Владимир КРУПИН. С УТРА ПОРАНЬШЕ. Записки разных дней и лет

 

Владимир КРУПИН

С УТРА ПОРАНЬШЕ

Записки разных дней и лет

 

Встанешь пораньше – подальше шагнёшь. Кто рано встаёт, тому Бог подаёт. И других таких пословиц о пользе раннего вставания много. А моя эта привычка вставать рано в самом прямом смысле спасала всю мою московскую жизнь.

 Москва. Московская интеллигенция оживляется к вечеру и звонит друг другу до самой поздней ночи. А потом кто спит, кто дрыхнет, кто и звонить продолжает.

 И я никак не мог войти в такой ритм жизни. Не от чего либо, от того, что уже часам к десяти-одиннадцати вечера ничего не соображал. То есть соображал, но не настолько, чтоб вести умные обсуждения имеющих быть на это время событий. Так честно и говорил: «Простите, но я сейчас ничего не соображаю. (Некоторые могли думать, что я выпивши.) Позвоните утром». – «А когда утром?» – «Часов в шесть-семь». Так вот, сообщаю: никто и никогда мне утром часов в шесть-семь не позвонил. И получается, что московская интеллигенция – этот сплошь ночные совы, а я – залетевший в столицу вятский жаворонок.

 И в природе (ранняя роса к вёдру, ранняя весна – много воды, ранняя птичка носик чистит, то есть уже покушала, а поздняя глазки продирает, утренники побили ранники, то есть весенние заморозки сгубили всходы ранних овощей, рано пташечка запела, как бы кошечка не съела…) и в жизни (раннего гостя не бойся, он до обеда; рано татарам на Русь идти; на работу рано, а в кабак самая пора; работать поздно, спать рано, а в кабак самое время; молодому жениться рано, а старому поздно; богатые раньше нашего встали, да всё и расхватали; не то беда, что рано родила, а то беда, что поздно обвенчалась; всем там быть, кому раньше, кому позже; такая рань – и петухи не пели…) всё в защиту рани-ранней.

 Когда в детстве я или кто из братьев долго спали, мама шутила: «Проспали всё Царствие небесное», а отец выражался проще и доходчивей: «Девки-то уж все ворота обмочили».

 Интересно, что тот, кто просыпался позднее, вставал и продирал глаза гораздо дольше, чем тот, кто вскакивал раньше. То есть, говоря опять же вслед за мамой, не растягивался. Хотя потянуться до хруста в суставах было очень полезно. Маленьких деточек-ползунков будили, поглаживая по спинке и животику: потянунюшки-поростунюшки. Незалежливых Бог любит.

 Может, в слове радость напоминание о славянском божестве солнца, боге Ра. В данном случае и его можно вспомнить.

 

 НЕ УХОДИ ОТ МИРА, он сам от тебя уйдёт. Вот такие слова произнеслись во мне вдруг, когда стоял на прощании с хорошим человеком. Может, надежды на уединение могут сбыться и в обычной жизни? Можно же идти в толпе и быть одиноким. Можно же и не бежать с другими за раздачей благ. Конечно, этому помогает радостное чувство возраста. Да, обещают хороший заработок, но надо же и заработать его, то есть угробить часть из оставшейся невеликой жизни. И зачем? Машину не покупать, на Мальдивы не ехать. То есть старый уже. И к сединам соблазны пристают, но уже легко с ними бороться, когда вооружен Крестом и молитвой. Душа и здоровье охраняются Причастием. Вот ещё бы так и у родных и близких.

Живёшь, живёшь и однажды чувствуешь, что мира, в обычном смысле окружающей жизни, нет. Звуки и виды его есть, люди из него приходят и телефоны трещат, но это как-то помимо. И люди уходят, и звонки заканчиваются, а ты опять один. И переставляешь ноги, идёшь к окну. Солнце какое сегодня. Или: дождь, снег. Ветер качает ветки. Вчера были они голые, а сегодня уже в новеньких бледных листочках.

 А недавно сутки был вне зоны связи. Вне зоны. Это звучит.

 

 ШТАБ ДЬЯВОЛА. Сам дьявол редко вмешивается в события обычной человеческой жизни. Он занят главным – готовит путь антихристу. Всю бесовщину в мир внедряет его дьявольский штаб. Работу ведёт и по странам и континентам, и, главное, по умам, душам, сердцам. Ссорит людей, убивает любовь, спаивает, развращает, прельщает деньгами, удовольствиями. От падения нравов производные: пошлость культуры, недоумки образования, продажность дипломатов и политиков.

 На этот штаб работают и вроде бы сильно русские патриоты. Телепузикам велено и русским слово давать. Пусть пищат, визжат, хрипят, что Россия гибнет, это же музыка для дьявольских ушей.

 Почему же мы терпим поражения? Мы, русские? Потому что дьявольские штабисты занимаются не глобальными проблемами, а каждым отдельным человеком. Человек рушится – остальное само собой.

 У дьяволят и отпуска бывают, их хозяин об их здоровьи заботится. Отпуск у них у моря, среди педерастов.

 

 ПОЖИРАТЕЛИ ВРЕМЕНИ. Мне кажется, это такие маленькие незаметные существа, которые всюду. У них вообще один рот, они всё едят, а, главное, пожирают наше время и одновременно заражают нас бациллами обжорства, лени, жадности. Но самое для них лакомое – это время. Вот они втравили человека в переедание, он уж еле дышит, а всё ест и пьёт. Упал поспать. А должен был потратить время на нужную работу, а теперь это время убито обжорством. Но оно не пропало безследно для пожирателей времени, это их добыча. Девица перед зеркалом часами. Эти часы опять же кормят пожирателей, а девица за эти часы просто постарела. Как ни намазывайся, умирать-то придётся. Вот вытянули людей на безполезное орание на митинге. У кого дети не кормлены, у кого мать-старуха, а время на заботу о них уже не вернуть. Или идут, никто не гонит, на эстрадников смотреть. Что получат от этого? Удовольствия, скоро проходящего, чуть-чуть, да и удовольствие это от хохмочек, сплетённых из разврата и пошлости, а в основном всё та же трата времени, да усталость. А пожирателям радость.

 Телезрители особенно кормят пожирателей. У них есть слуги: утешатели, убаюкиватели, увеселители. Пожиратели от награбленного времени пухнут, складируют время как сжиженный газ, в хранилища. Потом продавать будут.

 

 НАЧАЛО ЛЕТА. Мошка, ударение на последнем слоге, прямо кипит. Прямо дышать нечем. Одно утешение – это признак чистого воздуха. Но вообще страшное случилось – корова так этой мошки надышалась, что лёгкие забило. И заумирала. И пришлось прирезать. А коров уже и не остаётся. Где вы Зорьки, Майки, Марты, наши любимицы, которых встречали мы, стоя у ворот с куском хлеба? Где сгнили ваши косточки?

 

ЖЕРТВЕННАЯ КОРОВА капитала – это демократия. Любишь не любишь, ругать не смей. Эта корова давно топчется в России и по России. Вытоптала медицину, топчет школу, пыталась топтать оборону. А уж как культуру-то топчет. Пасётся на русских землях, превращая их в пустыри, затаптывает целые поселения. Когда всё вытопчет, уйдёт, оставив на память о себе нашлёпанные вонючие лепёшки. Тогда и ругать её разрешат.

 Чем же страшна? Она всё меряет на деньги, на недвижимость. Она создаёт такие миражи: ты будешь жить в достатке, если употребишь свои знания для карьерного роста и своего благополучия. И что конкуренция это не сживание конкурентов со свету, а прогресс – это не для неё. А если конкуренты слабее, значит, мешают прогрессу. И должны осознавать это.

 Уйдёт корова капитала, новое животное придёт. Новый троянский конь. Введётся в Россию в дымовой завесе критики демократии. Она была не та, не так понята, а сейчас будет всё тип-топ.

 То есть всегда болтовня о какой-то якобы заботе о народе, о счастьи на земле. То есть постоянное забвение Бога. Разве Он не говорил, что земная жизнь – это прохождение долины скорби? Что войти в Царство небесное можно только узкими вратами? Что нищий Лазарь всегда будет счастливее благополучного богача?

 И это дано понять всем. Но не все хотят это понять. Кто-то не может, а кто-то и не хочет. А не хотят, так что же и убеждать, время тратить.

 

 НЕ ГОНИТЕ СЕДЫХ: придут рыжие.

 

 СТАРОВЕР УМЕР в четверг, в четыре часа утра. Считается хорошо.

 

 АНТОНИЙ ВЕЛИКИЙ: «Ежедневно умирай, чтобы жить вечно».

 

 РАДОСТИ, ПРЕПОДНОСИМЫЕ плотью, иногда могут и радовать душу, но в итоге все равно тащат её в бездну. Только душевные радости: родные люди, работа, лес да небеса, да полевые цветы, да хорошие книги и, конечно, Божий храм – вот спасение.

 Целый день стояла пасмурность, тряслись по грязной дороге, щётки на стёклах возили туда-сюда мутные потоки дождя, еле протащились по чернозёму, около пруда остановились. «Тут он играл в индейцев, – сказал молодой строитель о прежнем хозяине этого места, который умер не в России, но писал только о ней. – Строить будем заново, на речном песке».

 Стали служить молебен на закладку дома на прежнем основании. Молодой батюшка развёл кадило и так сладко, так отрадно, так древне-вечно запахло ладаном, что ветер усмирился и солнышко вышло.

 Что ещё? Господи, слава Тебе!

 

 «ТРЕЛЁБУС». ТАК говорил отец. Не троллейбус, а трелёбус. Уверен, что он говорил так для внуков, которые хохотали и поправляли его. Но они понимали, что дедушка шутит.

 И вот, ушёл отец мой, мой дорогой, мой единственный, не дожил до позора августа 1991 года, а я, как ни еду на троллейбусе, всё улыбнусь: трелёбус. Еду мимо масонского английского клуба, музея Революции, теперь просто музея, и мне смешно: какие же демократы самохвалы, в зримых образах хотели воспеть свои «подвиги». А что зримого показать? Нечего показать. Так нет же, нашли чего. Притащили от Белого дома (им очень хотелось, чтобы у нас было как в Америке, чтоб и Белый дом, и спикеры, и инвесторы, и ипотеки: демократы – они задолизы капитала), притащили во двор музея троллейбус в доказательство своей победы. Написали «часть баррикады». Смешно. Карикатура. Но ведь года три-четыре торчал этот трелёбус около бывшего масонского клуба. Около ленинского броневичка, якобы с него он и выступал. Ельцин Ленина переплюнул, вскарабкался, вернее, его втащили, на БТР и, хрипя с похмелья, сообщил восторженным дуракам, что демократия облапошила-таки Россию. Захомутала, задушила. Мужиковатая Новодворская и певец своих песен Окуджава в восторге. Жулики ожили, журналисты заплясали.

 Победили демократы не коммунистов, они и без них бы пали, временно победили русскость. Пошли собачьи клички: префект, электорат, мэр, мониторинг, омбудсмен, модератор и особенно мерзкое полицейское слово поселение (у Гребнева: «Не народ, а население, не село, а поселение. И уходит население в небеса на поселение»).

 А и как было не засыпать нас мусором этой словесной пыли, если многие господа интеллигенты с восторгом принимали любую кличку названий предметов и должностей, лишь бы не по-русски. Хотя русские слова точнее и внятнее. Это как хохлы, лишь бы не по-москальски.

 Так что и у них свои «трелёбусы».

 

 ИЗДЕВАЮТСЯ НАД НАМИ: Иван-дурак, Емеля-дурак, работать не хотят. Но помилуйте, сколько можно работать, когда-то надо и отдохнуть. Сильно ли устанет папа Карло, строгая полено? Много ли перетрудится портняжка, разводя мух, а потом убивая их полотенцем? Емеля велит вёдрам самим идти от проруби в дом, велит печке везти его в город, почему? И вёдер этих с реки в дом натаскался, и пешком в город находился. Наработался выше крыши. Хоть немного барином побуду. Нашу бы зиму, наш климат да в Африку, мы б посмотрели, как они будут под бананом лежать и брюхо чесать. Когда лежать, когда чесать, когда дров на всю зиму надо, сено на корм корове, овцам надо, одежду тёплую надо, надо утеплить хлев, печку подмазать, подполье упечатать… Да мы, русские, в непрерывных трудах, но ничего никогда никому не докажем. А что не докажем? А то, что мы, по-моему, лучше всех. Я так думаю.

 Но, в конце концов, хай клевещут!

 

 – СВОИ ЖЕ РАСКУЛАЧИВАЛИ, с детства знались. Велят имущество на телеги грузить. Я не стал, отошёл к дровам, сел. Сами таскают, сортируют. Я отвернулся. Скорей бы, думаю, милиция. А её уже вызвали. Милиционеру потом говорю: «Надо было мне не собирать хозяйство, а пропивать, да в начальство идти». Не местный, молчит. С семи лет вкалывал, на сапоги зарабатывал, печничал, потом механизмы пошли. Любой трактор осваивал. Девушку любил. Говорит: «Я бы за тебя пошла, но очень бензином пахнет, не могу. То есть пробрезговала. А красивая. Да и недолго красовалась: приехал из области щелкопёр, соблазнил. Потом приходила: возьми, глупая была. А как возьму, уже у ней сын от того, из области. Оно бы хорошо – парень, помощник, да понаблюдал: нет, не будет работник, весь в папашу. А её всю жизнь жалко. – Задумался: – Теперь уж жалей не жалей, теперь главная жалость: крыса вставную челюсть стащила, где-то в подполье спрятала и по ночам грызёт. Днём лазил – не могу найти. Ночь пришла – опять грызёт. Вот какие нынче стоматологи – крысам не по зубам. Мне-то крепко протезы забабахали, а одной девушке так себе. Все равно не зря: хоть на свадьбе поулыбалась.

 

 ЗАВСЕГДАТАЙ ДОМА ЛИТЕРАТОРОВ Яша: – «Роман-с пишете? А? Поняли юморок: роман-с для голоса с гитарой или романчик замаштачили? А нет там у вас такого изображения героя в родной палестине: он идёт и лицом задевает плетень?».

 Хохмочками кормился. Почему-то все считали обязанностью ему налить, поднести. «Я еврей, но пью как чеховский чиновник», «Вчера случайно прочёл любопытную книжечку. Называется «Библия». Хотя, в скобках: это-то от Яши я сам слышал, а Куранов говорил, что именно так говорил Михаил Светлов, пикируя на новичка в Доме литераторов. Конечно, новичку было лестно выпить с автором строк: «Прощайте, родные, прощайте, семья…». То есть не «прощай, семья», а на вы, «прощайте».

 И нет уже того Яши, даже и хохмочки его его пережили.

 

 КОРФУ. Холод в номере уличный. Я вернулся с долгой прогулки по городу. Темнеет рано, но город празднично освещён: скоро европейское Рождество. Дома, деревья, изгороди, парапеты мостовой, – всё в весёлых мигающих лентах огоньков. Ветер и зелень. Длинная безконечная улица. С одной стороны море, с другой залив. Не сезон, пусто. Брошенные тенты, ветер хлопает дверцами кабинок. Берег покрыт толстым слоем морской травы. Волны прессуют его. Вроде бы и тоскливо. Но запахи моря, но простор воды, но осознание, что иду по освобождённой русскими земле, освежали и взбадривали. От восторга, да и от всегдашнего своего мальчишества, залез в море. Ещё и поскользнулся на гладких камнях. Идти не смог, выползал на четвереньках. Ни полотенца, ни головного убора. А ветрище! О чём думаю седой головой? Ведь декабрь, двадцатое. Поднимался по мокрым ступеням. Справа и слева висящие и мигающие гирлянды огней. Декабрь, а всюду зелень. Даже и фонарики бугенвиллий.

 Группа моя у отеля. Надо было просквозить в номер, но неловко, и так от них убегал. Стоял, мёрз, слушал. Гид: «Турки отрезали головы у французов и продавали русским. Русские передавали их родственникам для захоронения… Семьдесят процентов русских имён взято у греков. Но моё имя Панайотис в Россию пока не пришло».

 Новость: нас не кормят. Надо самим соображать. «Ахи да охи, дела наши плохи, – шутит Саша Богатырёв. – Пойдём за едой. Кто в Монрепо, а мы в сельпо». Рассказывает, что пытались ему навязать якобы подлинную икону: «Говорят: полный адекванс. Гляжу – фальшак».

 Я на скрипящей раскладушке. Боюсь пошевелиться, чтоб не разбудить соседей. Они всю ночь храпели, я сильно кашлял, надеясь, что их храп заглушает для них мой кашель. Встали затемно. Читали утреннее Правило. Ехали по ночному городу. Справа тёмное, белеющее вершинками волн, море, слева, вверху, худющая луна и ковш Белой Медведицы. Полярная звезда успокаивает.

 Службу вели приехавшие с нами митрополит и архиепископы, а ещё много священников. Поминали и греческих иерархов, и своих. Храм высокий, росписи, иконы. Скамьи. Мощи святителя Спиридона справа от алтаря и от входа. Молитву ко причащению при выносе Святых Даров читали вслед за архиепископом Евлонием всей церковью.

 Слава Богу, причастился.

 Потом молебен с Акафистом. Пошли к мощам. Для нас их открыли. Приложились. Ощущение – отец родной прилёг отдохнуть. И слушает просьбы.

 На улице ветер. Опять оторвался от группы. Время есть, сам дойду, без автобуса. Пошагал. Куда ни заверни – ветер. В лицо, в спину. Особенно сильно у моря. Но если удаётся поймать затишное место – сразу тепло и хорошо.

 Конечно, заблудился. Никто не знает, где отель «Елинос». Это и неудивительно, это не отель, а, в лучшем случае, фабричное общежитие. А говорили: три звёздочки. Да Бог с ними, не в этом дело. Мы у святого Спиридона, остальное неважно. А ему каково бывало. За ночь я окончательно простыл. И ещё и сегодня ночь до перелета в Бари.

 Наконец, мужчина в годах стал объяснять мне дорогу на всех языках, кроме русского. Я понял, что очень далеко и понял, что давно иду не к отелю, а от него. Он показал мне на пальцах: пять километров. Направление на солнце. Отличный получился марш-бросок. Заскакивал сходу в магазины и лавочки, чуть не сшибая с ног выскакивающих встречать продавцов. Вскоре заскакивать перестал, так как убедился, что европейские цены сильно обогнали мои карманы, и просто быстро шагал. Купил, правда, за евро булочку, да и ту скормил голубям.

 В номере прежняя холодища. Кормить нас никто не собирается. Положенный завтрак мы сами пропустили, гостиничную обслугу не волнует, что русские до причастия ничего не кушают. Им это нравится, на нас экономят.

 В номере прежняя холодища. Но у Саши кипятильник и кружка. Согрелся кипяточком, в котором растворил дольку шоколада.

 Читал Благодарственные молитвы.

 Какая пропасть между паломниками и туристами! Перед ними все шестерят, а нам сообщают: «У вас же пост», то есть можно нас не кормить.

Но мы счастливы! Мы причастились у святителя Спиридона. И уже много его кожаных сапожков пришло в русские церкви.

 

 Перелёт в Бари с приключениями, то есть с искушениями. Не выпускали. Стали молиться, выпустили. Уже подлетали к Италии, завернули: что-то с документами. Посадили. Отец Александр Шаргунов Начал читать Акафист святителю Николаю. Мы дружно присоединились. Очень согласно и духоподъёмно пели. В последнее мгновение бежит служитель, машет листочком – разрешение на взлёт. В самолёте читал Правило ко Причащению. Опаздываем. В Бари сразу бегом на автобус и с молитвой, с полицейской сиреной, в храм.

 Такая давка, такой напор (Никола Зимний!), что уже не надеялся не только причаститься, но и в храм хотя бы попасть. Два самолёта из Киева, три из Москвы. Стою, молюсь, вспоминаю Великорецкий Никольский (Никольский же!) Крестный ход. Подходят две женщины: «Мужчина, вы не поможете?». Они привезли в Бари большую икону Святителя Николая, епархиальный архиерей благословил освятить её на мощах. Одного мужчину – мы знакомимся – они уже нашли. Я возликовал! Святителю, отче Николае, моли Христа Бога спастися душам нашим!

 Конечно, с такой драгоценной ношей прошли мы сквозь толпу очень легко. Полиция помогала. Внесли в храм, спустились по ступеням к часовне с мощами. В ней теснота от множества архиереев. И наш митрополит тут. И отец Александр. Смиренно поставили мы икону у стены, перекрестились и попятились. И вдруг меня митрополит остановил и показал место рядом с собой. Слава Тебе, Господи! Ещё и у мощей причастился. Вот как бывает по милости Божией.

 

 РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО 1999-го. Великорецкое. Написал рассказ «Зимние ступени» о Великорецком, а нынче ступеней нет. Спускался к источнику как суворовский солдат в Альпах. Темно. У источника никого.

 Днём Саша Черных натопил баню. Он её ругает, но баня у него это баня. Ещё, по пояс в снегу, он сбродил за пихтовым веником. В добавление к берёзовому. В сугроб я, может быть, и не осмелился бы нырять, но Саша так поддал, что паром дверь не только вышибло, но и с петель сорвало, а меня вынесло. Очнулся под солнечным туманом в снежной перине.

 А в Москве, в Никольском 31-го декабря сосед Сашка топил баню. Тоже мастак. Тоже я раздухарился и вышел на снег. Но не снег, наст, до того шли дожди, а к Новому году подмёрзло, подтянуло. Покорствуя русскому обычаю создавать контрасты, лёг на снег. Но это был наст, будто на наждак лёг. Ещё и на спину перевернулся. Подо мной таяло. Вернулся в баню, окатился. Батюшки, весь я в красных нитях царапин.

 Но здесь баня не главное. Богослужение. Долгое, но быстрое. Вчера читали Покаянный канон, Акафист. Последний день поста. Вечер. Сочельник. Нет, звезды не видно. Но она же есть.

 Сейчас я один, ещё днём всех проводил. Топил печь, ходил за водой. Ещё украшал божничку. Читал Правило ко причащению. Имени монаха, который в Лавре, в Предтеченском надвратном храме, назначил мне читать Покаянный канон, не помню.

 Четыре места на белом свете, где живёт моя душа и какие всегда крещу, читая вечерние молитвы: Лавра, преподавательская келья, Никольское, Великорецкое, Кильмезь. Конечно, московская квартира. В Вятке (Кирове) тяжело: мать страдает по милости младшей дочери, но ни к кому уходить не хочет. А когда-то и в Вятке работал. В Фалёнках. Да только всегда то наскоком, то урывками. Кабинета у меня не бывало. Разве что редакторский с секретаршей при дверях. Так там не поработаешь. Да и вспоминать неохота. В журнале друг до публикации, а враг до гроба. А так как из десяти рукописей девять отклоняешь, то сколько же я накопил будущих воспоминаний о своём характере?

 Тихо. Свечка потрескивает, ровно сгорает. Так тихо, что лягу спать пораньше. И где тот Киров, и где та Москва? Тут даже Юрья, райцентр, так далеко, что кажется, и Юрьи-то нет. А только этот дом, тёплая печь, огонёчек у икон. И ожидание завтрашнего, даст Бог, причастия.

 

 ДВАДЦАТЬ ТРИ арендатора рубят и вывозят лес из моего района. Вот судьба русских – всех спасать и быть почти всеми ненавидимыми.

 

 ПИСАТЬ О СВЯЩЕННОМ, святом, почти невозможно, и вот почему: един Бог без греха. Я грешный, я чувствую, знаю из книг, какой должна быть духовная жизнь настоящего православного, но далеко до неё не дотягиваю. А пишу. Что-то же от этого в моих писульках хромает.

 Шёл в Троицкий храм, к преподобному Сергию молиться, а вижу как тэвешники тянут провода, кабели, ставят свет, как ходят по амвону тётки в брюках. Они-то и вовсе без тени благоговения. Но у них задание – делать передачу о Пасхе в Троицком храме. И кто-то увидит передачу, и позавидует нам, тут стоящим. А я не молюсь, а сетую на этих тёток.

 Плохо, значит, молюсь.

 

 ГОЛОС. У ЭТОЙ девочки был необыкновенный голос. Талант такой, что слушать, как она поёт: «Матушка, матушка, что во поле пыльно?», нельзя было без слёз. Или «В низенькой светёлке», или «Мне не жаль, что я тобой покинута, жаль, что люди много говорят». А уж как запоёт, как ангел: «В горнице моей светло, это от ночной звезды», это не высказать. Эх, какие мы, ничего даже не записали.

 После одиннадцатого поехала в музыкальное училище. Никто ни на грамм не сомневался, что поступит. А на экзаменах провалилась. Почему? Ей даже и спеть не дали. А дело в том, что она в детстве зимой тонула в проруби, испуг получила на всю жизнь. И, когда её перебивали, начинала заикаться.

 Её спрашивают на экзамене: «Что споёте»? – «Среди долины ровныя». – «Давайте». – Она уже и начала. – «Нет, нет, давайте что-нибудь повеселее». Всё! Сбили. Стала заикаться, покраснела, расплакалась, выскочила в коридор.

 Загубили великую певицу. Как потом ни уговаривали, никуда больше поступать не поехала. И больше в клубе не выступала. Только дома деточкам, их у неё трое, поёт.

 

 МНОГО ЧЕГО открылось для меня в литературной Москве. Разве мог я предполагать, что в ней никто меня не ждёт. Вот я такой хороший, так всех люблю, так хочу послужить Отечеству и его словесности. Но надо ж за круглый стол литературы со всеми присесть. Но увидел, что садятся за него москвичи и локти пошире раздвигают, чтоб рядом никто не сел.

 А уж словес-словес! Особенно склоняли цеховое братство. Но я быстро заметил, что произносят это слово они так: бьядство. Картавили сильно. Такое вот московское бьядство.

 

 НА ДНЯХ ЛИТЕРАТУРЫ в Волгограде дарили писателям бочоночки с мёдом. Всем одинаковые, а Георгию Маркову побольше. Павел Нилин спросил вслух: «А почему так? Разве я хуже писатель, чем Георгий Мокеевич?». Но к чести Маркова, он тут же передал свой бочонок Нилину, сказав: «Спасибо вам, мне легче будет тащить чемодан».

 Он, конечно, не сам таскал чемодан, но человек был порядочный. И при нём Союз писателей полнился писателями из Сибири, России. Я был на его родине. Он отдавал свои премии на строительство библиотек.

 

 В НОВОРОССИЙСКЕ МЕНЯ повезли в горы. Оттуда обзор на всю Малую землю, залив. Именно его пересекал много раз катерок начальника политотдела 18-й дивизии Брежнева. Под огнём. Это к тому, что много иронизировали остряки в Доме литераторов по поводу книг генсека. А он, в общем-то, был куда как приличнее того, кто был до него и тех, кто был после.

 Мне показали остатки пожарища большого здания. Это был ресторан, который назывался «Вдали от любимых жён». Был очень популярным. И его подожгли… да, именно «любимые жёны». Они и не скрывали, что это они. Ничего им не было: борьба за нравственность.

 

 ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ, берег пуст. У памятника Новороссийскому десанту женщина с сумкой. Около неё и утки, и чайки, и голуби. Смеётся: «Меня птичницей зовут. В кафе мне собирают пищевые отходы, приношу сюда. Тут и лебеди есть. Что-то сегодня нет. Я занималась орнитологией. Тут и шептуны и крикуны. Да вот же они, летят, увидели кормилицу.

 И в самом деле, принеслись два чёрных, небольших по размеру, лебедя. С размаху сели на воду, но не близко, поодаль.

 – Ничего, приплывут.

 Я отошёл, чтоб не боялись. Ветерок, небольшой с утра, разгуливался. Волны усиливались и выносили на берег разный мусор. Будто море само вызвало ветер, чтоб он помог очиститься. Прошёл подальше, ещё больше мусора. Показалось даже, что море просто тошнит от омерзения, и оно отхаркивается, отплёвывается от заразы.

 

 ЗАЧЕМ УЧИТЬ ложные религиозные учения, если ты знаешь главное подлинное Православие. И, зная его, всегда упасёшься от обольщения сектантством, протестантизмом, папством.

 Да и простая житейская семейная привычка тоже спасает. Маму мою тянула в баптисты её дочь (увы, сестра моя). Приводила даже их старосту или наставника. «Я не поняла, кто он. Но сильно уговаривал. Я говорю: не надо, не уговаривайте. Я родилась и умру православной».

 

 РОЛЬ РИМА возвысили варвары. Римские епископы возомнили, что именно они руководят всем христианским миром. Но апостол Петр не поручал им своей роли. Папа Стефан (8-й век) пишет: «Я – Петр апостол, по воле Божественного милосердия званый Христом, Сыном Бога Живаго, поставлен Его властью быть просветителем всего мира». Но всё-таки эти «просветители мира» не разделяли Церковь, пока с 11-го века Рим не стал говорить о папе, как наместнике Христа, о непогрешимости папы в делах веры. Папство становится и светской властью. Папа Бонифаций объявил папу главой всей Церкви. Мало того, в 1917-м году папа Бенедикт: «Римский первосвященник имеет высшую и полную юридическую власть над всей Церковью». Всё это, в общем-то, можно назвать самозахватом. Взяли и заявили, что обладают высшей властью. А кто разрешил? Да никто: им откровение во сне было. То есть приснилось?

 В 16-м веке в Германии возник протестантизм – протест против индульгенций, то есть о прощении грехов за деньги. Захотел жене изменить – вначале заплати, купи индульгенцию. Постепенно протестанты распались на множество течений, сект, учений. И все самонадеянны, всех их даже и не узнаешь. И знать не надо.

 Одно знать – спасение во Христе, в Святой Троице, в Божией Матери.

 

 ПИШУЩИЕ ЖУРНАЛИСТЫ всё-таки умнее говорящих. Хоть и те и эти – циники, но говорящие более тщеславны, им ещё и покрасоваться надо. Да, говорящие делятся на видимых и невидимых, то есть на радийных и телевизионных. Конечно, радийные умнее. Не надо тратить ум на выбирание галстука.

 

 ИНТЕРНЕТ КАК СПРАВКА – дело хорошее, но ум он делает ленивее, а человека самоувереннее. В родном селе моём интернет есть, а воду из реки пить нельзя. Вопрос: зачем интернет? И зачем всякие машинки-считалки, которые делают человека глупее. Покупаю две вещи: одна сорок рублей, другая шестьдесят. Продавщица, юная дева с длинными ресницами, начинает тыкать в кнопки, машинка ей должна сказать, сколько будет сорок и шестьдесят. Самой деве это ни за что не сообразить.

 

 В МИНСКЕ ДЕВЧУШКИ студентки говорили, что завидуют московским студентам: «У вас дискотека всю ночь. А у нас только до одиннадцати». – «Так это же хорошо, – отвечал я. – Вспомните поэта: «Ты, девушка, должна природе подражать: луна, пока юна, уходит рано спать». Спать ночью надо, а не беситься».

 

 ЮНОШЕСКОЕ В РАЗЛУКЕ с родиной, после педпрактики в Евпатории:

Когда я о море с грустью писал,

то вспомнил невольно о вятских лесах:

они, как море, простором полны,

для птиц их вершины как гребень волны.

Там тоже, как в море, дышать легко,

но то и другое сейчас далеко.

И неотрывно в сердце всегда:

туда непрерывно идут поезда…

Старый-престарый грустный сюжет:

там хорошо лишь, где меня нет.

Но если он стар этот старый сюжет,

то, может быть плохо там, где нас нет.

 

 ЭНЕРГИЯ – ДАР БОЖИЙ. Народный академик Фатей Яковлевич Шипунов много и, к величайшему сожалению, безполезно доказывал в Академии наук и, как говорилось, в вышестоящих инстанциях необходимость замены источников энергии на природные. Затопление земель при строительстве гидростанций никогда не окупится энергией. Это поля и леса, пастбища, рыбная ловля. Что говорить о тепловых станциях – сжигание нефти, угля, дров. И уж тем более расщепление ядра – атомные станции.

 – А чем же это всё можно заменить?

 – Ветер, – отвечал он. – Наша страна обладает самыми большими запасами ветра. «Ветер, ветер, ты могуч», ты не только можешь гонять стаи туч, но и приводить в действие ветродвигатели.

 Фатей неоспоримо доказывать великую, спасающую, ценность ветроэнергетики.

 – Как бы мы ни ругали большевиков, но в смысле хозяйствования они были поумнее коммунистов. Восемнадцатый съезд ВКП(б) принял решение о массовом производстве ветроэлектростанций.

 Так прямо и говорил коммунистам. Рассказывал, что в 30-е годы был создан и работал институт ветроэнергетики. И выпускались ветроагрегаты, «ветряки», начиная со стокиловаттных.

 Кстати, тут и моё свидетельство. Наша ремонтно-техническая станция монтировала для села такие ветряки. Бригада три человека. Собирали ветряк дня за три-четыре. Тянул ветряк и фермы для коров и свиней и давал свет в деревню. Работали ветряки прекрасно. Да и просто красивы были: ажурные фермы, серебряные лопасти. Ухода требовали мало. Они же не просили ни нефти, ни газа, ни угля, ни дров, сами – из ничего! – давали энергию.

 Думаю, что горло ветроэнергии пережала опять же жадность и злоба. Жадность нефтяных и угольных королей (как же так, обойдутся без них), и злоба к России (как же так – прекратится уничтожение сёл и деревень, да и городов, как же так – не удастся прерывать течение рек плотинами, создавать хранилища с мёртвой водой), как же это позволить России самой заботиться о себе?

 Вывод один: всё время второй половины 20-го века никто и никогда не думал о народе.

 И, тем более, сейчас. Народ просто мешает правительству. Ему нужна только серая скотинка для обслуживания шахт, нефтяных вышек. У этой скотинки желудок, переваривающий любую химию, и егэ-голова. И два глаза для смотрения на диктующий условия жизни телеэкран, и два уха для выслушивания брехни политиков и для лапши.

 Ветер бывает не просто могуч, он бывает сокрушителен. Ураганы и смерчи – это же не природные явления, это гнев Божий.

 Что ж, давайте дожидаться его справедливого прихода.

