Марина МАСЛОВА. КРИСТИНА. Из очерков семинарской жизни

 

Марина МАСЛОВА

КРИСТИНА

Из очерков семинарской жизни

 

Девчонки смирились со странностями Кристины, а поначалу было устроили настоящий бунт. Она не собиралась менять свои правила в угоду школьным традициям терпения и взаимопомощи. Не выносила мягкой постели, уютной одежды, частого душа, ни соприкосновений с другим человеком. Обнажение тела казалось ей смертным грехом.

Однажды прибежала в инспекторскую, гневно закричала: «Аня голая в келье! Это ужасно!». Третьекурсница Анечка, инвалид, в воскресенье сходила в душ и пыталась всунуть руку в рукав рубашки как раз в тот момент, когда вошла Кристина. Хотя нет ничего оскорбительного, чтобы в девической келье переодеться перед сном…

Самое удивительное, что это не жестокость, просто Кристина не чувствует другого человека. Она росла в тяжёлой обстановке, стремилась выжить, не дать себя придушить…  А когда на это наложился ещё и навязанный извне, без внутреннего осмысления духовных основ веры религиозный опыт (после смерти родителей её приютили в монастыре), из неё вышел крепкий задиристый зверёк. За плечами двадцать шесть лет, полученное в Ижевске образование дизайнера, годы монастырского бытия и, наконец, поступление в курскую иконописную школу.

Отец настоятель терпеливо наставлял неразумное чадо Церкви на путь смиренного благочестия, – чтобы без крайностей и без вызовов, – но когда Кристина подошла под благословение, не удержался: «И много вас таких, в Ижевске-то?». Кристина показала растопыренные пальцы: «Две!»…

 

…Девчонки-первокурсницы иконописного отделения бочком проскальзывают в аудиторию. Они настороженно присматриваются ко мне, пока без улыбок. В первую неделю сентября всегда так. Они ещё не освоились в обстановке, мало знают друг друга, пару недель после зачисления прожили в одной келье. Устав иконописной школы строг, среди преподавателей большинство священников, меня тоже воспринимают с должным смирением. Я тоже знаю, что всё строго лишь поначалу, а потом они оживут. С кем через месяц занятий и обнимаешься в коридоре, и смеёшься о чём-нибудь девическом, простом. Они скучают по дому, им не хватает материнских нежностей. Особенно тем, кто поступил после средней школы, не осознав себя взрослым. Ведь помнят же: будьте как дети! – и взрослеть не торопятся.

Набор оказался на редкость широкой географии, сбивающей с толку…  Среди учениц были те, кто приехал в курскую иконописную школу из Калининграда, Петербурга, Москвы… Это было загадочно, и я с особым вниманием присматривалась к девчонкам. Каждый год приезжают абитуриенты из тех, кто не смог поступить в Троице-Сергиеву Лавру, в иконописную школу при Московской Духовной Академии. Родом из разных городов России и Ближнего зарубежья. Но чтобы коренные москвички на целых пять лет уезжали в провинцию – такого не бывало.

…В классном журнале записи иллюстрируют географию городов, откуда родом мои ученицы: Саратов (Алёна), Краснодар (Дана и Дарина, сёстры-близняшки, которых я различаю только по одному принципу: волосы длиннее – имя короче, и наоборот), Светлана (Санкт-Петербург), Раиса (Саранск), Елизавета (Москва), Анна (Калининград), Елизавета (Алма-Ата), Анастасия (Саратов), Инесса (Воронеж), Анастасия (Казань), Кристина (Ижевск).

Двенадцать учениц, обычная цифра для иконописного класса. Бывало и восемнадцать-двадцать, но после первого семестра оставалось не более пятнадцати учеников. Кто не выдерживал разлуки с домом, кого-то отчисляют по несоответствию. Научить рисовать можно каждого, но писать иконы могут не все…

Этот набор целиком девичий. Меня это и огорчает и в то же время радует. Мальчики робеют, смущаются при ответах, не любят вставать, отвечать у доски. Они приходят после окончания средней школы, пока не призвали в армию. Женский состав смешанный: от шестнадцати до тридцати шести лет. Бывали и постарше меня. Когда человек в зрелом возрасте приходит к вере и обнаруживает способности к иконописи. Иногда приезжают учиться инокини по благословению духовника или игуменьи. Обучение их церковнославянскому языку – формальность, они знают его не хуже меня. На занятиях мы больше беседуем, нежели разбираем формы аориста и имперфекта.

