Александр ТРАПЕЗНИКОВ. ЯЗЫК ЕГО ПРОПАВШЕЙ ЖЕНЫ. Нейролингвистический роман

 

Александр ТРАПЕЗНИКОВ         

ЯЗЫК ЕГО ПРОПАВШЕЙ ЖЕНЫ

Нейролингвистический роман

 

                

Глава первая

ГРОБ СВЯТОГОРА

 

Встреча с незнакомцем определила чересчур много в его судьбе. Если бы он только знал, чем всё это обернется!.. Однако чувство долга превысило инстинкт безопасности. Юридические гражданские дела входили в его компетенцию, но в начале своей недолгой карьеры он успел поработать следователем в уголовной районной полиции. И вскоре ему пришлось вспомнить полузабытые навыки.

Четвертого июля перед молодым юристом в московской нотариальной конторе «Рябцева и сын» сидел запоздалый и довольно-таки странный посетитель. Он был как-то неряшливо одет, хотя и в дорогой костюм «от Армани». Но одна пуговица болталась на ниточке, а другая вообще «ушла» куда-то прогуляться. Модные туфли из мягкой кожи были нечищеные. Белая сорочка грязновата. На лице небритость. Волосы взлохмачены. Казалось, человек был совершенно равнодушен к своей внешности и в зеркало заглядывал не часто. Из чего следовал вывод, что он холост. Было ему около сорока пяти лет.

А молодой юрист, собственно, и был единственным сыном госпожи Рябцевой, которая в настоящий момент пребывала по служебной надобности в Германии. Он свято чтил наказ матушки – стараться не упустить ни одного клиента, пусть даже самого завалящегося. Ведь дела конторы шли не слишком валко, конкуренты заедали со всех сторон, да и арендная плата за уютное помещение в одном из арбатских переулков после очередных санкций против России подскочила в разы. Словом, не до жиру.

Потому он и слушал посетителя предельно внимательно, не перебивая, хотя никак не мог взять в толк: чего же тому, в конце концов, нужно? А мужчина говорил сбивчиво, как будто бы ни о чем и, в тоже время, обо всем сразу. Его рассеянный взгляд блуждал по стенам. Речь сначала завелась о жарковатой погоде, потом перекинулась на грядущие выборы мэра, затем скакнула на инфляцию, метнулась на футбольные поля прошедшего чемпионата мира и совершенно уж неожиданно перебежала к инфернальным явлениям в природе.

«Как же его величают? – напряженно вспоминал молодой юрист. – Назвался так неразборчиво, будто бутерброд сжевал».

– Вся полнота мистики заключается именно в чудесах, – заключил, тем временем, странный гость, – они происходят с каждым из нас, просто мы не всегда готовы их принять и понять. Да и не желаем того.

Согласившись, Вадим Рябцев подумал: а не ошибся ли этот чело­век дверью? Тут рядом, на этаже, располагалась еще одна контора, какое-то «Общество просветленного сознания», куда постоянно сновали всякие «просветленные» личности с мутным взором. Он уже хотел напрямую спросить об этом, но мужчина опередил его, словно угадав вопрос:

– Нет, я именно к вам. Мне нужна ваша юридическая помощь. Так что дверью не ошибся.

Вадим вздохнул с облегчением. А затем еще раз – уже с некоторой тоской, поскольку стрелки старинных настенных часов с кукушкой подходили к цифре семь. Дело в том, что именно в это время в маленьком сосед­нем ресторанчике "Бакинский дворик» у него была назначена встреча с любимой девушкой, можно сказать – невестой. А она ждать не терпела.

– А знаете что? – предложил вдруг Рябцев, найдя неожи­данное решение. – Мы все равно сейчас закрываем. Так вот, не продолжить ли нам нашу приятную беседу тут за углом, в кофейне?

– Пожалуй, – кивнул мужчина, словно это было само собой разумеющимся.

А из старинных часов в этот момент как раз и выскочила на пружинке кукушка, напомнив о времени, а может быть, – кто знает? – и о земных сроках. Задерживаться в кабинете больше не стали. Вышли в переулок и последовали по назначению. Причем за ними тотчас же двинулась и крепкая фигура в черном костюме, отделившись от газетного киоска. Шла шагах в трех, как обученная бойцовая собака.

– Мой телохранитель, – пояснил мужчина, отвечая на недоуменный взгляд юриста. – Пришлось, знаете ли, нанять по сугубо семейным обстоятельствам. Да вы не обращайте внимания.

– Мне всё равно. Главное, чтобы не кусался.

Через четыре минуты они уже входили в полутемный зальчик, где веяло желанной прохладой, а за одним из боковых столиков скучала за фруктовым коктейлем рассерженная эффектная брюнетка с признаками фотомодели. Вадим направил свои стопы прямо к ней, ув­лекая за собой и негаданного спутника.

– Зря вообще пришел, – капризно заметила девушка. – Я уже уходить собиралась. Целую вечность жду.

На нотариального клиента она даже не обратила внимания, словно его и не было. Так, какая-то сильно постаревшая тень Вадима.

– Извини.

– А я вот сейчас встану и уйду.

– Да что ты заводишься?

– Это я-то?

– Ну а с кем я разговариваю?

– Видеть тебя больше не могу!

– Не шуми!

Вот так и начинают складываться счастливые семьи, как в «Анне Карениной», а потом под поезд бросаются. Если бы не клиент.

– Да хватит вам языком трепать, – грубовато вставил он, будто рефери на ринге. И уселся за стол, пододвинув к себе меню и углубившись в карту вин.

Вадиму так же ничего другого не оставалось, как присоединить­ся к ним третьим. Но теперь уже невеста переключила всё свое внимание на этот посторонний незнакомый предмет в мужском костюме, вторгшийся за её столи­к. После пристального изучения она лаконично спросила:

– А это еще – что?

Вадим отчего-то сам с любопытством уставился на своего клиен­та и совсем уж непонятно почему солгал:

– Это – так. Родственник.

– А я-то думала, что у нас будет серьезный разговор. О нашем будущем. Без посторонних… дядей и тетей.

Обиженная невеста вновь сделала попытку встать. Но лишь перекинула одну стройную ножку на другую. Однако градус накала не сбавила. Это было видно по ее нахмуренным бровкам. А у столика уже услужливо стояла официантка в национальной одежде и терпеливо ждала, когда закончится спор хозяйствующих субъектов. Обстановка разрядилась опять же не без помощи клиента.

– Все мы, милая, генетические митохондриальные родственники. Я в этом совсем недавно убедился в Юрьевце.

И странный мужчина начал делать заказ. Кормили здесь всегда вкусно. Принесли салаты, пирожки, блинчики, зелень, фрукты, а потом еще рыбу и мясо, а также пару кувшинчиков вина. За ужином говорил, в основном, загадочный клиент. Его "жужжанию" никто не мешал, поскольку юрист и модель обладали отменным аппетитом, а с набитым ртом что возразишь и как поспоришь? Лишь раз только девушка улучила момент, толкнула Вадима в бок и тихо спросила:

– Как зовут это недоразумение?

– Да черт знает, – шепотом отозвался тот, запивая красным вином шашлык из осетрины. На том временно и успокоились, продолжая слушать и кушать. Мужчина же лишь ковырял вилкой в тарелке, но порой забывал доносить до рта, который не закрывался по другой причине. Был полон слов.

– Вот сказал я вначале, что все мы одна родня, а теперь поясню. Возьмем, к примеру, славян. Славянские языки, по данным лингвистов, разошлись примерно тысяча триста лет назад. А в рамках ДНК – это одно и то же, один род, одна и та же метка в Y-хромосоме, один и тот же общий предок. Род образовался тогда, когда ни наций, ни языков еще не было, ничего не было, кроме… – мужчина хотел подобрать какой-то яркий образ, но лишь покрутил пальцем в воздухе, а потом просто махнул рукой и закончил свою мысль: – Поэтому первична не материя, а Слово. Да, Слово было, а языков еще нет. Каждый из нас носит определенную метку в ДНК. И эта метка в мужском потомстве неистребима. Она может быть истреблена только вместе с самим потомством.

Ковырнув вилкой шашлык, но забыв отправить его в рот, мужчина добавил:

– С научной точки зрения все мы имеем один и тот же цветовой пигмент кожи: это меланин. И он темно-коричневый. Так что все мы в этом смысле одинаковые, нравится вам это или нет. Кожа европейца производит небольшое количество меланина, а у негра – повышенное, вот и вся разница. И, кроме того, среда обитания играет также важную роль. У нас имеется генетическая способность производить необходимый меланин в разном климате. Родись вы, милая, скажем, в экваториальной Африке – были бы черной, как смола.

 – Спасибо, не надо, – ответила невеста. – Мне и так хорошо.

– Разрез глаз также у всех одинаковый. Что у китайца, что у русского. Разница лишь в том, какое количество жира собрано вокруг глаз. У азиатских народов его больше, чем у европейских. А так-то все люди на нашей планете произошли от одной матери. От так называемой митохондрической Евы. И она, и Адам, скорее всего, были смуглолицыми, с темными волосами и карими глазами.

– Вы генетик? – с любопытством спросил Вадим. – Монах Мендель, часом, не ваш родственник будет? Всё это интересно, но давайте переходить к сути, – он надеялся, что сейчас-то клиент заговорит о своем юридическом деле, но тот воспринял его слова по-своему.

– Хорошо, – кивнул мужчина. – А суть такова. Россия – страна чудес. Не какая-нибудь там безвольная Европа, я уж не говорю о подлых англосаксах, которые только и умеют, что гадить. У нас что ни новый век – так очередное веселье, а то и по два сразу на одно столетие. Да и начи­налось-то как, еще в языческие времена? Вот возьмем, скажем, та­кую поразительную историю со Святогором.

– Возьмем, – охотно согласилась девушка и взяла со стола гор­ку миндальных орехов, поделившись ими с Вадимом.

Ужин всегда хорош, когда сопровождается приятной музыкой или легкой беседой, а тут было и первое и второе. Хотя «второе» оказалось слегка тяжеловато для «пищеварения». В глубине зала играла зурна, между столиками танцующей походкой сновали официантки, а легкое вино кружило голову.

– Едут, стало быть, богатырь Святогор со своим другом Ильей по широкому полю. Куда едут – сами не знают. Это, заметьте, одна из самых примечательных черт русского характера. Немец бы непремен­но по делу шел, хоть за кружкой пива, француз – к чужой жене. А эти просто так, дурью маются. Про Илью Муромца мы более-менее знаем, мощи его покоятся в Киево-Печерской Лавре, которую сейчас нацики прибрать себе хотят, но кто такой Святогор? Какой древний народ и какое государство он представлял? Объясняю. Можно предположить, что, во-первых, этот народ много старше славян, раз Илья Муромец находился при нем на положении младшего брата. А во-вторых, речь всё же идет о родственных славянам народах.

– Венеты? – вспомнил свое университетское образование Вадим.

– Ваны, – поправил мужчина. – А венеты это и есть славяне. Ванское же царство – это Урарту. Иначе говорят – неситы. А неситы – это уже те же хетты. Их держава располагалась рядом с Араратом, громила Ассирию и Египет. Так-то вот. А Святогор с Ильей Муромцем, я проследил их маршрут с лупой, ехали все-таки не просто так, а двигались от Арарата точно на юг, в район восточного побережья Средиземного моря, к горе Елеонской. В Палестину. Но надо сказать, что древняя география была совершенно отлична от современной, привычной нам. Она непременно включала в себя кроме реальной топонимики еще и умозрительные, то есть воображаемые ориентиры. Так что тут сам чёрт ногу сломит.

– Что вы имеете в виду под этими «воображаемыми ориентирами»? – спросил Вадим, всё же радуясь внутри, что привел к невесте столь умного собеседника. Глядишь, и сама наберется чего-нибудь. Позже он глубоко пожалел об этом. Уж лучше бы оставалась такой infant terrible. Ужасное дитя времени.

– Мистические Центры Мира, – коротко пояснил мужчина. – Это гора Меру, страна Агарти, Гиперборея, Шамбала, которая помещалась то на Север, то на Восток, в зависимости от геополитической конъюнктуры. Есть и другие Центры Х, как я их называю. Тем не менее, современный исследователь может попытаться отделить реальные географические представления древних народов от фантастических.

– О, фэнтези я люблю! – воскликнула невеста. – Гарри Поттер такой лапочка!

Вадим покраснел, а клиент продолжил, не обратив на слова красавицы ни малейшего внимания:

– Но гора Елеонская вполне реальна и именно туда совершали свои походы хетты. Там, еще в тринадцатом тысячелетии до нашей эры, состоялась решающая битва между хеттами и египтянами. Иерусалима в то время еще не существовало. На горе Сион стояла только крепость Иевус ханаанского племени иеусеев. Это племя позже покорит царь Давид, после чего и заложит Иерусалим. Но былинный Святогор находит свою смерть как раз на Святой земле, у подножия будущего города трех религий, еще одного Центра Мира, куда и стремился вместе с Ильей Муромцем. А как это произошло?

– Да, как? – спросила жгучая брюнетка, прекратив вкушать мидии. Ей, кажется, вся эта древняя фильмография нравилась.

– Святогор, наш дальний генетический предок, всю жизнь маявшийся от своей бесполезной силы, запертой в горах, вдруг встречает Илью. И тотчас же вызывает его на поединок. Ну, причуда у него такая была: со всеми драться. Как Портос. Однако это нисколько не свидетельствует о его враждебности. Скорее, Святогор только русских богатырей считал равными себе по силе. Но, выслушав учтивую и уважительную речь Ильи Муромца, он отказывается от поединка и предлагает: «А поездим ко со мной да по Святым горам». И они отправляются к будущему Иерусалиму – «прискакали на гору Елеонскую». Эта гора маслин, Масличная, расположена к востоку от Иерусалима, и отделена от города Кедронской долиной. Она играла важную роль в священной истории, описанной еще в Библии. Здесь Иисус Христос молился о чаше в Гефсиманском саду. Для нас же важно, что в сознании обоих былинных богатырей два места библейской истории – Арарат и Елеонская гора – сливаются воедино. Тут я сделаю одно лирическое отступление.

– Может, не надо? – попросила невеста. – Лирику не люблю.

– Тогда голые факты. Итак, Муромец, как мы знаем, сидел сиднем тридцать три года, пока его калики перехожие с печи не подняли. Еще одна, кстати, образцовая русская черта характера – ждать сигнала. Небесного знамения, если хотите. А невеста Святогора тоже ведь лежала «во гноище» тридцать лет. И вот оба они получают чудесное исцеление.

– А как же невеста-то поправилась? Не с помощью ли тамошнего Геннадия Малахова? – полюбопытствовал Вадим, мельком взглянув на свою суженую.

 – О, это целая поэма! – воскликнул мужчина. – Святогор, следуя тексту былин, поехал в какую-то свою служебную командировку в Северные горы. Там стояла кузня некоего чудесного кузнеца, кующего человеческую судьбу. Можно предположить, что это Кавказский хребет, который по отношению к Армении и Анатолии действительно расположен на севере. Тем более что Кавказ в то время был важнейшим центром металлургии. И кузнец объявляет Святогору, дескать, «твоя невеста в царстве Поморском, в престольном городе тридцать лет лежит в гноище». Поморье – север России. И Святогор, чтобы избежать несчастливой судьбы, не будь дураком – кому ж охота такую невесту в жены брать? – решает её найти и… убить.

– О, как! Какое деликатное решение проблемы, – восхитился Вадим, и вновь посмотрел на свою невесту, даже многозначительно подмигнул ей, а та лишь недовольно фыркнула.

– Найдя девицу, – продолжил сказочник, – Святогор бьет её ножом в грудь, и… откупается от убийства, оставив на столе пятьсот рублей. Мало это или много, – вопрос инфляции. Сейчас не об этом. Но невеста не погибает от удара. Наоборот, после ухода Святогора с ней происходит чудесное исцеление: с кожи спадает короста. А на оставленные богатырем деньги – пригодились, всё ж! – она начинает большую морскую торговлю, быстро богатеет, строит флот и по Синему морю едет в «город великий на Святых горах», где воссоединяется во всей своей красе, славе и богатстве со своим женихом – Святогором.

– Вывод: деньги решают всё, – задумчиво произнесла модель. – Есть они – будет тебе и флот и любовь, нет их – ни счастья, ни даже утлой семейной лодочки.

– Смысл этого сказания довольно прост, – поправил её мужчина. – С исторической точки зрения был заключен союз между двумя древними государствами или народами. При этом одно из них, по былине – более молодое, это Русь. Которая находится в плачевном состоянии и нуждается в военной помощи, то есть в силе Святогора, и экономической поддержке – его пятистах рублях. А Поморское царство, возможно, это легендарная Троя – Иллион. До нас дошли сведения о заключении союзного договора между Иллионом и Хаттусой – столицей Хеттского государства. Но тогда не является ли упоминание о тридцатилетней болезни невесты Святогора иносказанием о многолетней осаде Трои? А ведь в таком случае выходит, что и Илья Муромец принимал участие в битвах против ахейцев-греков. И Русь существовала задолго до того, как принято считать.

– Намекаете на то, что Троя – славянский город? – спросил Вадим.

– Не только намекаю, а утверждаю это. А откуда же взялись в Италии этруски, то есть русские, еще задолго до древних римлян? Да всё оттуда же, из поверженной Трои. Вспомните «Слово о полку Игореве»: «Были века Трояни, минули годы Ярослава, были походы Олеговы, Олега Святославича». Таких упоминаний имени Трои в «Слове» достаточно.

Помолчав немного, знаток древности продолжил:

– Из истории нам всем известно, что трояне назывались сперва пеласгами, потом – фракийцами, затем – тевкрами, после этого – дарданами и, наконец, обрели имя своего города и страны. Но у фракийцев, равно как и у пеласгов, мы встречаем множество племенных названий чисто славянских, между которых, по Геродоту, есть руссы и русины. Само слово «пеласги», как отмечал еще Ключевский, означает «перелетный аист», что вообще свойственно славянской душе, характеру, всё время меняющему образ жизни, перебирающемуся с места на место, ищущему лучшей доли.

В это время к столику вдруг подошел лысоватый, худощавого сложения человек среднего возраста и, наклонившись к клиенту, что-то зашептал на ухо. Тайную информацию передавал минуты три. Потом также незаметно исчез.

– Еще один телохранитель? – поинтересовался Вадим.

– Нет. Частный детектив. Ситуация обязывает.

– И тоже в связи с семейными обстоятельствами?

– Примерно так. Да я вам потом всё объясню. А что касается истории, то её надо не переписывать, а снимать нанесенную на неё идеологическую пленку пласт за пластом… Глубина народной памяти просто поразительна, – подытожил мужчина. – Расшифровка древнерусского фольклора уводит нас в глубину тысячелетий, во времена неолита. Во всяком случае, сказочный сюжет смертельного боя между тем же Муромцем и чудовищем на "калиновом мосту" можно интерпретировать как отголосок охоты наших предков за мамонтом. Где-то в тундре. Ягель ведь схож с калиной.

– Вы фольклорист, филолог? – спросил Вадим.

– Он просто душка, – ласково ответила невеста. Настроение у неё менялось довольно часто. Особенно после выпитого.

– Я на данный момент всего лишь ваше досадное недоразумение, хотя еще и не кошмар, – произнес загадочный клиент. – Но поверьте, скоро им стану, потом исчезну, а вы еще об этом глубоко пожалеете.

А вот это уже прозвучало как-то несъедобно. Неудобоваримо даже. Молодые люди встревожено переглянулись. А странный человек, как ни в чём не бывало, продолжал:

– Однако фольклор передает нам не только хронологическую, но и географическую память об исторических событиях. Русские былины зафиксировали знакомство древних русичей не только с соседями – Ордой, Литвой, Турцией, но и с Каспием – это «Хвалынское море и Сокол-корабль», Иерусалимом, о чем я уже вам пропел, Италией – «Земля Тальянская», Арабским Востоком – «Сарацинская земля». Чем древнее былинный сюжет, тем более отдаленный пласт исторической географии он нам открывает. Например, Илья Муромец борется то с печенегами и половцами, то вообще отправляется истреблять Идолище Поганое в Константинополь. А вот сюжет о богатыре-нахвальщике истолковывается как воспоминание о столкновении с Хазарским каганатом: «Земля Жидовская и богатырь Жидовин». А сказка о Царь-девице – как рассказ о борьбе с сарматами: «Девичье царство, Подсолнечное царство».

– Возникает вопрос … – решил перебить его Вадим, надеясь развернуть мысль собеседника к делу: какого хрена ему вообще надо от нотариальной конторы «Рябцева и сын»? Завещание-то на кого составлять? На Илью Муромца, что ли? Или на Святогора?

Но мужчина не дал ему договорить.

– Да, вопрос действительно возникает, – в охотку подхватил он. – Насколько глубоко простирается географическая память древнерусского фольклора? А я вам отвечу. Народный эпос, былины, легенды, предания, плачи, сказки – содержат в себе зашифрованную информацию о событиях далекого прошлого. Надо только уметь правильно расшифровывать эти поэтические образы, суметь понять их смыслы, коды и значения. И всё это, конечно же, между прочим, есть еще и в Библии.

– Ну как же без Библии-то, – вяло согласился юрист. Не дай Бог еще и в ней увязнет. Авраам родил Иакова и так далее. Нет, клиент двинулся в другую сторону, в Индию:

– Вот, к примеру, былина о Волхе Всеславиче. О завоевании царства Индийского. Главный герой, родившийся от колдовства, «волхования», слывший оборотнем, собирает дружину и выступает в поход против угрожавшего Руси Индийского царства.

– Вампир, что ли? – с надеждой спросила девушка, ожидая, что ей под вечер расскажут славный голливудский триллер-хоррор.

– Почти. Сразу бросается в глаза, что врагом Руси поименована ни Орда, ни Литва, а далекая Индия. Это может указывать на то, что сюжет дошел до нас в наименее искаженном виде, и описывает переселение арийских племен в Арьявату, страну ариев – центральную часть Северной Индии, еще за две тысячи лет до нашей эры. Поход прошел успешно и Волх Всеславич с дружиной поселяются в Индийском царстве после поголовного истребления всего местного населения. Короче, перебили всех дравидов и заняли их место.

– Как всё-таки в прошлом, во время великого переселения народов, мир был жесток, – огорченно произнес Вадим.

– А сейчас добрее, что ли? – резонно заметила невеста. – И теперь «переселение» идет, не знаешь, разве? Европа уже вся арабско-турецкая. Да и у нас… Скоро они со своими дружинами в час Х всех истребят. Жди. В своей нотариальной конторе.

– Следует, однако, заметить, – продолжил мужчина, – что зафиксирован и второй вариант того же былинного сюжета, в котором главный герой называется не Волхом, а Вольгой, и Индийское царство заменено на Турецкую землю. Хотя в самой былине о Вольге и "царе Турец-сантале" встречается анахронизм: главному герою вместе с царем-турком противостоит царица Панталовна, а это имя ассоциируется не с Турцией, а с династией Пандавов в Индии. И вот что особенно любопытно. В походе Волх-Вольга Всеславич, пользуясь своими способностями оборотня, обувает-одевает, кормит дружину, ведет разведку против Индийского царства и побеждает индийского царя. В этом случае он напоминает другого древнего героя – греческого бога Диониса.

– Дионис-то тут причем? – устало спросил Вадим, уже начиная глубоко сожалеть о том, что приволок сюда этого клиента-параноика.

– Ну как же! Он ведь по преданиям тоже совершил поход в Индию с войском вакханок, и чудесным образом кормил их в пути. Однако при этом славянский Волх гораздо древнее, архаичнее Диониса. Это, скажу честно, приятно осознавать. Диониса можно считать древним культовым героем первобытных земледельцев, ставшим божеством урожая. А Волх Всеславич, наш «сукин сын» – это образ бога охоты и рыболовства. Он не просто оборачивается зверем и птицею, но, чтобы захватить Индийское царство врасплох, превращает свою дружину в муравьев. Этот образ поддается такому истолкованию: войска ариев, вторгшиеся в Индию, были бесчисленны, как муравьи. А преодолев непреступную «каменную стену», то есть Гималайский хребет, муравьи снова превращаются в людей. Истребляют все население страны, оставив для себя только семь тысяч красных девиц.

– Это разумно, – согласилась невеста. – И даже в какой-то степени благородно.

