Юрий МАНАКОВ. ТАМ, ГДЕ ЧЕРЁМУХА – КАК СНЕГ. Повесть

 

Юрий МАНАКОВ

ТАМ, ГДЕ ЧЕРЁМУХА – КАК СНЕГ

Повесть

 Моим друзьям из семидесятых

 

 Больше всего на свете мне было жаль расставаться с настенными часами с гирьками на цепочках. Чугунные гирьки эти свисали из выпиленного овального отверстия жёлтого, с налётом перистой черни, лакированного корпуса.

 Помню, еще лет с шести, когда расстояние между ними увеличивалось, и одна из гирек едва не упиралась, как в подбородок, в отверстие, а другая провисала чуть ли ни до пола, отец обычно подзывал меня, брал на руки, и я, ухватив верхнюю прохладную и тяжёлую гирьку, тянул её вниз, выравнивая.

 Так продолжалось до тех пор, пока я ни подрос и мог уже самостоятельно, правда, приставив к белёной стене стул, заводить механические часы с чётким размеренным тиканьем и мелодичным боем каждые полчаса. Такая обязанность как-то само собой закрепилась за мной. Мне это несказанно нравилось, но к тому времени, когда я вырос до того, что стал спокойно до гирьки дотягиваться с пола, часы вдруг возьми да и остановись. Отец носил их в мастерскую, что неподалёку от нашей улицы Горноспасательной, за железнодорожным полотном в переулке Вокзальном; часовщик, седой щуплый старичок в пенсне, пошевелил медные шестерёнки, встряхнул корпус и часы затикали вновь.

 После того как они были торжественно возвращены на своё место недели две я жил с ощущением праздника: прохаживался под ними, поглядывал, когда же наконец подоспеет миг выравнивать гирьки, с наслаждением слушал получасовые мелодии. Так совпало, что в один из мартовских дней, когда отец, придя со службы, а был он бойцом в военизированном горноспасательном отряде, объявил дату нашего переезда в новую квартиру, часы встали. И сколько я ни дёргал за гирьку, они больше ни разу не возобновили своего хода.

 Взрослым с их переездными хлопотами было не до моих любимых настенных часов, лишь однажды отец, проходя по залу мимо меня, опять пытающегося их завести, ласково притянул к себе и, поправляя мои вихры, обронил: «У всего на земле, сынок, определённое время. Видимо, свой срок наши часы уже отходили. Давай-ка лучше складывай учебники и книги в коробки, они в спальне – у письменного стола».

 

 В субботнее майское утро к крыльцу нашего подъезда задним бортом подогнали ГАЗ-66, и крепкие парни из резервной смены в иссиня-чёрных гимнастёрках с золотистыми петлицами принялись весело вытаскивать из квартиры и загружать в кузов шифоньер, комод, разобранные панцирные кровати, свёрнутые в рулоны ковры и домотканые половицы, столы, узлы, стулья.

 Мелочь, что было решено оставить, отец наказал мне снести и выбросить в мусорный ящик рядом с общественной уборной за детской площадкой; я выбрал минуту и недалеко от гаражей на высоком берегу речки Филипповки, пробегающей через наш околоток, закопал свои любимые часы, предварительно обмотав их старенькой холстиной. Хоть мне и было грустно, но я не мог позволить, чтобы кто-то из малышни отыскал на свалке и раскурочил механизм до винтика, а сам корпус разломал на лакированные дощечки с пазами. В земле же их никто не тронет, зато я, когда еще немного подрасту, то обязательно научусь ремонтировать часовые механизмы, вернусь сюда, откопаю свои часы, починю и смажу маслом все шестерёнки и винтики, чтобы лучше крутились, принесу и повешу на стену в нашей новой квартире. И думаю, отец меня за это похвалит. Обращаясь к маме, он наверняка скажет: «Гляди-ка, мать, а сын-то у нас большой и самостоятельный. Надёжа наша в старости растёт». Не до конца понимая смысл слова «надёжа», я все-таки относился к нему уважительно за его какую-то необъяснимую, но притягательную глубину и основательность. Ровесники мои так никогда не говорили, а вот родители и деды нет-нет да обмолвятся, и всегда это звучало весомо и убедительно.

 Гружёная мебелью и домашним скарбом машина, погромыхивая на выбоинах, уехала, увозя в кабине отца, а мы с мамой и младшей сестрёнкой заторопились на автостанцию, что располагалась ближе к рудничным площадкам, чтобы оттуда на автобусе с таинственным номером «12» отправиться вслед за уехавшей машиной. Отчего номер таинственный? Да просто этот маршрут лежал в отдалённый пригород, я по нему туда прежде ни разу не ездил, он пересекал два посёлка, разделённых реликтовым сосновым бором, и, миновав гору, спускался в распадок с разнокалиберными жилыми домами, среди которых возвышались и пятиэтажные, метрах в семидесяти от обрывистого яра. Вся долина ниже была располовинена бурной и пенистой рекой с извилистой поймой, обрамлённой молодым смешанным лесом по каменистым берегам. В новой пятиэтажке этого горняцкого посёлка нам и дали квартиру.

 

 Рудник, что разрабатывался в одной из складок соседних гор, был богат медной, цинковой и свинцовой рудой, шахтёров на добычу возить за двадцать километров из города накладно, вот и постановили возвести аварийный посёлок поблизости за гребнем сопки. Благо и место-то уже обжитое: в северо-западной закрайке долины около сорока лет вращала свои турбины горная электростанция.

 На высоком яру в две параллельные улицы, с яблонями, свисающими ветками из-за оград на дощатые тротуары, раскинулись добротные каменные дома на двух хозяев. Их замыкали одноэтажные, разделённые парком и вытянутые своими корпусами к калиновому логу клуб и восьмилетняя школа с вековыми пихтами в палисаднике и пришкольным садовым участком ближе к заросшему густой акацией обрыву.

 Шесть кирпичных четырёх- и пятиэтажных зданий с решётчатыми балконами в юго-восточном крыле посёлка при взгляде из окна автобуса, пока он по шоссе катился с горы, напоминали гигантскую подкову, брошенную сказочным великаном на подошву пологого склона. Да так по-богатырски он приложил её, что подкова словно вмялась в грунт, а по краям вспенилась белыми волнистыми разливами черёмуховых садов.

 Тротуары возле домов были заасфальтированы, в палисадах между подъездами цвели сине-жёлтые ирисы, белые колокольчики ландышей и бутоны красных тюльпанов; а около нашего дома, что был вдавлен в котловину вместе с придомовой площадкой и смотрелся почти на целый этаж ниже обжитых соседних, весь внутренний двор исполосован траншеями. Кучи коричневой глины жирно поблескивали на тёплом солнышке.

 К подъездам через рукотворные рвы проброшены сбитые из толстых не ошкурёных досок широченные кладки – настилы. Мама с опаской провела растерявшуюся сестрёнку над глубокой ямой с керамическими трубами в мутной воде на дне, а я сам весело перебежал к распахнутым, отливающим свежей краской подъездным дверям. Меня подмывало поскорее познакомиться с нашим новым жильём.

 Широкое окно зала двухкомнатной квартиры на первом этаже выходило не во двор, как это было на кухне и в спальне, а во внешний мир, и пейзаж открывался настолько живописный, что любой художник, увидев эту красоту, непременно потянулся бы за мольбертом и кистью. Вдали отчётливо просматривалась высокая продольная гора, поверху напоминающая горбатый панцирный хребет доисторического динозавра, со сбегающими по крутому склону складками логов вниз к рубчатой ленте пихтача. По зубчатым уступам логов белыми и розовыми ядрышками свисали и кустились заросли калины и шиповника. Дно долины густо пузырилось светло-зелёными, клейкими кронами берёз и тополей, с перечёркивающими их кое-где тёмными гребнями рослого сосняка. И всё это весеннее буйство алтайской природы выплёскивалось белопенным прибоем черёмуховых зарослей на обрывистый яр перед нашим чисто протёртым окном.

 

 На первую ночь мне определили место в углу спальни у окна во двор на старинном, обшитом узорными медными пластинами с бляшками сундуке, среди неразобранных узлов с бельём и коробок с посудой. Мама поверх покатой крышки постелила домотканые половики, в изголовье приладила хоть и миниатюрную, но упругую плюшевую подушку; укрылся я атласным одеялом, набитым верблюжьей шерстью. Переполненный впечатлениями, спал я крепко и сладко, а разбудило меня тёплое прикосновение утренних солнечных лучей к моей щеке, будто мама ласково и невесомо провела своей мягкой и заботливой ладонью: вставай, мол, сынок, а то проспишь всё самое интересное. Я открыл глаза и прислушался.

 С улицы в открытую форточку лился звонкий птичий гомон, изредка прерываемый мужскими голосами и то удаляющимся, то приближающимся рокотом работающего бульдозера. Значит, время уже за восемь и строители продолжают рыть котлован на бугре напротив нашего дома: закладывают фундамент под двухподъездную пятиэтажку – как услышал я вчера за обедом, когда родители накрыли на кухне стол на скорую руку, покормить и угостить чаркой помощников по перевозке и разгрузке нашей мебели.

 Выйдя на улицу, я не стал переходить по настилу траншею, а направился по бетонной отмостке вдоль стены к первому подъезду, чтобы от угла дома через гравийную дорогу перебраться к огороженным штакетником зарослям белоснежной черёмухи, с зелёной шапкой поверху, из-под которой виднелись три расходящихся берёзовых ствола. Возле раскрытых настежь дверей крайнего подъезда задержался, чтобы пропустить троих худеньких ребят, вылезающих из подвального слухового окна в фундаменте прямо под входом. Отряхивая пыль с колен, они с любопытством принялись рассматривать меня.

– Ты что, тоже переехал в наш дом? – это младший, лет девяти от роду, смело обратился ко мне.

 Я улыбнулся.

– Тоже.

– А в какой квартире будешь жить?

– В двадцать третьей.

– А мы в восемнадцатой. На самой высоте. У нас и балкон есть.

 Средний из мальчишек, с простенькими круглыми очками на остром носу, стоящий ближе ко мне, собрал белёсые бровки к переносице, задумался и выдал:

– У нас пятый этаж, а у тебя, значит, первый.

– Выходит так, – я опять невольно улыбнулся и дружелюбно окинул взглядом моих новых знакомцев. – Будем соседями.

– Меня зовут Витей, – подал голос старший из братьев, а что это именно так, было ясно, как белый день: все трое словно отлиты из одной формочки, только размером отличаются. Между тем старший продолжил: – В очках – Толяш, а этот – Вовяш. А тебя как?

– Миша.

– Ты сейчас куда идёшь?

– Вон в тот садик. Хочу поглядеть, что там интересного.

– Тогда и мы с тобой. Подвал излазили, а в садике – не были.

 

Калитка из нового штакетника висела с одного края на стальном изогнутом крючке, а с другого была прикреплена к вкопанному и тоже свежеструганному столбику двумя кусками, нарезанными из автомобильной шины.

 – Зырьте, пацаны, сколь цвету! – Вовяш восхищённо дотронулся до свисающих беленьких кисточек с переплетённых зелёных веток черёмухи. – Ягод наедимся летом!

– И от дома недалёко! – поддержал брата Толяш. На секунду задумался и неожиданно выдал: – Мы первые сюда пришли, значит, земля наша!

– А чтоб все знали, что наша, построим здесь шалаш, – пришла мне в голову дельная мысль. Я заметил, как у старшего из братьев после моих слов даже как-то посветлело лицо, и воодушевлённый, добавил: – И назовём штабом!

 За полчаса мы исследовали садик, заглянули во все углы и утайки; у сплошного забора с восточной стороны оцарапали ладони об упругие побеги малины, перебежавшей сюда из соседнего огорода, что был заслонён от нас густым и высоким малинником, не дающим разглядеть поверх ограды, что же там еще есть, кроме возвышающейся белёной стены и шиферной крыши частного жилого дома. Оттуда в нашу сторону раза три тявкнула невидимая собака и, потеряв к нам всякий интерес – мы ведь не лезли через забор на охраняемый участок, – затихла. Северная сторона садика тоже огорожена щелястыми, заострёнными досками, за которыми, чуть отступив от изгороди, белым, развешенным по кустам ворсистым ковром благоухала черёмуха. На западной стороне забор отодвинут метров на пятьдесят от зарослей, а всё свободное пространство разбито на несколько участков свежевспаханной пашни, наверное, чьи-то огороды.

– Шалаш будет здесь! – Витя указал рукой на залысинку с редким разнотравьем у забора, левее побегов колючей малины. – Тут доски плотнее – для задней стенки; берёзки рядом, мы на них наблюдательный пункт сколотим.

– А как туда забираться? – мне понравилась Витина идея, но были сомнения. – Лестницу замучишься приставлять, места мало – кругом кусты!

– А ничего и не надо приставлять, – улыбнулся Витя. – Толстых черешков напилим, набьём по стволу – аж до самой вышины!

Оба младших брата согласно закивали белобрысыми льняными головами. Толяш снова собрал свои бровки к переносице и, просияв, добавил:

– Чтобы в дождь не поскользнуться, на перекладинах сделаем надпилы, как на подошвах у ботинок.

Без всякой команды, не сговариваясь, мы разбрелись по садику в поисках материала для будущего шалаша. В зарослях низкорослой акации я наткнулся на сухую, прикрытую кое-где прошлогодней допревающей листвой увесистую ветку, вытащил её на полянку и осмотрел. Уже без коры, метра два в длину, она удобно ляжет между прожилиной забора и двух приклоненных друг к дружке таких же, как она, но толше и короче, вкопанных веток при входе в шалаш. Обломал тонюсенькие отростки и поволок к месту сбора.

 Витя и Толяш пристраивали две неширокие, испачканные глиной доски к ограде. Услышав шум, они разом обернулись ко мне.

– Ништяк! Эта ветка само то… – Витя прислонил доску к забору и направился в мою сторону, продолжая при этом говорить: – А доски добыли на стройке, от котлована притаранили. – Он указал рукой на лежащие под кустом перепачканные, с торчащими и загнутыми гвоздями, дощечки.  Потом весело заглянул в мои глаза и закончил: – Соберём каркасик, примерим, а завтра выпрошу у папки ножовку, молоток и выдергу. Всё сколотим. Сделаем стены из веток и листьев.

 В это время из зарослей черёмухи от калитки раздалось жалобное повизгивание, мы переглянулись. На полянку из чащи выбрался младший из братьев Вовяш, глаза его счастливо поблескивали, к рубашке на груди он прижимал обеими руками крупного щенка, который всё норовил вырваться.

– Я шарился в лопухах и чуть не раздавил его. – Вовяш перевёл дыхание и сбивчиво продолжил: – Там ямка незаметная, я провалился, а там щенок! Лохматенький! – Вовяш восхищённо оглядел нас. – Теперь у штаба свой охранник.

– Часовой! – не утерпел я и поправил: – Охранники на складах, а при штабах часовые.

– Часовой, так часовой, – легко согласился Вовяш. – Как назовём его.

– Дружком! – вступил в разговор Толяш. – Ведь мы сегодня подружились!

Все согласно закивали головами.

 

 Дом наш продолжал заселяться. Каждый день по дороге мимо котлована к нему осторожно подъезжали, гружёные мебелью и прочим домашним скарбом, бортовые машины. Траншею вдоль дома засыпали и утрамбовали. Теперь рабочие заканчивали выкладывать бетонные бордюры, чтобы ни сегодня – завтра начать асфальтировать придомовую дорогу. От подъездов к бордюрам на тротуары уже был положен асфальт. Он вкусно пах чем-то чистым и новым, и немножко бензином.

 И у нас, у ребятни, эти просторные июньские дни были горячими и пролетали как стрелы из самодельных луков, что мы смастерили себе из ивовых загнутых веток, стянув их концы жгутом. Встанешь утром, плеснёшь на лицо холодной воды из-под крана, наскоро пережуёшь свежую котлетку, запьёшь сладким чаем, прихватишь куриных косточек или кружочек колбаски, припасённых с вечера для Дружка, и бегом в садик.

 Команда за это время пополнилась новыми ребятами. Теперь нас было восемь человек: к нам присоединились Юра, мой одногодок из третьего подъезда, Егорка – ровня Вовяша из пятой квартиры; братья Коля и Серёжа, что поселились на втором этаже в четвёртом подъезде. Девчонок в наш отряд мы не принимали, хотя моя младшая сестрёнка Света и её новая подруга сестра Юры из третьего подъезда Тома просились взять их санитарками. У нас, говорили они, есть и сумки, надо только нашить по бокам красные кресты, и девчонки робко подносили нам под нос свои тряпичные сумочки с кожаными ручками.

– Война – не девчачье дело, – стараясь придать голосу суровые нотки и под одобрительный гул мальчишек отрезал я. И, опережая все пререкания, быстро добавил: – Маленькие вы еще, играйте в куклы в песочнице. А здесь опасно, за забором живёт здоровенный пёс! Мигом загрызёт! Вовяш, проводи девчонок до калитки!

 Был еще один негласный повод выпроводить из садика наших сестрёнок: мы уже покуривали втихаря, а они по своей душевной простоте могли проболтаться родителям, и тогда бы нам точно не поздоровилось.