Девчонки нынешнего года сразу мне понравились. Моё деятельное любопытство досталось им в полной мере. Раньше у меня были ещё ученики в Регентской школе, так что приходилось рассчитывать силы. Зато увлекательно проходили уроки, когда я, войдя в роль библейского комментатора, забыв про спряжение глаголов, начинала вдохновенный рассказ о патриархе Иакове-Израиле на первой паре в регентской школе и заканчивала его на третьей паре в иконописной. То есть успевала в перерыве между занятиями проехать десяток улиц города из одной школы в другую, не растеряв проповеднического азарта.

Потом дома жаловалась коту:

– Опять понесло меня не своим делом заниматься… А они ещё одиночное отрицание не выучили, плюсквамперфекта не узнают…

 

В этом году в Регентской школе набора не было. Так что теперь даже успеваю соскучиться по своим ученицам…

 

…Первое занятие проходит быстро. Ни разу ещё не удавалось сказать, что хотелось, до того, как голос мой, вполне торжественно-возвышенный, не перекроется дребезжанием звонка. Повторила домашнее задание, потом мы стоя прочитали заключительные молитвы с кондаком Кириллу и Мефодию.

Когда класс уходил, я остановила Кристину. Она была одета в синенький в белый горошек сарафан старинного покроя, какой можно увидеть в книгах по истории старообрядчества. Ноги обуты в подобие лапотков, под краем подола и не разглядишь…  Волосы заплетены в тугую косичку. Облик её должен был производить впечатление женственности, но на личике её было такое суровое, притом детское выражение, что впечатление возникало скорее комическое.

– Ты в хоре поёшь?

Она осмотрела своё странное одеяние:

– Я всегда так хожу.

– Ты из старообрядческой семьи?

– Да нет же! Я сама так хожу…

Я умилилась: есть ещё девушки в русских селеньях…  И была уверена, что на следующий урок она придёт в современной одежде, как остальные девчонки. По правилам школы они не носят джинсы, не красят ногти, не модничают. И волосы под платочек. Но внешне ничем не отличаются от ровесников на городской улице. Кристина же вызывала удивление. Представить её в этом наряде на улице я не могла.

…За окном конец декабря, морозно. Кристина, наводя ужас на окружающих, величественно шествует по округе в одном синеньком сарафане в белый горошек, в сереньких лапотках. В холода вяжет на голову тёплый платок, а поверх сарафана завязывает крест-накрест большой пуховый плат, точь-в-точь как меня мама в детстве пеленала, отправляя зимой в школу за два километра от дома…  По секрету школьный инспектор Лариса Геннадьевна поведала, что под сарафаном есть ещё длинная холщовая рубаха, в которой она и спит. Сколько ни уговаривали её, сколько ни требовали соблюдать правила общежития, она кладёт простынку на пол и сворачивается калачиком на этом одре: «Ваши кровати слишком мягкие»…

В школе ей поначалу не нравилось. Распорядок дня со строгим расписанием часов учёбы и отдыха она творчески игнорировала… Современными технологиями не интересовалась. Как-то пришла в инспекторскую к Ларисе Геннадьевне с большим тазиком:

– Постираться где можно?

Лариса Геннадьевна повела её в душевую комнату, показала стиральную машину.

– Вот здесь включается…

– Не нужно мне, – Кристина отступила от машинки.

– Будешь стирать руками? Это же неудобно…

– Я привыкла.

– Ну, теперь привыкай стирать в машинке…

– Мне нельзя, – ответила твёрдо Кристина.

Лариса Геннадьевна испугалась, что придётся выслушивать еретические причины неприятия современной техники, или рассуждения о духовной нечистоте воды внутри стиральной машины. Но Кристина уточнила:

– А вдруг привыкну. Там не будет стиральной машинки…

«Там» значило – в Ижевске?

Кристина росла в больной семье. Родители пили, часто её избивали. Когда она догадалась сбежать к бабушке, та пристроила девочку в монастырь. Весь её нынешний облик и черты характера обусловлены влиянием тех людей, которые оказались рядом с нею в монастыре. Там она стала читать по-церковнославянски Псалтирь, выучила православные молитвы. Научилась шить, вязать, мастерить обувь из войлока, шерсти, кусочков кожи и ткани. Так что сарафан и лапотки у неё собственного производства…

…Попытались мы одеть её по сезону. В школу жертвуют разные вещи – одежду и обувь, постельное бельё, посуду, предметы быта, вроде цветочных горшков или пластиковых полочек для обуви. Подыскали пальтишко, сапоги по размеру, шапку, варежки… Куда там! Не принимает ни новое, ни старое… Ничего из традиционной одежды, кроме сарафанов да чуников, как она называет свои лапотки.