– Так вели себя в исторической реальности и переселенцы арии, частично истребив, частично ассимилировав местное дравидское население Северного Индостана. А белая индусская раса в настоящее время – не странно ли? – насчитывает около ста миллионов человек из более чем полумиллиардного населения Индии. Голубоглазые блондины! Откуда они там взялись? Белые индусы – это восточные иафетиты, то есть протославяне. Те самые загадочные арии. А Веды можно назвать Арийской «Библией».

– Вы пейте, пейте, – посоветовал Вадим, подливая ему вина, втайне надеясь, что клиент опьянеет и «засохнет». Но если куст жимолости поливать, то он расцветает еще более пышным цветом. Так и тут. Зловредный «куст», изрядно глотнув, воодушевился еще больше.

– Еще один былинный сюжет – о Михайле Потоке… – начал он. – Корни этого сюжета можно отнести к временам борьбы праславян со скифами и сарматами, где «брачный союз» славян со степью таит в себе опасность гибели – поглощения главного героя. Только геополитика, ничего личного.

– Вам бы книжки писать да кино снимать, – сказала невеста. – А я бы у вас в главной роли снялась.

– Договорились, – кивнул мужчина. – Но я книжек уже и так немало насочинял. Что же касается сармат…

Невесте сказки гостя нравились. Она вообще таких людей впервые видела. А то всё эти да эти. Мажоры, одним словом.

– Вы – историк? – остановил клиента Вадим.

– Вы еще даже не догадываетесь, кто я, – туманно отозвался тот.

Тут девушка напомнила:

– А как же смерть?

– Какая смерть?

– Да Святогора.

– Ах, да. Это ведь тоже, если не поэма, так метафизический философический трактат в духе Гегеля или Спинозы. Хотя нет. Те слишком скучны, а тут опять же мегатрагический катарсис в жанре верлибра. Итак, прибыли они, Святогор с Ильей, конным ходом, на гору Елеонскую. Где их поджидала судьба. Рок. В виде гроба. Вот смотрите: француз всякий, немец ли, гей-голландец мимо бы прошмыгнули, от греха подальше, а эти остановились и разглядывают. Что да почему, какой такой гроб, зачем тут? Есть во всём этом некий сакрально-мистический умысел. Загадка. Богатырям надо непременно руками гроб ощупать, заглянуть вглубь. Даль­ше – больше. Сначала Илья в гроб ложится – маловат. Или великоват, не важно, главное – не подходит по размеру. Затем сей дере­вянный макинтош примеряет на себя Святогор. Ага! В самый раз, сшит как по заказу, у лучших портных с Брайтон-Бич. Но и этого ему мало, он еще и крышку гроба на себя натягивает. Короче, затворяется напрочь. И всё.

– Всё? – с огорчением спросила невеста.

– Ну, почти всё, – усмехнулся клиент, положив в рот темную виноградинку. – Святогор из мира видимого исчезает, а его чудесная сила передается Илье. А в его образе и всей Руси, России. Как писал апостол Павел к Галатам: «Я умер для закона – фарисейского – чтобы жить для Бога». Но тут мы уже подходим к иным, более горним материям. Не за пахлавой же, право, толковать об этом. Добавлю лишь, что, по словам еще одного святого, Макария Великого, когда слышишь о гробах – представляй мысленно не только их видимость. А почему? Да потому что и они, и могила для тебя – твое сердце...

– Как это понимать? – спросил Вадим.

– А, понимай, как хочешь! – отмахнулся рассказчик. – Я и сам еще толком этого не понимаю. Время, может быть, еще не пришло. Но мне важно во всей этой давней истории дру­гое: какого черта, в конце концов, он добровольно полез в гроб? А ведь только русский человек на подобное и способен, не так ли? Вот вы, милая, полезли бы?

– Дудки! – бросила та. А потом, подумав немного, добавила: – Хотя, если для рекламы погребальных аксессуаров, если в цене сойдемся, почему бы и нет? У меня такой фотосессии еще не было.

– Её Марина зовут, а не «милая», – сказал Вадим. – И она не русская, а карело-финка.

Подумав, добавил:

– Язычок – финка, а фигурка из карельской березы.

– Да какая разница, это не имеет значения, – отозвался мужчина. – Главное не кровь, а почва, земля, её дух с душою. Которыми мы пропитаны. «Русский мир», одним словом.

– А какие сказки вы еще знаете? – спросила невеста. – Страсть как люблю слушать, на ночь глядя.

– И какие у вас вообще проблемы-то? – подвел к цели юрист. – О деле-то мы так и не поговорили. Давайте начистоту. Марина не помешает.

– Да проблемы-то, может быть, не у меня, а у вас, – каким-то нехорошим голосом отозвался клиент. Еще и сощурился. Неким холодком повеяло от его взгляда. Даже Марина зябко поежилась, хотя она была девушкой отчаянной и порой совсем без тормозов. Вадим решил уточнить:

– Но ведь вам нужна моя юридическая помощь?

– Да, – последовал короткий ответ. И мужчина угрюмо замолчал, словно ему теперь вообще расхотелось разговаривать. Настроение у него менялось довольно часто.

Тут как раз принесли новый кувшинчик вина, а заодно и ароматный кофе – было чем занять рот. Затем произошло нечто странное. Вадиму, отяжелевшему от вина и пищи, вдруг по­казалось, что из глубины зала к выходу идут, покачиваясь, три изогнутые и полупрозрачные фигуры – двое мужчин и девушка. И хотя видел он их со спины и мельком, да еще и сквозь какую-то ватно-молочную пелену, но готов был отдать всё что угодно на отсечение (впрочем, не всё) – что эта уходящая троица как две капли воды (точнее, три) походила на них самих, сидящих сейчас за столом. Будто двойники или некая отделившаяся от их тел субстанция.

Он вновь испытал какие-то нехорошие предчувствия, словно в скором времени ему, да и всем им, предстояло пережить нечто до такой степени невообразимое, великое и ужасное одновременно, что перевернет и в корне изменит всю их дальнейшую жизнь.

Вывел его из оцепенения голос Марины:

– Когда твоя матушка возвращается?

– Через неделю, – механически отозвался он.

– Успеем, – вновь таинственно произнес мужчина. Будто им предстояло провести в этом ресторанчике еще семь дней.

Ужин подходил к концу. "Ну а теперь-то что? Когда же он перейдет к своему делу?" – подумалось Вадиму. Он всё еще не в силах был отойти от странного потустороннего видения в ресторане.

– А дело у меня вот какого свойства, – сухо проговорил муж­чина, словно отвечая на его мысль.

– Слушаю внимательно. Простите великодушно, но я там, в конторе, так и не разобрал толком, как вас величать? Любомир...

– Велемир Радомирович. Так вот. Я хочу, чтобы меня развели с моей погибшей семнадцать лет назад лет назад женой. Официально, в судебном порядке. И выдали бы гербовую бумагу. С печатью.

Сказав это, вернее, даже чуть ли не потребовав обиженным тоном, мужчина откинулся на спинку стула и еще острее и пронзительнее сощурился. Ну, почти как Ульянов-Ленин, выбравшийся вдруг из Мавзолея и отправившийся с таким, не предвещающим ничего хорошего взглядом, в Кремль. На стрелку с властью. Тут только Вадим впервые сообразил, что имеет дело с обычным городским сумасшедшим, фриком. И это еще в лучшем случае.

– Мы такими услугами не занимаемся, – растерянно пробормотал он. – К тому же, официальный факт смерти уже означает... состояние раз­вода. Чего же боле? Ведь есть же у вас какая-то... «гербовая бумага» о ее кончине?

– Ну, есть.

– И достаточно.

– Нет, не достаточно. Я хочу еще, чтобы нас развели. В разные стороны.

Клиент вскинул голову и упрямо закусил верхнюю губу. Теперь он стал походить на Наполеона. Даже ладонь сунул за лацкан пиджака.

– Без её присутствия сделать это невозможно, по крайней мере, весьма затруднительно, – только и нашел, что сказать в ответ Вадим.

– А мне по фаллосу, – совсем уж грубовато отозвался Велемир Радомирович. Марине, как суперсовременной девушке, это понравилось.

– Да разведи ты их как-нибудь – и делу конец, – решительно вмешалась она. – Проблем-то! Договорись с каким-нибудь ЗАГСом, впервой что ли? И не такое творят.

– Оформить развод живого мужчины с мертвой женщиной? Это уж совсем ни в какие ворота. Так и все другие чудить начнут. Скажем, станут требовать юридических прав на «мертвые души» покойных родственников. Для перепрописки их из гробов в дома. В целях уменьшения квартплаты.

– А если я тебя попрошу?

– Надо подумать. Но вы должны рассказать мне всё более подробно.

– А чем я, по-вашему, здесь занимаюсь? – взял слово клиент. – Но история моя слишком сложна, чтобы понять её вот так, сразу. Тут двух фраз недостаточно.

– Вы говорите, говорите, – приободрила его Марина. – Время у нас есть. У нас вообще весь вечер свободный.

– Мы же в ночной клуб собирались? – напомнил Вадим.

– А мне по фаллосу, – повторила цитату невеста. – Здесь поинтересней будет.

– Вот как? Чего-то ты, подруга, перепила.

– Тормози, присяжный. Не езди мне по мозгам.

– Дороги не хоженые, всё равно ни пройти, ни проехать.

– Вот и отстань. Сутяга.

– Стоп! – остановил их загорающуюся ссору таинственный собеседник. И добавил: – Впрочем, вы правы, время у вас еще есть. Но вы даже не догадываетесь, как мало его осталось.

Прозвучало это как-то апокалиптически. Словно напоминало о близком Страшном Суде. Молодые люди вновь встревожено переглянулись. А Велемир Радомирович хладнокровно произнес:

– Однако пора и рассчитаться за гостеприимство. Лучше отсюда уйти. Пока не поздно. А расплачиваться буду я.

 

 

Глава вторая

ТРИ ДНЯ НАЗАД

 

Над Велемиром склонилась то ли Луна с белёсыми глазами, то ли моргающая лампочка. «А лицо-то без абажура», – механически отметил он, ничего не соображая. Но это был явно гостиничный номер, а очнулся он на полу. Где-то не так уж и далеко натужно выла собака. Или волк? Потолок в грязных подтеках перестал покачиваться, «корабль» занял устойчивое положе­ние. А из раскрытой двери дуло столь сильно, что даже ложечка в стакане на столе позвякивала.

– У вас нос в крови, – участливо произнесла молодая женщина, склонившаяся над ним. И в качестве доказательства показала ему платок с темными пятнами. – Это, наверное, потому, что вы мордой об пол шмякнулись. Простите, лицом. Чего это с вами? И часто так?

– Не знаю, – ответил он и попытался встать.

– Лежите, лежите. Пол чистый. Еще не успели насвинячить. А я вам подушку под голову подложу.

– Не надо.

– А чего надо? Может, грелку? Впрочем, ее тут днем с огнем не сыщешь. Тем более, ночью... Странно, на эпилепсию не похоже. Я знаю. У меня брат эпилептик. Так вся морда была бы в мыльной пене. Опять же, извините, лицо. Привыкла я тут к мордам. Сердешник?

– Валидол дайте, – сказал он, скосив глаза в сторону кровати, на которой, как ему показалось, лежал кто-то еще. – Там, в сумке.

Женщина отошла, порылась в его дорожном барахле, бормоча что-то себе под нос. Вернулась с валидолом, сунула таблетку ему в рот. И про­должала с любопытством разглядывать его.

– Ну, лучше?

– Сейчас пройдет…

– Врача не нужно?

– Обойдусь. Я сам врач. Только особенный.

– А это я так спросила, из вежливости, ведь доктора-то тоже нет. Последний из нашей гостиницы полгода назад уволился. Грелку с собой и прихватил.

Мужчина с неудовольствием рассматривал её. В сознании всплыло дру­гое женское лицо, родной, близкое. Он всё вспомнил. Как увидел то, что было невозможно, как грохнулся в обморок. Лежать дальше на полу, пусть даже еще «ненасвиняченном», показалось ему глупо. Оценив расстояние до ближайшего стула, Велемир решил встать. Конечно, удобнее было бы теперь улечься на кровать, но и в этом виделась какая-то недо­стойная для мужчины поза. Другое дело, если это была бы его же­на. Но перед супругой, будь она жива, он бы он и не ударился «мордой», как любит выра­жаться «эта», в пол. Кстати, кто она? Не важно. Оседлав шаткий стул, Велемир спросил:

– Ладно, как тебя зовут?

– Катя. А вас-то как?

Он не ответил, продолжая размышлять. Даже прошептал вслух:

– А чего ты ждал?..

Но чего-то ждала и эта особа, стоя перед ним. Волколак за окном вновь принялся выть. Страшно и жалобно одновременно.

– Это Альма, – сказала, наконец, Катерина. – У нее на днях щенков утопили. А куда их, по-вашему, деть-то? Тут детей скоро топить станут. Это вам не Москва. Юрьевец.

Вновь не дождавшись никакого ответа, она задала другой вопрос, более сущест­венный:

– Мне уйти?

– Оставайся, – равнодушно отозвался Велемир. И повторил несколь­ко иным тоном: – Да, останься. Я тебе, так или иначе, заплачу.

– Вот это хорошо, – обрадовалась она. – А то меня муж обратно домой не пустит.

– Ты замужем?

– А как же. Мы тут все замужем.

– А зачем же этим занимаешься?

– Вот потому что замужем. Мужа кормить надо.

Ответ прозвучал как-то непонятно, бестолково. Будто все тут сожительствовали друг с другом, и это было в порядке вещей. Тревожные мысли не покидали его, а в груди продолжало покалывать. Но уже медленно отпускало. Если бы только не вой этой несчастной Альмы на улице... И таинственно-сере­бристый свет Луны, сочившийся как из перерезанного горла альбиноса. Говорят, что у них и кровь белая.

«Город призраков, – подумалось ему. – Зря я сюда приехал».

– Кто – «все замужем»? – хмуро спросил он.

Женщина пожала плечами, будто вопрос был настолько глуп, что и не заслуживал внимания. Ей было около тридцати лет. Лицо кругловатое, глуповатое, глаза и губы чуть припухшие. «Плачет, что ли, часто? Еще бы! С таким-то мужем и братом-эпилептиком!». Одета скромно, без провинциального шика, а в темных волосах есть уже седые нити. И что теперь с ней прикажете де­лать? Выгнать, как Альму?

– Водку будешь? – уж совсем грубо буркнул он.

– Буду, – коротко и кротко ответила она.

Велемир взял со стола бутылку, налил себе чуть-чуть, а ей, тоже в пластиковый одноразовый стакан, по­больше. «Голодная, наверное?» – подумал он, глядя на нехитрую снедь на скатерке.

– Угощайся.

Они выпили, не чокаясь, как на по­хоронах. Вот только где усопший? Уже на кладбище или еще в соседнем номере? И вообще – покойник или покойница?

Катерина закусывать не стала. «Значит, сытая», – снова подума­лось ему. «Все они тут в провинции притворяются, будто жрать нечего! А поглядишь – каждый с избытком веса. Или пухнут, что ли, от голода?».

– А вы надолго к нам? – спросила женщина.

Ее вопрос повис в воздухе. Мужчина снова налил, а после второй стопки стало как-то повеселее. Поспокойнее на душе. Даже слегка за­былось найденное на столе послание, которое и привело его в ужас. Вернее, на пол.

– Меня зовут Патермуфий, – важно соврал он. – Нет, Истукарий.

– Не может такого быть. Нет сейчас таких имён.

– Ладно, нет. А Велемир устроит?

– Ну, это еще, куда ни шло.

– А ты не так проста, как кажешься. Расскажи о себе. Кто ты? Откуда? Где живешь? С кем, кроме этих эпилептиков? Дети есть?

Катя будто ждала подобных вопросов, поэтому тотчас же стала от­вечать, как зубрилка на уроке:

– Живу здесь, тут же и родилась, рано осиротела, ребе­ночек у меня был, да помер, сама инвалид, работаю прачкой, а в огороде ничего не растет...

«Всё врет! – почему-то радостно подумалось ему. – Это у них у всех тут песни такие: «Играй гармонь» называется».

– Хватит, который час? – перебил он. – Что-то у меня стрелки остановились.

– А у меня и часов-то нету, сроду их не носила, – ответила она. – Мы время по солнцу да по звездам сверяем. Дело сейчас идет к полночи. Точнее, без десяти две­надцать.

– У тебя внутри биологические часы, что ли?

– У меня внутри много чего, – усмехнулась она. – Еще и смартфон, интернет только всё никак не подведу. Дорого.

«Что ж, с чувством юмора у нее всё в порядке», – отметил про себя Велемир. После третьей Катерина стала закусывать. А в коридоре гостиницы вдруг началась какая-то беготня, толкотня и повизгивание. Причем, явно детского свойства.

– Черт! – произнес мужчина. – А это еще что такое? Уж полночь близится, а Германа всё нету, но дети притащили тяте мертвеца?

– Не обращайте внимания, тут всегда так, – осведомленно отозвалась женщина. – Это не тятя, а тетя одна из Самары, у нее штук пять ребятишек. Они по ночам беснуются, а днем дрыхнут. Бойкий народец. Сейчас и другие проснутся.

– Какие другие?

– Ну-у... Эти, из Иваново. Старик со старухой. Впрочем, они вообще никогда не спят. Всё бродят и бродят, ищут чего-то, сами не знают чего. Будто кошелек уронили или сами потерялись... И те – двое. Транзитные, из Чебоксар. Никак, сволочи, не уедут, всех уже достали своей пьянкой. Вторую неделю глушат. Во! Слышите?

До Велемира и в самом деле стал доноситься какой-то отдаленный песенный вой, на два голоса: один с горьким надрывом, другой – с бесшабашной удалью. Под этот стон-песню шла фонограмма щенячьей радости из коридора. А тут еще и Альма за окном подключилась к этому конкурсу «Минута славы».

– Да что тут у вас происходит? – спросил мужчина. – Раньше такого не припомню.

– А вы здесь и прежде бывали? – поинтересовалась Катя.

– Давно. С женой.

– А-а. Тогда понятно.

– Что тебе «понятно»?

– Понятно, почему я вас не знаю. Я ведь с семейными парами не работаю, только по индивидуальным заявкам.

– Нет, это действительно, черт-те что! – выдохнул постоялец, откинувшись на спинку стула, отчего тот едва не рухнул. – Дур­дом какой-то. «Индивидуальные заявки»! Куда я вообще попал-то?

– В Юрьевец, – усмехнулась женщина. – Сами приехали. Добровольно. А вот зачем?

– По жене соскучился, – отозвался Велемир, впервые, наверное, отчетливо осознав, какой метафизический зов привел его в этот городок на Волге. – По её лицу, голосу. Языку, – добавил он, немного помолчав, и пошел к раковине, наливать воды в чайник.

Но жидкости в кране, конечно, никакой не было. Из него даже ржавой капли не выпало. В конце концов, мужчина просто от злости открутил вентиль и, не зная, куда его бросить, сунул себе в карман.

– Забыла предупредить. Можно и не манипулировать, – посо­чувствовала женщина. – Сегодня же пятница, тринадцатое, – всегда так.

– А в другие дни?

– И в другие тоже.

– Тогда кой хрен – пятница или среда? Тринадцатое или сорок седьмое?

Катерина не ответила, виновато пожав плечами, словно это она накануне выпила всю воду.

– А слово «манипуляция» в переводе с латыни означает «пригоршня ладони», – заметил Велемир, вынимая из сумки пустой термос. – Мы всё время руку в надежде тянем, а им, мировым манипуляторам, только того и надо. Посмеиваются лишь. Ничего в ладонь не насыпят, гадость одну. Пошли.

– Куда?

– К роднику вашему! Жажда. Ну и чаек поставим. А там подумаем, как дальше быть. И что делать.

Велемир пропустил ее в коридор, запер дверь. Ключ был величиной с перезрелый огурец, да еще с железной кул­тышкой на цепочке; всё это весило не меньше килограмма. Должно быть, от древних ворот Юрьевца. Уже сделав несколько шагов по коридору, Велемир, на всякий случай, вер­нулся и толкнул дверь. Она открылась.

– Замок снаружи не запирается, – пояснила Катя. – Впрочем, изнутри тоже. Это всё так, антураж. Да вы не бойтесь, у нас воровства нет.

– Идиотизм какой-то!.. – пробормотал мужчина. – Ключ-то тогда зачем?

– А как же иначе? Для порядка.

– Какой же «порядок», если это форменный кавардак?

– Ага. Целая пригоршня манипуляций и декораций, – охотно и даже как-то весело согласилась женщина.

– А если дети забегут и разобьют что-нибудь?

– Там бить нечего. Они только по коридору носятся.

Будто в подтверждение ее слов откуда-то с лестничного проема высыпала армада ребятишек – от пяти до десяти лет – мальчики ли, девочки – сразу и не поймешь. Растрепанные, полуодетые, кто в одном тап­ке, а кто сразу в трех, потому что лишняя зажата в кулачке и ее используют как мухобойку – по затылкам, с криками и визгом. Досталось мимоходом и Велемиру, а нечто с косичкой врезалось ему головой в живот. Катерина благоразумно прижалась к стенке. Весь этот смерч промчался в конец коридора, развернулся и с тем же шумом понесся обратно, па­дая, перекатываясь и тут же поднимаясь вновь на прыгучие ноги.

– Днем, говоришь, более спокойны? – полюбопытствовал Велемир, подбирая с пола выпавшего из торнадо оловянного солдатика. Положил и его в карман. – А куда мамаша смотрит?

– Она мужа ждет. Он должен вот-вот приехать. Извелась вся.

– А нельзя ждать как-то потише?

– Может, можно. Просто она давно ждет. Дети совсем от рук от­бились. Без отца-то.

– А где он?

– Да кто ж знает.

– А почему она, черт возьми, здесь ждет, в гостинице, а не где-нибудь в другом месте, у себя дома, к примеру?

Велемир понимал, что разговор этот становится всё более бессмысленным, поэтому даже не удивился ответу Катерины:

– А здесь велено.

Все его расспросы утыкались в какую-то стеклянную стенку. Или тонули в покрытом болотной ряской озере, как ка­мешки. Оставались лишь круги на воде, да и те быстро исчезали. А тут еще, когда они шли по коридору, из «детского» номера от­крылась дверь, оттуда высунулась богатырского вида женщина в ночной рубашке, уставилась на Велемира и разочарованно произнесла:

– Нет, кажется, не он.

– Не он, – подтвердила Катерина.

– Значит, не пришел еще? Не видела?

– Нет. Я скажу когда.

Дверь с протяжным скрипом, словно издав горестный стон, затворилась. Они стали спускаться по лестнице.

– Откуда ты здесь всё про всех знаешь? – задал вопрос Велемир, держась за перила и осторожно нащупывая ступени: лампочка светила так тускло, что лучше бы и не горела вовсе.

– А я живу тут, на заднем дворе, во флигеле.

– И давно? В смысле, где-нибудь еще бывала?

– Не помню.

– Как не помнишь?

– Да просто не хочу ничего такого помнить! – вырвалось у нее.

«Это уже кое-что, – подумал он. – Выходит, есть и у нее ка­кой-то "скелет в шкафу". Прошлое. А то тут всё как в томатной банке с бычками законсервировано».

В холле за стеклом, положив голову с кудряшками на ладони, спала администраторша. Они вышли на улицу. У входа в инвалидной коляске сидел мужичок в кепке. Огонек его сигареты уставился на них, как красный глаз.

– Муж мой, – пояснила Катя, когда они прошли несколько де­сятков метров. – Переживает.

– За тебя?

– Зачем за меня? За Альму. Потом что это он щенков утопил. Завыл бы от тоски сам. Да немой.

– Не твой? – совсем уж глупо спросил Велемир, поскольку стал вновь путаться в мыслях. А всё из-за бумажного послания, оставленного в номере на столе. Но тут действительно всё выглядело странно и нелепо. Какая-то самарская тетя ждет мужа в Юрьевце, а дети ее по ночам как очумелые носятся по гостинице, инвалид пережи­вает о собаке, как о родной жене, хотя сам же и утопил её щенков, а жена эта идет рядом с ним неизвестно куда. Нет, известно куда – к роднику.

– Языка нет, – пояснила Катерина. – Давно еще на Кавказе отре­зали. И еще кое-что. Мелочь.

Велемир решил не уточнять – что именно. И вообще, больше вопросов не задавать. Всё равно без толку. Лишь сейчас он обратил внимание, что за ними увязалась и какая-то дворовая собака. Должно быть, та самая Альма. Она близко не подходила, но шла, как привязанная, метрах в трех сзади. И смотрела так, словно хотела выговориться – все равно кому, хоть этим двум, по­хожим, вроде бы, на людей. Но она ведь тоже без языка. Как и они.