 

 К июлю мы почти полностью оборудовали наш штаб: по кустам навесили на шахтовой проволоке пустых консервных банок – это на случай незваных гостей; накопали ям-ловушек, наподобие той, из которой Вовяш извлёк Дружка; соорудили наблюдательный пункт на берёзах в виде объёмистой корзины, устелив пол толстыми досками и накрыв крышу толем; в шалаше постелили две широкие доски. Это было моё предложение, когда я возразил ребятам, решившим пол застелить нарванной травой и уже натаскавшим охапки её со всех углов садика.

 – Сено пыхнет, стоит уронить спичку или бычок, – вразумлял я друзей. – Если и спасёмся, родичи сюда больше не пустят. Еще и набздают за милую душу!

 Мальчишки согласно закивали головами, а вечером Коля с Серёжей пробрались на стройку и наутро у нас был добротный, опиленный ровно дощатый пол.

 Вскоре выяснилось, что не одни мы такие со своим штабом, у ребят из соседних, давно обжитых домов тоже есть землянки и штаб, только они находятся в черемушнике на крутом склоне яра, за гаражами.

 Мы с Юрой из третьего подъезда искали тропинку или просвет в кустах, чтобы спуститься вниз к реке, когда у нас вдруг зазвенело и забрякало под ногами, и мы запутались в проволоке, развешенной в траве между кустов. Откуда ни возьмись, перед нами выросло несколько вихрастых и незнакомых нам мальчишек, у них были деревянные мечи, а у самого юного крепыша на голове старая солдатская пилотка и в загорелых руках лук с натянутой стрелой с жестяным наконечником. Они задиристо обступили нас.

 – Кто такие?

 – Счас мы вам накостыляем!

 – Чтоб не шарились, где попало!

 –  Откуда мы знали, что это именно ваше «где попало»? – я с примиряющей улыбкой огляделся вокруг. – Думали, здесь спуск к речке.

 – Ишь ты, он еще умничает!

 – Врежь ему, Васька, мечом промеж глаз, чтоб знал, с кем связался, – заершился самый юный из ребят, продолжая всё также натягивать лук в нашу сторону. – Иль я счас стрелой ему прямо в пасть жахну!

 – Да у тебя, малец, еще мамкино молоко на губах не обсохло, так разговаривать со старшими!

 – А вот счас посмотрим!

 – Ну-ка, ну-ка, братцы! Не шумите. А ты, Сашок, лук-то убери из-под носа у ребят, – из-за роскошной ветки черёмухи на пятачок вышел паренёк примерно нашего возраста, курносый, с широко поставленными серыми глазами и девчачьими ресницами. Незнакомцы притихли и отодвинулись в сторонку, пропуская его вперёд. – И откуда вы такие взялись? Почему я вас не знаю?

 – Потому что мы тебя, парниша, тоже не знаем!

 – А-а! Я понял: вы из нового дома. Давай знакомиться. Меня Гена зовут. А это мои бойцы, – паренёк по-доброму усмехнулся. – Называть по именам не стану, всё равно не запомните. Если вражды не будет, еще перезнакомимся.

 – Меня зовут Миша, его – Юра. Враждовать - не по нам. Места всем хватит, – я по-хозяйски обвёл рукой вокруг, захватывая не только яр, но и уголок черёмухового садика, видневшийся из-за угла нашего дома. – А воевать, сражаться – это уж точно.

– Нас – армия, а вас сколько? Ты, да я, да мы с тобой… – насмешливо глянул на меня Гена. – Наберёте отряд, тогда и приходите. Ваш дом еще не весь заселился, а у нас в отряде ребята с четырёх домов. Мы вас просто задавим!

– Не храбрись, Генок! – я тоже входил в азарт. – Забыл что ли, как Суворов говорил: «воюют не числом, а умением!».

– Знаю я, тоже книжки читаю, – ровным голосом продолжил командир новодомских. – Я хочу предупредить, Мишаня, чтобы ни ты, и никто из твоих не лезли на нашу территорию. Сейчас вам её обозначу. Вон там гаражи, за ними ступеньки под яр – это нейтральная полоса. С той стороны ваша земля, с этой – наша. Зайдёте сюда, возьмём в плен. Свяжем, верёвки у нас уйма. До вечера продержим в крапиве, чтоб в другой раз неповадно было.

 Мальчишки одобрительным смехом поддержали своего командира, а мы с Юрой молча развернулись и направились к указанным гаражам, то есть к тропинке, спускающейся под яр к шумевшей реке.

 Ступени, аккуратно вырезанные в суглинке, были посыпаны мелкой галькой и речным песком, и сбегали к Ульбе спиралью, скрадывая крутизну подъёма и спуска. Внизу тропинка прижималась к плетёной из веток акации изгороди чьёго-то огорода и заканчивалась крутым поворотом к прибрежной полянке. Весенний паводок давно прошёл, река высветлилась и бежала вдоль яра прозрачная, с бирюзовыми волнами посредине и подсыхающими валунами и плитами, торчащими из воды там и сям. В неглубоких заводях на каменистом дне поблескивали крупицы слюды и сновали стайки серебристых мультявок-гальянов.

– По этим бы волнам да на болоне! – вслух размечтался Юра, поправляя свисающие на лоб волосы. – Папка на БЕЛАЗе руду возит из карьера. У этих самосвалов – видел же? – какие огромные колёса. Я попрошу, чтоб он достал камеру. Надуем и поплаваем!

– Ну что, Юрок, испробуем воду? – я разулся и осторожно потрогал ногой пробегающую воду. – Тёплая! Ты когда-нибудь плавал по таким волнам?

– На Громотухе в бору, в пионерском лагере в прошлом году.

– А я на Журавлихе за городом.

 Мы скинули одежду и босиком в одних плавках пробежали по щекочущей ступни травке-муравке берегом вверх, выбрали пологий спуск к Ульбе, и по плоским разноцветным, мозаично выложенным каменным плиткам и окатышам забрели в воду. На первый раз я решил не нырять в волны – мало ли чего там может таиться, еще напорешься лбом на острую грань какого-нибудь валуна! Осторожно, прощупывая пальцами ног дно, зашёл по пояс ближе к стремнине и, стараясь попасть в самые волны, погрузился по шею в проносящийся поток освежающей воды. Волны были широкие, с барашковыми завитками по гребням; стараясь держаться на плаву, я опускался вместе с волной до самой нижней точки, и тут же меня выносило упругим течением ввысь, и опять роняло ко дну. Раза три я больно ударился коленями о камни, и после этого, сообразив, что нужно делать, стал яростно бултыхать ногами, стараясь удерживать их как можно ровнее и ближе к поверхности. Это получилось, и остальные метров пятнадцать я проплыл по волнам без приключений, пока вразмашку не пристал к берегу в одной из заводей, подмывающих толстые корни высоких прибрежных тополей. Следом за мной, счастливо отфыркиваясь, причалил и Юра.

– Вот здорово! Обсохнем, сбегаем за ребятами в садик, и приведём сюда.

– Дельная мысль, – согласился я, выбирая место в осыпающемся суглинистом берегу, чтобы выбраться на тропинку, косо петляющую между тополями и яром. – Этот берег будет нашим тренировочным лагерем. А там, – я указал на стену густого смешанного леса на той стороне реки, – в чаще настроим шалашей, расчистим поляну и будем тренироваться. И в пограничников играть, иль в казаков-разбойников.

 

 С этого дня у нас стало два штаба: верхний – в черёмуховом садике, и нижний – под яром за рекой. К августу дом наш заселился весь, и теперь в отряде было двадцать семь человек. Утрами мы сходились у шалаша под берёзами, осматривали всю территорию: целы ли банки на ловушках, не порваны ли провода, приводили в порядок полянку и тропку к ней, оставляли двух часовых, одного у шалаша, другой по набитой лестнице взбирался на наблюдательный пункт на берёзах. После короткого инструктажа и назначения тех, кто, сменяя друг друга каждый час, в течение дня будет дежурить в верхнем штабе, мы гурьбой бежали под яр на речку. Оставлять именно двух часовых решили из-за того, что как ни крути, а одному, да еще жарким летним днём, даже и в живописном садике, находиться быстро наскучит. Однако главное всё же заключалось не в этом: в случае приближения к нашему лагерю новодомских один из часовых мог огородами выбраться из садика, сбежать под яр и предупредить отряд.

 

– Давайте протянем шахтовый звонковый провод из садика к речке,– предложил Толяш, когда мы однажды, сидя на тёплых камешках у реки, размышляли, что бы нам еще придумать для связи между штабами. Тут Толяш как всегда сдвинул белёсые брови, поправил указательным пальцем очки на переносице и рассудительно продолжил: – Всё-таки лучше два провода: один пойдёт отсюда в садик, мы на один его конец привяжем гладкую палку, как ручку, а на другой, который пробросим, привяжем консервную банку. На втором, из садика, сделаем всё наоборот. – Толяш еще подумал и закончил: – Жестяные банки надо из-под сливового сока – они больше. Пробьём на дне дырку, просунем провод, а внутрь навяжем крупную гайку, чтобы звонила громче.

– У тебя, Толяш, не голова, а дом Советов!

– Слушайте, лаз на крышу в нашем подъезде, – у Юры заблестели глаза. – Я уже забирался на чердак голубей ловить.

– Ну и как, поймал хоть одного? – поинтересовался Серёжа.

– Где там! Надо силки или петли, тогда может и поймаю. Да я не об этом. Чтоб никто провода не оборвал, их нужно пробрасывать как можно выше. Через чердак мы заберёмся с верёвками на дом, поднимем провода и пропустим через крышу.

 – Вот это правильно. – Толяш опять наморщил лоб: – Провода будут на такой высоте, что никакой кран их с земли не порвёт, и спустятся внатяжку  к яру и к садику, а там мы их закрепим на верхушках деревьев.

– Колокольчики замаскируем на ветках, – метнув очередной блинчик по воде и обернувшись к друзьям, поддержал разговор Витя. – Через речку провод тянуть не стоит – и так расстояние длинное, да и сил хватило бы хоть досюда его дёргать. Закрепим на тополе, на этом берегу, и если под самой кроной да язычок приладить позвончей, то и слышно будет везде.

 

 Нижний лагерь представлял собой вытоптанную полянку и шалаш под могучей сосной. Сегодня у нашего отряда нечаянный праздник: утром Витя стянул у отца из серванта из стопки десятирублёвых хрустящих купюр одну красную бумажку, сбегал в магазин и принёс сюда палку колбасы, булку хлеба, кульки халвы и глазурных пряников, три бутылки лимонада. Но самыми манящими для ребят оказались две упакованные в непромокаемый целлофан голубые с золотистыми самолётами пачки дорогих сигарет «ТУ-134». Пир намечался знатный.

 Перед шалашом развели костёр, порезали колбасу на кружочки, навздевали их на прутики и обжарили на весёлом пламени. Коля и Серёжка так же приспособили корочки хлеба и запекли их на угасающем огне. Вовяш оборвал примятую и подвяленную траву вокруг костра и бросил на оранжевые угли.

– Надо подчистить костровище, а то загорится трава вокруг. Так и шалаш спалим!

– Вовяш, мы задохнёмся от твоего дыма!

– Не-а! Ветра-то нет – дым столбом идёт в небо. Полезли в шалаш, дорогих сигареток пошабим.

 Внутри было вместительно и прохладно, мы расселись, где кому приглянулось, я прислонился спиной к шершавому стволу сосны. Витя разорвал целлофан и, распечатав пачку, обнёс её по кругу. Все дружно затянулись, ароматный дымок слоями растёкся по шалашу, поднялся к солнечным снопам, что наискосок били из верхнего входного угла. И вдруг на обрамлённый хвойными лапками треугольник лаза легла чья-то огромная тень. Эх, говорил же я, что надо бы сделать второй, потайной, вход в шалаш, да все тогда отнекивались: сойдёт, мол, и так. Кто нас, дескать, в чащобе отыщет? Вот и попались!

– Я всё голову ломал: где мои сыны пропадают? А вы сами выдали себя с потрохами. Напрокудили – получайте! – с нескрываемой угрозой пробасил высокий и сухощавый мужчина в лёгких бриджах и сетчатой футболке, в котором мы сразу узнали дядю Васю, отца Вити и его младших братьев. Он поигрывал длинным ивовым прутом. – Выходи, куряки, по одному!

 Ну, что ж – сиди, не сиди, а мимо лаза на волю не прошмыгнуть, вот и потянулись мы гуськом наружу. Дядя Вася легко подхватывал под локоток каждого вылезающего; примет – вытянет, ожгёт упругим прутом вдоль спины и отпускает: лети, мол, голубок, ломая кусты, прочь, да в другой-то раз рот свой не марай табачищем! Бежали мы все примерно в одном направлении, потому и встретились на прибрежной полянке метрах в пятнадцати выше по течению.

– Вот влипли, дак влипли! – Егорка из первого подъезда задрал рубашку, подвернул ладонь и нащупал на спине под лопатками вспухшую красную полоску. – Больно-то как!

– Почему он нас выследил? – задумчиво произнёс Коля. – И сумел так незаметно подобраться!

– А что здесь гадать, – Толяш указательным пальцем поправил очки. – Вовяш своим дымом навёл папку. Из наших окон весь лес как на ладони.

– Витя, а вдруг ваш отец обнаружил, что ты червонец спёр, и теперь вам еще и дома попадёт? – озарило меня. – У тебя хоть сколь денег осталось? Ты посчитай. А мы будем думать, где еще найти. Я прав, пацаны? – обратился я к ребятам. – Мы же все ели и курили. Всё по справедливости.

– Не бери в голову, Мишаня, – Витя улыбнулся. – Если бы папка пришёл из-за денег, он бы нас домой загнал, и мы неделю не видели улицу, а он нас, как и всех, только по разу стегнул прутом и отпустил. Значит – это нам только за сигареты. Я, кстати, одну пачку успел спрятать в штаны, счас и покурим!

– Нет уж, я, наверно, брошу курить, – покачал кудрявой головой Юра. – А то каждый раз приходится искать, чем заедать запах: у нас дома никто не курит.

– А я, однако, покурю, – потянулся к предложенной пачке Коля. – Чего-то меня всего трясёт. Надо успокоиться.

 

Спустя два дня первая смена дежурства в штабе выпала мне и Сергею. Он как вскарабкался утром на берёзовую вышку, так и полёживал там, то ли дрыхнул, то ли что читал – мне снизу не разглядеть. А я обошёл территорию, проверил висящие жестяные банки, оглядел прикрытые хворостом и листьями ямки – ловушки, после чего вернулся в шалаш, достал из сумки книжку про Робинзона Крузо и погрузился в чтение. Вдруг со стороны калитки послышался шум, кто-то невидимый за кустами чертыхнулся старческим женским голосом, на несколько секунд всё стихло, а потом началось.

– Люди добрые, помогите! Ой, ты ноженька моя! Да неужли сломала тебя я? Язви в душу эту ямину!

 Я бесшумно прокрался по кустам до того места, откуда можно было увидеть, что происходит на полянке у внешней ограды. Бабушка Сергея и Коли, проживающая вместе с ними в их трёхкомнатной квартире, сидела, избочась, с выбившейся из-под ситцевого платка прядью седых волос, на краю широкой и глубокой ловушки. Одна нога у неё была подогнута под смятую шерстяную юбку, другая, оголённая до колена, свешивалась в развороченную яму. Хорошо, что, обалдуи, мы не навтыкали заострённых колышков на дно. Тогда бы точно нам не поздоровилось!

– Баба Катя! Да как же ты умудрилась в яму упасть? – с невинным видом я выбежал из кустов и бросился помогать старушке подняться на ноги.

– Да вот, Мишенька, видишь, какая оказия приключилась, – бабушка уже пришла в себя, несколько успокоилась. – Дай-ка обопрусь на твоё плечо, ноженька-то шибко ноет! Ты же знаешь: мы ить кролов дёржим, а им травка свежая ой как люба! Я и удумала недалёко от избы молочаю порвать, да кроликам снести. Внуки-то на речке теперь, до того ли им! Родители на работе. Ой-хо-хошеньки! Вот угораздило старую! Да ить кто-то ж их нарыл, пропастин-то иродовых? Мишенька, ты меня до калитки проводи, там уж сама дойду, а ты вернись сюды, да забросай эту постылую ямину. Очень тебя прошу!

 Выведя бабу Катю за калитку, я прошёл по тропинке к шалашу, и уже наклонил голову, чтобы влезть внутрь, как услышал приглушённый Серёжин голос.

– Бабушка-то жива?

– Спускайся, внучок, с верхотуры. Поговорить надо.

 Вид у слезшего с наблюдательного пункта Серёжи был такой растерянный, что я дружески потрепал его по плечу.

– Жива и здорова твоя бабуля, только немного прихрамывает.

– А я её сразу по голосу узнал, но прибежать на помощь испугался. Она, увидев меня, точно бы подумала, что это я специально для неё выкопал ловушку. Утром  баба Катя попросила меня нарвать кролам травы, а мне некогда, надо ж на пост, вот мы и поцапались. Надо бы дураку догадаться взять мешок и пока дежурим, набрать этой грёбаной травы!

