Андрей АНТИПИН. ВОЛОГОДСКАЯ ГОРЛИЦА. Исповедальная лирика Николая Рубцова

 

Андрей АНТИПИН

ВОЛОГОДСКАЯ ГОРЛИЦА

Исповедальная лирика Николая Рубцова

 

В гибели поэтов-удавленников поражает в первую очередь сам способ умерщвления, а именно защемления горла. То, что в медицине называется асфиксией.

Мысля философски: петля и горло, пересекаясь в пространстве, убивают в певце источник высокой энергии. Точнее, не сам источник, но то волшебное сопло, которое исторгает переплавленный, а следовательно, гармонизированный по образу и подобию некой незримой матрицы первоначальный стихийный импульс, соединяя весь этот божественный хаос (или хлам) звуков и музыки и рождая текст.

В зелёный вечер под окном

На рукаве своём повешусь.

 

Поэтому и самоубийство Есенина, и язык, как у всех висельников, выпадающий наружу, – всё это симптоматично в том отношении, что и та разъярённая «волчица», погубившая вологодскую горлицу, и залетевший в петлю рязанский соловей интуитивно разрушали, так сказать, певческое начало, а уже потом – биологическое.    

Отсюда (если следовать этой странной, на первый взгляд, логике) вот уж действительно маниакальная изощрённость исхода таких разных авторов, как Сергей Есенин, Марина Цветаева, Алексей Прасолов, Борис Рыжий… 

Николай Рубцов.

Гибель последнего тем трагичней, что у тех-то, помянутых выше, был выбор – остаться, не остаться. У Рубцова не было.

Маяковский со своим «Рот заливали свинцом и оловом…» не более чем художественная фикция. 

Поэт душил поэта. Зажав поэтическую глотку. Уничтожая в сиюминутном сопернике певца, перебив «путь движения звука», этакую фонетическую роженическую утробу. Истребляя священный дар… речи. Речь.

Его не спас и шарф – длинный, в два витка – который, как вспоминали, он любил носить и, вполне возможно, был в нём и в ту январскую ночь…

(Примерно такой же – самый обычный шарф советской трикотажной фабрики – тремя годами спустя «поспособствовал» добровольному уходу из жизни москвича Геннадия Шпаликова. Но это так, к сведению.)

Ничего не может быть кощунственнее, чем душить поэта. И в этом, в убийстве «посредством сдавливания дыхательных путей извне», как выразился бы криминалист, особый трепет и ужас предсмертных мгновений Николая Рубцова.

Не хотелось бы уподобляться кликушам, орущим над гробом очередного русского поэта, да всё о невосполнимости утраты. Но и не повторить нельзя: в лице Николая Рубцова словно бы завершилась русская поэтическая традиция. Во всяком случае, то, интимнейшее направление её, которое аукнулось из кольцовских времён, ввалилось с кистенём в руке к Есенину, забродило в голубых глазах Павла Васильева и, перехлестнув за середину XX века, поверх голов эстрадных витий, над всей этой «бандой поэтических рвачей и выжиг» проистекло из талантливых молодых глоток представителей так называемой «тихой лирики». Лучшим и наисокровеннейшим её выразителем, как показали минувшие десятилетия, был Рубцов. 

Тут, разумеется, сам факт «покушения на горло» не более чем эффектная метафора, да и понятия сокровенности, интимности, тихости слабо контактируют с сугубо плотским, кричащим образом глотки.

И всё же.

Короткий век Николая Рубцова, ранний закат его по-деревенски несуетливой музы, не пекущейся о собственной слышимости, но взыскующей новых стихов и только, и сегодня с болью переживает чуткий отечественный читатель.

И любовь эта, наследованная вологодским песнопевцем уходящей России от шумного рязанца, подлинна и глубоко национальна. Об этом свидетельствует не ослабшая, а, наоборот, крепнущая год от года слава Рубцова. И это во времена, которые уравняли всех, и громких, и тихих, предав тех и других забвению – этой не всегда справедливой каре русской памяти, выборочной на имена – неканонизированные персоналии народного почитания и бессмертия.

В числе таких персоналий, безусловно, и автор юношески бодрых, всесоюзно известных стихов «Я буду долго гнать велосипед».

Почему вдруг вспоминаются именно эти строки Рубцова?

Да потому, что он жил с открытым сердцем, как герои Андрея Платонова, и велосипед Рубцова так же вёз своего седока по жизни «лишним кирпичом», чтобы «скорее домчать», как и платоновский поезд персонажа «Усомнившегося Макара».

