Геннадий МИШАКОВ. ШПАГА ИСПАНСКОГО ТИПА. Рассказы

 

Геннадий МИШАКОВ

ШПАГА ИСПАНСКОГО ТИПА

Рассказы

 

Одушевлённая тьма

                                                                                 

                                                     Её спасёт не мы, а тот,

                                                     Кто руки на плечи положит,

                                                     Не зная мёртвого, придёт

                                                     И позабыть его поможет.

Константин Симонов

 

По пути к морю заглянул в палисадник запылённого домика, где был небольшой книжный развал. В основном, женские романы в мягких обложках из серии «Прочитай и выбрось». Перебрав сиротливую стопку случайных книг в твёрдых переплётах, остановился на избранном Кобо Абэ. Купил эту книгу из-за повести «Женщина в песках», которую давным-давно читал в «Иностранной литературе». Перипетии сюжета выветрились из памяти, осталось лишь воспоминание как о чём-то трогательном.

Сегодня решил не выискивать место на переполненных частных пляжах, а пойти по берегу влево, подальше от города. Дойдя, наконец, до малолюдного берега, скинул на гальку рюкзак с подвязанной к нему туристической «пенкой». Искупался и, спрятавшись в тени волнореза, открыл Кобо Абэ. Недочитанного Грэма Грина положил рядом.

Уже неделю у него был «запой» – он только и делал, что читал, нехотя прерывая чтение, чтобы искупаться или утолить голод. Иногда откладывал книгу и, лёжа на спине, глядел в небо. Или садился и смотрел на море. На кромку берега лениво складывались волны. Над раскалённой галькой струилось марево. Мысли приходили такие же расплавленные. «Энтомолог, сам попавший в сачок, то есть в песчаную воронку – неплохо придумано. Воронка, на дне которой женщина, – метафора женщины вообще. Все мы проваливаемся в «воронку женщины»». «Если тебя любит хотя бы одна женщина, тебя любит вселенная». «Единственное, что согревает вселенную, – это женщина». Возможно, действовала специфическая японская проза, а может быть сказывался недостаток каких-то ферментов, которые даёт женщина. Он начинал жалеть, что резко обошёлся с женой, которая в последний момент отказалась ехать. Проведи они отпуск вместе и всё бы наладилось.

После позднего обеда, предусмотрительно взятого с собой, разомлев от жары и чтения, заснул. Сон навалился вязкий, тягучий. Просыпаясь, пытался вырваться из его пут и засыпал снова. Когда очнулся, южный день был на исходе. Искупался, вытерся и, поколебавшись, раскрыл Грина. Этот потрёпанный, со стёртыми углами томик он тоже купил на развале, ещё в первый день. «Издательство иностранной литературы», 1961 год. Оставался десяток страниц, но чтение не шло, роман казался искусственным, «высосанным из пальца». Заглянул в послесловие «Грэм Грин и его роман «Суть дела»: «Духовное опустошение царит и в душах тех, кто без конца читает книги. Это чтение ничем не отличается от наркомании. Люди заглушают чтением пустоту своего существования, подлинные духовные интересы заменяют мнимыми». Он закрыл книгу – «Вот и подведён итог недели!». И долго ещё сидел, словно не зная, что делать дальше.

Берег опустел, быстро вечерело. Только в отдалении темнели силуэты тех, кто ушли ещё дальше, и теперь возвращались домой. Обогнув небольшой мысок, увидел на берегу одинокую женщину. Она сидела лицом к морю, поодаль от воды, на пологом склоне. Она не походила на припозднившуюся купальщицу, рядом с ней не было никаких вещей, что обычно берут с собой на пляж. И, похоже, никуда не спешила. Берег здесь казался особенно выжженным, голым и, словно чтобы скрасить его неприютность, кто-то поместил сюда женщину. Он замедлил шаг, чтобы лучше разглядеть её. На ногах белые босоножки. Платье мягко облегает сдвинутые колени. Простая причёска, открытые плечи, прямая спина, в руках на коленях платочек.

– Добрый вечер! – поздоровался он, и не без игривости: – Не боитесь остаться одна в темноте?

Когда видел хорошеньких женщин, его подмывало их поддразнить.

– А вы боитесь! – с долей ехидства парировала незнакомка, спутав карты.

– Ещё как! – охотно согласился он и подошёл ближе.

– «Женщина в песках» – второй раз за день! – сказал он. Незнакомка устремила вопросительный взгляд. Он поспешил объяснить:

– Утром мне попалась повесть «Женщина в песках», а теперь вот вы, одна, на диком берегу… – он полез в рюкзак, чтобы предъявить книгу Кобэ Абэ, как будто она могла подтвердить чистоту его намерений. Впрочем, он и сам не знал, какие у него намерения, наверное, просто сработал рефлекс. Женщина – всегда вызов для мужчины. Её губы слегка улыбнулись.

– Японец? – вглядевшись, прочитала она название. – Я читала одного японца, Наоми Уэмура, «Один на один с севером». Он потом погиб. Жаль…

Её голос показался ему очень музыкальным, с непонятной грустинкой.

– Любите читать японцев? – спросил он с интересом книжника.

– Я люблю читать о путешествиях. Ведь сколько мест, где ты никогда не будешь. Если бы я родилась мужчиной, я бы стала путешественником…

Так легко завязавшийся разговор позволил ему сесть рядом.

– Вы здесь давно? Как вам Алушта? – задал он стандартные вопросы. Выяснилось, она отдыхает в санатории, «в том, перед которым самолёт», уже не в первый раз. «Лечу нервы», – она иронически понизила голос. Получилось как бы по секрету и, как бы, не всерьёз, теперь ведь все лечат нервы. Её откровенность тронула, захотелось ответить тем же. Он сообщил, что в Крыму новичок, «дикарём», в Алушту попал случайно – сманил агент – несмелая девушка в поезде «Москва – Севастополь». Сказал, что слово «Крым» в детстве почему-то казалось сладким. Может быть, из-за схожести со словом «крем», но точно знает, что слово «крем» узнал много позже. «Да-а? – с удивлением отозвалась незнакомка. – Мне тоже «Крым» всегда казался сладким!». Вообще, ещё не зная, что такое – Крым, он представлял его как тёплую, сказочную страну. Друг детства за хорошую учёбу попал в «Артек» и в восторженных письмах рисовал ему пальмы, море и Медведь-гору Аю-Даг. Он долго думал, что Аю-Даг – просто большой гладкий камень…

– Теперь не наша страна, – произнесла она задумчиво. – Не могу привыкнуть к этим гривнам, всё время путаюсь!

Он осмотрелся – кругом сгущалась тёплая тихая тьма. В небе начали проступать звёзды. Сюда не проникал свет городских фонарей, и звёзды на глазах становились ярче, крупнее, как будто машинист за сценой увеличивал их накал. Присутствие женщины волновало.

– Интересно, где тут Южный Крест? – легкомысленно сказал он, только чтобы что-то сказать.

– Южный Крест виден в южном полушарии, потому он так и называется, – ответила она тоном знающего человека. – А мы в северном, здесь звёзды почти как в средней полосе.

Мысленно он чертыхнулся на свой промах, ведь и сам знал, но почему-то спросил!

Отчётливо виднелся Млечный путь. Там, где он раздваивался, почти в самом зените мерцала крупная яркая звезда.

– Сириус! – он уверенно показал вверх, отчётливо помня, что Сириус – самая яркая звезда неба.

– Это Вега, альфа Лиры, – вкрадчиво поправила она, выдержав небольшую паузу, которая должна была показать, что она делает это вынужденно. Тем не менее, он почувствовал себя уязвлённым – скорее ему, мужчине и технарю, приличествовало давать пояснения…

– Сириус виден зимой, в созвездии Большого Пса, – пояснила она. – А это – Лира. Видите, слева и чуть ниже Веги, четыре звезды, небольшой такой ромбик? И ещё одна звёздочка, слева от Веги и чуть выше ромбика? Видите? Все вместе и есть Лира.

Он был удивлён, впервые встретив человека, знающего на небе что-то ещё, кроме Большой и Малой медведицы. Ещё более удивляло, что это была женщина. Он вспомнил из Бунина описание глухой зимней ночи: «И острый Сириус блистал» – поразился и восхитился сейчас его астрономической точностью. И сразу же забыл свой досадный промах.

– А ниже, прямо на Млечном пути, левее направления на Вегу, видите, ещё одна яркая звезда? Видите? – она вытянула руку. – Это Альтаир в созвездии Орла. Созвездие Орла тоже можно представить в виде ромба, только больше Лиры в несколько раз…

В голове роились нетерпеливые вопросы – откуда она всё это знает? Кто она – эта ночная звездочётка? Но не хотел перебивать. Его захватила неожиданная прогулка по звёздному небу. Завораживал её голос. В нём не было хвастовства, так уместного для женщины, наоборот, какая-то приглушённая печаль.

– А вон там, – она повернулась лицом к нему, так, что он тоже должен был повернуться, чтобы не мешать её руке, – там Арктур, альфа Волопаса. Видите, большая, желтоватая такая?

Стараясь как можно точнее глядеть в указываемом направлении, он щекой коснулся её оголённого предплечья. Тут же отдёрнул голову, пробормотав: «Извините». И увидел Арктур, в этом месте это была самая большая и яркая звезда. «Арк-тур!» – произнёс он с радостным чувством то ли первооткрывателя, то ли удачливого приобретателя.

– Вы очень щедры! – воскликнул он. – Вы подарили мне сразу три звезды – Вегу, Альтаир, Арктур!

– Сейчас подарю ещё одну – Антарес! – её голос потеплел, ему показалось, что она улыбнулась.

– Антарес?

– Антарес, альфа Скорпиона! Смотрите туда…

Он откинулся назад, опершись на отставленные руки, чтобы видеть сразу все четыре подаренных звезды.      Он переводил взгляд с одной на другую, как школьник, повторяя вслух: «Вега, Альтаир, Арктур, Антарес». Небо стало ещё чернее, а звёзды – ближе, острей, выпуклей. Невдалеке, у них в ногах, набегая на гальку, всплёскивали волны, и можно было подумать, что эти звуки издают звёзды. Мерцают и позванивают, как льдинки.

– Спутник! – кивнул он на яркую движущуюся звёздочку. – Может быть, МКС? Международная космическая станция?

– Может быть, – глухо отозвалась она.

– Вы пришли сюда смотреть на звёзды? – догадался он. Ответа не последовало. Он, хрустнув галькой, сел, освободив затёкшие руки. Насколько можно было разобрать в темноте, незнакомка сидела, сжавшись в комок, подтянув к груди колени, обхватив их руками. Была непонятна перемена её настроения.

– Я вам не мешаю? – спросил он из вежливости. Она молчала, как будто не слышала вопроса.

Он отошёл к воде. Море было светлее чёрного берега, лежало безмолвно, словно серая асфальтированная площадь. Стоял на границе трёх стихий, смотрел в серую бездну, и почему-то подумалось, что авторы «Соляриса» с их разумным океаном неоригинальны, ведь ещё в «Сказке о рыбаке и рыбке» море яснело, темнело, чернело в зависимости от того, что просил старик. Ещё подумалось, что если бы на земле не оказалось суши, то, может быть, эволюция создала бы разумные существа, живущие в воде…

– Пойдёмте? – как будто очнувшись, спросила она. Он пошёл на голос, помог подняться. Её пальцы показались сильными, на одном из них ощутил ободок кольца. Поднявшись, она тут же высвободила руку, коротко поблагодарив.

