахти как складно. И чем дальше – эти последствия, кажется, усугубляются. Хотя где сейчас увидишь иное?!

И тут я возвращаюсь к журнальным страницам. Неприютна и печальна судьба отрока Юры из рассказа Алёны Белоусенко «Динозавры». Отца у него нет. Мать, битая жизнью, не любит его. Он такой слабый, неумелый живёт в придуманном мире. Коровы ему видятся страшными динозаврами. Светлая девочка Катя, которая ему кажется лоскутком небесной зари, и её мама, почти фея, уходят в заревую даль, оставляя ему невиданные им никогда красивые конфеты. Но что будет с ним, когда иллюзии исчезнут?! В рассказе чувствуется чеховская интонация, и он вызывает сопереживание, как трогает до слёз судьба несчастного Ваньки Жукова.

Мальчик Тёма из повести Андрея Антипина «Капли марта» тоже безотцовщина. Казалось бы, вот ещё одна неприкаянная судьба. Но история Тёмы не выглядит столь удручающей, как история Юры. Он не покинут, не оставлен заботой и лаской. Он живёт в деревне у бабушки Клавдии Еремеевны. Персонаж этот сродни бабушки из «Последнего поклона» Виктора Астафьева. С такой не пропадёшь. Она строгая, но сердечная. Когда надо, пожурит, накажет, ежели заслужил. А когда тоскливо станет без мамы, пожалеет внука и приголубит. Бабушка – это живое воплощение того, о ком говорят «За ней, как за каменной стеной». На таких бабушках вся Россия выросла. По всему видать, и маманя Тёмы её так воспринимает. Родив Тёму от какого-то залётного, она вновь обожглась, потому что, влюбившись без оглядки, опять понесла и родила. Глаза её усталые светятся материнским счастьем. Это видят бабушка и Тёма, когда приезжают в городской роддом. И веришь, что ни Тёма, ни его новорождённый братик Серёжа не пропадут. Потому что их оберегают любящие сердца родных – мамы и бабушки. И всё-таки будут расти они без отца. Как с ранних лет рос без отца, без матери Виктор Астафьев, что, безусловно, отразилось на его судьбе, особенно, думается, на исходе жизни...

Был ли отец у Глеба, персонажа рассказа Дмитрия Филиппова «Яблоки», остаётся «за кадром». Но судьба у него неприглядная. Порушена душа, остервеневшая на войне, порушена, по сути, семья. Мир его теперь – сплошная война. Он на ней пропадает, возвращается с неё и опять уходит на войну. Место приюта, щель, в которую можно на время забиться, – дом тестя, который не отверг Глеба в отличие от его дочери, жены Глеба. Глеб жарится в бане, пьёт и, напившись до одури, от тоски да нескладности житейской воет. То он не сам по себе, то свистит вселенский сквозняк сквозь дыры в его покалеченной душе. Единственный человек, кто жалеет его, – тесть. Глеб утыкается в него, как дитя. А тесть затыкает его рот кислым яблоком (антоновским, а может, яблоком первородного греха), и утихает вселенский сквозняк. Вот так они и сидят, угорелый от жизни и войны Глеб и единственный понимающий и жалеющий его, как родного сына, тесть: «...И во всём русском мире не было людей роднее».

Рассказ трагический, но он оделяет надеждой. Так же, как и история Ваньки Пантелеева, тоже потомка Ваньки Жукова. Ванька Пантелеев, совсем пропащий, самый последний в лагерной зоне, выходит на свободу. Та, из-за которой он сел, обрюзгла, от пьянства подурнела. И, может, не принял бы он её, бросившуюся к нему с объятиями, но рядом с нею стоял светленький мальчик. И Ванька обмяк. Может, это было не его семя. Но душа Ваньки, казалось, вдребезги разбитая, собралась в бутон и вдруг раскрылась и зацвела тихой радостью, уже и нечаемой. Это – о рассказе Жени Декиной «Сын Ваньки Пантелеева».

Тут я переведу дух. И на правах старшего позволю себе побурчать. Рассказы молодых впечатляют. Это факт. Но нет-нет да и сталкиваешься с некоторыми, как бы это сказать, авторскими расхождениями во времени.