На тридцать пять излетев под небеса, Николай Рубцов многое успел (с учётом обстоятельств жизни). Написать, напеть, нашептать. Унять, умолчать, унести с собой…

Издал четыре книжечки. Самая знаменитая, конечно, «Звезда полей».

Испортил целое поколение поэтов. «Племя младое, незнакомое», которое явилось за ним, а то запело ещё при нём – горлице русской поэзии. Беда этих мальчиков, нынешних (кто дожил, оставшись вторичным) литературных старцев в том, что Господь не обделил их вниманием. Окажись они медью звенящей, кимвалами звучащими, может быть, не так драматично вывихнулись бы их судьбы. Но Бог дал, и многим – щедро. Однако, как вдумчивый художник, на мгновение простёр мудрую длань – и затемнил дарованное, чтобы резче, объёмнее, контрастнее обозначить первозданную прелесть и свет своих любимых, увы, немногих творений.

Таких, как Николай Рубцов:

Звезда полей во мгле заледенелой,

Остановившись, смотрит в полынью.

Уж на часах двенадцать прозвенело,

И сон окутал родину мою.

 

Попросту говоря, многие тайные или явные эпигоны Рубцова не потянули его предельно честной исповедальной линии, не руками творимой, ушли в подражание внешним признакам рубцовского стиха и, как следствие, в банальность и примитив. Сказалось, как уже было замечено, не отсутствие таланта, а его принципиально иное качество, требовавшее иных средств выражения, другой судьбы. 

Рубцов был органичен в творчестве и в жизни и, что не менее важно, беззаветно предан своей стёжке-дорожке, которую он удивительным образом разглядел сразу (в отличие от того же Есенина, подпортившего стихи имажинизмом). Период ученичества для Рубцова – время овладения профессией, технического совершенствования и постановки голоса, уже прочувствованного и испробованного на предмет звучания. И лишь самые ранние сочинения, да и то в условной мере, – пора шатаний и колебаний, суть проблема роста, а не мировоззрения.

Он был пушкински прост. Но простота его – свойство дара, а не формальное обретение. И эта простота вкупе с восторженной искренностью и незамутнённым видением мира вывозила всё: хрестоматийные темы, заношенные до дыр образы, худосочные метафоры, бедные парные рифмы, от дней Тредиаковского и Сумарокова идущие в пристяжке:

Я люблю, когда шумят берёзы,

Когда листья падают с берёз.

Слушаю – и набегают слёзы

На глаза, отвыкшие от слёз...

 

В стихотворении «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…» фраза «под куполом синих небес» не что иное, как шаблон, клише, родимое пятно посредственных стихотворцев. Но, в то же время, среди других самостоятельных, собственно рубцовских строк эта – как маленький островок, своего рода пенёк (поэтическую роскошь, радость открытия образа «спилил» в заповедном семантическом лесу и унёс тот далёкий, кто впервые уподобил небо куполу). На этом «пеньке» можно посидеть, отдохнуть от измора поэзии, от качания смыслов её высокого корабельного леса. Рубцов, скорее всего, не придал значения тому, что употребление избитого выражения не будет в данном случае эмоциональным провисом. Он словно бы воскликнул: «Друзья! Незаслуженно изгнан этот образ из поэзии…» – и, один из всех, снова поднял его, водрузил над головой и счастливо удивился: хорошо! И мы с ним ахнули: хорошо!

По сути, он обновил образ неба-купола только тем, что в годину запрета вернул его поэзии, задыхающейся в «метафорической дикости» (по выражению Юрия Кузнецова). Но сделать это можно было только раз. Использование «купола» самим Рубцовым в других стихах сродни полосованию бритвой. К слову, ревизия и переоценка списанного поэтического инструментария в пользу его мобилизации – вообще отличительная черта рубцовского художественного метода.

Поистине: нужно обладать взыскательным нюхом и слухом, чтобы распознать тончайший диссонанс оттенков можно-нельзя, старо-ново!

Замечательно в литературной судьбе Николая Рубцова ещё и то, что всего за несколько лет результативной творческой жизни он прошёл путь от флотской (потом заводской) малотиражки и достиг, верно, что небывалых высот, где умолкают случайные голоса. Многие – сгорают, едва прозвучав. Другим – услаждать слух, не опускаясь ниже земных пределов, но и не взрезаясь в горние бездны. Но самые заветные остаются навеки. Только кликни, распахнув книгу, – отзовутся, выпорхнут, застят очи серебряным пером.