Незнакомка уверенно шла в темноте, и он подумал, что она здесь не впервые. Казалось, она забыла про него, и он шёл рядом, как случайный попутчик, гадая, сколько ей лет. Досадовал на темноту, мешавшую видеть её лицо. Ещё с первого взгляда отметил, что она хорошо сложена, стройна, с горделивой осанкой. Вдруг захотелось срочно перечитать «Даму с собачкой». Он хорошо помнил, что «москвичи нерешительны, особенно тяжелы на подъём», но вот как Гурову удалось так быстро сблизиться с Анной Сергеевной, не помнил. Подмывало спросить, придёт ли она сюда завтра, но мешало ощущение какой-то фальши, словно выдавал себя не за того, кто он есть на самом деле.

– Отпуск мы собирались провести вдвоём, – нарушил он молчание, повинуясь безотчётному порыву. – Вдвоём с женой, впервые в жизни…

У дочери своя семья. Сын-старшеклассник на этот раз отказался ехать с родителями. Но в последний момент зятю подвернулась выгодная путёвка заграницу. Жена осталась с годовалой внучкой. Он хлопнул дверью и уехал.

– Вы не рады внучке? – отозвалась она.

– Почему не рад? – возразил он с горячностью. – Рад, но родители не должны быть пожизненным приложением к детям!

«…А дети не должны быть пожирателями благополучия!» – последняя фраза осталась непроизнесённой – спохватился, что жалуется на семью. Вместо этого произнёс, словно размышляя вслух:

– Я много работаю. Мы мало бываем вместе.

Вновь почувствовал досаду на жену, так легко и с готовностью отказавшуюся от их планов. После того, как дети выросли и отдалились от родителей, ему стало казаться, что семьи больше нет.

– Думал, посмотрю Крым – и вот валяюсь на берегу…

Незнакомка дипломатично молчала. Однако по тому, как соразмеряла свои шаги с ним, чувствовалось, она его слушает. Была непонятна перемена её настроения. «Наверно, разведёнка. А кольцо – боится приставаний. Возможно, отсюда и все её проблемы. Один раз обожглась…» – ему хотелось что-нибудь узнать о её жизни. Хотелось идти и слушать её голос, как тогда, когда она рассказывала про звёзды.

– Я на месте вашего мужа не оставлял бы вас одну, – прибег он к помощи неоригинального комплимента.

– Мой муж… Он далеко! – её ответ показался ему странным. 

Подыскивая, на что уместно перевести разговор, спросил по инерции:

– Ваш муж – военный?

– Мой муж – космонавт! – отчётливо донеслось из темноты.

Он остановился, и было ясно, что он соображает, не ослышался ли.

– Космонавт, – повторила она понимающе, тоже остановившись, как бы давая тем самым понять, что не сумасшедшая. Справа ещё веяло теплом нагретой земли, слышались трели цикад, стрёкот кузнечиков.

– Мы познакомились, когда он только окончил училище, – продолжила она после минутного раздумья.

– «Небо выбрало нас» – любимая песня их выпуска… У него хорошо получалось – летать. Его всё время повышали. А потом пришло время – ни полётов, ни денег. По четыре месяца ждали зарплату. Приходил домой такой, каким я его не видела после самых трудных полётов. Жили в общежитии, в одной комнате, у нас уже было двое детей. Однажды говорит, послал документы в Центр подготовки космонавтов. Вначале ждал ответ, а потом махнул рукой. Подал рапорт, чтобы его перевели в часть, где он начинал служить после училища, рядом крупный город, мы там познакомились, там жила моя мама. Переехали, стали жить у мамы, в родной двухкомнатной. Дети пошли в школу с учителями по всем предметам, я устроилась на работу. И вдруг – вызов в Москву! Вы не представляете, какая это была радость! Мы не верили своим глазам! Его зачислили в отряд, дали комнату, но мы так и не смогли переехать к нему в Москву! Тяжело заболела мама. Оказалось, онкология, оперировать поздно. Я у неё одна, к тому же я медик.

Она говорила, словно удивляясь, что это было с ней.

– Тысячи раз прокручиваю в памяти последние месяцы. Однажды по телефону он сказал, что они вылетают из Москвы для тренировок на специальной авиабазе под Астраханью. Сказал, чтоб не беспокоилась, если будет звонить редко. А потом сообщили, что к «Миру» запущен «Прогресс». А потом начались странные отсрочки, уже было принято решение, а сроки затопления всё время переносились. Что-то там у них не выходило, как будто кто-то на станции не соглашался с землёй. А потом… О его гибели мне сообщили сразу после затопления «Мира».

…Привезли закрытый гроб. Когда гроб поднесли к могиле, я упала на него, вцепилась, потребовала открыть. Старший приказал открыть – там была земля, сверху парадная форма. Я завыла. Выла, словно живую меня зарыли!

И потом, только подумаю о нём, так в вой. Дома держалась – дети, мать лежачая. Приеду, повою вволю на пустой могиле, и как будто легче, как будто услышал он меня!

В темноте лишь смутно угадывался её силуэт. Казалось, это говорит сама тьма, вдруг ставшая одушевлённой.

– А когда умерла мама, я как окаменела. Уже не было слёз плакать. Однажды сижу перед могилами и как током меня – это же не настоящая его могила! Где настоящая? Что с ним случилось на самом деле? Почему я им поверила?

…Писала, звонила, требовала – где он погиб? Я хочу туда поехать! Куда только не обращалась! Из минобороны ответили, что он уже не имел к ним никакого отношения. Космическое начальство штамповало то, что мне сообщили в первый раз – погиб во время учебно-тренировочного полёта, отказ техники, разрушилась турбина. Самолёт упал в труднодоступном месте. Потом паводок, никаких следов. Как будто в стену упёрлась! Чувствовалось, не хотят вспоминать эту историю, темнят… – она устало замолкла.

– Но ведь к «Миру» посылали грузовой? – не выдержал он.

– И вы им поверили! – почти вскрикнула она. Ему показалось, её глаза сверкнули в темноте. – Вы верите, что «Курск» погиб из-за взрыва собственной торпеды? Вы верите, что нельзя было их спасти? «Курск», а через полгода с небольшим «Мир» – вы, думаете, случайно? Вы им верите, что не было возможности не разрушать страну! Вы всему этому верите! Но не верите, что нашёлся человек, готовый рискнуть жизнью, чтобы спасти космическую станцию! Ведь мог же он подумать, что если выиграть время, на земле что-нибудь изменится, что передумают топить! Ведь были предложения поднять орбиту и оставить её там до лучших времён! Ведь он мог рассчитывать, что сможет продержаться несколько месяцев, а за это время на земле многое может измениться! Он говорил, в Звёздном все против затопления! Что пошлют новичков, так как те, кто работал на станции, не хотят её топить… Если бы вы его знали!

– Помните, кино, – справившись с собой, вновь заговорила она со страстностью человека, который много чего передумал, – тракторист, рискуя жизнью, спасает из огня трактор? Помните, его часто показывали? Ведь в жизни много было таких случаев, когда рисковали, чтобы спасти какой-нибудь трактор или машину. А подводная лодка «К-19»? Американский фильм – видели? После аварии атомного реактора её хотели затопить! Был приказ готовить лодку к затоплению. Её спас экипаж, по собственной инициативе, рискуя здоровьем – они ведь уже знали, что такое радиация – они провели дезактивацию лодки! Сами, тайком от начальства. И спасли! И ещё сорок лет она несла боевое дежурство! Всё зависит от людей! Если бы эти не захватили власть, «Мир» бы ещё летал и летал!..

– Мой муж был человек долга, – вновь заговорила она. В голосе – нотки горькой гордости. – Когда выходила за него, он предупредил, что может случиться всякое – он военный лётчик. Я всегда знала – если будет необходимо, он отдаст жизнь. Возмущался, когда стали разворовывать страну, называя это рыночной экономикой. Говорил, что давал присягу защищать советскую власть…

Вот однажды слышала в новостях – вместе со всеми в автобус сели трое бандитов, как обычные пассажиры. Когда отъехали от города, они достали ножи и всех обобрали до нитки. Но ведь то же самое проделали с целой страной! И никто не пикнул! Миллионы давали присягу, клялись в верности партии! – в голосе из темноты презрение и горечь.

Он был ошеломлён. «Наверное, такой была Жанна д`Арк! – пронеслось в голове. И ещё: – Умеют лётчики выбирать жён!». Она обессилено остановилась.

– Он был лучшим лётчиком полка! Он не мог погибнуть просто так! Я читала в интернете, было принято сообщение: «Ухожу на высокую орбиту!». Он мог остаться в одном из отсеков! Отстыковаться и остаться. Ведь станция состояла из многих отсеков! Может быть, он ещё там! – закончила она еле слышно, устремив взгляд в небо.

Света не хватало, чтобы разобрать выражение лица, но в голосе была непоколебимая вера, надежда, мука. Её слова показались ему дикими.

– А смысл? – вырвалось у него. – Да и американцы б сообщили!

Тут же пожалел о своей резкости. Сбивало с толку противоречие между здравым смыслом и её страстной убеждённостью. Что знает о жизни он, благополучно проведший всю её в стенах института? И разве мало подлостей и мерзостей делалось на самом верху? Одно несомненно, её муж был лётчик, он погиб, и она до сих пор не может смириться с потерей.

Он стал перед ней, лицо в лицо. Показалось, она дрожит.

– Конечно, нам сообщают не всё, – как можно мягче произнёс он. – Никого не заботит сообщать нам правду, – бормотал он, чувствуя себя виноватым – праздным любопытством разбередил рану. Он подумал, что если б сейчас просто привлечь её к себе, погладить по спине – это было бы лучше всего. Просто прикоснуться. Произнести что-нибудь сочувственное, что-нибудь – «Что делать – это жизнь!». Вот сейчас он привлечёт её к себе, одну руку положит на плечи, а второй мягко пригнёт голову к груди и погладит по волосам. Только обнимет и погладит, молча, без слов. В какой-то миг, ему показалось, что и она ждёт этого. Ему показалось, её блеснувшие глаза устремлены на него. Она стояла так близко, что он чувствовал лёгкий запах шампуня от её волос. В следующий миг он испугался – вдруг она истолкует это неправильно? Они почти незнакомы! Ещё удерживал всё тот же привкус фальши. И ещё – не мог отделаться от ощущения, что здесь присутствует третий, пред лицом которого он не имеет права даже на этот невинный жест.

Она молча повернулась, он двинулся вслед. Сострадание к спутнице мешалось с ощущением какой-то нелепости услышанного. Он чувствовал и протест против нарушения привычных представлений, и сомнение в их правильности. И вновь приходила мысль – он просто обыватель, на глазах которого вершится история без какого либо его участия – обычный «пожиратель благополучия». Было неловко от того, что не может не думать о себе. И очень неловко было молчать – но всё, что приходило в голову, казалось пошлым. Они обогнули выступ горы, от зарева городских огней стало светлей.

– Утром я подумывал – не остаться ли дома? – начал он, чтобы что-то сказать. – Читать в постели удобней, чем на пляже! Но хозяйка затеяла уборку, стирку. Если бы не генеральная уборка, я так бы и называл Вегу Сириусом!

Спутница не ответила.