– Лена, прости, а я ведь подзабыл, где этот родник находится, – сознался он.

– Я покажу, – ответила женщина. – Только меня не Лена, а Катя зовут. Катерина Рябцева.

«И чего это у меня вырвалось? Жена давно умерла. Видно, ночь какая-то совсем безумная... Сплошная мистика». Ночь действительно была необычной, в Москве таких нет: совершенно безлюдно, во всех деревянных домиках погашены огни, на улице тепло, как в предбаннике, тишина густая, звенящая, словно струится со звезд. Гравий под ногами вкусно похрустывает. И, конечно же, полнолуние.

Они шли по такой узкой улочке, что по ней можно было проехать, наверное, только на мотоцикле с коляской, а если высокий человек рас­правит руки, то, кажется, непременно достанет ими до обоих заборов, с той и другой стороны. Домики кончились, впереди был глубокий, поросший кустарником и чахлыми деревцами овраг. Вниз вела деревянная, вросшая в землю лестница с корявыми перилами.

– Здесь поосторожней, – предупредила Катя. – Скользко.

– Знаю, падал уже, – откликнулся он.

И хотя опыт был, но вот и теперь он едва не загремел всеми костьми на середине лестницы. Успел ухватиться за Катерину, которая шла первой. Он буквально по­вис на ней, почувствовав исходящий от неё аромат свежеиспеченного хлеба.

– А кладбище тут где? – зачем-то спросил Велемир, не отпуская ее.

– За оврагом, – ответила она, тоже не торопясь к осво­бождению. – А вам и туда надо?

Он развернул ее к себе лицом и решительно поцеловал. Может быть, даже чересчур сильно и грубо. Но она нисколько не сопротивлялась, напротив, прижалась к нему всем телом. Глаза ее в темноте зеле­новато светились.

– Пошли! – резко сказал Велемир и отпустил женщину.

– Куда? На кладбище или к роднику? Или обратно в гостиницу?

Он двинулся вниз, в глубину оврага. Катя задержалась. А Альма так и осталась наверху, не доверяя крутым ступеням. Легла на землю, устроив мордочку между лап. Решила подождать людей здесь, если они, конечно, вернутся.

Родник журчал где-то рядом. Слева от лестницы. Надо было пройти еще несколько метров. Тропинка, вымощенная камнями, вела к деревянному навесу, острый шпиль которого венчал крест. Была и ска­меечка для отдыха, с двумя резными фигурками по бокам. Очевидно, какой-то местный умелец-плотник постарался. Выглядели они как жи­вые – старик и старуха с посохами, со склоненными лицами, застывшие в веко­вой печали. А вода из родника струилась им почти под ноги – в обложенное бу­лыжниками корытце-колодец.

Велемир отвинтил крышку термоса и нагнулся к источнику.

– Водица славная, – сказал вдруг кто-то позади него.

Голос звучал трескуче, как сухие ветки в костре. От неожиданности Велемир едва не упал в этот колодец. Но удержался.

Да. Редкая водица, – повторил старик – ожившая резная фигура из дерева. Он не шевелился, толь­ко шамкал ртом. Руки опирались на посох. И смотрел даже не на Велемира, а куда-то сквозь него, в пустоту. Что видел там – непонятно, но что-то явно с интересом рассматривал. А глаза были подернуты белесой пленкой, поэтому и казались нежи­выми.

– Старуха ваша тоже не из болтливых? Или только под деревяшку косит?– спросил, немного отойдя от первоначального испуга, Велемир. Он был очень зол. Так обмишулиться!

– Это те самые наши постояльцы из Иваново, – пояснила, подходя, Катя. – Здравствуйте. Не нашли еще?

– Нет, ищем. Вечер добрый, – ответствовал старик. Старуха продолжала мол­чать, будто ничего и не слышала. Она настолько ушла в себя, что действительно обратилась в скорбную деревянную статую. Интересно, сколько они тут сидят? Такое впечатление, что целую вечность. А впрочем, перед водой и огнем можно и окаменеть.

– А что потеряли-то? – поинтересовался у старика Велемир.

– Язык, – ответила вдруг старуха. Словно половица скрипнула. И снова ушла в какое-то инобытие.

– Праязык, – поправил старик. И добавил: – Который был изначально, единый для всего человечества.

Эта тема оказалась близка Велемиру, но сейчас было не до неё. Его возмутило: что ни час, что ни новая встреча, то какой-то иллюзион, мистический фильм ужасов «Сонная лощина». Тайны Юрьевца. Он стал жадно, до ломоты в зубах, пить воду, наслаждаясь этой единственной животворящей реальностью, журчащей весело и радостно, как сама жизнь. Потом набрал полный термос и закрутил крышку. Подумав, вытащил из кармана оловянного солдатика и установил его на краю колодца. Пусть родник охраняет.

Что же ему всё это напомнило? Только сейчас он сообразил: действительно какое-то кино, то ли Бергмана, то ли Тарковского, даром, что его музей где-то в городе. Он тут родился. Вот и происходят на его малой родине всякие метафизические чудеса. А может это и не фильм даже, а лишь один замысел, черновик, уцелевший сценарий, плохо смонтированная старая черно-белая пленка, которая так и не по­пала на экран. Нереализованная идея, сюжет с движущимися или зас­тывшими фигурками. Без звука, без языка. И он, Велемир, в их числе. Но каждый жест, немое слово или предмет декорации имеют свое значение. Тайный смысл, который еще предстоит разгадать.

Вот уж не думал, что поездка обернется таким душевным смятением. Вхождением почти в потусторонний мир, сакральной встречей с исчезнувшими и мёртвыми, утерянными и возвращенными вновь. И почему это происходит именно здесь, в Юрьевце? Ну, город как город, типичный, среднерусский, поволжский. Основанный, кажется, еще до татаро-монгольского ига.

Перед задумавшимся Велемиром вдруг возникло светящееся облачко, прямо над струившимся родничком, отдаленно напоминающее женский силуэт.

– Ты видишь? – толкнул он уже давно прикорнувшую у него на плече Катерину.

– Что? – очнулась она.

– Не важно.

– А я вижу, – проскрипел старик. – Это душа родника, его язык.

Велемир не стал спорить, его эта версия вполне устраивала. …Начало всей человеческой истории пролетело перед глазами Велемира за тот час, что он сидел на скамеечке у родника. Он словно бы просмотрел удивительный фильм, созданный настоящим мастером. Как будто пришел на последний сеанс в открытый кинотеатр, где неожиданно увидел полустертую ленту Тарковского или другого, неизвестного еще, но великого режиссера. Творца смыслов и правд.

Тут внимание всех «жителей» скамейки привлекло еще одно «облачко», но на сей раз, кажется, вполне реальное. Деревянные ступени лестницы стали пос­крипывать, за кустарниками показалось белое платье – кто-то еще спус­кался к роднику.

– У вас сюда прямо ночное паломничество, – проговорил Велемир.

– Знатная водица, – ответил за всех старик.

– Но это не к нам, – добавила Катерина. – Она к могилам идет. Тут, через овраг, будет покороче.

– Кто – она?

– Так... Вдова. Есть черные вдовы, а эта, стало быть, белая.

Больше Велемир никаких разъяснений не получил. А белое платье действительно скрылось где-то в глубине оврага, в зарослях. Оче­редная тайна Мадридского, то есть Юрьевецкого двора. Почему именно ночью нужно пробираться на клад­бище, рискуя сломать себе в темноте шею? Покойный муж не может обождать до утра, что ли? Об этом Велемир и спросил Катерину.

– Живет там, – просто ответила она, болтая ногами. Будто это было в порядке вещей: жить в могиле.

– Как? В гробу?

– Ну почему. В сторожке. Правда, без удобств. Электричество срезали, как бесперспективный объект. Зимой дровами топит. Она ведь типа смотрителя на кладбище.

– Да уж, объект и в самом деле бесперспективный, какая, право слово, перспектива у мертвецов? – согласился Велемир.

Прежде ему как-то не довелось побывать вместе с Леной на этом кладбище. Может, сходить завтра? В провинциальных русских кладбищах есть какая-то притягательная сила. Словно захоронены здесь не люди, а древние сокровища, клады. Впрочем, в некотором виртуальном смысле, так оно и есть. Теперь ему показалось, что он ослышался старика, и тот сказал не «знатная водица», а «знатная вдовица».

– Молодая? – на всякий случай поинтересовался он.

– Лет сорок.

«Как было бы и Лене», – подумал он с непонятной тревогой.

– А давно здесь живет?

– Приехала годков семнадцать назад. Вместе с мужем.

– Уже покойником? – невесело пошутил он.

– Нет, зачем? Здесь умер, – как маленькому пояснила Катя. – Утонул в Волге, на второй день. Пошел купаться и... А тело так и не нашли. Это бывает, течение всё же. А Лена так переживала, что решила тут и остаться. Сторожка-то уже пустая была. Прежний смотритель так пил, что в открытую могилу и свалился. Да сразу и помер. Осталось только закопать.

– Лена? – испуганно переспросил Велемир.

– Имя такое, редкое, – Катерина внимательно посмотрела на него и перестала болтать ногами. – Но я точно не знаю всей этой истории. Говорят, что муж не утонул, а сбежал, бросил её. Вот она умом и повредилась.

Ему стало как-то трудно дышать, а сердце вновь защемило. Достав таблетку валидола, он сунул ее под язык. Нет, надо непременно сходить на это кладбище. Поглядеть на вдовицу. А вдруг?.. Какие-то совершенно безумные мысли полезли в голову. Он вытер носовым платком взмокший лоб. Просто форменная чертовщина.

– Пошли, что ли? – предложила Катя.

Наверное, она имела в виду гостиницу, но Велемир понял по-своему. Ему сейчас стало страшновато, он хотел оттянуть визит на погост, в сторожку, до утра, до солнечного света.

– Успеем к могилам. Надо срочно водки выпить, – сказал он.

– Вот и двинули, – согласилась она.

Старики продолжали сидеть, как деревянные истуканы, не шевелясь. Ждут, когда Праязык им сам в руки свалится. А ведь и он тоже ищет того же. Жена-то уже нашла. Теперь говорит с ним языком мертвых, мертвым языком.

– Ну, прощевайте, – произнес Велемир, будучи уверен, что его не слышат.

– Скоро свидимся, – трескуче бросил ему в спину старик, когда они уже шли к лестнице.

…Через час от всех пережитых треволнений и размышлений Велемир был уже настолько пьян, что начинал видеть себя как бы со стороны. Но никак не мог понять: где находится и кто эти люди за столом? И почему он рассказывает инвалиду в коляске о "благородном римлянине Мерку­рии"? Тот ведь глухой. Нет, немой, кажется. А-а, какая разница!..

– ...и вот, когда ему сонному подло отрезали голову, – заплетающимся язы­ком продолжал Велемир, – произошло чудо. Воин Меркурий встал, взял главу свою в руки и понес в город Юрьевец. Стоп! Не в Юрьевец, в Смоленск. Впрочем, без разницы. Во всех русских городках был свой Меркурий. А вороги в ужасе побросали оружие и бежали, давя и убивая друг друга. На них нашло помешательство. Как на меня сейчас. А вы, дурни, хоть знаете, что ваш юрьевецкий святой, блаженный юродивый Симон, мог ходить по воде как по суше? Над ним смеялись, издевались, били, а по его молитвам погас пожар, грозивший уничтожить весь Юрьевец.

– Мне тоже кое-что отрезали, – произнес инвалид в клубах та­бачного дыма.

– Погоди. Ты же немой?

– А я притворяюсь. Просто говорить неохота. Надоело.

– Это правильно. Давай тогда помолчим.

Велемир потянулся к столу за самогоном, налил в два граненых стакана, и они выпили. Захрумкали свежими зелеными огурцами, юрьевецкими, знаменитыми. Можжевеловый самогон доставил, кажется, брат Кати, эпилептик. Он сейчас возбужденно спорил о чем-то с двумя меднолицыми широкоскулыми мужиками, похожими на индейцев. Это, как он догадался, транзитные из Чебоксар. На койке спала какая-то женщина в кудряшках. Администраторша. Сама Катерина сидела рядом с Велемиром и прижималась к его плечу.

– Отстань! – он указал пальцем на мужиков. – Как звать?

– Вася и Митя.

– А дрыхнет это кто тут на моей койке?

– Люся. Дежурная. Ты всё забыл?

– Местами помню, – сознался он. Воскресил в памяти начальную картину: как, встретив по пути в гостиницу брата-эпилептика, ходили все вместе в какой-то "самогонный дом" на окраине, потом сошлись с чебоксарцами, подняли в номер «отрезанного мужа» вместе с его коляской, а Люсьен, наверное, сама приперлась, на правах хозяйки. А вот за самогоном, кажется, брат бегал еще пару раз.

– Термос где? – спросил Велемир.

– Ты его детям отдал, – ответила Катя. – Они пить хотели.

– Какой я славный. А больше ничего не отдал? Деньги там, одежду, банковскую карточку, мобильник?

– Нет. Успокойся.

– Жаль. Берите всё! Даже жену и зубную щетку.

– У тебя же нет жены, – напомнил инвалид. – Ты говорил, она в Париж сбежала, с любовником.

– Разве? – удивился Велемир. – И как только смогла... Ее ведь здесь убили. В Юрьевце.

– Вот горе-то, – посочувствовала Катя. – А как, кто?

– «Кто»! Да кто-то из вас. А «как» – вам лучше знать.

Он задумался, потирая виски. Ему представилось, что так оно и было на самом деле. В Париже она была, но вместе с ним. Сразу после свадьбы. А вот из Юрьевца-то и не вернулась. Тут на кладбище и похоронена. Он даже сам горсть земли кидал и цветы клал. Синенькие такие, фиалки. И, кажется, даже упал на гроб, как принц Гамлет. Нет, просто поскользнулся, ведь дождь шел, глина мокрая. Вот как всё было, или должно было бы быть. Инвалид молчит, потому что разговаривать надоело, а ему ничего и вспоминать не хочется. Лучше всё заново выдумать.

– Из нас никто никого не убивал, – сказала Катерина.

– Ну почему же? – не согласился инвалид. – Я это делал до­вольно часто.

– Ты – на войне, это другое, – она погладила его по обритому до синевы черепу. – И вообще, чего-то ты сегодня разболтался.

– Не убивали! – хмыкнул Велемир и указал пальцем на ссорящихся чебоксарцев и брата-эпилептика. – А эти чем занимаются?

Они сейчас действительно уже не только ругались, но начали хватать друг друга за грудки, все трое. Затем брат-эпилептик и транзитные сцепились-слиплись в какой-то один слоеный гамбургер, издавая лишь междометия и мат. А вскоре вся эта мясная котлета стала с ускорением двигаться от стенки к стенке, пока не опрокинулась на пол. На короткое время она распалась на три огрызающихся части, а затем вновь сфаршировалась.

– Бифштекс выйдет с кровью, – предположил инвалид. – Останется только лучком посыпать.

А его на столе было много. И порей, и петрушка, и свежие помидоры, и вареный картофель, и сальце – всё, чем богата славная земля Юрьевца.

– Разнимать не надо, – предупредила Катя. – А то перепадет ненароком. Они дикие.

Да Велемир бы и с места не тронулся, пусть убивают. Впрочем, настоящей драки так и не получилось. То ли запал иссяк, то ли о самогоне вспомнили. Все трое разом поднялись с пола и с угрюмой решительностью уселись за стол. Проснулась и администраторша, запоздало прикрикнув:

– Эй, вы чего это тут? Я вот вам дам!

– Ты – нам! – огрызнулся брат-эпилептик. – А мы вот от тебя и не возьмем!

– Поговори у меня, идол! Враз из флигеля выпишу.

– Сщас! Как бы сама на улице не осталась. С голой попой.

– Чего-чего?

Назревала новая ссора. Наверное, вирус такой проник в номер, а то и в город, а может быть, и во всю Россию, в провинцию, по крайней мере, уж точно. Но он долго не жил. Не выдерживал накала людских страстей и сам от страха самоуничтожался. Вот и администраторша спокойненько встала, одернула юбку и тоже присела к столу. Даже как ни в чем не бывало засмеялась и чокнулась самогоном с братом-эпилептиком, благодушно толкнув его кулаком в бок.

Тут только Велемир заметил и Альму, выглядывающую из-за тумбочки. Он бросил ей кусок колбасы и подумал: конечно, никто из них Лену не убивал. Она вообще скончалась от сердечного приступа. Кажется. Хочется в это верить. Так проще.

Ну, разве может быть убийцей этот вдруг заплакавший, зарыдавший без всякой видимой причины эпилептик? Или эти транзитные, принявшие его утешать и хлопать по спине да по плечам? Или бритый, отрезанный инвалид с обречёнными глазами? Или его жена, которая, может, и не блудница вовсе, а святая? Монашка, вышедшая погулять. Да на них земля российская держится. Только вверх ногами.

Ему самому сейчас захотелось то ли пустить слезу, то ли расхохотаться. А за столом уже вновь оживленно заспорили, и тема была очень важная: о перекупщиках сельхозпродукции на подступах к рынку. Лишь инвалид молчал, курил одну сигарету за другой.

– Я ему говорю – по сорок, а он – по двадцать и ни в какую! – талдычил кто-то из транзитных, то ли Вася, то ли Митя. – А помидоры ждут, еще день и потекут. А ему, Магометке, что? Он сидит в своей машине и музыку слушает. Ждет, когда я сломаюсь. А на базаре станет по сто толкать. Я ему – тридцать, а он – двадцать.

– Во-во! – подхватил второй, Митя или Вася: – И полицаи за них.

– А вы, хлопцы, когда отсюда съезжать будете? – завела, должно быть, свою любимую пластинку администраторша. – Всех уже достали. Деньги, что ли, еще не кончились? Выпишу ведь. Мешаете только приличным людям отдыхать, – она указала на Велемира. – Вон, человек из Москвы прибыл, могилку жены подправить, а вы? Помидоры! Наливай уже.

По коридору прогрохотал, пронесся табун детишек. Теперь они, наверное, изображали электричку, поскольку издавали на разные голоса сигнальные гудки. Велемир почувствовал даже легкое сотрясение под ногами. Вполне возможно, что здесь, под Юрьевцем, проходит какой-то геологический тектонический разлом. И он только увеличивается от всей этой беготни и трескотни. Или же от чего-то другого. Мысли и чувства ведь точно также влияют на физическую сущность земли, как и поступки. В ином мес­те скапливается столько боли и страха, что когда начнешь бурить там нефтяную скважину, оттуда кровь хлынет. Нельзя шутить с приро­дой. Особенно, в пятом часу утра в Юрьевце.

– А это не к ней, к покойнице, недавно сестра приезжала? – спросила вдруг Катерина. Обращалась она к Велемиру, но ответила Люся:

– Точно – к ней! Вчера утром. Сказала: хочу могилку прове­дать. Сначала решила в гостинице остановиться, я уж и бланк да­ла, а она вдруг: нет, у меня есть где. Передума­ла. Красивая такая, сразу видно, что из столицы. Или уж, на худой конец, из Владимира.

– Вы сейчас о ком? – спросил Велемир, блуждая взглядом по их лицам. Ему вдруг показалось, что Катерина едва заметно подморгнула администраторше. А та объяснила:

– Так про эту... которая к вдове вашей. Тьфу, к жене. Это вы – вдова, опять же – тьфу, вдовец, а она… Ну, словом, вы меня поняли. Наливай! Так и заявила: у меня есть где. Я и подумала: найдет место, не пропадет. У вас тут родня не проживает?

– Нету у меня никакой родни! – разозлился Велемир. – И жены тоже нету!

– Ну нет, так будет, – усмехнулся инвалид, все время к чему-то прислушивавшийся, словно ждал кого-то еще. Этих было мало…

– А раз есть, где остановиться, то, знать, только у любовника, – продолжала гнуть своё Люся. – Но я её прежде чего-то не видела. Она в бланке только имя успела написать: Ирина. И зачеркнула. Говорит: есть у меня где...

– А кто же у нее тут может в любовниках ходить? – вступил в разговор брат-эпилептик. – Не Максим ли Иванович, электрик с насосной станции? Почитай, самый видный муж­чина. И всегда с капустой. Власть! Кому хочет свет вырубит.

– Электричество тут ни при чем, – заявила Люся. – Главное, холост.

– А может – к этому, Ферапонтову, директору школы? – предположи­ла Катя. – Так он женат.

– Это ничего, – утешил инвалид. – Ты же ведь тоже замужем.

– Да не было у нее никакой сестры, – слабо возразил Велемир, начиная уже и сам верить во всё, что они тут болтали. Но его никто не услышал. Собравшиеся за столом продолжали гадать: к кому из местных могла приехать эта столичная штучка? Ну, кроме местных покойников.

А Велемира изнутри стала бить какая-то нехорошая дрожь. С того момента, когда администраторша назвала имя приезжей незнакомки. Он ведь солгал, была у Лены сестра, и звали её именно так. Но только та Ирина уже давно проживала в Германии, в городке Вендель, на улице Бергбердштрассе, 21. Вышла замуж за сына обрусев­шего немца из Саратова, и укатила. Их там всех принимают, в Дойчланд. Хоть русского, хоть еврея, хоть татарина, главное, чтобы был немцем. И чего, спрашивается, ей теперь в Россию назад переться, да еще в какой-то там Юрьевец? Которого даже на картах германского генштаба наверняка нет. Ерунда какая-то. Всё тут сплошная головоломка.

Но ощущение холода внутри и мурашки по всей коже не проходили. А эти идиоты всё спорят: к кому из любовников приехала Ирина? Они уже полгорода перебрали. Вот теперь и главный банщик Юрьевца маячит на горизонте с шайкой и веником, и какой-то армянин Гурген с балыком подмышкой – хозяин продуктового супермаркета, и даже местный поп с кадилом, хотя у него-то непременно есть своя попадья. И другие, мелочевка всякая.

А Ирина была действительно красавица, это он отлично помнил. Только постарше Лены. Или по­младше? Погодки, одним словом. Родились одна за другой. А кто за кем – это теперь уже и не важно. И вообще, причем тут сестры? А за­писка на столе? Или ее тоже не было?

Велемир сунул руку в карман и нащупал листок бумаги, но вынимать и разворачивать при всех, чтобы убедиться, не стал. Хотя, может быть, это просто завалялась какая-то квитанция. Счёт за услуги. Но, если вдуматься, таинственное послание тоже было неким счетом, предъявленным к оплате. Чересчур запоздалым, правда. Из совсем другого времени. И места, коли уж на то пошло.

– Потерял что? – тихонько спросила Катя, от которой не укрылись его жест и озабоченное выражение лица.

«Слишком уж любопытна, – подумал он. – Это тоже подозрительно. И когда это она успела со мной «на ты» стать? Знает больше, чем говорит. Похоже, она тут вообще самая главная. Косит под серую мышку, а на самом деле атаманша всей этой шайки».

– Может, опять сердце?

«Заботливая, – продолжил он рассуждать, не отвечая. – Притворяется. Старается ка­заться лучше, чем есть. Мужу изменяет, чуть ли не у него на глазах. Дурная наследственность, брат-то эпилептик. А может он и не брат ей вовсе? И муж не муж. Все тут наверняка всё врут. Куда-то заманивают. Театр кошмара, фильм ужасов, цирк дю солей, музей абсурда, галерея Марата Гельмана».

– Хочешь прилечь? – участливо, в третий раз задала вопрос жен­щина.

– Куда, в гроб? Чего ты меня все время уложить пытаешься? – ответил он, наконец. Причем, довольно громко и сердито. А после его слов за столом внезапно установилась тишина. Будто все мгновенно протрезвели и приобрели нормальный естественный вид. Сбросив карнавальные маски.

Впрочем, какой там "нор­мальный"! У одного с носа капало, а он даже не думал вытереть, у другого так вспухли на лбу и шее кроваво-синие жилы, что готовы были в любой момент разорваться. У третьего появилось какое-то бельмо, а может быть, это к глазу прилепился кусочек огурца, четвертый скалил редкозубую пасть, пятая вообще походила на крашеную горгулью, смесь певички Мадонны с Киркоровым. Все они на несколько секунд застыли и замолчали, обратив лица-личины к Велемиру. И в то же время из-за тумбочки жутко завыла Альма. А Катерина вдруг рассмеялась.

– Ну что ты, глупенький! – ласково проворковала она. – Кто же этого хочет?

