Геннадий СТАРОСТЕНКО. ИСТОРИЯ РОССИИ – ВО ВЗГЛЯДЕ ЛЮБИМОЙ. Ретроспективная беседа с вдовой Виктора Бокова

 

Геннадий СТАРОСТЕНКО

ИСТОРИЯ РОССИИ – ВО ВЗГЛЯДЕ ЛЮБИМОЙ

Ретроспективная беседа с вдовой Виктора Бокова

 

Были времена – я навещал Виктора Федоровича Бокова и Алевтину Ивановну довольно часто. Было радостно и лестно заглядывать в их домик у Сетуни – неприметный и скромный снаружи, но просторный внутри. (С ними жил тогда и брат Алевтины Ивановны – Николай Иванович, простой и добрейшей души человек, второй по значимости «поверенный» при боковском стихохранилище.)

Почаще я бывал у них в первые пять лет нашего знакомства – еще соседствуя с ними. Хоть жил и не в писательском городке, а под сенью летней резиденции патриарха, в двадцати шагах от ее стены – в панельной жёлтенькой «хрущёвке». Нужно было пройти мимо этой стены, осениться знамением у колычовской церкви, обогнуть переделкинское кладбище, спуститься к Сетуни – и вот он, домик Боковых, сразу же за ней…

А вот фоткаться на память задачи себе не ставил. И не то чтобы даже не стремился – а вообще считал для себя зазорным. Другие спешат отметиться у подножия чужой славы, словно по зову инстинкта, как четвероногие у ближайшей березы. В подобных образах мне оно и представлялось, – потому, должно быть, и стеснялся. Хотя порой наши отношения достигали уровня в чем-то и близкого к дружеским, а с десятого года знакомства готов был их считать уже и стародружескими.

И можно было бы и снаглеть – и вовсю «пофотокорить» в гостеприимных боковских пенатах, но не спешил опять же. Подсознательно выказывая хозяевам свое полное в этом смысле бескорыстие. Да и зачем, как бы показывая им… будет еще время… Увы – это река Волга течет со средней скоростью в 3 км в час… издалека-долга… а течение времени стало угадываться только теперь, когда сам стал понемногу приближаться к другому, стремнинному краю реки забвения…

А заговорил впервые с Боковым – ничуть и не догадываясь, что знакомлюсь с соседом. Было оно на книжной ярмарке, где ему дали уголок и где он с виртуозом-балалаечником выплескивался в утомленную шелестом страниц интеллигенцию звонким животворным стихом. Люблю себе сказать – совсем как фонтан-шутиха в Петергофе. Я зачем-то сунул Бокову свой самиздатовский (с таким названием иным он и не мог быть) роман «Bastardi di Mosca. Сволочи московские» и даже телефон приписал. А Боков возьми да и откликнись – и давай нахваливать. Не скажу, что в небеса взлетел, но здорово поправил самооценку от его похвал и напутствий. Мой слог ему пришелся по душе. Там в долгой экспозиции у меня все выходило и в старину, и в деревенщину, и чуть в мифосложение.

С того времени я и грелся в лучах той первой похвалы, и радовался общению с великим поэтом. И не только в гостях у него бывая, но и в телефонном режиме – поскольку тут он (видимо, не имея перед глазами помехи) так и сыпал стихотворными экспромтами, только успевай хохотать вслед за рифмой. Записать уж точно не успеешь…

А еще в те далекие годы у меня был довольно чистенький «опель-кадетик», и по зову Бокова я, случалось, возил его из переделкинских снежных каш в самый центр Белокаменной (уж не скажу – сволочной, но и не очень любимой). На его ли творческие встречи, на зыкинские ли концерты с его участием. А то они с Алевтиной Ивановной брали меня с собой в присылаемую за ними из родного града (Сергиева-Посада) «волгу» – на какое-нибудь чествование. Это было счастливое чистое время – если отделять его от времени социального, текшего рядом грязной сточной рекою… времени порочного, шального, беспородного…

 

Алевтина Ивановна показывает фотографии и рассказывает о музее Виктора Бокова, что был открыт еще при его жизни на родине в Язвицах, под Сергиевым-Посадом. Музею уже пятнадцать лет, и за это время он стал истинным культурным центром для окрестных сельчан – и не только, спасением от общего бескультурья эпохи. Говорит о молодых и деятельных подвижницах музейного дела, называя их по именам. Это не вместилище древностей, редких фото и статичных свидетельств великой судьбы. Это и есть «очаг культуры» – в его первом произнесении, когда метафора эта еще только озвучена кем-то впервые, еще не успела затереться глянцем множества прикосновений. Особо отмечено было столетие Бокова – но его на родине и во все дни чтут, читают и почитают.