– У Рытхэу описан чукча, которого научили считать, – вновь начал он. – Этот чукча стал исписывать числами тетрадь за тетрадью, в надежде дойти до самого последнего числа, до конца счёта… Я кажусь себе таким же чукчей! Чукчей, который надеется дойти до последней книги! – он усмехнулся.

Спутница молчала, по-видимому, погрузившись в мысли, от которых он пытался её увести.

Он остановился.

– Я узнал четыре звезды, но не знаю ваше имя.

– Светлана, – послышалось из темноты.

– Светлана! – он сделал несколько шагов. – То, что вы думаете, не может быть. Технически. Говорю вам это как инженер. Могу объяснить подробней. Ваш муж был достойнейший человек, но ваши, – он замялся, – ваши предположения это уход от жизни. От этого вам может быть только тяжелее! А вы – молоды, прекрасны! Вы созданы для жизни!

– Не надо, – отозвалась она. – Так вы дойдёте до признания в любви!

Он замолчал, радуясь, что не видно его смущенья. «Это всё от темноты», – подумал он. И вновь только шуршание шагов.

Они шли сквозь платановый парк, в сумраке похожий на громадный затаившийся замок. Редкие фонари высвечивали причудливые переплетения ветвей. Доносилась музыка с набережной.

Центральная набережная была ярко освещена. Полупустая днём сейчас она была полна народа. Здесь кипела, бурлила жизнь, о которой до сегодняшнего вечера он и не подозревал. Справа и слева шли непрерывные ряды откуда-то взявшихся аттракционов – предлагалось сфотографироваться в пышных костюмах прошлых веков – в платьях с невообразимым шлейфом, в напудренных париках, в средневековых латах, в бархатных позолоченных креслах-тронах, в карете, верхом на лошади, с крокодилом, удавом, обезьяной, орлом – всё это в ослепительном свете софитов. Толпа обтекала роскошные лакированные лимузины, громадные, сверкающие хромом мотоциклы – и не было недостатка в красавцах и красотках, желающих запечатлеть себя на фоне этих технических чудес. Под разудалую музыку в разноцветных мигающих огнях крутились качели-карусели. И запах шашлыков, и торговля на каждом шагу напитками, мороженым, едой.

В какой-то момент он потерял спутницу из виду. Стоял, растерянно озираясь вокруг. Он уже решил, что она давно забыла о нём – да и зачем помнить? – как вдруг увидел её впереди, слева от основной толпы. Она стояла и тоже как будто кого-то высматривала. Он рванулся вперёд.

Когда выбрались из толчеи, она спросила его о Москве – «Говорят, она так изменилась?». «В сущности, о Москве я знаю не больше вашего, хотя и живу там», – усмехнулся он. Всё же постарался припомнить и рассказать что-то интересное. Асфальтированная дорожка круто поднималась вверх, освещалась фонарями, которые то затенялись, то открывались растущими в один ряд с ними деревьями. Теперь он мог видеть свою собеседницу, но разговор получался какой-то формальный. Он начинал жалеть, что кончилась та всесоединяющая тьма, в которой они оказались на берегу.

– Я пришла, – мягко сказала она. – Спасибо, что проводили!

Они остановились у железных ворот, одна створка которых была открыта. У каменного столба на стульях курили, негромко беседуя, два пенсионера, по-видимому, служители санатория. За пальмами в отдалении темнели контуры корпусов, уютно желтели окна, слышалась музыка.

– Вам спасибо! За звёзды! – Он помолчал. – Может быть, завтра…

– Я уезжаю. Завтра я уезжаю, – произнесла она, как будто извиняясь.

– Так значит.. – начал было он.

– Спасибо! Счастливо вам отдохнуть! – она прикоснулась к его руке и, быстро повернувшись, вошла в ворота.

Не отдавая себе в том отчёта, вновь побрёл на берег. Хотелось всё хорошенько обдумать. Машинально взошёл на длинный искривлённый причал, от которого по вечерам прогулочные теплоходики отправлялись в Ялту. Опершись на ржавые перила, стал искать Альтаир, Арктур, Антарес. Вдруг похолодел от мысли – ведь они могли всё пересчитать! Пересчитать тормозной импульс на другую массу – даже если бы часть станции была бы отстыкована… Зря он был так категоричен! Утром дождаться её у ворот и сказать об этом?

Далеко от берега медленно двигались огни какого-то судна. С непонятным щемящим чувством смотрел на эти огни. Завтра надо попытаться уехать и выйти на работу. Работа придаёт жизни хоть какой-то смысл. Под ногами изредка всплёскивало море. Почему-то подумалось, что вот так же вдруг всхрапывают лошади, щиплющие траву на ночном росистом лугу.

 

 

Шпага испанского типа

 

Позвонил сыну, спросил, есть ли бензин. «Есть? Отвези-ка меня к матери…». В субботу сын приехал точно в назначенное время. По пути остановились у знакомого цветочного магазина. Тяжело вылез из «шестёрки» и сам выбрал букет. Он никогда не покупал цветы на кладбище – там они для мёртвых. Покупал так, как если бы собирался на свидание. По пути обменялись всего несколькими фразами. Положив цветы к памятнику, постояли молча. Затем сын сапёрной лопаткой начал подравнивать могилу, срубать сорняки. Он же сел на скамейку перед маленьким столиком и стал смотреть на чёрный полированный камень, где был выбит и его портрет, его фамилия и дата рождения. Не хватало лишь даты смерти. Так настоял он. Конец его земного пути будет здесь, рядом с ней.

Женщине тяжелей. Она должна делать всё то же, что и мужчина, но ещё вынашивать детей, растить их, заботиться о доме и ждать мужа. Он и не заметил, как вырос сын. Так и не успел побыть с ним как следует. А когда сын вырос и стал жить своей жизнью, он понял, что семья – это жена. Когда она умерла, почувствовал себя сиротой. Впервые и особенно остро – после того, как схлынула горячка похорон и поминок. Проснувшись, продолжал лежать с открытыми глазами, не находя сил на малейшее движение. За стенами глухо шумела Москва, миллионы людей спешили, толкались, вынашивали изощрённые планы, прикладывали невероятные усилия в борьбе за место под солнцем. А его тело ещё живое, но лишённое желаний, продолжало оставаться неподвижным в стылой квартире – уже пробовали силу первые морозцы, отопление же всё не включали. В сумерках зазвонил телефон. И только опасение, что, не дозвонившись, сын поднимет тревогу, заставило его нарушить оцепенение. Но «из штопора» он выходил ещё долго.

Закончив, сын сел рядом, достал из портфеля маленькую бутылку коньяка в виде фляжки, две стопки, бутерброды. Налил отцу и немного себе. Матери, к подножию памятника положил горсть шоколадных конфет. Выпили не чокаясь. Помолчали.

– Много куришь, – сказал, глядя на глубокие затяжки сына. Тот неопределённо пожал плечами.

– Как работа?

Вновь неопределённый жест:

– Купили нас. Какие-то пацаны. Из цеха опытного производства выбрасывают станки. Говорят, будут пластиковые окна делать.

«В его возрасте у меня ещё не было столько седины», – подумал с грустью.

– Значит, едешь? – в свою очередь спросил сын озабоченно.

– Еду? Не еду, а лечу! Лечу! – повторил твёрдо, как бы подводя черту под колебаниями и сомнениями. Раздумьями о поездке он пока поделился только с сыном. И видя в его глазах немой вопрос – как же ты один в такую даль, – весело добавил:

– А я не один, я с помощницей-переводчицей!

Брови сына удивлённо поднялись над очками.

Идея предложить Танюше поехать вместе, пришла только сейчас. Почему-то был уверен, что сумеет её убедить. И сразу всё стало вполне осуществимым. После войны он был заграницей только раз, в семьдесят пятом, в Югославии, на встрече Интербригад. В памяти осталась многомесячная возня с бумагами и ощущение невозможности проделать это когда-нибудь ещё раз.

А поездку он обдумывал с момента получения письма и прошёл большой путь – от первой горькой мысли: «Это невозможно!» до сегодняшнего решительного: «Лечу!». Оставался лишь один неприятный «практический вопрос», который он ещё не решил до конца. Только после этого и можно будет заводить разговор с Танюшей. В молодости многое откладывалось на потом – когда кончится война, когда обустроится жизнь, когда появится свободное время. В молодости жизнь кажется бесконечной. Теперь для него не может быть потом, потом – значит, никогда.

– На дачу поедешь? Говорят, грибы пошли…

– Грибы? – интерес в голосе вспыхнул и пропал. – Нет, сейчас не поеду. Как Игорёк? – спросил про внука. Сын достал из пачки очередную сигарету.

– Говорит, занимается бизнесом. Что-то они там организовали. Машину купил. Девятку. Новую.

– Новую! Машину? – и замолчал, переваривая новость. Вчерашний студент – новую машину! И хотя речь шла о собственном внуке, почувствовал привкус возмущения. Его никогда не заботило, сколько у них денег на книжке – что-то оставалось от пенсий, время от времени это относили в сберкассу «на чёрный день». За годы скопилась по советским меркам приличная сумма. Когда же чёрный день настал, и вначале потребовались деньги на лечение, на дорогие лекарства, а затем на похороны, оказалось, что у них ничего нет! У тысяч и тысяч людей, оказалось, ничего нет! Зато откуда-то вдруг появились очень богатые люди. Мальчишки покупают машины! Человеку, ни дня не управлявшему никем и ничем серьёзным, дали переделывать экономику сверхдержавы! А бывший военный лётчик, полковник и ветеран четырёх войн ломает голову, где найти деньги!

– За меня не беспокойся, – прервал молчание, – я знаю, насколько у меня осталось горючего! Скажи Игорьку, пусть-ка заглянет ко мне. Что-то давно не был.

Чтобы ни делал, продолжал обдумывать поездку. Узнал, сколько будут стоить авиабилеты. Там же, в транспортном агентстве, ему назвали примерную стоимость гостиницы. Сумма получалась многомиллионная. Приходила мысль обменять квартиру. Но пока не решался – останавливала хлопотливость этого дела, трудности переезда, атмосфера криминальности, сложившаяся вокруг подобных сделок. И ещё была причина – оставаясь здесь, он как бы продолжал жить с ней. Обременять же кого-либо просьбой дать взаймы – с неизбежными объяснениями зачем – не хотел ещё больше. Да и к кому он мог обратиться? Близких друзей он пережил. Сын изрядно потратился на лечение матери, на её похороны, на памятник. Сейчас у него самого, опытного авиационного инженера, работа под вопросом – авиапромышленность тоже стала ненужной. Нет, затруднять кого-либо не в его правилах.

Прошёл слух, что будут давать компенсацию по вкладам. Пошёл и он. Задолго до открытия перед сберкассой выстроилась очередь. Кому дают, сколько – никто ничего толком не знал. В очереди возмущались – «Свои же и приходится выпрашивать! А они жиреют, богатеют на наших деньгах!», «Пенсию вон насколько задерживают! Крохоборы!» – в очереди, в основном, были пенсионеры. Щуплый сутулый человек в угловатой бейсболке на стриженой седой голове, обернувшись к нему, как бы ища поддержки, произнёс: «Такую страну сдали без единого выстрела!» – «Где ж без единого? – вскинулась его соседка. – Теперь только и делают, что стреляют!». Мужчина смущённо отвернулся. Загремел навесной замок – пришли работницы сберкассы. «Какую компенсацию? Кто вам сказал? Ничего не знаю!» – донёсся взвинченный голос. Обозлённые люди, ругаясь, стали расходиться. «Опять умыли нас!» – как будто даже радуясь, произнёс всё тот же в бейсболке. Хотя и не думал всерьёз что-то получить, в душе остался осадок – как бывает, когда идёшь просить и получаешь отказ.