– Никто, – серьезным тоном подтвердила Люся и заботливо утерла нос эпилептику.

– Никто, – эхом повторили транзитные чебоксарцы: – Никто по сорок не возьмет. И по тридцать тоже. Разве теперь по двадцать пять.

– Никто насильно в гроб не ляжет, только добровольно, – загадочно произнес инвалид. А братец тоже хотел сказать это «Никто», но вместо слов у него изо рта вдруг пошла пена.

«Сейчас все они лопнут, – догадался Велемир. – И мираж исчезнет». А чтобы колдовские чары побыстрее развеялись, он занес кулак и двинул кого-то из сидящих за столом троллей и гоблинов в харю. Попал, очевидно, в нос, потому что кровь брызнула фонтанчиком. А Велемир еще и выдернул из-под себя стул и «угостил» им лампочку.

Номер погрузился в темноту, раздавались со всех сторон лишь вопли. Велемир как резиновый мячик упруго поскакал к двери, вывалился в коридор. Соображал он плохо. Ему вообще казалось, что всё это происходит во сне. В каком-то очень страшном, но интересном, когда и просыпаться-то не хочется. А сзади неслись крики:

– Держи!.. Лови!.. Где он?.. Тут, поймал!..

Поймали, очевидно, кого-то другого, а Велемир помчался по туск­ло освещенному коридору. Он был черен, длинен, извилист и напоминал прямую кишку. Прямую-то прямую, но с заворотами, нишами, боковыми лестницами и черными ходами – вниз и вверх, в подвал и на чердак, а пропитан был действительно запахами нечистот из туалета. Воды-то не было, слива тоже. Еще и мертвечиной какой-то несло. Не то дохлой кошкой, не то тухлой ры­бой. А может, и человечиной. Впрочем, сейчас было не до ароматов.

Велемир мчался вперед, а на скользком полу его кидало от стенки к стенке. Один раз он упал, но продолжал поступательное движение, как на льду. В другой раз влетел головой в неожиданное препятствие: ударился в грудь многодетной богатырши. Женщина в ночной сорочке завопила, пытаясь уловить его юркое тело:

– Что, кто?.. Пожар, муж?.. Видел его, видел?..

Велемир выскользнул, умудрившись еще и лягнуть великаншу, и вклю­чил "третью скорость". Он никогда не думал, что может бегать так быстро. Кажется, в коридоре даже поднялся ветер, а на облезлых обоях стали вспыхивать искры. Того и гляди и в самом деле всё тут загорится. Плохо то, что Велемир совершенно не имел представления – куда бе­жать? И, в принципе, зачем? От кого? От себя?

Однако бег и погоня продолжались. Велемир слышал крики не только своих недавних собутыльни­ков, но еще и басистый рык гигантской матроны. Та, очевидно, то­же включилась в этот легкоатлетический кросс. Оглянувшись, он даже углядел у нее в руке вместо эстафетной палочки древко от метлы. А тут еще навстречу ему откуда-то из-за угла с дикими воплями выскочила толпа детей. Они попытались облепить его, как осы, но Велемир метнулся к боковой лестнице, застучал по ступеням. Шаткие перила с грохотом стали падать вниз.

Едва не сломав шею, он выскочил в гостиничный холл. В дверь с улицы как раз входили старик и старуха. В жидком предрассветном кефире они выглядели очнувшимися трупами. Эти зомби бережно поддерживали друг друга, чтобы не упасть, не рассыпаться прахом.

Велемир, несшийся прямо на них, едва успел притормозить.

– Нет, не нашли еще, – треснул старик, будто отвечая на заданный вопрос.

– А вы? – спросила старуха.

– И я тоже, но обязательно найду, – отозвался Велемир и проскочил между ними. Это вышло не совсем удачно, поскольку расстояние было слишком узким. Старик со старухой попадали в разные стороны, как кегли. Хорошо еще, что по бокам от двери стояли два кресла, в них-то они оба и угодили.

Велемиру было некогда извиняться – в холл со всех трех лестниц уже сыпались монстры: рогатые козлы, чешуйчатые овцы, карлики, шреки, гномы, притворявшиеся детьми. Как нечисть из древнерусских сказок. Понимая теперь, что испытывал Хома Брут, отпевая панночку, Велемир на предельной скорости рванул в открытую дверь и выскочил на площадь, к пустынным торговым рядам и прилавкам. Вместе с ним с заливистым лаем бежала Альма. Но она, кажется, единственная из всех воспринимала погоню с весельем и не собиралась никого кусать.

А сзади слышался не только топот лап, но даже скрип ржавой инвалидной коляски. Вот этого-то Велемир опасался больше всего, колеса, все-таки. Почти «лексус». Теперь ему вместо криков чудились кровожадные завывания. Он пролетел площадь на одном дыхании, промчался по какому-то переулку, где самым приметным был черный дом с вывеской «Баня», и выскочил на заброшенную пристань с искореженной техникой и огромными бетонными плитами, из которых торчали острые штыри арматуры. Ноги его стали увязать в земле. Не хватало еще, чтобы тут оказались зыбучие пески.

Впереди лениво катила свои спокойные темные воды великая река.

– Вот она, Волга! – почему-то радостно выдохнул он, словно именно с этой целью он и совершал свой рискованный предутренний променад. Увидеть Волгу и умереть. Альма рядышком не менее радостно потявкивала.

Но воодушевление прошло быстро и Велемир тотчас же подумал: «Эге! Тут-то меня и накроют. Самое удобное место». Ноги понесли его куда-то вдоль берега, покрытого тиной, водорослями и мертвыми рыбёшками.

А по Волге шел теплоход с зелеными огоньками.

 

 

Глава третья

ПЕШКОМ К ЦВЕТНОМУ БУЛЬВАРУ И ДАЛЬШЕ

 

Теперь, покинув гостеприимный «Бакинский дворик», они шли, просто прогуливаясь, по вечернему Садовому кольцу, а Велемир Радомирович вновь увлеченно рассказывал. За ними, на расстоянии трех шагов, следовал молчаливый, но глазастый, как бы с пчелиным фацетным круговым зрением, телохранитель в черном костюме. И уж наверняка с наплечной кобурой под пиджаком. Марине такой эскорт нравился. А вот куда делся частный детектив? Она с юной непосредственностью и спросила об этом.

– Изучает обстановку и вникает в детали, как и положено, – туманно ответил их спутник. Вадим уже давно понял, что он любит подпускать дыма и огня, и то загорался, как фальшфейер в руках болельщика, то так же внезапно выгорал и потухал, становился молчаливым и равнодушным ко всему. «Очевидно, последствия личной драмы, – решил юрист. – Но когда же он перейдет к делу?». Тут-то клиент как раз и перешел:

– Вообще-то я по образованию филолог, семантик, историограф, языковед, отчасти нейролингвист, немного археолог и прочее. У меня много дипломов, но все мои интересы лежат в плоскости древних языков, исчезнувших цивилизаций. А последние двадцать лет я только тем и занимался, что искал Праязык человечества. Первый, единственный, ностратический моноязык, который изначально был на Земле у всех. А жена – химик, всю жизнь что-то химичила с реактивами, катализаторами. Превращала воду в вино. Вот только свинец в золото не умела. И преподавала в Университете, там же, где и я. Мы прожили вместе не так уж и мало – почти семь лет. И очень хорошо прожили. В любви и согласии. Это были лучшие годы моей жизни!

– Как она умерла? Погибла, то есть, – подал голос Вадим, нацепив на лицо скорбную маску.

– Погодите, сейчас не об этом, – отрезал мужчина. – Вы согласны с тем, что вначале всего было Слово?

– Ну… да, – растерянно отозвался юрист, далекий от богословия и теологии. А Марина благоразумно промолчала, решив не дразнить гусей, в данном случае одного «гуся», вышагивающего рядом. Она вообще была атеисткой и со смехом относилась к «поповским сказкам».

– Поисками Праязыка занимались лучшие умы человечества, на протяжении практически всей его истории, – увлеченно продолжал Велемир Радомирович. – Да так и не нашли. Хотя версий и гипотез существует множество. А те, кто особенно глубоко погружался в эту тему, как правило, сходили с ума. Дьявол не подпускает к истине. Вот был в девятнадцатом веке такой ученый-самоучка, малороссийский помещик, друг Пушкина и Гоголя, Платон Акимович Лукашевич, который на расстояние шага приблизился к Праязыку. Так он окончил свою жизнь в «желтом доме». И многие другие тоже. Это очень опасные поиски. Тут вмешиваются инфернальные силы. А почему?

– Да, почему? – спросила, на сей раз, Марина. Всё, что было связано с потусторонним миром, её занимало. Притягивало. Вадим же подумал: «Вот ты и проговорился, сам признался, отчего у тебя крыша прохудилась и тараканы в доме завелись».

– По кочану! – усмехнулся филолог-нейролингвист. Но всё же пояснил: – Это «язык богов», данный людям свыше.

– А зачем вам вообще всё это надо? – спросил Вадим.

– Праязык послужил основой для построения многочисленных языковых «деревьев», где он играл роль начальной части ствола. Подлинную историю мироздания можно реконструировать только через язык. И если «В начале было Слово», то и окончание мира также будет связано со Словом. Только с «черным словом». Лживым. Как сейчас в информационной войне против России. Словом антихриста. Как известно, эсхатология – это учение о конце мира: эсхатос – конец, логос – слово…

– Ну да, проходили, – вяло поддакнул юрист.

– Язык – это основной инструмент управления человечеством, потому что только он позволяет создавать, разрушать и передавать смыслы безусловного, – продолжил клиент. – Священное Писание прямо говорит нам: на всей земле был один язык и одно наречие. Адам и был живым языком, ходящим непосредственно пред Отцом Богом. И язык этот был целомудренным, ему подчинялись ум, тело и вся жизнь. Первородный грех расколол разум Адама, всё вокруг раздвоилось. Стало два языка – два ума: душевный и плотский. А умирая, Адам предрек, что на том месте, где его похоронят, будет распято Слово. Это Голгофа. Распинают всегда и тех, кто хочет докопаться до истины.

– К покойной супружнице бы поближе, – с тоской проговорил Вадим. – А то мы этак никогда до дела не доберемся.

– Обождите, еще чуть-чуть, – отмахнулся исследователь. Речь его завораживала. Вадим прямо на ходу, продолжая двигаться, начинал подрёмывать, а вот Марина, напротив, слушала очень внимательно.

– И вы один всем этим занимаетесь? – с изумлением спросила она.

– Ну, не в одиночку же, конечно, – отозвался он. – Мне мои студенты помогают, аспиранты, ученики. Соратники. Жена вот тоже оказывала огромную поддержку и помощь. Пока не погибла. Или, – добавил он, помолчав, – её не убили намеренно… А почему некоторые нации так стремятся к тому, чтобы попасть в одну из языковых индоевропейских групп и быть ближе к Праязыку? Почему принадлежность к англосаксам считается престижным и даже служит основанием для националистических идей исключительности и избранности? Ответ содержится в разделе языкознания, изучающем связь языка и мышления. Это уже из области нейролингвистики.

Он улыбнулся, вспомнив что-то.

– Приведу такой пример из своей практики. Как-то мне довелось многократно принимать экзамен по исторической грамматике у студента одной из малых кавказских народностей. Сдав, наконец, после многих трудных попыток экзамен, он подошел к доске и сказал: «Велемир Радомирович, я хочу вам сделать один подарок». И начал писать на доске русскими буквами непонятные длинные слова. Он исписал половину доски, а потом повернулся и сказал: «Я написал на родном языке то, что произошло здесь сейчас и что можно выразить одним русским словом – «выкрутился». Когда он выучил историческую грамматику на русском языке – ему стало значительно легче думать обо всем.

– Действительно, ценный символический подарок, – улыбнулась Марина.

Вадим, в отличие от своей невесты, буквально засыпал на ходу. Слишком много съел и выпил за ужином. А Велемиру Радомировичу было всё нипочём.

– Если представить, что в голове человека управляют одновременно два главных языка, то он сойдет с ума или тут же, как Иуда, повесится. Сказано ведь: не можете одновременно служить Богу и мамоне. Хотя мозг непрерывно плодит всякие вспомогательные языки на все случаи жизни и для любой ситуации. Но родной язык – царь в голове человека.

Остановившись и раскурив трубку, Велемир Радомирович с наслаждением затянулся ароматным табачком. Потом дополнил свою мысль:

– Американец Сперри в 1981 году получил нобелевскую премию за эпохальное «открытие» с расовым душком – функциональную асимметрию полушарий головного мозга. Суть в следующем. Кто-то левополушарный, кто-то полушарный справа, ну и одни, стало быть, поумнее других. Всех, обладающих высокоразвитым левополушарным мышлением, сразу же объявили истинными носителями «общечеловеческих ценностей». Ими «почему-то» оказались люди, наиболее способные к знаковым наукам и занятиям в сферах экономики, математики, финансах, культуры, филологии. Информатики, разумеется, тоже. Как вы понимаете, это, в основном, жители городов, мегаполисов и «цивилизованных стран». Англосаксы здесь – элита элит. А вот корневое сельское население по всему свету сразу стало неперспективным, поскольку оно «правое» – с неразвитым левым полушарием. Чуете, куда и откуда ветер дует? Это одна из самых древнейших матриц: «Каин – Авель».

– Подуйте еще, что-то я пока не врубилась, – попросила Марина.

– Человеческая история, – охотно пояснил Велемир Радомирович, – по сути, завершается той же сценой, с которой когда-то началась: высокоразвитый Каин-урбанист, построивший некогда первый город, добивает на поле Авеля. Логика подсказывает, что на роль Каина подходят именно англосаксы и иудейский народ, как первенец, а на роль Авеля – русский, как последний богоизбранный народ. Это метафизическое братоубийство мистическим образом соединяет начало с концом времен.

– Да что толковать о неизбежном и неотвратимом даже по Откровениям Иоанна Богослова! – усмехнулся Вадим.

– А вспомните провидческие картины Босха, который изобразил евронароды чудовищными карликами и уродцами. Брандту пришлось усадить их на «Корабль Дураков», чтоб с глаз долой, а Шпенглер показал им «Закат Европы». Дарвин «открыл», что все народы произошли от обезьяны Бога, и дал новую заповедь естественного отбора. Маркс подменил Благодать Божию деньгами и товаром. Ну а Фрейд лишил Отцовства и заменил разум на либидо – сексуальную энергию…

– Валяйте дальше, – сказала Марина, поскольку Велемир Радомирович на некоторое время замолчал.

Тут и он словно бы очнулся от своих мыслей:

 –Теперь доламывают словесное существо. А для чего, как вы думаете, планета вся опутана интернетом и электронно-информационными сетями? А человек стал подобно живому узлу связи всего со всем. Выдерни штепсель и посмотри – что станет с современным человеком? Весь его внутренний мир – этот первородный интернет – набит знаками, формами, формулами, а всё родное и вечное в нем задавлено вездесущим хаосом. Истинные связи разорваны, а взамен их создаются, сплетаются чужие, поверхностные, временные.

«Не надо было его тащить с собой в «Бакинский дворик», – подумал Вадим. – Ох, не надо. До добра это не доведет…».

– Состояние речи – это состояние мысли, – продолжал Велемир Радомирович. – И для жизни независимого государства, как Россия, необходим высокий уровень владения языком его граждан. А каков этот уровень сейчас? Я даже не беру мигрантов-гастарбайтеров, дворников из Средней Азии или абреков с Кавказа. Включите телевизор, послушайте дикторов, загляните в «желтую» гламурную газету, откройте массовую беллетристику или просто выйдете на улицу и послушайте. Состояние удручающее.

– Да уж, – согласился Вадим. – Но что же с супругой-то приключилось?

Хорошо хоть погода стояла отменная, жара уступила место легкой прохладе, темнеть только начинало, всё вокруг было тихо, спокойно и миролюбиво. Как в стародавние времена.

– Жена обождет, теперь уже ей спешить некуда, – осадил его Велемир Радомирович. Он остановился возле цветочного киоска, выбрал букет бордовых роз и преподнес Марине. И продолжил свою речь: – «Пастухи», чтобы стадо не разбежалось, а вело себя покорно, применяют сейчас информационное нейролингвистическое оружие. Мне эти методы хорошо знакомы, они существовали всегда, еще с добиблейских времен, только под разными названиями. Племенные вожди, жрецы, маги, знахари, – каждый использовал Слово к своей выгоде. Я выступал с лекциями об этом и в университетах России и практически на всех континентах. Пока меня не «запретили». Но это уже после гибели Лены.

– А как она поги… – начала было Марина, но Велемир Радомирович не дал её договорить.

– Запад, внедрив во все сферы нашей жизни невиданный, веками накопленный им моральный, да и физический разврат, нанес нам самый страшный в истории удар по русскому языку, по культуре, по образованию, по институтам семьи. А ведь семья – это колыбель народа. А язык – это сам народ и есть. Не случайно еще два века назад это были тождественные понятия.

Помолчав немного, он с горечью добавил:

– Вот меня и лишили семьи… Жены, которая была «моим народом», моим «языком»… Я занимаюсь цефалогенезом, антропологией, психологией, психолингвистикой, семиотикой, информатикой, много еще чем и о многом могу рассказать. Науке давно известно, что в языке содержится больше исторической и культурной информации о носителе, чем в самом народе, если «вживую» изучать его нравы, традиции, обычаи. Исследуя любой древнейший язык, можно восстановить-оживить образ его носителя-народа, след которого давно исчез в веках.

Телохранитель, шедший следом, прислушивался к его словам. Велемир Радомирович, надо признать, умел говорить и гипнотически завораживать слушателей, даром что нейролингвист. В вечерней летней тихой Москве, пока они шли по Садовому кольцу, чувствовалось благоухание цветов.

Велемир Радомирович остановился и повел рукой в сторону группы агрессивно настроенной молодежи, движущейся им навстречу. Они громко переговаривались, хохотали, толкали друг друга. Вадим поспешил утянуть Марину к краю тротуара, заблаговременно уступая дорогу еще не разыгравшемуся торнадо. А их спутник продолжал громко говорить, словно вызывая огонь на себя:

– Тела современных людей – это мировая свалка, помойка, геенна огненная, откуда квинтэссенция гниения и испарений поднимается в мозг, как в синтезатор-ассенизатор и воплотитель в жизнь главных идей и желаний плоти. Вот поглядите. Полюбуйтесь на них. Сытая жизнь для тела и бесконечных плотских удовольствий стала единственной целью и пределом мечтаний. Разве не так? Не дай себе засохнуть – их слоган. А мат-перемат? Послушайте их – эту юную поросль. Уже и дети в ясельках скоро начнут произносить первые слова, подражая своим родителям в обсценной лексике.

Отвязанная молодежь прошла мимо, не задев его. Очевидно, с помощью своих нейролингвистических фокусов он умел управлять и таким вот «торнадо». А может, просто на молодежь подействовали стальной блеск в глазах телохранителя и намеренно отодвинутая им пола пиджака, обнажившая наплечную кобуру с «пушкой».

– Что вы за рекламной тумбой прячетесь, идите сюда! – позвал Марину и Вадима Велемир Радомирович. – Суть этого нового неоязычества, о котором я говорю, заключается в том, что плоть человеческая обрела активный язык, который неудержимо тащит человека ко всякой твари вместо Творца. Несчастную молодежь уже превратили в последнее поколение живых смартфонов, через которые сам лукавый орет и прокачивает свою поп-механику. Это нововавилонское поколение. А неоязычество – это апокалиптическое торжество плоти, ее последний крик.

Они пошли дальше, и тут только Вадим тревожно спросил, чувствуя, что их против воли тянет вперед какая-то неведомая сила:

– А куда мы вообще идем-то?

– Да туда, куда выйдем! – с хитрой и даже, как показалось, коварной усмешкой ответил спутник, свалившийся на их головы черт знает зачем и откуда. Как посланник инфернального мира.

– Ну, хорошо. А причем тут ваша жена? – вновь напомнил уже вовсю загрустивший Вадим, представив себе, что эта вечерняя прогулка никогда не закончится, а странный, но интересный субъект отныне будет идти с ними по жизни до гробовой доски. Той, которую когда-то «натянул» на себя Святогор, а теперь вот, похоже, и Велемир Радомирович.

– Сейчас отвечу, – пообещал «инфернальный посланник». Но говорить стал опять про другое: – Национальность – это имя народа. Еще в начале двадцатого века русский этнопсихолог Овсянико-Куликовский говорил, что только слабоумные и идиоты лишены национальных признаков. Но верен и обратный силлогизм: человек, лишенный национальных признаков, попросту слабоумен и идиот. На Руси с давних времен, провожая родного человека в дальнюю дорогу, напутствовали: «Помни имя своё!». Имя народа – его священное наследие. Без имени – нет и именуемого. Вот и хотят превратить русских в недоделанных «россиян». Нам с преступным умыслом твердят, что русские люди всегда испокон веков были варварами, дикарями, колонизаторами, врывались в хутора, аулы, кишлаки, стойбища, сея коренным народам лишь смерть и разрушения.

– А разве не так? – наивно спросила Марина.

– А почему же тогда, замечу, они оставляли после себя школы, больницы, театры, музеи, университеты, фабрики и заводы? Русскую культуру, наконец, и русский язык. А это – важнейшие скрепы.

Выдержав еще одну паузы, достаточную для осмысления сказанного, Велемир Радомирович добавил:

 – Однако русский народ оказался самым живучим и эластичным в мире. Лишь за последние сто лет он пережил монархию, тоталитаризм, идеократию, социализм, теперь вот переваривает демократию с уклоном в дикий капитализм.

Некоторое время они шли молча.

– Так что же с вашей женой приключилось? – выбрав удобный момент, в который раз спросил Вадим.

После этого вопроса их спутник стал как-то зримо затухать – огонь в фальшфейере иссяк.

– Да, жена… – пробормотал он. – Это ведь тоже своеобразные поиски, вроде поисков Праязыка. Языка пропавшей жены. Помните, у Блока: «О Русь моя, жена моя!..». Тут нечто подобное. Русь без языка, жена тоже.

– Чего-то я совсем запутался, – признался Вадим. – Русь, жена, Праязык… Каша какая-то. Метафизическая. Так пропала ваша супруга на самом деле или всё это… аллегория?

– Нет. Пропала. Вместе с языком, – как-то невнятно отозвался мужчина.

– Расскажите о ней поподробнее, – попросила Марина.

– Что ж сказать? Больше всего на свете, кроме меня, смею надеяться, Лена любила свою химию, кино и горы. Вот горы-то её и погубили. Ну, и кино тоже, поскольку в 2002-м году она увязалась за съемочной группой Бодрова-младшего в Кармадонское ущелье в Северной Осетии. А так каждое лето ездила то на Урал, то на Памир, то еще куда. Сам-то я не ходок, оставался в Москве.

– Искали Праязык человечества, – съязвив, подсказал Вадим. – Конечно, где ж ему быть, как не в Южном Бутово или в Бирюлёво-Товарном? Оттуда всё и зародилось. Весь мат-перемат.

Велемир Радомирович юмор не оценил, ответил так:

– Так вот. Потянулась она, значит, за киношниками, звонила мне радостная из гостиницы во Владикавказе, говорила, что завтра, двадцатого сентября, идет в горы. А на следующий день, в двадцать часов пятнадцать минут с вершины двинулся ледник «Колка» – двести лет не трогался с места, а тут – на тебе! Да еще со скоростью триста метров в минуту. Высотой с несколько небоскребов.

– Как «Феррари»», – добавила Марина. Гоночные машины она также уважала.

– И всех разом накрыло. Всё ущелье. Льдом, камнями… Подсчитали, что погибло сто двадцать семь человек, через два года откопали тела лишь семнадцати. Лены среди них не было.

– Значит, официально она считается пропавшей без вести? – уточнил Вадим.

– Официально они все считаются погребенными под ледником, – ответил Велемир Радомирович. – Свидетельство о смерти мне не выдали, только справку. Тело-то не нашли. Но забыть Лену я не могу. Никогда.

– А зачем вам вообще надо разводиться? – задала очередной вопрос Марина. – Да еще задним числом. Уж коли вы ее так любите. Любили… – поправилась она.

– И буду любить, и помнить до конца жизни. Но это ненормальная ситуация. Любить мертвую всё же лучше, чем пропавшую в неизвестности. И это не какая-нибудь моя прихоть, с разводом. Она, Лена, как бы это потолковее объяснить?.. Она меня «не отпускает». Всё время рядом, будто наблюдает за мной, следит. Мне, видите ли, порою становится просто страшно. Боюсь даже, что сойду с ума.

