Марина МАСЛОВА. ЗА СЛОВА СВОИ Я НЕ В ОТВЕТЕ, или Расстрелять ещё раз… Размышления, навеянные повестью Николая Иванова о пленении

 

Марина МАСЛОВА

ЗА СЛОВА СВОИ Я НЕ В ОТВЕТЕ, или Расстрелять ещё раз…

Размышления, навеянные повестью Николая Иванова о пленении

Повесть суровая, пронзительная по своей правде.

Как оголённый нерв. Есть над чем подумать, поразмышлять.

Юрий Манаков

 

Слава Богу, что судьба сохранила тебя, дорогой товарищ полковник,

не только для твоей семьи и друзей, но и русской литературы.

Григорий Блехман

 

Пропев Рождественскую литургию и причастившись, ощутила себя причастной не только Христу, но и всему православному люду, теснящемуся в храме за отделяющей меня от всех деревянной, с узорчатой резьбой, перегородкой клироса. Левый хор ещё допевал «…Нераздельней Троице покланяемся…», а наш, правый, готовился петь 33-й псалом: «Благословлю Господа на всякое время, выну хвала Его во устех моих. О Господе похвалится душа моя, да услышат кротции, и возвеселятся…». Очень люблю я это песнопение литургии…

А почему я вспомнила сейчас об этом?

Так уж получилось, что после нынешнего Рождества привязалась ко мне затяжная простуда, и я вот уже две недели сижу с микстурами да пилюлями, носа за порог не кажу. Лечит меня наш уважаемый, можно сказать, старейший… прозаик, Михаил Николаевич Еськов. Звонит раза два в неделю и осведомляется о самочувствии, а если что-то во мне вдруг не так, то зовёт к телефону супругу, Ольгу Петровну, и она, будучи терапевтом, даёт мне нужные наставления. И после такого звонка самочувствие моё всегда улучшается. Не зря же Михаил Еськов – опытный врач…

Сегодня позвонил мне Михаил Николаевич опять, а поскольку я уже почти здорова, поговорили мы с ним минут сорок… о русской литературе.

И рассказал он мне о том, какое потрясение испытал и какие чувства пережил, пока читал на сайте «День литературы» повесть Николая Фёдоровича Иванова «Вход в плен бесплатный, или Расстрелять в ноябре».

Ты, говорит, не представляешь, как это страшно читать, и как трудно сдержать слёзы, когда знаешь, что вещь автобиографическая…

– Отчего же не представляю, – откликаюсь я, – и у меня так было…

– Так ты читала? – возмутился Михаил Николаевич, – а что ж мне ничего не рассказала?

– Дак… не знаю… – растерялась я, – не пришлось к слову… Думала, вам это, может, и не интересно…

– Да как же?.. – волнуется в трубке Михаил Николаевич. – Я тебе честно скажу: плакал я… Мужественный человек!.. Не всякому по плечу такое…

И дальше мы с Михаилом Николаевичем сошлись во мнении, что нам себя с героем повести не сравнить. И сил таких нам в себе не найти. Ни душевных, ни, ясное дело, физических…

А вот что касается духовных, то не зря я тут вспомнила тридцать третий псалом. О Господе похвалится душа моя, да услышат кротции, и возвеселятся…

В нынешнем случае именно мы с Михаилом Николаевичем оказались «кротцими и возвеселившимися». А возвеселились мы кротко о том, что душа – мужественная, благородная душа – известного нам человека, писателя, духовного воина – похвалилась о Господе!

Потому что выйти из плена и не проклясть врагов своих – это похвалиться о Господе, возблагодарить все дела Его.

 

* * *

Много споров и недоумений в обществе вокруг обязанности христианина прощать врагов своих. Искренне преданные Христу не видят здесь для себя никакой проблемы. А вот сомневающиеся – сомневаются во всём. И самый колкий аргумент у них, сомневающихся, – обязанность защитить Родину и ближних. Только размахивают они этим колючим аргументом впустую.

Христос никому не запрещал защищать Родину и ближних своих. Более того – заповедал душу свою положить за други своя. А противоречие здесь люди придумывают сами, по неверию своему и, увы, – лукавству. Примеры просты. Сомневающихся и недоумевающих искать не надо, они всегда вокруг нас. А вот искренне верующих лучше взять из истории. Конечно, они тоже здесь, вокруг нас, искренние, но о них говорить нельзя, чтобы не навредить.