От первой войны у него сохранилось всего несколько надтреснутых фотографий. На них его боевые друзья бесшабашно улыбаются, как будто на загородном пикнике, а не на войне, где утром неизвестно, кто доживёт до вечера. Каждый из них, не задумываясь, бросился бы на выручку товарищу, рискуя жизнью, прикрывал бы до последнего. Некоторые, прикрывая товарища, погибли. С теми, кто выжил на войне, поодиночке расправилось время. Время или старость, что почти одно и то же. Вот – группа лётчиков в костюмах, белых рубашках, галстуках – редкий перерыв среди напряжённых боёв. У него из-за плеча с детским любопытством глядит в объектив его испанский механик и друг Педро Аринеро – простодушное лицо, выразительные живые глаза, густые волнистые волосы, фуражка, надетая лихо набекрень. На приоткрытых пухлых губах – неоконченная фраза. Педро из селения Педроньерас, что в 120 километрах к югу от Мадрида. Педроньерас – если по-русски – и Каменка, и Петровка. Ему нравился этот живой, весёлый и сообразительный парень с умелыми руками. Они быстро подружились.

Отложив альбом с фотографиями, встал из-за стола, прошёлся по комнате. Исправная, натурального дерева мебель, шкафы с книгами, настенные часы с мягким ходом в потемневшем лакированном корпусе. Знакомо в известных местах поскрипывает паркет. Всё предельно знакомо. Со шкафа торчит горизонтально эфес шпаги. В детстве сын, а потом внук любили играть с ней. Сколько она тут лежит без движения? Шпага, подаренная Педро. Он подобрал её на разбомблённом фашистами Толедском рынке в Мадриде и, когда они расставались, упросил взять её в память об их дружбе. Как сейчас видел он их прощание в порту, слышал слова друга: «Мигелито, ты ещё приедешь к нам в Испанию, когда кончится война? Ты не забудешь меня?»ⁱ. Выдернул шпагу из-под лежащего сверху чемодана, подошёл к окну и стал рассматривать, словно видел впервые. Увесистая лаконичная рукоять, перпендикулярные, напоминающие английские булавки, скупые шпильки крестовины, узкий ромбовидный клинок. Зато вся гарда покрыта тонким кружевом. Какой заносчивый дон обладал ею? Сколько людей было заколото этим безмолвным холодным металлом? И сколько она может стоить? Впервые он посмотрел на подарок Педро с этой стороны. Ещё раз внимательно изучил шпагу от кончика до рукояти – нет ли даты или какого-нибудь клейма? Ясно, что это пришелица не из нынешнего века и, может быть, даже не из прошлого.

Можно было бы попробовать обратиться в Исторический, да тот на нескончаемом ремонте. Решил начать с Музея вооружённых сил – там работал один дальний знакомый. Упаковал шпагу в толстый слой газет – так что она стала похожа на какой-то садовый инструмент, – и на метро отправился на «Новослободскую». Знакомый, тоже бывший военный, встретил приветливо, выслушал без лишних вопросов, но сказал, что сам он здесь по «электрической» части. Потом кому-то позвонил и повёл его в необъятную подвальную часть музея. Невзрачный бледный человечек, к которому они пришли, сдержанно ответил на их приветствия и молча стал дожидаться, пока незнакомец распакует то, что принёс. «Учтите, – предупредил он официальным тоном, – я специалист только по холодному оружию регулярных армий» – и продолжил нервно теребить жидкую рыжую бородку. Осторожно, словно что-то хрупкое, он взял шпагу двумя руками за противоположные концы и прошёл с ней к своему столу, над которым ярко горела настольная лампа. Долго осматривал её со всех сторон и под разными углами. «Шпага испанского типа, – изрёк он, наконец, – с колоколообразной гардой. Вещь подлинная, не муляж, сохранилась очень хорошо. Думаю, восемнадцатый век. Точнее сказать не могу, не моя специальность». И возвращая шпагу, с нотками угрозы-неодобрения: «Вы хотите её сдать в музей? Лучше найдите частника, сейчас их развелось много. Торг можете начать с десяти тысяч». Видя замешательство на лице посетителя, счёл нужным уточнить: «Десять тысяч американских долларов». Сказав это, вернулся к своему столу и уткнулся в бумаги, как будто больше никого здесь не было. Фамильярное «десять тысяч долларов» прозвучало диссонансом с его ношеными коротковатыми брюками, рваными домашними тапочками и всем его завалящим видом.

Из музея вышел со смешанными чувствами. Курс денежной единицы недавнего стратегического противника передавали много раз на день наравне со сводками погоды, как одно из самых важных государственных известий. Названная сумма казалась сумасшедшей. В самых смелых мечтах он не рассчитывал и на десятую её часть. И хотя полной веры этому эксперту не было, понял, что владеет ценной вещью. Выйдя из стеклянных дверей, даже остановился на громадном пороге музея, чтобы собраться с мыслями.

«Валютчик-спекулянт!», – невольно припомнилось презрительно-осуждающее, упасть ниже чего было нельзя. Теперь же цены во многих магазинах указывают именно в американской валюте. Да и заграницу с «деревянными» – как называют рубли почти официально – не сунешься. Значит, придётся стать «валютчиком-спекулянтом». Где только найти этого «частника»? Вместе с тем в глубине души трепетала радость – впервые он получил подтверждение осуществимости задуманного. То, что он сейчас сжимает в руке, завёрнутое в газеты, как какая-нибудь лопата, перенесёт его через пространство и время!

В одной из бесплатных газет объявлений, которыми стали засорять почтовый ящик, нашёл несколько подходящих – «покупаю военный антиквариат – саблю, кортик, награды…». Чаще было короче – в рубрике «Куплю» лаконично: «Ордена, награды». Это коробило, как и многочисленные объявления проституток в разделе «Досуг». Какая только нечисть не повылезала из щелей – бандиты, рэкетиры, наёмные убийцы, проститутки, маги, астрологи, гипнотизёры, попы, какие-то «новые русские», а, фактически, давно забытые нэпманы. И почему его никто не спросил!

В голосе на том конце провода чувствовалась опытная хитреца – самому сказать минимум, выведав у звонящего максимум. Голос как-то сразу завладел инициативой. На вопрос, сколько он мог бы получить за настоящую испанскую шпагу восемнадцатого века, голос предлагал привезти «товар» или встретиться на «нейтральной территории», впрочем, он готов «подскочить» сам. «Я подумаю», – сказал, улучив паузу, и положил трубку. Разговор оставил неприятный осадок, как это бывает, когда случается говорить с жуликом. Да, техническую сторону «купли-продажи» он не продумал, сразу стал звонить. Ведь в самом деле, где-то надо будет встречаться, показывать, может быть не один раз, в конце концов, получать, пересчитывать деньги. Такие вещи делаются вдали от людских глаз… И кто знает, чем это может закончиться в наше время? Он не боялся за себя, боялся по глупости лишиться блеснувшей возможности увидеться с Педро, вернуться в молодость. А жуликов нынче развелось как никогда. Его раздумья прервал звонок телефона. Был неприятно удивлён, когда услышал недавний голос – он ведь не оставлял своего номера? Пока соображал, как это возможно, звонивший перешёл к делу, сказав, что за хорошо сохранившийся раритет восемнадцатого века он готов «отстегнуть штуку зелёных» – «Это оч-чень большие деньги! Но нужно иметь подтверждение, что восемнадцатый. Если нет, из цены вычитается стоимость экспертизы. Как раз сейчас есть возможность быстро провести экспертизу…». «Я подумаю. Я сравню ваше предложение с другими», – положил трубку и долго не отводил взгляд от аппарата, из которого, казалось, тянутся к нему хищные невидимые щупальца.

Почти каждую неделю в подъезде долбили и сверлили, визжали электроинструменты, потрескивала сварка – жильцы активно обзаводились стальными дверями. Их страх за своё добро казался ему смешноватым. Впервые подумал, что надёжная дверь – это, может быть, и не лишне. Кончалась эпоха железного занавеса, начиналась эпоха железных дверей.

Неожиданно приехал внук. Поставил пакет, из которого виднелись яркие этикетки каких-то банок и пачек – «Тебе, дед!». С ходу предложил «покатать по Москве» на новой машине. «Вот, дед, посмотри, – внук, еле сдерживая распиравшую его радость, подошёл к окну, вытянул руку с ключами на пальце, – видишь, серая! Пробег – двадцать тысяч, ерунда, считай, новая». «Что ж, поздравляю, Игорёк! Ты меня удивил! Покатаемся обязательно. Спасибо, что заехал. Спасибо… Дело у меня к тебе. Давай-ка чаю». Пока грелся чайник, пока расставлял тарелки и чашки, рассеянно слушая внука, думал, как и с чего начать. «Какое дело, дед?». Решил без предисловий: «Мне нужно продать шпагу». «Шпагу? – удивился внук. – Твою шпагу? Что тебе подарили в Испании?» – «Мне нужны деньги и я хочу её продать. Я выяснил – за неё можно получить несколько тысяч долларов… Если восемнадцатый век. Сам понимаешь, деньги немалые. Для встреч с покупателем мне нужен помощник. Сопровождающий…». Внук смотрел удивлённо и смущённо: «Ну, дед, ты б сказал пораньше. Сейчас я вот машину… Тебе когда надо?» – «Спасибо, Игорёк! Не беспокойся. Шпагу я продам, это решено. Хочу поехать в Испанию. С хорошей молодой девушкой. В Мадриде я знаю один ресторанчик. Сам понимаешь, водить девушку в ресторан нужно на свои. Ты просто съезди со мной, когда я тебе скажу. Вот и покатаешь!». «Да, дед, хоть сейчас!» – горячо заверил внук, до конца не понимая, что в словах деда шутка, а что всерьёз. В ответ тот почувствовал, как сердце накрыла волна тепла – в сидящем юноше проглянул мальчик, которому он когда-то показывал самолёты, водил за руку в музей, брал на парад. Смотрел на внука с благодарностью и облегчением. «Вообще, хотел с тобой посоветоваться, как лучше обделать это дельце. Я ведь даже не знаю, что такое – ваши «баксы»».

Заговорились допоздна. «Ну, дед, – горячился внук, – в твоё время мы тоже пошли бы в лётчики и полярники! Тогда это было модно. А теперь в моде бизнес! Это ново, это даёт возможности, каких не было до сих пор! Мы такие же, как вы шестьдесят лет назад! Только у нас другое время!».

Да, для него наступило другое, чужое, время, но разве хорошо, если оно будет чужим и для внука – ведь ему в этом времени жить? И всё-таки не мог смириться – что недавние ловчилы-спекулянты теперь уважаемые люди, куда уважаемей инженеров и военных, чести им больше, чем в его время лётчикам и полярникам. И слово-то какое нашли для них загранично-паскудное – «бизнесмены»! Вчерашний вор или спекулянт – теперь «бизнесмен»! Какие реформы – это настоящая контрреволюция!