 

…Учебный класс называется верандой потому, что расположен в галерее, где раньше был коридор между двумя корпусами школы, по обеим сторонам её – огромные окна на всём протяжении галереи. За первым столом на веранде Кристина склонилась над какой-то работой, у ног её лежит моток красной шерсти.

– Вяжешь? На уроке? – спрашиваю ласково, приметив на первых занятиях, что она диковата и, может быть, нуждается в обхождении. Она потеплела глазами, улыбнулась в ответ:

– Нет, не на уроке…

– А что же ты не рисуешь?

Она оглянулась, удостоверяясь, что одна из всех не занята нужным делом, и почти виновато откликнулась:

– А я уже всё нарисовала…

Как воспитанник может сразу «всё» нарисовать, недоумевала я. Оказалось, Кристина рисует легко и быстро, и выполняет недельное задание за два-три дня, и к сдаче рисунка (что-то вроде контрольного урока) у неё вместо необходимых пяти работ – целых десять. Она позволяет себе в отведённое для занятий время делать что-нибудь своё, не учебное. Вокруг её рабочего места я видела несколько рисунков, и, надо признать, они меня очень заинтересовали. Это оказались не учебные штудии, а творческие работы – портреты девочек или, может, придуманные лица, но очень живые, искренние… В рисунках не было статики, но ощущалось движение линий, виделся затаённый потенциал развития внутреннего мира, запас прочности души у того человека, которого она изображала…

Я не захотела говорить с ней о рисунках. Что-то останавливало. Если она знает о своём даре, то не стоит проявлять чрезмерного внимания, пусть укрепится на прочных основаниях… Наивной похвалой только спровоцируешь самодовольство. У неё есть наставник в иконописном рисунке, он знает, что можно ей сказать…

 

…На уроке дала ей для прочтения и перевода второе зачало первой главы Евангелия от Матфея, «Иисус Христово рождество сице бе…», с которым она блестяще справилась. Зачало первое мы пока не читаем. Родословную Спасителя я оставляю на второй семестр, когда они уже понатореют в произношении древнееврейских имён, а пока упражняемся в переводе повествовательных фрагментов Евангелия. От Иоанна ничего не предлагаю для работы, только отдельные выражения. Раньше бывали сильные группы, с которыми можно было позволить себе работу с этим Евангелием, но в последние годы воспитанники всё слабее и слабее во всех отношениях. То ли я повзрослела, то ли они стали приходить в школу совсем детьми. Раньше мы с первых занятий вовсю толковали Псалтирь и отрывки Евангелия, а теперь к концу первого семестра едва удаётся выучить с ними спряжение глагола БЫТИ в аористе и имперфекте. Тропарь Кириллу и Мефодию, с которого мы начинаем каждый урок, не все выучивают и к концу семестра.

Сейчас я представить не могу урока, какими они бывали раньше. Ученики другие! Слабые, беспомощные. Они делают, что могут, старательно выполняют задания, отвечают на уроке.

Но пускаться в свободное плавание по страницам Псалтири и Евангелия я с ними уже не могу, потому что они «тонут» слишком быстро, не понимают, чего я от них хочу. А когда они не понимают, «как это работает», то и я начинаю сомневаться: а имею ли я моральное право объяснять это им? Как филолог, я обязана донести до них главные особенности церковнославянского языка, заинтересовать, увлечь. Но как тут обойтись без увлечённости какой-нибудь одной темой или отдельной стороной «вопроса»…

Вот и бывает, что весь урок мы выясняем, что означает древнееврейский праздник «потчение сени», исходя не из литературного перевода этого выражения, а только из морфемного состава слов. Они должны сначала выявить корень, а потом догадаться, что он означает. Оглядываться на имеющийся параллельный перевод тут бесполезно (многие славянские книги сейчас издаются с таким переводом).  Например, в синодальном переводе они прочтут вместо «потчения сени» «сооружение кущей», но не все понимают, какое действие скрывается за этими словами. В их воображении не возникает «картинки». А если нет образного представления, то не будет и слов для толкования прочитанного, а иногда – и для буквального подстрочного перевода.