 Пушкин пишет в «Капитанской дочке»: «Ветер выл с такой свирепой выразительностью, что казался одушевлённым». А так оно и есть – ветер одушевлённый. «Не хотели по-хорошему использовать мои силы, так получайте по-плохому за грехи ваши. Сила у меня скопилась, девать некуда».

 

 РАССКАЗЫВАЛ ПИСАТЕЛЬ, ездивший в зону Чернобыля. Там не хотели уезжать жители деревень, особенно пожилые. «Начальник их уговаривал, уговаривал, весь измучился. Поехали ужинать. Он рванул водяры: «И чего их жалеть? Все равно сдохнут». А водку глушили, она радиацию из организма выводит. Там и шутка была: «Дожилися украинци: ни в кишени, ни в ширинци. Пьют горилку, кроют матом. Во шо значит – мирный атом».

 Ещё он говорил, что в одном селе в погребе сидели две старухи. А уже после взрыва прошло целое лето. «Да как же вы ещё живы?» – «А ничего. Тут много всего. Уехали, бросили». Там банок много стоит. Приборами их проверяют, во всех радиация зашкаливает, дозы смертельные. «Да как же вы ещё не умерли?» – «А мы Богу молимся». – «Поехали!» – «Стреляйте, с родины не поедем».

 

 ПУТИ ВОСПИТАНИЯ начинались не по велению государства. При своих небольших знаниях не припомню примера симфонии государства и человека. Государство и общество, государство и партия, куда ни шло. Но человек для государства помеха, которую приходится терпеть. Особенно это видно в теперешние егэ-времена.

 Пути воспитания шли так: Семья. Семья и церковь. Семья, церковь и государство. Церковь, семья и государство. Государство и остальное прикладное для него.

 Ребёнка обучала семья, потом семья и церковь. А государству было выгодно оттянуть детей и от храма и от семьи на свои нужды. Когда ему было воспитывать человека, который «держит сердце высоко, а голову низко»? Легче же быть у власти, когда у подчинённых пустая голова и сытый желудок (вспомним средневековый Китай), когда человека можно дёргать за ниточки материальной привязанности к земным заботам. А вот когда церковь выращивала человека безразличного к земным благам, такой человек был земным властям страшен. Сейчас властям нужен человек всеядный в духовной ориентации.

 Воспитанием решается участь человека. К чему он приклонится, что будет считать плохим, что хорошим, до какой степени будет управляем или будет мыслящим, легко ли его будет купить, перепродать, кем он будет по характеру: рабом, наёмником или сыном по отношению к своим обязанностям? Всё это решало воспитание.

 Мудрость Божия видна во всём. Вот скворчики: скворец воспитывает справедливость – отталкивает прожорливого птенца и суёт червячка слабому. Видел, как кошка не пускала к блюдечку шустрого своего сыночка, пока его пушистая сестричка медленно лакала молоко крохотным розовым язычком. Или: из детства. Приехал к дедушке, помогал плотничать. Садимся обедать. Много братенников, то есть двоюродных братьев. На столе общее блюдо. Я взял ложку и тут же полез ею зачерпнуть. Братенники переглянулись, дедушка кашлянул. Я проглотил ложку и снова полез в блюдо. Дедушка вздохнул, и как ни любил меня, хлопнул своей деревянной ложкой по моему лбу. Не больно, но чувствительно. Урок на всю жизнь – не считай себя лучше других, другие тоже есть хотят, тоже едят заработанное, ты других не лучше.

 Русь держалась семейными традициями. Сравним со Спартой, где государство определяло судьбу ребёнка. И что было? Культ силы, дух соперничества, порождающий в одних превосходство, в других зависть. В русских семьях старшие заботились о младших. Равенство обеспечивалось равными наделами на пашню, рыбные ловли, сенокосные угодья. Посягательство на собственность каралось.

 Христианство на Руси не унизило роль семьи, а возвысило. Семейно-кровные отношения сменились религиозно-нравственными. Христианство возвысило женщину, оставив власть мужчине. Любовь внутрисемейная осветилась и укрепилась любовью во Христе.

 Образование пришло от священников. Авторитет их был недосягаемо высок. Стоило преподобному Феодосию упрекнуть князя Святослава за весёлый пир, как всегда потом при приближении старца застолье стихало.

 А князь Изяслав говорил: «Иду к старцам, колени подгибаются».

 Книги были только духовными. Они же были и учебными. Евангелие, Часослов, Апостол, Послания. Конечно, обучение грамоте, чтению, письму двигалось медленно, но недостаток ли это? Чтение Псалтири – это и грамотность, и наука жизни, и постижение Божественных начал. «Летопись» Нестора, «Слово о Законе и Благодати» митрополита Иллариона можно назвать мостиком от книг духовных к светским. Но ведь и светские пронизаны христианскими истинами. «Пчела», «Измарагд», «Луг духовный», «Домострой».

 Потом, со временем, как-то всё заторопилось, засуетилось. Языки надо учить, манеры. Где эти вундеркинды, которые в три-четыре года читали, писали, сочиняли? Сломаны их жизни, эти поддержки раннего чириканья просто повредили. И детям и обществу.

 Лучшая педагогика («Поучение Владимира Мономаха») – пример личной жизни. Как иконы в красном углу дома, так и пример поведения в красном углу воспитания. Вставать раньше солнышка, молиться, заботиться о нищих, уповать на Господа. Младшие безусловно подчинялись старшим, но не слепо, сознательно, любовь питалась своей главной энергией – заботой друг о друге. Разве могло быть такое, чтобы не оставили еды для тех, кто не успел к столу?

 Всегда было противоречие меж исполнением побуждений совести и страстями жизни. Совесть – духовный голос Божий в человеке – забивалась тягой к материальным благам мира.

 Мнение Льва Гумилёва о благотворности татаро-монгольского ига для Руси в корне неверно. Какая благотворность, когда ордынцы – хитрейшие восточные люди – ссорили русских князей. В одном княжестве звонят колокола, в соседнем запрещены. В «Слове о погибели Земли Русской» говорится о «красно украшенной» храмами Руси. То есть обилие храмов, а, значит, икон, книг. Где это? И много ли домонгольских храмов? Спас на Нередице, Покрова на Нерли, Софии, Новгородская и Киевская, Успенский собор во Владимире…

 И матерщина у нас от того времени. Стояли тогдашние монголы у церквей, надсмехались над православными: «Идите к своей Матери!».

 Да, во все века злоба к России, к русским, как к стране и людям, стоящим у престола Божия. Это самое верное объяснение всех нашествий, ордынских, польско-литовских, наполеоновских, гитлеровских, теперешних.

 Знакомый старик, боевой моряк, сказал о новых нападках на нас: «Давно по морде не получали».

 То есть, начав разговор о воспитании, закончу этим грубоватым, но точным замечанием моряка. Да ведь и оно от русского воспитания, от любви к родине и от сознания своей силы. Осознание это подкреплено верой в Божие заступничество за православную Россию.

 Ещё бы молиться нам покрепче да почаще.        

 Приятно вспомнить министра просвещения графа Уварова: «Ни одна заграничная тварь меня не учила». А скопищем швыдких-фурсенко-ливановых только такие твари и командуют. Опять же надо сохранить для истории два факта из церемонии открытия Общества русской словесности. Первый: министр просвещения всячески выхвалялся достижениями. Зал терпел. Но вот он посмел лягнуть русско-советскую систему образования. Тут зал был единодушен в своём возмущении и согнал министра с трибуны. Неужели это не доложили президенту?

 И второй факт. Один из предсидящих стал угодливо и медово славить Патриарха за встречу с папой римским. Святейший, немного потерпев, вежливо перебил, заметив: «Но всё-таки моя фотография с пингвином имела гораздо больший успех, нежели фото с папой римским». (Аплодисменты)

 Неужели это не доложили папе?

 

 ПУСТОЕ, ЗРЯШНОЕ дело – возмущаться неустройством жизни, полная глупость – заниматься её улучшением, полный идиотизм – надеяться на хорошие власти. Уже всё ясно. Что ясно? Ясно то, что революции, да и любые перевороты готовят подлецы, вовлекают в неё идейных и самоотверженных (то есть задуренных), плодами революции пользуются сволочи, а сама революция продолжается насилием. Что касается демократии, этой системы издевательства над народом, то она переходит в тиранию. Это, конечно, не законы, не правило, это из наблюдений над историей человечества. Вся трепотня о правах человека – это такая хренота, это для дураков. Их количество прибавляется надеждой на улучшение жизни. А в чём улучшение? Дали хлеба – давай и масло. Дали и масло – давай зрелищ. То есть как же не считать таких людей за быдло?

 Но народ всё-таки есть! И надо бы дать ему главное право – право запрета. Запрет разврата, рекламы, всяких добавок в пищу, делающих человека двуногой скотиной. Никто, конечно, такого права не даст. То есть никто из властей людей за людей не считает. Электорат, биомасса, население, пушечное мясо – вот наши наименования.

 И какой отсюда вывод? Такой: надеяться надо только на Бога. Он нас сотворил, Он дал нам свободу выбора, и Он нас не оставит. Но надо же сказать Ему, что погибаем без Него. А если не просим, то Он и думает, что нам хорошо со своей свободой.

 Какая там свобода? Я раб Твой, Господи! Раб! И это осознание – главное счастье моей жизни.

 

 ЕХАЛИ ПО ШОССЕ через лес. Вдруг на дереве плакат «Осторожно – медведи!». И для убедительности висят на ветке голубые подштанники.

 

 БОЯТЬСЯ НЕ НАДО ничего, даже Страшного Суда. Как? Очень просто – обезопасить себя от страха, воздвигнуть вокруг себя заслугами праведной жизни «стены иерусалимские». Страшный Суд – это же встреча с Господом. Мы же всю жизнь чаем встречи с Ним. Пусть страшатся те, кто вносил в мир мерзость грехов: насильники, педерасты, лесбиянки, развратники, обжоры, процентщики, лгуны массовой информации, убийцы стариков и детей, пьяницы, завистники, матерщинники, ворюги, лентяи, курильщики, непочётники родителей, все, кто знал, что Бог есть, но не верил в Него и от этого жил, не боясь Страшного, неизбежного Суда. И, надо добавить, ещё те, кто мог и не сделал доброго дела, не помог голодному, не одел страждущего. Вот они-то будут «издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную, ибо силы небесные поколеблются, и тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаке с силою и славою многою» (Мф. 21, 26).

 Так что увидим. Увидим Господа, для встречи с которым единствнно живём. (Сретение. После причастия.)

 

 Очень меня утешает апостол, говорящий: «Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе… судия же мне Господь» (Коринф.4, 3-4).

 Когда на Литургии слышу Блаженства, особенно вот это: «Блаженны вы, когда возненавидят вас люди и когда отлучат вас, и будут поносить, и пронесут имя ваше, как безчестное, за Сына Человеческого. Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах», то я всегда не только себя к этим словам примеряю, а вообще Россию. Смотрите, сколько злобы, напраслины льётся на нашу Родину. Велика награда ждёт нас. Есть и ещё одно изречение: «Не оклеветанные не спасутся», а уж кого более оклеветали, чем Россию? Так что спасёмся.

 

 ЛУННЫЙ ШЛЯХ, луна на полморя. Заманивает корабль золотым сверканием. Корабль отфыркивается пеной, рождаемой от встречи форштевня с волнами, упрямо шлёпает своей дорогой. Но вот не выдерживает, сворачивает и идёт по серебряной позолоченной красоте, украшая её пенными кружевами.

 Как же так – ни звёзд, ни самолётов, ни чаек, кто же видит сверху такую красоту?

 Рассветное солнце растворило луну в голубых небесах, высветило берега слева и острова справа. Да, всё на всё похоже. Вода прозрачна, как байкальская. И берега будто оттуда. А вот скалы как Североморские. А вечером на закате казалось, что придвинулись к Средиземноморью малиновые Саяны. Потом пошли пологие горы, округлые сопки, совсем как Уральские меж Европой и Азией.

 Будто всё в мире собралось именно сюда, образуя берега этой купели христианства.

 

 ДВЕ ФРАЗЫ. Поразившие меня, услышанные уже очень давно. Первая: человек начинает умирать с момента своего рождения. И вторая: за первые пять лет своей жизни человек познаёт мир на девяносто восемь процентов, а в остальное время жизни он добирает оставшиеся два процента.

 Гляжу снизу, из темноты, на освещённый солнцем купол церкви и думаю: а что же я познал в этих двух процентах? Мир видимый и невидимый? Его власть надо мной и подобными мне?

 Да, маловато двух процентов.

 

 ДАВНО СОБИРАЛАСЬ придти к нам гроза, издалека посверкивала и погромыхивала и вот – подошла. Но уже ослабевшая. Наступает с запада на восток. С нею тащится дождь, скупой и холодный. Гром скитается под небесным куполом, ищет выхода из него. Но не находит, умолкает, собирает силы. Гром подхлёстывают плётки молний. Опять начинает греметь и ходить по небу, всё ищет место выхода в потустороннее пространство. Которое и непонятно и неотвратимо.

 

 МИР ВО ЗЛЕ лежит. Вот тоже привычная фраза. Да кто ж его клал в это зло? Сам, как боров в лужу, улёгся и хрюкает. Я бы и такого любил, если б он понимал, что надо вставать. Нет, доволен, хрюкает.

 Любить не могу пока, но уже всё-таки жалею. Нам же тяжелее, чем первым христианам: в аду живём. А они не причащались, пока не было видимых знаков схождения Святаго Духа на Дары.

 

 ПЕРВЫЙ МИР И ВТОРОЙ МИР. Первый мир, допотопный, вышел из воды и потоплен водою. Омыт от грехов. Второй мир, послепотопный, накопил и свои грехи. Хотя Господь дал после потопным людям возможность в Крещении освобождаться от первородного греха. Более того, послал Сына Своего на Крест за грехи мира. И что дальше? А дальше люди использовали данную им свободу воли для движения в ад. За это мир тоже мог бы быть потоплен, но Господь сохраняет его на День Суда. На огонь. Всё в нашем мире сгорит, останется золото и серебро. Увидят люди блеск серебра, подумают: вода, кинутся. А это серебро. И будут издыхать от жажды. Увидят жёлтое, подумают – хлеб, а это золото. Иди, отгрызи от него.

 Будут искать смерти, а смерти у Бога нет. Будут просить горы: падите на нас, а смерти не будет.

 А на что мы надеемся? На все про все вопросы бытия отвечено.

 Кто виноват? Мы сами. И порядочный человек так и думает.

 Что делать? Спасать душу. То, что делали те, кто спасли её. Мы же уверены, что погибшие за Христа, за Отечество спасены.

 А как думать иначе? Если небо совьётся как свиток, в трубочку, если железо будет гореть как бумага, то разве уцелеет в таком пламени дача, дом, офис, рукопись, норковая шуба, айфон, персональный самолёт.

 Ведь так и будет. Говорил же Лот содомлянам, предупреждал. Говорил же Ной перед потопом, строя ковчег. Кто послушался? Ну и получили должное.

 

 КОЛХОЗ «КОММУНАР» был передовым в районе. Стариков и старух брал на содержание, обеспечивал продуктами, дровами, ремонтировал жильё. Обучал в вузах выпускников школы, платил им стипендию. Имел свои мастерские для ремонта тракторов и комбайнов. Урожаи зерновых, картофеля, надои, привесы, – всё было образцовым.

 И вот – нахлынуло на Русь иго демократии. И вот – болтовня о фермерстве, и вот – вздорожание горючего и запчастей. И вот – пустая касса. Люди стали, а куда денешься, разъезжаться. Председатель слёг. И долго болел, чуть ли не два года. Вернулся. Попросил, чтоб его провезли по полям. А они уже все были брошены, заросли сорняками. Он глядел, держался за сердце. Попросил остановить машину. Ему помогли выйти. Он вышел, постоял, что-то хотел сказать, судорожно вдыхал воздух. Зашатался. Его подхватили. А он уже был неживой. Умер от разрыва сердца.

 В это время в Кремле восторженно хрипел Ельцин, чмокал Гайдар, а им, под команды новодворской и тэтчер подвякивали бурбулисы, чубайсы, козыревы, хакамады, грефы и немцовы. Под их руководством Россия вымирала по миллиону человек в год. Стаи журналистов, отожравшихся на западные подачки, издевались над «совками» и «ватниками». Европа валила нам за наше золото всю свою заваль, окраины «глотали суверенитет» и изгоняли русских… но что повторять известное. Погибала Россия.

 И посреди её на брошенном поле лежал убитый демократами русский человек.

 

 НАВСЕГДА СКАЗАЛ святой Иоанн Кронштадский: «Демократия в аду». Истинно так. «Свобода слова, говоришь? И всякие приватизации? Москва похожа на Париж времён фашистской оккупации» (Николай Дмитриев).

 

 КОЛЫБЕЛЬНЫЕ ПЕСНИ, зыбки, укачивание готовили будущих моряков. Как? Закаляли вестибулярный аппарат. Неслучайно в моряки посылали призывников из вологодских, вятских краёв. Где зыбки были в детстве любого ребёнка. Потом пошли коляски. Но это не зыбки, это каталки, в них не убаюкивают, а утряхивают. И что споёшь над коляской? Какую баюкалку?

 Да что говорить – русская печь становится дивом даже для сельских детишек. Уже и отопление с батареями, и выпечка в газовой или микроволновой печи. Да разве ж будет тут чудо плюшек, ватрушек или пирожков. Или большущего рыбника? Нет. Это можно было б доказать в момент снятия с пирога верхней корки, когда пар поднимается и охватывает ликованием плоти. То есть, проще говоря, ожиданием поедания.

 Всё уходит. А как иначе? Мы первые предали и печки, и сельские труды.

И Сивку-бурку, вещую каурку. Желание комфортности жизни повело к её опреснению. И к безполезности жизни. Вот сейчас старятся дети перестройки. Было им в 85-м, допустим, десять лет. Сейчас сорок и за сорок. Цели нет, пустой ум. И, воспитанная либералами, ненависть к «совкам». Сын родной в лицо мне: «Вы жили во лжи». – «А ты в чём? Ватники мы? Так ватник стократно лучше любой синтетики».

 

 АЛЕКСАНДР III (1884г.) при подписании «Положения о церковных школах»: Прежде всего подтверждаю Моё требование, чтобы в школе с образованием юношества соединялось воспитание в духе веры, преданности престолу и Отечеству и уважения к семье, а также забота о том, чтобы с умственным и физическим развитием молодёжи приучать её с ранних лет к порядку и дисциплине. Школа, из которой выходит юноша с одними лишь познаниями, не сроднённый религиозно-нравственным воспитанием с чувством долга, с дисциплиной и уважением к старшим, не только не полезна, но часто вредна, развивая столь пагубное для каждого дела своеволие и самомнение».

 

 ДОСТОЕВСКИЙ (18-й том, стр. 60): «Мы любим гласность и ласкаем её как новорождённое дитя. Мы любим этого маленького бесёнка, у которого только что прорезались его крепкие зубёнки. Он иногда невпопад кусает, он ещё не умеет кусаться. Часто он не знает, кого кусать. Мы прощаем – детский возраст, простительно».

 Кусаться бесёнок научился, договорим мы, спустя время, за Достоевского. И кусаться и загрызать.

 

 ГЛАВНЫЕ ИТОГИ перестройки: нравственность пала, народ обеднел, сволочи обогатели. Так нам и надо.

 

 АНАСТАСИЯ ШИРИНСКАЯ, хранительница церкви в Тунисе: «Мне было четырнадцать лет, на палубе корабля «Георгий Победоносец» играл оркестр. Ко мне подошёл генерал Врангель: «Разрешите вас пригласить». И мы протанцевали тур вальса.

 У меня была первая любовь в пятнадцать лет. Борис. Он уехал, написал: «Никогда не забуду девочку в синем плаще у синего моря». Такое красивое единственное письмо. Мне казалось – никто не знает о моей любви. Я пошла во французскую школу в двенадцать лет, училась гораздо их лучше. Обо мне говорили: «Она знает, где Занзибар». Помнила Бориса. И он не забыл. Прошло пятьдесят лет. Приехал с женой. Сообщил мне, что приезжает. Мне говорят: будет разочарование. Нет, я сказала, не будет. И – никакого разочарования, он тот же! Такие же глаза. Даже обращаясь к жене, говорил обо мне: «Настя»».

 

РАЗДАЁТСЯ ЗВОНОК. Толя: «Записывай. Диктую:

Не слыша ангельского пенья

из мглы заплаканных небес,

я говорю в канун Успенья:

«Ты почему, мой друг, не здесь?

В селеньи, на забавы тощем,

мы прежний вспомнили бы пыл.

И ты стенанья милой тёщи

хотя б на время позабыл.

Я б для тебя, мой друг,

поджарил вкуснейший самый кабачок.

И в холодильнике б нашарил

кой-что, что валит на бочок.

Тогда бы ангельское пенье

мы слышать стали бы с небес,

сердечно б встретили Успенье…

Ты почему, мой друг, не здесь?»

 

 И таких и подобных экспромтов у него были десятки. Многие пропали, а этот записал. Толя мне сострадает, что сижу, прикованный к тёще, её не оставишь: Надя на работе. Но я даже радуюсь, что могу этим защититься от постоянных просьб куда-то пойти, где-то выступить. Я же сижу с ней и худо-бедно что-то делаю. А не делаю, так читаю. Вот сейчас Гончарова. Пишет Майковым из Мариенбада: «Я старик». А ему всего сорок пять.

 И до чего же все писатели мнительны. Будто бы к нему на чтения Тургенев посылал своих агентов и что идеи Гончарова потом использовал. Конечно, Гончаров куда как сильнее Тургенева, но и Тургенев неплох. Вот как мы от богатства нашего рассуждаем.

 

 СНОВА ЗВОНОК, снова Толя: «Записывай ещё! Разговор с твоей тёщей:

Я и сейчас ещё рисковый:

нетленки запросто творю.

Не осуждай меня, Прасковья,

когда с Володей говорю.

Ещё мы в ящик не сыграли,

как прежде, душами близки,

да вот на Западном Урале

я загибаюсь от тоски.

Давно смогли мы породниться,

он мне порой родни родней.

Не Ницца здесь, психобольница

и я уж тридцать лет при ней.

Я при больнице Всех скорбящих,

душою тоже он скорбит.

Пока мы не сыграли в ящик,

пускай со мной поговорит».

 

Тёща якобы говорит мне:

«Да, побеседуй с ним, Володя,

ведь не чужим мне Толя был.

Он стал своим мне в стары годы,

когда в Никольском крышу крыл»».

 

Это Толя вспоминает случай, когда мы с ним застелили шифером дырявую крышу сарая в Никольском. Крыша сильно протекала. Тёща, конечно, сетовала. А шифер у меня был. Покрыли. И потом хлынул дождь. И как было мне не сочинить:

Какое счастье в сильный дождь

войти в сухой сарай.

Ну, Толя, ну, едрёна вошь,

устроил тёще рай.

 

 А ещё без улыбки не могу вспомнить экспромт этой осени. Мы ехали в Вятку: я с запада, Толя с востока. Приехал раньше, звоню ему: «Где ты сейчас?» – «Скоро Фалёнки». А Фалёнки – это для родителей двадцать лет жизни после Кильмези перед Вяткой. Это родина повестей «Живая вода», «Сороковой день». – «Поклон передай Фалёнкам!».

Встречаю на вокзале, он сияющий: «Есть чем записать?» – «Так запомню».

«Фалёнки, снега белизна.

Бегут за поездом ребёнки.

Конечно, внуки Крупина.

Голодные как собачонки.

Ему до них и дела нет,

он совести не слышит зова:

его ждёт царственный банкет

в апартаментах у Сизова. – Это тебе мой ответ на Гребёнки.

Это от нашей поездки в Кильмезь. Там по пути деревня Гребёнки. Я и срифмовал:

Здесь курчавы детей головёнки:

побывал, значит, Гребнев в Гребёнках.

 

А Сизов это Владимир Сергеевич, ректор вуза, прекрасный писатель. У него на даче есть даже бассейн при бане. Или баня при бассейне. И прекрасная восточная красавица, жена Аниса. Может быть, благодаря ей он написал роман из средневековой китайской жизни.

 

 А вот, опять же из истории нашей дружбы с Гребневым: я Толин крестный отец. Крестился он в 80-м в Волоколамске у знакомого священника, отца Николая. А как креститься не в новых трусах? А рано утром надо уже на электричку. И Надя где-то разыскала какую-то ткань и сшила трусы. Это было в день Божией Матери и именно Гребневской. Это нас потом, когда увидели в календаре, поразило.

 Были в церкви втроём. Потом пообедали с батюшкой. Потом поехали в Москву через Теряево, где Иосифо-Волоцкий монастырь. Толя был необычайно в восторженном состоянии. У монастыря пруды. Никого. Мы погрузились в воду в адамовых костюмах. Толя ещё и от того, что не хотел мочить крестильные трусы. «Носить не посмею: Надя сшила, ночь не спала!».

 Вылез я первым, оделся, а тут два автобуса с туристами. Да много их. Да никуда не спешат. А как Толе выйти из водной стихии? Так и плескался. То есть добавочно крестился, ведь эти пруды сохранились ещё от монахов.

 

Вспомнил этот случай. Позвонил ему. Посмеялись. Толя кладёт трубку. Через пять минут звонок.

– Записывай!

Да, будут ангелы коситься,

как стану к Богу на весы:

из маркизета иль из ситца

его крестильные трусы?

Но я скажу: «Гадать не надо,

секрет остался там, внизу.

Поклон снесите милой Наде

и благодарную слезу».

 

 МАМА СМЕЁТСЯ: «У нас над одной девушкой смеялись. Её сватают, она говорит: – Да, мамочка, да. Ты-то за папочку замуж вышла, а меня за чужого дядьку отдаёшь».

 

 «НЕ НА НЕБЕ, НА ЗЕМЛЕ жил старик в одном селе». Без «Конька-горбунка» не представить детство русского ребёнка.

 У меня, может, ещё найдётся, была курсовая по «Коньку-горбунку». Так как у потерянного кинжала всегда золотая ручка, то кажется, что я там что-то такое нечто выражал. Помню, что сказку часто перечитывал. Это и у старших братьев было. Астафьев знал сказку наизусть, восхищался строчками: «как к числу других затей спас он тридцать кораблей». – «К числу других затей, а?».

 И вот, жена моя, бабушка моих внуков, не утерпела, купила прекрасное издание сказки. И я её перечитал. Конечно, чудо словесное. Но и очень православное. Думаю, в курсовой не обращал внимание на такие места, как: «…не пришли ли с кораблями немцы в город за холстами и нейдёт ли царь Салтан басурманить христиан… Вот иконам помолились, у отца благословились…». А вот, как враг Ивана собирается на него «пулю слить»: «Донесу я думе царской, что конюший государской – басурманин, ворожей, чернокнижник и злодей; что он с бесом хлеб-соль водит, в церковь Божию не ходит, католицкий держит крест и постами мясо ест».

 Постоянно встречаются выражения: «Миряне, православны христиане… Буди с нами Крестна сила… Не печалься, Бог с тобой… Я, помилуй Бог, сердит, – царь Ивану говорит… Обещаюсь смирно жить, православных не мутить… Он за то несёт мученья, что без Божия веленья проглотил среди морей три десятка кораблей. Если даст он им свободу, снимет Бог с него невзгоду… Я с земли пришёл Землянской, из страны ведь христианской… Ну, прощай же, Бог с тобою… А на тереме из звезд Православный русский крест… Царь царицу тут берёт, в церковь Божию ведёт…» И так точно далее. Это же всё читалось, училось, рассказывалось, усваивалось впитывалось в память, влияло на образ мышления. Было это «по нашему хотенью, по Божию веленью».

 И если жуткую сказку Пушкина про попа и Балду («От третьго щелчка вышибло ум у старика») внедряли, то «Конёк-Горбунок» сам к нам прискакал. Он и весело и ненавязчиво занимал свободное пространство детских умов, оставляя о себе благотворную память.

 Когда спрашивают, что читать детям, надо спросить, читали ли они «Конька-горбунка». Читали? Очень хорошо. А перечитывали? Прекрасно! А наизусть выучили?

 

 ОСЕНЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМОГО. Я на телевидении, редактор Дискуссионного клуба. Всегда идём в прямой эфир. Приглашаю Кожинова, чем-то ему нравлюсь, он приглашает после передачи посидеть с ним, «тут недалеко», в ресторан «Космос» После «посидения» зовёт поехать «в один дом у Курского вокзала». Там вино-чаепитие. Кожинову все рады. Хозяйка вида цыганистого, весёлая. У неё большущая кошка Маркиза. Очень наглая, всё ей разрешается. Хотя хозяйка кричит: «Цыц, Маркиза, не прыгай на живот, ещё рожать буду!». Вадим Валерьянович весел тоже, берёт гитару.

 – Самая режимная песня: «На просторах родины чудесной, закаляясь в битвах и труде, мы сложили радостную песню о великом друге и вожде». Так? Вставляем одно только слово, поём. – Играет и поёт: «На просторах родины, родины чудесной, закаляясь в битвах и труде, мы сложили, В ОБЩЕМ, радостную песню о великом друге и вожде. Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полёт. С песнями борясь и, В ОБЩЕМ, побеждая, наш народ за Сталиным идёт…». Да, друзья мои, был бы Сталин русским, нам бы … – Не договаривает. Потом, как бы с кем-то доспаривая: – Исаковский – сталинист? Да его стихи к юбилею вождя самые народные. Вдумайтесь: «Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе». Это же величайший народный глас: и горечь в нём и упрёк, и упование на судьбу. А евтушенки успевают и прославить и обгадить. Нет, если бы не Рубцов, упала бы поэзия до ширпотреба. Представьте: Рубцов воспевает Братскую ГЭС, считает шаги к мавзолею, возмущается профилем Ленина на деньгах, как? Ездит по миру, хвастает знакомствами со знаменитостями, а?

 Тогда я впервые услышал и имя Рубцова и песни «Я уеду из этой деревни», «Меж болотных стволов красовался закат огнеликий», «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны», «В горнице моей светло»… да, та ночь была подарена мне ангелом-хранителем.

 А жить Рубцову оставалось два года.

 

 ТРЕТИЙ РАЗ на Великрецкий Крестный ход идут сербы. Залюбуешься: мужчины высокие, красивые, сильные, женщины не отстают. Одежда будто на смотр национальной вышивки. У костра (а уж грязь нынче, а уж дождь! даже разрешили костры на привалах разводить, чтоб обсушиться) с юмором рассказывают, как на руках вытаскивали из грязи квадроцикл полицейского. «Он хотел слезть с сидения, мы не разрешили, так с ним вместе и вынесли».

 

 «ПОЭМА СТРАНСТВИЯ, она Куняеву посвящена. Чтоб он не думал, что один в поездке этой был акын». Так я начинал своё рифмованное сочинение о нашей поездке в программе «Байкальский меридиан» году в… примерно в середине 80-х и огласил его во время последнего застолья. Да, было такое счастье: Распутин, Потанин, Куняев, аз многогрешный с женою, свершили недельную поездку. Вот уже нет на земле Распутина, опустело в моей жизни пространство надёжного друга, что делать, так Бог судил. Прямо делать ничего не могу, тычусь во все углы. Вроде и не болен ничем, а еле таскаю ноги. Некуда пойти, некому позвонить. Чаю не с кем выпить. Сегодня сел перечитать его письма, хотя бы одно для утешения, вдруг эти листки. Думаю, это-то можно огласить:

 

 «Закончим чтенье до рассвета. Читаю: Первая глава. С кого начнём? Начнём с поэта: он делегации глава. Ведёт вперёд, печали нету, туда, куда течёт Куда (река). Рысцой бегущего поэта (Куняев по утрам бегал) узрела вскоре Усть-Орда. Узрели дети и отцы, и Баяндай, и Еланцы.

 Ценою тяжких испытаний, осиротив родной Курган, был с нами верный наш Потанин, наш добрый гений, наш титан. Но правды ради отмечаем, был часто он большой нахал: пил закурганно чашку с чаем и на Терентии пахал (то есть всегда на выступлениях рассказывал о земляке Терентии Мальцеве).

 То с радостью, то, может, с болью, с затеями и без затей, вёл наши встречи и застолья бюро директор Алексей (Владимирский). Труды бюро совсем не просты: пять раз на дню экспромтом тосты.

 Поэмы круговая чаша идёт к тому, сказать пора, была в пути Надежда наша. Жена мне, ну а вам сестра. Зачем, зачем в такие дали, зачем, пошто в такой мороз она поехала за нами? Зачем, ей задали вопрос. «Прочла я письма декабристов, их жён Волконских, Трубецких… рекла: считайте коммунистом, поеду, я не хуже их».

 Я сочинял оперативно, хоть нелегко для одного. Всех нас хвалили коллективно, но персонально одного. Кому обязаны поездкой, чей свет весь освещает свет. И вообще, заявим дерзко, кого на свете лучше нет. Он одевался всех скромнее, он телогрейки покупал, пил меньше всех, был всех умнее, пред ним приплясывал (штормил) Байкал.

 Мы все причёсаны, умыты, у всех у нас приличный вид, идейно и реально сыты… а чья заслуга? Маргарит. (Сопровождающая из обкома КПСС). Вот нас покинул Витя Шагов (фотокорреспондент), печально это, но зато вело, как знамя над рейхстагом, нас Риты красное пальто.

 Итак, нимало не скучая, уборку хлеба тормозя, мы шли, куда вела кривая «меридианная» стезя. Различных наций здесь немало, что знали мы не из газет, но что приятно умиляло: французов не было и нет.

 Вот на пути река Мордейка. Бригада хочет отдохнуть. Но вдруг нарядная злодейка… с наклейкой преграждает путь. Сидим, уже не замечая, что пир идёт под видом чая.

 Алой, Куреть, Харат, Покровка, Жердовка и «Большой» Кура… Нужна, нужна была сноровка брать укрепленья на ура. Такие были перегрузки! Но мы работали по-русски.

 Мелькали овцы, свиноматки, бурят на лошади скакал… Казалось мне, что воды Вятки впадают в озеро Байкал.

 Встречали всяко, как иначе. Ну, вот пример: возил шофёр, земляк Астафьева и, значит, известен был ему фольклор.

 Записки из десятков залов. На них бригада отвечала. Мы заклеймили все пороки, а красоту родной земли, давая совести уроки, до занебесья вознесли.