Наутро, проводив внука, взял газету с подчёркнутыми объявлениями, ручку – и на улицу, звонить из автомата. Крепла уверенность, что деньги на поездку – теперь дело времени. Как будто открылось истинное предназначение шпаги, подаренной Педро, – вновь привести его в Испанию. В мыслях он уже забегал далеко вперёд, думая, какие купить подарки и где их найти в сегодняшней Москве. Не откладывая, нужно выправлять заграничный паспорт и что там ещё нужно. Хорошо бы ещё подлечиться в госпитале. За этими хлопотами как-то отодвинулось на задний план происходящее в стране. И как он ни спешил, всё, что нужно для поездки, было готово только в сентябре. С одной стороны хорошо – будет не так жарко.

Шагнув в самолёт, замедлил шаг. Дверь в пилотскую кабину была открыта. Два молодых щеголеватых пилота, повернувшись в креслах, любезничали со стюардессой. Быстро окинув кабину цепким взглядом, помедлил, пытаясь понять, что есть что на сплошной стене из приборов, лампочек и тумблеров. Кабину «Боинга» он видел впервые. В ответ на его внимательный взгляд пилоты выжидающе замолчали, сдерживая снисходительную улыбку, а стюардесса любезным жестом предложила пройти в салон. Танюша уже нашла места и стояла, показывая куда идти. Он предложил ей сесть у окна, и она благодарно вспыхнула. Вновь подумалось: «Какая славная девушка!». Наконец, устроившись в кресле, он сказал спутнице, что «теперь можно и поспать». Закрыл глаза, но спать и не думал. Предстоял перелёт во времени длиной в пятьдесят пять лет. До последнего суеверно опасался, не помешает ли что их встрече с Педро. Перед мысленным взором кружилась вереница дум, треволнений и событий последних месяцев.

Жизнь – постепенное привыкание к мысли о собственной смерти. Когда привыкнешь, ты умираешь. За плечами восемьдесят с гаком, но тебе это ещё не кажется достаточным поводом для смерти. Ты ещё не привык думать о себе в прошедшем времени. Впрочем, если умрёшь, это не вызовет удивления. Скорее, вызывает удивление, что в восемьдесят ты ещё жив, ходишь и чего-то хочешь. Твоих близких друзей – свидетелей твоей жизни – уже нет, люди твоего поколения так редки, что ты их почти не видишь. Ты всё больше чувствуешь себя чужим в этом мире, в котором столько прожил и за который столько воевал.

И вдруг письмо – с иностранной маркой, адресом по-испански в посольство Испании, с несколькими штемпелями – Московского Почтамта, Комитета ветеранов, местного почтового отделения. Письмо от человека, который на короткое время стал твоим близким другом, и который, по воле бурного времени, думалось, потерян навсегда. Удивительно, что во времена развала всего и вся оно смогло его найти!

Человек умирает, когда сам того не осознавая, начинает чувствовать, что смысла жить дальше – нет. Получив письмо, он почти не расставался с ним. В жизни появилась какая-то новая составляющая. Суть письма в целом была понятна – «Мигель, мне скоро умирать. Если ты жив и можешь приехать, то приезжай!» – однако, детали ускользали. Ему пришла идея подучить испанский. Оценив свои возможности, нашёл объявление «Уроки испанского школьникам и студентам» – и вот улыбчивая девушка с ямочками на щеках у него дома. Начали с того, что она перевела письмо до последнего слова. Скоро они стали друзьями. Позже он не раз повторял со смехом фразу, с которой началось их знакомство: «Я как свинарка из кино – письмо получил, а прочитать не могу!». Он почувствовал, что парус его жизни вновь приобретает упругость. Увлечённо учил испанский. Ожидая прихода милой учительницы, тщательно готовил домашнее задание. Казалось, каждый урок приближает встречу с Педро.

Когда объявили, что самолёт заходит на посадку в аэропорт Барахас, он вздрогнул. Барахас… Сколько раз он взлетал и садился на Барахас! Месяц его жизни слово «домой» означало вернуться на Барахас. Невольно потянулся к иллюминатору в надежде увидеть знакомые ориентиры. Самолёт наклонился, внизу тщательно обработанные поля с неровными границами, словно распяленные для сушки меховые шкурки, но, как ни старался, не нашёл ничего знакомого. Мелькнула река, должно быть Харама, но из-за небольшой высоты не удалось увидеть некогда знакомый изгиб. Неужто он в самом деле в Испании? Вот самолёт коснулся полосы, раздались недружные аплодисменты.

Их встретил Висенте, внук Педро. «Висенте? Педро? – повторял он взволнованно вслед за Висенте, не отпуская руку юноши, вглядываясь в его лицо, как будто отыскивая там черты Педро, как будто не веря в реальность происходящего. Висенте, улыбаясь, перехватывает у них тележку с багажом, ведёт к автостоянке.

В машине Висенте рассказывает, что, сколько себя помнит, дед всегда мечтал вновь увидеть своего русского друга дона Мигеля. Наконец, он предложил деду взять и написать в Россию. У вас сейчас большие перемены. Много русских теперь стало приезжать в Испанию. Он через зеркало заднего вида поминутно бросает взгляды на сеньориту на заднем сиденье, говорит весело и непринуждённо, словно встретил старых знакомых. Эта непринуждённость постепенно передаётся его пассажирам, на смену напряжению последних дней приходит облегчение и радостное возбуждение от первых впечатлений поездки. Он с интересом вглядывается в быстроменяющийся придорожный пейзаж, не без сожаления догадываясь, что из Барахаса в Педроньерас они едут в обход Мадрида. Поля сжаты и перепаханы, от жары пожухла трава, потускнела листва оливковых рощ, и всё-таки картинка теперешней Испании яркая, многоцветная, жизнерадостная. Ничего общего с той, что ещё вчера он держал в своей памяти – почти черно-белой, то изнуряющее жаркой, то слякотной, осенне-зимней, с редким солнцем и густыми тяжёлыми тучами, дымом пожарищ и пылью от разбомблённых домов.

Комфортабельный автомобиль быстро несёт их вперёд. В какой-то момент шоссе становится уже, вскоре Висенте свернул на другое, обсаженное по обеим сторонам старыми тополями. А потом тополя кончились, дорога потянулась среди обширных каменистых кастильских полей. Издали показался островерхий шпиль церкви. А вот и сама деревня с пыльной дорогой между двумя рядами домов.

Старый приземистый белокаменный дом, пологая двускатная крыша под потемневшей, похожей на половинки ржавых труб, черепицей. Дорожка к дому из вросших в землю больших плоских камней чисто подметена. Между камнями жёсткие пучки сухой травы. Перед домом под надзором красавца петуха деловито разгуливают куры. Увидев незнакомцев, петух грозно насторожился, и совсем по-русски прокричал что-то предупредительное. Открылась дверь, показалась седая простоволосая женщина. На миг задержалась на пороге, прижав руки к груди, затем пошла навстречу, пристально вглядываясь в приехавших. Остановилась на расстоянии шага, вся превратившись в зрение. «Олé, донья Вероника! – произнёс он неуверенно. – Салуд, камарада Вероника!» – и шагнул навстречу. Женщина упала ему на грудь, залилась слезами. Он обнял её и бережно гладил по дрожавшей спине. «Мигель! Мигелито!» – услышал он хрипловатый голос. Припадая на левую ногу, к нему спешил Педро. Он мало походил на того, что остался в памяти, но, несомненно, это был он. Через мгновенье он обнимал их обоих, прижимаясь своей щекой к колючей щеке Педро. Глаза набухли слезами и, пожалуй, он мог бы разрыдаться, попробуй сейчас что-нибудь сказать. Слёзы радости и слёзы благодарности судьбе. Полны слёз были и глаза Педро. Когда он жмурился, слёзы перетекали в глубокие морщины и тогда он утирал лицо рукавом.

Веронику он запомнил смуглой, очень миловидной девушкой. Его механик вначале изредка, а потом всё чаще стал мечтательно говорить о своей далёкой «новиа». И вот к изумлению всех и неописуемой радости самого Педро в один прекрасный день на их усиленно охраняемом аэродроме появилась крестьянская девушка, разыскивавшая Педро Аринеро. Это и была Вероника – его невеста из Педроньерас. С узелком в руках она пешком пришла в Мадрид, а затем в Барахас. «Как же ты нашла меня?» – спросил смущённый присутствием товарищей и очумевший от радости механик. «Я шла туда, куда летели самолёты», – простодушно ответила девушка, не сводя с него счастливых глаз. В тот же день Вероника Гевара была зачислена приказом во взвод управления, переодета в новый темно-синий комбинезон и пилотку военного образца.ⁱ И вот произошло невероятное – спустя целую жизнь он держит в объятиях их обоих. Потом наступил черёд для объятий Танюши и Висенте.

Незаметно дом наполнился людьми, прослышавшими, что к Педро приехал русский друг с прекрасной сеньоритой. К вечеру приехали и сын Педро с женой. Деревенский почтальон – в форменном кителе – вновь и вновь рассказывал, как Педро много раз спрашивал его, нет ли ему письма из Москвы и точно ли он забрал из города все письма. Справа от него сидел Педро, слева – Танюша. С удивлением обнаружил, что понимает почти всё. Педро не сводил блестящих глаз со своего гостя, гордо поглядывая на сидящих за столом – ведь это он пригласил своего русского друга, приезд которого стал событием для всей деревни. Постепенно домашнее вино и московская водка – каждому предлагалось попробовать русский напиток – сделали своё дело – все говорили одновременно и обо всём.

Проснулся в полной тишине. Мгновение казалось, что застолье приснилось, он даже успел почувствовать разочарование. Когда же в следующий миг открыл глаза, обнаружил себя в полумраке незнакомой маленькой комнатки, среди новых незнакомых запахов. На столе приглушённо светит заботливо включённая лампа. Это не сон – он в Испании!

Когда проснулся вновь, сквозь ткань оконной занавески пробивались блёстки солнца. Дверь из его комнаты выходила в тёмный коридорчик, в конце которого ярко светился дверной проём. Выйдя сквозь него на улицу, оказался на задах дома, в саду. Где-то за деревьями слышался звук пилы, голос и кашель Педро. Он нашёл Педро около большой старой яблони. Его сын отпиливал толстый сухой сук, Педро придерживал, чтобы сук не отломился раньше времени. Руки Педро – большие чёрные пятерни, с утолщениями в суставах пальцев, с тёмными трещинами в огрубелой коже. Такие же – мужские – руки он видел вчера и у Доньи Вероники, когда она подавала на стол. Подумалось: «Трудно живут». Судя по кучке свежеспиленных ветвей, они работали уже давно. «Буэнас ла-маньяна!» – «Доброе утро!» – почти в один голос приветствовали гостя отец и сын. «Проклятая засуха! – посетовал Педро. – Скоро она погубит все мои деревья! Как тебе спалось у нас, Мигель?» – «Муй бьен, Педро!». «Бьен?» – «Си! Очень хорошо!».

Прибежала Танюша – оказывается, она тоже давно на ногах. Увидев её восторженные глаза, обрадовался и смутился, так как ещё не успел ни побриться, ни умыться. Танюша сообщила, что донья Вероника и донья Мария зовут всех в дом – у них уже давно всё готово.

Возможность поговорить, фактически заново начать знакомство, представилась только теперь.

– А какая у тебя семья, Мигель? – спросила донья Вероника.

– Семья? Сейчас покажу вам мою семью. Сейчас, – и выбравшись из-за стола, направился в свою комнату. Вернулся с конвертом фотографий.

– Вот здесь мы все, – подал он первую фотографию донье Веронике. Та подхватилась за очками. Головы всех склонились над карточкой.