– Да уж – умная мысля приходит опосля! Ничего, Серёженька, будем исправлять нашу ошибку.

– Что за ошибку?

– Да заравнивать эти ямы! А то ведь еще какой-нибудь дедок или бабка заглянут в сад и переломают себе ноги.

– А вдруг ребята будут против? Столько ловушек накопали – новодомские сроду бы не прорвались… Может, дождёмся всех?

– Ждать-то чего? Вон у берёзы рукоятка с проводом висит. Бери да дёргай, что есть силы. Пацаны с реки и прибегут.

 К полудню все восемь ям-ловушек были нами забросаны дёрном и притоптаны так, чтобы впредь никто, бродя по саду, даже невзначай не оступился и не подвернул ногу. Взамен ловушек постановили насобирать пустых консервных банок и дополнительно развесить их по всему внешнему периметру.

 

 Наше знакомство с окрестностями посёлка продолжилось, когда Коля однажды рассказал о пасеке, что приютилась в распадке на устье ручья Дурного. Если остальные ребята переехали из города, то Коля с Серёжей из соседнего дома, где прожили уже целых три года, и, естественно, все достопримечательности посёлка и тайги вокруг они знали лучше нашего.

 Тропинка петляла вдоль яра по кромке зелёной, с белыми венчиками соцветий, картофельной пашни, плавно утопала в черёмуховые лощины и, наконец, выбегала на просторную приречную поляну, обрамлённую справа высоким галечным берегом Ульбы, а слева вызревающими огородами крохотной деревеньки в двадцать пять изб, миновала её и круто поворачивала к висячим добротным кладкам. Мостки такого типа мне видеть прежде не приходилось: на противоположных берегах вбито по две огромных металлических трубы с перекладинами поверху; через них, по краям, проброшены внатяг толстые тросы, с которых опущены к реке, в метре одна от другой, четыре десятка канатных петель. А на них постелены и закреплены внушительные, подогнанные друг к другу красноватые листвяжные плахи. Навесные тугие тросы использовались и как своеобразные перильца, и потому были стёрты до блеска. Кладки покачивались при ходьбе по ним, и возникало ощущение, будто ты оказался в гигантской люльке и тебя в любое мгновение может выбросить из неё. Однако мы быстро приноровились к покачиванию кладок и, легко, с середины реки уже даже не используя перильца, придерживая одной рукой рюкзак за спиной, перешли на ту сторону. Так же легко и самостоятельно перебежал по кладкам и подросший за эти месяцы лохматый Дружок. Пройдя через ровный, с золотистой корой и густыми изумрудными кронами сосняк, уткнулись в крутую железнодорожную насыпь.

– Сейчас взберёмся на линию и дальше по шпалам аж до самого Дурного, а там свернём на тропку – и в гору.

– Колька, ты прямо настоящий гид,– весёло обратился к рослому другу Юра. – Скажи, где учился? Может и меня возьмут?

 Мы дружно засмеялись, перескакивая через шпалы, а некоторые встали на рельсы и попробовали пройти по ним, осторожно ставя ногу на поблескивающую стальную и опасно гладкую поверхность. Дольше всех удержался, балансируя над рельсом с помощью раскинутых рук, Ромка Бильский из первого подъезда. И это притом, что за плечами у него висел туго набитый продуктами и одеждой рюкзак. Этот смуглый и невысокий паренёк, с вьющимися тёмными волосами и чёрными восточными глазами, появился в доме с неделю назад, но уже на следующий день перезнакомился со всеми и был принят в наш отряд.

 Тропинка, сбежавши с насыпи сразу за железнодорожным мостом над грохочущим и разбрасывающим брызги пенистым потоком Дурного, несколько метров тянулась вдоль обрывистого затравевшего берега и резко уходила в тайгу, где, вильнув, выравнивалась и по коридору между высокими стройными пихтами полого поднималась в гору. Вскоре мы натолкнулись на съёмные жерди, перегораживающей тропу поскотины. Вытаскивать их из скоб, прибитых к смолистому хвойному стволу, не стали, а поднырнув между жердями, пролезли на огороженную территорию.

– Это чтоб скотина не разбегалась, – пояснил нам Коля. – Гляньте туда – видите, на стволах жердочки изгородью уходят до скалистого склона и дальше до вершины по кушерам.

– Всё верно: откуда коровам знать правила дорожного движения, – по привычке поправляя очки, вставил Толяш. – Не будь ограды, вылезут на насыпь, паровоз их и собьёт. Жалко, да и пасечнику – убытки.

– Как бы мы жили без тебя, Толяш! – втянулся в разговор Ромка Бильский. – Ты всё умеешь объяснить лучше любой учительницы.

 

 Никогда раньше не видел я столько крупных и ярких звёзд, причудливыми узорами вкраплённых в стиснутое горами чёрное небо над нашей ночёвкой. Костёр угасал, языки пламени кое-где еще вырывались из-под обгоревшей сухой лесины, но затмевающего всё вокруг света они уже не давали, их хватало лишь на то, чтобы слабо обозначить спящих на земле вокруг костра ребят да поминутно выхватывать из темноты изножие вековой пихты, за которой едва угадывалась отвесная скала. Я лежал на спине, положив голову на закинутые назад и сцепленные руки. Ночь была безлунная и поэтому каждая звёздочка светила себе во всё своё удовольствие, да так отчётливо, что можно было, не напрягая зрения, сосчитать все её заострённые зубчики и грани. «Ну, прямо как блестящие значки на тёмно-синем бархатном лоскутке», – подумалось откуда-то издалёка, пока расцепленные руки мои сползали на грудь, а глаза слипались, и я проваливался в освежающую темень с редкими вскриками ночных птиц, журчанием недальнего ручья и монотонной музыкой цикад.

 Разбудили меня такие звонкие трели и рулады, что в первые секунды казалось, будто я валяюсь на донышке огромной и гулкой посудины, по верхнему краю которой вкруговую расселся оркестр разномастных лесных пичуг, и все они самозабвенно играют на флейтах, дуют в трубы, бьют в литавры, пиликают на скрипках. Я открыл глаза, сел и огляделся. Светало. Кто-то из ребят еще спал, укрывшись фуфайкой; в сторонке, под шатром рябины Коля и Серёжа, спиной друг к другу рылись в своих вещах; Витя хлопотал у погасшего костра: поверх золы мастерил из щепочек что-то похожее на остроконечный шалашик. Две рогульки и перекладина из толстой ивовой ветки, с вечера выдернутые и уложенные под кусты, чтобы не сгорели ночью в большом костре, опять были воткнуты на место, и держали закопчённые котелок и чайник со свежей водой.

– Витёк, там у меня в рюкзаке, в кармашке, кусок берёсты. Тебе ближе – бери, – говоря это, я с хрустом потянулся и… чуть не поперхнулся от приступа смеха.

 Лицо у повернувшегося в мою сторону Вити было потешным: из-под носа через щёки до ушей расходились чёрные кошачьи усищи, подбородок украшала блестящая от сажи бородка клинышком. Тёмной повязкой через лоб тянулась широкая и рваная полоса, русая чёлка на голове тоже, как вывалянная в золе, и лишь одни серые глаза были нетронутыми и внимательными. Однако это длилось всего мгновенье, потому что тут же в них мелькнуло недоумение, и Витя, расхохотавшись, едва не упал наземь, тыча в меня пальцем. Коля и Серёжа подняли головы от своих рюкзаков, глянули на нас и друг на друга, неожиданно присели, хлопнули себя по коленям и, оба покатились со смехом в росистую траву.

 – Чего расшумелись с утра? Поспать не дают! – Толяш недовольно откинул фуфайку от себя, и впросонках уселся на её краюшек, вытянув обутые в ботинки ноги в сторону костровища. – Такой сон перебили! Цветной, вкусный!

– Да ты, Толяш, на себя-то глянь! Ты сам весь: цветной и вкусный!

Мальчишка, ничего не отвечая, сладко зевнул и снял с носа свои круглые очки. После этого достал из нагрудного кармашка чистый платок, протёр запотевшие во время сна под фуфайкой стёкла, водрузил их снова на переносицу и только тогда оглядел осмысленным взором столпившихся вокруг и помиравших со смеху друзей.

 – Вы чего это все себя поизмазали углями? – Толяш, как всегда задумался, и серьезным тоном продолжил: – Праздник, что ли, какой у нас?

– Эх, пацаны! Жаль, что зеркала нет ни у кого, а то бы обрадовали нашего умника! У тебя, Толяш, усищи самые наибольшие, и борода самая густая. Ты чё, не чуешь?

– Ишь, какой аккуратист: рожа вся в саже, а он снял очки, опять надел, и не испачкал их ни разу!

 Понемногу веселье улеглось, мы сбегали к ручью, умылись, Юра даже почистил зубы, выдавив из тюбика пасты на прихваченную из дома крошечную щётку.

– Слушайте, а кто нас всех так ловко разрисовал? – обратился Юра к рассевшимся вокруг разгорающегося костра друзьям. – Ведь пока не рассвело, никто и не видел, какие мы.

– Чего ты хочешь – спали-то все вповалку, как убитые.

– Не все, Миша, – откликнулся на наш разговор подошедший с охапкой сухих веток Витя. – Под пихтой у скалы вовсю храпит Ромчик. А рожа у него чистая да румяная.

– Значит, утомился, мальчуган, разукрашивая нас, – догадался Коля. – Вот молодец дак молодец!

 С минуту все помолчали, переваривая эту новость. Первым нарушил тишину обычно немногословный Вовяш.

– А мы что – лысые, что ли? Пока дрыхнет, разукрасим и его.

 Сказано – сделано. И уже через минуту лежащий на спине Ромка, так и не проснувшийся от прикосновений крошащихся угольков и мазков зубной пасты, выглядел еще краше, чем мы на рассвете. Чёрная повязка на лбу была расцвечена бело-голубыми мазками пасты, на щеках тёмные усы перечёркивали два светлых и жирных зигзага, на скулах и подбородке бурела шкиперская бородка, волосы заляпаны остатками пасты из опустевшего тюбика. Всё это проделал Серёжа, за которым еще раньше я заметил одну особенность: и по асфальту, и по камням на берегу реки, и по лесу он ходил неслышно, ставя ногу на полную ступню, да так, что ни камешек не прошуршит, ни ветка не треснет. Это качество у него было природным. Из расспросов мы узнали от братьев, что их отец – охотник-любитель, а родом они из кержаков, что издревле селились по медвежьим углам нашего таёжного края.

– Ребята, – обратился я к товарищам, когда мы, посмотрев издали на Серёжину работу, вернулись к костру. – Когда Бильский проснётся, не показывайте виду, что с ним стало, а понаблюдаем, пока сам обнаружит, каким красавцем стал! Только не вздумайте хохотать раньше времени, а то всё испортите.

 Косые солнечные лучи, выглянувшие из-за скалистого гребня горы за Ульбой, окатили щедрым и тёплым светом наш походный лагерь. Из пихтача и со склонов, усыпанных поспевающими ягодами на кустах калины и черёмухи, как по мановению волшебной палочки с новой силой грянул примолкший было птичий оркестр. Витя осторожно приподнял с рогульки один конец ивовой перекладины и аккуратно, не расплескав ни капли наваристой похлёбки, снял с костра бурлящий котелок, отставил его в сторону, и то же самое проделал с закопчённым чайником, внутри которого напревали сорванные только что с кустов резные листья чёрной смородины. С того берега ручья по мелководью перебрёл к нам довольнёхонький Дружок. Лишь разок и надо-то было глянуть на его умную, слегка вытянутую мордочку, как всё становилось понятным: нос, усы у собаки перепачканы землёй, глаза сытые. Значит, славно поохотился и помышковал наш лохматый четвероногий товарищ! Заметив внимание к себе, пёс дружелюбно вильнул хвостом и, пройдя мимо нас, разложивших на постеленное старенькое одеяло снедь и готовящихся поесть, улёгся поодаль в тенёк под огромный замшелый валун. Однако понежиться на травке ему не удалось – спустя минуту он уже был на упругих лапах, шерсть на спине встала дыбом, глаза налились кровью, остервенелый лай ничего хорошего не предвещал. Было видно, как пёс сгруппировался, еще мгновенье и он ринется грудью на того, кто стал причиной его мимолётного испуга и последующей ярости. Мы обернулись в том направлении, куда намеревался прыгнуть Дружок, и, давясь от смеха, покатились в разные стороны от настеленного стола. От скалы к нам шёл, размалёванный, как чёрт, еще не проснувшийся окончательно Ромка Бильский. Дружок, видимо, наконец-то узнавший паренька, так пока и не успокоился, но рычать всё же прекратил, прыгать раздумал и, поворчав какое-то время, опять улёгся под валун, демонстративно отвернувшись к лесу.

– Ничего смешного в том, что собака лает на своих, я не вижу, – Ромка потянулся, передёрнул плечами и, закинув правую руку за взлохмаченную голову, почесал затылок. – Хватит, поди уж, пацаны, укатываться по траве. Забыли что ль: смех без причины – признак дурачины! Я вот… – И тут размазанное скуластое лицо Бильского исказила гримаса горькой догадки. На миг он задохнулся, с шипением выпустил из лёгких воздух и потрогал растопыренными пальцами сначала лоб, потом щёки, скулы и подбородок. – Ну, вы даёте! Даже пасты не пожалели!

– Долг, Ромка, платежом красен. Иди к ручью, да смой всю эту красоту. Есть уже пора!

 

 Ближе к полудню стало так жарко, что уже не спасала и лёгкая тень от полупрозрачного шатра рябины, где мы на постеленных фуфайках резались в карты, в «подкидного дурачка». Правда, в игре участвовали не все. Витя бродил по ручью и что-то там выискивал. Толяш, Вовяш, Ромка Бильский и Егорка сладили себе под густолапой пихтой лежанку из таёжного разнотравья и сейчас спали в холодке. Серёжа, освободив рюкзачок от лишнего и оставив только силки из шёлковой нитки и петли из тонкой стальной проволоки, свистнул Дружка, и убрёл с собакой по распадку вверх по ручью. Коля и толстый Валерка из четвёртого подъезда, один с плетёной корзинкой, другой с полуведёрным капроновым котелком, ушли к россыпям – обирать среди замшелых камней с расстилающихся кустов блестящие ягоды отоспевающей чёрной смородины.

– Ну, как спалось? – раздался над нами хрипловатый старческий голос. От неожиданности мы вздрогнули, кое у кого даже карты выпали из рук, и ошарашенно, как по команде, все задрали головы вверх. Над нами стоял и улыбался высокий и поджарый дед в кирзовых ботинках, тупые носки которых выглядывали из-под брюк, в потёртом пиджаке и фуражке с пластмассовым козырьком; пышная седая борода закрывала ему полгруди, густые кустистые брови, как и пряди выбившихся из-под фуражки волос, тоже были белыми, а вот синие глаза в паутине морщин смотрели на нас молодо и доброжелательно. – Видел  вчера, как вы проходили вон тем берегом. Почто не заглянули? Чайком угостил бы. Да узнал бы, что нового в посёлке. Я ить там уж давно не бывал: взяток нонче такой, что не отпускает. За пчёлками глаз да глаз нужон.

– Мы, деда, побоялись твоих собак, – говоря это, Костик из тридцатой квартиры подобрал с фуфайки своих пикового туза и крестового валета и продолжил: – Мы здесь первый раз, не привыкли. А незваный гость, папка говорил: хуже татарина…

– Ну, ну. Только это не про меня. – Старик еще раз весело оглядел всех нас: – Милости прошу. Я проведу по краю точка, чтобы пчёлы не покусали. Даже ежли какая ужалит, руками не махать, а то они слетятся и так нажарят - мало не покажется. Но  так-то пчёлкам нонче не до нас – кисточка да дягиль медоносят, тока успевай корпуса наставлять!

Отложив карты, мы с удовольствием слушали словоохотливого старика, и хотя из сказанного половину не поняли, но о том, что такое «точёк», «кисточка да дягиль» и как «наставлять корпуса» спросить постеснялись.

 

 Тропинка на пасеку петляла через столетний пихтач и была усыпана палой хвоей, местами взбучена и переплетена толстыми причудливыми корнями, которые я, Костик, Юра и низкорослый Алёша, мой сосед по площадке, легко перепрыгивали, едва поспевая за широко шагающим пасечником. На одном из поворотов старик остановился, отогнул загораживающую его лицо зелёную лапу, и, обратился к нам:

– Ребятушки! Что ж это мы не познакомились? Я – Артём Никифорович, можете звать просто: дед Артём. Теперь сказывайте вы, чтоб я запомнил: как зовут, кто родители, где проживаете?

 Мы, стараясь быть, как и наш новый знакомый, неторопливыми и обстоятельными, поведали о себе.

– Значит, вы из новостроек, – округлил наш разговор дед Артём. – С отцами вашими я незнаком, вы ить новенькие, а я здесь живу уж почитай более полувека. Парнишкой приехал на строительство ГЭС, да так и остался. Только сходил на войну на три года. – Дед опустил пихтовую лапу, она повисла над нашими головами, и, поворачиваясь вперёд закончил: – Сейчас еще один свороток и выйдем на точёк. Не забыли, как вести себя с пчёлами?