 Как нас кормили! Боже правый! Сверх всяких пищевых программ. Пойди, найди на них управы, на водопады тысяч грамм, на град закуски, дождь напитков, на мясорыбную напасть. О, ужас! В талиях прибытки… хотелось отдохнуть, упасть, упасть под кедры, под берёзы. Но уже шли в атаку позы (сибирские пельмени), и с ним соленья и варенья атаковали нас подряд. Но побеждал всех без сомненья сверхсытный местный саламат.

 Как нас кормили, Боже правый! За нашу прозу, очерк, стих. Никто нигде в чужих державах давно не кормит так своих. Ольхонский стол нас доконал: вломился на него Байкал. За хлеб, за соль тяжка работа. Вперёд, усталая пехота!

 Наш катерок был без названья, а как назвать, вот в чём вопрос. Решили чрез голосованье назвать его «Поэтовоз». На нём забыли мы о доме: ещё бы – мир здесь сотворён. Мир сотворён! А ещё кроме Андрей Баргаевич рождён (большой начальник).

 Вдруг шторм! Как страшно Наде с Ритой: «Поэтовоз», ведь он – корыто. Причалили: ну, как Пицунда. «Нырнём!» – Куняев приказал. Нырнули, а через секунду обратно, это же Байкал.

 Друзья, вы ждёте эпилога? Но впереди ещё дорога. Да и едва ли выносимо – поставить точку и понять, что впору плакать и рыдать: ведь эти дни невозвратимы.

 Спасибо всем, кто нас встречал, за хлеб, за соль, за чай! Гори-гори любви свеча, гори, не угасай!».

 Ох, Валя, Валя… Такая тоска. Так внезапно налетает память о нём. Вот тут он сидел. Вот то говорил.

 

 САШКА – ТОПТУН. Его так прозвали. Попал в аварию. «За один замес, – говорит он, – залетел в первую группу».

 Ходит плохо, больше стоит на месте, в углу пивной, перетаптывается. От того и зовут топтуном. Сила в нём ещё есть. Она вся сосредоточилась в левой руке. Любимое его занятие – спорить на бутылку, кто кого пережмёт. Ставят локти на стол по одной линии, сцепляются ладонями и, по команде, стараются прижать руку соперника к столу. Сашка своей левой рукой всех побеждает, от того, знающие Сашку, с ним не состязаются.

 Хвалясь очередной победой и предвкушая её обмывание, он сжимает левую руку в кулак, подносит к носу побеждённого и сообщает: «Не ком масла, могилой пахнет».

 Среди его лагерных выражений есть и такое: «Удар глухой по тыкве волосатой – травинка в черепе сквозь дырку прорастёт». Эта мгновенная смена событий: удара кулаком по голове – тыкве волосатой и тут же прорастающая травинка. Почему дырка, а не трещина? Эта уголовная похвальба не от жизни, вообще от заблатнённости.

 

 ЕЩЁ ВЫРАЖЕНИЕ. Едем, не едем, а летим по вятской области с водителем Серёжей Косолаповым. Он, по хрестоматийной страсти русских к быстрой езде, машину не ограничивает, и дорога меня просто убаюкивает. Столбы придорожные сливаются в полупрозрачную стеклянную стену. У меня вырывается хвалебное восклицание нашему полёту. Серёжа сделал знак рукой, мол, погоди маленько, и сказал:

 – Недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах.

 И не прошло и минуты – асфальт кончился, мы заковыляли по просёлку. Действительно, недолго мучилась старушка. Тут нет никакого неуважения к старости, никакой старушке проводов не достичь, а мы стали мучиться от ухабов, когда старушка уже отмучилась.

 

 СТОИМ В МАГАЗИНЕ. Продавщица ушла. «Выдерживают, как в «Заготскоте». Это выражение человека постарше. А помоложе: «У нас всё так: магазин для продавца, а не для покупателя, больница для врача, не для больного, склад для кладовщика, трактор для тракториста». Тут же третий: « И не говори (женщина бы начала: ой, не говори), сейчас ведь не кто ты какой, а кто кому кто есть».

 Возвращается продавщица. Ей: «Ты что народ держишь?». Она: «Да какой тут народ – два человека». – «А мы что, не люди?».

 

 В ПЬЯНОЙ КОМПАНИИ травят анекдоты. Смеются любому, так как уже все пьяны, особенно один. «Алкоголик пришёл домой, принёс шоколадные конфеты, даёт сыну. (Самый пьяный поднимает голову, слушает.) Никогда не приносил. Сын ест, торопится, боится, что отнимут. Отец гладит его по голове: «Что, балдеешь?»». Пьяный мужик вдруг громко плачет. Мужики смеются и говорят о нём: «Балдеет».

 

 ЖЕНЩИНА В ЗИМНЕМ пальто нараспашку. Под пальто старый атласный халат. Живёт без мужа с тремя ненормальными детьми. Вовсю хохочет, рассказывая про детей:

 – Один часы понимает, другая пузырьки моет. Третий пока мычит. Есть захочет, так мычит, просит. Мух ловит, крылья отрывает, чтоб ползали. И за ними ползает.

 

 СОЛНЫШКО, ТОПОЛИНЫЙ пух лежит на дорожке в саду. Бабочка летает, выбирает место, чтоб сесть. Садится. Тень от поднятой в воздух пушинки проплывает по её крыльям.

 

 СЫН НА ОСТАНОВКЕ чувствует, что отец чем-то опечален и старается оттащить его от плохих мыслей: «Пап, а это наш идёт?» – «Нет, двадцать девятый»; «А это какой, наш?» – «Нет, это двадцать первый»; «А наш какой?» – «Вон двести седьмой идёт»; «Двести седьмой! – восклицает малыш, – двести седьмой! Давай порадуемся!».

 И часто потом в жизни, когда отцу становилось плохо, он вспоминал своего сына и говорил себе: «Двести седьмой, давай порадуемся».

 

 ПРОСНУЛСЯ – плечо болит. Вчера натрудил, спиливали и разделывали отжившую яблоню. Да и воды натаскался.

 А яблоню очень жалко. Почти тридцать лет назад купили эти полдомика, и уже тогда хозяева говорили, что пора эту антоновку убирать. А она все годы давала урожаи. Иногда вёдер по двадцать. А на вкус антоновка какая была!

 Уже была. «Дедушка, – спрашивает внучка, – а что раньше было?» – «Раньше, внученька, всё было». Такой грустный юмор.

 Очень скромно она цвела, эта яблоня. А яблоки какие! Протягивала на длинной ветке прямо на веранду. Сейчас последнее привёз.

 

 ТАК ЛЮБИЛ юг, Крым, весь его исходил, изъездил. Только из-за него да из-за Тамани можно было жениться на Надечке. Особенно Керчь. Митридат, Аршинцево, Осовино, Эльтиген, катакомбы, море, море.

 Помню, назавтра уезжать. Надя накупает фрукты. «Зачем такую тяжесть? В Москве то же самое, по тем же ценам!» – «Да, но это здешнее».

 И вот, убежал к морю. Сижу. Так хочется написать прощальный стих. Но никак нет рифмы Керчи. Наконец, итальянцы помогли. Вспомнил песню о прощании с Римом, приспособил сюда.

Кончилось лето. Прощай, благодать!

Скажем югу: «Ариведерчи!»

Завтра поезд начнёт километры считать

на северо-запад от Керчи.

 

Больше ничего. Но вот же запомнилось.

И через сорок пять лет после этого звонок. Толя: – Записывай:

Мой друг, от радости кричи

и тёщу называй мамашей.

Ведь тёща родилась в КерчИ,

а Керчь, представь, отныне наша!».

 

 ТРИ РАССУЖДЕНИЯ. Не смотрю телевизор. Совсем. Он мой личный враг. Если и гляну, то только убедиться, что он становится всё паскуднее, пошлее, лживее. И, по счастью, в интернете долго ничего не понимал. А когда понял, тем более обхожусь без него.

 Но начал писать о Ближнем Востоке, о Палестине, поневоле стало нужно быть информированным. И вот, как говорит молодёжь, подсел временно на телевизор и интернет. Итак, событие одно и то же освещается всегда по-разному. Взрывы, стычки, бои, стрельба. Всё время жертвы. «Убиты семь солдат». Одна сторона говорит, что это было так. Другая: нет, было не так. И всё упирается в этот спор. Но главное в цифрах тонет: люди-то убиты.

 Но рассуждение не только в этом. Смотрел я в эти экраны, и в теле- и в ноутбуке, и заметил, что молитва моя хладеет, становится рассеянной, мысли бродят в новостях, сведениях. Там же не только то, что мне нужно, там сбоку и сверху лезут постоянно какие-то чубайсы-сердюковы-васильевы-гайдары-ангеле-бараки-нетаньяхи… чего-то всё всплывает из прошлого, что найдены какие-то новые факты, что того-то не отравили, а сам умер, а этот не сам умер, а отравили… Зачем мне всё это? Зачем этим мне набивают голову, просто втаптывают в неё, как солому в мешок, мусор фактов. А я с этой головой иду к иконам, читаю Правило, молюсь. И какая же это молитва? Рассеянная, говорят святые отцы. То есть телевизор, захваченный бесами, успешно отвоевал ещё одну молящуюся человеко-единицу. Такой применим термин.

 И только тем и спасаюсь, что надеюсь на милость Божию, на то, что когда ум мой выталкивается в склочное пространство мира, то сердце моё остаётся с Богом. О, не дай Бог иначе.

 

 И РАССУЖДЕНИЕ  из этого же порядка. Оно о нападении на русскую литературу. Вот, пришли к нам в 60-е и далее книги и имена зарубежные. Они же действовали на писательскую и читательскую атмосферу. Тот же Хемингуэй. Ладно бы Фолкнер, Грэм Грин. Нет, радостно подражали не сути, а фразе. Ещё бы: «Маятник отрубал головы секундам». Это Набоков. За ним Катаев, другие.

 Легче взять форму, нежели содержание. Ананьев вообще строил фразы как левтолстовские, и что?

 И тут опять же победа бесов: убивание главной составляющей русской литературы – духовности.

 

 – ДОСТОЕВСКИЙ УМЕР, – печально говорит пьяный писатель, – Некрасов умер.

 – И что из того?

 – Да и мне что-то нездоровится.

 

 «НЕ ПОДЛЕЖИТ РАЗГЛАШЕНИЮ». В Сергиевом Посаде у Троицкого собора женщина рассказывает: «Мама умерла и приснилась уже после сорокового дня. Приснилась, да как-то неясно, я ничего не поняла, переживала. Вдруг ночью звонит сотовый телефон. Её голос: «Дочка, у меня всё хорошо». И всё. «Так откуда она звонила?» – недоумевает другая. «Не знаю. Оттуда, значит». – «А что на телефоне обозначилось, какой номер?» – «Номер не подлежит разглашению».

 Тут же мужчина в годах рассказывает историю, которая была в Загорске во время войны:

 – Уже летали самолёты, даже и бомбы бросали. Один мужик говорит женщинам на улице: «Чего вы всё болтаете, да щебечете? Вот немец на вас бомбу свалит, перестанете языками трепать». Да. А назавтра прилетела бомба, и только его и ранило. Вот ведь, сказано: нельзя никому зла желать. Да ещё хорошо, что не до смерти.

 

 ВО СНЕ ГОВОРЮ итальянцам, стоя на площади перед собором святого Петра: «Да какие вы римляне, да вы просто итальяшки-макаронники! Где центурионы, где тяжелая поступь войск Цезаря, где их крик: «Идущие на смерть приветствуют тебя!»? А у него жена, у Цезаря, выше подозрений. Где отважные наследники Македонского, попирающие чужие земли кожаными сандалиями?». Мне отвечают: «А ты чего нас комиссаришь? И вы не русичи, да и ты не храбрый росс непобедимый. Где твой Суворов? Хошь на тебя факты выкатим?».

 Во сне я вынужден с этим согласиться.

 

 НА ЗЕМЛЕ ДЕРЖАТ нас не правительство, не экономика, а молитвы друг за друга. (И чего умничаю, будто в этом какая новость.)

 

 ГЛУПЫЙ ПИСАТЕЛЬ счастлив: он думает, что всех осчастливил. Думает: моя мысль самая верная, и хотя глупее этой мысли нет ничего, счастлив и всё тут. Да и пусть будет счастлив. Кто-то же и его прочтёт. Тёща обязательно. Ещё и гордиться зятем будет.

 Да что я о глупых? Начни о них рассуждать и сам поглупеешь. Хай живут и пасутся.

 

 – ЗАПИСЫВАЙ! – весёлый голос по телефону. Толя. Не было ни одного моего дня рождения без его поздравлений. Многие, стыдно мне! пропали. Вот это надо сохранить. На 55 лет:

Мой друг, напрасны отговорки:

не врут листки календаря:

ты заработал две пятёрки

уже в начале сентября.

Мы испытали всё на свете,

нам на судьбу нельзя пенять.

Но как бы нам пятёрки эти

на пару троек поменять.

 

 – Записываю!

Я знаю, былью станет небыль:

мы и в гробу не улежим.

И босиком с тобой по небу,

всем сделав ручкой, убежим.

Так в детстве, вырвавшись из дому,

на вольной воле я и ты,

рванём по лугу заливному,

ныряя в звёзды и цветы.

По зову сердца мы над бездной

по звёздным тропочкам пройдём,

и на скамейке поднебесной

друзей потерянных найдём.

И вспомним радостно былое,

забудет вечность о часах,

когда Распутина с Беловым

обнимем мы на небесах.

 

– Записал?

 – Записал! Ну, Толя, нет слов!

 – Повтори.

 – Нет слов!

 – Для ослов. Для меня повтори. Читай с выражением и с воображением. Через тебя послушаю себя.

 Читаю с выражением.

 – Нормально, – оценивает себя Толя.

 – Да, Толя, мне вчера четыре рубахи подарили, но ты всех смёл. Рубахи, даст Бог, до гроба успею износить, а стих твой нетленен и загробен.

 – Надгробен, – поправляет Толя. – Ну, а пока ты не в гробу, благодари свою судьбу. Лелея милую Надежду, носи дарёную одежду. Как вьюнош в новенькой рубахе, не думай о могильном прахе.

 – Это сейчас? Прямо на ходу, сейчас сочинил?

 – А как иначе? У меня только так. Сочинил лично, и, как иначе? на отлично. Вот я такой. Чего-то меня всего прижимает, всё болит, а стих отвлекает. Втирая в кожу випросал, я гениальный стих писал. Когда вся мазь в меня всосалась, вся гениальность рассосалась.

 – А помнишь, Толя, писали в письмах, в отрочестве: «Пусть будет нерадостным час, пусть воет осенняя вьюга. Пусть люди забудут о нас, но мы не забудем друг друга».

 – Как же! На конвертах на обратной стороне: «Машинисту больше пару, почтальону шире шаг!».

 – Или: «В синей дымке туманного вечера, в угасающем свете зари, вспоминая друзей и товарищей, среди них и меня вспомяни!». Да, Толя, вспомнил к случаю своё, давнее: «А как я живу здесь, мой друг дорогой, скажу я тебе по порядку: душа устремляется вслед за тобой, летит из Никольского в Вятку». И ещё, тоже давнее: «У нас с тобой, Толя, дороженьки две: ты в Вятке смеёшься, я плачу в Москве». Это когда ты как султан турецкий восседал среди умных красавиц в библиотеке, в «герценке», и вы мне позвонили.

 – «Да, был как баобаб среди баб». Это Шумихина шутка.

 Вот такое у меня радостное утро вступления в год 75-й.

 

 РЕБЁНКА ГОРАЗДО труднее научить писать от руки, чем тыкать в кнопки. Вот и секрет всеобщего поглупения. От руки или от кнопки?

 Пишешь рукой – умнеешь, тычешь в кнопки – глупеешь.

 Именно в этом разгадка потери вот уже второго поколения. «Ах, наш Ника в четыре знает все игры, все буквы!». Через десять лет: «Никочка, где ты был ночью? Никуша, да ты куришь?» – «Отстань! Деньги давай!».

 

 БЫВАЛА В ЖИЗНИ усталость. Обычно физическая. После долгой дороги, после работы. Такая усталость даже радостна, особенно, если дело сделано, дорога пройдена, преодолена. Но сейчас усталость страшнее, она не телесная, нервная, головная. Душа устаёт от всего, что вижу в России. Еле иногда таскаю ноги. И знаю, что и это великая от Господа милость – живу.

 Иногда искренне кажется, что умереть было бы хорошо. А жена? А дети-внуки? У Шекспира: «Я умер бы, одна печаль: тебя оставить в этом мире жаль». Апостол Павел пишет, что ему хочется «разрешиться от жизни и быть со Христом», но ему жаль тех, кто в него поверил и кому без него будет тяжело как овцам без пастыря. И остался ещё жить. То есть он мог распорядиться сам своей судьбой. В отличие от нас, смертных.

 Да и он не мог. Уходил апостол из Рима. От казни. А Спаситель повернул обратно.

 

 БОЯЛИСЬ ИУДЕЕВ. В Деяниях апостолов (24-27): «Желая доставить удовольствие иудеям, Феликс оставил Павла в узах».

 И чуть пониже (25-9): «Фест, желая сделать угождение иудеям…».

 

 ЛЕТИМ НАД Византийской империей. И чего им не жилось? Не голодали же! Захотели жить ещё сытнее? Так что вот поэтому и, увы, летим над Турцией.

 Батюшка рассказал о старце афонском Паисии. Когда он летел на самолёте, то над Святой Землёй, Палестиной, Сирией чувствовал благодать. Над Пакистаном (для него) похолодело.

 

 ЦЫГАНСКАЯ СТОЛИЦА город Покров знаменит своим цыганским кладбищем. Там же и православное. Ездили на могилу поэта Николая Дмитриева. («Если правда, что жизнь – это песня, значит, детство – припев у неё».) Могилка скромна, ухожена, цветы.

 А по соседству цыганские, как назвать эти захоронения, над которыми высятся памятники – скульптуры захороненных. Ни у Мао Цзедуна, ни у Ким Ир Сена нет подобных. Высятся выше деревьев. В три роста, с неимоверным подобием головы и туловища. Будто гигантские слепки. И надписи соответственно: «Барону Мишке безутешная семья». Или: «Барону Яшке от семьи», «Барону Гришке от родственников».

 Сколько же надо денег нацыганить на каждый такой памятник? Одна цыганка на улице, когда я попрекнул её, что не перестаёт просить, ведь подал уже, совесть надо иметь, зарыдала вдруг:

 – Муж бьёт меня, если приношу мало денег.

 – А что вам, мало денег от продажи наркотиков?

 – Ой-вэй, это мужчины-мужчины! Дай, золотой, дай ещё бумажку, пожалей, пожалей. Давай за дом отойдём, я тебе следы от плётки покажу. Идём! Давай, давай!

 И так страстно и зовуще глядела, будто в чертоги звала.

 

 – Я ДАЖЕ ночью очки не снимаю, чтобы лучше сны видеть.

 

 СИЛЬНО ПЕРЕУЧИВШИЙСЯ вятский студент-лингвист писал диплом о народной поэзии (обряды, заговоры, причитания…). Когда шли примеры, то я всё прекрасно понимал, когда же студент делал какие-то к ним подводки, не понимал ничего. «Ритмизированный русский язык цикличной обрядовости сезонных трудовых и религиозных праздников в вятском диалектизированном говоре отличается от аналогичных в говорах и языках романо-германской и кельтской культур и несопоставим с конструкцией наших апофегм и морфем…». Каково?!

 Студент, тебе в детстве приносили подарочек с ярмарки, или презент из супермаркета?

 Еду в автобусе по вятской дороге. Сзади говорят о девушке, которая собирается замуж.

 – Да ещё она всё чего-то ещё кочевряжится, будто женихов выше головы, будто в них, как в сору, роется.

 – А сколько ей натикало?

 – Да уж не пределе.

 – А если на пределе, будь добра и за перестарка. Ещё чего-то разбирается.

 – Эдак, эдак, некуда тянуть, надо выскакивать.

 – Как не надо, надо. С мужиком-то наплачешься, а без него навоешься…

 И какие тут морфемы, какие фонемы? Или ты, студент, в автобусе не ездил? Или ты и твои друзья «хочут» образованность показать?

 

 СТОЯТ НА РАСПУТЬИ три мужичка. Выпившие, но не перепившие, просто ещё не допившие, и спрашивают друг друга: «Так чего, парни, по домам уже, или как?».

 Конечно, понятно, что будет «или как», а не «по домам».

 

 – НУ ВОТ, БЫЛ бы я евреем…

– И что?

– И ничего. А был бы умным евреем, крестился бы в православие. Так же бы и католиком, не говоря о протестантах. И как они сами не могут понять, что живут без Христа? У них и Пасхи нет.

– Пасхи нет?

– Формально-то есть. А так, только Рождество – распродажа, уценка, сниженные цены. У нас недостижимость святости, но стремление к ней. Через покаяние и пост. У них венец всего – нравственность. Ханжество то есть. У нас обязанности, у них права. Из пасти вырвут. Терпеть страданий не могут и не хотят.

– Так почему так-то?

– Кто у нас глава Церкви? Христос! А у них?

– Папа?

– Да. А сегодня у папы температура и он не принимает. То есть чего-то с желудком. То есть и церковь на бюллетене?

 Вот чего наделала Флорентийская уния. Велели думать, что Дух Святой исходит и от Отца и от Сына. И зачем же тогда было приходить Сыну? Разорвали связь Неба и Земли. На этом соборе только Марк Ефесский и ещё один его соратник не подписали. А большинство сдалось. И один католик, начальник, узнал, что Марк Ефесский не подписал и сказал: «Если Марк не подписал, значит, мы ничего не добились». От нас был Исидор, который вернулся в Москву, служил в Успенском соборе Кремля и его, на первой же службе, когда он заикнулся упомянуть имя папы, лишили сана и изгнали. Убежал к католикам, дали ему какой-то чин, вот и всё. И могила крапивой заросла.

 

 ПЛЕВОК НА ПАРКЕТЕ. Какой же молодец Победоносцев, и как неумён по отношению к нему Александр Блок («Победоносцев над Россией простёр совиных два крыла…»). Такое ощущение, что выражение «плюнь и разотри», обозначающее небрежение к какой-то неприятности, произошло вначале от Петра, потом закреплено Победоносцевым. Он выступил с каким-то заявлением, которое было жестковато для либералов, и они закудахтали: «Ах, ах, Константин Петрович, а как же общественное мнение?». Он остановился, молча плюнул на паркет, растёр плевок ногой и пошёл дальше.

 Вот что такое общественное мнение. Какой молодец! Оно и до сих пор такое же. Организуемое и внедряемое. И общество такое же, выжидающее, к кому примкнуть, кто перетягивает.

 

 НИ В ОДНОЙ ЛИТЕРАТУРЕ нет того, что в русской. Это от своеобразия русской жизни. У нас всё одушевлено, нет неживой природы, всё живо.

 У Гоголя рассуждают два кума, сколько груза может поместиться на возу. И один гениально говорит: «Я думаю (!), достаточное количество». И всё. И всё понятно.

 У Тургенева в «Записках охотника». Едут, ось треснула, колесо вот-вот слетит, как-то очень странно вихляется. И когда оно (колесо) уже почти совсем отламывается, Ермолай злобно кричит на него (на колесо!) и оно выравнивается.

 У Бунина мужик бежит, останавливается, глядит в небо, плачет: «Журавли улетели, барин!».

 Кстати, о Тургеневе. Это совершенно жутко, что он пошёл смотреть на казнь. Да ещё и описал. А в «Записках охотника», лучшего из им написанного, автор очень много подслушивает.

 Хотя для переводов русского книжного богатства сделал много.

 

МНОГО СНЕГУ навалило, нету сил перегрести.

Погодите, не жените, дайте лапти доплести.

Мы стояли у Совета и домой просилися:

отпусти нас, сельсовет – лапти износилися.

Мы с товарищем работали на северных путях.

Ничего не заработали, вернулися в лаптях.

Ты гуляй, гуляй, онуча, гуляй, лаптева сестра.

Ты гуляй хоть до полночи, хоть до самого утра.

Дедка лапти ковырял, ковырялку потерял.

Бабка стала избу месть, – ковырялка тут и есть.

Всё-то лапти, всё-то лапти, брат мне сплёл калоши.

Все смотрели, удивлялись – до чего хороши.

Лапоть, лапоть, лапоток, мужичок мой с ноготок.

Я иду, его не видно, до чего же мне обидно!

Мне милёнок сделал лапотки на лёгоньком ходу,

чтобы маменька не слышала, когда домой иду.

Висит лапоть на заборе, висит, не шевелится.

Мне милёнок изменяет, только мне не верится.

 

 ФАШИСТИКИ СНИМАЮТ ужастики на радость жидистикам. (Детское кино.)

 

 ПИСЬМО ЗЯТЯ: «Дорогая тёшча, я совсем нишчий, остался без имушчества и плашча, который ваш прэзэнт. Давно не ел фаршшчуку. Зять Подляшчук».

 

 – У ВСЕХ МОЛОДЫХ нынче головы болят. Как не болеть – высвистали, выбросили зыбки – люльки, в них укачивали. Вестибулярный аппарат закалялся. Баюкалки забыли, какую-то дерготню включают, откуда радости взяться? Все бледные, песен народных не поют, будто и сами не из народа.

 – Ну да, не из народа, из инкубатора.

 

 ОТЕЦ: «ОДИН сватался, уговаривает девушку, говорит, что богатый: «Есть и медная посуда – гвоздь да пуговица, есть и овощ в огороде – хрен да луковица». И хозяйство показал: «Есть и стайка во ограде, да коровку Бог прибрал. Есть и много знакомчИ, только рыло подомчи (то есть много родных и знакомых, накормят и напоят, только надо к ним приехать).

 Знал таких присказенек отец множество. Мама недоумевала даже: «Откуда что берёт, куда кладёт?».

 

 ИВАН СЕМЁНОВИЧ, бывший политработник, стоит у ворот дома в галошах, поджидает меня. Очень любит поговорить. Всегда о том, как он заботился о солдатах.

 – Приезжаю в часть, собираю вначале офицеров. «Никто нас, кроме солдата, не спасёт. Если вы ужинаете, сели за стол, а солдаты не накормлены – вы преступники». Потом иду в любую казарму и вначале всегда в сушилку. Чтоб и обувь, даже и матрасы чтоб были просушены. Солдат любил как родных сыновей. – Тут Иван Семёнович всегда крестился.

 – А как политзанятия?

 – Это-то? Тут тоже всё в норме. Стоим на страже Родины, защищаем народ! Чего ещё? Признаки демократического централизма? Это муть. Не его защищаем – Родину!

 

 В ТАМБУРЕ ПОЕЗДА. Весёлый подпивший парень, руки в наколках:

 – Приму сто грамм я водочки – и жизнь помчится лодочкой. И позабуду, где, за что сидел. Дядя (это мне), ты сидел?

 – Нет?

 – Зря! Тюрьма – это академия жизни, школа воровства и мошенничества. Посадят пацана за ерунду, а он выйдет готовым специалистом. Там знаешь, как там сериалы смотрят – во всех же в них показ: тюрьма и следствия. Смотрят как учебники. Как кого покупают, кто на чём попался. Естественно, из-за баб. В основном, конечно, в этой кинятине туфту гонят, кино – одним словом, и у них там режиссёры – шпана, но у блатных есть и свой опыт. Туфту анализируют, базар фильтруют, пацанов на будущее готовят. Хоть коммунизм, хоть что, работать все равно неохота. Сейчас вообще такое время, что его лучше в тюрьме пересидеть. На всём готовом. И церковь в зоне есть.

 – Эх! – вскрикивает парень. – О, сол лейк-сити, Америку спустите! Мы – дура, без тебя прекрасная страна!

 

 ЕСЛИ ЖЕНЩИНА всё время думает, как она выглядит, она очень плохо выглядит.

 

 – ЖИТЬ ВРОДЕ легче становится: не голод, а жить всё страшней. Собаке раньше бросишь картошку – рада. Потом хлеб и им бросали. Потом они и хлеб перестали есть, мясо давай. Говорили: социализм – это учёт. Стали считать. Рассчитают, сколько корму на зиму для коров, столько и заготовят, а тут весна на месяц задерживается – падёж. Это в колхозе. Да и дома – наготовили солений-варений, а гости едут, родня нахлынула. То есть и накорми и в дорогу дай. Да друг перед дружкой стали выхваляться. У кого больше да модней. Работа стала не в радость, а в тягость. От нервов пить стали больше. Страхом не удержишь. Возили водку до войны на лошадях, после войны на машинах, сейчас вагонами возят – не хватает. Хотя, читал вчера, мы все равно меньше других пьём. В войну столь не гибло, сколь сейчас.

 – Так и сейчас война. Война с бесами пьянства. И они побеждают. Несём потери. Могли бы небесное воинство пополнить, нет, идём в бесовское. Ведь и там война.

 – И там брат на брата? Трезвенник на пьяницу?

 – Ну, всё гораздо сложнее.

 – А как?

 – Если б я знал.

 

 РУССКИЙ ХОЛОКОСТ – аборты. Убийцы в белых халатах страшнее оборотней в погонах. Страшнее. Убили моего сына.

 

 – ДА, ОТСТАЛИ от Японии по компьютерам. Но это дело поправимое. Начнёт «оборонка» работать на мирную жизнь и догоним. А вот никаким Япониям-Америкам нас не догнать по «Троице» Андрея Рублёва, по музыке, литературе, по культуре вообще. То есть по нравственному состоянию души. Всё дело в том, что мы православные.

 То есть мы далеко впереди всего мира.

 

 ПРИЧАЩАТЬСЯ ЗА ВСЕХ. Подумал сегодня на Литургии о радости причащения и о том, что оно сейчас доступно. А было-то что! И думал, что надо мне не только за себя причащаться за здравие души и тела, за оставление грехов и жизнь вечную, но и за детей и за внуков, которые почти совсем не причащаются. И чувствую, что злятся, когда напоминаю. То есть это моя обязанность их спасать, семью сохранять. Если не воспитал стремления к Церкви.

 Меня-то врагу спасения труднее укусить, чем тех, кто не причащается. Вот он и действует на меня через родных и близких, через тех, кого люблю.

 

 ТОНКИЙ ТОЛСТОМУ: – «Да ты что долем (вдоль), то и поперёком. Тебя легче перепрыгнуть, чем обойти.

 

 ТОМСКАЯ ЧЕЛОБИТНАЯ. 1812 год, весна. Журнал «Русская старина» (1879 г. стр.738) извлекает из массы документов того года, кроме относящихся к войне с Наполеоном, ещё и документы самые обычные. Жизнь состоит не только из войн с неприятелем, но она и с грехами человеческими.

 «В Томскую градскую полицию от губернского стряпчего Сунцова

С о о б щ е н и е: Бывший при разборке старых дел в ведомстве моем губернский регистратор Полков, не сказавши ни мне, ни сторожу, унёс к себе казённую лагушку (шайку), по неимению которой теперь воды сторожу принести нечем. Да означенные дела едят мыши, к уничтожению коих имел я собственного кота, но и его упоминаемый Полков тихим ходом унёс и на то есть свидетели. Для того прошу оную полицию приказать как лагушку, так и кота моего от него, Полкова, отобрать и отдать сторожу Степану Балахнину.

 Таковые поступки предоставляю полиции на суждение с просьбою, дабы он впредь не осмеливался чинить оныя.

 Губернский стряпчий Сунцов. 20 марта».

 

 ИЗ ЭТОГО ЖЕ журнала: «Генерал-губернатор при докладе перебирал бумаги и спрашивал: «Это что, мы пишем или нам пишут?». Проказники шутили, что будто бы на похоронах он встал из гроба и спросил: «Что это, нас хоронят или мы хороним?».

 Приложена и эпитафия: «Он ел и пил – вот жизни повесть. Он долго жил – пора знать совесть».

 

 ЕЩЁ ФАКТ. Уже из Павловских времён: В Париже вышла пьеса о России. В ней, как во всяких почти западных сочинениях о нас, и Россия и император Павел были представлены в самом гадком виде. Узнав об этом, государь написал в Париж, что если не запретят её представление, то он «пришлёт в Париж миллион зрителей, которые её освищут».

 Умели разговаривать русские монархи.

 

 ВЕСЕННИЕ РУЧЕЙКИ у нашего дома взрослели вместе со мной. Они начинались от тающего снега и от капели с крыши на крыльцом. Я бросал в них щепочку и провожал её до уличного ручья, а на будущий год шёл за своим корабликом, плывущим по уличному ручью, до ручья за околицей. Он увеличивался и от моего и от других ручейков, все они дружно текли в речку, а речка в реку. Однажды в детстве меня поразило, что мой ручеёк притечёт в Вятку и Каму, и Волгу. Щепочка начинает плыть по ручейку, и сколько же она проплывёт до моря? Считал, и со счёту сбивался. А как считал? Шагал рядом с плывущей щепочкой, считал время, то есть соображал её скорость, за сколько, примерно она проплывёт до Красной горы. Очень долго, может быть часа три-четыре. А за Красной горой там такие дали, такие горизонты. Может быть, думал я, год будет плыть. К зиме или примёрзнет или подо льдом поплывёт.

 Когда, через огромное количество лет, узнал я от Вернадского, что вода – это минерал, что у неё есть память, я сразу поверил. Да-да, я это знал. Я же помню эту холодную снежную воду, и как я полоскал в ней покрасневшие руки, как с ладоней падали в ручей капли и убегали от меня, и уносили желтую сосновую щепочку. И помнила меня эта утекающая вода. И помнила себя в виде узоров на оконном стекле. И в виде снежинок, которые взблескивали в лунную ночь и, умирая, вскрикивали под ногами.

 

 – ВОЗИЛ ОН НАЧАЛЬНИКА. Начальник потребовал, чтоб он его учил шоферить. Он хотел машину покупать. Начальника начал обучать, говорит: «Тише, тише». Начальник обещал: «Я не погоню, я потихоньку». А сам погнал. И что? И шарахнул лошадь, она везла телегу, выехала внезапно из проулка, испугалась, рванула. Ещё и возчик пострадал. Перелом ключицы.

