Виктор КОНЯЕВ. СКАТИЛОСЬ СОЛНЦЕ ВО СЛЕЗЕ. Шахтёрская повесть

 

Виктор КОНЯЕВ

СКАТИЛОСЬ СОЛНЦЕ ВО СЛЕЗЕ

Шахтёрская повесть

 

Всем, добывающим в недрах Земли-матушки потребное людям

и хлеб свой насущный – земной же и поклон.

Всем, упокоившимся там навеки, Царствие Небесное.

Автор

 

Вторая неделя доходит, как Пашка Зотов холостякует. Как ему не нравится слово холостяк! Тогда, может, лучше сказать холостякствует? Три буквы добавилось, а смысл убегающе тонко, но изменился. Холостяк – значит холостой, пустой, пустышка, пшик, а толку нету. Какой же он пшик, он нормальный парень, опять не то, раз женат, дите имеет – стало быть, молодой мужик. И снова не по нраву. Ему 20 лет, бороды нет, лопаты тоже, мужиком рановато вроде. А лопата как раз и есть, на работе, в шахте. Выходит, все же мужик. Вот надо же, заплетешься в тенеты слов и смыслов. Короче, ушла Ленка, две недели назад, забрала сына, получку и порхнула к родителям своим, в центр города, его мама здесь недалеко живет, тоже в бараке. А он, получается, остался одиноким, брошенным, но… молодым и свободным, правда, без денег, а без денег, как известно, девушки не любят. Все забрала, копья не оставила, в смысле ни копеечки. Пришлось у матушки одалживаться, ничего, сегодня аванс, не пропадет.

Копошились мысли эти в полусонной Пашкиной голове. Он еще не проснулся окончательно, но уже и не спал – так междусонье-междуявье. В коридоре чем-то брякнула соседка, звонко-металлически, совсем разбудила. Вот суетуха, не даст поспать. Будильник черными разнодлинными перстами казал 9 часов без пяти минут. Встать, что ли? А что делать? Действительно, что? Всего-то хозяйства – комната в бараке 4 на 3 метра, в ней печка, койка, стол, детская кроватка, этажерка и чемодан под койкой. Да еще кран водопроводный, ну это уже роскошь, не утопнуть бы в ней, не в воде, а в роскоши.

 Паша подозрительно посмотрел на потолок, хотя если бы клопы и были, то к свету утра куда-то прятались. Как вести хозяйство, коли никакой живности нету, клопов и тех мама изжила. А какие табунились сочные в красном скопища! Комнату эту ему выделили в апреле. Мама хлопотала, добилась, вселились. Первая новосельная ночь, понежились в объятьях обоюдных, пора отдаваться объятиям Морфея, а что-то мешает тому – там почешется, тут позудится.

– Паша, тебе не кажется, что нас кто-то кусает?

– Похоже на то.

Встал, прошел к выключателю, включил свет. Батюшки вы мои родимые! – что за картина предстала очам новоселов! По стене, у которой их кровать, и простенку до окна стройными когортами, чеканя шаг двигались жаждущие крови клопы. Паша за свою барачную жизнь встречал этих хищников, но не в таком количестве, да и мама боролась с ними успешно, а Ленке картина узренная внушила ужас, она села на кровати, замоталась в одеяло.

– Паша, это кто такие?

– Клопы это, барачные аборигены.

– Они нас сожрут! Посмотри, Ромку не заели?

Сын спал в железной кроватке, клопов на нем и на постельке не видно.

– Его кроватка от стены отстоит, наверное, они не могут к нему запрыгнуть.

У неё вид уморительный – закуталась до подбородка, как в плащ-палатку часовой.

– Ты с одеялом на себя всех клопов, что были на постели, собрала.

Реакция последовала моментально и с такой брезгливой гримасой, будто сбрасывала с себя нечто гадкое и липкое; осталась нагишом и заоглядывалась вокруг, ища кровососов.

– Ты так не шути. Что делать-то будем?

– Попробуем спать со светом.

Но местные насельники до того, видать, изголодались, пока комната стояла без жильцов, что и свет их не отпугивал. Они по стене взбирались на потолок и оттуда десантировали на жертвы. И самое интересное, по наблюдениям кусаемых Пашки с Ленкой, в полете умудрялись менять направление движения, выбирая куски плоти повкуснее. Вот же гады изощренные. Поздно уснули, утром трудно вставать. Потом Павел позвал маму, Ленка с сыном эвакуировались к тестю с тещей, а они выбелили комнату с какими-то добавками мамиными в известку, перетряхнули постели, клопы и сгинули.

Так что в данный момент из живых существ при Павле находились только мухи. Правильно, они и будут находиться, он с работы пришел в десятом вечера, погрел на плитке суп, съел, а греть воду и мыть посуду заленился, уставший был, почитал, лег спать, мухи доедают остатки ужина. Ладно, все равно больше не усну, вставать надо.

Тело постанывало после вчерашней смены. И то, они вчера набурили шпуры, отпалили и почти убрали. За шесть часов работы неплохо. График работы на шахте не такой, как на обычных, поверхностных производствах. Четыре смены с восьми утра до двух дня, выходной, потом 4 смены с двух дня до восьми вечера – и так по суточному циферблату. Не совсем удобный график, особенно как вот сегодняшняя смена – со дня до вечера, зато можно выспаться. Сегодня ему идти вторую смену во вторую смену – масло, залитое маслом.

Потихоньку раскачался, согрел воду, вымыл посуду, побрился, мухи галдели возмущенно, лишившись пропитания. А вот умилостивить заурчавший желудок вовсе нечем. К маме придется идти, хоть поесть даст, а забутовку, пайку подземную, возьмет с аванса в буфете.

 

* * *

Что у нас за погоды на дворе?

Отдернул шторку на окошке. В десятке метров от барака асфальтовая дорога вела к шахте, до нее пара сотен шагов, фактически барак построен на шахтовой территории, сразу за дорогой столовая, там часто поминают погибших шахтеров. Правее грунтовка уходит вверх, в ряды улиц из частных домов.

Лето, июнь, тополиный пух клочками белых облачков лег на землю, под самым окном, в низинке, целое покрывало белесой икры с белыми ядрышками семян едва поколыхивается ветерком.

Эх, на речку бы, с пивком да с красотулькой длинноногой. Ну-ну, помечтай, а в погреб холодный, шахтой прозываемый, да с лопатой полукубовой не желаете, сударь? Он уже хотел отойти от окна, зацепочка для глаза вышла из-за кустов в том месте, где начиналась улица Внутренная. Женская фигура в красной юбке шагала вниз.

Катька, точно она, у неё такая юбка и походка ее.

Ко мне явно идет. Это уже походит на преследование. Уйти, что ли, по-быстрому? Вот еще, но лучше все же встретить на улице.

Летом собраться – минутное дело; когда закрывал ключом дверь, супротивная на щелку скрипнула и в той щелочке обозначился остренький носик и глаз под стать – бабка Степанида, соседка-юла.

Не дай бог, Катька бы зашла, все Ленке доложено будет.

Вышел на крыльцо, как хорошо! Солнце сквозь мощно шевелящиеся ветви высоких тополей семафорно чередовало слепящий свет с успокаивающей глаза тенью. Надо отойти от дома.

Пуховая поземка обвивала ноги, взвихривалась при движении, он отошел к заборчику. Катерина приближалась, походка у неё действительно своеобразная, широкая, мужская, и руками при ходьбе отмахивает по-солдатски.

– Здравствуй, Паша.

– Привет.

– Ты куда собрался, к матери?

– Угадала.

– А че угадывать, я и так знаю.

– Ты все про меня знаешь?

– Не все, но много. А почему дома не дождался? Может, вернемся к тебе, посидим?

– Катюха, я тебе уже объяснял, не будет у нас с тобой никаких дел.

– А зачем тогда потащил меня в стайку – тогда, значит, были дела?

– Да пьяный я тогда был, и напряг мне надо было снять.

– Ты не напряг тогда снял, а трусы с меня.

– Я тебе разве что-нибудь обещал?

– Нет, не обещал. Пойдем все же к тебе, неудобно на улице.

– У меня соседка сущий опер НКВД, жене будет сразу все доложено, а я жену свою люблю и скандалы мне ни к чему. Все, прощай, мне надо к матери, а потом на работу во вторую.

Он быстро пошел к дороге вдоль забора у тополей, сдувая с земли резким шагом стайки пуха, не оглядывался; она не окликнула.

«Зачем я тогда с ней связался? Какая-то она неприкаянная. И жалко ее. Жалко?! Теперь мне что с Ленкой разводиться и жениться на Катьке? Совсем не смешно. Я ее влюбил в себя, что ли? Да, да, у неё таких влюбленных перебывало, наверное, как в бочке огурцов. Все забыто».

До матери и идти-то всего два поворота, да три заворота. Он шел и вспоминал тот день. Холодно дождило, в природе хмурь и пасмурь. Паша с утра проводил друзей, гостивших у них, лучше сказать, у него. Ленка на второй день их приезда намылила хвост и умотала к маме с папой, прихватив сына. Его друзья из Томска, Генка с Наташкой, на Ленку, в общем-то, обиделись, виду не подавая, но он понял, хорошо знает друзей.

 

* * *

Домой идти не было желания, выходной у него, заняться нечем, вот и завернул в родной пивбар. Их знаменитый зеленый, с высоким крыльцом пивной бар. Народу прилично, дождь – прекрасный повод зайти сюда. Отдал знакомому, стоящему близко к цели, денег на пару кружек, отошел в сторонку, закурил.

Бар – большой зал, прямо через все пространство пройдя, попадешь к вожделенному крану, где тетя Галя наливает граненые кружки, перед ним прилавок и очередь, вправо завивается. Слева от входа небольшой простенок и круглая печь, диаметром с двухсотлитровую бочку, до потолка, отгораживает закуток – двоим стоять. По обеим стенам во всю длину помещения, на высоте груди среднеростного мужика, узкие полочки для пивной посуды и закуси. Паша кивал головой в ответ на приветствия – родной район, полно знакомых. Подошел тот парень, Сергей, кому деньги дал, с четырьмя кружками, примостились, погрузили губы в пену. Сашка вывернулся из-за спин вьюном, с кружкой.

– Привет, Пахан.

– Привет.

Сашка Купян прыщав лицом и оно постоянно в гримасе, в четверть пьяно, глазки в вечной суете, где бы чего урвать, выпить на халяву. Он никогда не работает, за тунеядство отсидел пару пасок, впрок не пошло и дальше живет в той же манере. Но сейчас при деньгах, достал трешку из кармана, сигареты «Шипка».

– Че, Паха, сложимся, водяры возьмем? Серега, ты будешь?

Паша добавил и Сергей внес лепту, он и сходил, магазин недалеко, взял литр водки, закусь здешняя, нагрузочная в виде вечных плавленых сырков.

Когда Юлька зашла в людской гомон и табачный дым, они уже допивали, в одной бутылке грамм сто оставалось, а пиво, вновь взятое, стояло почти нетронутое. Она знала многих, а подошла к ним. Красива до восхищения, но запита и неухожена. На улице дождь и прохладно, а на ней затерханная кофтенка с одной пуговкой из четырех и тряпочные тапочки. Годов Юльке девятнадцать, а уже алкоголичка. Трется тут постоянно, за стакан водки или кружку пива мужики водят ее за пивнуху, там кусты и погреба, дальше шахтовое хозяйство.

– Купян, дай пива попить.

Губы обметаны белым налетом, серое лицо, светлые волосы кудерьками мокрыми свисают, но все равно чудо как красива.

– Дай на дай.

– Пива глотану и пошли на погреба.

– Да я дурак что ли, по дождю таскаться. Я вот чё предлагаю, – он полшага к ней сделал и зашептал в свалявшуюся прядь.

Юля слушала спокойно, никаких эмоций на лице, лишь жажда похмелья ярко выражена, даже белокаемочные губы полуоткрыты в стартовой позиции для обхвата кружечного стекла.

– Ты пива-то дай сначала.

– Пей, да и водочки хряпни.

Сашка вылил остатки водки в пустую кружечку, в пену на дне и по стенкам.

Губы дождались – Юлька озалпила водку большим мужицким глотком и сразу взяла полную, с пивом, из этой сосала медленно, глаза прикрыты блаженно.

Паша наблюдал за ней со смешением чувств.

– Её бы в марганцовке сутки отмочить, потом от пьянства избавить, цены б не было. Жалко, пропадет девка.

– Да вроде слышал, её мать уже лечила, а она опять за своё. Нравится, видно, такая жизнь.

У Пашки и намека не было на понимание того, что за представление Купян задумал.

– Хорош пить, с собой возьми, – и пошел в угол, к печке, на ходу обернулся.

– Паха, прикройте нас с Серегой, вы в куртках, из-за вас не будет видно, а кто сильно любопытный, пусть подглядывает. – Э, мужики, раздайся.

Догадка тюкнула Пашу обухом в лоб.

– Они что, хотят прямо в пивбаре, белым днем? Неужели правда? За такие вещи в студенческой общаге морду бы в мочалку расхлестали.

 

* * *

 А вот и действующее лицо тех событий, персонаж. Я о нем подумал – и он явился. Не прокатной, а своей собственной персоной Купян из поворота выписывается, наверняка путь держа в стройгрупповский буфет, за дорогой вправо, там толпятся опохмельщики, там пиво и вино. У Павла мускулы тела без команды напружились.

– Ну что ж, цапанемся. Тогда участковый помешал.

Остановился, здесь ему правее забирать, к железнодорожным путям, а Сашка слева выходил, и если бы Паша не притормозил, то получилось бы, что он уходит от встречи. Рядом не просыхающая черная лужа в обрамлении скатанного до белых шариков пуха, ну в точь печальный глаз клоуна, обведенный белой краской.

Сашка же подходил с на диво добродушной улыбкой, хотя самая его дружелюбная мина сильно смахивала на пакостливую гримасу. Они с детства жили на одной улице, в разных концах, и всегда отношения были искровысекные. Сашка сызмалу крутился в ватаге огольцов, у коих постоянно было на уме кого бы обдурить, ошмонать беззащитного пацана, обчистить пьяного.

В детстве дрались, Пашка бывал бит, постаршели и Купян сбавил нахрапистости. Чувствовал, что теперь ему Павла не одолеть. И Паша чувствовал, все же не зря спортом занимался. А уж пройдя стройотрядовскую закалку, в состоянии был завязать узелком на носовом платке с пеленок курящего и пьющего Сашку.

– Пахан, ты в натуре дурогон. В своих институтах заучился? Ты за нее впрегся, а она тебя послала. Она же за пузырь водяры разложится хоть на Красной площади.

Паша молчал, зорко следя за движениями собеседника. У того левая рука в кармане ветхо-клетчатого пиджака, там может быть нож, а что Сашка без раздума ударит, он не сомневался.

– Че молчишь, пойдем буханем и замнем это дело.

– Мне во вторую на работу.

– Отгул возьми, или ты природный пахарь?

– У меня семья, ее кормить надо.

– Ну, как хошь, а то у меня деньги есть, нахлопнул тут одного, гуляю.

– Не, не до гулянки мне, ладно, я пошел.

Он огибал лужу со ждущей спиной, но не обернулся.

 

* * *

Надо же, прямо утро милых встреч. Кого еще встречу, пока до матери дойду, осталось только участкового.

Может, ему тогда действительно не надо было встревать? Пол-пивбара видело, глаза отводили, в кружки окунали. Воспитан так, что ли? Благородный рыцарь вступается за честь дамы, а дама на поверку оборачивается конченой шлюхой и посылает рыцаря куда далече. Рыцарь посрамлен, еще и по физии получил. Юлька тогда в ответ на его слова оскалила зубы до самых десен, вот это у неё некрасиво вышло.

– Парень, дергай отсюда, заступник выискался. Если сам хочешь, бери пару пива и вставай в очередь

– Пахан, в натуре, если не хочешь, не прикрывай, тогда иди погуляй, не мешай людям.