Из истории же приведу два примера, способных обнаружить для нас причину «колкого» противоречия.

Один пример очень давний, из времён крещения Руси. Сошлюсь на ситуацию, в которой он открылся мне. Пока болела, с удовольствием изучала наши писательские сайты – «День литературы», «Российский писатель», «Русское Воскресение». И вот на одном из них попался мне «Наказ Владимира Солоухина», и там – рассказ о выступлении Владимира Алексеевича на презентации одной военно-исторической книги. Чтобы не исказить контекст истории, пожалуй, лучше привести здесь цельный фрагмент этого рассказа:

 

«…Солоухин смотрел на экран молча, а затем, когда генерал Дроздов по окончании фильма попросил желающих высказаться, Владимир Алексеевич, выждав небольшое время, поднялся с кресла и, обронив: "сумку мою посторожи", мелким шагом той же шаркающей походкой пошел к сцене. Зал молча ждал.

Опершись на трибуну, Владимир Алексеевич коротко поведал свою военную биографию, отметив, что "хотя в войсках НКВД я никогда не служил и про вас, разведчиков, не писал, но во время войны был старшим сержантом спецназа". Говорил он тихо, потом голос стал крепнуть – почти точь-в-точь, как это было во МХАТе на 40-летии журнала "Наш современник", когда он читал свое стихотворение, закончив его на высокой ораторской ноте. Он продолжил:

– Когда я посмотрел этот фильм, мне вспомнился случай из нашей давней русской истории. Произошло это в период крещения Руси. Сами понимаете, что когда Владимир Святой приказал сбросить Перуна в Днепр и велел всем креститься, это был единичный, хотя и государственного, исторического значения случай принятия христианства языческой Русью. После этого христианские проповедники пошли в разные город и веси, в разные племена, жившие тогда на территории Руси, крестя язычников и обращая их в христиан. И вот, когда один из монахов-подвижников пришел к языческому племени, обитавшему где-то на Севере, и убедил это племя принять христианство, произошло следующее. Вождь племени, который должен был первым пройти обряд крещения и показать, таким образом, пример своему племени, вошел в реку, выхватил из ножен меч и, высоко подняв его над головой, трижды окунулся в воду. И когда он вышел на берег, монах-миссионер упрекнул его: что же ты, мол, сам окунулся, а меч свой не окунул? И вождь ему ответил... – тут голос писателя возвысился до митингового накала: – Я, говорит, прошел обряд крещения. Я теперь христианин. Я буду соблюдать Христовы заповеди, буду жить так, как велит мне Христова вера. Я даже буду прощать врагов своих. Но! – голос Солоухина обрел металл: – Но ме-еч мо-ой!..

Он сглотнул комок в горле, и микрофон передал это всем сидящим в зале. Произошло мгновенное слабое движение десятков людей, которые, я уверен в этом, разом угадали – что сейчас будет сказано.

– Но меч мой никогда не должен быть добрым к моим врагам! Он никогда не будет добрым к врагам моего племени – он не для этого предназначен. Меч в моей руке для того, чтобы защитить меня и мое племя, и ему нельзя быть добрым как мне! Вот что сказал монаху этот вождь племени.

С середины зала я увидел, что по щекам старого писателя текут слезы. Это заметили и другие, и по залу снова короткой судорогой прошло движение.

– И я вас прошу, я вас заклинаю: держите свой меч сухим всегда! Дорогие мои герои, я – старый человек, я много повидал. И вы многое повидали, вы много знаете, чего не знают другие. И вы не должны спокойно смотреть на то, что происходит. Вы видите, как наша Россия окружена со всех сторон алчущими "собратьями", которые готовы рвать ее на части, стремясь ухватить кусок пожирнее. Вы видите, как потворствует им потерявшая совесть и страх "пятая колонна". Не мне это вам рассказывать, это вы сами знаете, как не знает никто. Так... не дайте же!.. не дайте погибнуть своей Родине!.. (Он уже не стеснялся открытых слез и рыданий.) Она вас вскормила, но сегодня она слаба и унижена, и вы – ее последний оплот! Я, старый человек, русский писатель, я обращаюсь к вам: держите ваш меч сухим! Нам нельзя быть добрыми к нашим врагам – их слишком много, они сплочены и сильны и не хотят быть добрыми с нами. И поэтому пусть ваш меч, изображенный на вашей эмблеме, навсегда останется разящим, острым и сухим, как у того мудрого вождя племени!..