У той же Жени Декиной в рассказе «Проститутки вышивают крестиком» есть такая ремарка: «Софья вернулась домой, вышла замуж и стала председателем комсомольской организации города. Работала она завучем по воспитательной работе в вечерней школе». То есть, работая завучем, она была председателем. Как быстро, однако, забылись недавние житейские реалии! Городские комсомольские организации возглавляли секретари, коих числилось по штату трое. Они были освобождённые, и, стало быть, горком считался их единственным местом работы.

У Дмитрия Филиппова в рассказе «Капли молока» один из персонажей, чечен Юсуп вспоминает: «Одному купили велосипед, и уже вся улица рассекает на нём с ночи до зари». Речь идёт о детстве, которое пришлось на 60-е годы. Тогда в обиходе не было такого слова рассекать применительно к быстрой езде, оно появилось недавно в языке молодёжи. И сомнительно, чтобы горец 45-и лет использовал его в своей речи, пусть и мысленной.

Юрий Лунин в рассказе «Через кладбище» дважды пишет «Щука клюнула». В одном случае это восприятие мальчика и, пожалуй, допустимо. Но во втором-то, где авторская речь? Схватила, взяла, цапнула – так ведь всё-таки. Клюют плотицы, пескари, окушки... И ещё у этого же автора озадачило слово «рослый». Не дворовое слово, тем более в характеристике соперника. Как передаются из поколения в поколение детские игры, обрастая, правда, новациями, так по эстафете переходят и многие слова. Через отца мальчик вполне мог получить этот дворовый набор. Длинный или дылда, что согласитесь, ярче и увесистей.

Но вообще этот рассказ впечатлил. В нём бытовое органично переплетается с бытийным. Это создаёт дорога, которая идёт через кладбище, что подчёркивается названием. Это место оправдывает и некоторую взрослость рассуждений мальчика. Ведь рядом кромка земной жизни, рядом могилы и человеческий прах...

Отец мальчика даёт сыну правильные установки мужского поведения. Папаша дылды подставляет сыну брюхо, и тот мутузит его, как грушу. Этот вырастет по принципу «Бей первым, Фрэди!». А мальчик вырастет человеком. Он будет уметь всё: и терпеть, и защищать, он будет и страдать, и любить, как это положено от Бога нормальному человеку. Он будет взрослеть, мужать и потом сам станет хорошим отцом, как и его отец, продолжая земной род, неся эстафету терпения, мужества, доброты и человечности.

Меня порадовала проза молодых коллег. Некоторые шероховатости текстов, сбивчивость письма, что идёт видать, от стремления немедленно излить душу – это мелочи. В этой прозе есть главное – то, к чему призывал мой земляк Фёдор Абрамов «Будить в человеке человека». Здесь отчётливо видны родовые меты народной памяти, русский дух, голос родной крови. Эта проза следует в русле классической русской традиции. А следовательно, наша словесность, несмотря на слом в державе всего и вся, не пресекается на старшем поколении, а будет жить, наделяя сердца соотечественников верой, надеждой и любовью.

И напоследок ещё один личный сюжет. Мой младший сын родился в начале пресловутой перестройки. Переходный возраст его пришёлся на конец минувшего – начало нового века. На его неокрепшую душу пал поток пакостной информации, псевдоидей, сатининских измышлений, пошлости, глума и бреда. Как у многих его ровесников, у него поехала крыша. Оправдываться не буду, занятый работой, заботой о хлебе насущном, творчеством, я не проявил должного внимания. В итоге к его 19 годам у нас с сыном произошёл полный раздрай. Несколько лет я его не видел, лишь через дочь, его сестру, знал, что жив.

За покойного отца я молюсь двенадцать лет, за здравствующего сына стал молиться шесть лет назад. Со времени нашего разрыва минуло десять лет. В день моего юбилея среди прочих раздался звонок сына, самый важный. Бог услышал меня. Через четыре месяца уже я поздравил его с круглой датой, подарив ему объёмный рюкзак, прототип дорожной сумы. Миновал ещё год. И вот три месяца назад произошло и вовсе удивительное. Сын известил, что у него родился сынок, мой внук. Голос был возбуждённый, торопливый, словно он боялся не успеть сказать что-то главное, самое главное, что должен непременно доложить отцу сын и что должен услышать от сына отец.

 Архангельск