– Серый, позови вон того ханурика, пусть рядом встанет, я ему налью.

Павел вышел на крыльцо, закурил, хотя и в зале дымили все. Хмель и обида бузили в голове.

Получил? Будешь знать, как лезть не в свое дело. Но этот-то козел что вытворяет? У Юльки осыпает мозги алкоголь, а он все прекрасно понимает и плюет на всех. Ладно, разберемся.

В баре туалета нет, изливать избыток жидкости ходили за здание, к погребам. Минут пятнадцать-двадцать прошло, дверь постоянно хлопала, входили – выходили, наконец и Купян с Серегой вышли. Сашка наставлял гонца:

– Короче, возьмешь «пузырь» и колбасы полкило, я жрать захотел.

– О, Паха, ты здесь, а мы думали, ты ушел.

У Пашки лицо, видать, сильно отражало бушевавшие эмоции, Купян отреагировал сразу, попер буром:

– А че ты, в натуре, выступать начал? Тебе больше всех надо? Из-за этой помойки на скандал рвешься?

– Вообще-то меня с детства учили, что женщин, даже таких, уважать надо. Я же тебе сказал, идите на погреба и там делай с ней что угодно. Ты знаешь, чтобы с тобой сделали за такие вещи в приличном обществе?

Удар он все же пропустил, тоже хорошо «поддатый», только успел отклонить голову и кулак впечатался слева, ниже скулы, у ключицы, и то на излете. Реакция теннисиста сработала, а его правая плотно приложилась к щеке противника; Сашка качнулся, отступил, оступился и доотступался до самой нижней, двенадцатой ступеньки, к грязи и шлаку подсыпки. Они стояли справа от входа, с торцов высокой площадки ограждения не было, упади туда Саша Купянов, а высота метра полтора, мог бы в организме чего-нибудь сильно повредить. А так ничего, встает, пытается отряхнуть комья грязи. Пашка сверху взирает, ждет продолжения, но странное происходит. Сашка снизу посмотрел и вдруг с полусогнутого старта рванул к погребам. Что за дело? А сзади голос, знакомый и строгий:

– Так-так, Зотов, хулиганничаешь?

Не ошибешься, этот голос мог принадлежать только дяде Леше Копылову, участковому, надо поворачиваться.

Фуражка, плащ, внимательные серые глаза, планшет на ремне и громовые, в гармошку, сапоги. А на площадке пусто, посдувало питухов от вида грозного стража порядка. Да он не так грозен, как справедлив. Паша знает его с детства, тогда он был старшиной и носил кобуру, а в ней, по слухам, сухой паек – хлеб и колбаса, можа, и врут. Все хулиганы и бандиты района уважают его и побаиваются. Сейчас дядя Леша старший лейтенант, а немолод.

– Здрасте, дядя Леша.

– Здравствуй-то, здравствуй, а ты вот мне скажи, чего не поделили с Купяновым? Я, кстати, им скоро плотно займусь, есть сигналы. Ну так?

– У нас с ним разошлись взгляды на трактование некоторых аспектов промискуитета.

– Разошлись, говоришь, на трактование? Это хорошо. А плохо то, Паша, что я твою матушку недавно видал, и она жаловалась на тебя. Попивать ты стал изрядно, Пашенька, и жена от тебя ушла. Это факт?

– Не факт, дядь Леша. Ко мне друзья из Томска приезжали, а комната крохотная, тесно, вот она, пока гостили, и уехала к родителям.

– Не факт, говоришь? А что ты драку затеял и пьяный в общественном месте, это факт?

– Спорный.

– Давай так решим. Ты выбираешь из двух вариантов. Или я тебя веду в отделение, оттуда в вытрезвитель, а, может быть, и на пятнадцать суток за хулиганство, или полечу сейчас одномоментно.

– Всякий здравомыслящий, а я себя к таковым причисляю, выберет второе.

– И чтоб сразу домой, согласен?

– Конеч….

Пашка куда резвее Купяна сосчитал ступеньки донизу, колобком прямо по ним скатился. Вот тебе и дядя Леша, старый вроде бы, а как здорово залепил. Стыдно валяться-то, пора и на ноги вздыматься, хотя в башке мухи жужжат. Дядя Леша спокойно смотрит сверху.

– Ну все, Павел, дуй домой.

– Иду, иду и удаляюсь, – говорить даже больно, челюсть ноет.

 Ну и денек сегодня. Надо сильно постараться, чтобы от двух столь разных людей схлопотать по роже.

И вины явной притом не имея, на сегодня, наверное, хватит приключений.

Нет, Паша, не весь лимит злоключений ты на сегодняшний день исчерпал.

Он проходил мимо магазина, душа горела, требовала отстуды.

Возьму-ка я бутылку вина, денег должно хватить.

В магазине, когда уже взял бутылку портвейна «№13», и повстречал Катюху.

– Привет, Паша, ты куда это с вином? Празднуешь?

– Привет. Да, у меня сегодня насыщенный день, вот это и праздную. Хочешь со мной попраздновать?

– Хочу.

– Ну тогда пошли.

Катьку он тоже с младолетства знает, с ее, не своего, она помладше года на два. С пацанами в детстве бегала, конопатая, некрасивая, такая же осталась, хотя… не совсем страхолюдная и грудь прилично топорщится через плащик, а волосы белесые с рыжетой. Полу-замужем побывала, без расписывания, не пожилось.

Они вышли из магазина, опять мелко задождило, сильные порывы ветра гнали по асфальту лохматую дождевую волну.

– Паша, а где праздновать будем, погода видишь какая?

– Найдем где, пошли.

Чтобы еще раз не попасть на глаза и под кулак участкового, решил обойти пивбар с тылу, за погребами. Катя частила про свою жизнь, он слушал поверх уха, думал о своем.

«То ли заняться ею, она вроде так ничего, сойдет. А куда вести? Домой нельзя, вдруг Ленка нагрянет или уже дома, да если нету ее, соседка выпасет и сдаст не то, что с потрохами, а с кожей и волосами, тогда развод».

Они обходили опасное место по дуге, тут уже шахтное хозяйство: лесной склад и подъем, где опускали скипой лес в шахту. Опять опасно, мама здесь работает, даже если увидит ее сменщица, расскажет, а мама прочехвосту задаст. Прям-таки некуда бедному Пашке податься – везде слежка. А как иначе, всю жизнь тут живет, не то что каждая собака, а каждый воробей на придорожных тополях знает. Катя шла, не спрашивая куда.

Они вышли к баракам улицы, где мама проживала. С этого края их уже начали ломать, значит, и их родной скоро пойдет под снос и маме дадут квартиру.

Ближний стоит без окон и полов, сквозняки гуляют, но рядом стайки, на одной дверь висит, приоткрыта.

– Пойдем в стайку, Кать, там хоть тепло.

– С тобой куда угодно.

«Ишь, хоть куда она со мной. Ладно, проверим».  

В стайке почти темь, на полу мусор, Паша зажег спичку, к стене прислонены двое санок детских, без спинок.

– Вот и барские сиденья. Катя, на спички, посвети, я их сюда поставлю.

Уселись на санки близко боками, Катька даже прижалась еще ближе.

– Ну, открывай, а пить будем из горлышка?

– Нет, из донышка, стакана-то у нас нема.

Он сорвал жестяную крышечку, протянул ей:

– На, первая.

– За твое здоровье!

– И твое…

Глотала слышно, бульками. Дверь прикрыли изнутри, чуть щелку оставили, больше на ощупь, чем видя, взял протянутую бутылку, запрокинул надо ртом, вино с шумом, толчками заливалось в горло. Приятное вино, но закусить бы не помешало, а нечем, сигаретой только. Он закурил, спичка осветила Катины светлые глаза, повернутые к нему и ждущие.

– Я замерзла, хоть бы курткой прикрыл.

– Прости, не сообразительный я, оказывается.

Он встал, снял куртку, накинул Кате на плечи и сам нырнул туда. Губы ее уже заждались и груди теплые тоже, они затрепетали в частом дыхании, под его, проникшей через плащ, кофту и лифчик, рукой. Сидели низко, колени почти касались лиц.

– Катя, давай я постелю куртку на санки.

 

* * *

Одеваться пришлось, ощупывая каждую вещь и наступая на пол из гнилых досок, на скользкое и противное. Не одеть бы по темноте женское на себя, как когда-то Вовка в общаге; весело будет. Оделись, вышли, но сначала допили вино.

– Паша, я еще девчонкой на тебя заглядывалась. И я рада, что у нас с тобой все произошло, хоть и в стайке. Я согласна с тобой этим заниматься хоть где и хоть когда. Ты меня слышишь?

– Слышу, посмотрим. Ладно, Катюха, я домой потопал, мне завтра с утра на работу.

– Когда теперь увидимся?

– Говорю же, посмотрим.

Волна хмеля накрывала мозг, как луг туманом, но даже сквозь туман алкогольный доходило осознание скотства своего поступка.

На Сашку оскорбился, а сам-то, сам? Единственно, что не при людях, не публично, а так – то же животинство. Как Ленке в глаза смотреть буду? У-у, паскудная рожа!..

Шел Паша домой, в свою барачную комнату 3 на 4, терзал себя, покачивался – ветер дует – и чувствовался себе самым распоследним подлецом.

Дошел, разделся, покурил, завел будильник и ухнул в спасающий от мыслей сон, хотя было всего шесть часов вечера.

 

* * *

Мама дома и постряпушничает; вот это кстати, будет чего в забутовку взять, вдруг аванс не дадут.

– Мам, здравствуй!

– Здравствуй, здравствуй! Пирожки будешь?

– А с чем?

– С картошкой.

– Разве я когда от пирогов с картошкой отказывался?

– Ленка-то не прикатила?

– Нет.

– А ты поедешь к ней?

– В выходной поеду, надо забирать их, да и деньги, наверное, кончились у неё.

– Она всю получку твою забрала и еще ей денег?.. Не жирно будет, а ты полуголодом сидишь.

– Ну, что ты, мама, там сын – то-сё надо.

Паша разулся, подренькал соском умывальника над ладонями, обтер их и сел за кухонный стол, за которым сиживал все детство. Сейчас мать одна живет, старший сын по тюрьмам да лагерям путешествует, а привычка печь и жарить неистребима. Большая чашка с пирогами, в румянце и запахе, рядом маленькая металлическая с растопленным сливочным маслом – объед, обжор, праздник пуза.

Ухрустел Паша в охотку шесть большущих пирожищ, подбородок маслен и пальцы блестят.

– Спасибо, мам!

– На здоровье, сын! Гена с Наташкой письмо не прислали?

– Нет пока.

– Ты их не забывай, они настоящие твои друзья, видно людей хороших сразу.

– Для меня они хорошие, но, видно, не для Ленки.

– Выкомурная она у тебя, расфуфышка…

– Ладно, все, мам. Я возьму на забутовку пяток пирогов, а то вдруг аванс задержат?

– Да бери хоть десять, кто их исть-то будет.

– Я приду завтра, доем. Все, пошел.

 

* * *

Двенадцатый час, время как летит, скоро уже и на наряд идти. А куда спешить, собственно? Ему от своего барака до работы при быстрой ходьбе даже не разогнаться, а то комбинат проскочишь, его с крыльца видать. Так, полежать, пироги попереваривать, жирок завязать, чтобы на работе пупок не развязать.

Открыл свою дверь, мухи закрутили вокруг него воздушные пируэты, рады, видать, им одним тоскливо, и он им рад, все живые существа. А давно ли ключи жизни фонтанили в ныне пустой комнате?

Вспомнился приезд друзей. Они пришли к маме, на тот адрес он им подписывал письма. У него выходной, какие-то дела держали их дома. Сергуня, пострел соседский, примчался мокролобым галопом и с дыханием рыбы обезвоженной:

– Пашка… ых, ых, там, ых… у тети Маши…

– Серега, отпыхайся, на вот водички холодненькой попей, потом внятно и разборчиво говори.

Сергуня полковшика выхлебал, унял дыхание:

– К тете Маше гости приехали, Гена с Наташей, твои друзья. Мать тебя зовет.

– Что ж ты пыхаешь, тетеря, сразу надо говорить. Лена, давай-ка денег, я пошел к матери, заберу гостей, что-нибудь купим и домой.

– Пошли, Серега, на тебе на мороженое…

Генка, Наташка! Друзья, близкие по духу и по душе. Сколько не виделись? Они с Леной покинули Томск в октябре семьдесят первого года, сейчас конец июня семьдесят второго, чуть не год.

– Паш, не беги так, я сюда бежал, устал.

Незаметно Паша прибавлял ход. Еще идя по коридору, услышал голоса – поют! Точно, сидят за столом и тянут в три голоса: «Ой, мороз, мороз…».

– Паша, ну где ты ходишь? У нас гости, мы маненько выпили и вот поем.

– У них гости!

Мама раскраснелась, навеселе, стол накрыт, когда успели.

– Генка, дружище, ну здравствуй!

– Здравствуй, Паша, дорогой ты мой!

Они пожали руки, не удержавшись, обнялись. Гена повыше на вершок, усатый, скуластый.

– Пашка, ты как всегда, не галантен.

– Прости, Наташенька!

Расцеловал в обе щеки поднявшуюся Наташу. Еще расцвела, а уж куда бы вроде. И так античный профиль, а в сочетании с яростной рыжестью волос вообще отпадение мужских челюстей до брючного ремня и жгущая слюна ниже губы.

Как они тогда хорошо посидели!

Сколько воспоминаний: Томск, студенчество, пирушки, танцы в фойе, диспуты до утра, стихи и песни.

Ах, жаль, гитары не было, Гена неплохо играет. Мама в восторге от его друзей, а у неё глаз на людей верный. Наташа подсела к Паше:

– Пашенька, Ген, спойте «Последнюю осень», а? У вас она хорошо получается.

– Так гитары нет.

– А вы так, одним голосом.

– Ну чё, Ген, споем?

– Давай.

Напишу через час после схватки,

А сейчас не могу, не проси.

Эскадроны летят без оглядки

Унося седоков на рыси.

 

Мы у Господа Бога поблажки не просим.

Только пыль, да копыта, да пуля вдогон.

И кресты вышивает последняя осень

По истертому золоту наших погон.

 

Начали немного не в лад, привыкли с гитарой, но чувство высокой тоски и гордой печали песни, песни об офицерах Белой гвардии, передавалось им и исполнение обрело мощь и силу.

Напишу через час после смерти.

А сейчас не могу, не зови.

Похоронный сургуч на конверте

На моей замесили крови.

 

Мы у Господа Бога поблажки не просим.

Только пыль, да копыта, да пуля в догон.

И кресты вышивает последняя осень

По истертому золоту наших погон.

 

Мама утирала слезу:

– Какая песня задушевная, за сердце хватает, а я ее ни разу не слышала.-

Паша захмелел, ему хорошо, но надо идти, Ленка ждет, они ее тоже давно не видели, а сына вообще ни разу.

– Мама, всё, мы уходим.

– Обижаете. Гена, Наташа, давайте еще посидим, в кои веки так душевно посидеть доведется. Вот так, в доброй компании надо выпить, сынок, а то повадился по пивбарам ошиваться. Гена, Наташа, вы поговорите с ним, он уже и в вытрезвитель попадал.

Гена уговаривает:

– Мария Сергеевна, мы завтра к вам придем. Пашку проводим на работу и придем. И я с ним проведу воспитательную работу. Нам надо идти, Лена обидится.

По дороге зашли в магазин, взяли вина, кое-какой закуски.

Лена встретила внешне дружелюбно, с Наташей обнялись, но Паша чувствовал в ней внутреннее напряжение.

Комната маленькая, к койке поставили две табуретки, на них доску принес Паша из коридора. Вот и стол, как в общаге при больших компаниях. Сидели, выпивали, разговаривали, но атмосфера была явно не та, что у матери. Наташа тискала трехмесячного Ромку, у них своих детей пока нет, а материнство рвется наружу. Легли поздно, гостей положили на свою кровать, а сами легли на пол, у Павла голова постоянно скатывалась с подушки и стукалась об доски.