Какая «картинка» должна возникать из двух букв «тч»? Я им про рыбалку напомню, про ткацкий станок… Как они удивляются, что имеется в виду ветка, воткнутая в землю… Потому что слова «тыкать» и «ткать» – однокоренные. «Тычка» – подставка для удочки, «потчевать» – тоже тыкать ложкой в еду, не говоря уже об «иголках» ткацкого станка… Народная этимология пониманию выражений «потчение сени» и «львов зияние в рове затче» (о пророке Данииле) очень способствует… 

«Сооружение кущей» в синодальном русском переводе они всё равно не понимают... Потому что сначала нужно им объяснить, что кущи от слова «куст». Будто и не читали в школе о чередовании согласных в корне. И про ткацкий станок не знают… А если слово чуть изменить, то в другой форме и корень звучит иначе: потчение, затче… Втыкание, заткал… Воткнули ветки в землю, вот и шалаш, то есть кущи, подобные райским… Распростёр Даниил молитвенно руки перед пастями львов – и заткал их зияние, будто закрыл полотном…

И задумываюсь: мы изучали славянский язык или толкованием Евангелия занимались?

Когда совсем уж дети пригорюнятся, не понимая сложностей языка, взбадриваю их церковным анекдотом, герои которого, на радость им, оказываются «ещё тупей»... Особенно веселят их рассказы про то, как глуховатые старушки воспринимают ирмосы канонов, когда поёт в церкви хор. Например, поётся: «Крест начертав Моисей…», а им слышится: влез на чердак Моисей… Я анекдотцы такие от батюшек слышала, раньше сердилась, а потом смирилась. Их знают оцерковлённые ученики, байки кочуют по епархиям. Иные из баек и сама вспомнишь не к месту: «Ныне житейски отложим по печенью…».  А недавно прочитала в книге Валентина Курбатова «Батюшки мои», что анекдоты эти не выдумываются… Ещё митрополит Антоний (Сурожский) в своих проповедях сокрушался, «что бабушки порой восхищены в службе тем, чего там и нет». И Курбатов цитирует в своём дневнике отца Иону, прослушавшего проповедь с кассеты в 1991 году: «Одна с умилением говорила, что вот как Господь всё ладно устроил – и всякая тварь у него славит Творца, и человек тут же, и всем хорошо: “Вон как это в молитве-то складно: Да исправится молитва моя. Я – крокодила пред тобою. Вот и крокодила рядом стоит, и всё с любовью”. Это она про кадило-то… И не засмеёшься, потому что чувство искренне».

Монах, может, и не засмеётся, а девчонкам моим весело…

 

…На последнем занятии первого семестра Кристина смущённо подошла к моему столу:

– Я хочу вам сделать подарок. Сама связала.

 И с детской улыбкой протягивает пакетик. Я вынула из него махонькие чётки из чёрной шерстяной нити. Примерила на запястье.

– Какие маленькие узелки, как бы не сбиться!

– Нет, это только пальцами перебирать…

Я рискнула обнять её, заглядываю в лицо:

– Спасибо, чудо моё! Какая же тонкая работа!

Кристина засветилась, потеплела от моего объятия:

– Я ведь училась на дизайнера… Мы в Елабугу на конкурсы ездили…

– Постой, а Елабуга рядом с Ижевском?

– Ну да. Я в музее Марины Цветаевой защищала диплом… Сарафан для Ярославны придумала, объясняла технологию шитья, принцип организации орнамента… Постойте…

Она сбегала в келью за фотографиями.

– Это я на дипломе… вот сарафан… А это… это наш звонарь… это мы на колокольне. Жена его в такой же сорочке…

– Они семья звонарей?

– Он звонарь, а она, как и я, дизайнер…

– Она постарше тебя будет…

– Это из-за причёски… – уточняет Кристина. – Тесёмочка на лбу… Видите, как женственно?..

Женщина крупной комплекции, белая сорочка-сарафан до пят, красная тесёмка поверх убранных в косу волос, всё придаёт ей монументальности…

– А это Марина Цветаева… я рядом с нею… Экскурсовод рассказывал, что очень трудная жизнь у неё была… Поэтому я захотела рядом сфотографироваться…

– Чудо ты наше! Сколько у тебя, оказывается, талантов… В сарафане-то не холодно? Декабрь всё-таки…

Она улыбается, но не смущённо, а как бы насмешливо:

– У меня там много одёжек… Я холода не боюсь.

– Ты закалялась или родилась такой?

– Закалялась… – улыбается Кристина, будто одно упоминание о закалке доставляет ей удовольствие.

– Холодной водой?

– Прямо на голову…

– Бр-р-р!

Я вздрагиваю, а Кристина смотрит на меня снисходительно, жалеючи…