 Начальник ему говорит: «Скажи, Виталий, что ты был за рулём. Ты же руль не имеешь права передавать. Так что оба пострадаем. Я наехал, а ты виноват». То есть Витя и взял вину на себя. И дали три года. Тогда строго было. Но что я хочу сказать: этот начальник очень о его семье заботился, сеном помогал, дровами. Когда и копейку какую.

 И все знали, что не Виталий наехал, но никто не выдал.

 

 РУССКИЕ КРАСАВИЦЫ давно покорили мир. Соревноваться с ними могут только палестинки.

 

 С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ медицины глаза человека это часть мозга, выдвинутая на периферию.

 

 ПОМНЮ ОДИН демократёнок, в прошлом диссидентик, «апрельчик», наскакивал на меня и визжал, что мы, русские патриоты – страдаем стадностью. – «Это смешно, – отвечал я, – русские патриоты хлеще всех других ссорятся, какая ж эта стадность? Стадность – это ваша демократия. Орать как все, чтоб быть своим и стараться орать громче, чтоб выорать должностишку».

 Вспомнил его сегодня, увидя вещающего с экрана. Размордател. Жалуется, что у него цензура вымарала абзац(?!).

 Приятно вспомнить, что у меня и тираж под нож пускали.

 

 – ДРЕВНЕРУССКИЙ БОЯН – это не гусляр, не бандурист, это дирижер.

 

 В ГОСПИТАЛЕ пришёл врач в палату и сказал, что умер Сталин. На него вскинулся инвалид войны с костылём: «Ты что сказал?! Повтори, гад! Не верю!».

 

 ТАШКЕНТ, БАЗАР. Узбек уговаривает купить:

 – Всё хорошее, всё самое дешевое! Курага, видишь? Не халам-балам, самая свежая!

 – Какое ж это самое дешевое: тут растёт и дороже, чем в Москве?

 – Вах, заморозки были.

 – Ладно, давай два килограмма.

 Купил, ещё походил меж длинных прилавков, среди великолепия поздней осени. Возвращался с другой стороны от продавца кураги. И увидел: он опускает ладони в блюдо с растительным маслом, пригоршнями достаёт из мешка сухой чернослив и протирает в замасленных ладонях. Чернослив начинает блестеть и выглядит, как «самый свежий». Куда денешься, «заморозки были».

 Интересно, что, с одной стороны, все от нас зависят, а с другой все нас за дураков считают.

 

 СПАСАЕМ ВСЕГДА не себя, а других. Вот мысль, пришедшая в голову в самолёте, когда шло объявление о поведении пассажиров в аварийных случаях. Кислородную маску вначале полагается надеть на себя, а уже потом на ребёнка. Иначе можно погибнуть и самому и ребёнку. Вот и мораль: да спасись ты, матушка Россия, сама вначале, потом спасай «ребёнков».

 Разве не так было в конце 80-х? Погибали, надвигалась катастрофа, а всё надевали кислородные маски на республики. Сами погибали. И почти погибли. Но и республики недолго дышали кислородом.

 

 МИТРОПОЛИТ: Бог никогда не спешит и никогда не опаздывает.

 

 ОТЕЦ ВАЛЕРИАН о примерном прихожанине (он называет такого в шутку протоприхожанином): «И всем он рад, и всем он раб».

 

 ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ ОТОРВАННОСТЬ от России вовсе не означает оторванности от её корней. Если это корни православные. На четырёх долгих службах отстоял в Ташкенте. И не было совсем ощущения, что я в Средней Азии. Этот храм православный, в этом всё дело. Причащался.

 Конечно, много всего наслушался. В основном, хотят вернуться в Россию. Но куда, как? И почему оставлять нажитое молитвами и кровью? Здесь же уже им и родина. А в предках кто? Одних только архиереев в здешней ссылке было семнадцать. И несколько сотен священников. Земля исповедничества. И её бросать?

 Всё перебаламутилось, взболталось. Сейчас муть оседает. Но не исчезает. Нет проточной воды.

 

 ПРАВОСЛАВИЕ НИКОГДА не ставило задачи сделать жизнь людей легче. Для православия главное, чтоб человек стал лучше. А станет лучше, то и любая жизнь ему будет хороша.

 

 СОН О СТАРШЕМ нерождённом сыне. Плакал во сне и, проснувшись, продолжал плакать.

 

 ЧИТАЕШЬ ИСТОРИЧЕСКОЕ или религиозное и постоянно указывается на утраченные тексты. «От его сочинений (святителя, богослова, философа), сохранилось только…»). Но нам же хватает и сохранившегося. Пропавшие были, естественно, не хуже. И что? Библиотеки и те горели, и доселе горят. С непрочитанными текстами. И нам хоть бы что. Вздохнули, да и дальше живём. А сейчас и гореть им не надо, их просто убивают.

 

 МОЖЕТ БЫТЬ так: поэзия (хорошая) – прорыв в состояние, которое когда-то станет (было) естественным?

 

 ЗНАЧИТЕЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК незаметен. Обычно внешне заметному человеку его заметности не прощают. Это значит, что он сам себе всё прощает. И наоборот, люди оправдывают тех, кто сам судит себя.

 

 – ЧЕГО ГОВОРИТЬ – вся жизнь в России с петель слетела, а мы ещё на какую-то справедливость надеемся.

 – Не могла не слететь. Идеология – это псевдорелигия. У идеологии нет родины. Без корней, её и сорвало. Не люди партий (то есть частей общества), а люди целого нужны.

 – И где их взять?

 – Ну, нас уже двое.

 

 ЖИТЬ, ЧТОБЫ заслужить любовь людей – это дело десятое. А вот жить, чтобы любить близких, вот тут-то… тут-то… да-а.

 

 ВЫХОДИМ В ХОЛОДНЫЙ рассвет. Третий день Крестного хода. Иней на траве. Женщина: «Ой, холодно, ой!». Мужчина: «Вот и хорошо! Не закиснем. Можно без засолки жить».

 

 ОТЕЦ РАБОТАЛ гардеробщиком и чем-то проштрафился. Вызвали сына и ему выговаривали. За что? За плохое воспитание отца?

 

 СТАРУХА СТАРИКУ:

– Старик, корову продал?

– Продал.

– А деньги где?

– Старуха, спать, спать, спать…

 

 МЕЧТА ИНОСТРАНЦА: выпить водочки с селёдочкой, с видом на Кремль. Любит два русских глагола: сплю и пью.

 Он же: «Сижу и мислю, сижу и мислю. Потом просто сижу».

 

 В СЕМИДЕСЯТЫЕ ОДИН президент одной африканской страны много делал визитов. И всегда брал с собой тех, кто, по его мнению, мог бы свершить переворот во время его отсутствия.

 Аэропорт, встреча. Делегация спускается с трапа. Президент представляет его сопровождающих. Отдельно рекомендует: «А это мои мятежные генералы». Они стоят кучкой. Хмурятся.

 

 ДИПЛОМАТ НА ПРИЁМЕ:

 – Мы пьём, говорим, спим, а чекисты потом всю оставшуюся ночь записывают наши разговоры.

 Другой:

 – А что записывать? О чём говорили? История цивилизаций? Мистика, стоицизм, космизм, стагнация, коллапс? Всё вроде умно, но ведь всё болтовня.

 – Так болтовня это и есть тот самый первичный бульон любых мыслей, из него всё рождается.

 

 – МАЛО СТРАДАЛИ, – говорю юному, лет пятидесяти, философу.

 Он прямо взрывается:

 – Ап-пять эта поэзия страдания! Вы ещё не забыли от Патриарха орденок за неё получить? Рас-сия! Россия гибнет, а мы что делаем? Скорбим? Над нами издеваются, а мы смиряемся?

 – В смирении сила, – успеваю я вставить.

 Но говорить с ним, более чем безполезно. Помню, он, вроде бы шутя, запузырил такую фразу: «Я живу в режиме постоянного творения истории, я, в силу данного мне таланта, глобально отобразил катаклизмы общественной жизни и только по причине своей безконечной скромности не вышел на уровень бумажного носителя». То есть не напечатал свои мысли.

 А мне настоятельно советовал попасть в приличную ауру, в энергетическую среду «для подпитки, для накопления позитивного потенциала».

 У нас любое заболтают. Вообще лучше не показываться на людях. Обязательно налетит вот такой умник и будет считать себя смелым, говоря мне глупости, и потом, уверен, расскажет, что «вразумил это ископаемое из двадцатого века».

 

 К ТЫСЯЧЕЛЕТИЮ ПИСЬМЕННОСТИ на Руси много писали о святых Кирилле и Мефодии. Были и такие ехидные выпады:

 Когда б предвидели Мефодий и Кирилл,

 Какою чепухой их будут славить внуки,

 Они б не тратили ни времени, ни сил,

 Стараясь преподать нам аз и буки.

 

 Но в то же время было и это, тютчевское:

 Причастные его труду,

 Сквозь тьму веков и толщу поколений

 И мы, и мы его тянули борозду

 Среди соблазнов и сомнений.

 

 ГОВОРЯТ О МОЛОДЕНЬКИХ (те бегут на танцульки): «Кого пронесёт, а кто и принесёт».

 

 ВНЕЗАПНО ВДРУГ вспоминается какое-то меткое выражение, которое, может быть, и не употреблял лет шестьдесят. А оно, значит, жило во мне.

 Вот сегодня вдруг выскочило: «Не спрашивают – не сплясывай!». Это человеку, который суётся что-то сказать, толком не вникнув в суть дела.

 

 КАТОЛИКИ И МЫ – это два мира, потому что было два разных детства. У них только Рождество, оно у них и главное. У нас, конечно, тоже Рождество, его незабываемое морозное ликование, но у нас, прежде всего, Пасха Христова. А она о чём? Она о победе над смертью.

 Да у них и в Рождество реклама кока-колы.

 Убогий у них быт. Замкнутый. Вот наши русские дома – какие резные окна, какие ставни, крыльца какие расписные. А у них, у них всё внимание на двери. Запоры какие, засовы какие кованые. Видел я выставку такую. А видов наших замков там негусто. Я вообще из детства замков не помню. У них: мой дом – моя крепость, у нас: заходи, садись за стол.

 И как они давали клятвы? Клали руку на эфес шпаги. Вроде красиво – слово рыцаря. Мы, прикладывая руку к сердцу.

 Разница?

 

 ЕСТЬ БОЛЬШИЕ отличия и в миропонимании меж нами и мусульманами. Да, единобожие. А кто для мусульман Аллах, воплощение чего? Справедливости.

Конечно, это хорошо. А вдуматься? Тогда будет справедливо пересажать всех несправедливо судящих, обманывающих. Тут буква закона. Но спасает ли закон? Милость выше закона или нет?

 Наш Бог – это любовь. Это и прощение, и строгость, и терпение, всё тут. Разница эта началась в первые века новой эры, когда западный мир стал жить по Писанию, из которого был вычеркнут Иисус Христос. Конечно, тогда чего ждать? Разница стала пропастью непонимания нас Европой. И нам ещё говорят, что мы – Европа. Ну уж, увольте, в инкубатор не хотим. А считаете нас отсталыми, так от чего мы отстали? От безбожия? Слава Богу.

И всё-таки, всё-таки лучше чалма, чем тиара.

 

 ХОРОНИЛИ АБРАМОВА. Человек из обкома не хотел давать выступить Василию Белову. Жена Абрамова, уже вдова, Людмила Александровна, ворвалась в комнату президиума, где повязывали траурные повязки для почётного караула и во всеуслышание заявила: «Если не дадите слова Белову, я вам прямо у гроба скандал устрою!».

 А тогда только что наши войска вошли в Афганистан. Не самовольно, отвечая на просьбу правительства. Теперь, по прошествии времени, понятно, что для нас-то это было трагично: сколько гробов разлетелось по Руси, но гибель Афганистана отодвинуло. Русских солдат – шурави – афганцы вспоминают с благодарностью.

 И в моём родном селе есть могилы «афганцев» и, позднее, «чеченцев». В другом районе, сам видел, могила солдата в его родном дворе. Потребовала мать, чтобы цинковый гроб (не разрешили открыть) закопали во дворе. Потом совсем недолго пожила, ещё ей и сорока не было. И цинковый гроб и её, деревянный, упокоились на общем кладбище.

 Вот она – русская судьба.

 Тогда Василий Иванович предсказал трагедию Афгана.

 Выступал там и Гранин Даниил. Причитал: «Ах, Федя, Федя, как ты рано умер, а ты так много обещал». Ну не глупость? Кто же тогда за Абрамова написал трилогию «Пряслины»? «Две зимы, три лета»? «Альку»? «Пелагею»?

 Сам-то Гранин чего написал? «Иду на грозу»? Очерк об учёных. А с Адамовичем походили по квартирам блокадников, позаписывали. Да всё втравливали в разговоры о мерзостях, например о том, куда приходилось девать экскременты. Именно эти либеральные классики воспитали нобелевскую лауреатку, которая соскребала с женщин на войне только грязь, только оговоры нашего воинства.

 А вот есть в Белоруссии прекраснейшая писательница Татьяна Дашкевич. Она написала книгу «Дети на войне» – великая книга! И в ней много трагичного, но в ней есть свет любви.

 Да, Фёдор Александрович. За неделю до его кончины мы с ним, ещё Василий Иванович, обедали в ресторане гостиницы «Россия». Он всё подшучивал над Василием Ивановичем, тот над ним. «Чего ж ты сёмгу заказываешь, ты же написал про неё «Жила-была сёмужка?» – «А ты и сёмужки в Вологодчине сухопутной не едал, хоть сейчас поешь. – И мне: – Пей, на нас не гляди. Пей. Написал же «Живую воду», пей, не уклоняйся от привычек народа».

 Когда гроб с телом его опустили в родную ему землю на высоком берегу Пинеги, и воздвигли над могильным холмом ещё один холм из цветов, в деревенском клубе начались поминки. Село человек триста, но ведь очень много приехало отовсюду. Люди всё шли и шли. Шли и несли поминальные рыбные пироги, завёрнутые в старинные расшитые полотенца. Женщины из Архангельского народного хора, всё увеличивая льющиеся слёзы, пели любимую песню писателя – земляка: «Ой, по этой травушке ходить не находиться. Ой, по этой травушке тебе больше не ходити, ой, на эту травушку тебе больше не ступати…».

 

 СОХРАНИЛАСЬ СТРОФА из стихотворения, которое, помню, сочинилось после того, как мы семьёй ходили в Никольский лес. Разложили костерок на опушке. Надя чего-то обижалась на меня. И вот тогда написалось. И уцелело в памяти только это: «…тогда, тогда не будет ссор на этом свете. Но разве мало – был костёр, был наш сердечный разговор. Играли дети. Играл наш сын, играла дочь. А мы старели. И как, и как нам превозмочь судьбы качели. Туда – оттуда. И опять туда – оттуда. Ушли за счастьем поезда. Они вернутся к нам тогда, когда…» (Не дописано).

 

 НОВОСТЬ. В ГРЕЦИИ президент извиняется перед педерастами, что у них мало было прав, и сообщает, что уже принято решение их узаконить, разрешить им случки повсеместно. Не хочу больше в Грецию. Две трети (!) парламента голосовали за этих двуногих скотов.

 Ну, Эллада! Ну, родина олимпиад! Может, парламент надеется, что их гомосексуалисты побегут быстрее остальных.

 

 ПРИДУМАЛИ СВИНОЙ грипп, чтобы лишить людей возможности помочь себе в питании. Во-первых. Во-вторых, вынудить покупать чужое. Представить это страшно. Мне рассказывали женщины у церкви: «Приезжали в плащах, в масках, поросят выгоняли во двор или на улицу и, дети – не дети тут – опрыскивали бензином и поджигали. Это фашисты!».

 

 СЫТЫЙ, ХРЮКАЮЩИЙ по телевизору либерал в начале 90-х: «Чем гордитесь? Медицина безплатна? А как лечат? Нет, давайте я заплачу, но чтоб вылечили как следует».

 Его, конечно, уже «вылечили»: давно не хрюкал. А платная медицина людей лечит весьма изобретательно: до смерти доводит, но не сразу. Вначале все сбережения вытянет.

 

 ОН БЛЕСТЯЩЕ владел искусством вовремя собраться с чужими мыслями. Это не моё, слышал от Небольсина. Но и его ли?

 

 ГОД КУЛЬТУРЫ закончился сокращением числа сельских библиотек. Вот спасибо. Это убийство культуры. Год русского языка закончился сокращением часов на его преподавание. Год литературы ознаменован разовыми кампаниями встреч с читателями, разворовыванием «грандов», прославлением пишущей либеральной шпаны и… что и? Год литературы кончился, позорно, но, слава Богу, русская литература не кончилась.

 

 ЧЕМ ХОРОША была моя жизнь в детстве, отрочестве и юности, так это тем, что всякие модные веяния (правильнее сказать, всякие обезьяньи подражания западникам) доходили до нашего Богоспасаемого далёкого вятского села уже на издыхании и уже в сопровождении известий, что это уже устарело, что мы отстаём, что уже не твист в моде, а буги-вуги и тому подобное.

 То же и в одежде. Тем более, повезло и в том, что жили бедно. Практически все. А это великая милость, когда юноша или девушка не стесняется быть скромно одетым. Да, не модно, но всё же чистенькое: брюки поглажены, стрелки наведёны, воротнички у девочек беленькие, кружевные, сами вывязывали, у всех косы и в косы вплетены алые или голубые ленты.

 Шло нашествие и на язык. Помене сегодняшнего, но тоже. Тюрем и тогда было достаточно, жаргонов хватало. Всякие стукачи, вертухаи были не только в жизни, но и проникали в лексикон.

 Были, помню выражения, которые подчиняли русскому выражению нерусские слова. «Крути колесо – делай бизнес» – это шутка из той поры. Колёс для кручения было изрядно, работали же всегда: молотилки, веялки, печатная машина, колодезные валы на которые накручивались верёвки (колодцы глубокие, иногда оборотов по 60-70). Так что бизнес – это не то, что сейчас всех захомутало, а физическое развитие.

 Появился танец линда, сразу появилось выражение – линдачить. Конечно, и чарльстонили.

 Песни иностранные проникали. Чаще не словами, музыкой. Бывали свои слова на «ихнюю» музыку. «На чердаке танцуют тоже. Там буги-вуги кочегар всю ночь даёт. И по его немытой роже пот трудовой, пот трудовой ручьями льёт». Да даже и позднее, например, темнокожие «Бони-М» пели свою «Ра-ра, рас-пу-тин», припев её наша молодёжь передавала такими словами: «Варвара жарит кур… жарит, жарит ку-ур…».

 Но ничто и никто не мог победить ни песен, ни танцев России. Танцевали и краковяк, и польку, и па-де-спань и всё побеждающий вальс. Танго не любили, но фокстроты! И тоже тут переделки были. Был модный фокстрот «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня? Самая нелепая ошибка, Мишка, то, что ты уходишь от меня». Переделали: «Мишка, Мишка, где твоя сберкнижка, полная червонцев и рублей? Самая нелепая ошибка, Мишка, то, что в книжке нету прибылей».

 А незабвенная игра в «ручеёк», когда проходили под руками стоящих пар и выдёргивали себе того, кто нравился. Оставшийся (оставшаяся) без партнёра возвращался к началу и тоже выбирал, кого хотел. При этом всегда пели. Вообще песни советского времени очень, в хорошем смысле, воспитательны. Они и лиричны («На крылечке твоём каждый вечер вдвоём мы подолгу стоим и расстаться не можем на миг»…) и воспитательны («Не думай, что всё пропели, что битвы все отгремели, готовься к великой цели, а слава тебя найдёт…), и патриотичны («Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех…», «Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна»).

 Конечно, были и такие, например: «Трясучка – модный танец, привёз американец. Придумали индейцы, а пляшут европейцы», разве не актуально?

 И огромное русское частушечное богатство, мгновенно откликающееся на все события эпохи, на появление новых понятий: «Нету свету, нету свету, нету электричества. Нет ребят по качеству, не надо по количеству».

 

 МУЖЧИНА ДОЛЖЕН быть как волк. Он или одинок или всю жизнь с одной волчицей. А бегать за козами и овечками – это удел козлов и баранов.

 

 КОГДА ЛЮБОВЬ украинцев к своим детям будет больше ненависти к русским, дело пойдёт на поправку. В Переславле-Хмельницком в магазине разговор с двумя продавщицами, помнящими советские времена и тоскующими о них.

 – Детей, пусть не вы, но отдаёте же в армию. Убивать братьев.

 – А как жить? В армии хоть платят. А откажись, тем более пострадаешь. В тюрьму посадят.

 – Уж лучше, думаю, в тюрьме, чем убивать своих.

 – Вам так в Москве легко рассуждать.

 

 – ЁРШ ДУРАК, а окунь умный. Ёрш, хоть сытый, хоть голодный, все равно хватает. Тащишь его, заранее плюёшься. Ещё же надо с крючка снять. И колючий и сопливый. А окунь вначале к червячку присмотрится, принюхается. А как попадётся, тут же моментально заматывает леску за лопух, за корягу. Умный. Красивый, полосатенький.

 

 В ЦЕРКВИ КТО? Народ. А Церковь отделена от государства. То есть государство отделило себя от народа. И публично в этом призналось.

 Давайте и ленинские рассуждения о государстве вспомним. Он говорил о постепенном отмирании государства, ибо по его выражению, «государство есть машина угнетения одного класса другим». То есть, какой тут вывод? Государство отомрёт, а церковь останется. Так получается. Умный какой Ульянов – Ленин.

 

 УШИНСКИЙ: «НЕХРИСИТАНСКАЯ педагогика – вещь немыслимая – безголовый урод и деятельность без цели».

 

 У ЗАЙЦЕВА О ЧЕХОВЕ: Чехов признавался, что до Сахалина очень высоко ценил «Крейцерову сонату» Льва Толстого, а после Сахалина она показалась ему смешной. А в Венеции Чехов, в соборе апостола Марка, так заслушался органной музыкой, что ему захотелось перейти в католичество.

 

 ГЛАВНОЕ СПАСЕНИЕ и людей и государств в Православии. И это так просто усвоить. Оно, Православие, принесено на землю живым Богом. Оно не продиктовано учителями иудаизма, не сочинено мудрецами буддизма. Оно не обещало, как латинство, как отпавшие от него протестанты, идею земного блага (дошедшие до одобрения банковских процентов, и это при резком порицании Христом ростовщичества), Православие говорило о спасении души, о том, что смерти нет.

 И в этом безсмертие Православия.

 Но до чего же горько прав Свиридов: «Русский дурак отдал алмазную гору веры и красоты за консервную банку цивилизации».

 А какое змеиное скользкое слово – ци-вили-за-а-ция.

 

 БЫЛ НА ДАЧЕ у знакомых. Вышел во двор. Соседский мальчик лет пяти очень хочет заговорить, но стесняется. Залез на дерево, качается. Наконец, решился, спрашивает сверху:

 – Вы что, тоже пельмени стряпаете?

 Разговорились. Его зовут Серёжа. Рассказывает:

 – Меня мальчишки зовут, давай, говорят, рыжего позовём играть и набьём. Я говорю, что не буду, что меня тогда набьют.

 – Кто набьёт?

 Серёжка опять молчит, качается.

 – Кошачья мать, кто ещё.

 – Какая мать?

 – Да бабушка моя. Её кошачья мать зовут. Меня дразнят: кошкин внук.

 Интересно, что кошачья мать, его бабушка, материализуется.

 – Ну-ко слезай! Давно не получал? Вот сломай мне, сломай яблоню. Здравствуйте! – Это мне. – Чего это вы шепчетесь?

 – Мы просто разговариваем.

 Оказывается, мои знакомые не могут с этой бабусей найти общего языка. Вышли во двор пригласить меня на обед, она отошла.

 – Серёжа, идём к нам.

 С ним мы и пришли. Говорили за столом, что для международной общественности двадцатый век России представляется веком политзеков, лагерей. Был ли народ? Был… А сейчас юристы, кроющие ворьё, и ворьё, вшедшее во власть. И, опять же, вымирание народа. И понять это без веры в Бога невозможно. Умер – воскрес. А хапуга умер – провалился.

 Серёжка стеснялся вначале есть. Потом осмелился. Хозяйка дачи собрала ему большой пакет еды для кошек.

 – О, – сказал он, – надо же! Так-то меня бабушка всегда будет к вам отпускать.

 – А чем вам рыжий-то, – спросил я, – рыжий-то чем досадил?

 Серёжка поглядел на меня, на пакет:

 – Чем? Воображает много. Да и вообще рыжий.

 

 – ЯГОДИНОЧКА ПРИШЁЛ, да говорит про интерес. Говорит с утра до вечера, а мне не надоест. Я люблю свои рюмашки, тёща нюхает ромашки. Боюся за маманю я – вдруг токсикомания.

 Коль вдохновляет тебя злоба, ты не успеешь ничего. Уже стучат по крышке гроба, по крышке гроба твоего.

 Пьяница любит горько и солёно, дурак любит красно и зелёно.

 

 – ЭТО РЕДКОСТЬ, чтоб отец пил, а сын трезвенник. Чаще, отец не пьющий, а сын полощет. А у нас вот счастье великое – все трезвенники. Делали когда вечеринки, к нам некоторые и ходить не любили: у вас, мол, и не выпьешь как следует. Тятя у нас до войны пострадал, за месяц до войны посадили. За паникёрство. Он говорил, что война с Гитлером все равно будет, что два медведя в одной берлоге не уживутся. Посадили, тут война. А в военкомате даже не знали, что его забрали, суда ещё не было, несут повестку. Мама с этой повесткой бегом в прокуратуру. В армию, потом говорила, плохо, а в тюрьму хуже того. Да-а.

 А тятя ещё раньше успел всего наготовить. По радио, в газетах кричат: малой кровью на чужой территории. Нет, тятя понимал. Он начитанный книгами был. До двух ночи, до трёх читал. Мама ругалась: опять керосин в лампе выжег. Так вот, тятя ещё раньше чувствовал про войну. Говорил: нет, это не на месяц. Наготовил нам в запас: ящик спичек, ящик махорки, ящик мыла. Все ёмкости заполнил керосином. Самое ценное было – табак. Ещё выращивать его не научились. Это уж потом стали сажать, табакорезки делали. Рассчитывались махоркой. Меняли на хлеб. У нас же никто не курил.

 Старики со всей деревни к нам. «Андреевна, сыпни хоть на закрутку». Мама их жалела, отделяла табаку. Говорит: «Они, когда курят, так хоть голода не чувствуют».

 Да и тятя с войны вернулся курящим.

 

 СПРАВЕДЛИВАЯ ОБИДА. Прошла публикация части этих записок в «Росписателе». Там я неловко высказался об Андроникове, назвал пересмешником. Нехорошо, конечно. Но он же, помню, публично хвалился, как копировал голоса писателей и начальников, как они возили его на дачи и развлекались, слушая голоса тех, кого, мягко скажем, не очень любили. Но отлично понимаю и его поклонников, перед которыми сердечно извиняюсь.

 Это мне урок. Надо сдержанней писать. Но и радость: чего и не жить писателю, если его так внимательно читают.

 

 В ШЕСТИДЕСЯТЫЕ. ШКОЛЬНЫЙ вечер поэзии. Старшеклассник читает Лермонтова. В зале школьники, много родителей. И представитель райкома КПСС. Чтец волнуется, он в отцовском, по случаю выступления, пиджаке.

 – «Выхожу один я на дорогу. Сквозь туман кремнистый путь блестит…»

 – Стоп, стоп, стоп, – говорит представитель. – Как это один? А где коллектив?

 

 – БЫЛИ КОГДА-ТО и мы русаками.

 

 БЕДЫ АФОНА: история с малороссами, греки, имябожники – начало 20 века, сейчас – напор денег…

 

 МУЛЛА В АДМИНИСТРАЦИИ посёлка выписал из перечня жителей фамилии всех татар, и стал требовать с них, со всех, деньги (взносы) на мечеть. Когда отказывались платить (кто-то неверующий, кто-то другой веры, кто уже и крещён в Православие), то он не принимал никаких отказов. «Ты татарин? Что ещё надо? Верь – не верь, деньги давай».

 

 ШЛАНБОЙ, ТАК Серёжа у пивной называл шлагбаум. Он в заключении его поднимал, дежурил у ворот, но так и не научился правильно называть. Или не хотел, под дурачка косил: легче жить? «А как попал? В войну волков расплодилось страшенно. В деревню ночью приходили, собак даже от них прятали – сожрут. А пасти коз и овец все отказывались. Меня заставили, мне пятнадцать было. Просился на фронт, нет, иди паси. Конечно, утащили у меня двух овец. И всё, и на десять лет, как вредителя закатали. Потом, по инвалидности – ногу трактор переехал, выпустили. Но группу не дали. И жили с больной матерью, а чем жили? Когда кто пожалеет. Хлеб на машине раз в неделю привозили, а как снега повалят, сидели без него. Матери приносили старую кожу от скота, кости, она мыло варила. И дров для печки. Запах страшный, но всё ж таки тепло. И какой лоскуток кожи разварится, его зубами жамкаешь, шерсть отплёвываешь».

 

 «О ИЗОБИЛИИ ПЛОДОВ ЗЕМНЫХ». Долгое время, когда в церкви слышал этот диаконский возглас, то сразу в памяти представлялось наше поле, засаженное картошкой, эти ряды, пласты, которые мы окучивали, пропалывали, на которые была вся наша надежда на пропитание в долгую зиму. На что ещё было надеяться?

 Но вот что важно сказать – воровства почти не было. Почти – это один-два кустика кто-то выроет и всё. Или кто с голодухи, или мальчишки шли в ночное или на рыбалку. Но не больше.

 Ещё помню Подмосковье (ближайшее) всё совхозно-колхозное. Поля, поля. Нас в баню водили из сержантской школы в Вешняках (метро «Рязанский проспект», недалеко Кусково) в Текстильщики (метро «Текстильщики») раз в неделю. Шли через поля капусты, свёклы, моркови, кукурузы, то есть через Кузьминки. Конечно, улучив момент, выскакивали из строя и вырывали кочан, какой побольше. Его тут же раскурочивали и съедали.

 В этом я даже и не каялся. Не воровство это было, а витаминная подкормка солдат-защитников Отечества этим самым Отечеством.

   

 ВЫДРЮЧИВАНИЕ ПОЭТОВ от малости таланта, от желания известности, – всё от внушения себе и таким же как ты, что ты чего-то значишь. Отсюда и всякие течения, которые всего-навсего междусобойчики, и всякие выдумки всяких маньеристов, ещё и куртуазных, тут же иронисты (Северянин о себе: лирический ироник? Так это Северянин) и, конечно, авангардисты, минималисты, верлибристы, новомодные мета-метафористы. Ещё, конечно, концептуалисты.

 Это узнал, когда очень настойчиво мне о них говорили, что это нечто, новое слово и т.п. Я слабо отбивался от уговоров прочитать что-то из их творений, говоря справедливо, что прогресс двигают не новаторы, не прогрессисты, а традиционалисты, консерваторы. «Ну, выдумаете вы новый размер, и что? И победит он гекзаметры, ямбы, хореи? А всё ваше усердие – это пижонские изыски. Даже в альбом дамочкам не годится». Но у них уже и дамочки матом пишут. Самое печатное: «Среди поверженных дубов (это мужчины) лежу спесиво, бужу желанье у гробов (то есть у мужчин), и тем счастлИва». Так что прочитать мог, но почитать?

 Разве можно убедить гордецов, которые всерьёз думают, что пишут лучше всех?

 Тут звонит нормальный поэт. Жалуюсь ему (он ещё и врач) на физическую слабость. Он сразу: «Ты чарочку на грудь прими, как я вот только что в Перми. А знаешь, чем закусываю? Рыбой. Помоги вспомнить. Наша, речная». Не можем. А вспоминать надо, надо память заставлять работать. Поэт же ещё и психиатр. У меня память не заставляется. Поэт звонит через пять минут и торжествует: «Чехонь! Чехонь, её не тронь, скорей хватай свою гармонь и вскакивай в седло на конь!».

 Опять ною, жалуюсь, что еле ноги таскаю. Он: «Чего грустить, у нас ведь есть и Чистополье и Кильмезь».

 

 ЧЕМ ГРОМЧЕ в человеке крики совести, тем он тише.

 

 ЖЕНЩИНА ВПИТЫВАЕТ чувства и страсти столетиями, отдаёт в мгновение.

 

 СГРАБАСТАТЬ ЗА ГОРЛО может сильный, запустить когти в душу – хитрый.

 

 В ТЕКСТЕ ПЬЕСЫ: «ПАХАН (в раздумье). – Значит, вот ты как? А вот так, не хочешь? (Стреляет, смотрит на труп). А ты как хотел?».

 

 ЧТО НУЖНО для всеобщего счастья? Женить всех холостяков. Повышаем рождаемость, заменяем вредные привычки заботой о детях.

 

 КАК НИ БЬЁШЬСЯ, к вечеру напьёшься. Вариант: Как ни пей, к вечеру хорош.

 Это загадка языка. «Ну ты, земеля, вчера был хорош». Или: «Ты вчера, старик, был в полном порядке».

 Москвичи и вятичи? Так? А вятчане? Значит, москвичане?

 

 ПИСАТЕЛИ ДРАЛИСЬ за квартиры (60-е, 70-е, 80-е) так остервенело, что казалось – в этом весь секрет продукции их талантов, что в больших квартирах они создадут нечто большое и возвышенное.

 И где оно? А из-за квартир со временем стали остервенело драться писательские дети и внуки. А дедушкины рукописи, чтобы не тащить с улицы грязь в дом, подстилали в прихожей на паркет.

 

 ИСПИСАВШИХСЯ, КОНЧЕННЫХ писателей, хоть они ещё живые, уже не ругают: о них ни хорошо, ничего. Когда писателя ругают, то как бы его ни унижали, это значит, что ещё на что-то способен.

 А на этих живых мертвецов я нагляделся. Они не стояли за трибуной, а лежали на ней. Не говорили, а изрекали. И непременно выступали на каждом пленуме, съезде. Если он явился, попробуй не дай ему выступить.

 

 К СЛОВУ. Хвалят за порядок на улицах, культуру в кафе и прочее Европу. А у нас, мол, такого порядка нет. Умный один старик объяснил гениально: Европа умерла, а покойников принаряжают, гримируют. Мы, слава Богу живы, у нас дел полно, чепуриться некогда.