– Я здесь молодой – моё семидесятипятилетие (Танюша помогла перевести «семидесятипятилетие») ...

Педро взял фотографию в свои руки, затем снял с доньи Вероники очки и долго разглядывал. Губы его шевелились, как будто он что-то считал.

– Мигель, ты генерал? – спросил он.

– Нет, Педро. Я только полковник, коронель.

– Коронель? Коронель! – произнёс он довольно. – А наград у тебя как у генерала.

– Здесь есть наши общие награды, Педро, – он обнял друга за плечи. – Я не мог бы их заслужить без тебя – я воевал в небе, ты на земле.

– Мигель, – осторожно спросила донья Вероника, – твоя жена не смогла приехать с тобой?

– Моя жена умерла, – он сделал движение головой, как бы говоря, вот, мол, как бывает.

– Умерла! – ахнула донья Вероника, закрыв рот рукой. Покачивая головой, жалостливо смотрела на «дона Мигеля».

– Умерла моя Катя, – повторил он. – Я ведь уже старый! – он попытался придать своему голосу оттенок несерьёзности.

– И с кем ты теперь живёшь, Мигель? – вновь спросила Вероника. Весь вид её выражал состраданье. – Соло? – повторила она его ответ с той интонацией, с какой говорила «умерла». Она посмотрела на Педро, на сына, на его жену, как бы спрашивая, как можно человеку жить одному?

– Один, – повторил он и, пытаясь перевести разговор в шутливое русло, добавил как можно беззаботнее: – Сам себе голова!

Он посмотрел на Танюшу, как бы приглашая её и поточнее перевести фразу, и подтвердить, что живёт он дай бог каждому! Умница, она сама понимала, когда нужна её помощь.

Помолчав, донья Вероника спросила, кто была его жена, когда они поженились, как жили, затем подробно расспросила о каждом, кто был ещё на фотографии – о сыне, о жене сына, о внуке, о родственниках. Его рассказ о семье слушали с большим интересом.

Собираясь в Испанию, он отобрал из альбома десятка два фотографий, чтобы с их помощью рассказать другу о своей жизни. При отборе сделал упор на профессию. Сейчас, видя искреннее участие, непосредственность и сердечность семьи Педро, пожалел, что поскромничал, что мало взял фотографий семейных.

Педро вспоминал имена «русо пилото – Иванио, Антонио, Еухенио» из их эскадрильи, спрашивал, что стало с ними. Рассказал, что знал, хотя многих из знакомых «испанцев», что остались в живых, он встретил только через сорок лет, на мероприятиях, посвящённых годовщине этих событий.

– А вот здесь, – протянул он донье Веронике один из снимков, оставленных напоследок, – здесь есть ещё кое-кто из наших знакомых!

Собираясь в поездку, он заказал копии с тех самых надломанных фотографий. Взглянув, донья Вероника изменилась в лице. «Педро!» – воскликнула она. – Смотри, Педро, это же ты!». Её сын поднялся со своего стула и наклонился к матери – «Papá?». Не удержалась и донья Мария – «Papá?». Они быстро и возбуждённо заговорили между собой. «Дайте же и мне посмотреть на вашего Педро! – не утерпел и сам виновник переполоха. – Да, это я! – заявил он, получив фотографию и очки. – Я помню, как мы фотографировались». «Чато! – ещё больше обрадовался он, разглядев на заднем плане самолёт. – Чато!» – повторил ещё раз, словно встретил старого знакомого. И помолчав, добавил: «Будь у меня эта карточка, когда меня схватили, меня бы расстреляли на месте». Он надолго закашлялся.

За столом засиделись далеко заполдень. Донья Мария несколько раз подогревала паэлью, варила кофе, её муж подливал в стаканы мансанилью. Потом она предложила родителям и гостям пойти отдохнуть, сказав, что сама всё уберёт. Танюша вызвалась помочь. Он и не заметил, как промелькнул его второй день в Испании.

Он думал, что встал раньше всех и потихоньку вышел в сад. Однако, хозяева уже были на ногах. Оказалось, они только что проводили сына с женой, а теперь обсуждают, что делать с какими-то домашними животными (он не понял с какими) – обычно их пас сам Педро. «Педро, – попросил он друга, – возьми меня пасти коров! Я буду у тебя…» – он хотел сказать «подпаском» – но получилось «маленьким пастухом». Переглянувшись, Педро и Вероника рассмеялись, а затем показали ему своих «коров» – трёх настырных козочек.

После завтрака достал из чемодана предусмотрительно взятый, запасной, костюм попроще. А вот никакой другой обуви, кроме тапочек, он не взял. Педро, оценив его внешний вид, спросил, уж не собрался ли его друг в церковь? или на танцы? – и позвал донью Веронику. Всплеснув руками, та поспешила назад и вернулась со стопкой рабочей одежды сына. И вот на нём крепкие хлопковые брюки цвета «хаки», мягкая байковая рубашка, стёганая безрукавка. На голове – видавшая виды удобная фетровая шляпа, на ногах – верёвочные альпаргаты. Педро был доволен. Только спрашивал: «Мигель, разве ты ехал в Испанию пасти коз?».

Козы привычно перемещались вдоль русла пересохшей речки, в укромных местах которого ещё можно было найти пучки травы. Они садились где-нибудь в тени. На расстеленной салфетке сыр, хлеб, оливки, зелень, бутылка с вином, два стакана. Ласково светит солнце, скрип цикад только подчёркивает тишину и покой. Трудно поверить, что параллельно этому где-то есть шумная Москва. И что из одного мира в другой можно перенестись всего лишь за пять часов полёта. Что такое счастье, как не ощущение того, что ты живёшь? Что жизнь не проходит мимо! «Друг Педро!» – «Амиго Мигелито!». Красное вино наполняет стаканы, звенит, ударяясь, стекло о стекло. «Муй бьен!» – «Муй бьен!».

Очень хотелось узнать, что сталось с Педро после того, как закончилась его командировка. К концу тридцать восьмого об Испании словно забыли. Казалось и сам Педро собирается что-то рассказать – порой он становился задумчивым, взгляд его уходил в себя, – да всё откладывает, будто собираясь с силами перед тяжёлой работой. Однажды он долго откашливался, затем закурил.

«Мы решили идти в горы, искать партизан, – начал он, словно продолжая прерванный рассказ. – Нас схватили, когда мы заблудились после переправы вплавь, с полной выкладкой, и хорошо, что шинели были при нас, потому что всю зиму потом мы ими и грелись, и укрывались. Нас захватил патруль, а офицер у них был из «африканцев», из тех, что воевали в Африке, в легионе, и он сказал: а вы случаем не добровольцы? Двое ребят, что шли с нами, были добровольцы, их так измолотили, что кровь хлестала изо рта и из ушей, а эти сукины дети били их и приговаривали: вот тебе, вот тебе, будешь знать, как воевать за Сталина. Я попросил того мерзавца сжалиться над несчастными ребятами, а он стал бить меня ногами да ещё что-то записал в моей карточке, так что клеймо непокорного преследовало меня повсюду – и в трудовом батальоне, и в концлагере… А в концлагере как лупили! Ну-ка, говорил какой-нибудь подонок, у кого на этой неделе больше всех нарушений? Брал такую штуку, похожую на полицейскую дубинку, только без металлической прокладки внутри, врезал пятнадцать, двадцать ударов… Требовали для меня смертного приговора, утверждали, будто я был среди тех, кто особенно много их поубивал». – «И?..». «Двадцать лет. Отсидел почти шесть, и выпустили, но в оставшиеся четырнадцать я должен был каждые две недели отмечаться в полицейском участке…».

В глуховатом голосе Педро слышалась горечь. Он вынул пачку сигарет и, словно забыв для чего, так и держал её в руке. Сидел, сгорбившись, на склоне, подвернув под себя здоровую ногу. Лёгкий ветерок шевелил белый пух на его макушке. Скрипели цикады.

Солнце, вино или ровный голос Педро – на миг он забылся, а когда очнулся, какое-то время соображал – это сейчас услышал от Педро или пригрезилось вычитанное из книг? В своей районной библиотеке он перечитал всех испанцев.

«Когда они поняли, что меня нет, они схватили её и продержали за решёткой несколько месяцев, били так, что позвоночник повредили. Сволочи. Проживи они тысячу жизней, всё равно им не хватит времени расплатиться за всё зло, что натворили.^iv  У неё слабое сердце, – добавил он озабоченно. – Если она умрёт, что мне делать?».

Педро всегда относился к нему, как к старшему – не только из-за разности в возрасте или в должностях – а потому, что он был из Советского Союза, страны будущего. Сейчас, слушая рассказ Педро, он чувствовал младшим себя. Он видел, через что пришлось пройти его другу и что ему стоило остаться самим собой. Мысленно устыдился своих многочисленных наград. Порой быть побеждённым и не сломаться требует большего мужества, чем добиться победы, хотя за это не дают орденов.

 «И вот я думаю, Мигелито, – вновь заговорил Педро, – многие из тех, кто избивал нас в концлагере, были как я или моложе. И если я жив, то и они где-то живут. За то, что они нас избивали и убивали, Франко положил им повышенные пенсии и другие поблажки…».

Поймал себя на мысли, что жил с ощущением незавершённости своей первой войны. Что этой встречи с Педро, вот этого самого разговора ему и не хватало. Почему-то казалось, что и Педро жил с тем же самым чувством.

– Потом меня подобрал один магнат. Кровопивец был ещё тот, но хозяин. У него было много земли, и он построил электростанцию, первую в нашей округе. Он искал хороших механиков и взял меня. Сейчас там работает мой сын.

Так постепенно складывалась мозаика жизни Педро после его отъезда из Испании.

– Педро, а я ведь продал твою шпагу! – решился повиниться перед другом. – Шпагу – помнишь? – ты подарил мне на память? Полвека хранил – и продал! Мне нужны были деньги, чтобы приехать к тебе!

– Шпагу? – встрепенулся Педро. – Ты хранил мою шпагу, Мигель?

– Хранил, а потом продал, – повторил, думая, что Педро не понял. – Твоя шпага помогла мне вновь увидеть тебя, Педро.

– Ты правильно сделал, Михио! – растроганно ответил тот. Педро называл его то именем, под которым он воевал в Испании, то настоящим. Шпага воскресила в памяти и другие подробности из их общей жизни.

– А помнишь, как мы летели с тобой на север? Как ты выбросил парашют, чтоб я поместился в кабине? – оживился Педро. – Никогда больше я не летал на самолёте!

Когда на следующий день они точно также собрались пасти коз, около дома неожиданно остановились два лимузина. Из переднего важно вышел господин в чёрном костюме, в белой рубашке с галстуком, судя по всему, начальник. Вокруг него суетился другой, по-видимому, помощник. Из второй машины вышли тоже двое – в шляпах, на груди одного из них болтался фотоаппарат. Педро и Вероника тревожно переглянулись. Лицо Педро вдруг посерело, он напряжённо горбился. Наконец, тот, кого можно было принять за помощника, приосанившись, приблизился и торжественно сообщил, что «сам сеньор алкальд имеет честь нанести им визит». Сказав это, он с достоинством отступил в сторону, как бы уступая сцену начальнику. Лучезарно улыбаясь, алкальд в знак приветствия сделал короткий церемонный поклон.