Он отошел от трибуны и, шаркая подошвами ботинок, пересек сцену. Зал возбужденно аплодировал. Какая-то женщина помогла ему сойти со сцены и, идя рядом вдоль прохода, что-то горячо говорила. Владимир Алексеевич растерянно оглядывал зал, и я догадался, что он забыл, в котором ряду сидел до выступления. Я поднялся ему навстречу:

– Владимир Алексеевич, идите сюда. Вот ваша сумка.

– А, ну все. Спасибо, голубушка, я посижу теперь...

Он медленно и тяжело сел в кресло, после чего аплодисменты стихли. Солоухин достал носовой платок, вытер щеки, промокнул глаза, принял позу поудобнее. Вздохнул. Потом спросил неопределенно:

– Ну что?

– Как "что". Вы же сами видите, что с залом сделали. Задние ряды стоя вас приветствовали...

– Да-а-а... А ты этих ребят знаешь? – он кивнул головой на зал.

– Маленько знаю.

– Ну и как думаешь, дошло до них?

– Думаю, дошло.

– Хорошо бы, если б дошло... Я от сердца говорил. Что ж они, не понимают, что ли? У них в руках – та-акая сила!.. Да будь я помоложе... – он махнул рукой как-то обреченно, словно отсекая тему разговора, и стал медленно вставать» (Вячеслав Морозов).

 

И теперь другой пример, из биографии человека совсем близкого нам, всего-то двести лет минуло с тех пор…

Когда-то преподобный Серафим Саровский, идя через лес с большим наточенным топором за поясом, сам, будучи богатырём немалого роста и ширины в плечах, подвергся нападению нескольких разбойничающих в лесу крестьян – и не оказал им никакого сопротивления.

Почему же не раскидал он их мощной дланью, не обратил в бегство, пригрозив топором?

Наверное, это был его личный выбор. И ни Родины, ни ближнего здесь ему защищать не пришлось. Разве что самого себя надо было бы защитить. Но он предпочёл всё принять как из рук Божиих.

Непостижимо… Вот шёл Серафим по лесу и говорил Господу: да будет на всё воля Твоя! Молился, значит. Вышел медведь из чащи навстречу – Серафим покормил его хлебом с ладони, отдал последнее. Потому что медведя послал Бог. Вот идёт он дальше, топор за кожаным поясом поскрипывает. А навстречу – разбойники из кустов. И тоже их послал Бог…

Может, и не было бы у нас сегодня такого великого святого, если б выхватил Серафим топор и раскидал этих разбойников запросто. Имел же он право забыть, что и они для чего-то посланы ему Богом. Жил бы на земле долго и счастливо. А так – искалечили до полусмерти, едва выжил, но физически выпрямиться в полный рост уже не смог.

Но Господь испытал его – и сделал одним из величайших русских подвижников. И молятся ему сегодня во всех концах света и на всех языках все народы земли.

…А крестьян тех разбойничающих поймали, и судили их по законам земным. Только святой Серафим их простил и молил о них Бога. Правда, Господь всё равно наказал (у каждого хата сгорела).

 

Вот два примера. Один о том, что надо защищать Родину и ближнего, надо держать свой меч или топор «сухим». Другой о том, что надо прощать врагов своих, если есть у тебя силы принять всё как из рук Божиих.

Иногда возмущаются сомневающиеся: это же пропаганда слабости и даже чуть ли не потакание врагам. Ну, наверное же, Богу виднее было, когда Он давал людям такую заповедь. Не для слабаков же она давалась, а для верных последователей Христа. А верующему ума хватит отличить ситуацию, где он обязан защитить другого, а где может выбирать: защищать или не защищать лично себя…

У Серафима не было семьи и детей, он был монахом. Защищал он прежде всего свой дух. Потому тело добровольно подверг насилию. Пример не для всех. Но должен же он как-то вразумлять нас. Хотя бы напоминать о том, что Бог даёт человеку тяжкие испытания не потому, что не любит Своё творение, а прежде всего затем, чтоб укрепить и дать большие дары.

Потому защищать или не защищать себя лично – каждый выбирает сам, по мере веры своей. А вот защищать Родину и ближнего – тут выбора нет, обязан каждый. Другое дело, что понятие Родины и ощущение её ещё нужно в себе сформировать и вовремя опознать.