Утром похмелялся чаем, а жажда не отпускала. Лукич заметил:

– Паша, ты опять с похмелья?

– Друзья из Томска приехали, посидели.

– Ну-ну.

И гонял его по забою по делу и без, потом хмель выходил, смена показалась колымским сроком. После мойки задержало приятное событие – получка.

Почти двести рублей получил Павел, да авансу полста, можно жить.

Мыслишка каверзная точила мозги – сбегать в пивбар похмелиться, однако пересилил себя, знал, там можно застрять надолго, напиться и, как следствие, остаться без получки. За доброе дело воспоследовала награда – дома его ждало холодное пиво, бутылочное. Друзья ходили по книжным магазинам и не поленились отстоять очередь за пивком.

– Паша, у вас роскошные книжные магазины, в Томске нет такого выбора.

– Это потому, что у нас город рабочий, читают меньше, а вот за пиво спасибо.

– Как отработал?

– Тяжеловато.

– Я тебе как другу скажу, поменьше ты ходи по барам разным, до добра это не доведет.

– Гена, нечем заняться. Смену отработал и домой, а дома что, с сыном погулять и все дела. Я из насыщенного цикла выпал, цели не стало.

– У тебя семья, хоть вы и рановато ребенком обзавелись. Попробуй на заочное поступить, как я. Мне еще год и я стану дипломированным историком. А у тебя склонность к литературе, поступи на заочное опять в институт.

– Не знаю, Ген, получится ли. Я сейчас полностью сменил образ жизни, а душа осталась в Томске. Наверное, и не нагулялся еще, молодой.

Так сидели друзья с пивом. Паша отдал получку Ленке. У Наташки, когда она узнала сумму зарплаты, глаза совино округлились.

– Ничего себе, Пашуля, ты получаешь, мы с Геной вдвоем столько не имеем.

– Я и вкалываю, как черт в преисподней. Зато у вас, у сельских учителей, льготы какие. Дом в деревне бесплатно, свет, дрова. А подписку на «Подвиг» и «Молодую гвардию» я за всю свою получку не приобрету.

– Это так. Нам еще и мебель из Томска привезли со скидкой.

За разговором не видел Павел, чем жена занимается, и удивился, когда обнаружил ее собранной в дорогу и с сыном на руках.

– Паша, проводи нас до трамвая.

– А куда это ты собралась?

– К родителям съезжу, дела есть.

Нехорошо Пашу кольнуло, но промолчал при гостях.

– Ладно, вы тут похозяйствуйте, а я провожу, коли приспичило.

На улице не сдержался:

– Лена, ты чего удумала, к нам друзья приехали, а ты из дому. Сегодня-то вернешься?

– Сегодня нет, конечно. Я не могу в такой тесноте. И ребенку здесь плохо. Приедешь за нами, когда проводишь гостей.

– Ты поступаешь по-сволочному.

– А ты меня не сволочи. Сначала создай условия для семьи, а потом требуй. И вообще, давай сюда сына, можешь дальше не провожать.

Почти вырвала Ромку, даже не оглянулась, шла своей единственной на всем свете походкой продольной качки лодки при малой волне.

– Ах, Ленка, Ленка, зачем ты так, сапогами по чувствительному…

Душа его стонала и плакала: «Пойти напиться, что ли?».

Но не дал мысли прижиться. Совсем прекрасно будет – жена уехала, муж надрызгался, а гости одни. Да и пить-то на что? Он пошарил по карманам, нашел мятую трешку, все. Он Ленке отдал зарплату, а она даже не оставила пару червонцев. К маме пойти занять, а как объяснить, что он получил получку и на мели? А идти надо. И пошел. И мялся, чертил круги вокруг, сужая, а напрямки попросить не насмеливался. Мама мудра, поняла все, вышла в другую комнату, вернулась с четвертаком в руке.

– На, сын, я так понимаю, уехала и забрала все деньги?

– Наверное, в спешке забыла оставить мне на забутовки.

– Сам разбирайся в своей семье. Одно скажу – на шею совсем садиться и ноги свешивать не давай, будь мужиком. Иди, друзья-то ждут.

Бутылку вина он все же взял, хлеба и масла, картошка у мамы есть, не замрет с голоду, как мышь в пустом амбаре.

 

* * *

– Ох, черт, время-то уже полпервого, чайку попить да топать пора.

На подходе и в комбинате только успевай здороваться, знакомых полно, большинство рабочих окрестные жители, да и сам с осени работает.

Они в детстве иногда играли рядом с шахтой. Зимой задрогнут и идут в комбинат, тая надежду помыться в мойке. Выбирали время между сменами, мойка пуста, мойщица вымыла полы и отдыхает, под настроение пускала пацанов. Сложишь одежонку в уголке на лавку, шлепанцы самодельные резиновые неудобно выбирать из полной их ванны, босиком в помывочную; нажмешь ногой педаль на полу – и горячая вода пеленает в блаженство костлявое мальчишечье тельце. Сжатые кулаки уперты под подбородок, локти расставлены углом, баюкающий шепот струй – нега и покой. Такими минутками счастья и полна, и прекрасна жизнь мальчишки. И пусть за стеной комбината темно и мороз – все это не страшно.

– Пашка, затопчешь!

– Прости, Галя, не заметил…

– Что, задумался так сильно?

– Да, наверное...

– О чем это, если не секрет?

– О борьбе свободолюбивых народов Африки с мировым империализмом.

– Все шутишь. Ты за авансом?

– Хотелось бы получить, если его не перечислили в Фонд борьбы против – всё того же, будь он неладен, – империализма.

– Не перечислили, но и не привезли, завтра получишь.

– Завтра лучше, чем вчера.

– Как жизнь женатая, Паша?

– Слезы счастья не высыхают на моих щеках с момента женитьбы.

– Ну-ну, как бросит тебя жена, приходи, утру слезы...

– Запишем на скрижали памяти.

– Баламут ты, Пашка. Ну, пока.

– Пока, «пока сердца для счастья живы».

Галя в соседнем бараке проживала все детство, тоже без отца; матери приятельствовали. Приехал раз из Томска, а она цветочком распустившимся предстала неожиданно, и к нему с симпатией. Был момент – они одни, выпили, на коечку ее уронил, слюной истек до обезвоживания организма, а не далась, женись, говорит, потом вся твоя. Остыл Паша, уехал, не видел долго. Встретились здесь, на шахте, она в ламповой работает, замужем побывала и вернулась в девичество, не унывает, мила, пышна и улыбчива. Можно заглянуть на огонек, чует, что отпора, как тогда, не будет, а стоит ли?

 

* * *

Наряд проводил сам начальник проходческого участка Котов. Видно, из шахты вышел, в рабочем. Челюсть нижняя монолитом базальтовым украшает лицо. Суров мужик, строг, но кто пашет, тех уважает и ценит.

Звено его все на месте, сидят рядышком. Леха Столяров, мужик за тридцать, одутловатый, в постоянной щетине, рядом бригадир Иван Лукич Крутилин, ему поболе сорока, всю трудовую жизнь в шахте, широкоскул, седоват и с шарфом из натуральной, собственнорощеной шерсти. Когда Пашка его первый раз увидел, так и подумал, что это шарф на шее какого-то странного цвета. В мойке разглядел: тело у бригадира мускулисто и волосато в меру (чью, какую?), а верх груди и шея заросли такими дебрями до линии скул, выше брито, а вот ниже густые завитки серого цвета слились в джунгли; шарф же он никогда не носил, значит, своя шерстина грела хорошо.

Пета сидит через сиденье от остальных, все еще диковатится, но уже сидит, а то ведь стоял столько нарядов.

– Зотов, чего встал столбом? Может, тоже отбил филейную часть? Садись, наряд уже начался.

Мужики залыбились, но в меру, негоже обижать человека зазря. Да никто толком и не знает, кроме их звена, что случилось с Петром Камсатовым, по кличке Пета, а они не болтают. Начальник говорил о плане, метрах – рутина. Закругляется, пора на смену. Мойка в другом крыле здания. В чистом отделении скидаешь одежду, на плечики вешаешь рубашку, брюки и прочее нижнее, в родильном виде шествуешь в рабочее. Паша посматривал по сторонам, где Пета, вон он, красавец. Худой, но жилистый, изрисован татуировками. Сикстинская капелла во фресках, хоть на ягодицах нет и они уже нормального почти цвета. И в мыслях у Павла нет злорадства, он просто наблюдал, как постепенно заживали огромные багровые блины на седалищных половинках у Петы, синели, темнели, уменьшались. На больничный тот не пошел, а и действительно трудно объяснить знающему врачу происхождение таких необычных синяков правдоподобно. Пета мужественно переносил боли и неудобства своей травмы.

«Когда же я рубашку отнесу домой и постираю?». Неприятно надевать высохшую, но ставшую хрусткой от потовой соли и с белыми ее узорами на ткани. Сапоги у Павла кирзовые, хотя большинство носит резиновые; привык с детства к кирзе, в стройотряде даже спали в них, когда августовская погода в Стрежевом подарила кусучих белых мух с неба, а печек в десятиместных польских палатках не предусмотрели. Промокают ноги в кирзачах, зато потом ревматизм не искрутит их, к тому же меньше шансов остаться без сапог, шахтеры чаще всего взаимообразят друг у друга хорошие резиновые обутки и подкасники.

Оделся, обулся, получил самоспасатель – цилиндр с ладонь в округе и почти в локоть длины, на ремне; светильник, аккумулятор к нему на брючный ремень за спину; фонарь со шнуровым кабелем закрепил на каску; залил во фляжку горячего чаю – ну, с Богом, славяне.

Из комбината выходишь по ступенькам вниз, и рядом, сигарету только выкуришь, руддвор; кстати, надо спрятать парочку сигареток, в бумажку завернутых, в расщелину кирпичной стены двора. У них не в шахте даже, в руддворе закуришь – посадить могут, шахта сверхкатегорийная по взрывоопасности. Смену отпашешь, выедешь на гора, как сладко затянуться заныченной сигаретой, до головы кружения.

В рудном дворе темновато и днем, к стволу рельсы подходят, последний пролет – метра три до решетчатой дверцы, ограждающей ствол, – вздыблен градусов на двадцать пять. Пока клеть не поднимется и не зафиксируется концевым выключателем, подойти к стволу нельзя. Так было не всегда, года за два до нынешнего дня проще все делалось и опаснее. Зима, в руддворе прорыв паровой трубы, паро-морозный настой заполнил подход к клети, бригады идут на смену. Первый открывает дверцу… ушел в ствол, второй за ним; третьего следующий, почуяв неладное, ухватил за фуфайку. Так двое и полетели полкилометра вниз, упали кусками отбитого мяса на крышу находящейся внизу клети. Только после того страшного случая и задыбили рельсы перед стволом. Извечная наша безалаберность.

В клеть, коробуху железную пара метров на пару, набилось с десяток шахтеров, поехали вниз. Мужики сидят, стоят, зубоскалят. Стены у клети не сплошные, от пола до дырчатого металлического листа просвет, голову не просунешь, а вот от листа до потолка не только голова пролезет.

Рассказывают, был случай. Так же ехали шахтеры, только со смены, вверх, разговаривали, шутили, везли с собой инструмент, лом одним концом высовывался за клеть, прямо посередь разговора что-то скрябануло, мелькнуло, едут дальше, а мужика одного нет. Лом цапнул за одежду, упершись во что-то за клетью, и выкинул в просвет шахтера; нашли внизу, в зумпфе, приямок такой ниже ствола.

В газете Паша читал, в Польше шахтер упал в ствол – тоже полкилометра  лёту, так он исхитрился развернуться в воздухе, поймать трос руками и по нему съюзить донизу, ладони до костей состругал тросом, а жив остался. Интересно. Он, скорее всего, до шахты работал в цирке акробатом. Что-то наши ребята, кто упал, никто за трос не смог уцепиться, не до того, видно, было.

Шахтовый лифт плавно остановился на нижней отметке.

 

* * *

Чем подземный квершлаг не метро – лампы дневного света имеются, высота под три метра, перекрыт бетонными затяжками, под кровлей идут трубы пожарного става, кабеля, внизу рельсы вагонеточные и дощатый тротуар.

До забоя их звену топать минут двадцать, справа ответвление, электровозное депо. Свернули с квершлага налево, начинается восточно- полевой штрек – выработка, которую они ведут, здесь не метро и света нет у кровли, единственный источник – фонарь на каске. Знаком уже каждый выступ в выработке, каждая доска в тротуаре. Ага, вот здесь. Шел Паша один, навстречу топот кавалерийский, он включил дальний свет, смотрит вдаль: кто там галопирует навстречу? Крыса, да нагло так прет, не сворачивая. Вообще-то, поведение ее понять можно. Шахтовые крысы живут всю жизнь во тьме, когда им светишь в мордочку, они слепнут и бегут наобум. Вот и эта, идет на таран, рубиново горят бусины глаз. А на тебе сапогом по мордасам! Смотри-ка, еще недовольство выказывает, визжит ворчливо. Ну обнаглели, заразы, тротуар не уступают! Умные они животины, наблюдал Паша за ними. Первые месяцы, будучи учеником, сиживал на моторе. Закуток, выступочка в штреке, кнопки, телефон, запускаешь и выключаешь конвейер, по нему уголек шелестя катится на-гора. Бывало, грешен, закемарит под сноспособствующий шум ленты, забутовка в кармане фуфайки начинает шевелиться, а свет для лучшего закрытия глаз выключаешь, спросонья руку туда – рука уцепляет нечто изворотливое и верткое, которое выпрыгивает из кармана, унося в зубах колбасу. И что интересно – хлеб не едят из принципа, совсем. Шахтовая разновидность крыс – аристократки, это вам не помоечные побирушки, жрущие картофельные очистки. Этим подавай колбаску, лучше краковскую, докторская сойдет, сало – с удовольствием, котлеты – без аппетита, а хлеб, ребята, за кого вы нас держите. Забутовку в шахте прятать бесполезно, все равно найдут, раздербанят, так что держат обед подземный за пазухой, в кармане или прямо на рабочем месте, а лучше съесть сразу, от греха. Пашка работал на моторе, проводил эксперимент. Привязывал к трубе пожарного става проволоку, заматывал ею газетный сверток забутовки и подвешивал на метр от грунта, свет уводил в сторону и наблюдал. Идут, трое, по трубе диаметром 100 мм, цепочкой, размеренной трусцой, они, кстати, также спокойно трусят, не балансируя лапами и хвостом, по кабелю с большой палец толщиной. Подошли к месту завяза проволоки, обсудили ситуацию, и первая прыгнула: выбить из петли добычу не удалось, сама едва не упала, но удержалась, и заработали лапы и зубы, вгрызаясь в газету. На трубе некоторые, видя столь наглое присвоение общественного продукта, попрыгали тоже на штурм стола пиршеств. Вторая прыгнувшая, в общем счете, по-десантному – с неба и в бой – кинулась в зубохватное сражение с узурпаторшей. Третья на них, общая свалка, визг перекрывал шум конвейера. Чем кончилось, он тогда не досмотрел кино из жизни животных, потому как без присмотра оставленная лента сошла на одну сторону, пришлось срочно регулировать натяжку винтами и лопатить просыпавшуюся кучу угля; по возвращении обнаружил на грунте обрывки газеты и хлеб раскиданный. Остался без пропитания – ну что ж, ради эксперимента надо жертвовать ублаготворением брюха.

 

* * *

Вдали запрыгали световые точки, чередой идет утренняя смена их бригады, точки растут, шпаги света от них шарят по грунту впереди, тротуар уже кончился, по бортам, ближе по их лицам. Петро, Серега, Андрюха, Петрович.

– Привет, орлы!

– Здорово, Лукич!

– Привет, Пашка!