 

 НИКОЛАЙ СТАРШИНОВ в стихах описал одну встречу в пути. «Увидел из вагона – два еврея играют в карты, в «дурачка», сочинил: «В могучих зарослях кипрея, то спину грея, то бока, два волосатые еврея весь день играли в «дурака». Они в игру свою вложили ум и способности свои и были равными их силы, и всё ничьи, ничьи, ничьи. А за бугром, в степи безкрайней, весь день держа штурвал в руках, сидел Ванюша на комбайне, всё в дураках, всё в дураках».

 А Старшинов играл всю жизнь в «дурачка» с Владимиром Костровым. Счёт у них был примерно двенадцать тысяч на одиннадцать. Мы были в поездке, в северном леспромхозе, ночевали в конторе. Они всю ночь играли, ещё и курили. Я сочинил такую пародию: «Нечёсаны, полуодеты, средь сигаретного дымка, два сильно русские поэта всю ночь играли в дурака. Забывши дом, семью, скрижали, не написавши ни строки, они сто раз подряд бывали поочерёдно дураки. О, братья, бросьте ваши драчки, вернитесь к родине своей, не то вас крепко одурачит всю ночь рифмующий еврей».

 Интересно, что это был тиснуто, кажется, в «Литроссии». И никто нас со Старшиновым в антисемиты не записал. Смеялись.

 

 БЫВШИЙ БРИГАДИР: – «Ох, работали! Агроном за лето две пары кирзовых сапог изрывал. А как уборка шла, да если вдруг, в частом бываньи, непогода? Я всяко исхитрялся, но у меня, чтоб люди без простуды. А как? Дождище хлещет, картошка тяжеленная, старики, дети-школьники, женщины, как сохранить? Вывозил в поле котлы, воду кипятил, заваривал чего разного, травы. И поил горячим. Да ещё хлебушка, да ещё с молочком! Да когда и по яичку. Сам-то, конечно, на другом подогреве держался. С мужичками за день бутылки по три-четыре ошарашивали. Не вру! И – жив! Сейчас? О-о, нынешних бы в то поле вывезти, никто бы не вернулся (хмыкнул). Но нынешние и не поедут. Нынче дураков нет. Нынче люди стали умнее, а жить стало тяжелее. А тогда крепко нас подсадила компартия. (Подумал.) Но хоть работали, хоть прочувствовали. Нисколь не жалею себя за те годы, нисколь. Было б позорище, если бы я, например, на митинг пошёл чего-то требовать. Глядел я на этих, что на Анпилова, что на эту Новодворскую. Только орать. А лопату не хошь в руки? А сто мешков мокрых перетаскать, загрузить-разгрузить а они по шестьдесят, по семьдесят килограмм. (Долго молчал.) Если бы в Бога не верил, уже бы и не жил… Ох, Россия ты Россия, матушка…».

 

 ВЗЛЕТЕЛИ НАД СВЯТОЙ ЗЕМЛЁЙ. Облака редкие, над морем стоят над своей тенью. И будто и самолёт замер. Нет, летим. Оглянулся назад – одно море, Боже мой, где ты, Святая Земля? Сердце бьётся, говорит: «Здесь Она, здесь!» Всю, что ли, забрал?

 

 ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ, ЦДЛ, пьянка. – «Васька, ты – гений! – Лёва, ты тоже гений!». Ходит меж столиков известный всем Яша. «Я на коленях у Горького сидел, Маршаку за папиросами бегал. – Не ври! – Да, вру, да, но я же изобрёл талантомер. – Достаёт комнатный термометр, поочерёдно прикладывает к головам сидящих. Всматривается в градусы. – Объявляю результаты: – Сплошные гении, но талантов ни у кого не обнаружено. Все вы уже дошли до ручки, идите дальше. – Подставляет стакан: – Плесните гонорарчику».

 Ему предлагают стул. Садится. Прячет градусник в карман.

 – Я полукровка, я не могу спать ни лёжа, ни стоя, а только полусидя, полулёжа. Во мне русский спит, а еврей только дремлет. Судьба такая. Читаю на «бис» типичные «полукровочные» стихи: «И жили люди в сонной одури. Родились зря, страдали зря. И так бы душу Богу отдали, не будь «Авроры» Октября».

 

 В ВАГОН-РЕСТОРАНЕ подсел вполне приличный мужчина. «Я к вам попросился, женщин с вами нет. Я вообще с ними бы так мечтал: вот она с тобой побыла, всё хорошо, а дальше, чтоб с ней не возиться, нажимаешь кнопку, и она исчезает. А без них – милое дело. Хочу, налью, хочу – не налью, а с бабами? Ты что! Я их знаю, баб. У меня было много бабов. Чего-нибудь заказать»?

 

 У КОРМУШКИ ДЛЯ птиц в Никольском: «Божья тварь, Божьих тварей кормлю. Потому что синичек люблю и воробушков в серой оправе. Божья тварь, печку в бане топлю и молитвой несчастья к нулю низвожу: унывать я не вправе».

 

 ИНОСТРАНЦЫ ДО СИХ пор ничего не поняли ни в русской жизни, ни в русских. Может быть, наступает для них последняя попытка понять то, что спасены они будут только Россией.

 

 КОГО ТРУДНЕЕ разбудить, похмельного или бездельного?

 

 – ХОРОШО ТОМУ на свете, у кого жена и дети: он чаёчек попивает, язычком своим болтает. Присказка сказалася, сказка завязалася.

 

 В ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ В ПИВНОЙ. Вот куда было ходить шпионам, там всё тебе расскажут. Даже и не расспрашивай. Сам подходит, присматривается. Выпили. «Знаешь, где я работаю?» – «А зачем мне это знать?» – «Потом поймёшь… Работа у меня, только тебе по секрету скажу, не тяжелая, но нервная. Но какая, язык откушу, а не сообщу!».

 Конечно, скажет. Намекает на спецслужбы, на космос, на ядерное оружие. Всё же, по его мнению, от него зависит. Но вот что-то интересное:

 – Знаешь, почему Ярославль сохранился, а Вятка взорвана? По алфавиту взрывали. Первая причина. Вторая: везли взрывчатку в Абакан, вятские перехватили. Ты ж понимаешь, что в кадре решают всё.

 – Кадры решают всё! Сталина слова.

 – Какая разница? Деньги давали, да и сейчас дают, только на разрушение России. Но это между нами.

 

 – БЫЧОК МИШКА нас спасал. Его хотели отобрать в колхоз. Мы его ночью увели в участковую больницу. Там его поставили на баланс. Тётка там наша была. И мы на этом бычке всё: и дрова возили и навоз на поле, и сено зимой. И, конечно, пахали. Он сильный был, всех обгонял, даже лошадей. Но смирный, послушный. На нём не было никогда, чтоб кольцо в ноздри. И ещё благодаря отцу. Инвалидом вернулся, но всё делал. Валенки подшивал, лапти плёл, корзины. Я всегда рядом сидел. Пчёл держали. Я снова с отцом. Хоть ревел, когда пчёлы кусали, но не отставал. В школу я в лаптях не хотел ходить, стеснялся, мать с ремнём выгоняла. Говорила нам: учитесь на врачей.

 И безотцовщину прошёл, отец недолго протянул, раны у него всё открывались, а инвалидность он не хотел подтверждать, гордый был, говорил: «Что, они не знают, что у меня ноги нет?».

 Да, отец. Не он бы, кто б я был? Похоронили мы его. От него два мешка соли осталось, мы раздавали. Его мама, бабушка моя, вскоре умерла. А дедушка пришёл к нам жить, чтоб пасека не пропала, я ещё мал был. Стал подрастать, дедушку всё расспрашивал, как, по сравнению с царским временем, живём? Он сказал: всё то же самое, те же штаны, только навыворот. Раньше, кто работал, тот жил, кто не работал, молчал. А потом, кто не работал, тот стал командовать. Он отцу советовал в колхоз вступать, отдать свиноматку. А отец: «А что отдаёт голь перекатная?». И у нас одворицу обрезали. Потом война.

 Когда Сталин умер, я в армии был, в Эрфурте, слёз у меня не было. Надеялся, что будет другая жизнь.

 А ещё всю жизнь думаю, что ж мы так все тряслись? Боялись арестов? Если я не знаю за собой ничего такого, что трястись? Штука тут в том, что знали: был бы человек – статья найдётся. Был анекдот о школе милиции. Задание: придраться к телеграфному столбу. «А-а, провода протянул, связи заимел? А чашечки для чего? Пьёшь, значит?». Да и доносители были.

 А Сталин, что ж? На страхе перед собой вырос. Кокетничал, когда говорил: «Русский народ мог бы сказать нам: уходите». Смешно. Ну, хоть Троцкого свалил, спасибо.

 А так, горец начисто лишённый жалости. Боевой полковник, лётчик, на приёме военных в Кремле в ответ на вопрос вождя, почему много наших самолётов сбивают, честно ответил: «Так на гробах же летаем». Сталин подошёл с бокалом, чокнулся и сказал: «Ви не должны были так говорить». И всё, и нет полковника. А что он сказал? Правду. Ещё только строительство самолётов развивалось.

 Да и вообще кто там из небожителей берёг людей? Тухачевский на два года задержал выпуск первоклассной скорострельной пушки. Поляк? Скорее, бездушное существо. А как он бомбил тамбовских крестьян, травил газами. Как подавлял кронштадтский мятеж?

 

 ПДК, ЭТО – ПРЕДЕЛЬНО допустимые концентрации. О-о, для СССР это было понятие резиновое. Собственно, как и для всех. ПДК – это сколько можно допустить яду в пище, выхлопов заразы в атмосферу, сколько всяких тяжелых металлов, окислов в той же воде, в той же атмосфере. Что едим, что пьём, чем дышим. Всё на пределе. Но это же всё «предельно допустимо».

 

 СТОИТ ТОЛЬКО вечером лечь в постель и закрыть глаза, как сразу – просторы Святой Земли, тропинки Фавора, Сорокадневной горы, Елеона, побережье Тивериадского (Генисаретского, Галилейского) озера, улочки Вифлеема, козочки Хеврона, подъём к пещере Лазаря Четверодневного в Вифании, зелень и цветение Горненского монастыря, торговые ряды в сумерках Акко, пещера Ильи-пророка на Кармиле в Хайфе, Сады Тавифы и гробница Георгия Победоносца в Яффе… И так идёшь, идёшь по памяти, так наплывает: Иордан, Мёртвое море… смещаешься вниз к Красному (Чермному) морю, там Шарм-аль-шейх, разноцветные рыбы, утонувшие колесницы войск фараона. Синай! Ночное всегда восхождение. И при полной луне («В лунном сияньи Синай серебрится, араб на верблюде ограбить нас мчится..»), и при полной темноте с фонариками, когда и далеко впереди, вверху и позади, внизу, ленточки огней…

 Или, обязательно тоже, Кильмезь. Великий Сибирский тракт, на котором она поставлена и стоит сотни лет. И всё ещё живые в памяти екатерининские берёзы. Свой дом. Из которого увезли в армию в 60-м, и который сгорел в 2011-м, то есть перешагнувший за столетие, и теперешний, новый, в котором в прошлом году жил всего-навсего пять дней. Пять из 365-ти. Вот и остаётся, как милость, память предсонных воспоминаний. Тополя, сирени перед домами, мальвы в палисадниках. И, конечно, река, река, река. И луга в полном цветении разгара лета.

 И ничего бы мне не надо, как только ходить по ним, да дышать напоследок воздухом родины. А вот дышу бензиновым перегаром центра столицы. Но что делать? Разве бросишь борьбу за звание лучшего зятя Российской Федерации. Вот она, дорогая 97-летняя героическая тёща, сидит рядышком. «А ночь какая, тёмная, да?» – «Да». И это за десять минут десятый раз. Но мне всё же легче, чем Наде. Наде за вечер раз пятьдесят: «Чем тебе помочь?». Послал Господь нам на старости лет возможность вырабатывать терпение.

 А ещё дороги Великорецкого Крестного хода. Хочется ещё хоть разочек пройти от Горохова до Великорецкого и по Медянскому бору…

 И пронести икону Святителя.

 

 «И ТОПОЛЬ, прошлый год спилённый, оброс кудрявой головой».

 

 «ДАЛАСЬ МНЕ ключница Агафья, далась кухарка, тем гордясь. И лишь одна библиографья, что с ней ни делал, не далась». Это из стиха о князе из царской фамилии, который пытался углубиться в библиотечное дело. А оно очень непростое. Да, любовь моя – библиотеки, меня вырастившие, библиотекарши, меня любившие. Так и у Нади. У неё в доме, прямо под их окнами, была библиотека, и Надя, ещё до школы, ходила в неё каждый день.

Каждый день. Ей вначале не верили, что уже прочитала, и вначале проверяли. Надя: «А я думала, что так и надо, что это чтение на каждый день. У меня под столом была школа, я была учительница. Читала куклам книги. Когда в школу пошла, завела тетради. По четыре на каждую куклу. Давала задания, выполняла за каждую ученицу, ставила оценки в журнал».

 Жена у меня красоты необыкновенной.

 

 НАСИЛЬНО ВЫРАБАТЫВАЛИ советскую национальность. Они же, большевики и коммунисты, видели пример – получилась же американская нация, и у нас получится. Вся пропаганда работала на советский образ жизни. Национальное, если и допускалось, то только в кухне, костюме, песнях и плясках. На это денег не жалели. Но национальное мышление? Боже упаси! Особенно убивалось русское. Особенно в слове. Вот я писатель. Но я не русский, а советский писатель. Помню, старик Троепольский просил в аннотации указать, что он русский писатель. Ничего не вышло. Советский! Но ведь Айтматов, пусть и с советской приставкой, киргизский, Сулейменов казахский, Юхаан Смуул эстонский, Ион Чобану молдавский, Думбазе грузинский и далее по тексту. А ведь выходили они к международному читателю только через русский язык. И печатали их куда усерднее, чем русских.

 Вся эстрадная машина работала на советскость. Маяковский очень ценился: «Я – гражданин Советского Союза!».

 Правда, вот вспомнил, в армии пели, да её и по радио часто пели, песню о русском Ване, солдате Советской Армии. «У нас в подразделении хороший есть солдат. Он о своей Армении рассказывать нам рад. Парень хороший, парень хороший, вот он тут как тут. Все его любят, все его знают, не без основанья! Парень хороший, парень хороший, как тебя зовут? «По армянски Ованес, а по-русски Ваня». Песня длинная, много же национальностей, и все сводились к Ване. Как бы ни называли парня, откуда бы ни был призван, всё сплошной Ванёк. Но и это была пропагандистская поделка. Назойливая. И, конечно, насмешливая реакция на фальшивку не замедлила. Пели: «У нас в подразделении хороший есть солдат. Пошел он в увольнение и пропил автомат».

 

 ДАНЕТЫ И ЭДИТЫ. Опять же в шутку в 60-е назывались такие имена. Парень – Данет, то есть ни да ни нет. Девушка – Эдита, то есть «иди ты».

 

 В ЗАСТОЛЬИ ЮРИЙ Кузнецов (не выдержав предыдущих выспренних речей, встаёт, расплескивает водку из стакана): «Не надо возвышаться! Могут какие-то из нас пускать умные идеи, а зачем? Это пузыри. Давайте за то, что настоящее. Народ безмолвствует? Кто это говорит? Тот, кто жив, благодаря безмолвствующему? Ничего не понимаю: кругом ложь, враньё, а мы не сошли с ума. Вот хоть за это. Спасибо нам скажет сердечное кто? За что? Остались мы, какие-то сбрызги от народа».

 Отпил, сел, допил. Молчание. Что говорить, Кузнецов держал уровень поэзии. Её мастерства, безстрашия при названии болевых точек. Но духовность поэзии ему не далась. Думал наскоком взять.

 

 ЖЕНЫ ЖИВУТ дольше мужей потому, что кричат на них, сваливают на них все свои страдания и беды. Кто виноват в том, что жена хуже всех одевается, выглядит и так далее? Конечно, этот эгоист, который никого не любит, только себя. Так и не женился бы.

 Жена наорёт на него, наорёт, очистит свою нервную систему и пошла. А он, что ему-то делать, во всём виноватому? Ходит по квартире, посуду моет, только это и получается. Да и то, по опыту знает, что вернётся, возьмёт чашку и, конечно, скажет: «Это ты так ча

 А вот в последние годы уже и много вдовцов: Ситников, Распутин, Пересторонин, Залесов, Артёмов…

 

 ГЛАВНАЯ ЦЕЛЬ всех религий, верований, сект, течений – оттащить людей от Христа. А не получается, так стараются Его к себе подтащить (католики, протестанты). Мысль, какая угодно: политическая, экономическая, дипломатическая, литературная, если оторвана от Церкви, то искажается, ведёт в очередной тупик. Иногда надолго.

 Христианской лексикой увлекаются люди ищущие, но не церковные. Это реакция на атеизм. То есть поиск духовности. Но без церковной практики поиск безплодный.

 

 КОГДА СПРАШИВАЮТ, есть ли будущее у России, надо вопрос ставить конкретнее: есть ли будущее вообще у человечества?

 

 РУССКИЕ НИГИЛИСТЫ народ высокомерный: ничего их не устраивает, ни в чём их не убедить. Бороться с ними можно таким вопросом: если это вас не устраивает, то что вы предлагаете?

 Обязательно предложат полную чепуху или, чаще, ничего не предложат. Надменно заявят: «Это вы сами думайте».

 Хотя мир мы видим одинаково, отличаем дерево         от куста, но вот во мнениях об устройстве мира главные расхождения. Так не было бы, если б мы сговорились принять за непреложную мысль, что спасительно только Православное мировоззрение, вот тогда… тогда да.

 

 БОРОЛИСЬ ЗА СВОБОДУ, и ведь добились свободы: расцвела гласность. Но ведь и сорняки ожили под солнцем свободы. А они более живучи. Кто полол грядки, знает, что осот тяжелее вырвать, нежели слабую корешком астру.

 

 СТАРЫ НОЖНИЦЫ тупые, новы не отточены. Те бы матери молчали, у которых дочери.

 Мы с милёночком гуляли и спугнули соловья. Те бы матери молчали, у которых сыновья.

 Русу голову помазали, посыпали золой. Бригадиру заявили: нам сегодня выходной.

 

 ПОДРУГЕ: – «ИДУ и вижу его визуально. Я ж социальную адаптацию прошла, кой-чего понимаю в мониторинге». – «И чё?». «Чувствую, не женится, гад ползучий». – «Убить мало! А как у вас всё было?». «Как? Как в сказке: припёр шампанского. А я ж от шампанского балдею, как кошка от валерьянки». – «И чё?». «А чё и спрашивать». – «Да у него таких как ты – ногами не перепинать».

 

 МАЛЬЧИШКА СО СКЕЛЕТОМ бывшего мопеда. Рама, колёса, самодельный руль. «Ну, тебе только с горы на нём катиться». – «Зачем? Я живой мотор сделал». «Какой?» – «Колька!». Подскакивает ещё мальчишка, начинает толкать первого в спину. Да ещё при этом и звуки мотора изображает. Ему даже веселее, чем первому.

 

 – НЕ РАДУЙСЯ – НАШЁЛ, не тужи – потерял. Это мама всегда говорила. Это вспомнилось, когда я пережил попытку электронного ограбления. Я – образца 1941 года – дитя войны. И правительство решило нас порадовать, прибавить немножко к пенсиям. Спасибо, есть за что. За голод и холод, за верность Отечеству. Несмотря на засилие марксизма-ленинизма, терпеть которое тоже было противно. Но притерпелись, знали, что четвёрку по истории партии всегда поставят.

 Так вот, звонят мне: «Вы в программе «Дети войны», вам полагается приплата к пенсии полторы тысячи рублей». Спасибо. Для Москвы это, конечно, копейки, но и то хлеб. «А для этого продиктуйте номер вашей сбербанковской карты». И я, как последний вахлак, всё продиктовал. И кодовые цифры, всё. Спасибо жене, как раз вернулась и ахнула: муженёк все секреты разглашает. Погнала в сбербанк снять деньги. А и было-то их чуть-чуть. Да ведь и их жалко.

 Но что думаю: доверчив я? Да. Но доверчивость – чувство православное. А ещё бы хотелось видеть эту женщину, которая так ворковала, так радовалась за меня, за дитя войны, что мне немножко будет полегче. Из неё получилась бы эсэсовка. Грабишь стариков? Что ж ты не идёшь Чубайса грабить? То-то.

 

 ЛЮБОВЬ К РОДИНЕ и совесть, это в человеке – голос Божий. Именно Господь и именно в этом месте Вселенной вывел на свет Божий именно этого человека. Чтобы человек берёг это место. И если в этом месте теперь земля разграблена, вода отравлена, воздух загажен, то с кого спрос? С рождённого здесь. А где он? А его нет. Ему в другом месте лучше. Ну да, в армии служил, ну да, учился, женился, но не может же быть, что не болит твоё сердце о родном. И эта боль хоть как-то оправдывает тебя.

 

 УРОК ДЕДУШКЕ. Лет десять, не меньше, прошло, как мы с внуком говорили о происхождении человека. Я и забыл об этом. А что ему в школе вдалбливали дарвиновскую обезьянью теорию, не сомневаюсь. И вот – выпал из бумаг листочек, исписанный детским почерком внука. Не думаю, что он записал только мои слова, тут плоды и его раздумий. Пишет:

 «Акынчательной машыны не зделать идиально такак человек не идиальный. Достижения энтиграла и логарифма ничего не доказали».

 «Человек не произошёл от обезян потомушто обезяны остались».

 «Почему же тогда оставшиеся обезяны не превращаються в людей»?

 Милый ты мой!

 

 СТАТИСТИКА 1903-го года:

 Людей на планете – один миллиард пятьсот сорок четыре миллиона пятьсот десять тысяч.

 Из них:

 Христиан: пятьсот тридцать четыре миллиона девятьсот сорок тысяч. (Может быть, тут и католики и протестанты?)

 Магометан: сто семьдесят пять миллионов двести девяносто тысяч.

 Иудеев: десять миллионов восемьсот шестьдесят тысяч.

 Другие: конфуцианцы, буддисты…

 Итак. На тысячу человек: 346 христиан, 114 магометан, 7 иудеев, 553 остальных.

 И какие вы ждёте комментарии из 20016-го года?

 Одно: Православие внесло смысл в существование мира. Второе: Так что же, неправославные погибнут? Это знать не нам. Нам – радоваться, что мы православные.

 

 «КАК СЕГОДНЯ НАПИСАНО», – говорим мы часто о классиках. Какой отсюда вывод? Очень умный вывод: не надо торопиться.

 

 СОЧИНЕНИЕ, СО-ЧИНЕНИЕ, тут приставка СО показывает, что сочинение со-вместно. Иначе получается ЧИНЕНИЕ, чинодральство, гордыня. Сочинение совместно с кем? Конечно, с тем, о ком, про кого пишешь.

 И получается отсюда настоящее.

 

 ТАШКЕНТ, БАЗАР. Узбек о жене: «Слушай, у меня был один женщин. Седой стал, другой не хочу». Он же: «Слушай, много знаешь, мало живёшь, да?». И он же вспомнил вдруг пословицу, которую я слышал в детстве: «Рано на Москву идти татарам». – «Теперь уже поздно», – говорю я. Узбек смеётся, пользуется моментом: «Слушай, купи урюк, да? В Москве татар есть, а урюка нет». – «Зачем же ещё и урюк?».

 

 МАМА О ЧТЕНИИ: – В детстве читали при лучине. Ведь и её экономили. Так даже при красном угольке читали, чтоб следующую лучинку не сразу зажигать. Уголёк от берёзы долго красный. А от сосны быстро гаснет.

Она же: – Встретила женщину. Не я, она узнала. «Ой, – говорит, – ты не изменилась. Ты с какого года?». Я говорю: я ведь вас старше. Разобрались – она старше. Я с 17-го, она с 14-го, как мой Яколич. А молодо выглядит, без палки ещё ходит. Мы с ней недалеко жили. Повспоминали. Даже председателя Кошева вспомнили. Колхоз «Путеводитель». Кошев бежит, кричит: «На демонстрацию!». Мама моя говорит: «Надо лён трепать». А мы и трепали в это время. Он кричит: «Почему мало людей? Потому что поп не ходил, крестом не махал?». Её спрашиваю: «В церковь-то ходишь ли?» – «Средка, – говорит. – Нас ведь не приучали, а отучали. Но хожу».

 Да, отучали. А не отучили.

 

 ЦЕРКОВЬ ВНЕ ПОЛИТИКИ? Смешно. Всегда же батюшку спрашивают, за кого голосовать, как к кому относиться. Это большевикам и демократам церковь поперёк горла, при царе только она и вытягивала Россию. Ну-ка, представить Ивана III-го без преподобного Иосифа Волоцкого, без его борьбы с ересью жидовствующих, что было б? Как же ему было не заниматься политикой: Русь погибала.

 

 ЕВРЕИ СЕЙЧАС не бегут с Российского корабля. Значит, он не тонет. У них чутьё.

 

 ЕВРЕЙСКИЕ РОДИТЕЛИ, узнав, что их сын виртуозно играет на балалайке, стали размышлять: «Где же мы его упустили?».

 

 ГДЕ МЁД, там и мухи. Где Дух Святой, там злые духи.

 

 В ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ всяко шутили. Но грубости не было. «Василёк, отромашься, а то затюльпаню, сразу осиренишься». Что тут глупого или грубого?

 

 ХЕЛЬСИНКИ, ПРЕДСТАВЛЕНИЕ книги моей в огромном магазине, сказали, крупнейшем в Европе (тогда, год 86). Ещё японец, тоже с книгой. Сидим рядом. Представляют меня. Чего-то жую о деревенской прозе, хвалю друзей. О себе: очень ещё несовершенен, учусь у классиков, очень благодарен за перевод книги на финский язык.

 Представляют японца. Рубит фразами: «Мои тексты исследовали с помощью электронной техники! Я первый в японской литературе по построению фразы! Я близок по стилю к Акутагаве Рюноске, достиг Кобо Абэ, равен Киндзабуро Оэ…».

 И, конечно, его книгу раскупают. Ко мне очереди нет. Да ещё и очень понижает моё настроение плакат: обложка моей книги, зачёркнутая цена, написана новая, гораздо меньшая. И хотя это, конечно, не уценка, а распродажа по случаю присутствия автора, все равно не по себе. Вот и мямлю. Мой издатель очень огорчён.

 Что делать? А дай не сдамся японцу. Набираюсь решимости, беру микрофон:

 – Да, пишу я хуже Пушкина, Достоевского, Шолохова, но всё впереди! А что касается современников, тут со мной всё в порядке!

 От японца пошли ко мне. И покупают. То есть, что это было с моей стороны? Похвальба, уверенность в своих силах, самореклама? Всё это как-то противно. А японец хоть бы что. Дотягивается до моего плеча, дружески хлопает.

 

 – СЛАВА БОГУ, понемногу стал я обживаться: продал дом, купил ворота, стану запираться. (Скорее всего, ещё дореволюционное. Слышал от отца.)

 

 ДОЧКА, ФОЛЬКЛОР детсадика: «Обзываешь ты меня, переводишь на себя». Очень точно. Она же: «Когда нам разрешают рисовать, что мы хотим, мы все рисуем сказочное». Да, а внуки уже рисовали страшилки. Карусель Катя называла «крутилочкой».

 

 МАМА. СОВЕТ на все времена: «Не изживай постылого: приберёт Бог милого».

Она же: «Все же одинаковы. Что мужчины, что женщины. Лишь бы один, для начала, любил. И всё наладится. А ещё как бывало: увёз силком, а стал милком. Ведь если увозил, значит, любил».

 

 – ТУДА НЕ ВСЕ приходят (к деньгам, славе, здоровью), но всё проходит.

 

 КОПАЮТ ТЯЖЕЛУЮ глину. Никаких перекуров. «Давай отдохнём». – «Давай». Наваливают бревно на козлы, начинают пилить. Это у них называется отдыхать. Тянут. К себе, от себя. На тебе, дай мне. Или, если почаще: тебе – мене – начальнику. И в самом деле, спины распрямились, стало полегче. И можно поговорить. Пилят. Туда-сюда, туда-сюда. «Ак чего скажешь, ведь парень-то у меня грозится невестку в дом привезти, это как?» – «Не знаю, паря, не знаю, тебе с ней жить».

 

 ЕФРЕЙТОР ХОДИЛ за водкой. Две бутылки в карманах брюк, две в карманах шинели. На проходной засекли. Побежал. За ним бегут. Выхватил одну, сорвал бескозырку, то есть жестяной колпачок, и на ходу отглатывал. Это левой рукой. Правой вытаскивал из карманов бутылки и швырял их, как гранаты, под ноги преследователям. Ведь ясно, что все равно сидеть на губе.

 У нас в части такое было. Ефрейтор стал героем. Хотя и стал рядовым. От этого ещё больше герой.

 

 ПЛОХО ПРИВЯЗАЛСЯ. Работал на куполе. Упал, даже вмятина в земле. А выжил. Говорил потом: «Полетел, успел сказать: «Матерь Божия, спаси». Ночью в больнице вставал и молился. А днём встать не мог».

 

 ГРЕБНЕВ – ГОМЕР: «Думал зятёк втихаря: да когда ж ты откинешься, тёща? Горько рыдает она, зятя могилку обняв».

 

 НА СТАРОСТИ ЛЕТ. Писатель, и очень известный, полюбил. Лучше сказать, увлёкся. Но увлёкся крепко. И, хотя отлично, при его-то опыте, понимал, что не стоит она «безумной муки», но, но и но…

 Приезжал в Москву, жил у нас. Мы всегда были рады ему, но у меня с ним одно не сходилось: я не мог сидеть ночью, слабел, разговор не поддерживал, а он как раз ночью бродил, зато назавтра валялся до полудня.

 Сидит, роется в своих сумках, ищет лекарства, и громко (он ещё глуховат) рассуждает:

 – Московские умные шлюхи насилуют знаменитых провинциалов. Готовься писать рассказ о том, как старый, нет, лучше, в возрасте, человек выдумывает себе утеху и, конечно, обманывается. Но! – поднимает палец, – отметь то, что любит он сильнее, чем та, что, важная деталь, сама признаётся ему в страстной любви. Он любит сильнее и надёжнее. Думает о ней ежечасно и! полагает что и она также думает. Серьёзно думает. Это его идеализм. – Шарит и шарит по сумкам. – Рассказ назови «Вечерний разговор о… например, о Скотте Фитцджеральде». Но рассказ о другом. Читатели это любят. Ей надоело уже моё присутствие в мире. Она сейчас, конечно, утешается с другим. А чего я ищу?

 – Лекарство ты ищешь.

 – Да. Но я его уже нашел. Я ищу носки.

 – Прими лекарство, а то опять потеряешь.

 – А носки где?

 – Я тебе свои дам. Больше ничего умного не говори, а то я спать хочу.

 – А лекарство-то где? Ты же не бросишь человека не принявшего лекарства? Пойду носки стирать. Представляешь, ко мне вернулось состояние, что сидишь где-то в людях, что-то говоришь, а думаешь о ней. Ты ложись, ложись, а я посижу, попишу письмо, пока душа полощется. Пусть она изменяет, я буду любить. Любить и лелеять любовь. Душа потом отблагодарит. Подожди, я же книгу ищу. А нашёл носки.

 Уходит в ванную, стирает носки, поёт:

 – Лебединая песня пропе-ета-а, но живёт ещё э-э-хо любви. – Выходит из ванны: – Как? Эхо живёт. А эхо живёт?

 – Ну, пока звучит.

 – Красивость это или нормально?

 – Ну, если живёт, конечно, нормально. Хотя вообще всё это у тебя с ней ненормально.

 – Но меня не долюбили! – восклицает он. – Отца не было, мать на работе, девчонок боялся. Одиночество полное! От одиночества стал писателем.

 – Так одиночество для писателя это норма. Без него ничего не напишешь. Я ж тоже всё время рвусь в деревню.

 – Это поверхностное – бег от семьи в деревню, или там на дачу. Временное уединение. Нет, когда одиночество глубокое, постоянное, настоящее…

 – Значит, ещё лучше напишешь.

 – Как ты жесток! Занавес ещё только поднят, а ты уже убиваешь. – Опять начинает что-то перекладывать в сумках. – Пиши: «В семнадцать лет он ещё был хорош, пел песни и разыгрывал из себя знаменитого актёра, похотливого старичка, который любил ничтожных актёрок. Читал искусственным голосом Толстого и Пушкина: «Барышня, платок потеряли!», «А Катюша всё бежала и бежала…». Он не знал жизни всех этих мерзавок, которые его обманывали. Хм-хм! Голос прочищаю. «Я всё твержу: я нежно так, я нежно так, тут повтор, нежно та-ак тебя люблю-у». Тут снова надо спеть повтор. Она меня хотела якобы только увидеть. «Ах, вот вы какой, ах, я прочла ваше ожидание любви, я поняла, что это обо мне, и вот я и пришла». О, радость, муза в гости! А получилось вот что. Запиши: нельзя быть копией жизни. Литература это самостоятельная выдуманная жизнь, которая навязывает настоящей жизни правила игры. Деревенской прозе не хватило пары белых усадебных дворянских колонн.

 – Да эти дворяне после 61-го года приходские школы уничтожали, чтоб мужики оставались неграмотными. Земские создавали, а из них священников выгоняли. Дворяне! Паразиты и захребетники! – возмущаюсь я. – Дворянская культура! Да она только для них и есть. Французский учили, чтоб слуги их не понимали. Тургенев крестьянку шестнадцати лет купил и сразу её в наложницы. А перед своей француженкой шестерил. И вообще все западники такие! А читателей им больше досталось. Да плевать! Всё, спать пойду.

 – «Судьба решила всё давно за нас», – поёт писатель и комментирует: – Жуткие слова, «всё решено за нас». Но если судьба – суд Божий, то всё правильно. И на эту же мелодию (поёт): «Я душу дьяволу готов прода-ать».

 – Но это уже совсем ужас, – говорю я. – Это ты не смей: заступник народный готов продать душу дьяволу за что? За лживую бабёнку?