Тут вспоминается неоднозначное отношение нашего литературоведения к двум великим памятникам русского слова – «Слову о полку Игореве» и «Задонщине». О первом судят как о величественной поэме о защите земли Русской, второму же иногда достаётся упрёк в том, что много места уделено там защите княжеской собственности, личного материального добра. Но это так, к слову. Если на самом деле всё не так, пусть останется это на совести пристрастных литературоведов…

 

***

Повесть «Вход в плен бесплатный, или Расстрелять в ноябре» я прочитала полгода назад, тоже на одном из литературных сайтов, и реакция моя была точно такой же, как и у нашего прозаика Михаила Николаевича Еськова – удивление, восхищение, робость, уважение и трепет… Воспринималось произведение через призму обыкновенного человеческого интереса к факту биографии писателя, которого поначалу прочитала как лирического прозаика с актуальной морально-нравственной проблематикой и отчётливой личной позицией. Здесь же неизбежно было вовлечение в глубинные сферы психологии героя, о котором невозможно было забыть, что одновременно он и автор. И вот эта непрерывная соотнесённость героя-повествователя и автора текста – с одной стороны, делает произведение неким личностным документом, в обнародовании которого некоторые видят даже и самолюбование автора; с другой стороны – это невероятно значимый живой нерв, без какого представить эту военную прозу хоть сколько-нибудь волнующей мне, допустим, уже невозможно.

Под нынешней публикацией повести на сайте «День литературы» имеются разного рода комментарии – и позитивные, и негативные. И вот особенно удивительны претензии некоторых читателей, что автор, дескать, эксплуатирует свою биографию. Если бы они знали, насколько претензия эта на самом деле смешна…

Будучи автором диссертации по творчеству Марины Цветаевой, могу со всей ответственностью заявить, что абсолютно все её произведения – это жесточайшая эксплуатация собственной биографии! Этой безоглядной творческой «эксплуатации» Иосиф Бродский посвятил эссе, хотя в интервью своих парадоксально утверждал, что биографию поэтесса «не очень-то и эксплуатировала в стихе». Известный своей категоричностью высказываний, Бродский здесь приводит в пример «не очень-то и эксплуатации» «Поэму Горы» и «Поэму Конца», утверждая, что они «о разрыве вообще, а не о разрыве с реальным человеком». Как будто эти произведения могли бы появиться, не будь реальной встречи с Константином Родзевичем?! Так что «очень» даже... Потому, назвав Цветаеву самым искренним из русских поэтов, Бродский уточнял: «…искренность эта, прежде всего, есть искренность звука – как когда кричат от боли. Боль – биографична, крик – внеличен».

Вот и писатель Николай Иванов имеет право на «искренность боли» и «внеличность крика».

А уж если подозрение в самолюбовании писателя кого-то терзает, то давайте вспомним, к примеру, Александра Сергеевича Пушкина.

Нет, ну «…Памятник…»-то всем памятен… Привыкли уж к такому «самолюбованью». А вот что касается мужских достоинств, силы там, мужества и прочего… Тут лучше другое пушкинское вспомнить –
«Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…». Уж какое тут самодовольство и самолюбование мужчины – других примеров ещё поискать надо… Интересно, ставилось ему в укор это «творческое самолюбование» кем-нибудь из современников или потомков?

Вот бы Пушкину кто-то из нынешних читателей возразил: дескать, нескромно как-то своей биографией кичиться…

Ну, так то Пушкин, скажете вы. Он – наше всё. А Николай Иванов – кто? Не хотим знать такого писателя. И биография его нам не интересна.

Только как же вы судите, если не читали? Ах, читали! Значит, всё-таки интересна? А почему же нельзя сказать открыто о своём истинном интересе?

Вот пишет такой комментатор по поводу позитивных отзывов: «Увы. Мне стыдно было бы вот так вот расстилаться в похвалах. Я бы лучше лично написал или в телефонном разговоре сказал свои впечатления».

Дивно слышать, что приватный телефонный звонок нынче ценится выше публичного профессионального отзыва. Вроде всегда было наоборот – лесть безответственна, её шепчут на ухо. Если другие не слышали, то, значит, и не стыдно польстить «начальствующему лидеру»? Кроме того, если у вас есть возможность «лично написать» или «в телефонном разговоре сказать», то использовать эту возможность приличный человек будет только ради критики. Но это если ваши побуждения искренни и дружелюбны. Подлецы же обычно действуют иначе – в приватных шептаниях польстят, публично, если будет это выгодно, воткнут словесный нож в спину.