– Нам стало известно, – начал он, – что к уважаемому дону Педро приехал его русский друг, ветеран известных испанских событий. Мы, социалисты, – он выделил «социалисты», – благодарно помним искреннюю помощь русских. Посему он, адкальд, имеет честь пригласить дона Педро и его русских гостей на приём в аюмтамьенто с последующим обедом когда им будет угодно!

Донья Вероника бросила на мужа взгляд облегчения.

– Да заходите же в дом! – спохватилась она.

В доме она быстро поставила на стол вино и закуску. Гости с видимым удовольствием выпили по стакану вина. Алкальд, похвалив вино, вопросительно смотрел на Педро, улыбался его гостям, двое в шляпах – в доме они их сняли – с любопытством озирались вокруг. Педро откашлялся.

– Благодарю за приглашение, – произнёс он. – Благодарю… Только мы с моим другом долго не виделись… Целую жизнь. И через несколько дней он уезжает. И, – он посмотрел на друга, – у нас нет желания тратить день на ваше аюмтамьенто.

Последняя фраза была расплатой за только что пережитые неприятные минуты. Его ответ нисколько не обескуражил алкальда:

– Вот эти сеньоры, – продолжая улыбаться, он кивнул на тех двоих, – из нашей газеты, «Лас нотисиас провинсиалес». Они хотели бы написать о вашем русском друге.

Пока один из двоих почтительно задавал вопросы и быстро писал в блокнот, второй, с фотоаппаратом, потягивал вино и постреливал глазами на Танюшу, помогавшую переводить. Алкальд сидел с видом человека, которому совершенно некуда спешить, и слушал, казалось, с большим интересом. Гладко причёсанные чёрные волосы его блестели, как и упитанное лицо. Наконец, корреспондент закрыл блокнот.

– Мы хотели бы ещё сделать фото, – сказал он, вставая. – Хорошие фото. – При этом он выразительно посмотрел на одежду обоих «пастухов».

Первой догадалась донья Вероника.

– Педро, ты не хочешь переодеться? – обратилась она к мужу, но смотрела на обоих мужчин. – Сейчас я приготовлю твой костюм!

В ответ тот замахал руками:

– Одеваться, раздеваться! Всё равно мой друг оставил свои ордена в Москве!

Газетчики переглянулись. Тот, что с блокнотом, покачавшись на носках щеголеватых штиблет, вдруг озарился улыбкой и что-то быстро сказал напарнику. Фотограф одобрительно кивнул и попросил всех выйти на улицу.

«Что такое Сталинград? – спрашивал в этот день Педро. – Кому помогали американцы – русским или германцам?». Было видно, что многое о второй мировой войне он слышит впервые. Спрашивал, что он делал после Испании. И ещё, простодушно: «Ленин лежит в мавзолее? А Сталин?». В этих вопросах он узнавал отголоски своих рассказов пятидесятипятилетней давности. А видел ли он живого Гагарина? И почему они сейчас ушли из Германии? «Мне сын подарил радио. Когда пасу коз, я его беру с собой»

Возвращались, когда солнце клонилось к закату. Их тени впереди становились всё длиннее, словно торопились пораньше попасть домой. Дорога проходила мимо деревенского кладбища, обнесённого ветхой каменной стеной. Педро помедлил и шагнул в ворота. «Здесь все мои предки», – сказал он у одной из оград. Ближе к кладбищенской стене он показал холмик с обыкновенным каменным крестом: «Республиканцы. Братская могила. Когда всё было кончено, они вернулись в свою деревню. Надеялись, победители будут великодушны. Я тоже лежал бы здесь, если б вернулся сразу. Я вот всё время думаю, Мигелито, – сказал он, помолчав, – это сколько ж ещё должно пройти времени, чтоб снова народились такие ребята?». Вместо ответа он обнял друга за плечи и какое-то время они стояли так. Он подумал о могилах своих боевых товарищей – остались ли хотя бы безымянные бугорки или уж нет никакого следа от их могил? Две сотни молодых, здоровых русских парней, отчаянных, смелых, чистых остались в испанской земле. «Хорошо, что ты приехал! – произнёс Педро осевшим голосом. – А то говорят, что мы воевали напрасно!».

До последнего колебался с днём отъезда. Самолёт в Москву в понедельник и можно было бы поехать в воскресенье. Но хотелось дать Танюше хотя бы один день побыть в Мадриде. Ведь нельзя же, чтоб в Испании она увидела только деревню Педроньерас! Чувства благодарности к девушке, без которой вряд ли бы состоялась эта поездка, переполняли его. И самого его тянуло пройтись по Мадриду, поднять голову и посмотреть в небо, в котором он провёл не один бой. Ещё, может быть, удастся добраться до кладбища Фуэнкарраль, постоять у недавно открытого памятника советским добровольцам, передать привет с Родины. Решено – они уедут в субботу, и воскресенье проведут в Мадриде. Осторожно сказал об этом Педро. «Михио! Я поеду с тобой, – решительно заявил тот. – Я хочу тебя проводить!». И не хотел слушать никаких возражений.

В субботу рано утром приехал Висенте, привёз отца и мать. Прощальный завтрак затянулся. Пришёл сосед Клементо, принёс в подарок русским по бутылке вина и по бутылке оливкового масла. Его пригласили за стол. Ворвался запыхавшийся почтальон, победоносно выхватил из сумки свежий номер газеты главного города провинции. Его тоже усадили за стол. Газета пошла по рукам. На первой странице длинный заголовок: «Русскому пилоту пасти коз нравится больше, чем бомбить Испанию». Под заголовком фото – два библейских старика в обвислых шляпах с посохами в руках, на одном заплечный мешок, бредут вслед за козами навстречу невидимому фотографу. Рядом большое фото с лицами покрупнее – в центре улыбающийся алькальд, слева Педро и Вероника, справа он с Танюшей. Газета вызвала общее оживление, больше всех радовались сын и его жена. Вновь слышалось удивлённое: «Mamá? Papá?». В устах солидных седеющих людей детское «Mamá» и «Papá» звучали очень трогательно. Глядя, как простодушно и единодушно радуются сын Педро и его жена Мария, как они вместе делают даже пустяковые дела, с грустью подумал, что в семье его сына не так. Как всегда, когда оказывался виновником дополнительных хлопот, испытывал неловкость. Глаза застилала пелена от благодарности к людям, принявшим его как члена своей семьи. «У русских есть пословица, – начал он, вставая, – долгие проводы – лишние слёзы». И чтобы разрядить атмосферу: «Теперь ваша очередь, жду вас всех в Москве!». Пошатываясь, встал и Педро. Вид у него был взволнованный и утомлённый. Глаза ввалились, он еле держался на ногах. Общими усилиями удалось отговорить его ехать в Мадрид немедленно. Висенто пообещал, что приедет за ним в воскресенье вечером, чтобы тот смог проводить друга.

Походить по улицам Мадрида ему случилось считанное число раз. Однажды пришлось заночевать в отеле «Империо», в центре города, на улице дель-Кармен. И когда они обсуждали план поездки, он высказал пожелание непременно, хотя бы день-два, провести в Мадриде, а остановиться, например, в «Империо». Сказал наобум, но, удивительно, оказалось, что отель существует до сих пор. Висенте забронировал два номера. Портье за стойкой – вытянутый, худой, с остриями усов и мешками под глазами напоминал Сальвадора Дали с рекламного проспекта. Напротив стойки, у противоположной стены работал большой цветной телевизор. На экране играли в футбол, неистовствовали трибуны.

Висенте, блестя антрацитными глазами, предложил показать город. Сказал, что будет ждать их в холле, лишь переставит машину. Войдя в номер, не раздеваясь, опустился в глубокое мягкое кресло. Вдруг навалилась усталость. Толстые стены не пропускали никаких наружных звуков. Приглушённо шумела вентиляция. Мысли путались. Казалось, странным, что можно так просто – только плати деньги – вновь вернуться в город и отель, где был почти шестьдесят лет назад. И где ничто не напоминает о том времени – на стенах вылизанных домов он не обнаружил ни одной выщербинки от пуль и осколков. При воспоминании о недавних его проводах, о прощании с Вероникой и Педро щемило сердце. И хотя не терпелось пройтись по Мадриду, встать не было никаких сил. Постучала Танюша. Она уже успела переодеться. Когда увидела его неподвижно сидящим, выражение нетерпения на её лице сменилось на тревогу. «Всё в порядке, – успокоил он девушку. – Я отдохну, а ты иди, погуляй. Ты и так со мной, как на привязи».

Казалось, заснул совсем недавно, но часы показывали четыре. «Скоро стемнеет…». Сон освежил. Энергично встал, быстро умылся. «Дали», приняв ключи, автоматически кивнул, лишь на миг оторвав взгляд от футбола.

Он быстро сориентировался по взятой в отеле бесплатной карте для туристов. Ущелья главных мадридских улиц с высоты птичьего полёта как сейчас стояли перед глазами. Пошёл к «сердцу города» – площади Puerta del Sol – Ворота Солнца. Шёл не торопясь, вглядываясь в новую, незнакомую жизнь южного города, который всё-таки считал знакомым. Удивляло количество магазинов и магазинчиков по обе стороны улицы, обилие разнообразнейших товаров за чистейшим стеклом витрин. Не удержавшись, зашёл в один-другой.

На площади каменные кубы домов раздвинулись, стало светлей. Подойдя к статуе всадника на высоком постаменте в центре площади, прислонился к ограде и посмотрел вверх. Безоблачная безмятежная синева. Возвращаясь с задания на Барахас, они старались пройти над Мадридом. Сейчас там летали только голуби, облюбовавшие постамент. Обойдя Пуэрта дель Соль, двинулся по Алкала до пересечения её с Гран Виа. Захотелось увидеть знаменитый дом «Метрополис» на остром углу Алкала и Гран-Виа, с чугунного вида куполом и хищно раскинувшей крылья птицей Феникс на нём. Вспоминая Мадрид, он видел этот дом. Чтобы разглядеть его лучше, перешёл на противоположную сторону улицы. Открылся вид на Гран-Виа с громадой «Телефоники» на изломе улицы. Издали здание напоминало желтоватую гору, источенную тёмными норами окон. Этот небоскрёб был главным ориентиром неба Мадрида, там же располагался командный пункт республиканской авиации, защищавшей город от налётов фашистских бомбардировщиков. Решил подойти к зданию, приказам из которого столько дней была подчинена его жизнь и в котором не раз бывал. Двигался в потоке пёстро одетых людей. Многие обгоняли его, и столько же спешило навстречу. Были и те, кто, как и он, не спешили никуда, подолгу рассматривали витрины или исчезали за дверями магазинов и кафе. Он с любопытством всматривался в лица – все они казались ему очень молодыми. Пытался проникнуть мысленным взором в настоящую жизнь Мадрида, не подозревая, что толпы туристов это и есть его настоящая жизнь. Вблизи «Телефоника» имело сухой, деловой вид. На фасаде поблёскивали вывески, среди которых он не нашёл ни одной, которая сообщала бы о роли этого здания в важных исторических событиях. Так и не решившись войти, пошёл дальше.