 

 На пасеке нам понравилось. Выросшие в городе, в бараках и многоквартирных домах, некоторые из нас до этого ни разу не бывали на русских дворах, хотя родители наши почти все родом из деревни, но раскулачивание, неурожаи хлеба и война принудили их перебраться в города, чтобы здесь налаживать свою жизнь.

 Точёк с тремя десятками крашеных ульев и гудящими и пролетающими с нектаром в хоботках пчёлами миновали мы благополучно; два огромных лохматых пса на цепи – один у калитки перед ручьём, второй у горы выше поляны – взлаяли было, но завидев хозяина, успокоились и опять ушли с жары в свои конуры; и вот по затравевшей тропинке дед Артём ведёт нас, с любопытством озирающихся по сторонам, к высокому, крытому шифером крыльцу с резными перильцами и низкой дверью вглуби. Однако вопреки ожиданиям в бревенчатую избу старик нас не пригласил, а прошёл мимо и завернул за угол. Мы невольно переглянулись и последовали за ним. За углом, поближе к пихтачу, увидели еще один такой же дом, но был он с единственным большим окном без ставня; тогда как в первой избе окна радовали глаз не только чистым блеском стекол, узорчатыми наличниками, но и окрашенными в сине-белый цвет ставеньками; опешить же нас заставила стоящая на крыльце синеглазая девочка примерно наших лет, в лёгком платьице и с тугими золотистыми косами, спадающими на загорелые плечи и руки. Вот кого уж кого, а встретить в тайге беззащитную девчонку, да еще и среди кусачих пчёл – это было выше нашего мальчишеского понимания!

– Это моя правнучка Настенька. Помощница… – дед, конечно же, заметил наше замешательство и погасил улыбку.

– Э-э, да у нас гости! – из-за пронизанного солнечными лучами опрятного куста черёмухи, отделяющего избы от поляны с ульями, на тропинку вышел еще один старик. На нём был белый длиннополый халат, застёгнутый на все пуговицы, сетка с бородатого лица закинута на матерчатую шляпу с вшитым в неё стальным обручем. В левой руке у деда дымилась какая-то незнакомая нам посудина с кожаными мехами и жестяным носиком; правая рука, с собранными в горсть скрюченными пальцами, висела плетью. – Где, Артёмушка, отыскал таких ясноглазых отроков? Сейчас я, ребята, опростаю дымарь, да и вернусь.

– Деда, а можно, мы поглядим, как ты будешь это делать? – неожиданно даже и для себя самого выпалил я и покраснел. – Может, и помощь какая нужна?

 Старик одобрительно крякнул.

– Почто ж нельзя? Ступайте за мной в клуб.

 Мы опять невольно переглянулись – деды-то вроде того: откуда в глухой тайге какой-то там клуб?

– Клуб, ребятушки… Да, он самый, – дед Артём спрятал в бороду улыбку, видимо, мы для него были как открытая книга: всё считывал на раз. – Идите за дедом Петром, он вам всё и растолкует. А я покуль управлюсь по хозяйству.

 Между тем Настенька перешла вглубь крыльца и распахнула двустворчатые двери, пропуская вперёд деда Петра, уже успевшего одной рукой ловко вытряхнуть дымящиеся угольки из дымаря в медный тазик у ступеней. Осторожно, едва ли не на цыпочках, словно боясь невзначай задеть и разрушить это синеглазое воздушное создание с золотистыми завитками, проскользнули мимо новой знакомой и мы.

– Деда Петя, я на летнюю кухню, что-нибудь поесть приготовлю. Мальчики проголодались, наверное?

 Мы снова, в который раз за эти полчаса, переглянулись: какие мы ей мальчики? Про себя-то мы точно давно уже знали, что мы парнишки, подростки, ну, на худой конец – пацаны; а вот то, что здесь намекают на каких-то чистеньких и ухоженных мальчиков, – это явно не про нас! Ребята усмехнулись, покачали головами, но вслух ничего не сказали – зачем обижать эту задаваку. А я почему-то забыл усмехнуться вместе со всеми, провожая рассеянным взглядом упорхнувшую на крыльцо Настеньку. И еще с полминуты в моих глазах не могли растаять два пышных розовых банта и ниспадающие на загорелые плечи тугие косы. Когда же наваждение прошло, я огляделся.

 Помещение оказалось просторным, с высоким потолком. Все стены, кроме той, где дверца и широкое окно, глухие; вдоль них стеллажи с различным пчеловодческим инвентарём, подручным столярным инструментом, ящичками с гвоздями и прочей мелочью. Перед окном громоздился деревянный верстак с чугунными тисками с краю. А вот стеллаж, что в глубине, у торцовой стены, был почти пуст, лишь на полке посредине стояли старенький баян и гармонь с перламутровыми узорами вокруг басовых кнопок, между ними, прислонённая к стене, покоилась балалайка.

 Дед Пётр перехватил мой взгляд, серые глаза его потеплели, морщины разгладились.

– Теперь, небось, дошло, почто это место называют клубом?

 Мы утвердительно кивнули, а Костик выступил вперёд и, набравшись духу, обратился к старику:

– Можно мне сыграть на баяне. Я, деда, в музыкальную школу хожу.

– Почто ж нельзя? Попробуй, сынок. Хотя погодите-ка: у вас, что имён-то нету? – А когда мы назвались, дед Петр поманил заскорузлым указательным пальцем меня: – Ты, Мишенька, я вижу, парень крепкий, бери Костю, да сверзайте баян сюды, а мы покуль с Юрой расставим лавки да сообразим  сцену из табуреток. Ты, Алёша, беги, кликни деда Артёма, он должон быть в сарае у ручья, да обратным путём загляни на летнюю кухню, увидишь её под берёзой, – позови на концерт Настеньку. Покуль распоёмся, авось и баба Таня поспеет из посёлка. – Старик окинул нас взглядом и пояснил: – Она мне сестрёнка меньшая, а знакомцу вашему – деду Артёму, супругой доводится.

 Едва мы расставили лавки, и Костик опробовал на звучание баян, как в клуб, стараясь не шуметь, вошли дед Артём, Алёша и Настя. Глаза у них сияли. Дед Пётр дурашливо приподнял левую руку: вот, мол, какие мы боевые! И широким жестом пригласил вошедших занять места на лавке, перед которой на табуретке, с баяном на коленях, склонив голову к чёрно-белым выпуклым кнопкам-клавишам, сидел раскрасневшийся Костик.

 Красивую и выразительную мелодию, которую стал наигрывать наш друг, я уже не раз слышал по радио, мог и сам её насвистеть, но названия не помнил.

– Ой, да это же «Полюшко, поле»! – не сдержалась Настенька, громко обращаясь к сидящему рядом деду Артёму, на секунду сконфузилась, поняв, что ненароком прервала мелодию, виновато улыбнулась и вдруг вся расцвела: – А я эту песню тоже умею на балалайке! Давай вместе!

Наш друг, теперь уже весь пунцовый от неслыханного внимания, согласно кивнул, и пальцы его живо пробежали по кнопкам.

 Когда Настя и Костя сыгрались, и грянула зажигательная мелодия во всю мощь, в исполнение неожиданно вступил дед Петр. Он запел чуть хрипловато, но с каким-то неизъяснимым теплом в голосе и размахивая неискалеченной рукой в такт музыке:

 Полюшко, поле,

 Полюшко, широко поле.

 Едут по полю герои,

 Эх, да Красной Армии герои!..

 

 На втором куплете песню басом поддержал дед Артём. И раздвинулись бревенчатые стены, и увидел я огромное поле, и едущих по нему верхом на конях красноармейцев в шинелях и будёновках, а на краю этого поля девушек с тугими косами, в поднятых руках у них развевались алые косынки.

 А уже следующую народную песню «Ой, мороз, мороз!» исполняли не только оба задорных деда, но и мы, осмелев, подпевали все, кто хоть чуть-чуть знал слова.

 – Далёко же слыхать вас, однако, – увлечённые пением, мы и не заметили, как в клубе оказалась крепенькая старушка в синей суконной юбке, из-под полы которой выглядывали черные шаровары, заправленные в кожаные сапожки с низким каблуком. Цветастая кофточка с длинными рукавами была застёгнута на все пуговицы, шёлковый платок подвязан на подбородке, у виска выбившаяся прядь седых вьющихся волос, из-за спины выглядывал стянутый бечёвкой верх заплечного вещмешка. На круглом морщинистом лице светилась улыбка. – Только мост перешла, свернула в лес, хотела птичек послушать, и вдруг как грянет оркестр, да с песнями! Ну, думаю, поспела, значит, медовушка, а я-то, старая, припоздала прибрать лагушок подальше от дедов! Ох, ты мнешеньки, думаю, воевать опять придется, так ить просто варнаки не отдадут своё зелье!

– Да хоть бы медовушка и дошла, Танюша? Мы бы разве без тебя распечатали лагун? – ласково прервал старушкину речь дед Артём. – Повод-то, конечно, уважительный: с такими орлами познакомились! – старик окинул всех находящихся в клубе весёлым взглядом, и тут же с деланным разочарованием развёл узловатыми руками. – Да ить малы они еще брагу-то пригублять.

– Тьфу ты, старый! Не сбивай с толку ребятню! Чему бы доброму учил, – видно было, что старушка строжится понарошку. – Приглашай-ка, Артёмушка, хлопцев чаю с мёдком отведать. Я по дороге заглянула под навес, там под холстиной пироги в тарелке и соты в миске, а на печи томится чайник. У меня в туеске свежие котлетки, еще не успели остыть, утром нажарила, да полотенчиком укутала. Настюша, нащипай с грядки лукового пера с укропчиком, глянь там редиску с огурчиками. Вам ить молодым витамины завсегда в пользу. А я покуль на стол соберу. Накормим артистов наших. Заслужили.

 

 Еще за обедом дед Пётр предложил составить ему компанию и сходить в Дегтярный лог нарезать на зиму берёзовых веничков. Затея ребятам пришлась по душе: что без толку сидеть на лавке и ждать пока тебя ужалит какая-нибудь шальная пчёлка! Экскурсия в тайгу – это намного интересней, да и потом, каждый из нас хотел хоть как-то отблагодарить хозяев за хлебосольный приём. Любопытно было и то, как мы быстро забыли стесняться, освоились, и лично мне начинало казаться, что я знаю стариков уже не один день. По глазам ребят я понял, что и они думали примерно так же.

 По каменистой тропинке мы вскарабкались на лесистый увал, с которого спускались в распадок разделённые выкошенными лугами три берёзовые рощицы.

– Припоздали вы ребятки, – дед Пётр сочувственно покачал седой головой, озорно прищурил подслеповатые глаза и указал здоровой рукой на ладные высокие копны на склоне. – Вот бы где пригодилась ваша сила молодецкая! Гуртом сметали б раза в три скорее, чем с дедом Артёмом да бабой Таней. Правда, внучка наша боевая не давала нам роздыху, только присядем, она уж тут как тут: некогда рассиживаться  – тучка из-за горы дождик несёт.

– Деда, а в какой класс перешла Настя? – спросил я.

– Однако в седьмой.

– А учится она в нашем посёлке?

– Нет, Настёна с большого городу – Барнаула. Ей уж скоро подсобирываться домой, к школе готовиться.

– А я-то думал, будем учиться в одном классе, – простодушно выдохнул я и тут же спохватился своей оплошности и покраснел.

 Дед Пётр внимательно посмотрел мне в глаза, пригасил улыбку и загадочно обронил:

– Ничего, жизнь – штука продолговатая, даст Бог, еще не раз свидитесь.

 

 Белоствольные берёзы с поблескивающей на солнце листвой все как на подбор стройные, упругие, молодые. Одна загвоздка: пушистые ветки начинаются метров с двух по стволу, с земли до них не дотянуться, даже и сверху, со склона. Надо карабкаться, пока не уцепишься за первые сучья. А уж как не с руки обрезать оттуда тонкие прутья, это мы поняли, еще топчась под первым деревом. Дед Пётр стоял рядом, молчал да поглядывал на нас. И тут меня осенило:

– Ребята, а если спикировать!

– Откуда?

– Да с верхушек. Залезем повыше, ухватимся руками за ствол и повиснем. Нагнуть можно чуть не до земли, а здесь и подхватите.

– Точно! Веточки обрежем и отпустим.

– Ох, и смышлёные у меня работники! – дед Пётр не скрывал своей радости. –  Мальцами мы завсегда так и ладили. Я ить сызмальства был ловок, покуль мне руку на фронте не поранило. Уважили старика!

 На первую берёзу полез я сам. Ребята подсадили, я поймал руками нижнюю толстую ветвь, подтянулся и ящеркой устремился вверх, тесно прижимаясь к стволу. Чем выше взбирался, тем сильнее раскачивалось дерево; когда до макушки оставалось метра три, и шуршащий ствол утончился до того, что можно было, обхватив его, сомкнуть пальцы в кулаки, я легонько оттолкнулся и, раскачиваясь, поплыл вниз, впервые в жизни испытывая восторг и чувствуя холодок в груди от свободного полёта. Пружинисто приземлившись, еще какое-то время удерживал крону в руках, пока подоспевший дед Пётр не пропустил её под свою искалеченную руку и зажал выше локтя подмышкой, после чего принялся сноровисто подрезать острым ножом тоненькие, в обильной листве, прутья. Причём, как заметил я, резал он не подряд, а оставляя по несколько веточек нетронутыми, видимо, чтобы совсем не оголять, уродуя, макушку. Костик и Алёша собирали обрезанное и относили в сторонку в одну кучу, а Юра в это время уже подбирался к верхушке соседней берёзы, чтобы через минуту повторить мой полёт.

– Глядите. Как здорово у них получается! – раздался звонкий Витин голос за нашими спинами.

 Мы обернулись. По подросшей щетинке скошенной травы к нам шли трое братьев, Ромка Бильский и Егорка. Они с любопытством проследили, как приземляется Юра. Вовяш с Толяшем быстро подбежали к нему и дружно навалились на пригнутую крону, прижимая её к земле; а Ромка отправился дальше по склону, выбирая подходящую берёзу, чтобы спикировать с неё.

– Как вы нас нашли? – спросил я Витю, когда он поравнялся со мной.

– Вы куда-то пропали, мы решили поискать, набрели на пасеку. Дедушка угостил мёдом и рассказал, где вы можете быть. Ладно, я тоже полез.

– Ребятушки, небось уж хватит веников-то! Пособите-ка с вязкой.

– Деда, мы только по разу прыгнем и отпустим берёзки.

– Тоже верно. Ну что ж, охота хуже неволи. Только, сынки, не торопитесь. А мы вас опосле встретим со всем нашим удовольствием!

 Вязали веники на пологом склоне в шелковистой тени крайней сверху берёзки. Сначала мы наблюдали, как дед Пётр, усевшись на примятую траву, набирал каждый веник, плотно укладывая левой рукой веточки одну к другой. Затем подхватывал набранный веник, просовывал подмышку и прижимал искалеченной правой, оставляя основание перед собой. Отыскивал в кучке заготовок прутик потоньше, очищал его от листьев, продёвывал в сомкнутые прутья и ловко обматывал в несколько колец вокруг. Загнутый конец заправлял в туго прижатые веточки. Всё, веник готов – бери и парься!

– Дед Пётр, а не надёжней проволокой обматывать?

– Нет. Эта вязка старинная, деревенская. А проволока, она ить может и пальцы обжечь, да и уколоться легко.

 Вязать веники нам так понравилось, что мы и не заметили, как наготовили целый ворох. Пересчитали. Получилось сорок пять штук. Дед Пётр довольно крякнул: теперь можно и в обратный путь. Каждому из нас досталось по вязанке. Что и говорить, мы были счастливы, и как-то сама собой зазвучала наша любимая песня про коричневую пуговку. Я затянул, ребята подхватили.

Коричневая пуговка валялась на дороге.

Никто не замечал ее в коричневой пыли, 

Но мимо по дороге прошли босые ноги, 

Босые, загорелые протопали, прошли. 

Ребята шли гурьбою по солнечной дороге, 

Алешка шел последним и больше всех пылил. 

Случайно иль нарочно, он сам не знает точно, 

На пуговку Алешка ногою наступил. 

А пуговка не наша, сказали все ребята,

 И буквы не по-русски написаны на ней.

 К начальнику заставы бегом бегут ребята,

 Бегом бегут ребята: скорей, скорей, скорей…

 

 Заканчивалась песня тем, как благодаря бдительности Алёшки и его друзей был задержан шпион, у которого в кармане нашли «патроны от нагана и карту укрепления советской стороны», а легендарная коричневая пуговка теперь хранится в Алёшкиной коллекции и за эту «маленькую пуговку ему большой почёт!».

 

– И где вы пропадали? – Коля при нашем выходе на полянку перед костром поднялся с примятой травы и весело окинул нас широким взглядом. – Мы уж  подумали, что домой сбежали, да так торопились, что и вещи свои побросали.