Я снова в их домике – угощаюсь чаем с шарлоткой, испеченной Алевтиной Ивановной. Она показывает книгу с боковскими стихами и детскими рисунками: «Там дети проводят вернисажи, у них удивительные работы – рисуют по стихам Виктора Федоровича». Спрашиваю – кому пришла в голову эта светлая идея? «Это все музей – там и придумали». Вот и выходит, как по писанию: сначала было слово – боковское слово…

Хочется спросить и о многом, и о главном в их жизни, поэтому часто сбиваю беседу на другие темы – иногда на случайные. А то вдруг начинаю хвалить их старый сад. «Уже хрупкие ветки, старые, ломаются, и сад уже совсем плохой. И нет уже сил его обихаживать», – замечает хозяйка не без грусти, а я, одаренный большим пакетищем яблок, спешу сказать, что сад еще поживет, порадует ее. Да – деревья немолодые, но я бы не сказал, что садик плох. Бог даст – он еще похранит память о Викторе Федоровиче. И снова меняю предмет: вспоминаю стихи, ей посвященные. Из того цикла, что назывался «Алевтина». О котором еще в БСЭ в шестидесятые годы было написано. Натыкаюсь на эту его, боковскую, особенную аллитерацию: «В прищуре пращура таилась…». Алевтина Ивановна тут же подхватывает): «…лукавинка и хитреца». И с улыбкой вспоминает далее:

Когда я вижу взгляд твой синий,

Улыбку ясную твою,

Я всю историю России

Читаю, как по букварю…

---------------------------------------------------------------------------

 

 Г.С.: – Вот углядел же он во взгляде и чертах женского лица связь с судьбой народа. Вот ведь какой «портрет жены художника». Да есть ли такие провидцы из числа нынешних лириков, способные на столь серьезные обобщения и переходы? Это ведь и есть подлинно гражданское в поэзии…

А.И.: – Есть и сегодня на Руси таланты, никуда они не делись.

 

– Но вот такого светлого лиризма – и в сочетании с гражданственностью – почти уже не встретишь. Видно, эпоха не такая счастливая. Полно и гражданственности, и лирики, и даже лирики протестной – но больше депрессии, и в сочетании они часто лишены пространственности и полнозвучия. А нередко и понимания сути вещей. Хотя, конечно, вру. Есть и Сырневы, есть и Кирюшины, и многие-многие еще… Хорошо, а вас-то он чем тогда покорил, если не секрет? (Спрашиваю – и тут же устрашаюсь, что вот-вот уподоблюсь всяческим борисовым-малаховым, моральным телепотрошителям.) Хотя простите – это лишнее уже с моей стороны…

– Ну, почему же… Конечно же, своим отношением… а еще он всегда был полон энергии… Вот представьте… однажды мы с Виктором Федоровичем прогуливались по лесу в его родных местах – и я восхитилась большими еловыми шишками. И вот он тут же влезает на елку и кидает мне с высоты эти ветки с шишками… Он был намного старше меня, но столько в нем было силы, энергии, ловкости… И потом – уже в нашем саду, как он ловко взбирался по веткам, подрезал и преображал яблони. А теперь от сада и мало что остается… И слава богу, яблок в этом году было немного. Большой урожай ломает ветки, ведь они уже старые.

 

– Ну, и хорошо. Пусть уж пребывает в запустении и доживает своим чередом.

– Так что силы он, как и сам этот сад, был недюжинной. Необыкновенный был человек. Да и не всякому дано дожить до такого возраста – и при этом не теряя ясности ума.

 

Помнится, в последние годка три своей жизни Боков на ноги похуже стал, валеночки нашивал. И это единственное, что напоминало о возрасте. Но и тогда он просто фонтанировал рифмой, недуги его будто и не угнетали. Я же не злоупотреблял знакомством и старался попусту не звонить. Чего лишний раз соваться в дом, где и близкие люди его окружали, и сильные мира сего его не забывали, слали ему поздравления. Но всякий раз, когда звонил, на меня обрушивался водопад экспромтов и новых рифм. Удивительный дар общения – словам собеседника он стремился найти созвучия. И снова прибегну к дословности…

 

– Да он и не делал различий между людьми – лишь бы видеть в них именно людей. И вовсе не стремился к этим сильным мира сего. Он шел от человека. Если человек его интересовал, он с ним и общался. Ну, а если он кому-то давал «зеленую улицу» – тут он уже и не расставался с людьми.