«Уже сошел, и не только от поисков Праязыка», – подумал Вадим, но вслух спросил:

– Как это – "не отпускает"?

Помолчав, словно собираясь с силами, соломенный вдовец продолжил, вновь разгораясь, как фальшфейер:

– Сначала это были всего лишь метафизические, мистические ощущения её присутствия. Но вот неделю назад я поехал в городок Юрьевец, на Волге, на родину Андрея Тарковского. Один языковед, доктор наук, старенький, сказал мне, что там можно обнаружить некие древние артефакты, следы Праязыка. И дал рекомендации к человеку, старожилу Юрьевца, который мог мне помочь. Место там тихое, спокойное, самый большой разлив Волги. Да и мы с Леной в прошлом иногда ездили туда отдыхать. Нравилась церквушка на холме. Родник с какой-то чуть ли не живительной влагой. Словом, решил туда прокатиться. Совместить полезное с приятными воспоминаниями.

– Ну и? – подстегнул его Вадим, поскольку мужчина опять замол­чал, погрузившись в себя, как в подводную лодку. Только глаза-перископы уставились вперед. Велемир Радомирович очнулся.

– Приехал я вечером. Пустых номеров в старенькой гостинице как всегда на­валом. Она у них двухэтажная. Там мы всегда останавливались, хотя сейчас настроили и комфортных, супер-пупер. А можно и удобный домик или квартирку снять при желании. Но у меня-то такого желания не было. Я вообще человек неприхотливый, ношу, что привык, ем, что дадут, и сплю, где сон сморит. Где кровать да лампа. А сплю вообще мало, два-три часа в сутки.

– Это заметно, – сказала Марина. – Пуговицу бы вам пришить не мешало. Заняться, что ли?

– А сумеешь? – съехидничал Вадим. – Никогда не видел, чтобы ты что-то руками делала, дщерь бога Гламура.

– А ты – кислый офисный планктон, белый креативный воротничок, – тотчас откликнулась она.

– Не бранитесь, дети мои, – развел их Велемир Радомирович. – Успеете еще. И жениться, и развестись и снова жениться. Как Элизабет Тейлор с Ричардом Бартоном, не один раз. Так вот. В гостинице, как обычно, горячей воды не было. Мало того, холодной тоже.

– Это везде так, – вставил Вадим.

– Можно подумать, что ты много по стране ездишь, – возразила Марина. – Да ты дальше Садового кольца носа не кажешь. С Николиной горы на Смоленскую, и обратно, вот и весь твой маршрут.

– А ты? Давно ли в своем Олонце была? Как приехала в столицу три года назад, так из фитнес-клубов да фотосессий и не вылазишь. Тебе ли знать, чем живет провинция?

– Я-то хоть корнями к земле ближе, а ты – к асфальту!

– Иной асфальт чернозема стоит.

– Ах, так?

– Хватит вам! – вновь остановил их «старший по званию». – Интересная у вас в скором времени семейная жизнь начнется. Не соскучитесь. Даже по-доброму завидую. У нас-то с Леной как-то всё без особых ссор обходилось. Пресновато. Хотя конфликты случались. Ну, ладно, слушайте дальше. Тут-то самое главное и начинается.

– Наконец-то! – хмыкнул Вадим.

– Присядем? – предложил Велемир Радомирович, кивнув на уютную лавочку, спрятавшуюся среди кустарника на Цветном бульваре. А телохранитель устроился неподалеку.

– Итак, заселившись в гостиницу, я стал думать, как бы скоротать вечерок? Время было позднее, не до встреч с местным старожилом-артефактом, который наверняка спит лучшую часть светового дня. Отложил до утра. Честно говоря, я уже начинал слегка разочаровываться в своей поездке. Ну, какие следы Праязыка можно обнаружить в Юрьевце? Хотя как сказать… Как сказать… – повторил мужчина, задумавшись на короткое время. Потом увлеченно продолжил:

– Вот, скажем, еще в 1961 году в Трансильвании, на родине Дракулы, в маленьком румынском поселении Тэртерия археологи обнаружили сенсационную находку. Она поломала вековые устои в отношении Праязыка и имела поистине поворотное значение в лингвистике. А случилось вот что. Археологи нашли три крохотные глиняные таблички с пиктографическими изображениями. И они оказались на тысячи лет древнее шумерских из Месопотамии. А ведь многие ученые считали именно шумеров изобретателями всего на свете, в том числе и древнего первого языка. Оставалось только гадать: каким образом почти за семь тысяч лет, да еще далеко за пределами прославленных древневосточных цивилизаций, очутились вдруг древнейшие на сегодняшний день в истории человечества письмена? Датируемые с помощью изотопных анализов четвертым тысячелетием до нашей эры. Ну-ка, кто из вас ответит?

– Никто, – обреченно отозвался Вадим, поняв, что Велемир Радомирович вновь оседлал своего любимого «конька» и остановить его нет никакой возможности. Но Марине нравилось всё таинственное, поэтому она еще и пришпорила эту «лошадку», задав провокационный вопрос:

– Шумеры ведь, насколько я помню, были инопланетяне, прилетели к нам с какой-то планеты?

– С планеты Нибуру, – уточнил мужчина и улыбнулся: – Но вы не можете этого помнить, поскольку были тогда еще слишком малы.

– Ну не настолько, на тот момент уже двести с гаком исполнилось, – возразила Марина.

– Тогда вы должны помнить и две другие не менее загадочные цивилизации, возникшие чуть позднее. «Чуть», разумеется, по историческим меркам: каких-то семьсот-тысячу лет спустя. Древнеегипетскую – в долине Нила в 3100 году до нашей эры и древнеиндийскую – в долине Инда. И обе они, несомненно, испытали на себе сильнейшее влияние Шумера, удивительные достижения которого потрясают воображение современного человека до сих пор. Ведь шумеры стали первооткрывателями почти в сорока сферах человеческой деятельности. И это притом, что подобные знания не были нужны людям на заре цивилизации. Загадка? Еще какая. Более того, зародившаяся шесть тысяч лет назад цивилизация Шумера так же внезапно и таинственно исчезла.

– А может быть, они – действительно инопланетяне? – спросила Марина.

– Такая версия невольно всплывает у многих исследователей этой цивилизации. И это вполне естественно, поскольку подобное объяснение самое простое. Откуда у древнего народа были такие потрясающие знания? Именно с этой планеты, как прочли в шумерских текстах, на Землю пришли анунаки, "сошедшие с небес на Землю" примерно 445 тысяч лет назад. Причем, «сходили» не один раз, а регулярно каждые 3600 лет. Кстати, скоро опять «сойдут», поскольку цикл из этих очередных 3600 лет вот-вот закончится.

– И что же нас ждет? – поинтересовался Вадим.

– Ничего хорошего, – ответил Велемир Радомирович. – А может… Черт его знает! Я, право, не в курсе. Вопрос не ко мне. Однако некоторые всерьез считают, что анунакам было нужно золото. Как защита от радиации. Его они обнаружили на седьмой планете нашей Вселенной, то есть на Земле, и отрядили на нее первую экспедицию. Сначала они безуспешно пытались добывать драгоценный металл из вод Персидского залива, а потом взялись за разработки шахт в Юго-Восточной Африке. Около 300 тысяч лет назад анунаки, работавшие на золотодобыче, устали от тяжелой работы и подняли мятеж. Тогда инопланетные ученые с помощью генетических манипуляций создали специальных работников – хомо сапиенс. То есть нас.

– Из обезьян слепили людей. Теория Дарвина полностью подтверждается, – торжественно заявил Вадим.

– Ну, для кого как, – ответил Велемир Радомирович. – Есть же еще и божественная история. Она мне как-то ближе. А по этой теории инопланетяне наделили «новоделов» своими знаниями и умениями. Постепенно произошло слияние двух цивилизаций – земной и инопланетной, у хомо сапиенс и анунаков появились общие дети. Это всего лишь уфологическая версия, весьма, надо признать, любопытная. Но вот что странно. Современные археологические исследования подтвердили, что в Южной Африке в период каменного века действительно велись горнодобывающие работы. Фантастика! Но археологи открыли обширные золотодобывающие шахты глубиной до 20 метров и определили возраст шахт – от 80 до 100 тысяч лет! Кстати, легенды племени зулу гласят, что в этих шахтах работали рабы из плоти и крови, искусственно созданные "первыми людьми".

– Типа таджиков-дворников, – совсем не толерантно вырвалось у Марины.

Вадим погрозил ей пальцем, а Велемир Радомирович продолжил:

– Но меня, как нейролингвиста, интересует, прежде всего, вопрос: являлись ли шумеры создателями письменности? То есть, были ли они и тут первыми? Можно ли считать их родину – местом искомого Праязыка?

Вадим вновь заскучал, его от всей этой «лишней» информации коробило. А Марине нравилось. Она словно бы восполняла недостаток знаний, полученных в двух университетах. Хотя, по правде говоря, дипломы о высшем образовании попросту купила, как это теперь делали многие, да, практически, все.

– Шумеры создали уникальную форму письменности – клинопись. Шумерские письмена позволили ученым проследить сложный путь превращения знаков-рисунков в фонетические знаки, в знаки подлинного письма, передающего звуковую речь. Но это не то. Не Праязык человечества.

– А в чем проблема-то? – устало спросил Вадим.

– Сейчас там, в долине Тигра и Евфрата, звучит арабская речь. Но это совсем не та речь, на которой разговаривали шумеры. Две тысячи лет назад тут говорили по-арамейски. А если «отсчитать» еще две тысячи лет от нашей эры, то «столкнемся» здесь уже с аккадской речью. До нас дошло большое число «глиняных книг», обожженных табличек, покрытых рисуночными письменами. А исследования последних лет – археологические, лингвистические, антропологические – показали, что не шумеры были аборигенами Двуречья. Таким образом, цивилизация в Двуречье – дело рук не шумеров, а их предшественников "протошумеров".

– Это еще что за птицы?

Голос, как ни странно, принадлежал телохранителю, который стоял возле лавочки. О нем они все как-то и позабыли. Но безъязыкое «существо» тоже вдруг оказалось живым человеком.

– Да ты присаживайся, – пригласил Велемир Радомирович и начал охотно объяснять: – Обычно приставка "прото" употребляется в смысле ""первые", "ранние", "самые первые". Однако предшественники шумеров говорили не по-шумерски, их язык был иным. Поэтому в науке принято другое наименование творцов древнейшей цивилизации Двуречья. По времени возникновения она до недавних пор являлась самой ранней цивилизацией на нашей планете. По имени холма, где впервые эта цивилизация была обнаружена и который по-арабски называется "Эль-Убайд". Их называют "убаидцами". Происхождение убаидцев до сих пор остается загадочным. Дело в том, что «люди убаидской культуры» как-то сразу и внезапно осваивают плодородные земли низовьев Тигра и Евфрата, основывают здесь первые поселки, которые позднее вырастут в знаменитые шумерские города. Эти пришельцы предстают перед нами с самого начала как носители высокоразвитой культуры.

– Кто же они? – спросил любопытный телохранитель.

Получив пополнение аудитории, нейролингвист словно бы обрел «второе дыхание»:

– Поскольку первыми создателями цивилизации Двуречья были убаидцы, можно употребить термин "убаидская", говоря о древнейшей системе письма, существовавшей в Двуречье еще до появления там шумеров. Но ведь и убаидцы также являются пришлыми в долине Тигра и Евфрата. Вот ведь в чем загвоздка! До них тут существовала иная очень примитивная культура. Стало быть, не в Двуречье, а в ином месте надо искать истоки "убаидского письма", некое еще более древнее "протописьмо"…

– Это как матрешка в матрешке, – заметил телохранитель.

– Да, пожалуй. Есть такой нейролингвистический прием, чтобы запутать, – согласился Велемир Радомирович. – От этого "протописьма" отделилось письмо убаидцев, когда они пришли из некоего Центра Х на юг Двуречья. Вторая ветвь дала начало протоиндийскому письму, а третья – протоэламскому. Помимо трех самых известных цивилизаций Древнего Востока – Двуречья, Египта и Индостана существовала еще одна, не менее древняя, но гораздо менее известная – эламская. Об Эламе знают удивительно мало, а между тем здесь, в горных областях Ирана, были раскопаны древнейшие города, шедевры изобразительного искусства, обнаружены загадочные письмена, которые до сих пока еще не расшифрованы.

Тут терпение Вадима наконец-то лопнуло. Не выдержав более, он в сердцах бросил:

– Может, хватит уже о хуймерах, ебаидцах и прочей лабуде? Вы уж определитесь, что ищете: Центр Х, Праязык или свою жену?

– И то, и другое, и третье, всё имеет для меня огромное значение, – невнятно отозвался Велемир Радомирович, ничуть, впрочем, не обидевшись. И добавил: – Но вы правы. Прибьемся течением времени вновь к Юрьевцу. Итак, заселившись в гостиницу, я решил, чтобы не скучать в одиночестве, скоротать вечерок в обществе шуйской водки. Кстати, очень неплохая. Рекомендую, ежели будете в тех краях.

– Я текилу предпочитаю, – заявила Марина.

– Отрава, – тотчас же возразил Вадим.

– Сам ты «отрава», – последовало в ответ.

– Зато не палёнка, как некоторые.

– Ах, так?!

– Слышала бы ваши ссоры Лена! – с какой-то грустью вмешался в их раз­говор Велемир Радомирович.

Жениху с невестой стало немного стыдно: тут о святых воспоминаниях, о великих цивилизациях, о Праязыке человечества, а они – про некачественный алкоголь.

– Продолжайте, – кашлянул Вадим.

– Продолжаю. Администраторша в гостинице намекнула мне, когда я заполнял листок, что можно скрасить одиночество и "другим спо­собом". Ну, вы меня понимаете.

– Интим-услуги с широким выбором местных мулаток? – спросила Марина.

– Вот именно. Работы-то как таковой ни у кого нет, особенно, у женского пола. Мужики пьют, женщины... Ну, словом, я отправился в супермаркет за продуктами. Вернулся в номер, стал ре­зать хлеб и колбасу. И тут вдруг обнаружил на столе записку. Послание. Когда я уходил, его не было. Значит, появилось только что. Листок бумаги, сложенный пополам. Я развернул. И, поверьте, едва не упал со стула.

Велемир Радомирович полез в карман, порылся и вытащил на свет листок бумаги, вырванный, судя по всему, из блокнота.

– Вот, сами смотрите.

Марина взяла листок двумя пальчиками, как ядовитую гадюку, и зачитала вслух:

– «Я ищу тебя! Где ты? Твоя жена Лена».

– Это ее почерк, – добавил Велемир Радомирович.

– Точно? – спросил Вадим.

– Я сличал потом с другими ее письмами.

– Все равно нужна графологическая почерковедческая экспертиза.

– Уже делается. Но суть в другом. Даже если это высококачественная подделка, то кому и за­чем понадобилось так страшно шутить? А если не подделка, то... еще страшнее.

Теперь уже Вадим начал исследовать записку со всех сторон, даже зачем-то обнюхал ее, чуть ли не попробовал на зуб, и вернул владельцу.

– Да, действительно очень странно, – сделал вывод юрист, переглянувшись со своей невестой. Та согласно пожала плечиками.

– А что, если это посланнице предназначалось вовсе и не вам? – предположила она. – Ну, давайте рассуждать так. Приехала в Юрьевец какая-то Лена, не ваша. Ждет мужа. Номером ошиблась. Почерк у нее похож. Все женщины пишут почти одинаково аккуратно и старательно. Не дождалась – уехала. Вот вам и вся разгадка.

Велемир Радомирович недовольно хмыкнул.

– Если бы так! Я сверялся у администраторши. В гостинице, кроме меня, за последние сутки останавливались только несколько человек. Одна громадная тетка с выводком детей из Самары. Ивановская пожилая чета, почти безъязыкая. И пара бездельников с Чебоксар, транзитных. Никаких Лен не было и в помине.

– Что же было потом? – спросил Вадим. – Ведь на этом, как я понимаю, история не закончилась? Выпили вы, в конце концов, шуйскую водку или нет? И в одиночестве или в компании с дамой?

– А что мне оставалось? – мужчина усмехнулся. – Понимаете, после того, как я прочитал записку, мне уже повсюду стала мерещиться она. Подойду к окну, отдерну занавеску – на улице стоит женская фигура... А это просто фонарный столб. Слышу шаги в коридоре. Открываю дверь – ни­кого. Кто-то тихо постукивает за стенкой. Иду к администраторше, требую открыть соседний номер. Он пуст. Словом, начиналось какое-то тихое помешательство. Нервы совсем разболтались от всей этой чер­товщины.

– Представляю, – сочувственно произнесла Марина. – Я бы, наверное, просто сбежала.

– А я бы в хлам напился, – предложил свое решение данной проблемы Вадим.

– Я сделал и то, и другое, – ответил Велемир Радомирович. – Сначала я крепко принял на грудь, а потом, пообщавшись с местной публикой, пустился в затяжные бега. Но всё это было потом. Пока же я собирал вещи и чего-то ждал. Надо было уходить, я понимал это, но продолжал сидеть в номере. Порывался вскочить, а ноги делались как ватные. Я мысленно прокручивал в голове всю свою жизнь с Леной. Мне думалось, что это действительно она написала записку. Яви­лась с того света. Но с какой целью?

– Ну, это вы... слишком, – неуверенно возразил Вадим.

– Я ведь отчасти мистик. Однако, что-то мы тут, друзья мои, засиделись. Встали – пошли.

И они продолжили путь к Трубной площади. Марине смертельно хотелось дослушать сказки «новой Шахерезады» до конца. А Вадим нервничал всё больше и больше. Но времени впереди было еще много. Особо торопиться некуда. Так, по край­ней мере, казалось и Вадиму, и Марине. Они не знали еще и не могли знать, что всё только начинается. Что остаться наедине удастся уже не скоро. Что они уже втянуты в некий раскручивающийся маховик событий. И события эти коснутся не только каждого из них или Велемира Радомировича, возникшего на их безоблачном горизонте, как метеорит возмездия, но многих и многих, близких и совсем чужих.

– А дальше? – потребовала Марина.

– Дверь в номер открылась, в проёме обрисовалась женская фигура, силуэтом напоминающая Лену, и я потерял сознание, шмякнувшись лицом в пол. «Мордой», как выразилась эта фигура потом.

Некоторое время они шли молча. Обдумывали сказанное.

– Пришли, – произнес вдруг "посланник с Нибуру», останавли­ваясь у дома с башенками.

      

 

Глава четвёртая

ДВА ДНЯ НАЗАД

 

Погони за своей спиной он больше не чувствовал. Да и была ли она вообще, не пригрезилась ли в разгоряченной и поплывшей от самогона голове? Велемир добрел по вязкому песку до пляжной отмели. Здесь он когда-то загорал с Леной, они кормили хлебными крошками мальков, купались. Но уже тогда на берегу было очень много снулой рыбы. Волга умирала, и всё что в её водах тоже.

Подумав, Велемир стал раздеваться. Альма присела рядышком, с любопытством наблю­дая за ним: что еще выкинет? Уж не топиться ли собрался? Если так, то это надо делать подальше, у валунов, где и глубже и течение по­круче. Там, знала собака, и муж Лены, белой вдовы с кладбища, утоп.

Велемир сбросил с себя всё, кроме трусов. Потом, поглядев вокруг, снял и их тоже. Утренняя свежесть и ветерок с реки приятно холодили вспо­тевшее тело. Сложив всю одежду на округлый камень, он пошел в воду. Почти по ней, как блаженный Симон Юрьевецкий. Но здесь было совсем мелко, по щиколотку. Да святого бы из него и не вышло. Рано еще.

Пройдя несколько метров, Велемир попробовал окунуться, но в воде стало настолько холодно, что защемило сердце, и он поспешил выскочить обратно на берег. Аль­ма, словно ждала этого, сразу затявкала, будто поздравляла с возвращением к жизни. А он вдруг представил себе, как плывет по течению реки, раздувшийся, словно бревно, с уставившимися в синее небо мертвыми глазами. Картина была столь отвратительной, что он чертыхнулся, а потом еще и наступил босой ступней на бутылочный осколок.

– Вот сволочи! – совсем разъярился он. – Где пьют, там и гадят. Как англичанки. Скрипалей на них нет!

Допрыгав на одной ноге до камня, Велемир попытался в позе «мальчика, вынимающего занозу» высосать из ранки кровь. Когда с этими манипуляциями было покончено, он принял другую скульптурную композицию – роденовского мыслителя. Голый человек, подперев скулу кулаком, сидел на берегу реки и глядел на текущие воды. О чём он думал? О Лене, конечно. И теперь, казалось, вовсе окаменел. А собака легла рядом, у его ног.

Размышления Велемира прервало появление длинного, жилистого, загорелого до черноты человека в плавках и с вафельным полотенцем на плече. Ступал он бесшумно, был похож на скру­ченный темный провод, а рыжая голова отливала золотом, как клемма.

«Наверное, это и есть здешний знаменитый электрик с насосной станции», – догадался Велемир. Просто никто иной такую «электрическую» внешность иметь не мог.

– Доброе утро! – приветливо сказал мужчина, мимоходом взглянув на «мыслителя».

– И вам не хворать, – отозвался Велемир, натягивая трусы. – А вы, часом, не местный Тесла?

Электрик не расслышал, плавки сбросил и с разбегу кинулся в воду. И, самое удивитель­ное – поплыл! Видно, знал тут какое-то глубокое место, где можно было не опасаться зацепиться брюхом за дно. Велемир с любопытством наблюдал за его фырканьем. «Как же его величали, там, в гостинице?» – вспоминал он. Добравшись до бакена, мужчина повернул обратно. Вылез на берег и начал тотчас же растираться, поминутно отплевываясь.

– Погода-то, погода какая, а? – радостно сообщил он.

– А какая? – спросил Велемир.

– Ну-у... Это вам не вчера.

– А вчера – что?

– Не то.

– Вот и я так думаю, – согласился Велемир. – А завтра?

– Тоже, – уверенно ответил мужчина.

– Интересный вы человек, Максим Иванович, глубоко роете.

– Вы меня знаете?

– Наслышан. А я вот Велемир Радомирович.

– И я о вас в курсе, – явно соврал электрик, из вежливости. А может быть, и вправду знал что-то. – Рад познакомиться.

И он тут же приступил к физическим упражнениям. Стал выбрасывать в стороны длинные руки, сгибаться пополам, приседать и подпрыги­вать. Альма смотрела на него с беспокойным интересом: с ума сошел, что ли? Ведь лежать или сидеть гораздо удобнее и приятней. Но, очевидно, для электрика это были ежедневные процедуры. «Человек, так энергично заботящийся о своем здоровье, дол­го не проживет», – подумалось Велемиру. Любые лишние перемещения тела в пространстве, укорачивает отпущенное этому телу время. Износ металла, закон физики. Ему становилось всё более и более любопытно.

– На завтрак мы что едим? – зачем-то спросил Велемир.

– Овсянка, яйцо всмятку, стакан молока, – охотно отрапорто­вал Максим Иванович. – Самая полезная пища. И, разумеется, без соли. А хлеб лучше всего слегка поджарить. И без масла.

– Так я и думал, – кивнул Велемир. – Курение?

– Ну что вы! Яд.

– Тогда об алкоголе и не спрашиваю.

– Нет, выпить немного можно. Но исключительно хорошего виног­радного вина.

Электрик стал отжиматься на песке.

– Секс? – продолжил допрос Велемир.

– Обязательно. Три раза в неделю.

Физкультурника, казалось, не смущали подобные вопросы. Он словно бы интервью давал заезжему журналисту.

– Почему не четыре?

– Совесть не позволяет, – изменяя своим шаблонным фразам, ответил электрик. Велемир не стал допытываться: ну, не позволяет – так не позволяет, может, чрез­мерно совестливый человек, электрики все такие, под напряжением работают.

– А вы, значит, приезжий? – теперь сам Максим Иванович задал наводящий вопрос.

– Забредший, – ответил Велемир. И добавил, поправив: – Заблудший.

– Бывает. А к кому?

– Пока еще точно не знаю. Не решил. Время покажет.

– Это вы верно заметили. Ну, когда покажет, тогда меня кликните, я приду, сниму показания со счетчика.

«Эге! А он тоже далеко не так прост, как и все тут. Здесь дураков нет, – подумал Велемир. – А чего ты ждал? Барин приехал к своим вассалам? Загордились там, в своих столицах…».

– Обязательно кликну.