Петрович с Лукичом поговорили о работе. У ребят на лицах серая накипь пыли и пота. Разошлись, идут дальше, до забоя десятки метров. Стоит порожняк, вагонетки с затяжкой, огнивами, стойками, шпалами. Лукич первым – вверху глухо, деревянно по затяжкам стук, отдалось по узкому пространству, – Паша сразу за ним, потому услышал негромкие слова:

– Ой, не к добру стучит, точно, купол образовался, вскрыть бы да забутить, а потом перекрыться бетонной затяжкой.

Не до Лукичовых слов Павлу, не обратил внимания, а бригадир переключился на него:

– Паша, твоя-то не пожаловала?

– Нет, Лукич.

– И што, сам поедешь, в ножки поклонишься?

– Да, думаю, в выходной, соскучился по ней и сыну.

– Соскучился – это хорошо, а все ж таки бабе волю шибко нельзя давать. Ты ж мою Степановну видал, заметил, выучка у ей какая?

Паша гостевал у Лукича в его просторном частном доме, знаком и со Степановной, действительно, слово мужа для нее вне обсуждения.

– Так что, если хочешь иметь крепкую семью, то имей и свое веское слово. Дождись, когда сама прискочит; а ежели первый поклонишься, то быть тебе подкаблучником и дураком, хучь ты и студент. Хотя у вас, у молодых, можа и все по-другому, тогда буду я дурак, хучь и старый. Все, притопали.

Утренняя отпалила, им убирать; дым вытянуло, а запах аммонита устойчиво держится. Леха и Пета сели сразу уничтожать забутовки. Лукич с Пашкой достают инструмент, он спрятан на борту, за затяжками, прислонен там к породе: кирка, лопаты, кувалда, топор, ключи гаечные. У каждого звена свой инструмент и свое место заначки. Паша сразу никогда не обедает, а то к концу смены голод глушит все другие чувства. Он таки придумал, как обезопасить обед от крыс. Под большую глыбину киркой углубляет ямку, заваливает тоже большими кусками породы спрятанный сверток, до обеда не успевают хищники подрыть ход и сожрать.

– Паша, глянь-ка, Пета уже сидит, оклемался.

– Да я в мойке еще заметил, поджило.

– Ну, ничо, пережил, не сбёг, значит будет шахтером. Эй, орлы, хватит пузо трамбовать, пора за работу.

И началась работа. Лукич встал за пульт трудяги пэпээмки. Пета подборкой зачищал углы, куда она не достает. Пашка с Лехой занимаются вагонетками. С порожней ветки скатывают вагонетку на поворотный круг. Да, да, красиво названо – поворотный и круг – просто большой лист железа, на нем разворачивают пузатого металлического бегемота, вдвоем приподнимают за выступ у сцепки и ставят одну пару колес на рельсы, потом один весом тела давит на этот выступ, второй поднимает другую сторону и вторые колеса на месте. Первый раз Паша глазам не верил – такую махину и руками на рельсы, а ничего, быстро освоил. Две вагонетки таким макаром подгоняют под гибкий отросток скребкового конвейера машины, она их нагружает, руками толкают полные к составу, электровоз позднее увезет. Надо и порожняк поближе дотолкать. Работали молча, скрежет железа по горной породе не располагает к чесанию языка. Пашка посветил к груди забоя, там лучи двух фонарей чертили световыми циркулями серую завесу пыли.

– Пашет Пета. Он изменился после того случая. Помогла, видать, порка.

 

* * *

Камсатов пришел к ним в бригаду из другой пару месяцев назад, оттуда его попросили за драку, хотели совсем выгнать. Петру лет 27-28, шесть из них сразу отсидел за грабеж, три его старших брата с малолетства и с редкими передышками смотрят на белый свет через четырехрогие ёжики колючей проволоки. Мать-старуха одна у него родственница на свободе, пенсия небольшая, кормить детину взрослого не в состоянии, а сидеть все же надоело, и пошел Пета мантулить в забой. Работать он может, но вот понятия лагерные мешают жизни и работе.

Шахтеры в матерщине виртуозы, загнуть могут в небоскребы этажей и слово «козел» в частом употреблении, но без лагерного второго значения. Пета же никак этого уразуметь не мог и на каждое обращение к нему именем бородатого рогатого животного угрожал кинуться в штыковую атаку то лопатой, то ломом. И ударил одного парня по каске и по спине подборкой. Когда его перевели к ним, бригадир Семен предупредил Лукича. В первую же смену Лукич провел беседу, только пришли в забой:

– Петро, послухай меня. Ты, говорят, шибко блатной и на слова некоторые реагируешь, как бык на красную тряпку. Пойми, мы-то не блатные, а работяги, бывает што-то не ладится, слова вылетают нехорошие, но это не по-лагерному, просто привычка. Усек?

Пета поднял голову от забутовки:

– Я-то усек, но и вы усеките, што меня шесть лет учили за козла сразу резать.

Леха встрял: «А ты переучивайся, тут не лагерь, а забой». Леха не зря влез в разговор, у него словцо это часто выпрыгивает изо рта, особо когда с похмелья, да и у Лукича проскакивало. Пашка такими определениями не злоупотребляет, у него брат тоже мотает не по первой и в паузах промеж посадок просвещал младшего.

Через неделю примерно произошел первый инцидент. Крепили круг, Пета уронил затяжку вертикально Лехе на ногу, тот от боли заорал:

– Козел, ты чё, граблями своими удержать ничего не можешь.

Пета спрыгнул с настила, да так реактивно, ухватил кусок породы с острыми гранями, плохо бы кончилось. Павел рядом, действовал не раздумывая, цапнул рванувшегося Петра за шахтовую спецуру сзади и дернул назад. Камсатов буксанул сапогами по породе, как грузовик на глинистой дороге, оглянулся, зло фиксы засверкали в фонарном свете:

– Ты-то чё впрягаешься, лошкомойник, студент зачуханный, а в правой руке оружие пролетариата.

Тут уж Пашку закусило:

– Пета, ты сам за базаром не следишь. Так вот я тебя предупреждаю, еще раз услышу в свой адрес подобное, как ту ложку тебя согну – разогну и сломаю. Не веришь, я тебе счас это продемонстрирую, и породина не поможет.

В Пашином голосе такая гроза клокочет, Пета одумался, разжал ладонь, посмотрел прямо в свет:

– Ладно, Пахан, че ты, в натуре, я кипятной, но и он пусть помело свое прикусит.

Леха подытожил:

– Все, кончаем, бугор идет.

Лукич все же узнал; Леха сам, скорее всего, и рассказал. На другой день спросил у Паши:

– Что у вас за стычка получилась с Петром?

Выслушал задумчиво:

– Да, придется, видно, лечить парня. А Лехе я втык дам, чтоб тоже с языком своим поаккуратнее был.

Паша не понял про лечение, но уточнять не стал. И вот месяц тому лечение стало неизбежным. Леха с Петой несли ножку, в ней весу пуда четыре, такая профильная железина, плавно закругленная вверху. Они ставятся по бортам забоя, сверху кладётся на них и в них огнива, крепится хомутами на болты, получается круг, его уголками соединяют с предыдущим и вкруговую перекрывают досками, по-шахтерски затяжками, ограждая от падения породы. Грунт выработки не паркет элитных гостиных, а и там спотыкаются; ямка, а может, камень под ногу – и Пета хроманул левой, ножку выронил из руки; он шел сзади, несли не на плечах, в опущенных руках; ножка изгибом у Петы вырвалась и пошла клониться, выворачиваясь к грунту. Леха от нежданки такой тоже выпустил свой конец; металл застремился вниз, собирая складкой штанину, сапог и кожу под ними, – хорошо, ступня не попала. Ну и выдал Леха такие словесные пассажи, где «козел» звучало как нежный эвфемизм слову из лексикона Никиты Сергеевича в адрес художников и скульпторов.

Павел готовил приямок под ножку, услышал рев, обернулся, они метрах в восьми-десяти. Леха сидит на левой ноге, нянчит отставленную правую. Паша из виду выпустил Пету – он на окраине света, а летящий в Леху топор хорошо разглядел. Где Пета его успел взять, непонятно, хорошо, что он отнюдь не Чингачгук, топор летел, крутясь беспорядочно в обеих плоскостях. Леха с пузком, не шибко проворен, а в данный момент как хороший боксер унырнул от летящего оружия; упал топор, ставший орудием мщения, звонко залязгал по породе лезвием. Лукич был ближе и понял, что этим не ограничится. Когда Пашка подбежал, бригадир уже выкрутил лом из рук Петы и держал его своими клешнятыми за грудки, собрав в ладони всю рубаху от ворота до подола. Он сам в рубашке – жарко при работе, рукава засучены выше локтей, буграми и длинными холмами пучились мышцы, волосьем крытые. Пета искажен лицом, глаза по-крысьи краснят отсветом светильника бригадирского.

– Ну все, парень, придется тебя лечить по-шахтерски, иначе ты кого-нибудь убьешь и сам под вышак пойдешь.

Ловко и быстро перехватил правой Петра за ремень штановый, тот приподнялся, повернулся и уже лежит на спине, каска упала с головы, фонарь выскочил из зацепа, уткнулся светом в грунт.

– Леха, иди сюда, потом выть будешь – нога-то не сломана, надеюсь, да быстрее… – а сам в наклоне держит лежащего:

– Ну-ка, давай, голубок, на живот, – и рывком перевернул Пету. – Пашка, держи ноги, а ты голову, я лекарство принесу.

Паша пока понять ничего не может, но послушно прижал ноги Петы к земле, стоя на коленях, прихромавший Леха сел ему на голову, и, диво, Пета лежал без сопротивления, тоже не понимал. Бугор принес подборку, не большую самую, чуток поменьше и с обрезанными бортами.

– Держите? Покрепче держите! Получай, друг ситный, во излечение души и усмирение духа.

Живая плоть и бездушное железо; плоть угнетается, железо торжествует. Лукич перпендикулярно к наказуемому замахнулся от души до головы; удар чавкнул по мягкому, как камень не в воду, в болото. Лопата хоть и урезанная, а все одно в размер обеих полупопиц нежирного Петы. Первый этот удар вздул ярость в Петра, он рванулся телом, ноги под Пашкой в судороге задрыгались, а из-под Лехи, задавленно звуча, извергся поток угроз: «Ну, твари поганые, завалю я вас всех» – еще хлопок и чавк тела, пыль из робы заискрилась в свете трех фонарей.

– Леха, тебе все, не жить больше!

Лопата в одном ритме заходила по амплитуде замаха.

– Я вас поодиночке всех выловлю и порежу. У, гады!

Звук изменился, похоже, кровь скопилась под штанами. Пета смолк на десятом ударе, после двенадцатого Лукич бросил лопату:

– Все, отпускайте, пусть полежит, подумает.

Часа два до конца смены работали втроем и молча, Лехе залили йодом и забинтовали длинную полосу от коленки до выступающей косточки над ступней соскобленной кожи; хромал, морщился, но работал наравне, старался, чуя и свою вину. Перед съемом с работы, прибрав инструмент, подошли к лежащему Камсатову. Лукич присел рядом:

– Петя, вставай, идти пора, смена кончилась, – помолчал: – Я тебе, случаем, мужского ничего не отбил? Ну, вставай, вставай.

Петя зашевелился, повернулся набок, охнул невольно.

– Пашка, Леха, помогите встать человеку.

Те готовно подняли Петра, Леха надел ему каску, поднял болтавшийся ниже пояса фонарь, прикрепил защелкой в касочное отверстие. Голос у Петра спокойный оказался, когда заговорил:

– Мужики, не надо об этом болтать никому, если растрещите, тогда точно порешу вас.

– Ты, парень, не попугивай, а трещать никто не будет, слышали все? А тебе, Леха, скажу, ежели язык свой поганый не укоротишь, то и тебя полечим, так будет справедливо. У нас коллектив и мы в шахте, а не на полянке ягоды собираем. Не дай Бог, што случится, мы друг друга выручать должны. На этом покончим, и думаю, такое больше не повторится. Если спросят, как да што, скажи, с настила упал прямо задницей на породу. Пошли, вон смена уже идет, – заторопил Лукич.

Петя осторожно ступал при ходьбе, он Павлу потом говорил, что мать лечила отварами и травы прикладывала. Больше конфликтов не было, но Петро стал неразговорчив; и в сторонке.

 

* * *

Потом Паша с Лукичом обедали, Леха с Петой отдыхали. Пашка привык обедать в коллективе, позвал напарников; Пета сначала отнекивался, все же подошел; Лукич развернул свой обед. Хвалили пироги Пашиной мамы, умяли голодными ртами и домашние котлеты Лукичевой жены – объедение, да еще с зеленым лучком и первыми огурчиками; запивали кто водой, кто чаем из фляжек. После обеда устроили небольшой передых. Леха попросил:

– Лукич, расскажи, как ты в Москву ездил в гости и как тебя там угощали.

– Да ну тебя, я уж рассказывал.

– Не, интересно все же, ты еще разок расскажи, вон Пета, поди, и не слыхал.

– Точно, не слыхал.

Лукич в марте был в отпуске, ездил с женой к ее родне в столицу.

– Ну, приехали, значится, мы раненько утром, но метро уже работало. Я уже не помню название улицы, с час, наверное, добирались. И што интересно, народу на улицах полно, рано москвичи встают. Добрались, значит, дом нашли, на лифте поднимаемся, восьмой этаж у них; открывает зять, муж сестры моей Степановны, она помладше будет. Ну, объятья, поцелуи, мы подарки привезли, у них дочка в пятом классе учится. Квартира хорошая, телевизор цветной, холодильник большой, я таких не видал. Сели завтракать, зять достал из того холодильника начатую бутылку водки, пробочкой аккуратно заткнута; Ольга на стол собрала. Ну, мужики, это не стол, это издевательство над желудком. На блюдечке кружочки колбасы, хлеб в розетке фигурной, яичко вареное и на дольки нарезано. Все! Зять налил в стопочки ростом с наперсток водочки, остальное убрал опять в холодильник. Выпили, я кружок колбасы подцепил вилкой, а через него люстру видать, во рту он не ощущается. А через хлеб можно перед зеркалом расчесываться. Зять на работу заспешил, Ольга тоже, а мы-то с поезда не жрамши. Они нам ключи оставили от квартиры, кучу наказов. Ушли хозяева, я супруге своей говорю: «Пойдем-ка, Степановна, поедим да выпьем по-человечески». Собрались, пошли, магазины там на каждом углу, купили пару «Столичной», палку колбасы, хлеба, а где пить? Да просто – зашли в какой-то сквер, там лавочки, тепло уже, сели, у Степановны сумка большая и стакан складной, в дорогу брали. Степановна прямо в сумке наливает, все же страшно, вдруг милиция заберет за распитие в общественном месте. Литр уговорили и колбасу всю, вроде наелись. Милиция нас не обнаружила, а вот бичи сразу и усекли, что мы пьем. Двое крутились рядом, оказывается, им пустые бутылки нужны.

На Пету рассказ произвел сильное впечатление.

– И чё, в натуре, хлеб прям так тонко режут? Я видел в БУРе, один артист ниткой так резал, но то в БУРе.

– Да што я, врать буду. Неделю гостили там и постоянно подкармливались в магазинах и столовых, неудобно просить, скажут, проглоты сибирские. Жизнь в Москве дорогая, экономят на всем, да и привыкли. Один раз мы купили три кило мяса, нажарили на сковороде, они с работы пришли, увидели, у зятя очки сразу запотели, а когда увидел в холодильнике четыре бутылки водки, я думал его кондрат хватит. А ничего, пил много и ел не хуже нас, аж уши под очками шевелились, как у кролика.

– Знаю я их по лагерям, москвичей этих, жлобье они все поголовно.

 

* * *

И дальше шла работа, отгрузили отпалку, ставили круг, приходил мастер, потом десятник дегазации, мерил прибором ШИ-10 содержание газов в забое. Обычная работа, обычная смена.