И самое главное, что касается публичных отзывов и комментариев на сайтах, – они могут быть анонимны только в том случае, если несут добро, если звучит поддержка и похвала. Если же вы взялись обличать, а поставить рядом со своими злобными словами свою же истинную фамилию у вас не хватает духу, то грош цена вашим «обличениям». Если они что-то и обличают, то только вашу трусость и подлость. Похвала может быть безымянной, чтобы не заподозрил нас в лести сам адресат похвалы. Но обличения надо говорить в лицо, то есть не скрывая собственного лица. Святой Николай Угодник трижды, таясь под покровом ночи, забрасывал в окно нуждающимся «узелцы злата», чтобы они не знали, кого им благодарить, и благодарили за это Бога. Однако Ария, «возбесившагося» на соборе, обличил прилюдно, и сам понёс за это ответственность (даже в темницу бросили). Что бы там ни говорили про легендарность и неправдоподобность этого события, а древние песнопения его подтверждают: «Учений твоих гласом поражен был в сердце Арий…» (блаженны, первая половина 9 века). Или вот тропарь из канона святому: «Изощрен меч духовный явился еси, мудре, лукавыя плевелы еретичествующих посекая и добродетелей стези спасительныя верным углаждая, отче Николае» (канон 3 гласа, песнь 3, тропарь 1). И ещё: «Пажить горькую злочестия Ариева потребил еси, Николае, растворением (т.е. целительным питьём) словес твоих...» (канон 7 гл., п. 6, тр. 3).

 

Так что если хотим, чтобы наши слова обличения были не «лукавыми плевелами» и «горьким злочестием», а острым «мечом духовным», то надо быть готовыми за них отвечать.

До чего же стыдно бывает читать на сайтах якобы обличительные, но безымянные комментарии, ничем, кроме злобы и грубости самого пишущего, не убедительные. Всякие придуманные никнеймы и полусобачьи клички именем не считаются. Если вы считаете себя правым, но боитесь пострадать за свою правоту, грош цена вашей правоте. Она не убедит никого.

Ведь если вы посягаете на достоинство другого, обличая его в каких-то грехах, то где же ваше собственное достоинство, которое мы могли бы оценить, увидев ваше истинное имя? Значит, нечего показать? Откуда же уверенность, что имеете право судить другого? И стоило бы помнить о том, что пред Богом ваша безответственная агрессия далеко не анонимна…

 

Вот читаешь некоторые комментарии к публикации повести «Вход в плен бесплатный, или Расстрелять в ноябре» – не поймёшь, в чём претензия?

«Льстецы, льстецы, а где комментарии неприятия»…

Посмеёшься сначала, а потом и подумаешь: а может, человек тут психически неадекватен? Если есть конкретный вопрос – задай его. Если конкретное недоумение по тексту – приведи пример. Не устраивает сюжет – объясни, как сам видишь ситуацию, и где автор соврал тебе. Не нравится биография, положенная в основу сюжета, – проживи свою и опиши её так, как считаешь нужным. Не считаешь правильным «бравировать» биографией – пиши от третьего лица, только имей в виду, что подставной герой может менее тронуть сердца читателей, уже уставших от литературных персонажей и жаждущих видеть живых героев рядом с собой.

Если же всего этого ты сам сделать не можешь – ни прожить свою жизнь как следует, ни написать о ней книгу, – то откуда же у тебя право судить и припечатывать отличных от тебя людей «льстецами»? Откуда ты знаешь их жизнь и чувства? Если элементарная человеческая доброта как естественное состояние человека, откликающегося на боль другого, кажется тебе лестью, то каков же монстр ты сам?

Вот звучит живое, обыкновенное, человеческое слово, без всякого лицеприятия: «Повесть суровая, пронзительная по своей правде. Как оголённый нерв. Есть над чем подумать, поразмышлять».