Электрик стал глубоко вды­хать и выдыхать воздух, вентилируя легкие. Затем начался бег на месте. Потом опять дыхательная гимнастика.

– А Ирина, часом, не к вам приехала? – спросил вдруг Велемир в лоб, пока тот не успел отдышаться.

– Вы и о ней знаете? Ко мне, к кому же еще.

Максима Ивановича, казалось, ничто взять не могло. Никакие допросы с пристрастием или подковырки. Он протянул Велемиру руку и сказал на прощанье:

– Всё, ушел. Режим, работа. Вы заходите сегодня вечерком. Поужинаем, поболтаем.

– Спасибо, непременно, – ответил московский гость, уже не уверенный здесь ни в чем.

Сам он тоже поднялся с камня, облачился в свою одёжу и, в сопровождении юрьевецкой волчицы, побрел наугад, куда глаза глядят. Альма будто обрела в нем хозяина. Может, чувствовала что-то близкое, родное. Ведь она потеряла своих щенят, а он – жену. И никого уже не вернешь. Но собака не фамильярничала, дели­катно держалась чуть позади, не лезла со своими пёсьими повадка­ми на брудершафт. Хотя и хотелось.

Они поднялись на косогор, прошлись вдоль ветхого деревянного заборчика, спустились по крутой улице вниз, а потом вновь начался подъем, едва ли не под прямым углом к небу. «Просто какое-то хождение для мытарей», – подумалось Велемиру. Холмистая местность. И как здесь люди живут? «А вот так и живут, – ответил он сам себе, – в трудах и тяжбах».

А на вершине пирамидальной горы стояла церковь. С какими-то хозяйственными пристройками. Судя по всему, храм был древний, века семнадцатого. Стены выбеленные, с синевой, купол сияет. А вот тяжелая массивная дверь открывалась плохо, негостеприимно. Не всякой старушке под силу. Путь к Богу не прост.

Велемир сначала даже подумал, что врата заперты. Раз подергал, другой, а на третий все-таки с трудом, но отворил. Перекрестившись, во­шел внутрь. Свет чуть падал из верхних оконцев, ни одной свечи не горело, но храм не был пуст. Да это и понятно. Даже если бы никого не было. А тут сразу два человека сидели на скамеечке у правого придела и тихо разговаривали. Солнечный луч как раз лежал у их ног. Один был стар, сед и длиннобород, другой – моложав, модно стрижен и даже молодцеват. Этот и бросил раздраженно в сторону Велемира:

– Закрыто еще! – словно тот вошел в продовольственный магазин за водкой. В неурочное время.

Велемир повернулся, чтобы уйти, поскольку «покупать», после такого приветливого приёма, ничего не собирался.

– Да пусть, – остановил его другой голос, мягкий, принадлежавший старику-патриарху. – Пусть помолится.

– Спасибо, батюшка, – поблагодарил его Велемир.

– Батюшка здесь – я! – еще более раздраженно откликнулся модник. Ранний прихожанин явно вызывал у него какую-то неприязнь.

– А я всего лишь мирянин, – улыбнулся старик. Волосы его ниспадали до плеч, были такие же серебристые, как и борода. Оба человека были в цивильной одежде, поэтому сразу и не разберешь. Но молодой никак не походил на священника, наверное, только что из семинарии. И говорил рез­ко, и смотрел косо. Вот и сейчас сердито добавил:

– Службы сегодня не будет. Молитесь поскорее да уходите.

Как будто Велемир где-то перешел ему дорогу, или втайне намере­вался занять его место в приходе. Даже прошла охота приложиться к иконам, разглядеть помещенные на стенах образа. Отворить душу после вчерашнего бультерьеро и покаяться. Украсть он сюда пришел, что ли?

– В такой спешке я молиться наотрез отказываюсь, – заявил Велемир.

– Ваше дело, – усмехнулся иерей. – Вам и отвечать.

И опять сказано было грубовато, с нажимом каким-то, дескать, чего тогда приперся-то? Вали отсюда. Но тут в дело вмешался бла­гообразный старичок, действительно очень похожий на ветхозаветного пророка:

– Если бы не пришел и не говорил им, если бы не сотворил меж­ду ними дел, каких никто другой не делал, то не имели бы греха, а теперь и видели, и не имеют извинения, и как убегут от осуж­дения, как?..

– Чего? – спросили они оба одновременно. Несколько растерявшись.

А старец, вроде бы даже подхихикнув, пояснил:

– Это из Библии. О свободе воли. Господу не нужны послушные заводные игрунки, пусть и любящие его. Любовь не может быть по принуждению. Но почему тогда познание добра и зла, а оно априори греховно, неразрывно связано со свободой воли?

Молодой поп и Велемир молчали, словно нерадивые ученики на уроке пения. Скорее, от неожиданного напора старца, чем от собственной бестолковости. А священнослужитель вообще уж наверняка должен был бы давно привыкнуть к манерам своего «мирянина».

– И что? – еще строже повторил юрьевецкий пророк. – И где теперь эта истинная любовь вместе со свободой воли? Вот и спрашиваю вас: как убежите от осуждения, когда посылают к вам пророков и мудрецов, а вы их гоните из города в город и убиваете в храмах и синагогах, в мечетях и молельных домах, прямо на жертвенниках. О, Иерусалим! – возвысил он голос: – О, тайна беззакония твоя! Отец лжи всюду. И как? И как, спрашиваю я? Отвечать!

Велемир достал из кармана платок, вытер вспотевший лоб (хотя в церкви было довольно прохладно) и тихо спросил у священника:

– Он что: сумасшедший?

– Сам ты это слово, – отозвался тот.

Велемир вновь не понимал: что происходит, где он находится и куда вообще попал? Повторение вчерашней фантасмагории. Только на ином уровне. Молодой поп робко молчит и слушает словесные кривляния этого местного юродивого. А тот наслаждается Словом. Языкастый дедушка. Кто из них тут благочинный? «И зачем мне весь этот «односторонний диспут»? Старик-то даже поболтливее меня будет. Тоже с нейролингвистическими способностями, не иначе», – раздумывал Велемир.

– О, сыновья и дщери земные, порождения ехидны, псы и волчицы поганые, захлебнувшиеся собственной блевотой! Пошто сало жрёте? Племя крысиное, слуги бесовские, наложницы сатаны!.. – завыл тут блаженный.

Велемир, не слушая его больше, подумал: «Чего он пургу какую-то гонит?». Старик сейчас нравился ему еще меньше, чем поп, который как-то плотоядно улыбался, словно сосал ириску. Он был слишком уж краснощеким и здоровым, прямо кровь с молоком, бабы таких лю­бят. Наверняка своей попадье изменяет налево и направо. Тот еще кобель в рясе.

А слова приволжского новоявленного расстриги Илиодора летали вокруг них, как тополиный пух, назойливо забиваясь в нос и уши. Когда старчик на минутку прервался, Велемир задал младому попу давно томивший его вопрос:

– А это не к тебе Ирина приехала?

– Какая еще Ирина? – поморщился иерей.

– Тебе, отец, лучше знать.

– Не ведаю я никакой Ирины.

– Уж будто. А если подумаем? – откуда-то у него вдруг проявилась ухватка прожженного следака: – Если в мозгах пошарим? Все уже в городе ведают, а он – нет. Брось. Чего запираться? Не надо. Помощь следствию смягчает наказание. Да и попадья уже в курсе. А ты всё в несознанке.

– Да я... – начал было оправдываться поп, совершенно обескуражившись от такого подлого напора, но тут его прервал «библейский патриарх», ласково так сообщив:

– Это – ко мне. Ирина то есть. Разрешите представиться: Ферапонтов, директор средней школы. Матвей Яковлевич. По совместитель­ству – учитель истории, русского языка, литературы, физики, географии и математики. Словом, всего на свете. Еще и сплясать могу. Хотите?

– Нет, не хочу!

– А вас как?

– Никак, – зачем-то огрызнулся Велемир, но тотчас поправился, поскольку стал видеть в директоре объект для исследования: – Радомир Велемирович, вот как. Можно и наоборот.

Он вспомнил, зачем приехал в Юрьевец. Да ведь к этому Ферапонтову же! К этому вот артефакту. К нему и дали рекомендации академики из Москвы по поводу Праязыка.

– Я наоборот буду, если не возражаете.

– Да как угодно. Имя – не клеймо на лбу. Стереть – что плюнуть. А можно с вами поговорить наедине? По сугубо важному делу.

– Можно, – охотно кивнул старик и поглядел на часы. – Только сейчас я в школу, она рядышком, а после уроков – милости просим. Часикам к двенадцати.

– Ночи? – почему-то решил Велемир.

Директор, учитель, пророк и артефакт в одном сосуде засмеялся.

– В полдень, юноша, в полдень, – сказал он и, кивнув священнику, засеменил к выходу.

– Да юноше-то уже сорок семь будет, – бросил ему вдогонку Велемир.

– А это не важно, – ответил за Ферапонтова поп. – Он всех принимает. Вы и ко мне заходите.

– Зайду-с. Время выпадет. Я тут, кажется, надолго.

И Велемир, перекрестившись, также не стал здесь больше задерживаться, провожаемый не­дружелюбным взглядом. Но на выходе из храма солнце встретило его радостным сияющим светом. И на душе как-то сразу полегчало. Всё хорошо, жизнь прекрасна. Надо только к ней привыкнуть и разобраться, что к чему. И он решил догнать Ферапонтова, но того и след простыл. Шустрый оказался старичок. Будто растворился в воздухе. Да и школы никакой поблизости не было видно.

«Ладно, – подумал нейролингвист. – Найду. Коли назначено в двенадцать, в полдень и явлюсь, как тень отца Гамлета. Не отвертится!». Потом Велемир вспомнил, что сегодня, кажется, второе июля, воскресенье, да и вообще лето. Какие, к черту, уроки? Каникулы же. Чего он там преподает и кому? Крысиную азбуку мышам? Велемир посмотрел на Альму, но та не отве­тила, виновато вильнув хвостом.

Зато он опять услышал какой-то противный, ржавый скрип инвалидной коляски. Собственно, этот звук преследовал его всю дорогу – от берега Волги до церкви, мерещился на каждом углу. Потому-то он и нырнул в храм. Теперь вот снова, тот же скрип. Самой коляски не было видно, а смычком по «скрипке», как плохой и даже отвратительный музыкант, кто-то периодически водил.

«Выслеживают! – решил Велемир. – Надо уходить… в баню». Почему именно в баню, он не знал, но чувствовал, что это самое верное средство от преследования. А впрочем, даже логично: среди голых тел и зате­ряться легче. К тому же, все равно нужно было смыть липкий ночной пот. Уж если не удалось полноценно окунуться в великую русскую реку, то хоть поплескается в шайке. А вот почему его продолжает преследовать другая «шайка» – на этот вопрос у Велемира ответа не бы­ло.

Первым делом он проверил в карманах наличные. Основная сумма у него была припрятана в бритвенном приборе, но тот остался в гостиничном номере. Не возвращаться же себе «на погибель»? Но несколько тысчонок рублей все же набралась. Хватит и на баню, и на колбасу. Только сейчас он вдруг почувствовал зверский аппетит. Даже засосало в желудке, словно там включился пылесос вместе с полотером. Велемир подхватил с земли корявую палку – так, на всякий случай, и заша­гал вниз по склону. Где-то тут должен был быть супермаркет либо просто продуктовый магазин...

Он нашел его через несколько кварталов. Редкие прохожие с провинциальной приветливостью улыбались ему, а на душе у Велемира становилось всё спокойнее и даже веселее. Если бы не этот проклятый скрип колеса, который постоянно настораживал и заставлял крепче сжимать в руке осиновый кол. А так городок вполне милый и гостеприимный.

Выбеленный лабаз с яркой вывеской носил малопонятное назва­ние – "Дары Хилендара", но ниже были нарисованы кочан капусты, яблоко и селедка. Велемир резво вошел внутрь и, не снижая скорости, спросил у загорелого носатого продавца, то ли армянина, то ли грека:

– Хот-доги есть?

– Есть, есть, – ответил тот, и в свою очередь поинтересовался: – А дрын зачэм?

Велемир оперся на свою палицу и задал новый вопрос:

– Хилендар – это в Турции?

– Афон, – обиделся продавец. – У нас всэ продукты монастыр­скыи, с грядок.

– Сельдь тоже?

– Даже хлэб ручного замэса, – кивнул носатый. Он был в белом фартуке, но с какими-то грязными красноватыми разводами. Мясо в подсобке рубил, что ли?

– Тогда просто сосисок, полкило, – сказал Велемир, присматриваясь к товарам. – Или докторской.

Продавец сноровисто махнул тесаком по батону колбасы, бросил половинку на весы.

– Исключительная точность, аж снайпер, – похвалил Велемир. – В Карабахе не воевали? Дырки в головах не делали?

– Могу прэдложить свэжую брынзу, – отозвался греко-армянин. – Бу­дэтэ?

– Буду. И бородинского.

– Пыво? – угадал тайное желание Велемира продавец.

– А как же! Три бутылки. Самого дорогого. Одну открыть. Всё остальное сложить в пакет. И медленно передать мне. Вторую руку держать на виду.

На его придурливость лабазник перестал обращать внимания. А может не всё понимал по-русски. Он выполнил указания покупателя и назвал цену.

– Когда у вас баня открывается? – спросил Велемир, расплачиваясь.

– В восем. Ужэ работаыт. Што ыщо?

– Ышо вот что. Женщину тут одну не видели? Приезжая. Светлово­лосая. Симпатичная такая. С родинкой на щеке. Зовут Ирина. И, часом, не к тебе ли она и приехала?

– Зачэм ко мнэ? У мэнэ жэна, дэти. Она к учытэлю, Фэрапонту. Вмэсте вчэра прыходыли. Балык взяли, шампанско. А што? Ыщите?

– Ыщу, родной, ыщу. Кажись, уже нашел.

Велемир вышел из магазина, сел на скамеечку возле лабаза и начал рассуждать. Попутно откусывал колбасу и делился ею с Альмой. Насчет родинки он задал армянину вопрос наугад, но, судя по всему, попал в точку. У обеих сестер, его Лены и Ирины, были одинаковые родинки. В одном и том же месте, на левой щеке, где ямочка. Генетическая наследственность.

Конечно, это невероятно, чтобы Ирина из Германии приехала сюда, но чем черт не шутит! А если… действительно сюда, в Юрьевец, то что же получается? Проведать могилу Лены? Бред какой-то. Она ведь покоится под многометровой толщей ледника «Колка» в Кармадонском ущелье. Или сумела выбраться? Проще сразу сойти с ума, чем думать об этом.

Когда он познакомился с Леной, в 1995 году, Ирина уже готовилась к эмиграции, выйдя замуж за какого-то саратовского немца. Штампа, кажется. Так его звали. Или как-то иначе, сейчас трудно вспомнить. Он ведь её плохо знал. Но на его свадьбе с Леной она вместе со своим «Штампом в паспорте» была. Потом в конце девяностых еще несколько раз приезжала к ним в Москву в гости. А вот они к ней в Дойчланд так и не удосужились. Но, скорее всего, он идет по ложному следу. Искать надо в другом месте. И кого искать-то? Велемир даже не заметил, что разговаривает вслух.

– Ну, теперь – в баню! – как полководец перед решающим штурмом скомандовал он Альме. И, подобно Ганнибалу с его любимым слоном, они выступили в поход на Рим, оставив место временной стоянки.

Билет в баню стоил… двадцать копеек. Велемир сначала заплатил, сунув рубль, а потом недоуменно вернулся к окошечку.

– Как – двадцать? Вы чего тут?.. Не меньше ста должно быть.

– А это только сегодня, – ответила кассирша, настоящая кустодиевская красавица. – По случаю дня рождения Митрофана Васильевича. Возврат в прошлое, так сказать.

– Кто таков? – смягчившись, спросил Велемир. Ему идея Митрофана Васильевича пришлась по душе.

– Банщик наш. Главный. Он там сам сейчас всех и парит.

– Ну, дайте тогда еще и мочалку, что ли... А может, по поводу его именин и бабы вместе с мужиками моются?

– Нет, этого нет. Этого и при советской власти не было.

– Много вы знаете! А пиво тоже по старой цене?

– Пива вообще нет. Все с собой приносят.

– Действительно, всё как в прежние времена, – кивнул Велемир. Его это еще больше порадовало. А также то, что он предусмотрительно купил три бутылки. Жалко только, не было с собой бритвенного при­бора.

– Там поброют, – угадала его желание привратница.

…Из парилки доносились какие-то крики. Словно там была и не парная вовсе, а один из подвалов гестапо. Или, что еще хуже, первый круг ада. Сжавшись, Велемир приот­крыл дубовую дверь и шагнул в самое пекло. В клубах пара и полу­мраке он едва различил лесенки полок и разнокалиберных мужиков: кто сидел, кто лежал, кто стоял, но говорили практически все вместе. А один, растянувшийся на самом верху, – орал. Потому что его охаживало сра­зу двумя вениками волосатое и кряжистое идолище, похожее на ко­рягу или корень дуба.

– Этого сюда! – прокричал главный банщик, сталкивая пытаемого вниз.

Велемир не сразу сообразил, что имеют в виду именно его. Каким-то образом, очевидно, с помощью чужих рук, он очутился на верх­ней полке, прижатый к ней мощным коленом. Сначала палач-име­нинник стал долбить его по позвоночнику кулаком и пересчитывать реб­ра, потом вообще уселся на поясницу и принялся выворачивать шею. Внутри у Велемира всё хрустело и ломалось, а сам он скрежетал зубами и стонал, но вот – в какой-то миг – наступило и облегчение.

– Следующий! – проорал Митрофан Васильевич и спихнул его с полки.

Велемир вприпрыжку побежал под душ, и на этот раз ледяная вода показалась ему благом. Источником жизни. Такого внутреннего очищения и нах­лынувшей вдруг радости он уже давно не испытывал. Какие там ванны в Москве! Ай, да Митрофан Ва­сильевич, ай, да сукин сын!.. Жаль, забыл спросить, не к нему ли Ирина приехала? Вот это была бы парочка.

Омывшись, Велемир возвратился на свое местечко, где завернулся в прикупленную заранее простыню. Вальяжно вытянул ноги и закрыл глаза. Чудесное тепло разливалось по всему телу, словно он выпил амброзии. Но и пиво было ничуть не хуже. Небольшими глотками он осушил одну бутылку, а со второй решил подождать. Сквозь прият­ную дрёму Велемир невольно начал прислушиваться к разговору сидящих неподалеку мужиков.

Их было двое. Ничего такого особенно выдающегося, голые как голые, они все одинаковые. С прилипшими к телу березовыми листочками. А разговаривали полушепотом. Хотя в каменной «мыловарне» каждое их слово отдавалось гулом. Как в филармонии. Бу-бу-бу-бу. Но слышалось что-то знакомое.

– Я ведь ему говорю ясно: бери по сорок, а он – по двадцать. Магометка проклятый. Помидоры-то ждать не могут, потекут.

– Знамо дело, испортятся. Потом и за двадцать не возьмет. Только по десять. У меня тож вся машина ими забита. А куда девать? А полицаи за них.

– И гауляйтер. За зверей стоит.

Велемир смекнул, что это те самые транзитные, из Чебоксар. Только среди голых тел никто никого, конечно же, не узнавал. Да и пьяные вчера в траву все были. Кто кого запомнит? Но на всякий случай Велемир пересел от транзитных подальше. Тут, среди трех мужиков, тоже шел интересный и продуктивный разговор.

– …Куры несутся, как очумелые, – гудел один из них. – Просто ничего не могу понять, никогда такого не было. И ведь главное – петуха-то нет, зарезали еще в прошлом годе. А как вышло? Люба моя помирать собралась, грит, хочу супчика из петушиных потрошков, напоследок, ну я и тюкнул топором.

– Кого? Её, что ли?

– Зачем её? Она оклемалась. А петушка-то я уже тюкнул. А куры уже год как несутся и несутся. Со скоростью пять яиц в ночь. Без петуха. И яйца все какие-то в крапинку, как перепелиные.

– Слышь, а ты часом сам по ночам в курятник не бегаешь?

Раздался хохот. Потом один из них произнес:

– Это знак. Так, сказывают, перед большими бедствиями бывает. А еще белая вдова ходит. Сейчас её тоже видели.

– Брось заливать-то.

– Не, ходит.

– Та, что ли, старуха с кладбища?

Вот на этих-то словах о кладбище Велемир и навострил ушки.

– Нет, другая. Она и по городу ночью бродить стала, – продолжил один из мужиков. – Иной раз и в окна постукивает. Будто зовет куда-то кого-то. Покойного мужа, что ли? Ну, того, который утоп.

– Да она сама покойница, – возразили ему. – Смотреть на эту смерть страшно.

– Не, знаки подает. Чтоб готовились. Чтоб не проспали.

– А чего? Царствие Небесное, что ли?

– А я знаю? Событие какое-то. Может, землетрясение. Или пожар. Мало ли чего. Так тебе сразу и ответят. Вот когда случится, тогда и узнаешь.

– Это верно, – согласились с ним.

– Вот и куры тоже. Главное дело – без петуха. И в крапинку.

– И комету вчера видели над Юрьевцем. Летела прямо на нас. Чуток не долетела, метров пятьсот, а то бы… Как в Челябинске несколько лет назад, помните? Потом стекла вставляй.

– Кабы только стекла. Гробами запасаться надо, вот что я вам скажу.

Морда одного из мужиков показалась Велемиру знакомой. Больно на брата-эпилептика смахивал. Впрочем, вчера было темно в глазах, не разглядеть. Но теперь этот мужик и сам смотрел на Велемира пристально, припоминая что-то. Пришлось в ответ кисло ухмыльнуться. А тот вдруг, обращаясь к нему, спросил, словно у третейского судьи:

– А вот вы лично, что думаете по этому поводу?

Пришлось отвечать.

– Я лично по этому поводу ничего не думаю, и думать, главное знать, не намерен. Мне сильно много думать вра­чи запрещают, особенно по поводам и без поводов. А вот сколько у вас за бритье берут? Тоже копеек двадцать, или по валютному курсу?

– Нет, двадцать только сегодня, а у парикмахера день рождения через неделю. Вот тогда и приходите, – пояснил один из мужиков, наиболее симпатичный из всех, поинтеллигентней. – Тогда бесплатно.

– Мне ждать некогда. Тем более что тут кометы всякие с курами летают. А у ме­ня свиданка. И с щетиной идти к даме ну просто никак нельзя.

– Уж не к белой вдове ли намылились? – спросил тот, кто походил на брата-эпилептика.

– Намылиться я еще всегда успею, но только после третьей ходки в парную. А вот вам, товарищи, стыдно тут всякую мистику под ногами разводить! – и Велемир укоризненно указал на пол, словно имен­но там «мистика» по обыкновению и разводится. Правда, под скамьей действительно были лужицы от мокрых ног. Но он повторил: – Стыдно.

Хотя стыдить голому голого глупо. Это всё равно, что дуть на одуванчик против ветра: толку-то? Хуже только против ветра мочиться.

– Черемисинов, – представился самый интеллигентный, симпатичный, приподняв тощий зад, да­же одной рукой до плешки дотронулся, будто был в шляпе и хотел ей снять. – Местный предприниматель. Мел­кий.

– Тоже, – охотно ответил Велемир, причем сделал ударение на вто­ром слоге. Прозвучало это как какая-то зарубежная фамилия: «Тожэ».

Остальные банные сокамерники знакомиться не пожелали.

– Товарищ Тожэ из Испании? – полюбопытствовал Черемисинов. – Идите спокойно брейтесь, камрад, я пригляжу за вашим бельишком.

– Спасибо, это по-партийному, – пожал ему руку Велемир и, плотнее завернувшись в простыню, торжественно зашлепал в цирюльню, откуда доносился лязг ножниц. Брюки, впрочем, он на всякий случай прихватил с собой.

Вернувшись уже без щетины, но с двумя порезами – на щеке и подбородке, он тотчас приступил к той теме, которая терзала его во время бритья. Хотя трое голых разговаривали теперь совершенно о другом.

– Явление комет на Руси накануне моровой язвы, голода или нашествия татар – дело обыкновенное, – вклинившись, начал Велемир. – А вот с вашей "белой вдовой" еще предстоит разобраться. Я, собственно, за тем и приехал. Чтобы вывести мошенницу на чистую воду. Так вы говорите, она на кладбище обитает?