 

– А я был счастлив всякий раз, когда удавалось пообщаться. И хорошей доброй завистью завидовал этому удивительному дару, доставшемуся ему на долгие-долгие годы. Кажется, Теофиль Готье, французский поэт, сказал однажды: «Я бросаю свои мысли, как кошек, и уверен, что они упадут на все четыре лапы». Примерно вот оттуда. Таким и он был в общении – разве что речь тут не столько о мысли, сколько именно о мысли стихотворной…

– И когда его не стало, и мне приходилось выходить на люди, то часто бывало неуютно. Потому что не было его со мной… Да и нечасто случалось видеть людей, которые так мыслили бы образами, как он. При этом он был полон понимания и сочувствия, – и вот что касается, скажем, женщины и женской доли, он всегда поймет и поддержит. И вообще, в общении с ним человек раскрывался и оживлялся.

 

– Если бы господь был чуть щедрее, он бы создал таких как Виктор Федорович на порядок больше. Тогда бы наша жизнь озарилась куда более ярким светом. Хотя и то, что было, радовало многих. А теперь он в лучшем из миров… Да… а кто делал ему памятник? Кто автор-то? Так славно там у него – в тиши упокоения, совсем недалеко отсюда. Обычно надгробия навевают печаль, а там у него ее не чувствуешь. (Перехожу к еще более скорбной теме – зная при этом, что сильно не потревожу Алевтину Ивановну, ведь это продолжение ее памяти о нем.)

– Да больше я сама все и придумала… Когда его не стало, все думали – где его упокоить… На родину ли, в Сергиев ли Посад… Сам он не распорядился при жизни, да и ушел как-то невзначай, не ждали мы, если честно... И я обычными делами своими была занята – оладьи какие-то пекла. А он лежал – правда, дыхание было тяжелое. Заходила – посматривала, вроде – все нормально. Накануне была доктор. И я тут хожу туда-сюда – туда-сюда, и вдруг слышу – тишина… (Тут уже пауза долгая, припоминает – собирает взгляд в тот самый прищур, что так приглянулся некогда Бокову.) И потом, в общем, решено было – только сюда, только здесь его хоронить. Так и местечко нашлось. Там и другие поэты и художники рядом… То был жуткий год, когда все вокруг Москвы горело, жара была и гарь стояла… И в общем, все решала в основном я сама. Массу фотографий перелопатила. В каком же он виде должен предстать… И вот нашла такую фотографию, где он такой домашний… его любимая кепка, любимая рубаха – и береза сзади. Вот так и появился серый гранит. Но у меня единственное было желание – чтобы были его факсимильные строки, это главное… А все эти величания – такой-сякой, народный поэт и так далее… на мой взгляд, было лишним… А теперь туда приходят – и всем оно нравится. Кругом поэты и место само – он был бы не против. Пастернак, Чуковские, там линия – Поженян, другие имена, Доризо. А теперь там пониже и Женя Евтушенко.

 

– И хорошо, должно быть, что это не какой-то пантеон при лавре, где толпятся экскурсанты, читая надписи и посвящения на камне. Приходят-то, должно быть многие – но те, кому оно дорого. Вот вспомнился и Николай Доризо – как хороша была его поэма о последних днях Пушкина – «Третья дуэль»:

Мороз и солнце

Строчка – ода.

Как ярко белый снег горит!

Доныне русская природа

Его стихами говорит.

И слог летит – и читается легко и проникновенно. Такая удивительная поэма, а кто это знает теперь, кому это нужно? А у всяких донцовых огромные тиражи… А каков был Боков в отношениях с собратьями?

– В нем не было ни капли зависти, он был открыт навстречу всякому, в ком видел божью искру. А ведь они друг друга любили – Боков и Доризо. Ценили друг в друге поэтический дар.

 

– Вот на эту тему мне тоже хотелось бы ненамного переключиться. Его отношения с собратьями… А если заглянуть и поглубже – через несколько десятков лет, туда – в сторону, скажем, Пастернака? Сейчас-то в литературных средах сплошные показные коллизии – так и мелют кости друг дружке.

– И это правда – у него были прекрасные отношения с собратьями по цеху. Прекрасные – истинно товарищеские.