 Дружок, втягивая влажными ноздрями воздух и повиливая хвостом, обежал нас кругом. Что-то любопытное мелькнуло в его умных глазах, наверное, он распознал своим чутким обонянием тонкий аромат мёда и воска и тот особенный дух крестьянского быта, что наверняка примешался ко всегда исходящему от нас запаху, пока мы бродили по пасеке. Напротив меня пёс остановился, сел, поднял морду и так выразительно посмотрел мне в глаза, будто просил: вы уж в другой-то раз меня не забудьте позвать с собой; я ведь тоже люблю приключения. Я потрепал собаку по лохматому загривку: обязательно, Дружок! И коротко рассказал Коле, Серёже и Валере о нашем нечаянном знакомстве с пасечниками.

– Мы тоже не впустую провели время, – Валера небрежно махнул рукой в сторону стоящих у замшелого камня ведёрка и корзины, наполненных с горкой поблескивающей чёрной смородиной. – Там еще можно набрать.

– А я вот не поставил силки – звериных троп не отыскал, – поддержал разговор Сергей. – Зато мы с Дружком выше по ущелью нашли водопад, там горы сходятся и утёсы нависают. Мы примерно такие же видели на Марчихе, папка называл их «щёками». Идём завтра туда купаться. Там под водопадом затон – мне по грудь! Я разок нырнул, водичка, что надо, пузырится, как газировка!

 

 В посёлок мы вернулись на пятые сутки, остались бы еще, да продукты кончились. За это время мы несколько раз побывали на пасеке, помогли дедам поправить поскотину, из пихтача натаскали сушняка для летней печки под открытым небом. На третий день нашего знакомства баба Таня и Настя ушли в посёлок: назавтра поезд в Барнаул, «надо подготовиться к нему в нормальной обстановке». На дорожку попили чайку с ломтями сотового мёда. Видно было, что Настеньке не хотелось покидать пасеку, но она старалась не подавать вида. Шутила, смеялась. Обычно разговорчивый дед Артём в этот день был молчалив, к чашке с чаем не притронулся. Посидел, встал из-за стола, приобнял Настеньку, поцеловал её в завиток на загорелом виске, пробормотал что-то вроде: «долгие проводы, лишние слёзы» и ушёл на точёк, якобы посмотреть, как работают пчёлы.

 Проводив до поскотины сестру и правнучку, дед Пётр отвёл нас на недальний лужок с заболоченной мочажиной по краям, показал целебные травы: зелёные в прожилках лопушистые листы мать-и-мачехи, соцветья душицы, зверобоя, горечавку, мяту и мелиссу, брошки тысячелистника, тугие тёмно-коричневые шишки кровохлёбки. Рассказал о свойствах этих растений. Мы, конечно, всего не запомнили, но кое-что закрепилось в нашей ребячьей памяти. Первую ягоду, что принесли Коля и Валерка, съели за день, а перед дорогой домой сходили к россыпям всей гурьбой и каждый набрал себе в разнокалиберную посуду литра по три свежей смородины, угостить домашних.

 

 Стрела с жестяным наконечником и опереньем из куриного пера ударилась о берёзовый ствол и шмякнулась на узловатое корневое сплетение под деревом. Сидящий у входа в шалаш, и только что отбивший козырного валета таким же крестовым королём, Ромка Бильский зафиксировал полёт стрелы краем своих восточных глаз и пружинисто подпрыгнул, рассыпая разноцветные карты по полу.

– Полундра, пацаны! Новодомские прут!

 Через полминуты все наши мечи из специально сделанной для этого пирамидки были разобраны. Мы рассредоточились в овальную шеренгу и стали с напряженьем вглядываться в ближайшие заросли и просвет над широкой тропой, ожидая нападения наших противников. Было странно, что банки не зазвякали, ведь мимо натянутых проволок нападающим пройти невозможно. И тут зазвенело из кустов, этот звон почти сразу же поддержали свисающие рядком с выносной вешалки у забора пустые консервные банки и стеклянные бутылки, на которых Витя придумал замкнуть все провода, сходящиеся из зарослей к штабу. Только что вставший в строй запыхавшийся грузный Валерка, едва отдышась, выпалил:

– Ребята, я – на минутку отвалю.

– Струсил что ли?

– Думайте, что хотите, но я пошёл.

И Валерка, обежав берёзы, исчез в нашем тылу среди редких калиновых зарослей.

– Я бы еще понял, если б он ринулся вперёд, – отрывисто бросил Коля. – А Валерка, видно, решил пересидеть в кустах, пока мы будем биться!

– После боя потолкуем, что с ним делать, – я тоже был в ступоре от такого вероломства нашего друга. – Может, из отряда выгоним. Всё, ребята, началось – вон новодомских сколь! Держите строй и за спину никого не пускайте! В атаку, братва!

 Или нападавшие думали, что нас здесь не так много, или настолько были уверены в своих силах, что полезли напролом, причём попёрли каждый сам по себе, неорганизованно, что нам было на руку. Мы их принялись так охаживать своими мечами, что минут через десять они побежали, толкая друг друга и перескакивая через споткнувшихся и упавших. Да понеслись так, что не угнаться! И вдруг перед спасительной для новодомских калиткой образовалась такая куча мала, что мои подоспевшие друзья теперь могли выбирать наиболее им не понравившихся мальчишек и в своё удовольствие по нескольку раз колоть тех остриями своих деревянных мечей.

– Бей вот того – уползает в ботву!

– Пацаны, не сдавайтесь! – это Генка, их предводитель, размахивая мечом, пытался подбодрить своих.

– Ты за что меня по голове саданул?

– Вытолкните этого борова из калитки, а то нас всех порешат!

 Вот это уже было интересно: выходит, они не сами свалились в кучу, а кто-то им помог.

– Да это же наш дезертир – Валерка!

– Вот молодец! Запер их своей толстой ж..ой, как в бочке!

– Валерка! Отпускай их! Они своё получили!

– Теперь долго не рыпнутся!

 Мы ликовали. Победа была полной и безоговорочной. Еще не остывшие от схватки, ребята гурьбой вернулись в штаб. Именинником был, конечно же, Валерка. Мальчишки подходили к нему, зардевшему и счастливому, каждый хотел пожать пухлую руку героя, похвалить за смекалку.

– Ты нам-то, когда побежал, почему ничего не сказал? – Витя тоже потрепал друга по толстому плечу. – Мы бы разве не поняли? Может, еще кого тебе в подкрепленье дали. А то такую ораву одному, даже если ты весишь под сотню, удержать трудно!

– Ты уж извини нас, Валера! – я не мог не сказать этого. – Мы решили, что ты струсил малость. Хотели даже из отряда выгнать. Но Витя прав: почему нам не сообщил, что отправляешься не травку удобрять, а прямиком на подвиг.

– Да меня как-то озарило, – Валерка смущённо заулыбался. – А объяснять вам – долго, лучше побегу быстрей, вкруговую, через огороды. Чтобы не попасться… Только отдышался, а вот и они. Пыхтят, как паровозы. Успел отбить мечи у двух, но понял, что не выдюжу. Я и прилёг у калитки…

– Хорошая из тебя вышла перегородка, человек пятнадцать завалил!

 

 Мультявки-авдотки с тёмно-серыми гибкими спинками в крапинку и красноватыми плавниками, наскакивая из глубины, дружно теребили намокший мякиш пшеничного хлеба, который Витя только что бережно опустил в заводь. Отщипнув крошку, рыбки отплывали, сглатывали её и стремительно бросались за новой. Однако скоро мультявок набилось в небольшую заводь столько, что она потемнела, зато мякиш, как потрёпанный поплавок, принялся ездить по поверхности воды туда-сюда, только успевай следить за ним!

 Берег Ульбы был полон ребятнёй. Те из нас, кто неплохо справлялся с волнами, заходили повыше и переплывали на ту сторону, где загорали на выложенных пляжными настилами плоских разноцветных плитках. Малышня плюхалась в заводях у этого берега под присмотром старших братьев и сестёр.

– Юра, ну Юрочка, – канючил Олежек, пятилетний брат Юры из третьего подъезда. – Покатай меня по волнам…

– Это опасно – спасательного круга нет. Вон песочек, в нём поиграй. Папка обещал камеру накачать, тогда и поплаваем.

– Юрок! А не слабо нам самим покатать пацанят? – пришла мне в голову шальная мысль. – Посадим на спины, они ухватятся за шеи – и вперёд по волнам! Давай попробуем. Олежек, забирайся мне на спину, да покрепче держись за шею.

Через минуту я погрузился в реку, примерился к пробегающим волнам и, оттолкнувшись от каменистого дна, поплыл по-морскому, стараясь держать голову и плечи повыше над водой, чтобы у меня за спиной мальчишка случайно не хлебанул. Волна была хоть и глубокая, но не дробная, Олежек цепко держался своими ручонками за мою шею, я чувствовал ключицами его острые локотки; мы бодро проплыли метров двадцать до тополей и там причалили без приключений. Я встал в заводи боком к суглинистому бережку, Олежек сполз с меня и, весело защебетав что-то своё восторженное, вприпрыжку побежал по тропинке к пляжу, не дожидаясь пока я выберусь из реки.

 Пока я шёл по петляющей между прибрежных тополей тропинке, мне навстречу проплыли Витя с соседским шестилетним Васильком, следом Ромка Бильский со своим младшим братиком, и – как увидел я – на пляжном берегу готовились к отплытию еще несколько пар. Моим же следующим пассажиром оказался Дима Коротков. Сева, его девятилетний брат, слегка заикаясь, попросил меня покатать его: «Я бы п-попробовал сам, да боюсь, утонем оба, п-плаваю-то я не шибко очень».

 В этот раз я уверенней вошёл в воду. Дима, сцепив руки на моей груди чуть ниже шеи и обвив ногами поясницу, чуток подрагивал.

 – Не фрейфь, Димуш! Сейчас начнётся самое интересное!

 Мальчуган ничего не ответил, а только крепче прижался к моим плечам. С десяток гребней с пенистыми барашками миновали мы на подъёме, мой пассажир освоился, хватка его ослабла; я уже подыскивал глазами место, куда бы нам удобней причалить, когда неожиданная боковая волна накрыла нас с головой. И в ту же секунду сцепленные руки Димы судорожно сдавили мне горло, да так, что я, задохнувшись и выпучив глаза, непроизвольно потянулся разорвать этот удушливый захват и сбросить ребёнка с себя, но вместо этого резко закинул левую руку за спину и подтолкнул Диму выше к своим плечам. Хватка немного обмякла, наконец-то я смог хоть чуть набрать воздуха в лёгкие. Между тем быстрое течение несло нас на новые волны. Я попытался поймать ногами дно, у меня это получилось; оттолкнувшись и сбивая о подводные валуны коленки, я, где отталкиваясь из последних сил от камней, где пробуя плыть, грёб к берегу. Уже в заводи, нащупав пятками твёрдое дно и хрипя от недостатка кислорода, просунул пальцы под мертвый захват окаменевших ручонок Димы. Не с первого раза, но расцепил и развёл в стороны его ладони. Перепуганного мальчишку била крупная дрожь; всхлипывая, он судорожно сплёвывал остатки попавшей в рот речной воды и слюну. Подбежавший старший брат подхватил Диму из моих рук, прижал к себе и принялся успокаивать, от волнения говоря уже без всякого заикания о том, какой Дима смелый и храбрый, вон даже и волны все переборол и победил. Я, отдышавшийся и пришедший в себя, – лишь горло чуть побаливало, – тоже выбрался на берег, подошёл к ним и погладил дрожащего Диму по слипшимся льняным вихрам.

– Говорил же, Димуля: будет интересно! Так оно и вышло, – я окинул твёрдым взглядом всех сбежавшихся на происшествие ребят. – Всё, пацаны, парные заплывы по волнам закончены. А то перетопим всю малышню.

 

 За летними ребячьими делами мы как-то забросили наш лагерь в черёмуховом садике. Прибегали туда иногда покурить; если непогодило, в шалаше играли в подкидного. Раза два я забредал туда с приключенческой книгой «Старая крепость». Хорошо листать потрёпанные страницы, погружаясь в мир твоих ровесников под редкие трели пичуг и лёгкие порывы прохладного ветерка, поминутно сбивая в траву щелчком любопытных и подвижных как ртуть продолговатых муравьёв.

 К середине августа Ульба обмелела, и вода в ней похолодела. На белках подтаивали ледники и снежники. Купаться было можно, но если только энергично и беспрестанно колотить руками и дрыгать ногами, плывя по волнам, иначе недолго и судороги схватить. Ребятни на реке убавилось. Зато мы нашли себе новое занятие. Не зря черёмуха так богато цвела в пору нашего заселения в дом, ягоды уродилось на три урожая. Сомкнутые над тропинкой в лагерь кусты, что в первое наше посещение сада привели в восторг Вовяша, давно уже нами были все обобраны, чёрная с сочной бордовой мякотью ягода перемолота в мясорубках на два раза, пересыпана сахаром и убрана в погреба как необыкновенно вкусная начинка к сдобным зимним пирогам и ватрушкам. Теперь с капроновыми пятилитровыми ведёрками ходили мы в Пихтовый лог, густо обрамлённый черёмуховыми зарослями, где часа за два набирали ягоды и через березняк, нарезав в нём попутно ядрёных толстоногих боровичков с тёмно-коричневыми ворсистыми шляпками, возвращались домой, неся грибы в снятых и перевязанных узлом ситцевых рубахах.

 Мы словно пытались до донышка испить последние августовские деньки, чтобы напитаться благотворной энергией лета на протяжённую морозную сибирскую зиму, на хотя бы на две средние учебные четверти с их слякотью, промозглыми ветрами и заиндевелыми окнами в классах одноэтажной бревенчатой школы, отапливаемой углём и дровами.

 

 Отшумели звонкими речами учителей и пионервожатых августовская разбивка и первосентябрьское торжественное собрание в школьном дворике, обрамлённом палисадником со свисающими через ограду разноцветными георгинами и пихтовой аллеей, уходящей к дощатой и крутой лестнице с яра к мастерским внизу в смешанном лесу. Из нашего дома ходить в школу деревянным тротуаром по переулку на окраине, за которой внизу под обрывом начинался лес, рассечённый надвое дорогой на железнодорожную станцию за Ульбой, было удобней и быстрее, чем через центр посёлка. Поэтому уже через неделю каждый из нас на вопрос: сколько ступеней на лестнице из леса в школу, мог уверенно ответить – сто двадцать четыре, так как все эти толстые сосновые доски нашими ногами были не раз промерены, а глазами сосчитаны. Причём, лучше считалось и запоминалось при подъёме, когда перед самым верхом, запыхавшись, ты, одной рукой придерживая за спиной у пояса школьный ранец с учебниками, другой ухватывался за перила, чтобы случайно не откачнуться назад и не загрохотать вниз. При спуске ноги бежали легко, дыхание было свободным и о счёте как-то не думалось.

 У подножия этой лестницы мы с Витей и встретили солнечным сентябрьским утром Ваню Вуйменко и Сашу Черкашина, наших одноклассников из семей старожилов посёлка. Их бревенчатые дома на двух хозяев огородами примыкали к школьной ограде, и мы с другом сначала и не поняли, зачем это они перед уроками вместо класса идут почему-то в сторону леса.

 – Витёк, Мишаня! – приветливо обратился к нам долговязый и угловатый Ваня, поправляя на плече лямку объёмистой холщовой сумки, которая ну никак не могла быть местом, где хранятся тетради, дневник и учебники. – Идём с нами на рыбалку на бучило?

– А как же уроки?

– День-то какой тёплый! Ты будешь просиживать штаны за партой, когда щуки под берегом ходят?

– За зиму еще насидимся в школе до обалдения, – поддержал товарища черноволосый, с оттопыренными ушами и слегка вывернутыми пухлыми губами, Саша. Говоря это, он перекинул свою, тоже холщовую сумку на живот, поискал в ней что-то, и вытащил на свет огромный диск подсолнуха, набитый крупными семечками, бережно разломил его на четыре части. – Угощайся, братва! Всё будет веселей шагать до места.

– Да мы вроде бы еще не согласились, – как раз к сегодняшнему уроку литературы я выучил заданный стих Тютчева «Есть в осени первоначальной…»; стихотворенье запомнилось легко, наверное, потому что оно мне сразу понравилось. Я даже позвал из кухни отца и маму и с выражением продекламировал им удивительные строки великого русского поэта, закончив с подъёмом: «и льётся чистая и тёплая лазурь на отдыхающее поле…». И как же теперь быть? Упустить верную пятёрку? А с другой стороны, вдруг завтра дождь, а там и снег, – всё-таки осень, – и тогда уж в ледяную воду точно не полезешь… Я обернулся к Вите: – Ты как – в школу или на бучило?

– Конечно, на рыбалку! – Витя, как всегда, когда намечалось, придумывалось что-то необычное, просветлел лицом. – Давай, Мишаня, вон там в лесу за гаражами спрячем наши ранцы в кусты. Что с ними таскаться? А на обратном пути заберём.

– Для верности и листвой загребите, – улыбнулся Ваня.

– Рыбачить-то чем будем?