В десятом часу вечера пришел домой Павел, после мойки купил в буфете хлеба булку, пожарил картошки, поел, почитал и спать.

 

* * *

Девушка стоит в воде чуть выше колен, цветные плавки волнительно- выпуклым у ног треугольником расходятся к бедрам, такой же цветастый лифчик укрывает спелые груди. У неё светлые, влажные у кончиков волосы, она брызгает, черпая ладошкой воду, на косо уходящую от глаз вниз бетонную плиту и смеется. Вот подняла обе руки вверх, сцепила пальцы, темнеющие подмышки на белых руках тоже волнительны.

А Пашке солнце жжет правую руку, он лежит на камнях у воды, животом вниз, голова на ладонях раскинутых рук и повернута к девушке. Надо встать и идти туда, к соблазнительнице, взять ее на руки, и нести на берег, прижимая крепко.

Открыл глаза. Он действительно так лежит, как снилось, и солнышко, найдя прореху в тополиной листве, жарит ту же правую руку через стекло. Некоторые органы Пашиного тела после такого сна оказались в сильном возбуждении. Прямо хоть Катьку иди лови, но вспомнил, как его при последней встрече неприятно передернуло, когда он увидел улыбающийся Катькин рот, а в нем остатки пищи промеж зубов. Нет уж, только не ее. Вообще это не дело, сегодня-завтра отработаю и надо ехать Ленку возвращать, а то точно по бабам побегу, без разбору.

Будильник тикал осуждающе, вроде говорил – дрыхнешь, а уже десять часов, обед скоро. «Хорошо выспался, не пойду сегодня никуда».

Подогрел вчерашнюю картошку на плитке, масло у него в чашке под слоем холодной воды, хлебушко намазал и со сладким чаем после картошки – вот и сыт мужик. До работы читал Фейхтвангера, «Лже-Нерон». Книги – страсть с пяти лет и на всю жизнь, наверное. В первом часу оторвался неохотно, язык тяжеловат, но вчитаешься когда, то интересно.

Получил аванс, вот хорошо, надоело без денег жить. После наряда Лукич отозвал его:

– Паша, я тут надумал мероприятие провести. Ты сегодня в шахту не ходи. Делаем так. Ты переодеваешься, на вот тебе сумку, там еще одна, чистую одежду складываешь в нее, получаешь свет, спасатель и идешь на пустырь за лесным складом, знаешь?

– Да, знаю, знаю, пили там.

– Ну вот, идешь туда, переодеваешься опять в чистое, прячешь спецовку – и в магазин. Возьмешь пару бутылок водки и чего-нибудь запить, лучше лимонаду, закусь и стакан у меня с собой. Ждешь нас, мы выезжаем на-гора, все моемся и посидим немножко, много не будем, завтра еще смена. Пету надо в коллектив вливать. Все понял?

– Все.

– Ну и лады, на деньги.

– Лукич, я тоже получил.

– Замолчь, сегодня я угощаю, – протянул красную бумажку десятки.

– А если мастер придет или начальник участка, а меня нет?

– Не твоя забота, тем более сегодня бурить, а ты не любишь это.

Паша сделал, как было обговорено. Принес все купленное, опять обрядился в рабочую одежду, пустырь зарос полынью, он прямил сапогами участок высоких стеблей, терпко пахнущих, и лег на них, закурил: «Мужики вкалывают, а я тут вылеживаюсь».

Бурить он действительно не любил – монотонная работа. На породопогрузочную машину крепится бурильный станок, колонком его шахтеры называют, вставляется штанга буровая – извитая серая лента около двух метров длиной с победитовым наконечником – и начинается дрыганье на полсмены. Пылевое марево затягивает забой, в респираторах дышится с усилием, пыль налипает на ресницы, они толстеют и длиннеют, мечта модниц, при моргании бывает глаза не разлепить, грохот и вибрация, духота, свет поглощается пыльно-воздушной смесью. Пашка упирается затяжкой в штангу у входа ее в породу, чтобы меньше раскачивалась вокруг продольной оси и не сломалась, вибрация отдается аж в пятки. Одна радость – в перекур подбежать к брезентовому рукаву вентиляции и подставить голову под освежающую струю воздуха. Нет, бурить Пашка не любит.

Он и поспал и накурился до тошноты, съел купленную в буфете колбасу, тягомотно время идет в безделье, в шахте оно летит быстро. Он снова задремал.

– Эй, тунеядец, подъем.

Леха стоит над ним, серая маска пылевая вкупе с серой щетиной придает ему вид выходца из преисподней.

– Пошли мыться, Лукич с Петой сразу в мойку подались. Ты побирушку-то припрячь получше, а то кто-нибудь выжрет, пока мы моемся.

Пашка закидал матерчатую сумку стеблями пахучей травы.

 

* * *

Вечер выдался хороший. Днем, когда Павел кантовался в одиночестве на пустыре, было пасмурно, а сейчас тучки убежали к горизонту, закатное солнце за терриконом охряно красило небо, компания сидела на подстеленных газетах в мягких полутонах угасающего дня.

Бригадир сам наливал, первому Петру:

– Петро, давай выпьем за то, чтобы ты стал настоящим шахтером и чтобы все в жизни у тебя было только хорошо.

Пета взял вполовину налитый граненый стакан:

– Ладно, будем, мужики.

Пили за быстрейшее замирение Павла с женой и за здоровье его сына; за выздоровление жены Лехи, она долго болеет по-женски; за успешную учебу в институте Лукичева большака, особо за непревзойденную Степановну, такую закуску изобразила: лучок, огурчики, беляши домашние и – о, завидуйте, гурманы! – настоящий холодец, густой, режь ножом, с чесноком, содержался в маленькой кастрюльке, то-то сумка бригадира пучилась боками. Разве окосеешь под такую закусочку, тут надо по бутылке на брата, чтоб забрало, но Лукич строг:

– Все, хлопцы, закругляемся, завтра на работу, всем еще домой добираться и у всех деньги, мало ли што.

Еще, правда, посидели, покурили. Пета признался, что ему давно нравится продавщица из магазина у трамвайного кольца, такая вся сдобная, мягкая, и он бы отдался ей весь, без остатка, но она как увидала его руки в наколках, так губы и бантит. Лукич загорелся:

– Да, Петро, надо бы тебя женить, дети пойдут и вся дурь из тебя вылетит. Я в выходной специально схожу, посмотрю, что там за красавица такая и почему она не хочет на тебя смотреть. Как ее звать?

Договорились пойти вместе с Петром, тот возьмет шоколадных конфет, и они пригласят ее совместно с бригадой посетить ресторан, а звать ее Света. Стали расходиться, темнело. Пете идти в другой барачный анклав, за речку, Лехе ехать в центр, пока трамваи ходят, Лукичу недалеко от шахты, вверх, в улицы частных домов, Пашке ближе всех. А не так давно и он ездил в город, пока жил у тещи.

Странно, и деньги есть, а напиться не тянет. Можно самогонки купить или браги, нет, не надо, завтра на работу. Ну прямо весь правильный становится. К бараку подходил, уже совсем стемнело.

 

* * *

Последняя дневная смена, завтра выходной. Все как обычно – наряд, мойка, клеть и забой. Утренняя не добурила, им осталось пару рядов добить, а потом придет взрывник, рванет заряд и станет штрек на метр длиннее. Больше двух часов проваландались, то колонок барахлил, потом штангу сломали, обломыш в шпуре остался, пришлось рядом бурить. Пришел взрывник Василий, седоусый краснолицый хохол. Паша его знает, приходится иногда носить сумку с аммонитом, взрывнику положено только капсюли доставлять в забой. Василий с Лукичом заряжали, соединяли провода, потом все ушли за поворот штрека, Вася просвистел и крутанул машинку, Паша зажал уши, тугая волна прошла по ним, как цунами. Он вспомнил, по осени было дело, находился в сбойке, не слышал свистка, рвануло так, что почувствовал, как уши норовят оторваться от головы, а голова – следом – от туловища.

С полчаса ждали, пока газы выветрятся, мужики с утра нарастили рукав вентиляции. Василий проверил отсутствие недочетов, пожелал всего-всего и отбыл. Зазвенели цепи вагонеток, из-за поворота не видно электровоза, но это он привез порожняк, Леха пошел отцеплять. Готовились к отгрузке. Лукич проверял загребущую погрузочную машину, Пашка ждал Леху, присев на затяжку, им кантовать вагонетки, Пета у борта с инструментом возится. Паша смотрел в сторону квершлага, куда Леха ушел. Свет его фонаря пронизывал тьму, но она, первородная, могучая, пожирала слабый лучик, он исчезал в ней, не достигнув ничего.

Нет, он не исчез, не сожран подземным мраком, навстречу пробился слабый, рассеянный туманец света, ширился, еще светлел и пыхнул звездочкой, колышущейся в невесомости; звездочка росла, от нее потянулась яркая нить, соединилась с Пашиным лучом, Паша покачал головой и лучи заиграли на путях, на кровле, дразня побежденную тьму, Леха подошел:

– Ну, што, начнем?

– Начнем.

Павел вставал, когда глухой удар и треск раздираемого дерева дернул их головы и фонари в направлении звука, лучи шарили по кровле, в одном месте в паре десятков метров от них в щель меж затяжек сыпался ручеек и две затяжки выгнулись вниз дугой. Подошел Лукич, за ним Петр.

– Лукич, што это?

Дробь слабых ударов сыпанула по кровле.

– Купол это, ребята, давайте отойдем от греха.

Разом повернулись и пошли молчаливо-встревоженно. Такие удары в шахте вызывают естественное беспокойство, люди здесь чужаки, пришельцы, и матушка-земля может наказать. Подходили к поворотному кругу, сзади громыхнуло мощной отпалкой, давя уши. И они помчались вперед, к груди забоя, к своей пэпээмке, там виделось спасение. Их догонял грохот, стук кативщехся глыб и металлический стон кореженных вагонеток. Странно, они стояли под незакрепленной кровлей. Но даже не посмотрели у себя над головой, здесь, где кончается искусственно прогрызенный ход и несокрушимо стоит монолит земной тверди, при освещении матово отражающий, им казалось безопасно.

Минуты, не больше, длился сход купола, но не земные, иные, длинные, не поддающиеся учету. Стихло разом, пала тишина. Жуткая, могильная, нигде не капнет вода, ничего не стукнет, только пыль бесшумно зависла в пространстве, она вытеснила воздух весь, и сразу у Пашки затруднилось дыхание. Вентиляция!

Если передавило вентиляцию, а ее обязательно передавило, то всё, им скоро крышка.

– Лукич.

Они стояли рядком, прижимаясь друг к другу и к пласту. Бригадир крайний, у борта, к Пашке мягким телом жмется Леха, дальше Пета.

– Лукич, вентиляция.

– Да я уж думаю об этом, пойду посмотрю, вроде стихло.

– Ты осторожнее.

Как в мутную воду вошел в плотную кисею и через несколько шагов слился с ней. Только желтоватое скачущее пятнышко обозначало путь бригадира. Пыль медленно, но оседала и дышать становилось легче. Павел ни о чем не думал, да и страха особого не было, только в первые мгновения. Бригадир что-то смотрел – едва различимый комочек света мельтешило туда-сюда, – пришел не скоро.

– Признавайтесь, соколики, за кого из вас крепко Богу молятся и любят сильно, а? Наверное, за тебя, Паша?

– Почему именно за меня?

– Ну как же, мы с Лехой старше, больше грешили, давно женаты, любовь потускнела, Петро тоже грешник будь здоров, а ты самый молодой, сын недавно родился. Признавайся, ты самый счастливый?

– А что случилось-то, причем тут счастье?

– А притом, что вентиляция работает, вполдыха, а работает, значит, будем жить и нас откопают.

– Точно?

– Точно, точнее не бывает. Идите и посмотрите сами.

Совсем близко идти, обогнуть погрузочную машину; немного шагов, под ногами большие куски породы, гуще, чаще и все – уперлись ноги в террикон, уходящий в кровлю; склон его обрезан кругом с согнутой вниз огнивой и торчащими, как оскаленные зубы, досками; ближе к забою круга целые. Сколько их? Паша светом считал – одиннадцать, с последним, незакрепленным, двенадцать, счастливое число. Гора высыпанная закрывала всю выработку по ширине, справа незасыпанной осталась одна вагонетка, на боку, со вмятиной. А вот слева, у борта, метра на два высовываясь из масляно блестевшей массы, наволочкой на бельевой веревке, чуть полненной ветром, трепыхался брезент рукава вентиляции. Значит, вентилятор местного проветривания работает, там за завалом. А значит, они будут точно жить. Если, конечно, не сыпанет еще и не погребет их тут насовсем. Опять подошел бригадир:

– Ну што, видите? Я думаю, затяжки упали на пожарный став, прижались, придавили рукав.

Леха впервые с обвала подал голос:

– И дальше что, бригадир? Откапываться будем?

– Как ты себе это представляешь?

– Полезем наверх, потихоньку начнем отгребать завал…

– Ага, а если купол не весь вышел, дашь ему толчок и тогда уж никакой могилы не надо, готовая будет, братская и глубокая.

– Тогда предлагай что-нибудь.

– Пока ждать и думать. Машина не работает, видно, кабель рубануло.

– А ты что, Лукич, хотел пэпээмку развернуть и на ней поехать сквозь завал?

– Мало ли чего я хотел, но с хвостовиком я ее не разверну, чем поднимать его потом, «сучки» у нас нету.

– Так, Леха, вы с Петой, как всегда, сожрали забутовки?

– Ну, кто ж знал, Лукич.

– Ладно, Пашка, твоя где?

– Да вон, как всегда, в приямке.

– И моя цела – не жрать, неизвестно, сколько нам здесь сидеть придется. Проверьте фляжки.

У всех чуть отпиты, только Леха – водохлеб успел свою ополовинить.

– Давайте, мужики, пока отдыхаем, сил набираемся и мозгуем. Телефон тоже под завалом остался. Свет выключить и включать только в случае крайней необходимости.

Они вернулись на отпаленное пространство, сели на подложенные под зады верхонки, выключили светильники.

– Нет, все же я испугался здорово, сам себе в этом не признаюсь. Конечно, такое ощущение, что все подземные силы против нас ополчились. Хорошо, если сразу породиной убьет, а то завалит штрек полностью и будешь медленно от удушья умирать. Так, а что же придумать? Ясно, нас будут откапывать, но сколько метров обрушилось? Если до самого квершлага, тогда неизвестно, выживем ли?

Тихие бульки насторожили ухо, Леха сидел рядом и чуть боком. Паша поднял руку, повернул ребристое колесико фонаря, Леха запрокинулся кадыком вверх и вливал чай в ненасытную свою утробу.

– Ты чё, гад, делаешь?

Засветились фонари Лукича и Петы. Лукич дотянулся, вырвал фляжку у Лехи, прямо с губ сорвал.

– Пустая.

– Лукич, дай я ему засвечу породиной в лоб.

Это Пету прорвало, молчал до этого.

– Тихо, не хватало нам здесь конфликтов. Леха, я же сказал – воду экономить.

– Жабры у меня горят, я вчера догнался дома бурденкой.

– Значит, ты свою пайку выпил.

– Ну, выпил и выпил, терпеть буду.

– Чего кто надумал? Паша, ты?

– Ничего определенного. Из инструментов у нас кайло, лопаты, лом, кувалда. Что мы ими можем сделать? Пробовать выпустить остатки купола – неизвестно, что из этого выйдет. Да и может передавить совсем вентиляцию, тогда кранты. И крепить у нас нечем, вся затяжка под завалом.

– Ну, студент, все раскумекал, молодец. И что, сидеть и ждать? А у меня, между прочим, завтра жену из больницы выписывают и мне надо ее забирать.

– Леха, ты не тарахти, Пашка разумно все обсказал, ты сам что предлагаешь?

– Надо откапываться, рыть ход.