Вот и от лучших строк Николая Рубцова запекаются губы, а палец, шелохнув страницу, обрезается как об острую осоку. Так горячо, так перебивая дыхание и изгоняя сердце под самый кадык написаны – «Журавли», «Тихая моя родина», «Утро», «Под ветвями больничных берёз», «В горнице», «Звезда полей», «По дороге к морю»…

Подражать Рубцову невозможно. Как шевелению трав, северному сиянию, июльскому ливню. Тут не перепеть нужно, а пере-ды-шать. Ибо в Рубцове важнее всего – дыхание. Чистое, бунински лёгкое, как в пору первых заморозков.

Я так люблю осенний лес,

Над ним – сияние небес,

Что я хотел бы превратиться

Или в багряный тихий лист,

Или в дождя весёлый свист,

Но, превратившись, возродиться

И возвратиться в отчий дом,

Чтобы однажды в доме том

Перед дорогою большою

Сказать: – Я был в лесу листом!

Сказать: – Я был в лесу дождём!

Поверьте мне: я чист душою…

 

Самый «осенний» поэт Николай Рубцов. Светлый, сентябрьский. Из лета в осень. С прощальным дымком над огородами. С этой светящейся от спелости красной ягодкой брусники на мшаном пне никольского болота и тем потрясающим одиночеством русской провинции, которое лишь поэту и в радость.

В его поэтическом собрате – Сергее Есенине – больше октябрьской поздней продутости, а к финалу и чёрных красок, червивых гнилых листьев, вообще леденящей душу промозглости, подступающих метелей, мрака, деревянных всадников в саду.

В Рубцове, несмотря ни на что, живёт надежда. Так есть она, пусть слабая, недолгая, в этих листьях – пожелтевших, но ещё не опавших:

Въезжаем в рощу золотую,

В грибную бабушкину глушь,

Лошадка встряхивает сбрую

И пьёт порой из тёплых луж…

………………………………

И, как тебе, цветам осенним

Я всё шепчу: «Люблю! Люблю!».

 

Или даже потом:

Пусть деревья голые стоят,

Не кляни ты шумные метели!

Разве в этом кто-то виноват,

Что с деревьев листья улетели?

 

У Есенина и этой малой веры нет:

Как дерево роняет грустно листья,

Так я роняю грустные слова.

И если время, ветром разметая,

Сгребёт их всех в один ненужный ком,

Скажите так… что роща золотая

Отговорила милым языком.

 

И недаром одно из самых проникновенных и памятных у Сергея – вот это:

И мне, чем сгнивать на ветках,

Уж лучше сгореть на ветру.

 

Нет, поэт с Вологодчины, что бы там ни говорили, не изверился в край, хотя его неустроицы в быту, бродяжничества, обидчивой ранимости, вынесенной из детского дома, хватило бы не на одну «песню панихидную по моей головушке»:

Мать умерла. 

Отец ушел на фронт.

Соседка злая

Не даёт проходу... 

 

Он, впрочем, и панихидные по себе пел, чего стоит пророческое «Я умру в крещенские морозы». Правда, эта нота, больше свойственная музе Сергея Есенина, так и осталась фактом личной биографии вологжанина Николая Михайловича Рубцова, не вызвав сколько-нибудь сопоставимого с есенинским резонанса в контексте русской истории. Зато и не омрачила настолько, чтобы за ненастным шумом берёз не был услышан плач скрипок «о жёлтом плёсе, о любви», ведь и путь «гонимых снегом» журавлей, как оказалось, лишь в «минуты музыки печальной» представлялся поэту «без солнца и без веры». Но мы-то помним, что «меж болотных стволов красовался восток огнеликий» и «все лучи, как сотни добрых рук… по утрам протягивало солнце».

Да, всё чаще и навязчивей возникали «гробы, гробы», кресты да могилы, размытые вешней водой. И кто-то «с душою светлою, как луч», раскинув руки, падал на жестокую российскую землю, и если бы объятия ради...

И всё же над житейской склокой вставал тихий смиренный пейзаж:

Деревья, избы, лошадь на мосту,

Цветущий луг – везде о них тоскую.

И, разлюбив вот эту красоту,

Я не создам, наверное, другую.

 

Рубцовски неизъяснимо – написано, нашёптано, напето.