 

– Я и не могу представить Виктора Федоровича в конфликте с кем-либо – хотя, наверное, что-то и бывало. При этом он не был из отряда ласковых телят и послушных политических приживал. А был бы – должно быть, в кемеровские лагеря не угодил бы в те далекие годы. Помню его строки:

Казалось,

            густая сибирская тьма

Как пушкинский Пимен

                                писала тома

О том, что в сибирскую

                                землю легли

Невинные

                  лучшие люди земли.

– Естественно – были и какие-то столкновения. И я могла этого и не знать. У кого-то человек приносит свои невзгоды в семью, а другой работает и работает, и не скажет, какие там у него проблемы и сложности. Но важно понимать, что он всегда был открыт к общению… Сколько у нас людей перебывало, и за этим столом сидело столько людей… Я часто говорю: вот сейчас в моде состарившийся паркет, а мой паркет искусственно старить не нужно – вот он…

 

В продолжение, разделяя радость воспоминаний – вспоминаю о своем журналистском дебюте в заводской многотиражке, которой было отдано три года в середине 80-х. Говорю, что был ведь и настоящий культ поэзии при той срамимой ныне власти. И были славные поэты и рабкоры из рабочей среды. Они и не стремились к большой известности, к тиражным публикациям, несли в мою многотиражку на Первом московском часовом заводе здравицы друзьям, праздничные вирши и простую свою лирику. Приятелю что-то посвятить из соседнего цеха… Это была целая культура-субкультура, как хотите назовите, и все это было от сердца и без нынешней пластмассы, без гримас, ужимок и пресыщенности… А стихи Виктора Бокова и других известных поэтов были для них эталоном. Черпали интерес и вдохновение в творениях людей, которые достигли многого. Были инструментальщики высшего разряда – и руки золотые, и стихи не хуже. И эта заводская среда рабкоров была проекцией высоких образцов поэзии в заводскую жизнь. В те годы многие шли на работу – радуясь новым встречам, новым свершениям. Не было ни рублемыслия, ни потогонного успения, ни похмельного угара от смердящих всенощных шоу, ни злой апатии. Зато было место празднику человеческого общения. И ведь 1-й МЧС не был скопищем бездельников: 83% продукции отправляли на экспорт. И подпитывались трудовыми стимулами, в числе которых были и высокие образцы поэзии.

Алевтина Ивановна согласно кивает – ей хорошо понятно, о чем я:

– Верно, и я это знаю. Я в школе еще училась – и знала об этом. У моей подруги был брат – слесарь-инструментальщик высокого класса. Да ведь и фильм-то «Москва слезам не верит» об этом – и все это было, был и такой человеческий типаж.

 

– И в этом органичность той эпохи. Я не могу себе представить, чтобы сейчас… знаю, что есть и корпоративные какие-то газеты, и т.д. и т.п., но тут совсем другие стимулы… И ведь у Виктора Федоровича тоже была не простая какая-то одна плоская рифма, он структурировал все под поэтическую задачу. И вернемся, опять же, к «вычислению России», обнаруживая эту историческую связь в синих глазах любимой… Он же пишет, что предок ваш знал цену красоте, он ценил ее, и это было его природное свойство. Он говорил о том, что легко разрушить, что сейчас и разрушается… Когда видишь – полвагона в московском метро наполнено сплошь чужаками, у которых черты лица стерты и в глазах совсем другое… Да и многие наши-то нынешние лица обошла поэзия, искра не пролетала… Всего этого, конечно же, Виктор Федорович не мог предсказать, но в этих строках он заповедовал – словно подсказывая и Рубцову: «Россия, Русь, храни себя, храни…».

– А матери он какие замечательные строки посвящал… Мать он очень любил. К сожалению, его маму, от которой ему так многое передалось, как и сам он считал, я уже не застала. Застала его отца. А что касаемо матери – образ, с его слов, потрясающий. И труженица невозможная, и души чистейшей человек, и характера чудного – ровного. Ну, от кого он еще мог услышать: «Как сами закипели – так и раскипайте»? В том и дело, что она это ни от кого не услышала, а все сама. Простая крестьянка, она была именно творец. Кто-то из близких одернул ребенка, а она сказала: «Дай ему попрыгать от себя»… А детям говорила: «Я вот шестерых вас вынянчила, вырастила – так что шей в тот же шов». Говорила образами – какими-то словами необыкновенными.