Поймал себя на мысли, что так после многолетней разлуки встречаются с женщиной, с которой был близок, – помнит ли? Как сказалось на её жизни то, что они принадлежали друг другу? Хотя Мадрид – не женского рода. Женского рода Барселона. Когда их эскадрилью перебросили на Арагонский фронт, он воевал и в небе Барселоны. Но его первая война началась в Мадриде. С наступлением сумерек людей на улицах прибавилось. Зажглись фонари, вывески. Дошёл по Гран Виа до дель Кармен. Вернувшись в отель, постучал в дверь Танюши. Она сразу открыла, обрадованная и почему-то смущённая. Она тоже вернулась недавно. Галантный Висенте угостил её ужином. «Вот оно что!» – улыбнулся про себя, вспомнив неразговорчивого молодого человека, сопровождавшего её в Шереметьево. Вслух же пошутил: «Значит, все дома!». Договорились завтра встать пораньше.

Памятник на кладбище Фуэнкарраль они нашли не сразу. В воскресенье сюда шло много людей, в основном, старшего возраста. Первые, у кого они спросили, удивлённо пожимали плечами. Было видно, что о памятнике они слышат впервые. Памятник в целом понравился. Фигуры добровольцев всё глубже и глубже уходят в землю Испании, над ними – половина расколотой величественной гранитной арки, – всё это создавало правильное настроение. Смущала только диспропорция между большой фигурой Родины-матери и небольшими фигурками добровольцев – словно они делались из последнего материала. Положил цветы к подножию гранитной глыбы. Прочитал весь длинный список погибших, задерживаясь на знакомых фамилиях и фамилиях своих товарищей. Танюша стояла притихшая. Не впервые видел он на памятнике фамилии тех, кого хорошо знал и всё же невольно удивлялся, что его жизнь может вместить такую длинную цепь событий, как знакомство с человеком, жизнь с ним, потом его гибель. Потом много лет, в течение которых идёт какое-то подспудное движение, зацепление каких-то шестерёнок, прохождение многочисленных инстанций, в результате чего кто-то начинает обдумывать памятник, комкает эскизы, набрасывает новые, затем лепит, рубит камень, льёт металл. Наконец, монумент на десятилетия или даже больше занимает своё место среди людей. А он ведь хорошо помнит улыбки, шутки, анекдоты, рассказанные некоторыми из тех, чьи фамилии выбиты на камне. На прощание прикоснулся ладонью к шершавому, нагретому солнцем граниту.

Сидя наверху двухэтажного туристического автобуса, едва успевал смотреть по сторонам, поначалу пытаясь сверять названия улиц с картой. Местами теперешний Мадрид напоминал любовно прибранную квартирку. Глядя на очередную конную статую, невольно подумал, что место для памятника могли бы найти и поближе. Ожесточённые налёты на Мадрид продолжались всю войну – и кто знает, сколько ещё не досчитались бы бронзовых королей и каменных дворцов – ведь разбомбили Гернику! – если бы не героическая защита мадридского неба его товарищами. С досадой вспомнил залихватское название заметки провинциальной газеты: «…пасти нравится больше, чем бомбить»! Болтуны! Откуда эта легковесность, эта растущая и в его стране мода якобы беспристрастно оценивать противников, словно это были не захватчики и освободители, не убийцы и спасители, а условные «синие» и «зелёные»! С тяжёлым сердцем подумал о Москве, о которой в последнюю неделю почти не вспоминал.

Сошли на остановке «Музей Прадо». Заметив, что спутница в который раз посматривает на часики, спохватился: «Пойду в парк. Отдохну. А ты сходи куда хочешь» – «Да? – вспыхнула девушка. – Правда?». «Иди, Танюша, иди! Вечером – прощальный ужин!». Смотрел ей вслед, чувствуя себя немножко волшебником. «Она сейчас тоже радовалась бы» – подумал о покойной жене. Сам и вправду направился в парк Ретиро. Хорошее место, чтобы собраться с мыслями.

На лифте спустились в холл. Портье, похожий на Дали, с готовностью растянул губы в улыбке, полупоклонившись из-за стойки. Сдав ключи и покончив с формальностями, он огляделся, ища Педро и Висенте. Их ещё не было. Как всегда работал телевизор. В перерыве между футболом пустили новости. Скользнул взглядом по экрану. Из провалов окон величественного сахарно-белого здания валят клубы густого чёрного дыма, оставляя на ребристых стенах языки жирной копоти высотою в несколько этажей. Танки на пустом мосту без помех, как на полигоне, прямой наводкой расстреливают сахарно-белый дворец. Он сразу узнал и этот дворец, и его окрестности, но не мог поверить в реальность происходящего. Когда камера возвращалась к дворцу, было видно, как от стен отлетают куски, от разрывов снарядов мгновенно вспучиваются облака пыли. Происходящее было ещё не ясно, но сердце уже заколотилось, в голову ударила горячая волна. Ощущение нереальности усиливала картина будничной жизни поодаль от расстреливаемого здания. На противоположном берегу реки плотно и, казалось, безучастно стоят зеваки. Камера выхватывает мужчин, которые держат на шее детей. Полно зрителей на крышах. Пожалуй, он был бы меньше уязвлён, если бы показали в центре столицы его страны костёр инквизиции или публичную казнь через отрубание головы. Интонация закадрового комментатора – менторская, пафосно-напористая – была омерзительна. Таким тоном можно было бы сообщать о великих победах, например, о полёте на Луну. Это была интонация постороннего, самодовольного, холодного наблюдателя – всезнайки. Он как бы говорил: «Всё правильно, так и должно быть». Он сразу его возненавидел, как и колючую аббревиатуру «CNN» в правом нижнем углу экрана. И, тем не менее, не мог оторваться от происходящего. Камера профессионально показывала самые острые моменты расстрельной вакханалии. Казалось, её заранее установили в самом удобном месте, как на съёмках художественного фильма. Когда комментатор делал паузы, было слышно, как всё там трещало и ухало.

Прямая трансляция перемежается вставками хроники. Показывают разгон мирной демонстрации. Вот кто-то упал под стоящий милицейский фургон. Двое омоновцев – в шлемах, со щитами и дубинками – продолжают избивать лежащего ногами. Вот молодой светловолосый парень в берете и короткой камуфляжной куртке «город» с перекошенным от злобы лицом один за другим наносит удары дубинкой по согнувшемуся в три погибели человеку. Его закамуфлированные товарищи бьют с таким же остервенением. По приказу так не бьют, так бьют по велению души. Вот от избиваемых отделяется седовласый человек. Он празднично одет – костюм, галстук. На лице кровь, выражение недоумения и, кажется, стыда.

Вот показывают, как люди в каких-то необычных шлемах, в бронежилетах, похожие на роботов-инопланетян стреляют в спину другим людям, просто горожанам. Как падают убитыми и ранеными мужчины – молодой, пожилой, как начинает кричать от боли и ужаса раненая в ногу совсем юная девушка.

Затем показывают ночь, трассирующие пули. По улице, рассеивая толпу, мчится БТЭР с автоматчиками наверху. По людям стреляют из пулемёта. Люди в панике бегут к лесу. На асфальте остаются тёмные холмики человеческих тел.

Вновь смена сюжета. Президент в окружении подобострастной свиты, косноязычно-гугняво произносит речь победителя.

– Это ваш Франко, Михио? – Педро стоял рядом и смотрел на него глазами, полными тревоги. – Ваши фалангисты подняли мятеж?

Он вдруг заметил – какой же он сухой, его друг, – в чём только душа держится!

Как во сне вышел на улицу к машине.

– Сегодня день Святого Франциска, – произнёс Педро как будто про себя. – По старому – Тезоимениство Его Превосходительства Главы Государства, – и плюнул на мостовую.

Нет, невозможно было поверить, что всё это происходит наяву. Что же там должно было случиться, чтобы в самом центре мирного города начать настоящую войну против безоружных людей? Собственных граждан, которых ещё недавно призывали быть активными, принципиальными, «начать перестройку с самого себя»? Безоружных граждан на улицах родного города в родной стране. Последний раз такое бывало только во времена фашисткой оккупации. А что такое фашизм как не санкция безнаказанно убивать, данная на самом верху! Откуда эта необъяснимая, неоправданная жестокость? Откуда взялись эти бездушные роботы-инопланетяне, «освобождённые от химеры, называемой совестью»? Разве можно так быстро воспитать янычар? Ведь все они были пионерами, комсомольцами? Кто отдал им приказ? Как эти люди пролезли во власть? Ведь ещё совсем недавно они должны были быть советскими людьми? Было такое чувство, что это его бьют по голове дубинкой. Это случайность, что он здесь, а что бьют – закономерность! Вот он приедет, выйдет на улицу со всеми своими орденами и медалями и получит «демократизатором» по голове! Он не боялся этого, но испытывал гаденькое чувство унижения. Тревожился за сына и внука – что с ними?

За стёклами мелькали солнечные улицы Мадрида. «Нельзя верить всему, что показывают по телевизору! – нарушил он тягостное молчание, справившись с первыми минутами растерянности. – Чёрт те что теперь показывают!». Своему голосу старался придать уверенность и беспечность. Разговор всё равно не клеился. На светофоре Висенто задумчиво барабанил по рулевому колесу. А он всё думал и думал – как это возможно – вот люди живут в одном городе, может быть, даже в одном доме, их дети могут учиться в одной школе, даже дружить. Затем первый надевает форму, идёт на дежурство, а другой – на демонстрацию. И вот, первый, придя на работу, начинает избивать второго дубинкой... Или стрелять в спину... Ведь мог бы уйти с этой поганой работы, уволиться – не на войне же! А руководство страны, города – как они могли согласиться с приказом стрелять по безоружным людям! Пусть пьяному президенту всё равно, что войдёт в историю под именем Бориса Кровавого, но ведь вокруг него министры, депутаты, мэры... Неужели не нашлось ни одного порядочного человека!

«Михио, – взволнованно спрашивает Педро, – ваши фалангисты не схватят тебя? Они тебя не расстреляют? Ведь ты воевал за красных?». Тогда, покидая Испанию, он точно так же переживал за Педро. Франкисты явно брали верх, и он с тревогой думал, что будет с его другом. «Не беспокойся, Педро! Со мной всё будет в порядке, зачем я им?».

Напоследок обнялись и долго стояли молча. Каждый понимал, что прощаются навсегда. Не хотелось фальшивых слов, только: «Прощай, Педро!» – «Прощай, Михио!».

В самолёте царила возбуждённо-беспечная атмосфера. Загорелые, довольные, по-летнему ярко одетые люди возвращались домой. Рассаживали неугомонных детей, рассовывали по багажным отсекам многочисленные сумки и пакеты. Подавленный, он заглядывал в их лица – неужто ничего не знают? И остро чувствовал свою отчуждённость от этих жизнерадостных людей. Не преувеличивает ли он? – спрашивал себя, глядя на беспечных соотечественников. – Не поддался ли пропагандисткой картинке?

Наконец, уселись, пристегнулись и стали ждать взлёта, но всё не взлетали. Впереди женский голос свистящим шёпотом говорил о тысячах убитых, о расстрелах на стадионе, о комендантском часе. «Неужели!» – ахала её соседка. «Точно! Они только из Москвы. Мы на самолёт, а они поселяться...» – «Ужас! Ужас!». «Не задержали бы рейс! Не успеем до комендантского, всю ночь сидеть в Шереметьево!». Тяжёлый вздох.

Телевизору он не верил, но верил своим предчувствиям. Тревожно поглядывала на него спутница. «Вот и кончились наши уроки испанского!» – произнёс он с деланной бодростью. «Что вы, Михаил Поликарпович, – запротестовала девушка, – я буду к вам приезжать! Просто так!». Он благодарно коснулся её руки. Взвыли турбины, «Боинг» задрожал и начал разбег.