– А что вы думаете у меня в сумке? – паренёк похлопал ладонью по холщовой материи. – Папкин невод. Пока он на работе, я и стырил. К вечеру просушу – и на место, как вроде ничего и не было. Главное, водорослей на ячеях не оставлять, чтобы папка не врубился, что кто-то брал его сети.

 

 Заключённое в бревенчатый лоток бучило находилось вниз по долине метрах в ста от турбинного корпуса Ульбинской ГЭС, из-под бетонного козырька которого под напором и вылетала вода, после того, как отрабатывала на лопастях трёх турбин и, стиснутая двумя высокими, поросшими редкотравьем насыпями, протокой бежала через лес до слияния с Ульбой у изножия горы Козлушки. До этого вода восемнадцать километров неслась по деривационной листвяжной трубе через два пробитых в отрогах туннеля, чтобы перед самой станцией с нечеловеческой силой с подвершья горы обрушиться на турбины. Вода для ГЭС забиралась из специально перепруженной плотиной реки Тихой на выезде из города. Два круглых бетонных жерла забора воды – их легко можно рассмотреть с шоссе – были перекрыты металлической решёткой на случай, если вдруг кого-то из купающейся на озере вездесущей ребятни не стащило бы к этому стоку. Старики говорили, что в войну и несколько лет после неё на плотине находился пост военизированной охраны, но в шестидесятых годах его сняли. И теперь за ребятишками был нужен глаз да глаз.

 

– Вот и пришли, – Ваня небрежно скинул на полегшую желтеющую траву холщовую сумку и махнул рукой в сторону заводи, что растеклась пониже грохочущего бурунами тесного бревенчатого, забрызганного водой створа за галечной насыпью и молодым березняком. – Заводить будем здесь. Глубина по пояс; под берегом, видите, осока – самое щучье место. Жалко, что на дне валунчики попадаются, к неводу только так цепляются, и под ними щука может низом проскочить. Поэтому мы разделимся: я и Миша поведём невод краем от берега, ты – Витя, с приречного бока палкой колоти, пугай рыбу, чтоб не ушла, а Саша пойдёт сзади сети – глядеть, чтобы невод не цеплялся за камни, да шурудить палкой за нами. Всё, разулись, разделись – и вперёд!

 Бережно сложив стопкой школьную форму, мы остались в одних трусах. Правда, Витя не стал снимать свои полосатые цветные носки, объяснив это тем, что на камнях может быть липкий налёт водорослей и тины, и босой ногой легче поскользнуться на них и плюхнуться в воду.

– Что ж, дело хозяйское, – настроение у Вани было благодушным. – Но ты посмотри, Витёк, дно всё как на ладони, а там кроме редких камней песочек, вот об него-то ты и сшоркаешь до дыр свои новые носки. А что мамке с папкой скажешь? – Ваня усмехнулся: – Только то, что бегал на переменке по коридору в одних носках, а кеды, мол, под партой забыл. На уроке ноги вспотели, разулся подсушить красивые носки, да прозвенел звонок, я, мол, и умчался босиком гонять малышню по школе.

 Мы весело переглянулись, а Витя только покачал головой, однако к носкам не прикоснулся, вместо этого выломал из развесистого куста черёмухи сухую ветку и уже через минуту вошёл с ней в воду. Сделав несколько шагов к водопаду, принялся шуметь и что есть мочи колотить веткой по пробегающим волнам, перегораживая пути отхода рыбы из зарослей осоки на стремнину реки. Ваня между тем расстелил на полянке невод и приспособил к нему заранее припрятанные в кустах акации ручки невода.

 Рыбалка началась. Осторожно ощупывая дно пальцами босых ног, я вошёл в прохладно-терпимую воду, притапливая правой рукой низ невода и удерживая вертикально верхний край примотанного только что берёзового черешка. У Вани в руках тоже была длинная жердина, на неё враскид привязаны верёвочные хлястики. Он шёл к середине затона, а я старался передвигаться слажено с ним по колено в воде вдоль каменистого берега. Гладкая поверхность заводи перед нами кое-где цветисто пятнела опавшими листьями, мы их невольно загребали в невод. Длина сети позволяла перегородить весь зелёный островок осоки и, почти упёршись в насыпь выше неё, начать сближение друг с другом. Вот берёзовый черешок дёрнулся в моих руках, и тут же вода в сомкнутом, закруглённом неводе взбучилась, рыбий хвост хлестанул по воздуху, ломая изумрудные стрелки осоки.

– Выбрасываем сеть на берег! – от азарта Ваня аж засветился весь. – Мишаня, поддевай низа, и выносим невод как сачок! Гляди-ка ты, какая щука тяжёлая! Кило на два, не меньше!

– Ванёк! Дай-ка я её палкой глушану! – выпуклые карие Сашкины глаза хищно блестели. – А то она, вишь, как скачет по камням! Не удержим ведь – уйдёт!

– Бей! Только с расстоянья, и гляди, чтоб не тяпнула: зубы у неё, как бритва!

 С третьего удара по приплюснутой и продолговатой щучьей голове рыба утихомирилась и обречённо вытянулась на песке. Ваня осторожно просунул пальцы под жабры, отнёс уснувшую, с прилипшим песком к чешуе добычу к затону, сполоснул и спрятал щуку в свой холщовый мешок.

– Пусть полежит в тенёчке, если больше не поймаем, потом поделим, – Ваня подхватил мешок за лямки и повесил его на толстый сук бородавчатой берёзы-вековуши метрах в пяти от заводи. – Так-то будет надёжней. Оставить на земле – какая-нибудь ласка или бурундук, а того хуже – мыши полёвки так раздербанят нашу щучку, что и в руки не возьмёшь! А мы пока костерок сообразим. Есть картошка, лук, помидоры, хлеб и соль. Напечём, пошамаем. Надо выждать, чтобы щуки успокоились и вернулись в осоки. С часок погодим.

– А почему бы и не погодить? Солнышко-то пригревает, как летом, – я размечтался. – Можно и искупнуться, только пониже по реке, чтобы щук не спугнуть.

– Смотри, Сашок, Мишаня совсем наш стал, уже и думает, как мы, а не как городской!

– С кем поведёшься… – ответил я беспечно и босиком по травке отправился к черёмухе наломать торчащего понизу сушняка. Навстречу мне с охапкой хвороста вышел из зарослей Витя. Сейчас он был тоже босой, цветные носки после счастливого улова сняты, прополосканы и теперь сохли на базальтовой плите у насыпи. Мы понимающе кивнули друг другу и разбрелись каждый в свою сторону.

 За бугристым изгибом от заводи, в протоке, где мы с Ваней по разу проплыли по волнам, вода показалась мне намного теплее той, в которой мы бродили с неводом.

– Ванёк, ты же местный… – обсыхая на прогретых камнях, обратился я к лежащему рядом долговязому однокласснику, – так объясни мне: почему вот здесь вода, – где она проносится с бешеной скоростью и не должна бы успевать нагреваться, – само то, как в июле, а в затоне, – где она стоит и должна бы прогреться до дна, – холодная?

– А ты сам, Мишаня, пораскинь мозгами! – Ваня уже встал с плиты, выбрал из разноцветной гальки плоский синий окатыш и запустил блинчик вниз по речной прибрежной глади параллельно волнам на стремнине. – Раз, два три, четыре, пять… Видел, сколь спёк! Думай, Миша, думай.

– Неужели турбины её так разогревают? – озарило меня. – Там же вращение ого-го!

– Это одна половина ответа. Думай еще, вспомни: когда ты бродил с неводом – ногам было холодно?

– Когда как. Постой-ка, Ванюша! – я расплылся в догадливой улыбке. – Родники! Здесь бьют подземные ключи, и потому вода студёна! Так?

– Ну, что. На четвёрку с плюсом ты ответил. Ладно, идём к костру, там досушимся. Да и, поди, ребята уже стол накрыли. Зря с нами не пошли, много потеряли.

– Ничего, опять полезем в заводь за щуками. Искупнутся.

 

 Усталое солнце уже грузно опустилось на серые зубцы скалистых вершин над Пихтовым логом, когда у той же лестницы мы распрощались с нашими одноклассниками. В ранцах у меня и Вити, рядом с учебниками и тетрадками, за кожаным разделением покоилось по килограммовой щуке, завёрнутой в лопухи.

 Второй и третий заходы с неводом в осоку оказались тоже прибыльными: четыре щуки примерно одинакового веса стали нашей добычей. Ваня предложил снова разжечь костёр, вкопать с двух сторон рогульки с перекладиной из свежей толстой ветки, разделать двухкилограммовую щуку и, нанизав кусками, хорошенько обжарить её на огне. Соль и хлеб остались, так что сам бог велел нам еще разок сытно пошамать.

– Родичам-то что сочините про рыбу, – уже поставив ногу на сосновую широкую ступень, обернулся к нам Ваня, – если спросят: откуда щука?

– Время к вечеру, уроки часа три как закончились, – Витя пожал плечами. – Скажем: после школы друзья позвали порыбачить, а дальше уже и врать не надо. Расскажем, как было.

 

 Если летом наши стычки с новодомскими происходили от случая к случаю – было много ребячьих дел и без того, то с началом учебного года почти каждое воскресенье то они нападали на наш штаб, то мы подкарауливали их, когда они выбирались из-под яра из своего лагеря. Сражались на деревянных мечах и саблях.

 Однажды на большой перемене в коридоре меня остановил Генка, он учился в параллельном классе. Я в «Б», а Генка в «А».

– Не надоели, Мишаня, партизанские налёты? Мне лично ваши комариные укусы мешают жить!

– А ты что предлагаешь? Мировую?

– Как бы не так! – Генка победно усмехнулся. – В это воскресенье вызываю всю вашу команду на честный бой. Поле битвы я нашёл: на спуске к ГЭСу слева есть большая пашня, картошку выкопали, поэтому никто не шуганёт. Повоюем по-настоящему!

– Во сколь будем биться? – легко согласился я.

– Часиков в одиннадцать утра, чтобы побольше успеть.

– Лады.

 

 Ватага наша насчитывала двадцать пять мальчишек, вооружённых деревянными мечами, луками со стрелами, копьями с заострёнными наконечниками. Отряд новодомских был человек тридцать. На убранную от урожая, огороженную поскотиной картофельную пашню мы пришли двумя колоннами и воинственно развернулись друг против друга, выставив перед собой мечи и копья. Кое у кого из ребят в левых руках красовались раскрашенные в полосы, сколоченные из дощечек щиты. Лучники расположились во второй шеренге. Подсохшие комья земли под ногами рассыпались, едва ступишь на них, слева за щетинкой целика из-за яра в нашу сторону жёлтыми волнами набегали вершины берёз и тополей, откуда-то снизу сюда, наверх, глухо докатывался грохот Ульбы. Ласково светило сентябрьское солнышко. Битва обещала быть жаркой.

 Предводитель новодомских, Генка, с ухватистыми мускулистыми руками и бесстрашными серыми глазами, обрамлёнными девчачьими ресницами, вышел вперёд и махнул широким мечом перед собой, приглашая меня как атамана соперников драться с ним, чтобы выяснить: кому нападать первыми. И вот мы ходим по кругу, настороженно следя друг за дружкой и выжидая момент, чтобы сразить противника. Однако это хождение нам обоим скоро надоело, и мы под одобрительный гул своих бойцов сошлись и схлестнулись на мечах. Вмиг наступила тишина, прерываемая лишь азартным стуком наших деревянных клинков. Бились мы серьезно, всё больше распаляясь и входя в раж. Силы у нас были примерно равными; ловко уворачиваясь от ударов, каждый из нас пытался достать противника острием меча и добыть себе победу. Неизвестно, сколько бы мы еще топтались по пашне, если бы вдруг при очередном Генкином ударе сверху мне на голову я, защищаясь, не подставил бы свой меч, а он не треснул бы звонко и обречённо, переламываясь чуть ли не у самой рукояти. Восторженный рёв тридцати ребячьих глоток накрыл поле битвы. В торжествующих глазах противника я прочёл: всё, браток, сейчас, добью тебя! И он весело и даже как-то небрежно занёс свой меч надо мной. На мгновенье я присел, подался вперёд и распрямился, поймав обрубком Генкин меч у рукоятки, свободной рукой обхватил его спину, подставил бедро и перебросил противника через себя. Генка распластался посреди подвяленной ботвы и ошарашенными серыми глазами уставился в небо. А я приставил острие своего переломленного меча к его груди. Пространство над пашней вновь взревело, теперь уже наша команда подбрасывала вверх мечи и копья.

 Я встал и помог подняться Генке. Мы разошлись каждый к своему войску. И тут же лавой наш отряд побежал на новодомских. Сколько было в тот день сломано копий и мечей, расквашено носов, никто не подсчитывал. Однако, несмотря на превосходство противника в людях, мы выдавили их с пашни и погнали в осенний лес, где носились за ними по просёлкам и соснякам до самого заката.

 

 Малиновый диск морозного солнца медленно уходил за чёрный пихтач, изломанно торчащий над вершиной дальней горы. Снежок весело похрустывал под нашими подшитыми пимами, когда мы с Витей по дороге, с незапамятных времён прорезанной в яру, спешили в заиндевелый и неподвижный лес. Поравнявшись с мастерскими, что по правую руку от нас тянулись вдоль обрыва до главного, турбинного здания гидроэлектростанции, мы свернули влево к затянутой льдом Ульбе. Миновали набитый припорошенными снегом валунами бревенчатый сруб дамбы, пробороздив сугроб, выбрались к берегу.

– Витёк, а мы не провалимся? – засомневался я, с опаской поглядывая на заметённое русло с редкими, поблескивающими в закатных лучах, полосками открытого льда.

– Не должны бы. Морозы весь декабрь давят.

– Тогда я пойду первым, а ты не прямо за мной, а чуток отстань. В случае чего – подстрахуешь.

– Не бери в голову, Мишаня! Всё будет ништяк! Я на той стороне в сосняке еще с лета такое место надыбал, и сушняка рядом на два костра хватит. – Витя махнул своей овчиной шубинкой с отдельным указательным пальцем в сторону заснеженной стены смешанного леса на другом берегу. – Оттуда и до калинника рукой подать, так что наломаем ягод, сколь хошь.

– Хорошо бы! А то я мамке сказал, что обязательно приду с калиной. Она, наверно, и тесто завела под пирожки, – размечтался я, всё увереннее и твёрже ступая по рассыпчатому снегу.

 Мы подходили к середине реки. Было слышно, как подо льдом шумит течение. Я только раскрыл рот, чтобы сказать еще что-нибудь, как, поперхнувшись словом, обвалился по пояс в ледяную воду, в последний миг успев раскинуть руки и зацепиться локтями за твёрдые кромки не отколовшегося льда. До дна ногами я не достал, полы фуфайки и штаны потяжелели, быстрое течение толчками пыталось уволочь меня в студёную бездну. Изловчившись, сумел повернуться в том направлении, откуда мы только что пришли и откуда сейчас ко мне подползал с широко раскрытыми глазами мой друг. В правой руке у него я заметил скомканный шарф, который он, скорее всего, сдёрнул с шеи сразу же после того, как я ушёл в обжигающую полынью. Едва только стало можно добросить конец шарфа до меня, Витя чуть приподнялся и метнул мне ворсистый край его. Я поймал с первого раза. Друг мой начал, отползая назад, тянуть шарф на себя. Появилась возможность подобрать локти, упереться ими в намокший лёд передо мной, и на животе выползти из полыньи.

– С-спасибо, В-витёк! – у меня зуб на зуб не попадал, однако настроение было лучше некуда, ведь с нами только что случилось такое приключение, которому будут завидовать все ребята из нашего двора.

 Утеплённые ватные штаны мои были надеты поверх голяшек пимов, поэтому вода внутрь просочиться не успела, носки почти не намокли, полы фуфайки я, сколько смог, отжал; рукавицы, перекрутив на два раза покрасневшими от холода пальцами, снова надел: так хоть не отморожу руки. На глазах одежда моя леденела и становилась колом.

– Мишаня, может, вернёмся домой? – сочувственно посмотрел на меня Витя. – Быстро добежим, и ты не простудишься!

– Да я и так не простужусь, Витёк! Давай-ка лучше поищем проход, где можно обойти полынью. Ты же говорил, что сушняка навалом, и хорошо, что спички у тебя остались, надерём берёсты по дороге, запалим костёр и просушимся. А то мама расстроится, если мокрым явлюсь с мороза. Да и пирожков с калиной очень хочется!

 На полянке, под высокими, с раскидистыми заснеженными макушками, соснами, пока я, согреваясь, вытаптывал место под костёр, Витя натаскал из торчащих из сугробов кустов черёмухи и акации сушняка. Постелив на вытоптанное мной соснового лапника, мы соорудили поверх шалашик из сучьев, просунув вовнутрь шершавые свитки берёсты. Поднесли спичку и через несколько секунд языки оранжевого пламени устремились ввысь. Я встал чуть ли не в костёр и, не снимая одежды, поворачивался то боком, то спиной, обсушиваясь. Мои фуфайка и ватные штаны парили, продрогшие ноги и живот теплели. Я снова начал чувствовать своё тело.