 – Вот так и бывает, – говорит он и снова роется в сумках. – Да! Зная, что живём первый и последний раз, что добро было всегда и будет всегда, что зло было, есть, но не будет, попадаем во зло. – Поёт: «Зло появилось точно из-за на-ас. Но в будущем ему не-э жить!».

 – И этих бесовок не будет? – спрашиваю я. – Это вряд ли. Будешь чай?

 Он бросает на пол найденную книгу.

 – Зачем я её искал? Спроси, зачем я её искал. А лучше спроси, зачем я её писал? Может, чтобы именно она прочла и нашла меня? Старичок, думал ли я, – он даже руки вздевает, – что может быть такое сильное наваждение тёмной силы? Спать идёшь? А мне мучиться и страдать? Но я счастливый.

 – Счастье в чём?

 – Счастье в оживлении работы сердца.

 – Работы какой? На эту бесовку? То есть именно она оживляет работу твоего сердца? И ведёт к надписи на могильном камне: «Эн-эн погиб не на дуэли, его страдания доели». Объявляю: ухожу спать.

 – Какой сон? Тебе счастье выпало – слушать мои откровения. Спать? Продолжу о бабье. У них знания сосредоточены в сумках и сумочках. Поэтому они нуждаются (пауза) в носильщиках.

 Сходил в коридор:

 – Старый еврей рассказывает внукам о поездке в Москву: «Деточки, я жил у очень богатых людей: у них везде горит свет». – «Дедушка, это они освещали тебе дорогу в туалет».

 Он садится, немного отпивает из чашки.

 – Это ты новый заварил?

 – Ты же все равно спать не будешь.

 – Думал сейчас, что Бунин это уровень Рахманинова. Я записывал его ещё на колёсный магнитофон. И тогда же знал наизусть «Таню», рассказ из «Тёмных аллей». Пересказать?

 – Давай. Я подсуфлирую. А знаешь, что в старости он страшно, как и Толстой, матерился? А не Шмелёва, не Лескова, а их возносили.

 – Надо сесть и написать работу «О тех, кто долго был забыт». И откликнется родная душа. Рояль был весь раскрыт и струны в нём… Да, осталось верить в рыдающие звуки. Выпью. За Афанасия Афанасьевича. Толстого он переживёт. И за Астафьева надо выпить. Это певец искалеченного народа. Не набрался нежности, жил мстительностью к советской власти. Любить её было не за что, но жить было надо. И мы жили! Я ощущаю себя, будто только заканчиваю пединститут и не знаю, чего меня ждёт.

 Опять начинает рыться в сумках:

 – Хотел тебе подарить, мне подарили, о Зарубежьи. Адамович, Иванов, Зайцев, Берберова, Бунин опять же, хоть и матерился. Автор с некоторыми был в переписке, взял их письма, бросил на грядки страниц, пересыпал текстом и всё. Нет, приказчик в начале двадцатого века был выше советского писателя. Цинизм московской критики это ругань даже не извозчиков, а таксистов. – Подходит к окну: – Запиши: как небесны мысли, когда смотришь на вершины ночных вязов.

 Я уже тоже напился крепкого чаю и смирился, что ещё придётся долго не спать. Он вещает:

 – Жизнь надо прожить, чтобы собрать богатую библиотеку.

 – И обнаружить, что она не нужна и что её выкинут.

 – Даже и с пометками?

 – С ними ещё быстрее. Так что не трудись их делать.

 Он понурился, тут же поднял голову:

 – Русские писатели в шестидесятые написали правительству письмо о гибели русской культуры. И Шолохов подписал. И на письме, – писатель кричит, – была резолюция: «Разъяснить тов. Шолохову, что в СССР опасности для русской культуры нет»! Понял, да? Эта резолюция обрекала Россию. Вот когда погибла советская власть. Почему было не появиться коротичам, вознесенским, войновичам, евтушенкам, почему было не обвинять Шолохова в плагиате, почему было не раздувать непомерное величие Солженицына, убийственное для литературы. Так-то, милый. Одна и та же операция: вырезать, унизить, оболгать лидеров русского слова, внушить дуракам, что по-прежнему мы сзади мировой культуры. Внушили же! Дни нечистой силы стали праздновать!

 – Плюнь, не переживай. Русские не сдаются.

 

 И ЕЩЁ ПРОШЛО время. И опять он приехал. Опять сидим. Но стал он какой-то другой:

 – У меня будет страшная старость. Въезжая в неё, я всё ещё вписывал кое-что в ловеласовский блокнот, а? Хорошее название? Да? А потом что стало? Помни – нельзя иметь дело с бабами и оставлять об этом письменные следы. Бабы – это твари!

 – Ничего себе поворотик. Да ты ж прошлый раз речитативы и арии о ней свершал.

 – Тварь! Сняла копии, давала читать, подбросила журналистам. Чтоб развести. Но не будем о ней. – Сидит, молчит. Встряхивается: – Будем о нас. Мы, наше поколение, вошли в классику как воры в трамвай, всех обчистили и выдали за своё. Но это было спасительно для классики. Ибо иначе вошла бы в неё шпана и убила бы классику. А мы сохранили. – Берёт со стола кружку, протягивает: – Любезный, нацеди.

   

 ФАНФУРИКИ. В РОДИТЕЛЬСКУЮ субботу на кладбище всё прямо кипит от пришедших на могилы к родным и близким. С цветами, с поминальными пирогами. Кто и с выпивкой.

 – Этого я очень не люблю, – говорит мне женщина, убирающая родительскую могилку. – От этого же покойнику только хуже. – Оглядывается. – О, а Павлик-то опять здесь. Была мать жива, не больно-то навещал, а на могилу чего не придти. Все видят – сын хороший.

 – Да ладно. Хоть так вспомнит о смерти. У всех же один конец.

 – Павлик-то? Да никогда не вспомнит! Он над матерью всегда смеялся. Она в церковь ходила, а он ей: время не трать и деньги в церковь не носи, лучше дай мне на радость жизни. На фанфурик.

 – На что?

 – На выпивку. Пузырьки такие. Лосьоны, одеколоны. И лекарства какие на спирту. С дружками полощет. Говорил: «Смерти я не боюсь, всё равно все в раю будем».

 – Как это?

 – Так и говорил. Говорил: разве не слышали, как на отпевании поют? Поют «Со святыми упокой». Со святыми! Как ни живи, лишь бы отпели. И вечная память и рай гарантированы.

 – Ну, это он очень самонадеян. Аксаков ещё в прошлом веке написал: «Всем «вечну память» пропоют, но многих ли потом вспомянут?».

 Но ровно через год я убедился, что Павлик не забыт. На его могилке было много пустых фанфуриков.

 

ВЕСЬ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ век Россия катилась в темноту. От света церкви. Синод уже не имел авторитета. Он запрещал концертное исполнение основных молитв, их исполняли. То есть «Отче наш», «Богородицу» слушали сидя. Запретили постановку пьесы «Царь Иудейский», но избранное общество ходило на репетиции. После революции её поставили.

 Сопротивлялись иерархи проникновению в семинарии, училища светской литературы – читали под партами. Какие бесы крутили головы российского молодняка? «Весь мир насилья мы разрушим». Какого насилья? Причём так накручивали, что всё во имя народа. Народа не спросив, хочет ли он свержения царя. Пошли в народ? Народников вязали, сдавали в участки. Не вышло с хождением. Тогда за бомбы.

 И главный таранный удар был по престолу. В этом всё. В природе святой Руси заложена монархия. Русь возглавляет Божий помазанник. И Вселенское назначение Руси – хранить Веру Православную. Вот этому была страшная, почти непрощаемая измена. И что скулить?

 Если мир хочет жить дальше, Россия должна вернуться в образ Православного царства.

 Конечно, обидно, что досталось нам какое-то межеумочное время. Везде ложные маяки, лживые ценности, в основном, материальные. Но жить все равно надо, пока Бог смерти не даёт. И все равно Россия спасётся.

 

 ПОРТРЕТ ПОЭТА послали по электронной почте. Портрет хорош. Одно дурно – сигарета в правой руке. Я посоветовал: «Попроси художницу убрать». А поэт стал возмущаться: «Да половина всех портретов и фотографий писателей – они с трубками или с сигаретами! Есенин, Хемингуэй, Шолохов…» – «Нет, – резко воспротивился я, – это бесовское каждение надо прекращать». И продиктовал ему через пять минут: «Ты слышишь: на счёт раз-два-три, иди не ко тьме, ко свету и, слышишь, немедля сотри поганую сигарету».

 Он тут же в ответ отрифмовался: «Когда умру, сражен хворобой, оставлю всех, кого любил, ты над моим раскрытым гробом скажи: «Строптивым больно был. Не слушал крестного он батю, но ничего, но ничего: могила не одних горбатых, она исправит и его».

 «Как исправит? Что, из могилы дым пойдёт?». Но он упёрся: нравится ему портрет. «Да сигарета же на себя внимание оттягивает. А мальчишки будут дяде поэту подражать?».

 Нет, не внемлет. Что ты будешь с ним делать? Диктую: «Теки, теки, моя слеза. Я на виду у всей планеты, движенье открываю за! безсигаретные портреты».

 Это его заставило улыбнуться. Тогда я ещё добавил: «Я знаю, любишь в Байболовке слегка вздремнуть, слегка налить. Ну и за склонности к рифмовке слегка папашку похвалить».

 Он в одно касание: «Не избегая острых тем, зело ты оборзел совсем».

 Так и осталась сигарета на портрете. «Возьму с собой сажу, приеду – замажу». Такой угрозой я закончил.

 Поэт, как бы извиняясь, зная мою любовь к народным выражениям, вспомнил из юности: «Ветер дует, дождь идёт, парень девку в лес зовёт. Она бает: не пойду. Парень бает: уведу. Она бает: дай пятак. Парень бает: иди так. Дует он в свою дуду: ну, ада, а то уду».

 В переводе с вятского: «Пойдём, а то уйду».

 И вот, книгу хороших стихов будет предварять такая пропаганда каждения дьяволу.

 

 ЕДЕШЬ-ЕДЕШЬ по загранице – всё одно и то же: реклама, реклама. Уменьшение веса, увеличение грудей, водка-виски-пиво-жвачка-сигареты (уже электронные, но тоже для одурения), показывание больших белых зубов, страшные виды киномонстров… с Европой покончено. Она уже по ту сторону, она уже в аду.

 

 ЗАВТРА НАЧАЛО ВЕЛИКОГО ПОСТА. В церкви поздравляем друг друга, обнимаемся, просим прощения. И выходим из храма, будто на фронт идём.

 

 ВСТРЕЧА МЭТРА с молодыми писателями:

 – М-да, дружочки, письменнички, писсусарчики, писать – это ведь не в бирюльки играть. А что такое бирюльки?.. В ответ, друзья мои, слышу единодушное молчание… М-да. А как же вы будете создавать текст без знания слов? Но, дружочки, и знание слов – это, так сказать, точка ноль, начало танцевания от печки. Главное – текст. А что такое текст? Опять молчание? Текст – это что? Подсказываю, это: слова, строчки, абзацы. И всё? Создали текст, разбросали диалоги, пейзаж, вставили оживляж юмора и это всё? Нет, дружочечки, ибо есть текст, но как вы его можете мыслись без подтекста? Не знаете? К тому же есть ещё и надтекст! И собирается всё это из мини-текстов, в которых содержатся искомые зёрна макси-текстов. Сложновато? Но безо всего этого нет выдачи на гора контекста. Нет того, что мы называем, трансцендентальным контентом амбивалентности. В итоге нет писателя, друзья мои!

 Делает паузу:

 – И это не всё. Даже если писатель сумеет прорасти из текстов, где, ставлю вопрос, взять критика, который объяснит ценностно-смысловое ядро незаконнорожденного творения автора? Посему необходимо ввести понятие архетипического сюжета, под которым понимается сквозная модель, порождающая анализ… чего? Кто ответит? – Тычет пальцем: – Вы? Вы? Вы?

 Запуганные молодые выходят из аудитории, бросая под ноги мэтру авторучки, карандаши, блокноты, ноутбуки. Довольный мэтр, взирая на груду трофеев, сообщает:

 – Вот это и есть бирюльки.

 

 В СТУДЕНТАХ НА ВТОРОМ курсе выпускали мы рукописные журналы «Кто во что горазд» и «Молодо-зелено». Занималась ими Надя, будущая жена моя. И вот, только что призналась (она вообще сверхскупая на добрые слова о моих трудах, молодец: хвалила бы – загубила бы), призналась, что тогда её покорили два моих стихотворения. И она их помнит наизусть всю жизнь. Я и не поверил, я их совсем уже не помнил. Прочла:

Подснежник. Апрель для зимы горек:

вода проталину вымыла.

Поляна ладошку-пригорок

из варежки снежной вынула.

Листок одеяльцем стелет,

но разве сладишь с ребёнком:

проснулся, на нитке стебля

мотает своей головёнкой.

Расправила хрупкие плечи

его двухнедельная участь.

Я старше его и крепче,

но мне бы его живучесть.

 

И ещё:

О, море-море, прилив – отлив.

Прилив уходит, шумит пролив…

 

– Тут, честно скажу, дальше не помню, – призналась Надя. – Но это подводка к основному:

Когда я о море с грустью писал,

то вспомнил невольно о вятских лесах.

Они как море простором полны.

Для птиц их вершины как гребень волны.

Там тоже, как в море, дышать легко,

но то и другое сейчас далеко.

И неотрывно в сердце всегда:

туда непрерывно идут поезда…

Старый – престарый весёлый сюжет:

там хорошо лишь, где меня нет.

Но если он стар этот старый сюжет,

то, может быть, плохо там, где нас нет.

 – Ну, доказала?

 – Ещё бы.

 Такой подарок от жены. Можно же мужа раз в пятьдесят лет похвалить.

Да, государство в полстолетие супружества нас «озолотило», выделили нам по пять тысяч. Сумма. Тут как раз Наде ко врачу с её болячками. Визит – восемь тысяч.

 Вообще, это оскорбление, нанесённое нам государством. Лучше бы и не давали, мы и не просили и не надеялись. И что такое сейчас пять тысяч. Смешно. А вот то не смешно, что это для молодых нынешних супругов, и так-то заражённых всяким цинизмом по отношению к браку, повод к лёгкому прекращению супружества: что и жить до золотой свадьбы, все равно только сунут подачку на одну десятую мини-банкета. Ну, государство! Так поддержать примеры нравственного супружества. Пятьдесят лет держали оборону!

 – Да ладно!

 – Вот это твоё «да ладно», вот оно и помогает нас за людей не считать, – говорит жена.

 Я перевожу разговор:

 – А вот эти стихи, тоже тебе посвящённые, помнишь? Может, вместе вспомним?

Жена моя, милый мой друг,

что я, какой больной,

чтобы ехать на юг –

париться в этот зной?

Там звёзды низко висят,

плюнь на них – зашипят.

Север в моей судьбе,

северу – долг и честь.

Там будешь ходить по избе,

как самая что ни на есть!

 

– Что это такое «самая что ни на есть»? Это по-русски? – сердится жена.

 – Это по-вятски – высшая оценка красоты.

 – Да у вас, вятских всё не как у людей.

 – Точно. Мы не люди, мы вятские.

 Какое-то время жена молчит, но хорошее с утра настроение перебарывает и она вспоминает:

 – Я вот это помню: «Наш северный лотос – кувшинка, наш виноград – рябина, наши моря – озёра, наша пальма – сосна. Сосна – корабельная мачта с натянутым парусом неба, стоящая средь России как в палубе корабля».

 – Ну, Надя! – я потрясён. И тут же ляпаю: – Может я поэтом должен был стать, да вот жизнь задавила.

 Жена отворачивается к компьютеру:

 – Не жизнь, а жена тебя задавила. Женился бы на Эле.

 Это она всегда так.

 – Да ты что! С утра пришёл бы на кухню, а там Эля в халате.

 – Ну и что?

 – Но ты-то ни разу в жизни халат не носила. Ты у меня не халатная.

 

 ВЕЛИКОПОСТНЫЕ СЛУЖБЫ нынче посещал усерднее, чем в прошлые годы, но все равно не все. Все незабываемы. В четверг причащался. Вечером – Двенадцать Евангелий. Особенно вчерашняя служба впечатлила – Чин погребения. И – вот она Вера православная – долгие часы стояния, а переносил, слава Богу, терпимо. Дай Бог и сегодня отстоять Пасхальную.

 

 И ОТСТОЯЛ! И причащался. И все дни хожу на службы. Крестные ходы каждый день. В богатых стихарях. Хоругви. Сегодня нёс Крест.

 

ДЕНЬ ИКОНЫ Кипрской Божией Матери. Именно на Кипре, именно у этой иконы, именно в минуты появления любимого внука на Божий свет, я радостно плакал. И родился он ещё в день святого младенца Гавриила Белостокского. У мощей которого молил я о внуке, будучи в Польше в нулевых годах.

 Все дни – сияние солнца и радость тепла. И это русским – дар Божий, вот это ощущение недолгого тепла и света.

 

 В СОТОВОМ ПАСХАЛЬНЫЕ сэмэски: «Ты яичко золотое на ладошку положи, и на ушко тихо Богу жизнь свою всю расскажи. Он поймёт и не осудит, и подскажет наперёд: где соломинки подбросит, где на ушко что шепнёт. Лучик солнца шлёт с небес. Радуйся: Христос Воскрес!».

Ещё: «Никто да не скорбит свой вспомнив грех, и о своём убожестве не плачет: Христос Воскрес – и Рай открыт для всех, Христос Воскрес – и путь к безсмертью начат!».

Ещё: «Смерти празднуем умершвление, адово разрушение, посрамлённое смерти жало, новой жизни начало!».

Ещё: «Обретает ум райскую сладость, а душа тихую радость. Летает в весеннем лесе, повторяя: «Христос Воскресе!».

 

ПОРТРЕТ СОВРЕМЕННОГО балбеса. Он не работает. Это ниже его достоинства. Он считает, что родители его, совки и ватники, обязаны кормить и его и его семью. Голова у него не пустая, а набита до отказу всем интернетским мусором, то есть антирусским. То есть, он ещё и циник. В мусор легко было вбить мысль, что Россия всех хуже и он её за родину не хочет считать. Часы и дни его – взирание в коробку дорогого айфона. Он ещё и курит. Дома есть не хочет. Он продвинутый: уверен, что отрава макдональдса – это круто, а материнская каша это для быдла. Никогда не звонит узнать, как мать себя чувствует, а если звонит, значит, нужны деньги. И хотя мать слёзно причитает, что денег нет, он знает: найдёт, никуда не денется. Лекарства себе не купит, в рваных туфлях походит, картошки пожарит, а ему его требование удовлетворит.

 Отца он – со своими дружками, а они у него такая же шантрапа (все, кстати, с высшим образованием), как и он, – в расчёт не берёт. А почему? Очень просто – отец ещё беднее матери. С него он стрижет по мелочам.

 Вообще, он умеет очень много: обо всём болтать, играть в карты, в биллиард, в боулинг, ездить на мотоциклах и автомобилях, он их сменил десятки, каждый раз вырывая деньги у родителей на их покупку с мясом, умеет готовить плов, брякать на струнных и духовых, каждый год ездить отдыхать по заграницам. То, что родители лет двадцать не отдыхали, в отпуске не бывали, его совсем не трогает.

 

 В ЭТУ ПАСХУ ХРИСТОВУ мысленно причащался за родных, уже умерших, при жизни лишённых Причастия. Ведь в этом не виноваты.

 Вообще, страшно: огромные десятилетия миллионы людей шли по жизни без церкви и покаяния. Без Причастия. Страшно.

 Каждый день Крестный ход. Дьякон: «Рцем вси-и!». Батюшка: «Христос Воскресе!». Мы: «Воистину Воскресе!». И радуга капель летит к нам от большого старинного кропила.

 Нести фонарь, Крест, хоругви, иконы, когда облачён в нарядный пасхальный стихарь, совсем другое дело, нежели идти в обычной одежде. Видите ли меня, дедушки Яков и Семён, и Платон и бабушки Александры, бабушка Дарья? А ты, брат Борис? И Николай и Варвара, родители? Спросите по одним вам известным средствам связи детей моих и внуков: «Что ж вы не идёте рядом с отцом, с дедушкой?».

 Сам я виноват, нетерпелив, зануден. Всё будет в своё время. Уж хотя бы не при жизни, хотя бы оттуда увидеть наследников, несущих хоругви.

 

 РУССКИЙ ДУХ, думаю, это запах кадильного дыма, запах церковного ладана, которого боятся бесы. Даже не помню, когда впервые ощутил его счастливый аромат. Старался всегда, и сейчас, встать поближе к дьякону при водосвятном молебне, литии и стараюсь надышаться воспарениями ладана из кадила. Уверен, что после этого дышится легче, даже физически.

 

 ДЛЯ ТЮРЕМ И СКЛАДОВ очень подошли монастыри. Крепкие стены, ограды – не подкопать, не убежать. И ещё очень подходили под психбольницы. Три из них я – лучше бы не видеть – видел. В Александро-Свирском очень долго не уходили из его ограды больные. То есть как не уходили? Ушли бы да не выпускали.

 А Тихонова пустынь? Душевнобольные женщины стояли на коленях у источника святого Тихона Задонского и пили. Одна повернула к нам весёлое лицо и стала громко лакать воду.

 Что и говорить о Нило-Сорской пустыни. Она была в такой дали, что мы еле проехали. Да ещё после дождей. Приехали. Огромный памятник основоположнику, выпотрошенный труп его доселе на Красной площади, и вокруг памятника на бывшей клумбе лежали и сидели психически нездоровые мужчины. Это, думаю, лучший ему (Ульянову-Бланку) постамент.

 А Бронштейн-Иудушка-Троцкий постамент сделал себе сам – это горы трупов. Да и Дзержинский, Петерс, Кедров, Урицкий, Землячка-Залкинд… Как понять – вся Россия залита кровью. Это и наказание (большевики – бич Божий) и утешение – кровь праведников и невинных спасает.

 

 РОДИЛСЯ ПЕРВЫЙ ребёнок глухим, второй слепым, третий совсем больным. Отец алкоголик, мать туберкулёзная. И рождают четвёртого. Как уже догадались начитанные читатели, рождают Людвига ван Бетховена.

 У Кедрина: «Страданья закаляли дух великого таланта. Был слеп Гомер, Бетховен глух и однорук Сервантес».

 

 – ГВОЗДЬ-ТО КАКОЙ, аппетитный, – говорит Володя, указывая на старую доску, – а ты босиком. – Продолжает рассказывать: – Да, так и живу. Одной дочери дай десятку, другой пятёрку.

 – Конечно, тысяч?

 – То-то и оно-то. Тут сын: пап, ты не подбросишь на бензин? – Ты ж на такси, говорю, и на бензин не имеешь? То есть, что я получал раньше зарплату, что теперь пенсия, все равно то на то и выходит. Раньше пил, курил и ещё какие-то деньги были. Сейчас не пью, не курю, и денег нет. А они уже и это в свою пользу: пап, ты молодец, ты не куришь, сигареты же дорогие, деньги лучше на внуков давать.

 Но Володя, я знаю, любит своих детей и внуков, любит действенно. То есть и коз и куриц держит для них. Немного яиц и молока продаёт. Но очень мало: всё съедают свои.

 – Роман приходит, он меня подстригает, мне вроде дешевле, вроде как безплатно, а получается дороже. Как? Ну я же не кто-то, чтоб не отблагодарить. А сейчас, когда не пью, он приходить не перестал. Я ему ставлю бутылку, ему дико одному пить, и с собой не берёт. Очень удивляется: «Ты, говорит, один живёшь и не спился». Но подстригает.

 

 ШУМ, ВСЁ ВРЕМЯ шум. Везде. Дом, двор, улица. Тем более современная Москва. Непрерывная ломка старого, взрывание асфальтовых дорог и тротуаров. Шум машин, рёв техники, резкий оглушительный треск огромных мотоциклов. В доме обязательный телевизор, уже с ним и не борюсь: нужен жене («Ты же со мной никогда ни о чём не говоришь»), радио (ну, радио всё-таки. «Радонеж», «Вера», «Орфей». Хотя Орфей, «радиостанция классической музыки», спускается в ад, уже докатилась до рекламы автомобилей и квартир), остальное пошумливание в голове.

 У Амвросия Оптинского о мужике, который едет через базарную площадь. Потихоньку. И проезжает. Сегодня батюшка: «А каково, думаете, было Иоанну Кронштадтскому?».

 То есть вот этого – внутренней тишины нет во мне. И если я, постоянно причащаясь, становлюсь неуязвимым для лукавого, то он действует через моих родных. Сын считает себя таким многознаем, что никогда с ним не поговорить, не примет ни одно из моих убеждений.

 

 СТОЯТЬ НА КОЛЕНЯХ при молитве вроде как молитвенно. Но ведь стоять на коленях легче, чем неподвижно стоять. Стоишь, стоишь, а на колени встал и отдыхаешь. В церкви иногда говорю: от Пасхи до Троицы не становятся на колени. Безполезно. Им кажется – так сильнее. Уже решил и не говорить. С брюками, омужичивающими женщин уже и не борюсь. Хотя даже писал. И жена накинулась: «Да хорошо хоть так приходят!».

 Ладно. Хорошо, так хорошо.

 Но ничего хорошего.

 

 РУССКИЙ ЖЕ Я ПИСАТЕЛЬ, а это означает, что у меня связь головы с сердцем, и их совместной продукции с бумагой, должна быть без механических и, тем более, без электронных посредников. Хорош ноутбук, но мысли обездушивает. Как инструмент ноутбук, конечно, несовершенен, иначе зачем бы постоянно делались всё новые его модификации? Не только же для удорожания. Да и не может несовершенный человек создать вещь совершенную. Мысль, худо-бедно рождённая в голове, идя искусственным путём к бумаге, теряет первоначальный градус влияния. Да и не к бумаге даже идёт, к такому же ноутбуку, враждебному или дружественному, идёт, путаясь в электронных сетях.

 Естественное убивается искусственным, как комары дезодорантом. Отогнал их, убил, легче тебе? Что ж тебе вскоре их не хватает?

 

 ОПИСАТЬ ЗАКАТ – дерзость великая, особенно не после даже писателей, а после художников. Да теперь уже и после фотографов. Сегодня закат, вдобавок ко своему прощальному сиянию, ещё и красновато-тревожный (вчера был напряженно-малиновый, будто изливался из мрачно-багровых туч), солнце приземлялось в облака, которые силились приглушить его. На другой стороне тень колокольни прямо-таки неслась слева направо по просторному, который год не засевавшемуся полю.

 Описать, как одинокая корова идёт по нему и как она тоскует, что столько много травы, а некому пастись вместе с ней, а ей одной так много этого раздолья.

 Яркая зелень молоденьких сосенок – самосева. И уже, говорит сосед, появляются среди них рыжики.

 Смотреть на финал заката, как ни красив он, не хочется. Тем более сегодня новолуние. Лучше уйти в дом и лечь, не раздеваясь, поверх одеяла. И постараться ни о чём не думать.

 Но лучше и не стараться.

 

 – ПОШЛИ ЗА ЯГОДАМИ. Далеко уже отошли. Кричат: «Семён Ефимыч горит!» – У меня ноги отнялись, так и села. Оказалось, не мы, а за нами, а дым показывает на нас.

 Это мамин рассказ. И полстолетие спустя вспомнил его, придя в остатки домика Семёна Ефимовича. Увидела меня, пришла старуха:

 – Тут Валентина, да вы, конечно, где же, не знаете, с мужем жила. Умерли день за день. Она сегодня умерла, а он завтра. Кабы он первый умер, она бы ещё жила. Но я его сидячего и ходячего не помню, всегда лежал. Нет, не больной, ленивый. У них ещё кошка Наня была.

 

 – МАМА: – НЮРЕ, ОНА старшая, родители верили. С ней отпускали на вечёрку. У нас с Еней кавалеры, у неё нет. А надо вернуться всем враз. Она мёрзнет, а терпит. Раз тихонько вошла в ограду, чтоб хоть от ветру укрыться, мама услышала. Нас наказали.

 – Как?

 – Крепко поговорили.

 – И всё?

 – А чего ещё?

 

 ВИДНО, НЕЧЕГО БЫЛО делать Толстому – двенадцать раз «Войну и мир» переписал. Нет, чтобы Софье Андреевне по хозяйству помочь. Вообще меня умиляют эти разговоры и труды о «работе над словом». Всегда преподносится, что это главный смысл писательства – слово. Что эти зачеркивания, вписывания, дописывания – основа познания тайны писательства. Глупость всё это. И преувеличивание писателями своей профессии. У «Серапионовых братьев», кажется, было даже такое полумасонское приветствие: «Здравствуй, брат, писать трудно». Это какое-то кокетство. Трудно, так и не пиши. Тракторист трактористу: «Здравствуй, брат, пахать трудно». Землекоп землекопу: «А копать-то, брат, трудно».

 Вот он дюжину раз переписал, а несколько сотен ошибок в описание войны вляпал. Ему на них тогда ещё живые ветераны Бородинской битвы указывали. Но что до того графу. Он же творец. «Я так вижу». Да и некогда ему, ему уже «пахать подано».

 В доработке есть тот момент, когда она не улучшает, а начинает портить вещь. И то можно, и то нужно сказать, а вещь разбухает. И всё вроде важно.

 По объёму охваченных событий «Капитанская дочка» больше, чем «Война и мир», а по тексту меньше раз в десять-пятнадцать. А ведь как можно было расписать детство, отрочество Петруши, Пугачёва в Европе, Швабрина, вояк Оренбурга, царский двор, детство Маши Мироновой. Уж она-то бы не вляпывалась в лайф-стори, а Безухов что под ногами мешается на Бородино?

 Великого рецепта жены коменданта Василисы Егоровны нет во всём Толстом. Вот он, этот рецепт спокойной жизни и совести: «Сидели бы дома, да Богу бы молились». Но и её великий пример верности мужу и Отечеству.

 

 С АНТИЧНОСТИ стоимость письменного, произнесённого слова была очень высока. Платон («О государстве») музыку, хоровое пение, театр считал наиглавнейшим. Потом падало и падало. То есть далеко не сразу. Огромный интерес к «Словам…» (о полку, о законе и благодати…), былины, жития, сказания, легенды – всё лилось на мельницу любви к Отечеству. У них античность во многом развратная (убивает детей, чтоб не мешали блудить), у нас величие сказок, мудрость пословиц, загадок.

 Думаю, в общем-то все правители российские уважали литературу. Но уже (с Ивана III-го) вторгалась и западная. Тут и русский «всепьянейший собор» Петра, заигрывания Екатерины с безбожием энциклопедистов (нет бы ей у немцев учиться, если церковно-славянскому не разумеет. Но ведь переписала же Житие преподобного Сергия), тут и «жадная толпа» у трона, обучение по европейским меркам (мерки эти сделали Европу родиной педерастов), так вот, литература из двигателя истории стала её описательницей. Что, нас «Война и мир» многому научила, что, после «Тихого Дона» кровь не полилась?

 Большевики, как и цари, ценили литературу. Конечно, выгибая её служение в свою пользу. Выгибать было легко, ибо «творцы» сгибались сами. Ленин-сталин-бухарин-троцкий читали и цитировали и пример подавали. Ещё даже и Хрущёв изображал усердие, рвался для реноме в Вёшенскую, а уж вот вояка Брежнев на писателей решил не надеяться, сам взялся за перо. Андропову, Черненко писать было некогда, о приготовишках в культуре Горбачёве и Ельцине умолчим.

 Читает ли Путин – сие есть тайна велия. Но поощряет пишущих. Они от восторга занимаются любимым делом – склоками, дрязгами, судами. Если сюда ещё добавить обычные их качества зависти, гордыни, то букет нынешней литературы зело ароматен.

 

 БЕЗ ПОКАЯНИЯ, исповеди, без постоянного причастия, без глубокого воцерковления не будет писателя, единственно нужного сейчас России.

 

------------------------------------------------------------------------------

 ДАВНЯЯ ТЕТРАДЬ, которая составлялась из разных заметок, нашлась. Как она прошла со мной путь почти в шестьдесят лет, эта «Книга приказов районного пионерлагеря. Село Троицкое. Начата Первого июля 1960 г.», как? В ней приказов немного, в основном, мои записки. Многое наивно, но что-то и любопытно. Что-то и сохраню.

 

 Много страниц словаря собственных запасов слов. Начинается: «Увидел Лёвка: «Что это?». Я придумал: «Давай, кто больше слов из памяти напишет». – «На что поспорим?». «Так просто». – «Ну, это без азарта».

 Так и писал, не соревнуясь. Много слов. Дотянул до буквы «Б». Закончил словом «бюллетенить» и приписал: «Безсмысленное, безполезное, блажное занятие». Потом, на следующей странице, начал и на букву «В». Оборвал на слове «ванты».

 

 А уж дальше пошли всякие заметки:

 – На замполита рожу нельзя смотреть без дрожи: всю жизнь задаром прОжил, а скольких он залОжил. 1963 январь. (То есть третий год службы. То есть тетрадь перехода от казармы к студенческому общежитию.)

 

 Мальчик – дитя разговаривает с деревом. Уж они-то понимают друг друга.

 

 – Ты зачем меня, мать, породила и матросскую форму дала?

 

 – Такая была болтушница, такая развей-растряси. И вкруг головы и в пазуху наговорит. А хозяйка? Принесёт муж зарплату, она сразу чеши-маши на все гроши. Муж через два дня: где деньги. Она: «Какие деньги?» Ещё и смутьянка.

 

 Вспышка ссоры. Но драка сразу оборвалась. Ударенный не ответил, а спокойно сказал: «Завтра приходи извиняться с бутылкой».

 

 На Комсомольской, у трёх вокзалов, старуха, входя в трамвай, крестится: «На путь истинный!».

 

 Осенью домашние гуси безпокойны, будто сговариваются между собою. Но никогда не договорятся и никогда не улетают. Так, побегают, крыльями помашут и к Октябрьским праздникам по нож.

 

 – Будь сам хорош, все хорошими будут.

 В больнице да в темнице головушка горькая.