 

Спрашиваю о родителях самой Алевтины Ивановны. Семья была дружной, а сама она была у отца любимицей. Теперь уже киваю я: видимо, то обстоятельство, что росла в здоровой русской семье, где не было разлада и где царило взаимоуважение, и обнаружило в ней то искреннее сильное начало, что однажды так восхитило Виктора Бокова. Выдаю свою догадку – должно быть, Виктор Федорович, помимо прочего, видел в ней в чем-то и заступницу. Обладавшую способностью какие-то вещи предвидеть, что-то подсказать, а главное – обеспечить душевную поддержку. И в вопросах творчества – и в бытовых…

 

– Нет – только в бытовых. Что касаемо творчества, я никогда и ни в чем не пыталась вмешиваться в его творческий процесс. Тут он был абсолютно самодостаточен, и я, боже сохрани, даже и не думала в чем-то ему советовать. Он работал у себя наверху, чем-то, конечно, делился, что-то показывал, но и только. Он был труженик в своем поэтическом деле, а что касаемо меня – я должна была организовать его жизнь. Чтобы не отвлекать какими-то бытовыми вопросами, чтобы его ничто не волновало. Были ведь времена и очень трудные. Бывало и безденежье, и отсутствие достатка, и другое, но я все равно держала дом, я хранила все… Он ведь вел очень подвижный образ жизни – то декады какие-то, творческие командировки… Вот он прилетает откуда-то, а на следующий день ему уже в другое место отправляться. Я должна была все переложить – отгладить и отутюжить. Моя задача была – чтоб он выглядел на все сто. Как он выглядел, как был пострижен, как он все… Когда я появилась в его жизни, то до определенного времени была где-то в стороне и не пыталась как-то особо себя обнаруживать, как-то вылезать. Я помню, его спрашивали: «Ну, когда ты нам покажешь свою Алевтину?». Думали, что он меня прячет от людей, а я в общем и не могла в то время – и с мамой была занята.

 

– А можно ли выделить какие-то лучшие, ярчайшие периоды вашей с ним жизни?

– И да, и нет. И нельзя что-то выделять. Встретившись с Виктором Федоровичем, я понимала, кто это и что это. Во-первых, разница в возрасте. В нашем поколении это был нонсенс. Я училась, у меня были знакомые молодые люди, которые ухаживали за мной, и вот появляется такой человек – я с ним на «вы». И всю жизнь я была с ним «на вы». И никогда не могла перейти на «ты». Все удивлялись, а я не могла по-другому. Вот такое у меня было понимание – с кем я рядом нахожусь…

 

– Ага, понял… потому речь и не идет о больших всплесках в отношениях, уж простите меня… И вот это-то, должно быть, и придает отношениям ровности и стабильности. Притом что вы – человек внутренней силы и достаточно доминантный. То есть, вы легко можете настоять, решить что-то.

– Правильно. И до встречи с ним так оно и было. Тем более что по характеру я огонь. А с ним все повернулось по-другому. И ведь он жил по заветам – и, слава богу, и у меня семья была такая немеркантильная. Отец у меня был человек военный, прошел всю войну. Вернее – он был на двух войнах, с немцами и с Японией. Мы жили в Курске, квартира была самая обыкновенная. Иногда отцу высказывалось: ну что же у нас такая квартира-то? А он отвечал: люди живут и хуже… И так мы прожили с Виктором Федоровичем сорок пять лет…

 

– И все же за это долгое время вы наверняка сблизились с ним настолько, что могли обсуждать и какие-то политические вопросы. Да и Виктор Федорович был человек открытый…

– Такие вопросы мы с ним, в общем, не обсуждали, да он и не хотел меня в это погружать. А так он был категоричен всегда в своем понимании вещей.

 

– Мне и самому неинтересны компромиссы, в которые погружено нынче наше русское месиво… И ведь был переход из той эпохи – со всеми ее недостатками – в эту. И внутри этой новой свои повороты. И я после киевского майдана стал неприятен тем литгенералам и литсообществам, у которых активно печатался до 14-го года. Считал, к примеру, что Крым стоило увести от «майдана» – но при этом сделать его независимым или утвердить там полную автономность. Чего Василия Аксенова стыдиться-то с его «Островом»? А то получается, что плюнули украинцам в лицо. Вот вы двадцать статей дайте ура-патриотических, антимайданных, но дайте и одну мою с иным видением событий. Нет же – полный одобрямс… Ну, зачем нам, писателям-то, строем ходить? Мы, конечно же, русские, адаптируемся ко всему, все поглядываем на верховную власть, но…

– И это нас спасает…

 