 Через полчаса, уже в сумерках, подкинув на всякий случай в костёр толстых – мы их называли долгоиграющими – сучьев, побрели в овраг, по склону которого в сугробах густо раскинулись заросли калины. И еще до ночи, вернувшись назад, обогрелись у затухающего костра, завалили его снегом, и с матерчатыми сумками, набитыми гроздьями мороженых ягод опасливо обогнули злополучную полынью и выбрались на дорогу, а там и до дому рукой подать.

 

 Больше суток с сумрачного неба валил снег; падал себе, кружился невесомо, некоторые пушистые снежинки иногда даже взмывали вверх, словно показывая, как им не хочется ложиться на пышный сугроб, и что рождены они для свободного полёта. Я давно подметил особенность нашей горно-таёжной местности: вьюги и метели обрушивались сюда не раньше второй половины февраля, а до этого случались только вот такие спокойные снегопады. А сегодня с утра погода ясная и морозная.

 Однажды, еще живя на Горноспасательной улице, я стал свидетелем необычной истории, которая отчасти связана и со снегом, и с особенностью наших мест. В февральские сретенские морозы, что грянули вслед за продолжительной бешеной метелью, в воскресенье, одевшись теплее, я выбежал из подъезда, чтобы с ровесниками покататься с ледяной горки на детской площадке. Однако друзей на катушке не увидел, лишь один карапуз в курточке и меховой шапке, перетянутый крест-накрест пуховым платком, косолапил в новых серых валенках прочь от ледянки.

– Малыш, а где все?

– Смотлят лысь. Она из лесу на столб у магазина заблалась! – с восторгом воскликнул в ответ карапуз. – Я тоже хочу посмотлеть!

– Тогда бежим скорей! – я ухватил мальчугана за вязаную варежку и увлёк на расчищенную дорогу.

 На площади перед продуктовым магазином ребятишек и взрослых собралось человек пятнадцать. Разговоров не слышно, однако все взгляды устремлены в одном направлении: на опиленной ровно верхушке телеграфного столба, изящно подобрав мохнатые лапы под себя, сидела огромная серо-дымчатая кошка и насторожено-медленно поворачивала то в одну, то в другую сторону свою усатую головку с кисточками на стоячих треугольных ушах.

Светило морозное солнышко, поблескивал на деревьях, крышах и оградах иней.

– Красивая кошка! – Я не заметил, как сбоку, от крыльца магазина, подошёл отец с авоськой и тоже стал рассматривать рысь. – Наверное, в метель сбилась с тропы, заблудилась и забрела на городскую окраину. Сейчас соображает, как вернуться в тайгу. Близко к столбу не подходите – зверь опасный и коварный! – это папка уже громко обратился к ребятне, тихонько пододвигавшейся к столбу. – Давайте назад, от беды подальше.

 Ребята нехотя вернулись в толпу. Народ прибывал. Люди молча разглядывали пушистую рысь, серо-зелёные глаза которой казались стеклянными и безжизненными.

– Миша, отвлекись на минутку… – по папкиному тону я понял, что он хочет поделиться чем-то интересным. – Глянь-ка вон на тот столб, что слева от нашего. Что ты можешь сказать о нём?

– Ну, он деревянный, на нём провода толще, чем на этом, их всего три, – отец с первого класса иногда брал меня с собой в горы и тайгу, где во время привала мы играли примерно в такую же, как сегодняшняя, игру. Он указывал мне либо на изогнутое русло ручья, либо на какой-нибудь необычный муравейник или причудливую корягу и просил описать, рассказать о том, что я подметил. Вот и сейчас у нас началась познавательная игра. – А на столбе с рысью – раз, два, три… шесть. И все они тонкие, как волос.

– А что это означает?

– Выходит, что на нём провода телефонные и для радио, а на дальнем столбе – электрические.

– Смотри, сынок, внимательней. Ищи еще отличия.

– Да вроде бы никаких больше… Или – постой! На нашем столбе – рысь, а на том – шапка снега!

– Верно! А что бы ты еще добавил?

– Теперь-то уж точно ничего.

– Не торопись, Миша. Приглядись-ка лучше к этой шапке. Что в ней особенного?

– Ну, пап… Не знаю. Шапка как шапка. Вот только может цвет у слежавшегося снега не один и тот же. Он как-то слоями смотрится.

– Правильно, сынок! А каждый слой – это своеобразная отметка о буране. Видишь, они: какой-то потолще, другой совсем тоненький. Посчитай, сколько их всего.

 Я быстро пересчитал прослойки.

– Тринадцать, папка!

– Значит, с ноября и по середину февраля было именно сколько снегопадов.

– Пап, а теперь я тебе задам вопрос. На днях была такая метель, что с ног сшибала, – и я победно посмотрел отцу в глаза. – А почему она тогда эту шапку не снесла со столба?

– Ты сам-то как полагаешь?

– Я думаю, что после первых буранов в ноябре, еще до морозов, снег примёрз к верхушке столба, а остальной уже падал, и снежинками прицеплялся к нему.

– Молодец, сынок. Скорее всего, так оно и было, – отец свободной рукой обхватил меня и прижал к своему овчинному полушубку. – Пойдём, Миша, домой. Мать борща наварила, а я вот за белым хлебом ходил.

 И мы повернулись, чтобы уйти с площади, когда прямо перед нами возник наш сосед по этажу Маслобоев с одностволкой в руках. Был он в распахнутой меховой москвичке, без шапки, весь всклокоченный, с красным то ли от возбуждения, то ли от чего еще лицом, потому что когда он поравнялся с нами, от него напахнуло винным перегаром. Даже не кивнув отцу, Маслобоев вышел вперёд и вскинул ружье-безкурковку, пьяно целясь в сидящую на столбе рысь. Отец подбежал к соседу сбоку и молниеносным ударом снизу по цевью задрал дуло в небо. Грохнул выстрел. Пуля ушла вверх. Отец вывернул одностволку и вырвал её из рук у набычившегося Маслобоева.

– Ты что же творишь?! Люди ведь кругом! – таким отца я еще никогда не видел. – Дети!!! А ты палишь! В тюрьму захотел? Ступай, Василий, проспишь. Да не цепляйся ты за ружьё, протрезвеешь – верну.

 Толпа, шарахнувшаяся от выстрела по сторонам, снова приблизилась, теперь взрослые и подростки с любопытством ждали продолжения мужской ссоры. Про рысь на время все забыли. А я краем глаза видел, как дикая кошка, словно почуяв, что можно незаметно покинуть наше сборище, выпустив когти, осторожно спустилась до середины опоры и мягко прыгнула на тропку, что уходила с площади к заснеженному берегу Филипповки. Некоторые из ребят тоже это заметили, но гнаться за рысью, опасаясь её только что блеснувших острых когтей, никто не решился.

– Миша, где ты? – отец уже отошёл от понуро стоящего, изредка озирающегося по площади соседа и отыскал глазами меня в расходящейся толпе. – Идём, сынок, обедать. Возьми сумку с хлебом, а я уж ружьё понесу. Зверь-то убежал? Вот и хорошо. До лесу недалёко. А то чуть нас до греха не довёл.

 

 Всё это вспомнилось мне сейчас, когда мы шли по накатанной дороге мимо деревянного столба, на котором возвышалась шапка снега и на две стороны расходились гирлянды заиндевелых проводов. Мы направлялись за гаражи на яр, чтобы опробовать новую затею, которую накануне придумал Витя. Садик наш со штабом замело, сугробы спрятали шалаш; один лишь наблюдательный пункт на голых берёзах теперь было видно отовсюду, но туда не добраться, а нам надо где-то играть, поэтому мы то складывали на детской площадке перед домом из обледенелых кусков снега крепости-засады, и отвоёвывали их друг у друга, то гоняли по лесу на лыжах, то – вот как сегодня – искали приключений на яру.

– Пацаны, я первым нырну с обрыва в снег, – Витя, стоя по колено в сугробе на кромке яра, выждал, чтобы все обернулись к нему и продолжил: – Покачусь вниз, и если за мной не потянется оплывина, смело прыгайте следом. А если накроет меня, не забудьте вытащить.

– Витёк, а я сальто крутану, – Ромка Бильский поправил сползшую на глаза шапку. – Ты же знаешь, я умею.

– Да чего здесь уметь? Главное, найти место для разбега, – усмехнулся Коля. – И спуск покруче. А сальтануть каждый сможет.

– Вот мы и посмотрим, как ты будешь складывать в воздухе свою долговязую тушу, – не остался в долгу Ромка.

– Ребята, не цапайтесь, не до того, – сказал я примирительно. – Предлагаю первый раз прыгнуть солдатиком, ногами вперёд. А там видно будет. Яр чистый, кустов и деревьев поблизости нет; думаю, катиться можно чуть ли не до реки, только надо разойтись на расстояние, чтобы по дороге не перехлестнуться.

– Всё, я пошёл… – и Витя прыгнул вниз. Пролетев метра четыре, он воткнулся в поблескивающий снег так глубоко, что на поверхности осталась лишь голова в кроличьей шапке да в шубинках разбросанные руки. Всего на пару секунд Витя замер и тут же поплыл вниз, всё больше показываясь из снега и увлекая за собой островок сдвинутого сугроба размером в разбросанные руки. Мальчишки, увидев это, с весёлым гиканьем попрыгали один за другим с яра.

 Мне досталось место, крайнее от оврага, разделяющего обрыв, снегу здесь наметено больше, и потому, когда я, прыгнув, на скорости ушёл с головой в сугроб, не только колючий снег обжёг мне лоб и щёки, а и отчаянье ошпарило всего, но лишь на мгновенье. Уже в следующий миг я, что есть силы, пробивал подошвами валенок не успевший слежаться до корочек снег. Меня, как ракету из шахты, вынесло наружу, и я заскользил вниз к замёрзшей реке, загребая раскинутыми руками пушистый снег. Перед обледенелыми тополями затормозил и, выпростав из сугроба ноги, пополз по снежному целику к ребятам, столпившимся на полянке вокруг Вити.

– Здорово нырнул, Мишаня! – весело встретил меня мой друг, когда я перевалился с кромки высокого сугроба на вытоптанный пятачок. – Я уж собрался лезть на выручку, но ништяк, обошлось, – Витя переменил тему. – Мы, дожидаясь тебя, ломаем голову: как лезть на яр? Коля предлагает пройти по реке вверх и где тропинка, вскарабкаться там. Юра говорит: полезем, где скатывались, только зигзагами, как по серпантину, потому что прямо – сильно круто, не удержаться, опять свезёт вниз.

– По мне хоть так, хоть этак, а всё одно взбираться надо, – без раздумий согласился я с обоими предложениями. – Не оставаться же здесь.

– Эй, ребятки! – раздалось сверху от гаражей. Мы задрали головы. На бруствере яра стоял Серёжа и энергично махал нам левой рукой. – Что приуныли? Не знаете, как выбраться? Так вот же – ловите!

 Сергей поднял над собой правую руку со свитой в кольцо разноцветной туристической верёвкой, размахнулся и швырнул её нам. Распустившись змейкой, верёвка упала метрах в трёх выше нас, толстый узел на конце её провалился в продавленный в сугробе кем-то из ребят след, а сама она упруго вытянулась. Даже не глядя вверх, мы поняли, что это Сергей там у себя привязывает другой конец к чему-то прочному, скорее всего к ближайшей из толстых труб, вбитых за гаражами по периметру для сдерживания сползающего грунта.

– А теперь ловите меня! – раздалось с яра. И мы увидели, как Сергей чуть отойдя назад, разбежался и прыгнул вниз головой с обрыва, ловко перевернулся в воздухе и, приземлившись на валенки, поехал на полушубке к нам.

– Ты как догадался про верёвку? – мальчишки обступили подошедшего Сергея. – И вообще, нашёл нас как?

– Я готовил уроки за столом у окна. Смотрю – вы идёте к яру. Да так весело размахивали руками, сразу понял: здесь что-то не так! Прикинул, и решил: уроки подождут, а вам без меня вылезть назад будет трудно.

– Молодец, Серёга!

– Сразу видно – наш парень!

– Ну, это вы, ребята, бросьте! Будто б сами не так поступили?! Лучше пошли наверх. Сделаем еще по сальто!

 

 На следующий день в понедельник третьим уроком у нас была химия. Накануне вечером я дочитывал книжку «Девочка и птицелёт». Книжка как книжка, о наших ровесниках, меня же заинтересовал эпизод с горением сахара, который, как известно, не горит вообще. А тут выясняется, что даже запросто и, причём синим пламенем! Мне всегда нравилось наталкиваться на что-нибудь из ряда вон выходящее. Так, около года назад, еще живя в городе, я где-то услышал или вычитал, что если два осколка стекла смочить и наложить друг на друга, придавив сверху чем-нибудь увесистым, и оставить так примерно на год, то через какое-то время их молекулы соединятся между собой и два осколка срастутся, станут одним целым. Буквально на днях я наткнулся в своём ящичке на подзабытый плод моего эксперимента, переживший со мной наш переезд и лежащий с того времени нетронутым в уголке под гнётом. И ведь это уже было одно стекло, прозрачное и цельное. А сейчас вот что-то необычное про сахар.

 На большой перемене, нахлобучив шапки, мы с ребятами сбегали за школу покурить. Я собрал в бумажку весь пепел, сахар был принесён из дома, спички тоже имелись. Прозвенел звонок и в класс вошла чопорная и строгая химичка Инесса Ивановна. Она еще не успела толком ничего сказать, как я вылез со своим вопросом о горении сахара. Нет и еще раз нет, не горит!..

– А я докажу прямо сейчас, что горит!

– Миша, не срывай мне урок всякими глупостями.

 Но я уже, как говорится, закусил удила. Разложил на парте прихваченное из дома фарфоровое блюдце с голубой каёмкой, насыпал в него горкой сахара-песка, освободил бумажку от пепла, перемешал всё и поднёс зажжённую спичку. Учительница, до этого продолжавшая невозмутимо стоять у стола, переменилась в лице и сжала тонкие губы, потому что над блюдцем заиграло, колеблясь, синее пламя. Весь класс, с любопытством наблюдающий за моими действиями, ахнул.

– Выйди вон, экспериментатор доморощенный! – губы Инессы Ивановны растянула мстительная ухмылка. – В мой класс без родителей ты больше не войдёшь!

– Но Инесса Ивановна! Я же не со зла, просто это ж надо так – сахар и горит!

– Ты сам у меня сгоришь, когда я буду выставлять четвертные оценки! Урок не продолжится, пока не покинешь класс. Выйди вон, или я тебя сама выведу за ухо.

 Щёки мои еще пылали, когда я очутился в пустынном коридоре за дверью класса. Я-то мечтал, что мне за любознательность учительница поставит ну хотя бы четвёрку, на крайняк похвалит. А вышло вон как! Походил, поскрипел крашеными половыми досками, погрелся у чугунной батареи, успокоился, да и решил подошкурять злючку-учителку.

 Снаружи, рядом со школьным крыльцом, справа, в широком простенке находилась массивная деревянная, с перильцами, лестница на чердак. Крыша была двускатная, относительно пологая. Не чуя холода, хотя на улице мороз за двадцать, я поднялся по лестнице на козырёк перед дверкой на чердак и держась за шифер на краю, осторожно продвинулся до того места, откуда можно было вылезти на крышу. Проделав это, встал на припорошенном шифере и начал определять, где находятся окна нашего класса. Определился, спустился на край крыши к водостокам, заглянул вниз: всё нормально, сугроб огромный, должен принять. Весело оттолкнувшись подшитыми подошвами валенок от мёрзлого шифера, совершил прыжок сальто и, приземляясь, ушёл по пояс в снег. Раскачиваясь и обминая сугроб, выбрался из него и как бы случайно глянул на подёрнутые по углам инеем наши окна, облепленные изнутри моими одноклассниками. Однако строгого лица Инессы Ивановны среди них не было видно. Но всё равно своего я добился: урок теперь действительно сорван, и теперь мы с химичкой квиты. И очень мне в этом помогли вчерашние прыжки и кульбиты с обрыва!

 

Изогнутая дугой тропинка под яр еще не везде оттаяла от снега, однако осевшие серые оплывины сугробов были рыхлыми и неглубокими, всего-то чуть выше щиколотки. Март добивал опостылевшую зиму потоками ослепительных солнечных лучей. На окрестных горах и сопках тёмными полосками проступили залысинки вокруг зубчатых скал; значит, не сегодня, завтра можно карабкаться через голые заросли колючего шиповника собирать зелёный и сочный слизун и дикий чеснок-вшывик.

Нынешней ночью и Ульба, с декабря заключённая в ледовый панцирь, проснулась, с треском разорвав оковы, вздыбилась и понесла поблескивающие осколки на весёлых волнах из нашей долины вниз, к Иртышу. У ребятни весенние каникулы, и надо успевать на реку поплавать на льдинах. Мы гурьбой, – каждый с неошкурённой берёзовой жердиной, а у предусмотрительного Вити еще и острая пешня – раскалывать большие неповоротливые льдины, – все в резиновых сапогах с высокими голяшками, вприпрыжку сбежали к реке, и там на вытаявших береговых камнях отдышались.