Голые озабоченно переглянулись. Ответил Велемиру Черемисинов:

– Вообще-то, тут как бы две "белые вдовы". Одна история тянется давно, а другая – недавно. Вам какую надо? – он словно рыбу пред­лагал на базаре: вот эта – посвежее будет, но дороже, а ту, вяленую, отдам за десятку.

– Давайте пока ту, которая короче, – выбрал Велемир.

– Извольте. Да тут, собственно, и говорить нечего. Живет там, в сторожке, одна женщина. Откуда взялась – неведомо. Более пятнадцати лет назад. Зимой и летом в одном рваном платье ходит. Действительно, белом. Ну, сером уже, грязном. С ней никто и не общается. Говорят, ведьма. Да и она сама носа с кладбища не кажет. Чем питается – неизвестно. Наверно, тем, что на могилах оставляют. Или... даже сказать страшно. Я раз столкнулся с ней – шел покойного тестя проведать, так чуть в штаны не нало­жил от испуга, она откуда-то из-за крестов выползла. Так рядом с любимым тестем бы и улегся. Жуть могильная.

– Одежды у нее белые потому, – добавил второй мужик, – что покойников-то в белые рубахи одевают. Материала много. Ну а насчет еды… Тут действительно страшно и подумать. Ее все боятся.

– Ферапонтов вон не боится.

«Опять этот Ферапонтов, – подумал Велемир. – Вот где ключик-то».

А вслух спросил:

– Ну, а вторая история?

Вновь стал отвечать Черемисинов:

– Ну, для этого вам, товарищ Тожэ, надо бы сходить в наш краеведческий музей. Есть там одна редкая книжка, называется «Мифы и легенды древнего Юрьевца», написал ее некий Трапезонтский, литератор московс­кий, был тут лет двадцать назад, всё выспрашивал. Тираж маленький, экземпляров сто всего. Так вот там рассказывается об этой «белой вдове», которая еще со времен Батыя стала появляться. Как какой-то непорядок в государстве – так она тут как тут. И почему-то именно в Юрьевце. Хотя... может быть, и в других городах тоже.

– Любопытно, – произнес Велемир. – Так может, та вдова и эта – одно и то же лицо?

– Вам, камрад, по этому поводу лучше всего поговорить с Ферапонтовым, – сказал Черемисинов.

– Точно, с ним, – согласился второй.

– А с кем же еще? Только с Ферапонтовым, – подтвердил и тре­тий, похожий на брата-эпилептика. – Он у нас тут самый умный. Всё про всё знает... А вот почему, – здесь он сделал небольшую паузу, – почему, камрад, ты вчера в морду инвалиду дал, а?

Такого разворота в теме Велемир никак не ожидал. Даже подавился глотком пива.

– Так это... вы, ты?.. – пробормотал он. – Брат, что ли?

– Ну, я, а кто же еще? Да ты не переживай так. Я его сам луплю, ког­да больше бить некого. Делов-то! А мы тебя потом до утра искали, самогона-то еще навалом. Думали – утонул.

В это время из предбанника в клубах пара выступил волосатый «корень дуба» в фартуке, похожий на языческого бога, и разговор, к облегчению Велемира, прервался. Все кто тут был – почтительно загудели, а некоторые даже повскакали со своих насиженных мест.

– Митрофану Васильевичу слава! Долгие лета! – понеслось с разных сторон.

А сам банщик, оглядев свое голое войско, окатил себя поочеред­но из нескольких шаек холодной водой. Потом грозно погрозил неведомо кому мощным кулаком и вновь скрылся в своих застенках.

– Во, человек! – в восторге прокричал брат-эпилептик.

– По своим талантам – равный Ферапонтову, – согласился Черемисинов. – Вы, товарищ Тожэ, обязательно должны с ним познакомиться.

– А я к нему и намерен отправиться прямо сейчас, – произнес Велемир. – Тем более он сам назначил мне на двенадцать.

– Могу проводить, – предложил мелкий предприниматель. – И у меня к нему есть кое-какое дельце.

Тут брат-эпилептик, наверное, от переизбытка чувств, стал как-то нехорошо дергаться. На губах у него появилась пена, словно он никак не мог проглотить кусок мыла. Затем повалился на бетонный пол и начал биться об него головой. И все, кто был рядом, принялись тотчас же бестолково его хватать и удерживать.

Из бани Велемир вышел вместе с Черемисиновым. Не стали дожидаться, когда брат-эпилептик придет в чувство. Причем оделись второпях, мелкий предприниматель даже позабыл носки, а Велемир зачем-то прихватил казенное полотенце. Его он замотал вокруг шеи, как шарф. Альма поднялась с земли и двинулась следом. В раскаленном воздухе вновь что-то ржаво скрипнуло.

– Не люблю покойников, – сказал новый знакомец.

– Кого вы имеете в виду?

– Да этого, припадочного... Собственно, отмучился бы, наконец, поскорее, что ли.

– А вы помогите. А скрипит тут кто? – покосился на него Велемир, подозревая нечто механическое и в суставах мелкого предпринимателя.

– А это – старая техника на пристани. Ковшы всякие, землечер­палки. Ежели бы их маслом смазывали, то и не скрипели бы. А с дру­гой стороны – чего смазывать, коли всё равно не работают? Да и некому.

– Так уж и некому? Полгорода бездельничает. Дурку валяют.

– Работать, может, и есть кому, это я неправильно выразился, да самой работы нету. Потому техника и проржавела, а смазать-то ее не проблема. Было бы кому. Но, поди, заведи, коли и масла нету.

«Здорово он всё объяснил, – подумал Велемир. – Не иначе, как у Фе­рапонтова в школе учился. Одно непонятно: как с таким постоянным скрипом в ушах жить? Это что же за железные нервы надо иметь в славном городе Юрьевце?».

До школы они добрались достаточно быстро. Она оказа­лась сразу же за церковью, будто приросла к ней с торца. Одноэтажное деревянное зданьице на несколько комнат-классов, с дровяным сараем и жилым флигелем, над которым поднималась печная труба. Вся эта конструкция походила на пароходик, который натужно тянул за собой и школу, и саму церковь.

– Вот тут он и живет, – с каким-то придыханием произнес Черемисинов и боязливо постучал в некрашеную дверь флигеля.

Ответа не последовало. Они молча потоптались минуты две. Альма зевнула и улеглась. В конце концов, всё это бестолковое ожидание Велемиру надоело, и он попросту бесцеремонно пнул ногой дверь. Она сама собой приветливо отворилась, и они вошли внутрь.

В затхлом полумраке ощущалось чье-то дыхание. Велемир набил шишку об косяк, затем ушиб ногу, споткнувшись о ведро, и только после этого разглядел возле занавешенного окна женский силуэт. Тонкая фигура показалась ему до боли знакомой, у него даже перехватило дыхание, а в сердце ударил чугунный рельс. Но в ту же секунду он понял, что ошибся. Женщина отдернула занавеску, впустив в горницу сол­нечный свет, повернулась и проговорила:

– Здрась-сь-те вам! А мне Матвей Яковлевич велел вас тут дожидаться. Принять, как положено.

Это была Катя Рябцева.

 – Как банька-то наша, понравилась? С легким паром!

«Откуда она про баню знает? А-а, наверное, от покойника-брата. Тьфу, от брата-эпилептика. И когда только тот успел передать? Тут и мышь ни от кого не спрячется».

Всё это промелькнуло в ушибленной голове Велемира за пару секунд, пока он прыгал на одной ноге, как цапля. Ведро всё еще каталось по полу, словно заведенное. Наконец, утихло.

– Хозяин куды упёр? – грубо спросил он, подстраиваясь под простонародье.

– А капусту полить, – ответила женина, будто вчера ночью ровным счетом ничего не произошло. А ведь действительно, ничего и не случилось. Порезвились малость и всё. Никто никого даже не убил. Но он всё же произнес:

– Катюша, ты уж извини, я, кажется, вчера твоего мужа как-то неловко локтем задел. Случайно, право.

– Да ерунда какая! Никто ничего и не заметил, уверяю. А ему не привыкать.

Черемисинов поднял ведро и вернул его на место, возле двери. «Нарочно, гад, так ставит, чтобы люди об него щиколотки ломали!». Велемир стал рассматривать комнату. Обои цвели синими васильками, две стены занимали книжные полки, на столе стояла старенькая пишущая машинка, настоящий раритет, и глобус. Никаких компьютеров и смартфонов. Еще лежала кипа бумаг. Сразу видно, здесь живет человек ученый, древний, может быть, даже из допотопного человечества. А вот икон и образов почему-то не было. Почти сразу Велемир углядел и тонюсенькую книжку Трапезонтского «Мифы и легенды древнего Юрьевца», но полистать не успел.

– Идет! – торжественно сообщила Катерина, оправляя платье, как ученица. Глаза ее при этом будто бы даже загорелись, засветились. От счастья, что ли? Видно, Ферапонтов у них тут у всех был на каком-то особом положении.

И в ту же минуту в комнату вошел сам Матвей Яковлевич с садовой лейкой. Сейчас он напоминал известного римского императора Диоклетиана, поменявшего государственные дела на ка­пусту. И нашедшего в этом свое истинное предназначение и счастье. Хотя и с управлением Римом справлялся не худо.

– А! Хорошо, что пришли, – произнес юрьевецкий цезарь, кивнув гостям. – Тог­да прямо сейчас и приступим.

– К чему? – тревожно спросил Велемир. – А Ирина где?

– Так она же уехала.

– Как так?

– Да не волнуйтесь вы, ради Бога. Просто отправилась во Владимир на своей «Тойоте», а потом, может быть, еще и в Суздаль прокатится. Словом, по Золотому Кольцу. Но дня через три вернется. Вещи-то её здесь. Так что дождетесь. Если вы сами никуда не торопитесь… И если чего не случится, – добавил директор школы как-то очень уж зловеще и многозначительно.

– Никуда я не тороплюсь, – с вызовом ответил Велемир. – А даже наоборот.

– Всё-то у вас наоборот.

Тут слово вставил Черемисинов:

– Товарищ Тожэ ради такой знаменательной встречи с нею даже побрился. Жаль, теперь придется бриться во второй раз.

– Ладно, начнем дискуссию, – произнес Ферапонтов. – Сегод­ня мы с вами будем говорить о природе Бытия и Небытия, что из них ценнее и где больше Пустоты. Замечено, что проблема «небытологии»…

– Погодите, – остановил его Велемир, обратив внимание на то, что Черемисинов вытащил откуда-то блокнот с карандашиком и приготовился конспектировать. – Не желаю я говорить об этой природе. Что я, совсем очумел? Я хотел с вами о другом потолковать.

– Молчите, – попросила его Катерина. Чуть ли не умоляющим голосом.

– Но я...

Слово ему давать явно не собирались.

– Вот что, – душевно промолвил Матвей Яковлевич. – Я вам сей­час всё объясню. Это, в конце концов, моя обязанность. Разберем на конкретном примере. Вот у вас шишка на лбу болит?

– У меня сердце ноет, – признался Велемир. – На остальное – чихать.

– Отлично! – обрадовался Ферапонтов. – Следовательно, боль ста­новится символом Бытия… А Пустота Небытия полнее самого концентрированного Бытия, пос­кольку внутри себя не встречает абсолютно никакого сопротивления. Логично?

– Ну-у... да идите вы все! – озлился вдруг Велемир и даже зашвырнул книжку Трапезонтского, которую всё это время держал в руках, в угол комнаты. – Чего вы мне задницу морочите? Я вам где? Вам балаболить не надоело? Куда вы дели Ирину?

– Ирина Сажэ не за горами, – спокойно ответил Ферапонтов.

– Почему – «Сажэ»? Какая-такая «Сажэ»? – забеспокоился Велемир.

– Фамилия такая, – пожал плечами хозяин. – А что?

– Вот вы – Тожэ, – подвякнул Черемисинов. – А она – Сажэ. Даже в рифму получается: Сажэ – Тожэ.

Катерина хихикнула, а Матвей Яковлевич заулыбался. Но Велемиру сейчас было вовсе не до смеха.

– А вы ничего не путаете? – спросил он. – Не Штамп?

– Нет, молодой человек, не Штамп. Я её давно знаю. И она всегда была как сажа Сажэ.

То ли Ферапонтов вновь придуривался, то ли говорил правду, но Велемир начал успокаиваться. Значит, это другая Ирина. Но взглянуть на неё все равно хотелось. Для абсолютной уверенности.

– Товарищ Тожэ к диалогу явно не готов, – заметил Черемисинов, убирая блокнот в карман.

– Ему Небытие не нравится, – добавила Катя. – Еще со вчераш­него вечера. Я это сразу сообразила.

Хорошо. Тогда поговорим о другом, – с умильной улыбкой на устах согласился Ферапонтов. – Интересных тем много. Можно порассуждать о депопуляции российских пространств и связанной с этим проблемой оленеводства. Это очень важно.

– Да, это меня устраивает, – кивнул предприниматель. – Как раз об этом-то я пришел с вами потолковать. Посоветоваться. Я решил разводить в Юрьевце оленей. Для начала думаю взять пару сотен копыт.

– И правильно! – поддержал его учитель.

– Погодите, – вновь вмешался Велемир. – Закройте клапан. Мне дали к вам рекомендацию из Москвы профессор Чудинов и доктор наук Гриневич. Нам надо поговорить о Праязыке человечества, а не о парнокопытных.

Какая-то тень удовлетворения промелькнула по лицу Ферапонтова, он явно воодушевился, но перед остальными слушателями нужно было держать марку.

– Не сейчас, потом, – другим голосом проговорил он. – Олени тоже важны.

– А ему они, видите ли, не по душе. Капризный какой! – промолвила Катерина.

– Да дурак просто! – достаточно громко прошептал Черемисинов. – А в бане интеллигента из себя строил.

Велемир швырнул в его сторону казенное полотенце с шеи. Еще и плюнул. Но не попал. Он был уже на таком взводе, что ему было всё равно. Пусть думают о нем, что хотят.

– А давайте поговорим тогда о реформе русского языка одна тысяча девятьсот семнадцатого года.

– Вам потрепаться не с кем? Не буду. Хотя это мне ближе по профессии, – с сомнением отозвался Велемир, ожидая какого-то очередного подвоха. – Но я хотел…

Ферапонтов оборвал его на полуслове своей фразой:

– Что, опять не нравится? А ведь эта пресловутая реформа целенаправленно проводилась криптозоологами-каббалистами, чтобы ослабить главнейшие духовные скрепы русского народа. Насекомых, по их мнению. Но истинной, тайной целью реформы языка 1917 года было навсегда отсечь народ от его святых православных созидательных корней – духовности, нравственности, культуры, традиций, обычаев, ослабить его волю к сопротивлению. Как делается это и сейчас теми же англосаксами-каббалистами, но уже криптоботаниками. Люди для них – придорожные лопухи.

– Я не хочу быть растением, хочу, по крайней мере, в клетку, к обезьянам, – сказал Черемисинов. – Там бананами кормят.

– Для тебя сделают исключение, – погладил его по голове Ферапонтов. – Посадят к крокодилам. Симптоматично, что в церковно-славянском языке алфавит начинался с местоимения первого лица единственного числа – "Азъ", а нынешний им заканчивается – "Я". В первом случае человек воспринимает язык как сотворенный по Образу Божьему, а во втором – как случайный результат игры бездушных сил.

– Интересно и не случайно, что слова «мир» и «мiр», имеющие разные смыслы, превратились в одно, – согласился с ним Велемир, начиная увлекаться разговором.

– А чем, например, «вещий» Олег отличается от «вещевого» рынка? – тотчас подхватил Матвей Яковлевич. – Вы ведь нейролингвист?

– Откуда вы знаете? – опешил Велемир.

– А мне Гриневич писал. Так что я вас давно поджидаю.

Черемисинов всё это время чиркал в блокнот, записывая каждое слово своего учителя. Может, и умнел при этом. Но на лице это не отражалось. А наставник повел речь дальше:

– А как вы относитесь к древним иконам?

– Нормально отношусь, очень даже люблю, – настороженно отве­тил Велемир, еще не совсем представляя, к чему тот клонит.

И тут в комнату тихо, почти незаметно вошла пожилая довольно крупная женщина в темном платке и мужских башмаках. В руках она несла миску с ярко-красной крупной клубникой. Ни на кого не глядя, молча поставила на стол и также бесшумно удалилась.

– Спасибо, Марфушка! Покорми там чем-нибудь Альмушку, – бросил ей вслед хозяин и обратился к гостям: – Угощайтесь.

«Супруга, – стопроцентно определил Велемир. – У такого Цицерона жена должна быть только глухонемой, для равновесия сил в природе». Он взял ягодку и съел. Потом еще горсть. Клубника была вкусной, не та, что в Москве, химическая. А старушка снова вошла в комнату, на этот раз с трехлитровой банкой молока и кружками. После чего исчезла.

– Верная спутница моей жизни, – любовно произнес Ферапонтов. – Настоящая Марфа Посадница.

– Посадница-то, вроде бы того... бунтовала, – сказал Велемир. – Да и вдова была.

– А я в другом смысле, – как всегда охотно откликнулся хозяин.

У него, кажется, на всё был готовый ответ в кармане. Как пригорш­ня семечек.

– Я ее посадницей называю потому, что во Владимирском централе сидела. За убийство первого мужа. Топором.

– А вы, стало быть, второй?

– Я – третий. Да это не важно. Иконы вы, значит, почитаете?

– Я же православный. Как-никак.

– Так «как», или «никак»? – строго спросил Черемисинов. Прямо прокурор. Мелкий. Велемир не удостоил его ни ответом, ни даже взглядом.

– Хорошо, – продолжил директор словесного департамента. – Тогда вам будет любопытно узнать, что здесь, в Кривоезерской пустыни, в двух верстах от Юрьевца, хранился чудесный список древнейшей Иерусалимской иконы, написанной, по церковному преданию, самим евангелистом Лукой. Апостол Лука оставил по себе много знаменитых икон, взять хотя бы «Владимирскую», к которой рано утром отправилась «ваша-наша» Ирина Сажэ. А вас не удивляет, кстати, что все они, так или иначе, очутились на Руси?

– Нет. Где же им еще быть? Не у турок же.

– Ну, на Афоне, например. Вопрос сложный. Но это тоже сейчас не самое главное. А с Иерусалимской иконой произошло следующее. Когда апостол Лука приготовил две кипарисовые доски, то на одной из них образ Богоматери чудесным явлением изобразился сам. Без помощи рук и красок. Эта икона позже прославилась в Антиохии и получила название «Трапезундской».

– Трапезонтской? – переспросил Черемисинов. – Через «т» или «д»? Я записываю.

– Через колено, – рявкнул на него Велемир. – Не лезь, пёс.

Он вспомнил почему-то об авторе, книжку которого зашвырнул в угол комнаты. Ферапонтов мягко улыбнулся, словно угадав его мысли.

– Нет, тот, с кем вы так небрежно обошлись, к Антиохии имеет лишь косвенное отношение, хотя дальние предки его из Трапезунда. Но вот он-то и проводил некие разыскания по поводу Кривоезерской Иерусалимской иконы. Собственно, мы вместе этим занимались. И Праязыком тоже. Ну, насчет последнего мы еще успеем с вами потолковать. А пока обратимся к иконе, написанной на второй кипарисовой доске.

Велемиру понравилось, что Матвей Яковлевич сейчас говорит спокойно и ясно, без всякого юродства. То ли тема такая, то ли ему самому порой надоедала собственная словесная клоунада.

– Но сначала позвольте рассказать предысторию.

– Позволяю, – кивнул Велемир, приканчивая клубнику и наливая себе уже вторую кружку парного молока. Краем глаза он заметил, что Черемисинов снова достал свой блокнот с карандашом и изготовился вести протокол собрания. Экий хлыщ! И всё-то он за Ферапонтовым конспектирует. Видно, в отличники набивается. Катя же сидела молча, не шелохнувшись, во все глаза глядя на Юрьевецкого гуру.

– До середины десятого века эта икона оставалась в Иерусалиме, – продолжил Матвей Яковлевич. – Затем греческим царем Львом Великим была перенесена в Константинополь и помещена в храме Богородицы "Пигии", что означает "источник". Она и являлась духовным живительным родником для всех страждущих. При императоре Ираклии на Константинополь напали скифы. Кстати, скифские изображения встречаются и на орнаменте нашей церкви, которая была построена еще до татаро-монгольского ига, в самом начале тринадцатого века. На­пример, кентавры. А ведь известно, что скифский воин был с конем одно целое, об этом еще Геродот писал, "отец истории". Так что мы, юрьевцы, может быть, последние уцелевшие скифы.

Черемисинов строчил карандашом по бумаге, как заведенный, не поднимая головы.

– Тогдашнее нашествие скифов на Константинополь удалось отразить лишь по молитвам всего греческого народа перед Иеруса­лимской иконой Богоматери. А когда на Византию предприняли поход руссы, в начале X века, икона была взята в Херсонес. Почему? Думаю, промыслительно. Ведь в Херсонесе позже крестился святой князь Владимир, который и увез этот образ с собой в Киев. Вот и получается, что вместе с Иерусалимской иконой к нам на Русь пришло и Православие. Так святыня перемещалась в пространственно-ключевых точках Истории. Проходит еще несколько столетий. Отечественная война, Наполеон. Французы вхо­дят в столицу, во многих храмах устраивают конюшни. Воруют цер­ковную утварь. Похищают и Иерусалимскую икону. Вывозят ее в Па­риж, где она и находится доныне в соборе Нотр Дам.

– А Кривоезерский список? – задал вопрос Велемир.

– С Иерусалимской иконы существовало несколько списков, – ответил Ферапонтов. – Один из них, в селе Измайлово, был столь тяжелый, что поднять его могли вместе с ковчегом лишь восемь человек. Другой находился на Волыни, в селе Онышковцах. Есть в Бронницах, в Чернигове, в других местах. Все они чу­дотворные.

– Как правильно писать: «Анышковцы» или «Онишковцы»? – вскинул голову Черемисинов.

– Уймись, дурак! – толкнул его в бок Велемир. – Продолжайте, магистр.

– Самый чудотворный и почитаемый хранился в нашем Кривоезерском монастыре. Точнейшая копия Иерусалимской иконы. Её отпускали во все ближние и дальние город­ки и села, где она спасала от чумы, холеры, голода, пожарищ, поднимала немощных, возвращала зрение. К примеру, в июле 1859 года в Гребецком овраге в Юрьевце произошел пожар. В доме одно­го мещанина по фамилии Черемисинов.

– О! – вскинул голову мелкий предприниматель.

– Такой же, как ты, – кивнул Ферапонтов. – Огонь распростра­нялся очень быстро, сразу же сгорело еще четырнадцать домов. К счастью, Иерусалимская икона в это время находилась в соборе. С молитвенной честью ее вынесли и приблизились к месту сосредоточения огня. И почти мгновенно ветер, дувший на северо-восток, переменил свое направление на запад, а искры, сыпавшиеся на город, начали падать внутрь оврага и на гору. С того времени юрьевцы относятся к Иерусалимской иконе с особенной тепло­той и почитанием.

– А мещанин? – спросил Черемисинов.

– Тот исчез, а этот – вот тут, – улыбнулся Ферапонтов, вновь погладив его по голове. Очевидно, он относился к нему как к любимому, но бедному умом пасынку. А может, видел в нём себя в молодости.

– Так Иерусалимская ико­на сохранилась? – спросил Велемир.

– Нет, – ответил хозяин. – Её украли.

Улыбка не сходила с его уст. Такая же загадочная, как у Монны Лизы. Он молчал, словно не хотел больше говорить на эту тему. Но, пристально вглядевшись в Велемира, всё же, произнес:

– Но я точно знаю, что она где-то в Юрьевце. Укрыта до поры, до времени.

– Как?.. Где же?.. Почему?.. – спросили, кажется, все трое одновременно. Вырвалось разом.

А Ферапонтов в ответ произнес загадочную фразу:

– Иконы являются и исчезают и ждут своего часа.

И добавил, еще раз внимательно посмотрев на Велемира:

– И ваш приезд сюда – сакрально-мистический, имеет глубокое промыслительное значение. Однако мне пора назад в школу. Ребятишки заждались. Продолжим в другой раз.

 

 

Глава пятая

ПЕСНЬ О ЯЗЫКАХ

 

Дом с башенками на Трубной площади оказался элитным жилым строением и ничего подозрительного в себе не таил. К тому же, у подъезда маячили два полицейских из вневедомственной охраны.

– Вот здесь я и живу, – произнес Велемир Радомирович. – Давайте зайдем и продолжим. Хватит гулять без толку. В ногах правды нет.