 

 – Банщица: «До Троицы веники не ломают. Ломают на Казанскую. Не облетают, душистые. В бане летом жарынь непомерная, а потом жару легко переносить. Старухи мало парятся. Сядут в парилке в угол да сопят. Им и хорошо. Нервы лечат. Живут потом не нервенные.

 

 – Бросай курить. Семечки погрызывай. Бросай, чего в этом хорошего?  

Оправдываюсь:

– Да у нас сосед с войны пришёл. Безрукий. Я ему цигарки завёртывал, так и приучился.

 

 – Какая власть, такая масть. Кто силён, тот и волен. Не жалей, прими сироту. Один гусь всё не поклюёт. К старости от приёмыша добро будет.

 

 – Семья как мир. Мы плотно жили. Старший вырос, выстроил домик, тут ему и поместье. Не хотел далеко от нас. Все вместе и душа на месте.

 

 – В город приедешь в гости, они сразу по магазинам с сумками забегали. В деревне всё своё. И как стали хорошо жить, когда после войны воспрянули. А тут этот кукурузник. Одворицы обрезАли, скот резали. Так ведь и армию убивали, корабли переплавляли. Такой пузырь.

 

 Когда женщина, идущая навстречу, спускается с лестницы, она красивее, чем когда поднимается навстречу. А в метро её отражение в стекле притягательней, чем наяву.

 

 В книжных магазинах обычно прохладнее и спокойнее.

 

 – Кольцо хочу жене подарить.

 – Надо с пальцем приходить, чтоб потом не бегать, не переменивать.

 

 Водитель автобуса сердито пеняет вошедшей женщине: «Так вас и давят, а потом нас по три месяца таскают». Она оправдывается: «Боялась не успеть, вы же бы уехали». – «Я всегда жду». – «Правда? Надо же!».

 

 – Я иду, а мне навстречу трактора да трактора. Эх, почему любовь не лечат никакие доктора?

 

 В селе у нас женский пол терпеть не мог слова «девки». Тут же обрывали: «Девки на барском дворе коров доят». Думаю, это ещё от времени отмены крепостного права.

 

 Петух один – куриц много. Сколько же романов у него за день. И он, вроде, ко всем внимателен. Но каково бывает курочкам, когда он выделит какую-то одну. Горе им. Но и ему вскоре секир-башка. Всех надо было любить, думает он на плахе.

 

 – Вот забызела, вот забызела. – То есть заупрямилась, закапризничала. Но упрямиться можно молча, а бызеть надо со звуком. Видимо, тюркское.

 

 – А за что вы так евреев не любите?

– Не всех же. Кто о золоте и власти не мечтает, тех уважаю. Да золото и власть зачем во гробе?

 

 Женщина другой: «Эта Милька вся из себя. Вся в маникюре. В лучшем случае в хирургических перчатках две кружки помоет. И вообще она – бэ в квадрате». – «Давно!» – поддерживает вторая. Третья помоложе: «А что это такое?» – «Не всё сразу. Ещё узнаешь».

 

 Мужчина в белом свитере и в чёрной бабочке поверх свитера. Посредине бабочки крупная стеклянная брошь. Изображает экстрасенса: «Не скажу, что всю вылечу (речь о тёще), но голову освежу. Она как спит? Головой куда? Ногами надо на запад. Окно сегодня расшторь. Нет, ногами надо на восток. Кровать у неё вдоль стены? Или поперёк?».

 Такой идиотизм покорно выслушивает другой мужчина.

 

 «Чёрный человек» Есенина – алкогольная галлюцинация. Ибо он у него был не снаружи, а внутри. Не «что ты, ночь наковеркала», а вся жизнь.

 

 Гоголь сломался на поиске идеала. Где его взять: един Бог без греха.

 

 «Лень больше грех, чем гордость»? Надо же, а я ленивый.

 

 – Рассчитай меня, контора, хватит, поработала.

 

 Общество ещё может признать свою вину перед человеком, государство никогда. А ведь то, что природная одарённость человека не раскрывается, потому, что он только и думает, как бы заработать, это прямая вина государства. И вообще оно безжалостно. Выпило оно у тебя все жизненнее силы и выпинывает. А ведь могло бы благоденствовать, будь поумнее.

 

 Старухи на лавочке. «Ну, у тебя халат! Не жалко было столько пуговиц пришивать?» – «Ак я специально. Налетит какой охальник, так не скоро расстегнёт». «Так охальник-то просто раздёрнет». – «Да с чего? Смотри, материя ещё довоенная, нитки суровые». «Броня!» – «Можно и так сказать».

 «А с ножом набросится?» – «А я с костылём!».

 

 Генерал на мотороллере.

 Аптека, записка: «Звонить. Стучать».

 «Ввиду болезни киоск не работает».

 Трагедия моего времени в нехватке времени. Так-то так, но как же этого времени хватает на трату времени?

 А в Москве такая теплынь, будто завтра совсем не декабрь.

 

 – Слушай, я коротко. Я пьяный, ты меня лучше понимаешь, чем я говорю, слушай. Привезли нас в квартиру, там односпальная кровать. Её-то родители говорят: это для Шурки, на двуспальную сам заработай. И вот, я сплю на полу, Шурка на кровати, и все равно стала пузатая. Шурка-то. Понимаешь аллегорию?

 

-----------------------------------------------------------------

 БЫЛО У МЕНЯ любимое дерево – черёмуха. У неё один сук отходил в сторону и у него ещё у самого по сторонам два сука. Вроде как кресло. Я любил в этом кресле качаться. Время шло. Сук толстел медленнее, чем я прибавлял в весе. И однажды он сломался.

 Мораль: надо вовремя прощаться с игрушками.

 

 – АППАРАТ БЫЛ самогонный – чудо техники. Труба стальная на сто пятьдесят, змеевик, штуцер вывел в воду. Работал аппарат – зашибись! Его сосед попросил, когда я по контракту уезжал. Вернулся, где агрегат? Говорит: не знаю, не брал, не помню. Конечно, соврал. И что? И спился.

 Помнишь, был кубинский ром? Семьдесят градусов. После него водка как вода, а после моего ничего не захочешь. Я как: беру бидон сорокалитровый, ставлю брагу. Но не пью – такое не по мне. Бражку перегоняю, спиртомер говорит: столько-то. Мало – опять перегоняю. Идёт под сто. Очищаю молоком. Засыпаю изюмом. Выдерживаю в прохладной темноте. И пробую. Рюмку-две. Но, чтоб, когда пьёшь, не дышать. Спирт пил? Ну да, но он же обжигает, а тут горячий удар во все части организма. Всех микробов сверху донизу переколотит. Вот сколько мне лет? А почему так? Вот и думай. Без очков газету читаю, хотя я их не читаю: одна брехня.

 

 А ВОТ ЗА ЧТО вятским так не везёт? Взять хотя бы эту болевую точку – флаг над рейхстагом. Ведь доказано уже, что первым водрузил флаг именно вятский солдат Григорий с прекрасной фамилией Булатов. А какое у него красивое лицо! Именно лицо молодой победы. А числятся, всем известны, знаменосцы Егоров, и из угоды вождю, грузин Кантария. Несомненно, прекрасные воины, и слава Богу, что прославлены. Но а Григорий Булатов? Очень много я прочёл о нём, много слышал. Ещё в 70-е, когда он был жив. Ему лично маршал Жуков обещал помощь, и даже была встреча со Сталиным, но всё кончилось тем, что Сталин умер, а Жукова Никита задвинул в Свердловск, потом в Одессу.

 А Булатову каково? Не над курятником флаг. Стал попивать. Смеяться над ним стали, прозвали – Гришка-рейхстаг. А потом, потом, я уверен, его, как и Есенина, всунули в петлю. Пустили слух: сам, по пьянке, полез. Мешал пропаганде. Остался в легенде.

 А недоступный Эверест по недоступной стенке прошёл вятский альпинист Шабалин. Кто это знает?

 

 ЗЛОБНЫЙ, МСТИТЕЛЬНЫЙ хохол – вот кто Никита Сергеевич Перельмунтер. Матерился страшно, советов не слушал, деньги страны гробил, армию убивал, Россия при нём обнищала. Боролся с культом личности Сталина? Портретов Сталина в 1952-м году в «Правде» было шесть. А Хрущёва в той же «Правде» в 1964-м 147. У кого культ? Был фильм в 60-х «Русское чудо». И тогда выпустили свинью (кто-то) на Красную площадь и на ней было написано «русское чудо». За хлебом очереди.

 И ещё его оправдывают. Очень покоробил Михаил Ромм: «Забудутся и Манеж и кукуруза… А люди долго будут жить в его домах. Освобождённые им люди». Полная дикость. Входили в шлакоблочные хрущобы под потолки в два метра пятнадцать сантиметров на, самое малое, три поколения, вот в чём штука. И за это говорить спасибо? И кто вырастал в таких домах?

 

 А ВЯТСКИЕ В ПРЯМОМ смысле (и сибиряки) спасли Москву. Северо-западный фронт – самое кровопролитное место войны. Тут они и были. Мы с Гребневым были около Ржева в Полунино. В одной могиле, где его отец, больше десяти тысяч павших. Только в одной. А их там сотни. Не зря же у Твардовского именно сказано «Я убит подо Ржевом, в безымянном болоте».

 

 БАТЮШКА: – Хочешь насмешить Бога, строй свои планы.

 

 ЛЕТОПИСЕЦ – ЭТО НОРМАЛЬНО. А летописица? Нет, не женское это дело. Прижились секретарши, машинистки, поэтессы (да и то хотят, чтоб поэтами звали), и все эти директрисы, а, например, референток нет. Хотя ассистентки есть. Оппоненток нет.

 То есть язык сопротивляется тому, чтобы женский пол изменял своему назначению: колыбели, детям, плите. Хотя и тут. Повар второй категории звучит, а повариха первой не очень.

 

 ВОЛОДЯ БОГОМОЛОВ, знакомы с ним лет тридцать, не может без хозяйства. А мог бы и без козочек и без курочек, без теплицы. Нет, любит. Да и внуков поддерживает. Живёт в самодельной хибаре-развалюшке на окраине Балашихи. Всё время боится, что выселят. Хибарка же его нигде не числится. Как и участок.

 – Это же у меня экология стопроцентная. А купи в магазине овощи. На них же нитратов туча хренова.

 Он уже на пенсии. Но на работе без него не обходятся. Электрик. Да и вообще, всё может. Кстати, любит читать. Слушает радио «Звезда».

 – Где вот мне коз пасти? Робинзону Крузо что? Весь остров его. Подоил коз с утра, выгнал, дал пинка и спокоен.

 Часто про детей говорит.

 – Они через маму в мой карман лезут. – А мама детей, его жена, уже давно лежит болеет. И на неё тоже нужны средства. – Я с ней вожусь, это мне расплата за тёщу. Тёщу я не любил. А за что любить? Вот я пошёл косить, даёт узелок: «Тут тебе обед». Сорок соток, представляешь? Жарища. Намахался косой, обедать. А она завернула сало солёное и яйца вкрутую. Что это такое? Это смертоносный груз для желудка. Хорошо, там был ключ с холодной водой. Но ведь тоже – резко охлади разогретый организм, заумираешь.

 Раньше он и курил и выпивал покрепче. Сейчас борется, и успешно, за трезвость. Если не перепьёт, то и не закурит. Меряет давление. Купил аппарат. Носит с собой.

 Володя служил в Германии. Нахватался немецких слов, особенно часто говорит: «Морген, морген, нур нихт хойте» – то есть: завтра, завтра, только не сегодня. Но он не лодырь. У меня постоянно проблемы со скважиной, хотел уже от неё отступиться, к соседям за водой хожу, но Володя добивается, чтобы вода была своя.

 Всегда любит поговорить на темы политики и религии.

 – Слышал по радио, что проблема мира решена. Как? Все, хоть и разные и из разных мест, но как только пойдут к Богу, то и встретятся.

 – Но они же к разным богам пойдут, к своим. И опять разойдутся.

 – Пожалуй, что да. Да. Хохол смеётся, еврей плачет. Русский смотрит, хохол скачет.

 – Как хорошо, москалям и скакать не надо.

 

 СОБОРНОСТЬ СОСТАВЛЯЕТСЯ из общинности (социальное), из артельности (труд), из прихода (духовность).

 

 СЕМИНАРИСТ ПЕРЕД ЭКЗАМЕНОМ в карманы своей рубашки помещает два образочка Божией Матери. Ликом к себе образ «Прибавление ума», ликом к преподавателю «Умягчение злых сердец».

 

 ЛЮДИ ОБЫЧНО мыслят фактами, понятиями, философы категориями, православные Заповедями. Вот бы соединить.

 

 СПАСИТЕЛЬ ВОСКРЕС, ВОЗНЁССЯ, теперь дело за нами.

 

 ОКОЛО ПНЯ:

 – Дерево было сосна. Лет… сто как минимум. И вот пень.

 – Но ведь, если б не спилить, сгнил бы на корню. А так – служит где-то кому-то в качестве чего-то.

 – Чего-то?

 – Но обязательно полезного. Дом, мебель, дрова.

 

 В ДУШЕГУБКЕ, в газовой камере все умерли. Только сидят четверо, в карты играют. Полицейские потрясены, как это так? – «Так мы же кирово-чепецкие».

 

 В АРМИИ:

 – ДОКЛАДЫВАЕТ командир отделения Козлов.

 – Рапорт принял. Командир взвода Баранов.

 

 ВМЕСТО КРИКА: «Подъём» – дневальный, призванный из Средней Азии, кричит: «Рота, кончай ночевать!».

 

 НА ПРИВАЛЕ в мокрую погоду роется в сумке, бормочет:

 – Я помню ваши незабудки и вашу согбенную стать. Да, брат, страшнее, чем обутки, носок шерстяный потерять.

 

 – КТО БЫ О ЧЁМ БЫ тебя бы ни спросил, сразу спрашивай: с какой целью интересуетесь?

 – Так на хрен же пошлют.

 – А ты тут же: с какой целью посылаете?

 

 – ИСЦЕЛЕНИЙ В ГОРОХОВСКОМ источнике был страшенное количество. Одна женщина была – невралгия сильнейшая. Выкупалась – прошло.

 – Надо записывать.

 – А чего записывать? Кто верит, тому чего говорить?

 

 РАСПЛАЧИВАЮСЬ В СЕЛЬСКОМ магазине. Мелочь из кармана просыпалась. Продавщица: «О, сколько денег насеяли». – «У вас хотят остаться». «Конечно, мало купили».

 

 СОБРАНИЕ. ГОЛОСУЮТ: «Кто за?» – «за» президиум и ещё первый ряд. «Кто против?» – несколько из последних рядов. «Кто воздержался?» – тоже несколько. «А кому всё пофигу?» – все отстальные.

 

 – Я ЛЮБЛЮ, КОГДА пылает, я люблю, когда горит. Я люблю, когда мой миленький слова мне говорит.

 Несомненно сочинено женским полом. Любят, дурочки, ушами. А зря.

 – Округа листвой шелестела, сияла, звенела, цвела. Своё соловьиное тело любимая рядом несла.

 Это, конечно, мужская рука. И далее:

 – Года летят, года свистят. И всё страшнее вести: нам на двоих сто пятьдесят. А надо каждому по двести.

 Вариант: «Года летят, года свистят. Весёлый счёт, ребята. Нам на двоих сто пятьдесят. – С закуской? Маловато».

 

 «КТО ЖИТЬ торопится, тот чувствами смешит».

 Стал поскромнее – станешь постройнее.

 Поэт: «Извините, мало работаю». Мы: «Но кто-то же должен слушать соловьёв».

 Стихи старухи: «Я дальше бани не была и слаще свёклы не едала».

 Стихи в газету. «Покушение кошки на воробья. Но он вспорхнул и улетел. Остались пёрышки на ветке. Он тоже, как все мы, хотел порхать под солнцем пятилетки».

 

 НАШ ПАРОЛЬ и наш отзыв: «Христос Воскресе! – Воистину Воскресе!». И всё. И можно, пусть не знаком ещё, уже идти с ним в разведку.

 

 В СЕЛЕ БОЛЬШОЙ Порек снесли церковь, поставили памятник воину-победителю. Приехали с батюшкой и главой администрации говорить о возрождении церкви. На старом месте, ибо Ангел-хранитель поставлен тут при освящении. Встретили нас… враждебно. «Не дадим сносить». – «Да не сносить, переставить!». «Все равно! Не дадим менять историю!».

 Так и воспротивились. Стали строить на новом месте. И доселе строят. И всё не ладится. Спрашиваю: «Зачем же не хотели на освящённом месте строить»? – «Да вот и пойми нас».

 Такая история.

 

 ГАИШНИК ВИДИТ: мужик пасёт козу на асфальте. «Ты что, она же у тебя сдохнет». – «Ты же не сдох. А тоже на асфальте».

 Поймали пьяного водителя. Мороз. «Отворачивай номера» Отворачивает. Сами пошли в дежурку греться. Он пришёл: «Нате». Бросил номера. Вышел. И уехал. Они глядят – номера-то отвернуты от «Урала».

 

 ЧИТАЕТ, СПОТЫКАЕТСЯ, забывает прочитанное. Ему: «Не торопись, не посевная».

 

 «КОГДА ВИСИШЬ на верхотуре, лукавым мыслям места нет. И места нет литературе: кругом сияет Божий свет».

 «Вождь токовал навроде глухаря, а нам-то что, глушили втихаря».

 

 МАЛЕНЬКОГО МАЛЬЧИКА не взяли в «крестный поход», он плакал. Бабушка сшила ему маленький рюкзачок. Собрала внука, положила хлебушка, пачку вермишели, кружку. И внучек стал ходить в «крестный поход» от бабушки к бабушке.

 

 СХВАТИЛ ЗА ГРУДКИ: «С какой стороны шваркнуть? Видишь кладбище?» – «Вижу». – «Видишь, расширяется?».

 

 РУССКИЙ И, ОПЯТЬ же, еврей носят воду. Надо принести определённую норму. Русский берёт коромысло, на него вешает два ведра, в руки берёт ещё по ведру и выполняет норму за три раза. Ему просто лень заниматься неинтересным трудом. Сделал урок и садится. И сидит. У всех на виду. Еврей носит долго и понемножку, в маленьком ведёрке. Туда-сюда. Тоже у всех на виду. И всем кажется, что русский лентяй, а еврей старательный.

 

 В УБИЙСТВЕ ЦАРЯ две измены: измена замыслу Святой Руси, возглавляемой Божиим помазанником, и измена Вселенскому назначению – хранить Православие. За что нас после этого жалеть?

 Если хотим существовать дальше, надо вернуться в образ Православного царства. Не иначе.

 

 КТО НА ЧТО уповает в разговорах о крепости России. На экономику? На экологию? А надо прежде на нравственность. Тут вина и человека и общества, что в России многое идёт не так. А более всего – вина государства, его использование человека как рабочей скотины.

 

 ПОЛЕ НАЧАЛА сексуального «воспитания» (начало 90-х), венерические болезни увеличились в пятьдесят раз. (Скрываемые факты.)

 

 – А ПРИНЕСИ-КА ты мне то-то и то-то. – Может, тебе ещё носки постирать? Или двери в рай открыть?

 

 – ДЕВКА УЛИЦУ мела, старичка подобрала. Увидала её мать, его стала отбирать. Присудили на суде: старичка вернуть семье.

 

 – Я КОГДА-ТО БЫЛА молодая, мне в окошко светила луна. Появилася прядка седая и луна мне теперь не нужна.

 

 ПОТРЯСАЮЩЕ У ФЕТА: «Когда дыханье множит муки, и было б сладко не дышать». У него же: «Как беден наш язык: хочу и не могу».

 И особенно это: «Где слышишь не песню, а душу певца, где дух покидает ненужное тело, где внемлешь, что радость не знает предела, где веришь, что счастью не будет конца».

 Это подходило к выступлениям иеромонаха Фотия. Ездил с ним и в Ташкент и в Краснодар.

 

 ДУША НАША, по Платону, родилась в царстве вечных форм, образцов существующего, и на земле ищет их подобия. Только мудрые видят в бегущем блески вечности. («И песен небес заменить не могли ей скучные песни земли».)

 

 – МОЮ МИЛОЧКУ венчали, я на паперти стоял. Повенчали, вдаль умчали, я ей ручкой помахал.

 

 ЖЕНЩИНЫ ЕЩЁ немного держатся кухней, но головы внутри уже провентилированы. А сверху опульвелизированы. И всё тем же – самомнением.

 

 – КОГДА ПИСАТЕЛЬ придумывает чувства, это хуже, чем обычное враньё.        

 

 «ОТ ПРАВИТЕЛЯ требуется поощрять делающих добро и заграждать путь невежеству безумных людей» (1-е Петра, 2-14).

 «И если праведный едва спасается, то нечестивый и грешный где явится?» (там же, 4-18). И: «страдающий плотью перестаёт грешить» (4-1).

 Да, так. Слыхивал не раз от старух: «Ой, давно не болела, грешница, Бог забыл».

 

 ХУДОЖНИК: – НЕТ, я за то, чтобы снова жениться. Это служение искусству, обновление жизни. (Потом его жёны передерутся и его быстренько загонят в инфаркты и инсульты.)

 

 ВЯТСКОЕ. ГРУППА «Пересмешники»: «Я скажу, ребятушки, лучше нету Вятушки… Когда вятские гуляют, вологодские молчат»… «Всю Россию я объехал, но у нас, на Вятке, хоть живём мы хуже всех, но мозги в порядке»… «У меня двенадцать женщин и все довольнёхоньки»…

 

 БАТЮШКА: Позвали отпевать большевичку. Угорела. Дочь её над гробом укрепила портрет Ленина и поставила свечку.

 И почти такое же: на могиле, на чёрном мраморе изображены игральные карты и сверху надпись: «Я – пас».

 

 «РЕКА ВАЛА честь ей и хвала. А за что ей честь? Впадает в Кильмезь».

 

 НАУКА, ТАК ЕЙ приказали, отодвигала надежду на Бога. Но наука уже начинает говорить о Боге.

 

 «А Я, АНЕЧКА, родился в раю» (из письма внучке). Она: «Дедушка, если будет пожар, я вынесу икону».

 

 МОЖНО СОЛНЦА не замечать, оно же от этого не исчезнет. Так и Господь.

 

 КАК СТРЕМИТЕЛЬНО приходит самый длинный день и как медленно приползает самая длинная ночь.

 

 РОССИЯ НЕСЧАСТНА? Но я счастлив, что живу в ней.

 

 МЫ ШЛИ Великорецким Крестным ходом, и имена друзей в своих сердцах несли. Друзья, идите со своим народом. Пришёл июнь, а мы без вас пошли.

 

 ПОСЛЕДНЯЯ ПОЕЗДКА с Распутиным на его родину. Тесно в микроавтобусе. Ехали больше двенадцати часов. Уже снег. Крестовоздвиженье. Знакомый паром. Выступали. Валя выступал, сбился. На обеде: «Всё, отъездился, был последний раз». Вернулись в третьем часу ночи, в шесть вставать на самолёт.

 До того искали могилы Маруси и Светы. Он очень переживал, что не помнит. Нашли. Внизу трасса. Шумно.

 Горечь от того, что ничем не помочь. Только молитва.

 

 – ВСЮ ПШЕНИЦУ за границу. Нам кино да радиво. Всю мякину люди съели, жизнь настала нА диво.

 

 – ДА, У ТЕБЯ было трудное детство.

– У меня его (плачет) вообще не было.

 

 – НЕОБХОДИМО КОРРЕКТНОЕ освоение культурного потенциала накоплений классики.

 – Дети-то, блин, уже по фене ботают, а вы всё с классикой.

 

 САН САНЫЧ:

– Я им говорил: «Вы меня в партию примите, я вас всех изобличу».

– Не приняли?

– Нет, конечно.

 

 ОТЦА НАШЕГО, тятю, расстреливали. Только не помню, кто: красные или белые. «Давай лошадей!» – «Я же отдал одну, а у меня только две. А семья как будет?». «К стенке!» – офицер кричит. Потащили. Тут мама нас всех вытолкала во двор, пошвыряла к ногам отца, кричит офицеру: «Всех стреляй!». Ну, он всё-таки опомнился.

 – И ты это помнишь?

 – Смутно. Старшие рассказывали.

 

 ТЕРПЕНИЕ – ЭТО характер, воля, заставить себя отказаться от чего-то или делать нужное, хотя бы и неинтересное. Бог терпел и нам велел, это из детства.

 А смирение? Это шаг вперёд. Это, слышал от А.И. Осипова, постоянное памятование своих грехов. Если так, то я очень смиренный. А постоянным памятованном можно себя и затюкать.

 

 – ГАРМОНИСТУ ЗА РАБОТУ позолоченный мундштук, одеяло-покрывало и ребёнков сорок штук.

 

 – МУЖИЧОНКА БЫЛ у нас, трус и пьяница. Но похвальбишка. Вот чего-то он не то сказал другому пьяному. Тот ему поддал. Мужичонку оттаскивают жена и тёща. Он вроде как рвётся из их рук и кричит: «Пустите меня! Пустите! Всех убью!».

 

 – ТАКАЯ ХАЛДА была, прости за грубое слово. На мужиков вешалась. Курила тоже. Что говорить. И у неё была одна шутка, всегда произносила: «Я не имею ни мужа, ни детей, ни других вредных привычек». Смешно?

 – А где она теперь?

 – А это уже не смешно.

 

 УМНАЯ ЖЕНА постоянно держит мужа в виноватых. Виноват во всём и виноват только он. Не то сказал, не туда пошёл, не с тем встретился, не так оделся. Не то вспомнил. Не то подумал. Не так на неё поглядел… То есть кругом виноват. Не прав ни в чём. Если он умудряется доказать, что хоть в чём-то прав, хоть в чём-то не виноват, жена тут же заболевает. И в этом, конечно, виноват опять же он.

 Интересно, что при этом он считается главой семейства.

 

 – БЫЛ ВЕЛИКИЙ поэт Ермил Костров. Не зря же именно с ним, а не с графом Хвостовым Суворов дружил.

 «Да здравствует Екатерина, торжеств и радостей причина! …Слеза вдовиц, сирот вздыханье, гонимых вопль, несчастных стон, в суде обидимых стенанье, возвысятся. Предвечный трон за них Творцу и всей природе, законам, разуме, свободе обязан тот воздать ответ, кому и суд и силу властну ко благу всех, ко благу частну вручил Божественный совет…».

 Это Кострова Ермила. Наш современник продолжил: «Для нас ничтожна тяжесть санкций, и зрю я близость той поры, когда америк, англий, франций правители, закончив танцы, провалятся в тар-тарары».

 Эстафета в поэзии подхвачена. Дело за правителями.

 

 Три четверти века, легко ли! Но если нормально, то и не тяжело. Тут главное молиться, чтоб никому в тягость не быть. Да ещё вытерпеть нападки на Россию, коих впереди великое множество…

 То, что Россия всем мешает жить, это точно. Не последние же недоумки, понимают, что желудком и комфортом жить – дело гиблое для души. Спасение в подражании духовному пути России.

 

 ИЗ СЕКРЕТНЫХ ДОКУМЕНТОВ ЦК КПСС извлекли и дали для прочтения обсуждение моей повести «Повесть о том, как…».

 Видимо, они были настолько далеко от жизни, что шарахались от признания критики недостатков даже в малых дозах. Не свергал же я систему. А пьянство, воровство, взятки, безпамятство, преступность, бездрожье что скрывать? Они от этого исчезнут?

 Это 1 марта 1983 года. А в 1981-м обсуждали, тоже на высшем уровне, повесть «Сороковой день».

 Я и понятия не имел, насколько известен «в высших эшелонах».

 

 САЛОНИКИ. 2300 лет. Царь Кассандр назвал в честь красивой сестры Фессалоники. Да, очень красивый город. Море, история. Церкви. Памятник Македонскому. Раскопки. Апостол Павел называл город Золотыми воротами, через которые идёт в Европу христианство.

 И как выжил город? Господь спас. И его святые. Святой великомученик Димитрий и друг его Нестор, и другие. А нападений! Готы с севера, авары от Карпат и какие-то, видимо для того времени сильные племена (народы) драгувиты, сагудаты, велегезиты, валуниты, верзиты (не уверен, правильно ли записал на бегу). Крестоносцы-католики (1204 г.) грабили. Юстиниан принёс византийство. Венецианцы (1430 г.) обманули, сдали туркам. 1453 год, пала Византия (Константинополь)… и ничего – живы Салоники.

 Да, хотелось бы ещё побывать. Но уже не бывать. Но помню так ощутимо позднюю осень, будто свежим ветром Средиземноморья дышу. И ставлю свечечки в нишах уличных часовенок. Из них так отрадно идёт свет и тепло.

 А сколько других мест, городов в памяти! А если бы их не было? И что? Не знаю. Может быть, я за всю родню должен везде побывать? Не знаю. Надо ли для спасения? Есть же книги, храм. А все равно бы, чувствую, тянуло бы к Святым пределам, как в отрочестве тянуло в дальние края. Всегда, в мальчишках, смотрел на восток, на уходящий из села Великий Сибирский тракт как на начало путей в большую жизнь.

 

 ДЕТИ МИЛЫЕ, что ж вы такие лодыри? От чего это вы так устаёте, что только игры вам интересны. Работать надо! Посмотрите вокруг – все работают. Все! Муравей тащит в муравейник сухую хвойную иголку, скворец ищет для детей еду. Бабушка и дедушка всю жизнь не разгибаются.

 Деточки, а для чего у вас ручки? А глазки? Чтобы дела делать, чтобы умнеть. И они хотят работать, а вы их заставляете лентяйничать. Отвыкнут – пропадёте.

 

 ТЯЖЕЛО БОЛЕТЬ, тяжелей того над болью сидеть. Мудрейшая пословица. Чем ты поможешь? Только состраданием. Другие (при деньгах) откупаются дорогими лекарствами, передачами. Хорошо, если больной православный. «Ничего мне больше не надо, – говорит он. – Посиди немного, да иди по своим делам». – И крестит вослед. И утром звонят – ушёл.

 

 В ВАВИЛОНСКОМ И ЕГИПЕТСКОМ пленении евреи тоже многое, как и мы в советском, потеряли. Но они возрождались быстрее: находился у них и Моисей и Иисус Навин. Нам понадобилась Отечественная война.

 Что говорить: три поколения умирали, уходили «греть землю» не освобождёнными от грехов. Это же становилось проклятием многих родов, племён, народа.

 Сотни и сотни разваленных, разрушенных, осквернённых храмов видел я. Горе народное. Лишь Господь незримой епитрахилью и своими часовыми, ангелами-хранителями алтарей укрывал наши страдания. Терпеливо ждал покаяния.

 И мы пойдём «землю греть», но уже не как предыдущие. Одно дело могилы атеистов, о них не говорим, другое могилы не отпетых умерших. От того и страшно было ходить на кладбища: много на них обитало нечистой силы.

 

 ТАНК ПО-АРАБСКИ дабаба. Магомед Ахмедов предлагает палестинцам называть его «Дабаба-34». Оживление.

 

 – ТАКСИ ИЛИ ВОДКА. Что быстрее развезёт?

 

 СЕДЬМОГО НОЯБРЯ Штирлиц надел красные трусы. Не мог же не отпраздновать день Октябрьской революции.

 

 В ДЕТСКОМ САДУ. Дочка с возмущением рассказывает о девочке-врушке. «Мы её зовём «Честное слово – врать готова». Ещё говорит, как они хором разучили речёвки «Привет от старых штиблет» и «Если б можно было, я б тебя убила». «Кто писал, не знаю, а я, дурак, читаю». Откуда это? Не учат же этому. Кто-то принёс, сказал, а оно цепляется.

 Последнее выражение, оно очень издавна.

 

 МАМА О КОМ-ТО: «Ой не глядели бы глаза, уши бы не слушали». И ещё: «В войну ни на чём, ни на чём выжили».

 

 И ОПЯТЬ НЫНЧЕ пожил в своём домике три ноченьки. Только три. Сижу в Москве, а домик там. А я уже почётный гражданин и района, теперь и области. Что мне с того? А то, что жить от этого тяжелей. И троицкий домик сиротка без меня, и никольскому домику грустно.

 Но особенно дому детства-отрочества-юности. Это обо мне у Фета: «Знать, долго скитаться наскуча над ширью земель и морей, на родину тянется туча, чтоб только поплакать над ней». Да, тянулся, приехал, только и поплакал, и дальше потянулся. Вроде и никакого отдыха, а все равно на душе чуть полегче.

 

 – ХОРОШО, ТОВАРИЩ, пляшешь, хорошо стучишь ногам. Я желаю тебе выплясать сударушку с рогам.

 – Спросил я у собравшихся сюда: «Но где же у Валеры борода? Без бороды нет признака мужчины». Сказал Валера: «То моя беда».

 

 ВАТИКАН ДЛЯ ЕВРОПЫ как КГБ для СССР.

 

 САМАЯ СТРАШНАЯ ссылка в любую страну, будь она трижды сытая, и пусть даже язык ихний буду знать, все равно засохну: это будет всего лишь язык общения, а не крови. (Застрял в аэропорту, в Европе.) Пригодился немцам, сказав, что багаж выдают не «хир», а «дорт», был отспасибован. «Данке шён, гросс данке». Такая тоска.

 

 О СОВРЕМЕННОМ ПОЭТЕ 70-х Василий Фёдоров: «Вещает он и Умно и глубоко. Но странно слышать сытого пророка».

 

 БЕЗОБРАЗНАЯ ПАРОДИЯ Александра Иванова на Юрия Кузнецова. Юлия Друнина резко заступилась. Помню её на встрече с литбъединением Московского круга ПВО. 61-й год. То есть ей ещё далеко до сорока. Красавица. Знаменита. С интересом смотрит на нас.

 А самоубийца. Страшная участь.

 

 В «ЗАВЕЩАНИИ» Юрия Кузнецова: «А ложь свою я завещаю миру. В тени от облака мне выройте могилу».

 Я ему дал рекомендацию для вступления в ряды КПСС. Помню, шли в райком. Он серьёзно сказал: «Это нужно». Нужно, объясню, для публикаций. Так и коммунисты, и Шукшин, и Белов, считали. И коммунисты Солоухин и Тендряков. А вся противоположная сторона всегда была партийной.