– Да спасает ли? Но теперь мы лидеры по неправедному распределению доходов – большевизм наоборот… А мы ведь еще помним, что такое принцип социальной справедливости. Не уравниловка, а то, что есть, к примеру, в нынешней Финляндии. И вот, с одной стороны, мы, русаки, адаптируемся, особо не рвем себе сердечную мышцу, а с другой, не держим удара, не держим принципа. И врем друг другу в глаза. Это вот феномен национальный. Это пусть и вне нашего с вами разговора – и все же… И с Виктором Федоровичем мы сходились в этом понимании. А ведь и ему тогда в 98-м году понравилась моя книжка со злым названием «Сволочи московские» – а он подумал, с озорным… А название одобрил еще Станислав Гагарин, в далекие советские годы популярный сочинитель детективов. Гибели парламентаризма в 93-м он не пережил, в ноябре того же года и умер – не выдержало сердце. Сказал мне: «Ну, и назови, чего стесняться…». Да почему бы и не назвать, в конце концов? Назвал же Маяковский свое стихотворение «Сволочи!». Правда, потом я этот свой роман переиздал в журнале «Москва» в 2007 году – с красивым названием «Прозелит», в юбилейном номере, там и обращение патриарха Алексия. Но, кажется, Виктор Федорович был единственным, кого то первое название нисколько не испугало. Да я и писал-то о тех кланах и корпорациях, которые теперь завладели нашим культурным пространством…

– Да и соловей в клетке не поет – какая бы золотая она ни была. А с другой стороны, тех, которые поют, их давят и подталкивают миллиардами. И которые, кстати, очень напористо себя ведут. Но тут уж наше русское соглашательство – раз мы все это принимаем. Да – среди них есть талантливые люди, но разве менее талантливы русские люди? Дайте же им возможность… Но вместе с тем и мы, русские, сами часто не готовы поддержать свои таланты, мы инертны… А возвращаясь к нашей с Виктором Федоровичем жизни, скажу, что у нас никаких баталий и полемики в семье не было. Да – разговоры какие-то были, но все было посвящено творчеству Виктора Федоровича. Хотя он и позволял себе негативные оценки, скажем, в адрес Горбачева, называя его «пятнистым». Не радовали его и другие – и им он находил свое слово…

Вот и я от политики далека – потому что знаю, что ничего этого не смогу изменить. Моя жизнь была совсем другой, я была абсолютно удалена от всего этого, жила одним человеком. Но стараюсь жить по-человечески, чтобы соблюсти достоинство на своем уровне. Стараюсь жить так, чтобы сохранять, по возможности, здоровье, чтобы общаться с людьми, с которыми я хочу общаться, а не поглядывать на тех, которых мне кто-то старается навязать. Мне не надо многого – и даже делюсь, по возможности, тем малым, что у меня остается…

 

– У вас многое остается, Алевтина Ивановна. Память о Викторе Федоровиче, память о нем, которую хранят и у него на родине. Вы же вовлечены во все это…

– Да (показывая фотографии в альбоме). Вот, например, последнее посещение нашего дома Людмилой Георгиевной Зыкиной. Мы здесь вместе. Брата моего она звала Коленька, а меня – Алуша. (Потом показывает свою фотографию, в «бромпортрете» – еще в студенчестве.) А Виктор Федорович любил эту мою фотографию. Я была еще студенткой. А тогда, еще в начале нашего с ним пути, я себя еще и довольно неловко чувствовала. Я не знала глубоко его творчество и побаивалась как-то его комментировать.

 

– Так ему и не нужен был свой домашний литературовед под рукой – он вполне сознавал свою самость.

– (Алевтина Ивановна читает его обращение к себе: «Ты берегла меня, была моим тылом и охранителем… Мое долголетие – это твоя забота о поэте… Стихи – мои дети, за них и ты в ответе…».)

И слава богу, что у нас был такой чистый дом, такой открытый. И я по жизни – счастливый человек.

 

Чтобы рядовой нелитпричастный люд пробудился от сует при упоминании имени Виктора Бокова, иной раз и подскажешь соседу по купе: «Ну, как же… «На побывку едет молодой моряк», «Оренбургский платок»… Неужели не знаете?». Те, кто постарше, озарятся улыбкой – знаем-знаем, как этих песен не помнить, теперь это уже наш культурный код… А коль скоро оно так, то и напоминать о нем нужно почаще, чтобы не забыли ни кода своего, ни символа веры – и не заместили бы другими. Синтетическими пустыми болванками, сварганенными на скорую руку теми, кому на нас глубоко наплевать.