– А чем крепить?

– Разберем вот эти круга.

– А вдруг тут сыпанет?

– Петро, а ты чего молчишь?

– Да што я могу сказать, я недавно в шахте, как вы, так и я.

Лукич итожил:

– Значит, решаем так. Пока ничего не предпринимать, думать дольше, отдыхать. Жаль, фуфаек нет у нас, свежевато становится. На породе не лежать, она тепло тела вытянет. Вон из ближнего круга вытаскиваем затяжки и на них ложимся.

Каждый принялся для себя готовить ложе. Пашка разгреб сапогами породины, уложил три доски, сверху постелил шахтовую толстую куртку, ранее висевшую на уголке меж кругами, пододел свой еще стройотрядовский свитерок, можно ложиться, гасим свет. Угомонились, мрак объял все, глубинный, такого на земле не бывает, он ощутим, плотен, враждебен.

– Надо думать о чем-нибудь хорошем, тогда легче заснуть.

 

* * *

В 1969 году Павел окончил десять классов, хорошо закончил, с одной четверкой в аттестате, остальные пятерки и поехали пятеро одноклассников покорять Томский университет. Мама была вся в счастье:

– Езжай, сынок, хоть ты один изо всей родни получишь высшее образование.

Счастье-то было мамино, а сын прекрасно понимал, что с ее зарплатой она не сможет ему помогать, и потому решил поступить на вечернее отделение химфака. Благополучно преодолел конкурс из тринадцати с половиной человек на место. Вовка с Толяном не поступили. Федька сдал на физический, Коля тоже на химфак, но на дневной, и разошлись все по разным общежитиям.

Паша устроился сантехником при университете, жил напротив главного корпуса, на Ленина, 49. Знаменитая общага историко-филологического факультета, где второй этаж занимали вечерники, работающие в ТГУ, обслуга, поселялись заочники на время сессий. Одна черная лестница чего стоит, с кроватной сеткой под ней. Там пели песни, иногда с душком антисоветским, пили вино, а особо озабоченные в потаенные часы ночи использовали сетку для любовных утех. Ох, времечко золотое!

Осваивал Паша основы сантехники, вечерами занятия. Зарплата, впервые заработанная, 69 рублей в месяц на руки – бездна денег, роскошь и изобилие, вот только куда-то быстро испарялась та роскошь, и приходилось иной раз довольствоваться в день пирожком с картошкой и чашечкой кофе, в буфете главного корпуса.

Товарищи по комнате: Генка, студент-кандидат, после армии, Борька – шофер университетский и Вовка Кирагин, электрик и тоже студент ИФФ, заочник с шестилетним стажем учебы, но добравшийся за эти годы только до 3 курса. Вечерами в субботу и воскресенье комнату делили по часу на человека, а как иначе – в фойе танцы, столько филологинь красивых, каждому охота уединиться с очередной пассией, их четверо, а комната одна, вот и регламентировали время уединения. К Генке приходили друзья – историки и литераторы, Пашке с ними интересно, он начитан и любознателен. Они ему сколько раз говорили:

– Паша, зачем ты пошел на химфак, бросай и переходи на наш факультет, тебе тут место.

А Генка однажды полусерьезно предложил:

– Паша, иди сдай за меня зачет по археологии, ты лучше меня сдашь.

Но и химия поначалу нравилась, учился без напряга.

Зимой познакомился с Генкой Чуфаровым. С комизмом получилось знакомство. Зимняя рань, сладкий сон – и стучат в дверь, настойчиво. Пашка соскочил в трусах и босиком, открыл и опять в койку. Заходят Кирагин в трико, шлепках и рубашке, с ним в овчине усатый, с широкими скулами парень. Кирагин с вечера ушел к кому-то в гости и вот явился утром да с гостем.

– Вовка, ты чё в такую рань будишь?

– Какая рань, самое время приходить от женщины. Знакомься, это мой однокурсник Генка.

– Паша.

– Гена, я его в коридоре встретил, но с ним не был.

– Ладно, вы пообщайтесь, а я спать лягу, – и начал раздеваться, проснулись Генка с Борькой. Снимает Вова рубаху, ладно, нормально, снимает трико… от хохота все проснулись окончательно. Картина прямо загляденье: худое, мускулистое тело Вовы с волосяной грудью и ногами обряжено в широкие и длинные женские рейтузы, фиолетового цвета, резинки на штанинах не в силах обхватить худобу ног, обвисают до колен и с торса, привисли до зарослей паха.

– Чего ржете, жеребцы? – Вова непонимающе и чуть обиженно улыбается, он еще полупьян и долго не мог взять в толк, над чем так грохочут товарищи. Дошло, когда сообразил на себя взглянуть, на приобретенное нижнее белье, изрек философски:

– Ну, чего во тьме и спешке не наденешь. Главное – надеть, а там разберемся, – и завалился отсыпаться.

Гена работает учителем в сельской школе, приехал сдавать сессию и ему где-то надо пожить это время. С Пашкой у них сразу возникла приязнь и мужская симпатия. Всю сессию Гена прожил у них в комнате, спал с Пашкой на одной койке.

В мае он опять приехал, да и до весны наведывался частенько. Он-то и узнал, что формируется университетский студенческий стройотряд, строить город на севере области для нефтяников – Стрежевой. Паша согласился ехать сразу, хотелось заработать и просто интересно.

Сессию он сдал, на работе оформили отпуск. 10 июня отряд отплыл из Томска, да не один только их, в нем пятьдесят семь человек. Трехпалубный пароход «Мария Ульянова», больше тыщи студентов, солнце в зените ночной порой, безграничье воды и неба, танцы под пароходную радиолу на верхней палубе, такое разве забыть можно!

Капитан за трое с лишком суток пути успел влюбиться в студентку и, как настоящий влюбленный и должен поступить, завел громадину в малую речку Пасол, чтобы его возлюбленная, и все с ней не топали километры по болотинам. Полдня потом разворачивался в луже для слона, наверное, и влетело ему за это, а что хотите – любовь!

С Геной они работали в бригаде бетонщиков. Не работа то была, пахота до пота, до крови из носа. У Пашки три раза шла кровь носом от переутомления. В шесть подъем, умывка в Пасоле, завтрак, на «Урал»… и пошли замесы. Они заливали бетонную дорогу, теплотрассы. Час работы, десять минут перекур, свозят на обед и опять за лопату, съем с работы в 10 часов вечера, в 11 иногда, светло круглые сутки, спать неохота, после бетона костры, танцы, а потом кровь капает на верхонки. Они делали самое большее триста замесов за рабочую смену, гордились – это очень хорошо. Немного сникли, когда однажды по радио услышали, что строители КМК в тридцатые годы делали по пятьсот замесов! А боек тот же – 0,3 куба и лопаты те же, ну а кормежка в те годы была явно не сравнима со студенческой, их-то кормили сверх пуза. Да, другое время, другие темпы, но урок. Хотя и у них за три с половиной месяца было четыре выходных дня – День молодежи, День строителей, свадьба студенческая и День Нептуна. Зато память – фото молодоженов в люке тягача и подписи всех друзей на обороте общей фотографии. Всего в Стрежевом было около двух тысяч студентов со всего Союза. Ломили как черти. Всяко было. Их университетский «Фотон» возили в Сургут, тогда деревню, разгружать баржи с цементом, шестнадцать часов работы с обедом минут на сорок. По гибким сходням в нутро баржи на полусогнутых, мешок 50 кило на спину, хорошо если не слежался, обоймет хребет, слежалый комком давит; в воздухе пурга цементная, вечером купание в нетеплой здесь Оби.

Зато провожали их как в Стрежевом! Они в студенческой зеленой униформе, на «Уралах», украшенных зеленью, с гудками проехали по всему городу, по ими дважды сделанной – тонет в болоте – дороге. На улицы высыпали все жители, большинство вербованные, а у них еще надо заслужить уважение, махали, кричали, плакали, и им до слез было волнительно. За такие проводы стоит вкалывать! А перед этим был последний вечер в палаточном лагере. Огромный костер, откуда только взяли такие сушины, там лес ростом чуток выше человека. Центральное телевидение снимало сотни студентов, танцующих летку-енку вокруг огня.

Дорога в Томск, другой пароход, «Патрис Лумумба», в шутку называемый «Наш друг Чомбе». Выдали аванс по 50 рублей, а выпить охота, в стройотряде сухой закон, раз нарушенный, на свадьбе, на второй день денежки растаяли.

Пашка находчив, трактор в поле словами заведет, пошел к директорше ресторана, улыбочки, комплименты, договорился.

В Колпашево остановка, пополнение запасов и они, 10 человек, вся каюта, опять по сходням встречь сходящему люду, с узлами, чемоданами, таскают на пароход мешки с кубинским сахаром, в них весу 120 килограмм, здоровые, видать, кубинцы ребята. А они что, дохляки? Пашка на последних днях в Стрежевом на спор проходил 300 метров с тремя мешками цемента на горбу, ну, конечно, придерживали с боков от падения – мешки, мешки, не его, – чтоб не скатывались. Заработали еще по 50 рублей – живем, гуляем.

В Томск приплыли под вечер, расставаться жалко, сжились, сдружились, куда? – в кабак железнодорожный. Сдвинули три стола, парни, девчата, человек двенадцать, пили под тосты, публика почтительно смотрела. При расчете денег не хватило, парни поснимали часы, у кого есть, оставили в залог. Паша свои тоже оставил, потом выкупали, официанты в том ресторане охотно брали у студентов вещи в залог.

 

* * *

То ли задремал или так глубоко ушел в воспоминанья, аж вздрогнул от глухого стука камня, и не сразу Паша вспомнил, где он. Свет прикрыто бродил по борту за машиной: «Наверное, кто-то отлить пошел. Сколько сейчас времени, наверное, смена уже кончилась? Курить охота, ладно, не трави себя. Лежи, отдыхай, спи, пока есть возможность».

 

* * *

Через неделю получили расчет за стройотряд. За три с половиной месяца заработал Паша около 600 рублей на руки. Высчитали за два проплыва пароходом и ресторанное питание на нем, питание в стройотряде, сигареты, на свадьбу закупали осетров со стерлядками, фрукты и овощи заказывали из Томска, подарки молодым студентам из Казани, на памятник Куйбышеву около главного корпуса тоже надо. А еще отпускные получил и, приятный подарок, механик проставил ему за стройотряд рабочие смены. Оказалось у Паши на руках около тысячи рублей, никогда раньше и в глаза столько не видывал. Когда он ехал в троллейбусе со стройотрядовской получкой, казалось, все пассажиры глядят на карман его пиджака и думают: «Смотри-ка, такой молодой и столько деньжищ в кармане, ну чисто Крез».

В складчину с Генкой купили двухкатушечный магнитофон «Комета», немного приоделся, маме 150 рублей послал, остальные – пролились остальные меж пальцев.

Лену впервые увидел на танцах в фойе. Она неофитка, а он второкурсник, стройотрядовец, зубр и ловелас. Белые брюки на длинных ногах, фигурка стройная и походка качающаяся произвели впечатление на Пашу, и он тоже закачал девушку на волнах обольщения. Рассказывал про белые ночи, видя восхищение в ее серых глазах, вдохновлялся сам. Подошло его время по графику, в комнате магнитофон, вино, мягкий свет настольной лампы. Она выпила с ним, сели на его койку, Паша за подбородок повернул голову ее к себе:

– Я тебя поцелую, можно?

В глазах плясали чертенята и кивали своими лохматыми образинами согласно. Губки мягкие, податливые раскрылись навстречу и слились с его яростными. Рука Пашина потянулась вкрадчиво к острым выступам на кофточке, но была перехвачена на подходе. Лена сразу отобрала губы и отодвинулась.

– Паша, я понимаю, ты опытный сердцеед и сюда переводил, наверное, немало абитуриенток, и ты мне нравишься, но не все сразу. Всему свое время. Если хочешь, давай дружить с тобой.

Те, в зрачках, строили глумливые рожи. Вот так и пропадают замечательные парни, пополнил их легион и Павел. Лена поступила на геологический, общага у них на Южной, девятиэтажная. Какое-то время Паша мотался туда, заодно и одноклассника Федьку проведывал в соседнем корпусе. Потом и его перевели в то общежитие и на тот же этаж, судьба явно. На восьмом обитали геологи, химики, рабочие-студенты и просто рабочие, всех вмещал стадионной длины этаж. С Ленкой простаивали ночами в коридорном выступе, свет там Паша выключит – и стой обнимайся. Себе удивлялся, как все успевал, по учебе много приходилось заниматься. Этой осенью и на работе подфартило. Механик предложил сдельное задание – но грязное – Паше и его напарнику Сереге, тот просто работяга, старше на десяток лет, худ, высок, мосласт. Надо чистить канализационные колодцы; ну надо, значит, будем. Один надевает брезентовую робу, спускается в колодец, там сквозной желоб, он забит, грузит короткой лопаткой в ведро грязь, какушки человеческие, кухонные отходы, иногда презервативы.

– Полное, подымай.

Второй подымает за веревку, дорогой стук-стук о выступы, плеснуло густой жижей на голову, прикрытую полой, потом меняются. Четыре колодца почистили часов до 12, по четвертаку за каждый колодец получи, ничего жить можно. Веспасиан вроде говорил, что деньги не пахнут, а может, Тит, не важно, главное, что прав старик, в мойке помоешься – и никакого запаха, нормальный труд. А вот Ленке все же не говорил о специфике своего труда, может, побрезгует, есть в ней нечто эдакое барское.

Октябрь стоял теплый, в пивной бар неподалеку бегали в рубашках за пивом, в плафон с лампы входило как раз три литра, его в сетку, нахально через вахту несли: «Квас это, квас, видите, какой темный».

Приехал Генка, а в Пашкиной комнате койка пустует, Серега, геолог, почти не бывает в общаге. С Пашей в комнате теперь жили Витька-певец и кудрявый Вадим, оба не поступили и работают в университетской стройбригаде.

Здесь, на этаже, Пашка и столкнулся случайно с Танькой. Знал ее по Ленина, 49, клинышки подбивал, бесполезно. Танька яростно красива лицом плюс длинные черные волосы, резко рельефная фигура, упитана, но не чрезмерно, когда все оплывает.

– Здравствуй, Танечка!

– Привет, Паша!             

– Какими судьбами здесь?

– В гости к подружке приехала.

– Пошли к нам, у нас вина море.

– Пойдем.

Паша завел ее к себе, за столом вся компания: Генка, Вадька и Витька.

– Знакомьтесь, хлопцы, первая красавица Ленина, 49 – Танечка.

– Паша, не комплиментируй, я смущаюсь.

Все кинулись угощать гостью. Посидели, попили изрядно. Генка вызвал Пашу в коридор:

– Паш, ты парней уведи и сам с ними побудь, я ее укатаю.

– Гена, ты не знаешь Таньку. Хитрая особа. Парни приезжают с калыма, денег полно, зовут ее в ресторан, ну, в надежде на дальнейшее, а она посидит, попьет-поест, потом вроде в туалет и сматывается. Сколько раз так делала.

– А кто она, учится или работает?

– Работает, в библиотеке.

– Короче, минут через десять-пятнадцать уходите и не стучите, я сам потом выйду, договорились?

– Хорошо, попробуй, только вряд ли получится.

– Посмотрим.

Ну, было б сказано, еще посидели, и Павел увел хмельных молодняков в коридор.

– Курим, ребята, Генка там Таньку убалтывает.

С полчаса мотались неприкаянно по коридору, вышел Генка, явно довольный:

– Паша, в общем, все удачно, она сказала, что и тебе даст, я ее подпоил хорошо. Заходим тихо в комнату, парни по койкам, а ты к ней, понял?

– Нет, правда, что ли, не верится прямо?

– Сказал же тебе, все в ажуре, пошли.