 

 ИЗ ТОГО ЖЕ ВРЕМЕНИ: «Писателей-начальников (был даже термин «секретарская литература») критиковать при жизни нельзя, а после смерти не за что».

 Когда я стал секретарём Правления СП СССР, Астафьев сказал: «Ну, с тобой покончено: неприкасаемый». Вскоре меня обругали, он встретил, поздравил.

 А потом и вовсе для иностранцев непонятно: я и член партии, и большой начальник, а меня не печатают. Как так?

 

 ПРИПИСЫВАЮТ БИСМАРКУ: «Русских невозможно победить, но русским можно привить лживые ценности, тогда они победят себя сами». И ещё, ему же приписывают (некогда проверять): «Коммунизм – неплохая теория, но надо испытать его на народе, который не жалко».

 

 АМЕРИКА И РОССИЯ: белая страна – белый президент, чёрная страна – чёрный президент.

 

 СО СТАНИСЛАВОМ в Минске. Номер на двоих. Просыпаюсь, записка: «Володя, умоляю, не буди меня, я буду спать до обеда». А надо быть на пресс-конференции. Пошёл один, написавши ему: «Не я ль считал, что жить устал, что песнь моя уже пропета? Но вот – России нужен стал: храню покой её поэта».

 Тому уже лет двадцать, а казался себе старым. Так, кстати, и было. Но в старости одно хорошо, то, что она проходит. Или лучше сказать: она, как и молодость, не навсегда.

 

 БОЛЬШЕВИКИ, КОММУНИСТЫ и буржуазная Европа близки, ибо обезбожены. Протестанты хотят жить «упакованно», большевики и коммунисты народ этим покупают.

 Ничего от такого сервиса не получилось, все недовольны и поневоле сдвиг России к Богу. Запад видит и старается успеть прилепиться: давайте Пасху праздновать в одно время. «Чуют правду».

 А то всё им казалось: «непогрешимый» их папа ввёл непогрешимый календарь.

 

 СТАРАЮТСЯ УЧЁНЫЕ, чтоб человек жил долго. А зачем жить долго? Чтоб жить долго? А зачем?

 

 МОИСЕЙ ПРЕДРЕКАЛ о рассеянии евреев, но и о будущем их соединении. «Тогда соберёт даже от края неба». Вот и 1947 год. Но что-то не все стали собираться.

 

 ДЕВОЧКА В ВОСКРЕСНОЙ школе: «Жены-мироносицы, они мир принесли».

 

 – НА ПЕРЛЫ ПОПЁРЛО, слушай: «Мне всё опостыло, такие дела. И жизнь мне не мИла, мне Мила милА. Как? И: – В апрельской неге всю ночь живём: то дождь со снегом, то снег с дождём. Или: – Когда был я с деньгами, мне как то забыть? Но их у меня начинает не быть».

 

 СТРОЙБАТОВЕЦ, ПИСЬМО домой: «Ветер здесь такой, что танки и трактора сдувает, идут против него зигзагами».

 

 ИЗ КЛАССИКА: «Ты помнишь ли, филолог мой, как розги ум твой возбуждали?».

 

 ПСИХОЛОГ-АНАЛИТИК: «Учтите, что устремлённость исключает широту логического мышления». (Зачем записал?)

 

 ПЕРВЫЙ УРОК на педпрактике. Волновался до ощутимой дрожи. Много сидит в классе с кафедры педагогики и студентов. Шестой класс. Лермонтов. «Мцыри». И план урока и конспект составлены и одобрены, поэма выучена, что ещё? Но начисто всё подготовленное забыл, а взять в руки и читать – стыдно. Молчу. Ну, позор! И вдруг изнутри вырвалось, не иначе ангел-хранитель, а не я, внезапно сказал: «Да ведь Мцыри, он же ваш сверстник! А вы смогли бы так? Бежать в горах, буря, змея, барс! Почему он такой смелый? А? Почему? На родину стремился, от того и смелый. На родину!

 И пошёл урок!

 Потом-то видел и то, с чем не согласен, например, что Мцыри «и рай и вечность променял» бы за «несколько минут» пребывания на месте детских игр. В конце концов ребёнок, простительно. А приём ставить учеников в положение литературного героя всегда потом использовал.

 Это вспомнил, когда прочёл в разделе текстов из ученических работ: «В монастыре жили мцыри. Одна мцырь сбежала».

 

 УЖЕ ВЕЧНОСТЬ в 21-м веке, и услышал вдруг о случае, когда ребёнка, очень неспокойного, «затворили» тем, что напоили его водой с замка. Вот так. У нас верили, что ребёнок заговорит, если выпьет воды из колокольчика. Но это даже трогательно. Я, по выражению мамы, «болтал как из колокольчика напоенный».        

 

 ИСТОБЕНСКИЕ ОГУРЦЫ знамениты. Объясняют тем, что на постоялом дворе плату не брали, но просили бросить серебряную монету в колодец, откуда брали воду для засолки. По рассказам, дно колодцев прямо сверкало.

 Это называлось «править воду».

 

 ВОТ ЛЮДИ: верят даже не факту, а тому, кому привыкли верить.

 

 ЦЕЛОВАТЬСЯ – НЕ РАБОТАТЬ – голова не заболит.

 Нетунай – недотёпа. Впросырь – недожаренная картошка. «Горячо сыро не живёт», то есть можно есть (вят.)

 Есть в Кирове умники, которые против возвращения имени Вятка, цепляются за Хлынов. А ведь звание «хлыновский вор», оно нарицательное для всей России.

 

 «ВЯТСКИЙ» ЯЗЫК ближе к китайскому, чем к русскому. Доказать?

По китайски «очень хорошо» – «шибко шанго», а по-вятски «болё баско».

 

 У ОГРОМНОГО КАМЕННОГО черепа из глазниц выпадают маленькие, тоже каменные черепа. Конечно, патология. А говорят: искусство. Ещё бы, это же известный Эрнст.

 

 ДЛЯ РАЗМЫШЛЕНИЯ. Журнал «Огонёк» Софронова красный, журнал «Огонёк» Коротича, посаженного на его место, желтый. То есть полярно непримиримое. А коллектив один и тот же.

 

 ПОБЕДОНОСЦЕВ: «Любая шпана может за деньги открыть газеты».

 Константин Петрович, шпана вашего времени помельче нашей. Они уже славят всякие непотребства. Уже приучили, что разврат – это нормально. Вы ещё могли как-то урезонивать нечестивцев, а мы?

 

 ПАЛЬМИРА. ЗАЧЕМ восстанавливать развалины. Это же уже поверженное язычество. И опять? Вбухать деньги в глупость? В 1889-м был в Пальмире. Да, это чудо света. Полы дворцов, колонны, уходящие в небеса, тут же арабы, верблюды, продавцы якобы подлинных старинных монет.

 И что восстанавливать?

 Почему не возрождаются христианские святыни?

 Да потому, что миром правят как раз язычники нового времени.

 Так же и попрутся в Пальмиру туристы, так же арабы будут за ними водить верблюдов, так же будут подделками старины торговать, и что?

 

 ОТКАЗ ОТ национальных корней – это и есть демократия. То есть с нею засохнем.

 

 – Я В ТЕБЯ втетерился, четыре ноченьки без сна за тобой шеперился.

Пишу письмо тебе я на бересте, как сынок страдает в Бресте.

 

 ДРЕВНЕ-РУССКАЯ литература не давно прошедшая, а недостижимое письмо, соединяющее написание, звучание, значение слова.

 

 ХУДО-БЕДНО советская литература (Шукшин, Абрамов, Солоухин, Тендряков, Проскурин, Астафьев, Бондарев, Чивилихин, Марков, Быков, Личутин, Бородин, Залыгин, Сартаков, Ананьев, Думбадзе, Троепольский, Кайсын Кулиев, Чобану, Друце, Гамзатов, Мустай Карим, Яков Ухсай, Данилов, Кешоков, Гончар… многие, многие другие) держала над страной свод, конечно, не духовный, но нравственный. И это было важно, готовило ожидание литературы духовной. Белов, Распутин – её предтечи.

 Но разве устоит общество с литературой только нравственной? Нет. Духовность нужна. И это доказано гибелью СССР. Сразу многие национальные писатели стали врагами России.

 

 ПРЕДСКАЗАННОЕ НАШЕСТВИЕ лже-мессий, лже-пророков сбылось. Сколько их! Очень активен женский пол. Кормились около старцев, сейчас сами пошли в старицы.

 

 УВЫ, УВЫ, УВЫ! Коротка у нас память. И в давние времена уже это заметили. «Иван не помнящий родства» оттуда. Нас это звание ранило. Нет, мы помнящие, возмущались мы. А вот нет, всё забыли, всё прощаем. Конечно, великану не надо сердиться на карликов, но когда он уже не прежний великан, когда карлики вырастили аппетиты, когда и зубы у них акульи, то надо и обороняться. Щитом веры прежде всего.

 

 ОТЛОЖИЛИ ВСЕПРАВОСЛАВНЫЙ собор – хорошо. Но есть зацепочка. Она именно в том, что не отменили, а отложили. То есть нашествие на нас продолжится. И придёт с новой силой.

 

 ВСЕ КАЗНИ Господни на нас за «отягощение земли», говорила, не помню где и когда, одна старуха, выпало из записей. «Праведники идут по земле легко, землю гладят, а грешники топчут, тяготят землю, ей тяжело и она временами тяжесть стряхивает».

 

 О НЫНЕШНИХ ВРАЧАХ: мы хотим вылечиться, а они хотят лечить. Деньги вытягивают, больше-то что. Ну не все, конечно.

 

 ТАЛАНТ НЯНИ в детском саду. Кормит детей манной кашей. «А кто быстрее всех съест, у того на тарелочке будет цветочек». – Так говорила, так как тарелочки были с узорами. Петенька съел быстрее всех, глядит, а цветочка-то и нет. У него прямо слёзы: обманули. Нянечка тут же находит выход, берёт его тарелочку: «Смотрите, а у Пети тарелочка как сливочное мороженое!».

 И второй случай. В детсаде утренник, все девочки в нарядных платьицах. Лидочка одета в широкое желтое. Над ней смеются. Нянечка тут же: «Да вы что, миленькие? Лидочка наша как солнышко».

 

 БОГ – ОТЕЦ будущего века. И так всегда. И в будущем веке Он будет Отцом будущего века.

 

 – Я ПЛОХИХ ЛЮДЕЙ не видел. Какие же они плохие, если их Господь сотворил?

 

 НОЧЬ В ДОРОГЕ, утром съезд. Сижу, нет сил, тянет зевать. А боюсь – кругом камеры. Поймают зевок и именно его покажут. Вот они – русские писатели, ничего им не интересно

 

 ДОЛГОЖИТЕЛИ ПО-РУССКИ. У ворот старик плачет. «Папа наказал». – «За что?». «Я дедушку обидел».

 

 ШАХИД В ИЗЛОЖЕНИИ наших СМИ бандит. А он в прямом значении и точном переводе – герой. Вызывает огонь на себя. Вот как тут? Пояс шахида. «Шахиду одеться – только подпоясаться».

 

 НЕ ГРЕХ ЕСТЬ, грех объедаться, не грех выпить, грех напиваться. Выпить можно, напиться грех. (Из маминых наставлений.)

 

 ДОМ НЕДАЛЕКО от храма. Молодая хозяйка в купальнике в огороде. Соседка: «Ну ты, Наталья, в таком виде попа с обедни сдёрнешь».

 

 «НЕ ВЛЮБЛЯЙСЯ в карий глаз, карий глаз опасен, а влюбляйся в голубой, голубой прекрасен».

 «Гуси-лебеди летели, милку утащить хотели. Милка три версты бежала, свою жизнь оберегала».

 

 И, ОПЯТЬ ЖЕ, вятское: баран – крюк, кольцо, бастриг – жердь. Ею с помощью верёвки придавливают воз сена. Забастрыжить.

 – Дак это чё? Соглашаться, ли чё ли, или как? Оплата-то будет ли, нет ли?

 

 НА ОСТАНОВКЕ. ЗИМА. – Эко чё такое, ветер-от какой резунок? Сейчас самое то – понориться, а нас какой леший куда несёт?

 

 – ПОЭТ, ДА ЧТО ж ты не паришь? Ведь это Вятка, не Париж.

 

ДЫМКОВСКУЮ ИГРУШКУ обжигают. «Нет дымки без огня»

 

--------------------------------------------------------------------

– ОХ, ВЫ, БАБЫ, ох вы, тёщи, не смотрите на меня. Мы такие ж зимогоры как и ваши сыновья.

 

 Тётка Нюра шаманИла, всех парней к себе манила.

 

 Разумовскую деревню знаем вдоль и поперёк. Знаем всех парней и девок, знаем, кто кого дерёт.

 

 Что вы, девки, не поёте, что задумоватые? – Не пришли ваши симпаты, мы не виноватые.

 

 А Чистопольское село, да чем оно украшено? Ёлками-осинами, да девками красивыми. Там поля убористы, а парни разговористы.

 

 Далёко дым, далёко дым, далёко печи топятся. Сероглаза там живёт, мне туда же хочется.

 

 Разрешите, я открою форточку в зелёный сад. Разреши, хозяйка дома, сербиянку станцевать.

 

 Парень пристаёт, заигрывает, пытается приобнять: «Замочки-ключики, ключики-замочки!».

 

 Запевай, товарищ, ту, котору сами слОжили. Все девчата занятые, до чего мы дожили.

 

 Меня взяли, приписали, ты одна осталася. По вокзалу в белых тапочках за мной таскалася.

 

 СМОТРИМ СО СТАРУХОЙ на молодёжь. Она: «Так душа и рвётся поплясать, да ходовая часть отказала. Сижу да подтопываю. Вот думаю тебе сказать: «У Толстого было детство, отрочество, юность, а у нас детство и война. И всё. И все жилы в войну вытянули и после неё не легче, и все болезни нажили. И жизнь прошла и всех на свалку выбросили». – «Душу спасли».

 

 ГАРМОНИСТ: «Грешен я: разбирали церковь, деньги мне заплатили, я гармонь купил. Молитву на музыку сменял».

 

 БАТЮШКА: «СПАСАЮТ не разговоры о вере, а сама вера. Разговоры её уменьшают. Вера – это содержание, облеченное в форму дела».

 

 ИЗ ДЕТСТВА. Почему-то очень смешил стишок: «На углу стоит аптека, задавила человека. СкОра помощь прикатила, ещё пуще задавила».

 

 В НЕЗНАКОМОМ ГОРОДЕ поселиться в отдельном номере гостиницы. И чтоб окно не на улицу. И отключить все телефоны и выдернуть все штепсели из розеток.

 И, после душа, упасть на кровать и лежать, лежать, лежать. В окне только светлое небо и облака. И только птицы, их пересекающие.

 И долежать до ужина. И не ходить на него. И спать, спать, спать.

 Рано проснувшись, приказать себе забыть сон, который мучил всю ночь… Встать, одеться и идти по безлюдному парку.

 Но сон не подчинился приказу.

 

 КУЛЬТУРА КАК ПРЕДБАННИК, в котором совлекаются одежды, мешающие омовению духовностью. То есть шаг перед последним шагом. Но шаг нужнейший. Хотя и без литературы, без театра, без пера и кисти можно верить и верить сильнее культурных.

 

 ОТГОЛОСКИ ДАВНЕГО веселья звучали в рассказах родителей. Далеко ли их деревни друг от друга, а много и схожего и разного.

 – А у вас как пели? – спрашивает отец. – «Мама, купи мне ботинки, я станцую танец кабардинки»? Или кибардинки? «Мама, купи мне галоши, я станцую танец хороший». Так?

 – Конечно, кабардинки. А танец не хороший, а пригожий.

 – Нет, хороший.

 – Так это хоть круть-верть, хоть верть-круть.

 

 – Я ЧЕЛОВЕК ЭКСПРОМТА, – скромно говорит критик, – я специально не готовлюсь к выступлениям, но не готовлюсь я специально.

 

 ПЕРВЫЙ КУРС, общежитие. Первые впечатления от столичных студенток. Первое на эту тему стихотворное наблюдение:

 «Есть девчонки и их заявления: – Мы любых убеждений не пленники!». Это им моё сочинение: и они ведь мои современники. В их кругу учёностью веет, по-учёному в карты «рубятся». Кто словечко вставить посмеет критиканшам Гюго и Рубенса? Кто им, что им когда ни скажет, ну на всё имеют ответы, ну во всём разбираются, даже… понимают толк в сигаретах. Но бывает и им несладко: их же мучит их жизни убогость. Торопливо тогда и нескладно вызывают в себе весёлость. Подобьют, поднатужась, балансы, водки с хлебом на мелочь накупят. «Вздрогнем!» – выпьют и воют романсы Окуджавы с Вертинским вкупе. Дальше-больше, требует глотка песен, требует и вина. Вот и песни «Пусть будет водка» или «Все равно война». Если мальчики есть в кампании, можно свет погасить, целуясь… Тошно девочкам, прямо отчаянье, нет над ними слов «аллилуйя»…

 И хожу я озабочен: где ж живёт моя подруга? Только мне совсем не хочется выбрать из такого круга».

 Такая вот рифмованная сатира первокурсника.

 

 «НУЖНА ОНА мне (нужен мне он, нужно оно мне) как в Петровки варежки». Пословица. То есть в Петровки (Петровский пост, июнь-июль) какие варежки?

 Ещё зимние варежки называли верхонки. Они могли надеваться сверху перчаток.

 

 В РАЗРУШЕННОЙ ЦЕРКВИ (70-е) стоял перед разрушенным алтарём, рассматривал остатки росписей. Повернулся уходить и вздрогнул – в проёме седой старик. Прямо святой.

 Старик заговорил не здороваясь:

 – Написано: «И возвращу!». Как написано, так и будет. Что написано? Всё вернут! Всё! Иначе как? Живут как ветер на улице.

 

------------------------------------------

 К ВОПРОСУ О ПОЛНОТЕ.

 У Некрасова: «Князь Иван – колосс по брюху: руки – род пуховика. Пьедесталом служит уху ожиревшая щека».

 

 У Маяковского (он говорил о стихе Некрасова: «Неужели это не я написал?»): «Глядишь, и не знаешь, дышит или не дышит он: два аршина розового безлицевого теста. Хоть бы меточка была в уголочке вышита».

 

 У Саши Чёрного: «Щёки, шеи, подбородки водопадом в бюст свергаясь, пропадают в животе. Колыхаются как лодки и, шелками выпираясь, вопиют о красоте».

 

 Интересно, что Гликберг Александр Михайлович (Саша Чёрный) очень меня занимал. Доклад о нём делал. Относясь скрупулёзно, делал множество выписок, раскладывал по конвертам-разделам. И куда это теперь?

 «Чтенья всегда в изобилии, недосуг почитать лишь Вергилия. Говорят: здоровенный талант. Да ещё б не мешало Горация. Тоже был, говорят, не без грации. А Шекспир, а Сенека, а Дант?

 Утешаюсь одним лишь – к приятелям (чрезвычайно усердным читателям), как-то в клубе на днях я пристал: кто читал Ювенала, Вергилия, но увы (умолчу о фамилиях), оказалось – никто не читал».

 А что же они читают? «Разобрали детально Кубышкина, том шестой и восьмой Кочерыжкина, альманах «Обгорелый фитиль», поворот к реализму Поплавкина и значенье статьи Бородавкина «О влияньи желудка на стиль».

 

 Саша Чёрный смог повернуть русскую читающую публику от Рембо, Уитмена, Верхарна к своим проблемам. «Одни лишь бесы, ведьмы и русалки, попавши в плен к писателям «модерн», зачахли, выдохлись и стали страшно жалки, истасканные блудом мелких скверн».

 Кажется, таланту и известности Чёрного завидовал Маяковский. У Чёрного («Петербург»): «А с неба сочилась какая-то дрянь…». У Маяковского («Ещё Петербург»): «А с неба смотрела какая-то дрянь, величественная как Лев Толстой».

 Трудно сказать, что это не Маяковский: «На ветке лож с цветами плюша повисли тягостные фраки», после его «чёрным ладошкам сбежавшихся окон раздали горящие жёлтые карты».

 Чёрный противился нашествию разврата и хамства «серебряного» века, «стеклянным дребезгам Скрябина», «футуреющей молодёжи».

 И прочее.   

 

 Среди выписок неожиданное имя Веры Рудич. (В БСЭ нет.) И стих её в «Новом времени» (янв. 1912):

 «Смотри на жизни чёткие итоги, на грани те, где видел новый путь. Каких друзей оконченной дороги с любовью может сердце вспомянуть? Не вас, безпечность, юность и веселье: вы улыбнулись сердцу и ушли. Не вас, желаний зной, страстей похмелье – вы столько сил обманом унесли. И только ты, страданье, неизменно сжигало в сердце жертвенным огнём всё то, что было суетно и тленно, чего хранить не надо был в нём».

 

 ОТЦОВСКИЕ ПИСЬМА все почти утеряны. Мои постигла такая же судьба. Мама очень хранила наши письма, перечитывала. «Какие больше истёрты, от того реже были». Младшая сестра, по непонятной мне злобе, все их уничтожила. Как и мои книги. В Чебоксарах братенник Витя жалел, что не сохранили писем моего отца. «Он так всегда интересно писал». Да уж. «Знать вам меньше огорчений, больше радостных минут! Пусть, как светлые мгновенья, до ста лет года идут». Или: «Бывают в жизни огорченья, сказал петух, плывя против теченья». Это он так шутил.

 Жена, способная на нервные срывы, тоже не жалела посланий к ней. Библиотекарша в армии тоже все сожгла. Распутин вообще не хранил писем. По крайней мере, моих. И если мы были дружны сорок три года, то уж писем-то пять-десять в год от меня было. Кажется, что лучшее, что я писал – это именно были эти письма.

 Но что теперь?

 Не падай духом, а падай брюхом и … отдыхай.

 

 РАННЕЕ ВЗРОСЛЕНИЕ вредно во всех смыслах. И в физическом (ненужное ускорение полового созревания) и, особенно, умственное. Нынешние дети знают больше нашего в их возрасте, но мы были крепче и незакабалённее.

 Конечно, не угнаться за внуками в электронных играх, а зачем? Да и легко угнаться, только начни. А в комфорте моментально постигаешь, где какая кнопка. И разве это прогресс? А ты не пропади в лесу в осеннюю ночь, хотя бы это.

 

 К ВОПРОСУ О ГОСТЯХ: «Первый день гость – золото, второй день – серебро, а в третий – медь, куда хошь, туда и едь!».

 

 ИЗ ЖИТИЯ КОНСТАНТИНА Философа: «Собрались против него латинские епископы и попы, и черноризцы, как вороны на сокола».

 

 В МУЗЕЕ ОСТАВИЛ у кассы портфель. Уже отошёл, как кассирша строго заметила: «На грех не натаскивайте».

 

 ГРУЗЧИК В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ. Работы немного, стоит у подъезда. Заметил, что мы начинаем что-то соображать. Зовёт к себе. «Я в комнате в этом же доме живу». – «Нас же много». «Сколько?» – «Да человек пять. Мы книгу отмечаем». «Войдём». – «А какая у тебя комната?». «Восемь метров» – «Это же тесно». «Так это ж квадратных».

 Ещё он всегда шутил: «Поговорим по душам? – И, после паузы: – А, может, по ушам?». Ещё шутка: «Лучше пузо от пива, чем горб от работы». Ещё шутил: «Одного мента три раза на бис хоронили».

 Отмечаем. И ему книгу дарим. Потом спрашиваю: читал? – «Нет, но не пропала, соседке отдал. Она читает». «Понравилось ей?» – «Да вроде».

 

 «ИГРАЙ, ГАРМОНЬ!» – эта передача всегда радовала. С её основателем Геннадием Заволокиным я был знаком ещё с 90-го. И печатал его статью о русской гармони. Участвовал в его передачах, и московской и вятской. Но, по моей вине, дружба расстроилась. Я погнался за шуткой Виктора Бокова, вместе с которым сидели на передаче. Он, шутник известный, назвал передачу «Играй, гормон», а я так назвал маленький рассказ о том, как делается передача, о цинизме тэвэшников, о гармонистах.

 «Я себя по телевизору не видел», – это гармонист рассказывал мне, я записал и дополнил: «А старухи видели. Чего им – сидят да таращатся. Дак иду по деревне, они окольницы чуть не вышибают, на улицу вываливаются: погли-ко, диво какое – Ванька идёт! А моя-то: сиди дома, лешой, ещё тя отобьют.

 Тут хриплая курящая девица кричит: «На запись!». Гармонисты садятся на означенные места, к ним подходит ведущий, и они говорят в кадр заученный текст: «Я такой-то. Гармонь прошла с мной фронтовыми дорогами. Ручной работы. Я сыграю…»

 – Стоп! – кричит режиссёр, – свет не поставлен…».

 Ну и так далее.

 Заволокин понял, конечно, что я ни сном ни духом его не задевал, мне просто было противно быть в атмосфере этих телелюдей. Потом-то мы разобрались. «А мне с ними каково?» – говорил он.

 

 С НИМ ОЧЕНЬ дружил Заболоцкий Анатолий.

 Вообще, Заболоцкий – личность огромная. Не случайно с ним дружили Шукшин, Белов, Распутин, Евдокимов, Астафьев… Ездили с ним только что на могилу Солоухина в Алепино.

 И, совсем недавно, в Переславль-Залесский и Рыбинск.

 

 ПОТРЕБИТЕЛИ СЛОВА произнесённого и напечатанного разные. Самый высший сорт – читатели. Затем театралы. Пониже радиослушатели. А ниже их кинозрители. А уж всех примитивнее телезрители.

 

 – КАКОЙ ТЫ ЕСТЬ, тебе люди скажут, когда ты помрёшь. А пока поживём. А потом помрём и ещё поживём.

 

 ШУМ, ПОДНИМАЕМЫЙ вокруг посредственных книг, показывает безсилие либеральных писак. Ну, нечего им возносить на обозрение, давай хоть сплетни, хоть детективы, хоть перетолкования истории, лишь бы не приведение ко Христу.

 Русская литература стратегична, остальное словоизвержение – тактика. Но этой тактики так много, что кажется – только она и есть. Но побеждает стратегия.

 

 ПРОКУКАРЕКАЛ, А ТАМ хоть не рассветай.

 

 «И ПОКА СВОЙ час последний не увидит тот, кто смертен, на земле не называйте вы счастливым никого». (Греки античности.)

 

 С РЕБЁНКОМ ВОДИТЬСЯ – Богу не молиться. То же и об уходе за стариками.

 

 ДАВНЕЕ: «НЕ выношу молчания: молчанье – пустота. Поэтому с отчаянья играю роль шута». Это я о себе, юношеском. Часто и за дурака принимали. И ещё: когда что-то свершал, мне: «Мы этого от тебя не ожидали».

 

 ТАКИЕ ТУЗЫ были в литературе, которых при жизни критиковать было ни за что нельзя, а после смерти не за что.

 

 В ШУРМЕ (говорили свидетели), в кочегарке сожгли пятьсот рукописных книг (1952 год), и очень много сожгли в 63-м.

 А сколько их погибало в разорённых храмах.

 А кто жёг, тот уже нежив.

 

 БОГ СОЗДАЛ жизнь, сатана её уничтожает, особенно человека.

 

 СТРЕМЯЩИМСЯ В НАЧАЛЬСТВО: Блаженный Августин: «Для природного человека спасительно быть подчинённым, и гибельно творить волю свою».

 И Симеон Новый Богослов: «Грех – тяжёлая болезнь. Но чем она тяжелее, тем меньше её чувствует грешник. Исцелить его поэтому почти невозможно».

 И, может быть, он же: «Источник страданий грешника не вне, в нём самом. Хотя признак грешника – искать виновника в других, а не в себе».

 

 ИГНАТИЙ БОГОНОСЕЦ (об обращении язычников): «Против гнева их будьте кротки, против напыщенности смиренны. Злословию противопоставьте молитвы, их заблуждениям – твёрдость в вере, против грубости – тихость».

 

 СВЯТИТЕЛЬ ИОАНН Златоустый: «Грешники – самые несчастные существа в мире, они уподобляются маленьким детям, которые пугаются внезапно надетой маски, а не боятся огня, тянут руки к свечке, а это тот огонь, который поедает совесть. Так что плакать надо не об умерших, а о живущих во грехах».

 Как грешники оправдывают себя? Прикрывают свою порочность чем? Театры, ристалища для них означают светскость, богатство даёт им свободу, славолюбие для них великодушие, дерзость считают откровенностью, несправедливость мужеством, скромность – неучтивостью, кротость считают трусостью, смирение – раболепством, незлобие – бессилием.

 

 ПОИСКИ БЫТОВЫХ выгод жизни (комфорта по-нынешнему) – это сделка с совестью, «отчуждения от Бога» (по святителю Григорию Богослову).

 Он же: «Духовная жизнь освобождает от греховного рабства и соединяет с Богом».

 

 ГРЕХ ЗАРОЖДАЕТСЯ в виде мысли и вырастает до поступка.

 Грех общественный не сам появляется, а складывается из грехов членов общества, поэтому все ответственны за грех, проникающий в общество. Вот уже грешит и целый народ. Моисей, Синай, Завет Божий, а народ выбирает золотого тельца.

 

 ВСЁ – ВСЁ ЗАБАЛТЫВАЕТСЯ. Страсть к словопрениям входит в состав нашего общества на генном, можно сказать, уровне. Это разновидность гордыни. От неё, по словам апостола Павла (Тимофею, 6-4,5), происходит «зависть, распри, злоречия, лукавые подозрения, пустые споры между людьми повреждённого ума, чуждыми истины…».

 И Достоевский (ПСС, т.19, стр.57): «Когда дела нет, настоящего, серьёзного дела, тогда деятели живут как кошки с собаками и начинают между собой разные дрязги за принципы и убеждения».  

 

 НЕ НАДО ПИСАТЕЛЯМ заниматься политикой. Это говорю я, поседевший и поплешивевший на болтовне о ней. Но я-то ещё застал времена, когда политики заигрывали с писателями. Звали на какие-то комиссии, просили выступить. Но вскоре с этим покончили: говорящие дяди легко переиграли пишущих. Пишущие умничали, а говорящие действовали.

 Сдвиги в политике делаются энергией, накопленной в обществе. Это незримая сила, она или чёрная, которая клонит шею общества в сторону пороков, в рабство желудка, развлечений, или светлая, для благодарного поклона Творцу.

 Жалок писатель мемуарного возраста, цепляющийся за должности, за трибуны. Кому он нужен, кто его слушает? Он подобен наркоману, он уже не может не напоминать о себе.

 Он политике даром не нужен. Политика – это такая стервозная бабёнка, визгливая и требовательная, которая вытягивает все силы, ничего не давая взамен. Ещё ей, как проститутке, и платить надо. Она такая: уведёт от работы, от семьи, заставит, задрав штаны, бегать по съездам, по пленумам, сессиям, конференциям, фондам, бюро, секциям, секретариатам, правлениям, комиссиям, которые вроде созданы для помощи писателям, а на самом деле гробят его время, забивают мозги, заставляют думать об имиджах, рейтингах, кворумах, акциях, санкциях…

 Эта скандальная шлюха-политика всегда изменит, всегда измочалит и всегда отшвырнёт писателя, когда использует его. Молоденького захочет.

 Писатель! Вернись к законной жене, к литературе! Да если ты ещё повенчан с нею венцом таланта, вот тут-то и выкладывайся без остатка, созидая своих деточек и выпуская их в мир для влияния на этот мир. Они несут добро, миротворчество, доверчивость, чистоту страдания. Если это будет в мире, то в нём и политики вырастут равные ему.

 

 НАДПИСЬ НА ФОТОГРАФИИ в 1959-м году: «Быть может, через восемь лет, или в 70-й год, случайно взглянешь на портрет и скажешь мужу: «Это тот… Представь, страдала и ждала». А он: «Ну как же ты могла?».

 И ведь сохранилась надпись! А фото, конечно, пропало. И кому дарено, забыто.

 

 МНЕ ШЕСТНАДЦАТЬ, я работаю в газете «Социалистическая деревня». Я влюблён в библиотекаршу. И вот стих из того времени: «Я снова сегодня к ней пойду! Скорее, солнце, садись! Она мне сказала: «Я тебя жду, – сказала мне: – приходи». Но утром летучка. Вопрос такой: сейчас важнейшее – сев. И нужно не медля, теряя покой, бросать на него силы все. Нахмурен, в горле застрял вопрос, стою у районной карты я… Куда поеду, в какой колхоз? Туда, куда нужно партии».

 Стихи слабые, но в них несомненное влияние Дмитрия Кедрина и Сергея Чекмарёва. То есть авторитеты не слабые.

 

 ХОХМАЧА ЗОВУТ на свадьбы. Умеет веселить. Пришёл, выпил, пригляделся, выжидает, встаёт: – Желаю вам, ты (показывает невесте на жениха) с тем… ты (показывает жениху на невесту) с той дожить до свадьбы золотой! (Держит паузу) До золотой свадьбы внуков! Аплодисменты! И что дальше? Дальше горько! (Он знает, что невесту зовут Мария-Маня, жениха Петя.) Создаём фирму «Пети и мани-мани». Налили! Полнее! Жизнь должна быть полная. Подняли! Да не слабеет рука берущего и организм пьющего! За то, чтоб прожить жизнь и ни разу не вспотеть! Пусть за нас проценты работают! Война начнётся, а мы с золотом. За комсомол, которому было всё по плечу и за нас, нам всё пофигу!

 Может болтать безумолку.

 – Вчера был на свадьбе кочегара, у короля воды, огня и пара. Невеста – циркачка. Не теряет спортивной формы даже во сне, спит, подвернув ногу под голову.

 

 ПУШКИН ГОВОРИЛ с дамой на балу. Его спрашивают, умна ли она? Он: не знаю, мы говорили по-французски.

 

 РАДИО КЛАССИЧЕСКОЙ музыки «Орфей» спустилось в ад, рекламирует жильё и автомашины. Реклама, реклама и: – «А теперь «Времена года» Чайковского».

 

 СОЧИНЕНИЕ ВО СНЕ: «Лунн – это не человек. Но и не призрак. Он существует. Живёт на Луне. А раньше жил на Земле. Он создан во времена античности».