Думается, ни один психически здоровый человек не заподозрит в этих нейтральных к автору повести словах хоть ничтожное зерно лести. Просто: «есть над чем подумать». Потому что текст повести, содержание её – «оголённый нерв». Всякое живое существо этот оголённый нерв почувствует. Потому что у каждого живого есть нерв…

И только биоробот может выдать в ответ на это человеческое слово свою электронно-модифицированную реплику: «Льстецы, льстецы, а где комментарии неприятия». Робот даже не понимает смысла вопросительной интонации, он не может сам поставить в конце электронной фразы нужный синтаксический знак. А о том, чтобы ему понять смысл транслируемой в сеть реплики, и говорить уж не приходится. Смысла-то нету. Человек бы понял: раз нет комментариев «неприятия», значит, есть «приятие» (не путать с лицеприятием как угодничеством), есть понимание и сострадание. Но биороботу это не впаяно в микросхемы, его светодиоды мигают: «льстецы, льстецы». Программа заложена, кнопки нажаты…

И не удивительно даже, что этот биоробот сам не догадался написать столь необходимые ему «комментарии неприятия». Может, вовремя не запрограммировали?..

 

Или вот вспоминается мне тут один анекдот. Популярен он был среди нас, новоначальных, и заимствован из житий святых. К одному нерадивому послушнику как-то зашёл в келью игумен и увидел, что тот – вместо прилежной молитвы – пытается сварить яйцо над огнём свечи. Видимо, день был постный, игумен разгневался. Послушник свалил всё на беса. Мол, не моя затея, лукавый попутал. Но бес не стерпел обмана и завопил: неправда! я бы до такого никогда не додумался!

 

…Когда читаешь эти бессмысленные в своей беспредметности комментарии, в которых ничего, кроме программы уничтожения, не угадывается, начинаешь подозревать, что написавший их испытывал всё-таки одно присущее падшему человеку чувство. Если только писал человек, а не биоробот, то, кажется, испытывал он сожаление. Я бы даже рискнула сказать – желание, за которое он сам, в общем-то, как ему кажется, и не в ответе. А томит его страсть, и прямо-таки нестерпимая…

Расстрелять писателя своим словом – довершить дело тех, кто не успел тогда расстрелять его в ноябре…

 

* * *

В одной из своих бесед с читателями Николай Иванов не вполне согласился с идеей прощения врага, напоминая, что главное в его повести – всё-таки преодоление плена.

«У меня не только и не столько прощение, особенно в моменте, когда вынужденно пожал протянутую руку Непримиримого. Я ДУМАЛ о тех, кто остался и как моё поведение отразится на них. И ещё важнее – поведение после плена. Выйти из плена можно. Из последствий плена – сложнее. Пленение не есть доблесть солдата, но она возможная неизбежность на войне. И важнее уже не сам плен, а поведение в нём и после него».

И мне хочется связать с этими словами и «поведение» многих из нас. Можно тут вспомнить о нравственном «поведении» на сайтах, которые мы читаем и куда пишем комментарии, порой забывая, что сокрытие имени не избавляет от моральной ответственности перед совестью. Злоба и ненависть, прорывающиеся в безымянных текстах, на самом деле становятся «пленом» души самого пишущего, сколько бы он ни пытался спрятаться от себя. Ведь наивно же звучат реплики: «зачем вам моё имя?», «оно вам ничего не скажет» и т.п. Да ведь оно и вам ничего не скажет, если вы отказались от него! Никогда внутренний голос не подскажет вам ничего истинного, если вы не имеете духа отвечать за слова свои. Ни одна добрая мысль не придёт вам в голову, если вы приучили себя кусаться словом из-за угла.

И никогда не выйти из этого духовного плена, если не заставить себя быть человеком, а не его модификацией или звероподобным существом…

Мне представляется, что это и есть одна из главных мыслей автобиографической повести Николая Иванова. О духовном освобождении – её последние слова:

«…И вдруг однажды… я осознал: а ведь самые высокие вершины России – это ее духовные центры. Это поле Куликово, Бородино, Прохоровка, Сталинград, Оптина пустынь, Дон Шолохова, Пикет Шукшина. Никуда не надо лететь и прыгать. Надо приходить сюда, всматриваться, вслушиваться и становиться на колени перед родной землей.

И хотя в суворовском училище зарубили на лбу, что мужчина, а тем более офицер, на колени может опуститься только в трех случаях – чтобы попрощаться с Боевым знаменем, поцеловать женщину и испить воды из родника, но там, на Алтае, я нарушил эту традицию. И встал на колено в четвертый раз – перед одной из духовных вершин России, перед моей землей. И на этот раз уже окончательно вышел из плена...».

 

Курск