Он и Вадьку с Витькой проинструктировал. Зашли, молодые по койкам, Генка тоже, Танька на его кровати, он стоит, сердце колотится. Луна из небесной выси видимо освещает подоконник и стол. Паша нерешительно взялся за край одеяла, потянул тихонько.

– Паша, смелее, ты же давно хотел меня, пользуйся, пока я добрая.

Вот это да, даже не верится. Нырнул к ней, упругое тело, груди пружинят, ах, прелесть Танечка … И плевать, что слышно кровать скрипит, такая женщина...

Удовлетворенный, полежал немного, Таня засыпала, он встал. Подошел к Генке: «Подвинься».

Зазвякали пружины, вставал Вадька, хмельно покачивается, на фоне окна кудри топорщятся и туда же, к Тане. Лег ли… тишина, десять-пятнадцать минут, тихо. Витька-певун не выдержал, резко подымается, подходит и громким шепотом возмущенно:

– Нет, вы посмотрите, они спят, он ей в титьку уткнулся и спит.

Это уже интересно, Паша тоже поднимается, Генка за ним. Хватало лунной подсветки, чтобы разглядеть лежащих. Одеяло в ногах, Таня в роскоши своего нагого тела спит на спине, Вадька рядом в плавках, рука и губы на ее правой груди, тоже сопит, идиллия!

– Парни, но я-то тоже хочу, я не виноват, что этот придурок ничего не смог и уснул.

– Все, хорош базарить, сеанс окончен, ложимся спать, – Паша решительно накрыл спящих одеялом.

Витька хотел еще повозмущаться, он взял его за локоть:

– Все, я сказал, лег и засопел, отбой, понятно?

Проснулся Паша часов в девять, выходной сегодня, встал, все вроде спят, Вадька на своей койке, сходил в туалет, заходит обратно, Таня сидит на койке, одеяло до пояса закрывает низ, выше обнажена и красивее себя ночной.

– А где мои плавки?

– Я не знаю.

– А это что на плафоне? – рукой показывает к потолку, ее синие трусики действительно там, обернуты вокруг пыльного стеклянного колпака.

– Сними, я сейчас оденусь и иду в милицию, скажу, что вы меня изнасиловали.

– Ты че, Тань, сдурела совсем, кто тебя насиловал?

– Ничего не знаю, выходит, вы издеваетесь надо мной, зачем трусы надо было туда вешать?

– Да откуда я знаю, спал я. Генка, вставай. Эй вы, Витька, Вадька, подъем.

Генка проснулся, и они с Пашей долго будили молодых, те претворялись заспанными. Паша при помощи стула снял трусики. Таня их надела под одеялом, а лифчик водружала на груди демонстративно, не спеша. И смилостивилась, одевшись.

– Ладно, я пошутила, берите вина побольше, и забудем. Гена, а ты ухарь, первый раз меня так уломали. Не так-то это просто, вон Паша знает.

Гена скромно улыбался. Попили винишка и Танечка удалилась, но будет еще встреча у неё с Пашей. А ему было стыдно и противно, хотя, копнув глубже, можно обнаружить и довольство собой. Он целую неделю не ходил к Ленке, перебарывал в себе измену ей. А какая измена, собственно? Они не женаты, близки еще не были, только целуются, дружат. Тело забывчиво, память заплывчива, или наоборот; прошло постепенно. Он боялся только, что молодые могут брякнуть невзначай Ленке, они ее знают, хотя она очень редко бывает в их конце коридора. Построжился над ними, они молодые, но уже хитроватые, ведь так и не признались, кто из них устроил показ женского белья на светильниках.

 

* * *

Любовь – счастье или горе? В любом случае это большое событие в жизни и оно пристигло Гену. Проживала на этаже Наташка, рыжая, антично красивая и распутная, работала библиотекарем в научке. Генка познакомился с ней, раз привел в комнату, два, а потом заявил Пашке:

– Я влюбился, хочу на ней жениться.

– Гена, ты совсем дурак, там полобщаги перебывало.

– Ну и что, из шлюх получаются самые лучшие жены.

– Дело твое, и что надо для женитьбы?

 – Для начала отвадить всех ее любовников от нее, она сама просила, я ей тоже нравлюсь.

– Ты знаешь их?

– Да, она сказала, кто в какой комнате живет.

– Ну так иди, беседуй с ними, правда, я не уверен в успехе. Моя помощь нужна?

– Только в крайнем случае.

На другой день вечером этот крайний и случился. Один ухажер попался несговорчивый, после разговора с Генкой пришел с подмогой и пришлось им вдвоем отбиваться от четверых геологов, благо молодых не было, им бы ни за что попало. Они стройотряд прошли, здоровье есть, отмахнулись. Когда Пашке губу распластали в лоскутья, он сграбастал стул и начал отоваривать противников, Гена подвешивал им слева-справа, выбили их из комнаты. Пашка понимал, что с геологами связываться опасно, они друг за друга стоят, и пошел следом к четверокурснику Женьке Сапогу, самому авторитетному геологу на этаже, бородатому здоровяку. Сговорились – Генка ставит шесть бутылок портвяша и тема закрыта, он убедил Сапога, что это любовь, а любовь для геологов свята. Гена взял, в компании полевиков выпили втрое больше, нормально посидели, обмыли – в себя – перевязанную голову геолога, Пашкину губу и прочие увечья. Хорошие ребята геологи и пьют хорошо.

Закружились Гена с Наташей в хороводе любовном. Паша познакомил Лену с Наташей, они часто проводили вечера вчетвером в Наташиной комнате. Но Лена как-то сразу почувствовала себя в их компании отшибно, ей бы почитать «дефективы», а они рассуждают о Апулее, Камю, дяде Хэме, лезут в малоизвестные дебри русской истории. Наташа оказалась умницей, начитана, остроумна, втихую на одну ночь таскала им редкие книги из книгохранилища Научной библиотеки.

В ноябре Генка съездил куда-то в район. Нашел приличную шабашку, месяца на три работы. Взял с собой Боба, тоже стройотрядовца, еще троих парней, бросивших учебу, Наташку поварихой – и укатили друзья. Пустовато Паше стало, некстати и с Ленкой рассорился вдрызг, хотя и она права, он стал частенько к ней приходить выпивший. А учеба шла нормально, легко давалась. Под Новый год Лена отсессилась и уехала домой. Паша затосковал и понял, что любит вредную свою Леночку. Она не писала, не слала телеграммы. Он помнит до слова письмо, что написал в порыве:

«Лена! Почему ты молчишь? Напиши мне! Напиши! Напиши!

Я кричу у реки, ветер срывает с губ слова, обнаженные звуки стынут в воздухе зимы, смерзаются в мохнатые снежинки. Они полетят с ветром туда, где ты. Будут кружить в неуютье холодной высоты, а когда ты пойдешь домой с вечеринки, и будет падать снег, они найдут тебя, неслышно лягут на ресницы, стают, чертя по щекам бороздки прозрачными капельками слез, будоража душу твою и шепча свое изначальное «напиши»».

Позднее Паша считал, что такое мог написать абсолютно безнадежный человек.

31 декабря Паша поехал в бывшую свою общагу, на Ленина, 49. Нашел Таню, с ней встретил Новый год и пробыл там три дня. Вот такая к Ленке любовь на контркурсах.

Она приехала числа 20 января, письмо сохранила.

Весной Павел съездил домой на три дня, маму попроведал. Март холодный стоял, обратно летел «кукурузником», ботиночки японские, мех в них, похоже, лягушачий, ноги и застудил. Температура к сорока, парни посоветовали выпить водки с перцем и под одеяло, процедуру проделал, а стало хуже. «Скорая» не взяла – он же пьян.

 На другой день пошел в поликлинику и отключился прямо в очереди. Очнулся в больнице, диагноз – экссудативный плеврит, а по-русски – жидкость в легком и перспектива туберкулеза. Жидкость откачали из-под лопатки, месяц отвалялся, благо Вадим, однокурсник, приносил задания. Друзья его посетили: Гена, Наташа, Боб, фрукты, цветы и вино, выпили крадучись, за его выздоровление. Гена с Наташей женятся, она сумела понравиться его родителям, коренным сибирским татарам, потом они уезжают в деревню учительствовать. Оттуда напишут. Боб надумал устроиться на секретный химический комбинат лаборантом – теряет Паша лучших друзей. Они еще проводили его в санаторий. Прекрасный вечер в Лагерном саду с вином, костром, песнями. Паша ногой ломал старые доски, гвоздь прошел сквозь кед и ногу насквозь, а, мелочи! – так, прихрамывая, и поехал утром за реку, в туберкулезный санаторий, в бывшие купеческие дачи о двух этажах и с резьбой по фасаду.

В санатории взялся за учебу, ездил в город сдавать зачеты, контрольные, с натужным скрипом, но вытянул сессию и одолел второй курс. Здесь же случилась первая близость с Леной, в выходной, когда многие уезжали в город. Произошло естественно и нежно, к этому давно шло – и пришло.

Выписали Пашу только в конце августа, но полностью вылеченным, молодой организм переборол недуг. Жаль было уезжать, столько друзей приобрел и санаторий прекрасный, еда как перед убоем откармливание. К нему товарищи в выходные приезжали отъедаться. Многие больные в отъезде, а готовят на всех, поварихи просили: «Паша, пусть друзья приезжают, столько добра пропадает». Ну, те и рады. Волейбол, теннис настольный, футбол, лодки в томской протоке, сосновый лес и чистый воздух».

Оздоровел, отдохнул, пора и трудиться, да брякнуло по голове вестью неожиданной – Ленка беременна. Не прошли без последствий их жаркие ночки в пенальной двухместной палате второго этажа, когда сосед с пятницы по понедельник отсутствовал. Скоро ты будешь папаша, а не Паша. И что делать? Вечный вопрос. Кто виноват, понятно. Ему только в феврале следующего 1972 года будет 20 лет, а уже отец.

Думали, решали – надумали и решили. Паша бросил не очень любимый факультет, но любимый университет, Лена взяла академку по беременности, и холодным октябрьским вечером они садились в поезд. Провожать приехали все близкие душе: Гена с Наташей, Боб и Винча.

Студенческий период жизни Пашиной закончился, и он чувствовал; больше такого не будет никогда, начинается другая жизнь. Что-то рвалось в нем юношеское, безмятежное. Грустно, друзья, ой как грустно.

 

* * *

– Хорош дрыхнуть, лежебоки, – бригадирский басовитый голос раздраил подземельную тишь и звучал от завала.

– А кто дрыхнет, я лежу и думаю.

– Как бы пожрать, да?

– И совсем я жрать не хочу, так если – чуток перекусить.

Слова бригадира исходили из света и приближались вместе, а Лехин голос рядом бубнил.

– Леха, право слово, тебя легче убить, чем накормить и напоить. Здоров ты на то и другое, работал бы так.

– Что я, плохо работаю?

– Ладно, шучу, настроение вам поднимаю. Петя, ты есть хочешь?

– Нет, обойдусь.

– Не надо так говорить. Пашка, неси свою забутовку, мою оставим на НЗ. Поди, не сожрут крысы, я их што-то и не видел сегодня.

– Их уже вчера не было. Умные они, заранее чуют и уходят. Я в лагере, в БУРе, одну приучил, она у меня с рук ела…

– И не брезговал?

– Чего ими брезговать, у нас один артист был, зубами их ловил. Так вот, крыса эта всегда уходила ровно за пять минут до обхода.

Паша принес из приямка сверток.

– Чего у тебя там?

– Как обычно, колбасы 200 грамм и хлеб.

Лукич взял у него забутовку, развернул. Порезана, как раз четыре кусочка.

– Мужики, воду экономим, пока нет сильной жажды, не пейте, без еды протянем долго, а вот без воды быстро окочуримся.

Четверым здоровым мужикам по полстаграммовому кругляшу колбасы зажевать – только желудок раздразнить.

– Чем теперь будем заниматься?

– Давайте анекдоты рассказывать.

– Петро, ты, поди их много знаешь?

– Знаю.

– Тогда трави.

Пашке хотелось побыть одному, обдумать свою жизнь, он чувствовал, что не совсем оказался готовым к крутым переменам в ней. Собрал затяжки лежаночные, куртку, пошел по правому борту, дошел до лежебокой вагонетки.

– Здесь, что ли, лечь? Нет, тут опасно, от металлы камни будут отскакивать, могут пришибить.

Вернулся назад, но не к забою, круга за два, тут меньше слышно нелюбимые им похабные анекдоты. Расстелился, лег и выключил свет, голос за машиной негромко, но эмоционально повествовал, часто гусиным гоготом пыхал смех, у них горел один светильник.

 

* * *

Жизнь семейная начиналась совсем не так, как мечталось. Остановились сразу у мамы. Пришла тетка с мужем, сидели, выпивали. И тут Ленка начала казать зубки острые – отбирала у Паши стакан, прямо выхватывала из руки, раз да два. Мама не выдержала:

– Слушай, сноха, пока еще я здесь хозяйка и буду решать, кому и сколько пить. Он пьет не в подворотне с бичами, а дома с родней.

Мама и так огорчена до крайности тем, что сын бросил учебу. Наедине она ему сказала:

– Эх, сын, сын, на одного тебя была надежа. Я думала, выучишься, инженером станешь. А ты вон чего удумал. Зачем вы так рано ребенком обзаводитесь?

Нечего сыну ответить.

Не уживались свекровь со снохой. Мать без отца воспитывала их с братом, привыкла сама делать всю работу, и мужскую тоже. И когда застала Пашу с ведром и тряпкой, моющим полы, грянул скандал.

– Счас же брось, сынок, это не мужское дело.

– Мама, она же беременна.

– И што. Я тебя рожать начала, когда по воду шла. Будешь тряпку в руки брать, так сам тряпкой и останешься.

Ленка лежа читала, промолчала, только злые слезы закапали на книгу, а пол тогда остался недомытый.

После Нового года переехали к родителям Лены. Центр города, большая квартира, но и семья немалая, мать и отец – геологи, папа вообще заслуженный. А здесь Паша чувствовал себя барачным подкидышем. Вообще-то, тесть нормальный мужик, только замкнут на работу и семью, и не глава. Два брата и сестра Ленины хорошо приняли нового родственника, а с тещей с первой встречи ножи заточились. Но главное: они с женой – законной, расписались без помпы, для помпы пузо не позволяло, – спали в разных комнатах! Постижимо ли уму такое, уму молодого парня: желанная, любимая женщина ночью не рядом, а за стенкой? Да и добираться с работы на работу ночью проблемно. В общем, и там жизнь не медом губы мазала. Трудиться Паша сразу пошел на шахту, мама здесь работает, отец до гибели вкалывал. В коллектив влился легко, да и как иначе, пахать он может, а жизнь в общаге научила не быть жлобом. А что попивать стал, так цель в жизни потерялась, та, которую ставил, иную только нащупывает. Да, пьянка до добра не доведет. Был случай, о котором ему стыдно и сейчас вспоминать.

Март, у него родился сын, ему дали три дня, и начал он на радостях глыкать винище. Идет по дороге, по проезжей части, пьяный, в каждой руке по «огнетушителю» вина, дорога частью обледенела, сузилась. За ним грузовая машина тихо едет, сигналит, не может его обогнать, а он, не оборачиваясь, прет и приговаривает:

– Ну уж, ну уж, пошли вы, у меня сын родился…

Товарищ увидел, свел его на тротуар, так он вырывался, норовил опять выйти на шоссе. Товарищ и рассказал со смехом, а ему стыдно было. А что сына и жену из роддома забирали тесть с тещей, это каково? Эх, папаша. Нет, надо с пьянками завязывать, а то можно докатиться до тюрьмы, как брат. Николай, пока Паша учился, успел один срок домотать, освободиться и снова сесть, не побыв и месяца на свободе.

Ему теперь предстоит работать и содержать семью. А почему только работать? У них в городе есть институты, можно поступить на заочное, вон хоть в педагогический. Снотворный воздух в шахте – воспоминания и размышления переплавились в сон.