– Ребята, разделимся по двое, – Ромка Бильский перебросил из руки в руку свою жердинку. – Больше двух на одной льдине нельзя! Забегаешься рулить и направлять. И можно напороться на валуны.

– Дело говорит Ромка! – от плетня, к которому мы стояли спиной, раздался громкий голос Генки, предводителя новодомских. Заметив наши настороженные взгляды, он, улыбнувшись, вознёс над головой жердину, размером схожую с багром. – Возьмёте в команду? Я своих звал, но пацаны что-то не схотели. Вон только эти трое пошли со мной, – Генка махнул рукой в сторону прислонившихся к плетню и всем видом показывающих своё полное равнодушие к происходящему друзей.

– Да идите уж сюда, пацаны! Будем разбиваться на пары, – дружелюбно крикнул Юра.

 Мальчишки посветлели лицами, и Сашок, тот самый, что летом при первой встрече был в солдатской пилотке и грозил нам с Юрой луком со стрелами, задорно выпалил:

– А мы с Петькой решили плыть вместе. Вон, наша льдина – в затоне у тополя!

– Сергуня, идём со мной, – Ромка Бильский приветливо помахал третьему пареньку. – Ты, я вижу, парень крепкий, будешь за рулевого.

 Ребята разбрелись по берегу, кто вниз, кто вверх к широкому перекату, под которым на глубине затором сгрудилось с десяток разнообразных льдин, их надо было растаскивать, чтобы они поплыли. Сделать это вызвались четверо: Витя, Толяш и мы с Генкой.

 Вода на перекате пузырилась хоть и мутноватая, но плиты и окатыши, по которым мы намеревались перебежать к льдинам, можно было разглядеть сквозь радужную плёнку потока и примериться к ним. Первым, опираясь на пешню, отправился Витя, за ним, смешно балансируя на плоских подводных плитах, едва поспевал средний брат. Следом Генка со своим багром; я был замыкающим. За нами было увязался выросший в крупного лохматого пса Дружок, опасливо сунул передние лапы в ледяную воду, отдёрнул их и тут же ретировался на вытаявшую полянку, где, жалобно поскуливая, принялся рыскать по берегу в поисках хоть каких-нибудь кладок, чтобы попасть на ту сторону. Мы же без происшествий перебежали к тому берегу, и там один за другим перебрались на широкую, ноздреватую льдину. Как оказалось, она, слегка накренясь, прочно сидела левым боком на огромном валуне, словно грея на тёплом мартовском воздухе свою донную прозрачно-поблескивающую часть. Остальные льдины мы, перескакивая с одной на другую, без труда столкнули на волны, а там уж их с выступающего от берега неотколотого льда отлавливали жердинами наши друзья, запрыгивали на них и плыли вниз по искристой солнечной реке.

– Гена, перескочи на берег! Столкни эту махину с камня.

– А мы её разрубим на мели, – поддержал меня Витя.

– Замётано, мужики! – видимо, стараясь подражать кому-то из знакомых взрослых, бодро бросил Генка, перепрыгнул на камни, примерился ко льдине и приналёг плечом на верхний край жерди. Мы же втроём осторожно перешли на противоположную сторону покачнувшейся льдины, чтобы сместить центр тяжести. Льдина со скрипом подалась и под наше восторженное улюлюканье сползла на чистую воду. Мы, не сговариваясь, опустили свои длинные жердинки, упёрлись концами в дно и принялись подталкивать наш ледяной плот к берегу, чтобы забрать Генку.

– Ребята, – по краям, чтоб потом не прыгать, как зайцы! – скомандовал Витя. – Я долблю середину. Будет весело.

– Витя, на палку! – Толяш передал брату жердинку. – Клади поперёк льдины и посмотри, где долбить. Выйдет, как по линейке.

– Да можно ведь и на глазок примерить. Что от этого изменится? – Генке было любопытно: что это за чудак в очках здесь раскомандовался. – Это не геометрия, чтобы льды расчерчивать!

– Гена, Толяш – это наш мозговой центр. У него не голова, а дом Советов.

– Ну, Мишаня, тогда другое дело, – Генка весело прищурил свои выразительные глаза. – Поплаваем, и я на недельку беру Толяша. Мальчишки поучатся у него. Пойдёшь, Толяш?

– Надо подумать… – Толяш в отличие от нас, был серьёзен. Он собрал белёсые брови к переносице, помолчал и выдал: – Не смогу я. Мы с вами воюем. Ребята скажут: предал. А предателем я быть не хочу!

– Толяш! Ты что не видишь – у нас же перемирие!

– Нет, Гена! – Толяш от волнения даже шапку свою вязаную снял с льняной головы и начал теребить в руках. – Как я пацанам в глаза смотреть буду? Перемирие – это не победа, и оно пока не подсохнет земля, – мальчишка посмотрел попеременно на меня и Витю, словно ища поддержки. И вдруг закончил, как отрезал: – А предателем я всё равно не стану!

– Толяш, Гена же в шутку сказал, а ты расхорохорился, – надо было как-то останавливать нашего раздухарившегося друга. И я продолжил: – Да мы тебя и не отпустим – ты нам самим нужен. Глядите-ка, братцы: льдина-то раскололась! Молодец, Витёк! Толяш, подними свою палку, не то свалится и уплывёт! Всё – счастливого плаванья!

 Наша с Генкой льдина из-за того, что край её вытянут, оказалась длинней и просторней, чем у Вити. Было где разгуляться. Поплыли. С матёрого берега, будто напутствуя нас, звонко залаял усевшийся на бугорке Дружок. В ответ мы приветливо помахали руками и уже через мгновенье забыли о собаке – речные заботы поглотили нас. Бегая по носу этого своеобразного плота, я только и успевал упираться концом жердинки в торчащие на пути мокрые плиты и отталкиваться от них, боясь напороться на острые выступы; Генка на корме тыкал свой багор на обе стороны, стараясь удержать льдину от того, чтобы её не закрутило на волнах.

Выплыли на середину Ульбы, валуны исчезли, но другая напасть подстерегала здесь нас: жердинки не доставали до дна, управление терялось. Мы пробовали использовать их как вёсла, но кроме звучных шлепков по водной глади ничего не получилось. Произошло то, чего больше всего опасался Генка: льдину на очередном бурлящем водовороте развернуло, теперь уже я оказался в хвосте, а Генка впереди. Мало того, едва мы добились равновесия, как я увидел, что атаман новодомских со своей половиной отдаляется от меня. Думал, почудилось. Однако полынья между нами росла наяву.

– Генка, мимо льдины не наступи!

Волны прибивали нас к той стороне реки.

– Гляди, Ген! Опять валуны пошли. Я палкой уже до дна достаю!

– Я тоже!

То ли я отвлёк Генку, то ли подводное течение стремительно потащило его льдину, но скоро она наползла на валун, округло торчащий из воды почти у самого противоположного, лесного берега, и там замерла, обтекаемая со всех сторон барашками студёнистых волн. Генка тоже замер с багром в руках, боясь пошевельнуться, чтобы не способствовать дальнейшему разрушению. Я что есть силы воткнул жердину в донные камни перед моей льдиной, стараясь задержать её хоть на минуту и не дать уплыть вниз по волнам. Льдину медленно начало разворачивать поперёк реки как раз в Генкину сторону.

– Гена, прыгай ко мне! Твоя раскрошится, а глубина по пояс!

– Берег рядом! Доберусь! А тонуть – так вместе! – Генка решительно воткнул в воду свой багор и, опираясь на него, перепрыгнул на край моей льдины. На удивление, мой плот, что был на метр длинней Генкиного, выдержал, только чуток подтонул; а главное – не раскрошился. Мы дружно с двух сторон принялись отталкиваться палками от дна, направляя льдину к лесному берегу. И через пару минут упёрлись в сколотые ледяные забереги, а там и выбрались на сушу. Отдышались. Осмотрелись. Вниз по широкому створу реки, очерченному лесом, и подсыхающим на солнце, обрывистым, с пятнами серого снега глинистым яром с видневшимися поверху кирпичными задними стенами и крышами гаражей, плыли на льдинах ребята. Вон Витя с Толяшем как по команде оглянулись в нашу сторону и дружно помахали нам руками. У того берега Сергуня с Ромкой Бильским налегали на жердинки, пытаясь выплыть на середину. Перед самым поворотом, ближе к прибрежному лесу, где течение несколько замедлялось, Коля и Серёжа отдыхали, стоя на льдине и держа перед собой наперевес свои берёзовые палки. Другие парнишки уже, наверное, уплыли за лесистый изгиб к бревенчатой дамбе, той самой, ниже которой в декабре мне довелось скупнуться в ледяной купели.

– Мишаня, надо искать новую льдину, – Генка сказал то, о чём думал и я. – Разойдёмся, ты – вниз, я – вверх; ищи трещины в заберегах, просунь палку и оторви льдину. Жалко, Витёк с пешнёй уплыл! А то бы откололи плот: лёд по этому берегу толстый и широкий!

 Не успел я пройти и десяти шагов, как раздался захлёбистый Генкин крик.

– Мишаня! Беги сюда! Скорей – не удержу! Сунул в щель палку –

льдина как ухнет, как просядет, хорошо хоть прыгнул на неё!

 Генка стоял, покачиваясь в такт волне, на огромном куске отколотой от берега льдины и пытался багром затормозить её движение в реку, вниз по течению. Однако набегающие волны уже начали играть с нею, поворачивая эту глыбу, как им вздумается, а мой прыжок и приземление на отмякшую и потому не скользкую поверхность льдины только раззадорил их. Но и двое – это не один! Мы с напарником слаженно и резво принялись сталкивать наш новый плот ближе к середине, к стрежню, где волны были хоть и выше прибрежных, зато более спокойными и предсказуемыми, а не такими коварными и дробными, как те, что только что докучали нам. С того берега опять послышался заливистый лай нашего пса. Оказывается, Дружок всё это время рысил за нами по тропинке между тополей, и теперь вот решил подбодрить нас, увидев, как мы ловко справились с речными затруднениями. Однако сам к воде больше не спускался.

– Генка! Опасный участок! – я стоял на передке и следил за направлением несущейся по волнам льдины, и мне уже открылось то, что нас ожидало за поворотом, метрах в двадцати по течению. Не оборачиваясь, я заорал ему: – От леса торосы, а дальше – река бьётся в дамбу. Держись лесного берега! Налегай на правый борт! Плавать умеешь?

– А то как же!

– Я у этой дамбы зимой купался! Больше не хочу!

– Лишь бы льдина выдержала!

– Смотри, пацаны на дамбу высыпали! Руками чего-то машут.

– Да это у них шесты. Молодцы! Ты, Мишаня, хоть понял, зачем они там? Оттолкнут от дамбы, чтоб мы не врезались!

 Между тем течение всё убыстрялось, однако и мы не зевали; как по команде замолчав, теперь упрямо старались вырулить жердинами нашу льдину на относительно тихую воду, подальше от громоздкой дамбы. Неужели не проскочим? Буруны и водовороты зловеще вспучивались вокруг льдины, сталкивая её вместе с нами на толстые мокрые брёвна. Мы, не сговариваясь, выставили перед собой палки, чтобы хоть как-то смягчить удар о дамбу. Казалось, столкновение и крах нашего хрупкого плота неминуемы, но в одно мгновенье пять жердин сверху наискосок упёрлись в льдистый бок гибнущего плота, да так неожиданно и с такой твёрдой силой, что мы с Генкой едва удержались и чуть не свалились в кипящую пучину. Удар о дамбу был не только смягчён – ребята не дали даже соприкоснуться с ней нашей льдине, бережно проведя её до чистой воды, что спокойно и вольготно растекалась вдоль широких берегов ниже дамбы. Метрах в пятнадцати от неё мы выбрали пологое место на бережку, к нему и причалили. И тут же к нам подоспел Дружок, радостно взлаивая, обежал нас вокруг, остановился передо мной, спружинил, вспрыгнул передними мощными лапами мне на грудь и положил свою лохматую морду на моё плечо. Ворсистое левое ухо его сладко защекотало мне голую шею выше воротника фуфайки.

– Вишь ты, как псина переживает за тебя! – уважительно произнёс Генка. И вздохнув, с сожалением добавил: – А в нашем отряде нет своей собаки. Надо  завести...

– Гена, Мишаня! Давай к костру! – На бугорке перед берёзовым перелеском возник Витя и помахал нам рукой. – А Бильский с Сергуней накупались за милую душу! Еле выловили! Дамбу они проскочили впритирку, как и вы. Да льдина раскрошилась, и они – ко дну. Ладно, глубина выше колена – начерпали водички. Вон носки сушат на палках. – И хотя нам от берега не было видно, чем там заняты наши друзья, мы с Генкой согласно кивнули, карабкаясь по мелкой гальке к Вите, продолжавшему говорить: – Мы им пихтовых лапок наломали под ноги, чтобы теплее было. Но вы-то, почти сухие…

– Да как-то так вышло… – Генка уже был рядом с Витей. – Вы – молодцы: по воздуху нас пронесли над дамбой. Своим пацанам расскажу – не поверят!

 И ребята, не дожидаясь меня, замешкавшегося на подъёме, негромко разговаривая между собой, направились в сторону костра. А я, поднявшись на каменистый бугорок, оглянулся на реку. Серебристо посверкивая в солнечных бликах, Ульба весело несла свои воды и осколки ноздреватых льдин, оживлённо шумела, пока не пропадала за очередным поворотом в высоких корабельных соснах. Хорошо-то как! И в школу еще только через четыре дня, а это значит, что и завтра нашу ребячью флотилию ждут новые приключения!

 

– Просыпайся, сынок. Хочешь на Горноспасательную? – отец тронул меня за голое, выпростанное из-под одеяла плечо. Я открыл глаза, повернулся и лёг на спину. – Из взвода в девять утра будет машина в отряд. Поехали, проведаешь улицу детства.

– Конечно, папка, – я окончательно проснулся и сел в кровати. – Только умоюсь – и готов!

– Не торопись, еще полчаса есть. Мама котлет нажарила, позавтракай, и пойдём.

Боевая горноспасательная машина, с красным крестом в перекрестье кирки и кувалды на дверцах, переехала широкий мост и подрулила к парадному входу в штаб отряда, где сбоку от массивных дубовых дверей на круглых клумбах цвели тюльпаны и нарциссы, а в отделяющем штаб от уличной дороги палисаднике росли светло-зелёные лиственницы.

– Я к командиру, а ты, сынок, поиграй минут сорок; к друзьям сходи, если кто не в пионерском лагере, – отец снял с левого запястья свои ручные часы и протянул мне. – На вот, возьми, чтобы знать, когда вернуться.

Миновало больше года, как мы уехали отсюда, за это время я бывал здесь пару раз прошлым летом, раза три осенью и столько же зимой. Сначала сильно тосковал, но вскоре новая жизнь так увлекла, стало не до этого, лишь иногда подступала грусть, да и то ненадолго. Сейчас же, подойдя к родному подъезду, я вновь ощутил в душе какое-то смутное беспокойство, глаза почему-то повлажнели. Постоял на крыльце, прошёл вдоль бревенчатой, в тёмных трещинах, стены и по усыпанной мелкой щебёнкой дорожке направился на детскую площадку, справа от которой тянулся ряд гаражей и сараев, а прямо за ней под обрывом шумела речка. Где-то здесь, подумал я, и закопаны мои любимые настенные часы. Сейчас поищу. Та-ак, вот тот же мусорный ящик, отгороженный заборчиком. Значит, в сторонке, метрах в семи, я и найду то место, где спрятаны завёрнутые в холстинку часы. Что с ними стало, не поржавели ли? – мелькнула мысль. Однако прошлогоднего пустыря было не узнать, так он преобразился: посеяна травка, посредине спортивный конь, обитый дерматином, рядом продолговатое бревно на опорах, брусья, а там, где я предположительно закопал часы, – турник, причём стойки металлические, на растяжках, перекладина отполирована, внизу посыпан песочек. От потери своего сокровенного тайника я поначалу расстроился: ведь за год я подрос, руки мои окрепли, теперь бы уж точно я смог разобрать и прочистить с бензином все шестерёнки и, протерев детали досуха чистой тряпочкой, собрать корпус заново. А вышло вон как! Однако, походив несколько минут вокруг физкультурных снарядов, потихоньку успокоился, а напоследок еще и подошёл к турнику, подпрыгнул, ухватился за прохладную перекладину и подтянулся несколько раз, касаясь её подбородком.

 Дыхание в порядок привёл уже на высоком берегу Филипповки. Постоял, посмотрел на пробегающую воду, перевёл взгляд на пологую сопку за крышами частных домов в отцветающих садах за рекой, обернулся к двухэтажному бараку с роскошным кустом сирени под бывшими нашими окнами. Июньское солнышко светило ласково. И мне вдруг вспомнились слова отца: «У всего на земле, сынок, определённое время…». Я улыбнулся своим мыслям и скорым шагом направился к боевой машине, что дожидаясь нас, так и стояла между палисадником и штабом.

 2016 год – 6 ноября 2018 года, Рудный Алтай – Подмосковье