 

* * *

Откуда гром зимой, морозным вечером на берегу Томи? У него стынут от холода зрачки и Ленка, длинными, выдыхательными «хо-о» отогревает их. Вдали плавящимися квадратиками окон обозначилась общежитская девятиэтажка. Не может он сейчас греметь, не сезон. А гремит, и треск невидимых молний рвет замороженный воздух. Сон сдался, только когда глухо застукало прямо возле уха. Каску он снял, в ней неудобно лежать, шарил со сна в темноте, нащупал, выдернул фонарь из зацепа, включил и направил туда, к завалу, понимая уже, что скверное событие произошло. Свет вяз в кисее пыли густоты похлебки, но он увидел: вагонетка, у которой хотел лечь, засыпана почти вся.

– Сыпанул еще купол, а где мужики, неужели спят крепче меня, ничего не слышат?

Надел каску на тонкий подкасник из маминого чулка, встал, вставил свет на место и пошел за погрузочную машину, туда, где должны находиться товарищи. Огибал машину со своей стороны и сразу увидел – нет никого, доски лежат, курток нет, фляжка прислонена к борту, в чехле, Лукича. Сознание не могло принять мысль, отшвыривало страшную, а та нагло лезла в мозг.

– Они там, пошли пробивать завал, и их засыпало.

Пету нашел первого, лежал он головой вниз и к забою, фонарь, может, и светил, но вниз, не видать. Щелкнуло и включилось в мозгу Павла нечто неподвластное ему в тот момент, жесткое, рациональное, давящее эмоции. Не поверилось бы ему в другой ситуации, ему, не могущему поднять топор на курицу для ради пропитания, что он будет спокойно стягивать руками и заматывать бинтом Петино расползшееся, как от полосующего удара опасной бритвой, мясо, под которым видна поврежденная белая-белая на сером и черном с кровавым подмесом кость, на бедре пониже ягодицы. А будет и давить ему безжалостно спину коленом и материть, а потом разорвет его брючину толстого шахтерского материала до ремня и наложит жгут из своей распущенной на лоскуты рубахи в дезинфицирующих разводах соли.

Ты же цепкий и жилистый, Пашенька, ну давай, давай, тащи Леху, а сначала выгреби его пальцами из кучи породы, тащи, я кому говорю, да не лопнут твои жилы на шее. Они же не лопнули, когда ты, соблазнившись карликовой кедрушечкой, ступил на зеленую яркую полянку и повис в бездне трясины, а пока Генка с Бобом склоняли к тебе гибкую березку, она, коварная, утащила твои ноги уже повыше колен и пришлось тебе, накрутив на запястья зеленые ветви, спасать свою жизнь до крови из-под веток, до страшных узлов вен на шее, но не лопнули узлы, спас жизнь, а кеды зашнурованные остались ей, жуткой, на память или на закуску вместо обеда.

Тащил он Леху, с левой его рукой, в локтевом сгибе намертво прижатой к разбитому лицу. А с Лукичом что? Подумаешь, прижало к борту здоровым куском породы, жив ведь, хоть и залито лицо кровью, а каска старого образца, как черепаший панцирь, но положе и с волнистой пелеринкой вкруговую, цела, треснула повдоль и фонарь разбит. А ты что, зазря три месяца на Севере кидал мешки с цементом и бетон мешал? Не осилил руками, ломик для чего, только аккуратно, не повреди Лукича, отвалил глыбу, уже радость, туда же Лукича, за машину, к забою.

Всех вас, ребята, уложу на затяжки, никого не оставлю в завале, хотя вы, гады распоследние, пошли одни, меня, значит, молодого оставили, пожалели. Лукича когда тягал, тот еще извинительно шамкал полуразборно запеклыми губами:

– Паша, ты уж прости меня, само вылилось, не сдержал.

Это он подумал, что Пашка сморщился от запаха мочи, чудак, гримаса натуги так лицо меняет. И он ответил:

– Лукич, и прекрасно, што вылилось, радуйся, вот если бы не вылилось, а лопнуло, хуже было бы.

Нога Лукича мешала тащить – правая завернута внутрь неестественно, сапог покинул ее, такую, и белая портянка, размотавшись частично, шлейфом подвенечного платья шуршала по блеска ртути темно-серому. Он даже не озаботился, обнаружив, что рукав вентиляции, огрызок метровый, плосок почти. А, не задохлись сразу, значит, и дальше не помрем. Атмосфера здесь, конечно, не соснового бора, сыро, влажно и духота. Паша работал по пояс голый – рубаху на бинты; курткой укрыл Леху, свитер снял, щипучий пот тек аж по ногам, под портянки, а у пупа поперек живота, мешаясь с грязью, образовал прибойную полосу. Уложив всех: Пету лицом вниз, стонущего и скрипящего, зубами в доски; снял с них каски, рабочий светильник остался только у Петра, проверил фляжки. Лехина сплюснута и пробита, да там и было остатков, может, с глоток, итого три неполных, поить с колпачка, протянуть подольше.

Эх, воды бы хоть приямочной – обмыть раны, как назло, то в приямке под ножками вода хлюпает, а сейчас сухо. А может, к лучшему, вода грязная, занесу инфекцию, и раны не стоит трогать, пусть коркой покроются и подсохнут. Кровотечений сильных ни у кого нет, он осмотрел поверхностно. У Лехи развален нос и рот, зубы наверняка повышибало, молчит, не стонет, рука точно сломана и еще что – неизвестно. Присел Паша тоже на затяжку, прислонил голое плечо к прохладному металлу и упал в сон, в яму, в небытие – пружина сжатая чуть сдала.

– Пить, Паша, дай пить.

Глаза рванулись веками в открыв, будто и не спал, а может, не спал, просто мозг заблокировался, рука автоматически включила свет, когда успел выключить? Пета просил воды в ткань ртом; осторожно Паша повернул его на левый, целый бок, к Лехе, влил в рот колпачок, рот как у птенчика жаждущего растворен, пришлось еще колпачок туда залить. По-видимому, у Петы температура поднялась, лоб горячит руку.

– Паша, наклонись поближе, – и боковым зрением увидев склоненное к нему лицо, заговорил полубредово, с паузами:

– Паша, я тебя… хотел порезать… тебя… одного… за ту казнь…

– Почему так избирательно, именно меня? – Паша отвечал тоже тихо.

– Честно говорю, завидую тебе.

– Мне? Да в чем мне можно завидовать?

– Я вас… видел с… женой, красивая. И видел… как она на тебя… смотрела. Ты… умный… здоровый… жена… ребенок. А я, што… я такое…

Пета зачастил лихорадочно, уже без пауз:

– В детстве пьяные скандалы отца, потом братьев, воровство, грабеж, лагерь. Я первую получку получил здесь, на шахте. Матери отдал, она так удивилась, сидит за столом, считает, а слезы заливают руки с деньгами, а потом ночью проснулся, она гладит меня по голове и опять плачет. И у меня душа заплакала, Паша. Я гадина, паскуда последняя, под тридцать лет мне, а я только первый раз честно заработал деньги. И тебя не смог порезать, потому что ты мне сколько раз фляжку с чаем отдавал, когда у меня колосники горели, а не каждый даст, поверь мне. И вообще у вас все по-другому. А когда в полыни посидели, я понял, правильно вы меня лечили, иначе убийством бы кончилось. А я жениться хочу, и чтобы Света также на меня смотрела, как твоя жена.

– Петро, да все у тебя будет распрекрасно. Ты стал настоящим шахтером, а настоящих шахтеров девки любят, и мы еще сбацаем такую пляску на твоей свадьбе, что полы повыламываются.

– Ты думаешь, она за меня пойдет, правда, Паш?

– Обязательно, а иначе просто не может быть. Ты представь, заходят в магазин четыре орла в костюмах и галстуках, с огромными букетами цветов, кладут цветы на прилавок, встают все на одно колено, на одно, так встают благородные мужи, склоняют головы, и Лукич торжественно говорит: «Света! Лучшая бригада горняков Кузбасса и периферий просит вашей руки для нашего товарища Петра Камсатова – встаньте, жених!». В магазине народ стоит с открытыми ртами и мухи у них по ртам ползают. И никто и никогда не сможет меня убедить, что женщина в состоянии отказать такому человеку. А, Петь?

Петя не отвечал, освещенное лицо его склонилось через плечо к доске, глаза закрыты, рот безвольно уронил нижнюю губу. Плохо дело, жар у него, жгут я снял, кровить вроде меньше стало. Жалко, аптечка у фидеров осталась, чего одним бинтом сделаешь…

Закашлял Лукич, кашель всхлипывающий, с выхаркиванием. Паша повернулся к нему, у Лукича летели изо рта брызги крови и розовая слюна.

– Лукич, давай я тебя на бок поверну.

Он подышал широким в раззяве ртом, губы открывали кончики окровавленных зубов, так, не закрывая, и продышал:

– Не надо, Паша, у меня внутри што-то раздавилось, если на бок, совсем оторвется. Помнишь, когда ты к нам в бригаду пришел, я тебя разыграл? Не хочу, чтобы ты обижался.

– Лукич, прекращай ерунду говорить, какие обиды? Я жил в студенческом коллективе, в общаге и прекрасно понимаю, что такое розыгрыш. Давай я тебя попою.

Залил по каплям две крышечные мерки, волосяной шарф два раза пошевелился, Лукич закрыл глаза, рот не закрылся.

 

* * *

Тогда его разыграли красиво. Работали в утреннюю смену, до конца часа полтора оставалось. Лукич сходил к телефону, возвращается, подходит к нему, серьезен:

– Паша, звонили из лаборатории, надо отнести кусок породы на анализ. Там какие-то сложные анализы должны делать, так что побольше возьми породину – да вон ту. Поднимешься по ходку, сдашь в лабораторию, на втором этаже, время первый час, пока выйдешь, сдашь, то, се, можешь сдавать свет и в мойку. Все понял?

– Все.

– Ну, бери и топай.

Ну и взял кусмяку килограмм в пятнадцать весом Паша, потопал. По ровному штреку нормально, а еще ходок. Глубина шахты 500 метров с гаками, надо вылезти вертикально вверх. Деревянная крутая лестница метров пять, перекрытие, люк, дальше следующий пролет. Не считал Паша люки и свои передыхи, но когда вышел на-гора, ножонки треморили, как руки алкаша, зато горд. Последний передых – и пошел к комбинату, в руках предмет анализа; сидящие в сторонке от руддвора шахтеры в рабочем сыпанули хохотом, тогда только понял, что его разыграли. И ведь даже тени сомнения не было, нужна ли для анализа такая прорва материала, вот тебе и химик. Три дня ноги не гнулись в коленях, ходульно передвигался, переламываясь при сгибании. А все же полезно для общего развития организма.

 

* * *

Время подземное иной категории, чем там, где Солнце; оно течет по-другому или вообще стоит. Пружина в Пашином теле сжалась, звенела в напряжении, чуть ослабляясь моментами сидячего забытья. Товарищам то становилось хуже, то они забывались сном ли, аль убегом сознания от боли, только Леха каменело лежал. Паша пытался лить ему чай в коросту на месте лица, чай стекал и Леха молчал. Пробовал и кормить их из Лукичевой забутовки, с руки, давленой в пальцах котлетой, вкусной, домашней, – не брали. Сам съел одну, силы нужны.

Теперь ты медбрат и не криви рожу, надо – и обихаживай жидко обмаравшегося Лукича и Пете помогай справить нужду. Он ни о чем не думал – и некогда, и отключил думательный центр. Он просто был рядом со своими товарищами, они в беде – и он помогал им чем мог, а мог мало. А вот артистом эстрады пришлось побыть. Очередное поение закончилось, даже у Лехи вода булькнула в трещину ниже засохло-черных сгустков; осталась последняя неполная фляжка. Паша уже боится касаться плечом чего-нибудь, когда присаживается, сознание может просто уйти из-под контроля и тогда он уснет на сутки, на двое. А с ними что будет за время сна, ты подумал? Петю опять положил на бок, а тот неожиданно попросил:

– Паш, я раз слышал, ты пел какую-то песню, вроде «иду по дороге», че- то там блестит, я тогда не расслышал, че блестит, спой, а?

– А, наверное, «Выхожу один я на дорогу». Это романс на стихи Лермонтова.

– Во-во, про дорогу, спой.

– Ну, ладно, я сам его люблю.

Начал в полголоса, неуверенно:

– Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит…

 

Бессмертные строки, облеченные в звуки, заполняли замкнутое пространство закупоренной выработки. Мрак недр настороженно внимал, принимал в себя и сглатывал – эха не было. Но голос Павла креп – мужественен, – переполнил чертог мрака… и темнота слабыми подголосками начала вторить окончаниям слов.

Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

 

Картина жанра фантастики. Пять сотен метров в глубь земли, обваленный кротовый ход, на оставшемся аппендиксе лежат трое изувеченных людей, рядом с ними парнишка сидит, голый по пояс, уперся гаснущим светом фонаря в борт… и поет громко, с вызовом – и не боится ни глубины, ни темноты, ничего. Он поет…

Паша разошелся, спел потом «Я встретил вас и все былое», «Вот мчится тройка почтовая» и есенинские романсы; когда еще доведется петь для столь благодарной аудитории. Вот такой сольный концерт «во глубине сибирских руд».

 

* * *

Не выдерживала пружина сжатия, сознание мерцало на угасании, когда он услышал шум или почудилось; стоял у погрузочной машины, повернул светильник с головой к завалу, обшарил все тусклым светом, – нет, без изменений. Еще время прошло, опять шум, может, в ушах! да нет, железо о породу лязгает. И возник свет под кровлей, потом зашуршала породная масса, неужели опять высыпется, уже не верилось в хорошее. А свет чертил кровлю, множился. Паша сел прямо на грунт, но уснуть не дал голос:

– Эй, есть кто живой?

– Все, мужики, нас откопали, – хотя знал, что они в отключке все и вряд ли слышат; пошел на голос. Грузная фигура скатывалась сверху, скальный обрубок челюсти под козырьком каски – Котов.

– Пашка! Зотов, живой, бродяга! А Лукич, мужики?

– Вон, за машиной лежат, живые, только поранены сильно. Скажите, Сергей Иванович, сколько мы здесь пробыли?

– Четвертые сутки доходят, Пашенька. Ты сам-то дойдешь? А ребят сейчас выносить будут.

– Я помогу.

– Иди-иди, помощник, на ногах еле стоишь. Хлопцы, помогите парню.

Сверху набегали светильники, скатывая осыпь, Пашку взяли двое под руки, потащили вверх.

– Мужики, да я сам в состоянии, я не ранен.

Но отпустили его уже по ту сторону завала. Много народу, техники, все гремит.

– Паша, ты дойдешь до ствола? – Знакомый кто-то, из спасателей, а мозг не узнает.

– Дойду.

На программе автопилота дошел, клеть ждала, клетевая смотрела скорбно, но ничего не спросила. Приехали, вышел Пашка из рудного двора. Шибко резок Божий свет для отвыкших глаз, он закрыл левый, а правый прикрыл. Пустынно, в щелочку глазную видно всё прилегающее к руддвору пространство. Там что? Две «Скорые» стоят, а там? По широким ступеням лестницы от комбината бегут! Степановна, Лукичова супруга, за ней высокая полная молодка, не Света ли, вот Пете подарок. А за ними? Мама, мамочка, рядом Ленка, на руках его сын, в синих ползунках, видать, новые, таких не было …

Из-за облака выкатилось Солнышко, вошло в прищур глаза, плавя паучьи нити ресниц, заполнило глазницу и… покатилось со слезой; Павел закрыл и этот глаз. К нему бежали уже и от «Скорой», а он стоял с закрытыми глазами и слезы выдавливались из-под век часто-часто.

От Солнышка слезы? А может? Может, Пашка, еще как может и не надо стесняться. Это жизнь! Горькая и сладкая, но всегда прекрасная!

Выжили! Петр, Алексей, Лукич...

Новокузнецк