Но, поскольку они колебались, он добавил, многозначительно поглядев на Марину:

– У меня есть текила. Золотая.

– У нас у самих есть текила, – недовольно буркнул Вадим. Ему как-то не очень хотелось водить невесту к посторонним людям. Знаем, чем это заканчивается! Ничем хорошим. Но, в то же время, интересно было узнать продолжение, а может быть, и окончание всей этой странной истории. Такое же желание владело и Мариной. И любопытство взяло вверх.

– Ненадолго, – согласился юрист, взяв девушку под руку. – Буквально на полчасика.

Однако какие-то нехорошие предчувствия уже стали поскребывать его сердце. Пока они поднимались по лестнице на второй этаж, «соломенный вдовец» молчал, но в квартире – весьма просторной, трехкомнат­ной, правда, основательно запущенной и запыленной, сразу повел их к висевшему на стене фотопортрету и поспешно, словно наверстывая упущенное, заговорил:

– Это она, после свадьбы. Снимали на Воробьевых горах. Двадцать три года назад.

Со снимка на них несколько удивленно глядела изящная красивая девушка, очень похожая на Николь Кидман, в белом подвенечном платье, который теперь напоминал саван.

– Давайте сюда цветы, мы поставим их в вазу.

Велемир Радомирович забрал у Марины букет роз и передал их телохранителю, который ушел на кухню. А из соседней комнаты вдруг появился тот самый лысоватый мужчина худощавого сложения, мелькнувший в ресторане «Бакинский дворик». Частный детектив.

– Знакомьтесь, – представил его хозяин квартиры. – Мой старый школьный приятель Марк Иванович Гаршин, бывший следователь по особо важным делам Главной прокуратуры. В ранге генерала. Но профессионалы нынче не ко двору, теперь вот частным сыском занимается. А это его сын Иван, служил в спецназе ГРУ, – указал он на вернувшегося с цветами в хрустальной вазе телохранителя. – Так что здесь все свои.

Хозяин достал из серванта квадратную бутылку, рюмки, уже нарезанную лайму и солонку.

– Сколько ей здесь было лет? – спросил Вадим, не отрываясь от фото­портрета.

– Двадцать два.

– Мой любимый возраст, – добавила Марина. – Потому что и мне столько же.

Все впятером они расположились в удобных креслах вокруг низкого полированного столика из карельской березы. Велемир Радомирович налил текилу в крохотные рюмки.

– За Лену, мою жену, не чокаясь, – сказал он и выпил. Остальные последовали его примеру. Частный детектив и его сын пока не проронили ни слова.

– Ну а что же было дальше? – спросила Марина. – После того, как вы потеряли сознание? И кто это приходил? Не Лена же в самом деле?!

– Видите ли, я был настолько наэлектризован этим потусторонним посланием, что войди в номер кто угодно – и я бы всё равно не выдержал, рухнул. А еще я рисовал себе такую картину, реконструируя те давние трагические события. Допустим, сошедший с гор ледник «Колка» не раздавил Лену, а лишь задел ее краем. И она сумела каким-то чудом выбраться, но потеряла память. Амнезия. Возможно, ее кто-то приютил. А может быть, па­мять ее частично восстановилась. И она смогла добраться до Юрьевца. Потому что там ей было всегда хорошо, она стремилась к этому сакральному месту. И уже тут ее взяли «в оборот». Молодая симпатичная женщина, беззащитная, к тому же лишенная прошлого и будущего. Идеальный вариант, чтобы сделать из нее куклу. Ну, вы понимаете, что я имею в виду.

Он мельком глянул на фотопортрет и добавил:

– Как Николь Кидман в «Догвиле», если помните этот фильм. И я почти уверил сам себя в этой версии. У меня в голове неустанно стучала «Цисмольдская прелюдия» Рахманинова, её еще называют агонией заживо погребенного человека, бьющегося в гробу. Вот таким было моё состояние в те минуты. Поэтому нисколько не удивительно, что я потерял сознание при виде той молодой женщины.

Вадим и Марина переглянулись. Только сейчас они обратили внимание на то, что в квартире преобладает определенный цвет. Темный. Черные бархатные гардины, пурпурные обои, иссиня-угольный персидский ковер на полу. Не говоря уж о траурной рамке и креповой ленте на фотопортрете.

– А кто она была, эта посетительница? – вновь спросила Марина, самая любопытная из всех.

– Так, просто местная жительница, посланная ко мне администраторшей гостиницы, – неохотно отозвался Велемир Радомирович.

– Понятно, – тактично ограничился всего одним словом Вадим.

– Спасибо хоть, что она не сбежала тут же, а хлопотала возле меня, пока я не пришел в чувство. Да и потом стала мне как бы путеводителем по Юрьевцу. Проводницей по кругам ада. Хотя тут я немного и преувеличиваю.

Хозяин квартиры принялся набивать трубку. Затем обратился к частному детективу:

– Марк, ты сделал почерковедческую экспертизу той записки и старых писем Лены?

– А как же! – ответил «важняк». – В лучшей лаборатории ГРУ, у самых опытных экспертов. Хочешь знать результат?

– Не тяни.

– А выдержишь?

– Ты меня тридцать пять лет знаешь. Я не такое выдерживал. Почерк её?

– На девяносто девять процентов.

– Но ведь этого не может быть! Потому что не может быть никогда. Она погибла в Кармадонском ущелье.

– Вот потому-то я считаю, что это супервысококлассная подделка. Такую могли изготовить только наши специалисты. Из ФСБ или ГРУ. Но их уже не осталось. Тогда какое-нибудь ЦРУ, АНБ. Там могут. Но зачем? Тебя и так наглухо закрыли. И здесь, в России, и там. К чему копья ломать?

– А я тебе отвечу. Потому что я на расстояние шага приблизился к Праязыку. Еще чуть-чуть – и его тайны откроются.

– Не сходи с ума, Велемир. Ты сам хорошо знаешь, чем заканчивались и заканчиваются подобные исследования. Брось, оставь.

– Пусть. Но я все равно не оставлю. Это дело всей моей жизни. И Лена бы не допустила, чтобы я бросил.

– Лены больше нет.

В разговоре наступила минутная пауза. Остальные, напряженно слушавшие их диалог, ждали продолжения. Хозяин добавил в рюмки текилу, пожевал дольку лаймы. Затем произнес:

– А записка? Как «бросить» то, что само стучится к тебе в дверь?

– Я тебе так скажу. Если бы почерк совпадал на семьдесят-восемьдесят процентов, то, как ни странно, это гипотетически могла быть Лена. Поскольку прошло семнадцать лет со дня её гибели, а почерк за подобный длительный срок видоизменяется именно на такое процентное соотношение. Но почти идентичное совпадение говорит лишь о том, что это редкой степени достоверности фальшивка. Кто-то тебя, Велемир, водит за нос. Дурит голову. И вполне возможно, чтобы довести до инфаркта. Который у тебя будет уже третий и последний.

– Нет, Марк. Я чувствую, что тут что-то другое.

– Инфернальное? Но ты забыл, что я практик, опытный следак, а не экзорцист, изгоняющий дьявола. Я работаю с реальными персонажами и, желательно, при дневном свете.

– Вот потому-то я и обратился к тебе за помощью. Уж ты, Марк, возьми на себя всю бытовую часть дела, а мне оставь мистическую. Попробуем разобраться. Все вместе. У нас получится. Вот и молодые люди нам помогут. Ведь поможете?

– А как же! – резво ответила Марина. И за себя, и за своего жениха. Тот попытался что-то возразить, но потом лишь вяло махнул рукой. Такая невеста, став законной женой, оседлает почище панночки из гоголевского «Вия». Надо еще крепко подумать, брать ли её в супруги?

– Ну, хорошо, – с сомнением в голосе согласился бывший следователь. – Уговорил, чертяка.

За это они вновь и выпили.

– Кстати, – вспомнил вдруг Вадим. – В этом Юрьевце у меня живет дальняя родственника, седьмая вода на киселе. То ли троюродная сестра, то ли еще кто. Мама лучше знает. Да я и видел-то её всего пару раз. Приезжала к нам в гости два года назад. Катерина, так, кажется, её зовут. Тоже Рябцева.

– Знаю, – усмехнулся Велемир Радомирович. – Привет вам шлет. Это она меня к вам и направила. А как бы иначе я вышел на вашу маленькую нотариальную контору?

– Ну, не такая уж она и «маленькая», – растерянно отозвался молодой юрист. – А почему сразу не сказали?

– Да к чему? Вы бы еще не так всё это истолковали. Вот сейчас, выдался случай, и сказал.

– Хм-м… Вот уж действительно всё в этом мире генетически взаимосвязано.

– А вы сомневались? И, кстати, никогда не следует забывать о том, что у тебя за спиной всегда кто-то стоит. Чужой, который может оказаться близким, и близкий, притворявшийся чужим. В прямом и переносном смысле. Но это так, афоризм «от Толбуева». Толбуев – это я. А Катерина, которую я принял за Лену, и привела меня в чувство, когда я грохнулся. А потом… показывала «достопримечательности» Юрьевца.

Велемиру Радомировичу не хотелось рассказывать о том, чем троюродная кузина Вадима занимается в этом городке, и как «обслуживает» гостиницу. Вообще не хотелось говорить о своих приключениях в городе. Знали о них лишь Марк Гаршин и его сын. Но они и должны были быть в курсе всего, чтобы анализировать и принимать правильные решения. А эти молодые люди – пока обойдутся минимумом информации.

– Значит, Ирины ты так и не дождался? – спросил Гаршин, переводя разговор в другое русло. – Об этом ты еще не успел рассказать.

– Да. Но времени там я зря не терял, уж поверь. Польза ощутимая. В своих исследованиях в Юрьевце я продвинулся далеко. А насчет Ирины сильно сомневаюсь, что это сестра Лены. Сажэ какая-то… Какая Сажэ, когда она – Штамп?

– И всё равно надо перепроверить. Я привык не выпускать из рук ни единой ниточки. Какая-то из них, самая тонкая и рвущаяся, может и оказаться главной.

– Хорошо. Займись этим сам.

– И нам, думаю, всё равно надо вновь ехать в Юрьевец.

– Согласен. Завтра и тронемся.

– Ну а что же было потом? – вновь поинтересовалась Марина. Ей не терпелось узнать всё и сразу. Но так не бывает. Путь к разгадкам всяческих тайн, особенно мистических и сакральных, всегда долог. И надо затратить немало усилий, чтобы докопаться до истины. Или так и не узнать ничего. Но, по крайней мере, хоть попытаться сделать это, пройти той дорогой, на которой тебя на каждом шагу подстерегают опасности и ошибки. Зато тебе непременно, так или иначе, воздастся за эту решимость.

Но Велемир Радомирович не ответил на вопрос Марины. Он вновь раскурил трубку, а Вадим принюхался к ароматному индийскому табачку. Некоторые опасные насекомые-хищники выделяют пахучие вещества – феромоны, на которые сползаются и слетаются другие, более мелкие букашки, а там уж они попадают в ловушку. Почему-то именно этот зоологический факт вспомнился сейчас молодому юристу, когда он ощутил слегка дурманящий запах.

«Галлюциногенный табачок-то», – подумал Вадим. Сам он никогда в жизни не курил, и всегда чувствовал себя скверно, когда кто-то рядом баловался сигаретой. Вот и теперь у него чуть закружилась голова, а сердце стало аритмично постукивать. Но как скажешь хозяину, чтобы он прекратил дымить? Молодому человеку стало казаться, что предметы в квартире и лицо самого Велемира Радомировича начали как-то расслаиваться, изгибаться. Менять свои очертания. Повторялась сцена в ресторане, когда он увидел странную виртуальную троицу, похожую на них самих.

Наверное, то же самое чувствовала сейчас и Марина. Она полузакрыла глаза и откинулась на спинку кресла. «Вся его история связана с нечистой силой, – подумал Вадим. – Да он и сам черт». Ему казалось, что кто-то равномерно, тихо, но настойчиво стучит в дверь. Уж не Лена, ли? Которая, не достав супруга в Юрьевце, отправилась вслед за ним сюда, в Москву. Нет, надо посидеть еще немного, и уходить. Бежать отсюда сломя голову. И от самого Велемира Радомировича, и от этих двух оборотней «в погонах».

А хозяин глядел прямо на него и загадочно улыбался. Как Воланд. А фотопортрет на стене слегка качнулся, пропавшая жена скривила губы в улыбке, её белые пальчики отодвинули траурную ленту, которая мешала выбраться…

– Надо открыть дверь, кто-то стучит… – заплетающимся языком пробормотал Вадим. – Трудно дышать… как в могиле…

Больше он уже ничего не мог сказать или сделать, проваливаясь в темноту.

…Прошел, наверное, час, не меньше.

– Зачем Юрьевец? Какой такой к собакам Юрьевец? – протирая ла­донью глаза, спросил Вадим. В креслах, кроме хозяина продолжали сидеть частный детектив и телохранитель. Невесты не было.

– Ну, городок этот, о котором я рассказывал, – отве­тил Велемир Радомирович.

– А Марина где?

– Марина устала, спит. Пошла в соседнюю комнату, легла на диван, и я укрыл её пледом.

– А я?

Вопрос был бестолковым, но хозяин терпеливо ответил и на него:

– А вы также вроде бы придремнули, но слушали. Даже головой кивали. Хотите тоже прилечь?

– И гроб по размерчику найдется? – невесело пошутил Вадим, вспомнив былину о Святогоре. – Это всё ваша текила виновата. Поганая она, уж извините. Если не с нашим, то с каким-нибудь мексиканским стекло­очистителем.

– Тогда… коньяк? «Ной», пять звездочек, – любезно предложил Велемир Радомирович.

– Я вообще-то не пью так много, и свою норму на неделю вперед уже выполнил. Но… А, ладно, давайте!

Хозяин вытащил из того же серванта початую бутылку армянского коньяка, а лайма и к нему годится. Налив гостю, он сказал:

– Я продолжу. Понимаете, иногда в сознании происходит какое-то смещение оси времени. Бывает коллективное "смещение", когда История повторяется, а бывает "по индивидуальной программе". То есть мы возвращаемся туда, где были, даже если уходим в будущее. Ведь даже Второе Пришествие Христа – это исход к началу. Я уверен, убежден в том, что разумный, мыслящий человек проживает не только свою жизнь, но всего человечества, всего земного бытия. В генах его, как в матрице, заложена история Адама и Евы, грехопадение, Вавилон, исход из Египта, Потоп, Голгофа, крестовые походы, ну и так далее. Вплоть до Апокалипсиса, может быть, только в иной пос­ледовательности, не знаю. Ведь геном жизни изучить и познать нельзя, сколько бы ученые ни бились. Это как учебник Истории, только написан на незнакомом нам и, пожалуй, даже несуществующем языке. Можно лишь разобрать отдельные слова. И попытаться что-то домыс­лить. Картина становится ясной после смерти – личного апокалипсиса, когда уже поздно пить "боржоми". Сделанного не воротишь. А упущенные возможности – это твой личный грех.

– К чему вы это? – подозрительно спросил Вадим.

– Да всё к тому же, к Юрьевцу, – ответил за хозяина Гаршин. А Велемир Радомирович добавил:

– Это касается загробной жизни. Мы ведь все живем среди тайн и чудес, только не заме­чаем, настолько обременены бытом. Бежим куда-то, суетимся, торо­пимся... А истина лежит прямо под ногами. Раздавлена нами же, в толпе.

– Какая истина?

– Ну, это я так, образно. Но вот конкретный случай, исторический факт. Беру наугад из памяти, у меня их целая коллекция… Итак, идет 1845-й год, Лифляндия. Под Ригой, в пансионате для благородных девиц ведет уроки классная дама, некая Эмилия Сажэ, француженка из Дижона… Черт! – остановился он, замолчав. – Опять Сажэ! Только сейчас сообразил. Как та неведомая Ирина, из Юрьевца. Нет ли и тут какой-то временной связи?

– Будем разбираться, – сказал Иван.

– Ладно, об этом подумаем после. Эта Сажэ – блондинка с прекрасным цветом лица, характера спокойного, ровного, здоровье отличное. Ей тридцать лет. И вот по пансионату начинают ползти слухи. То ее видят в одной комнате, то в другой, то на лестнице, то в коридоре – и почти всегда одновремен­но. И это повторяется всё чаще и чаще, ошибки быть не может, объяснений этому тоже нет. А вскоре стали происходить вещи еще более странные и невероятные.

– Нет, надо всё-таки разбудить Марину, – разволновался Вадим. – Она мне не простит, что проспала такую фантастическую историю. Живьем съест.

– А я ей повторю, если захочет, – пообещал хозяин. – Слушайте дальше. Если раньше Эмилия Сажэ появлялась в разных местах одновременно, то теперь – сразу и вместе, в одной комнате или в саду. Например, одна Эмилия стоит возле доски и пишет мелом, другая сидит за столом и листает книгу. А то обе они помогают сзади застегивать платье какой-нибудь из девиц – и это отражается в зеркале.

– Невероятно, – скептически возразил Вадим.

– Всё невероятное – наиболее реально, – ответил Велемир Радомирович. – А всё очевидное – как раз иллюзорно. Продолжу. Бывало и так, что одна Сажэ вставала и выходила из класса, а на ее месте тотчас же, словно из воздуха, появлялась вторая. И это видели все сорок две воспитанницы и десять человек обслуги. Их потом опрашивала полиция, и всё это есть в документах и протоколах старой Риги. Почитайте священника Григория Дяченко, который сам там присутствовал и оставил воспоминания в книге «Область Таинственного». Служитель Православной церкви лгать не станет.

– Сестра-близнец исключается? – спросил Вадим.

– Да. Это и невозможно, ведь двойник появлялся из ниоткуда и исчезал в никуда. И кто из них был кто? Более того, до двойника можно было даже дотронуться, он имел некоторую плотность. А продолжалось это восемнадцать месяцев. В конце концов, Эмилии Сажэ вынуждены были отказать от места, поскольку дольше терпеть такие форменные безобразия было нельзя…

– А как она сама к этому относилась? – голос принадлежал Марине, вышедшей из соседней комнаты. – Славно отдохнула, теперь как новенькая. Но я всё слышала.

– Поздравляю. С пробуждением к новой жизни! – иронично заметил жених.

– Мучилась головной болью, – ответил Велемир Радомирович. – Но вот что особенно любопытно. Подобные чудеса проявлялись с ней лишь в Нейвельке, в этом пансионате под Ригой. На всех прежних работах, в других географических точках ничего такого не случалось. И у нее там везде были наилучшие аттестации. Кстати, она ведь не умерла тотчас же, как можно было бы предположить. Дескать, человек после появления своего астрального двойника, непременно должен умереть. Нет. Она уехала вглубь России, правда, следы ее потом затерялись.

– Уж не в Юрьевец ли и уехала? – задумчиво пробормотал Вадим.

– Вполне возможно, – отозвался хозяин.

– Даже наверняка! – воскликнула Марина. – А ваша Ирина Сажэ – это и есть Эмилия. Она обрела бессмертие. Ох, как же мне хочется побывать в этом Юрьевце!

Вадим, уже сообразив, куда клонит его невеста, строго сказал:

– Даже не думай! Запрещаю.

– Ты не можешь мне ничего запретить. Я – лебедь вольная.

А Велемир Радомирович спокойно произнес:

– Я вам сейчас привел всего лишь один эпизод из Области Таинственного. Который официально задокументирован. Можно возразить, что всё это случаи какого-то массового гипноза. Но восемнадцать месяцев водить полсотни человек за нос! На это Сажэ вряд ли была способна. Можно ли поверить в такую всеобщую и длительную галлюцинацию?

– Всё это расшатанная психика давно минувших времен, – ответил молодой юрист. – Но я понимаю, что вы ведете разговор к тому, что в Юрьевце каким-то чудесным образом вдруг проявилась ваша жена. Точнее, её призрак. Так?

– Так, так, – сказал Гаршин. – Именно об этом он и ведет речь всё время. Как его не переубеждай. Но призраки существуют только в одном месте – в нашем сознании.

– Спорный вопрос, – возразил хозяин квартиры. – И он требует разрешения. Мне ждать нельзя… Так вы едете вместе с нами в Юрьевец? – обратился он к жениху и невесте.

– Когда? – с готовностью спросила Марина.

– Завтра утром, – ответил Велемир Радомирович. И, посмотрев на часы, поправился: – Нет, уже сегодня.

Вадим задумался. Он знал, что невесту уже не переубедить. В любом случае отправится, хоть с ним, хоть без него. Тогда уж лучше вместе. Но он тянул с ответом. Ему даже льстило, что от его слова сейчас за­висит многое. А если посмотреть на это дело иначе, то какая разница, где провести уик-энд, в душной Москве или в Юрьевце, на берегу Волги?

Получив тычок от Марины, он важно изрёк:

– Погоди, дело это серьезное, надо всё продумать. А машина есть?

– Разумеется, – ответил Велемир Радомирович. – Джип.

– У меня нет зубной щетки.

Это был его последний аргумент «против».

– По дороге купим.

– А как долго продлится наша «командировка»?

– Пока не докопаемся до истины.

– Дня три, не больше. Думаю, этого времени хватит, – вступил в разговор Гаршин. И обратился к хозяину квартиры: – Я ведь тоже не сидел без дела, кое-что выяснил. По поводу Иерусалимской иконы.

– Отлично, об этом потом. Решайтесь, Вадим. Не пожалеете.

Тот, выпустив из груди воздух, наконец, великодушно смилостивился:

– Ну, ладно. Только за бензин плачу я.

– А это как вам будет угодно, – согласился Велемир Радомирович, а Марина захлопала в ладоши. Единственная девушка в их странно сложившейся компании чувствовала себя принцессой. Да и они все относились к ней так же.

– А зачем вам вообще понадобились телохранитель и частный детектив? – задал резонный вопрос Вадим. – В чем причина?

– Объясняю. Во-первых, еще с первого июля, когда я приехал в Юрьевец, возле меня завертелась какая-то опасная карусель. Предупреждаю заранее, чтобы все были готовы к самому непредвиденному. И спецназовские навыки Ивана просто необходимы. Это раз. Во-вторых, аналитические способности Марка выше всяких похвал. Только он способен распутать этот клубок тайн. Я имею в виду дело моей погибшей-пропавшей жены и исчезновение Иерусалимской иконы. А уж с Праязыком я сам разберусь.

– А что это за икона такая и что с ней приключилось? – спросила Марина. – Я сейчас точно в сказке нахожусь, – добавила она, – всё перевернулось: раньше были одни лишь бессмысленные тусовки да фотосессии, а сейчас – будто дверь в новый мир открылась. Всё интересно.

Велемир Радомирович, набивая трубку своим редким табачком, произнес:

– Это хорошо, человек и должен открывать всё новые и новые двери, а не торчать в одной и той же комнате, вернее, в чулане даже. А насчет иконы нам после Марк Иванович расскажет. Я же пока, чтобы скоротать время до отъезда, приоткрою еще одну таинственную дверь в удивительный мир Праязыка народов мира.

– Только, если можно, не курите больше, – решительно попросить Вадим. – А то я опять в анабиоз впаду.

– Да без проблем! – и Велемир Радомирович убрал трубку в карман. Зато вытащил из серванта бутылку красного чилийского вина. Никто отказываться не стал. А хозяин, смакуя прекрасное сухое вино, выдал «на-гора»:

– Я, друзья мои, ищу древний единый Праязык допотопного человечества «археологическим способом». Снимаю пласт за пластом «слои земли» – современные языки, устаревшие, забытые, новые, мертвые, искусственно сконструированные, средневековые. Всё больше приближаюсь к первобытным. Вгрызаюсь в грунт, в скальные породы, в известковые отложения, погружаюсь в подземные воды, озёра, моря, в сталактитовые пещеры, пробираюсь по узким коридорам и туннелям в темноте и на ощупь. Путь долог, конца по-прежнему не видно, а цель постоянно ускользает. Порою меня манят ложные огоньки, я сворачиваю на обманный путь, но возвращаюсь обратно и упорно продолжаю двигаться вперед. Чтобы вновь, не останавливаясь, искать истину. Меня ведет мысль и дух, и я не намерен отступать. Это теперь главная задача моей жизни. После смерти Лены.

Закончив столь «песенное» вступление, он продолжал, снизив пафосный тон:

– На каких языках говорили Нума Помпилий, хан Батый, Иоанн Креститель? Исторические личности и исчезнувшие народы? Этими вопросами озабочены все исследователи-лингвисты.

Гаршин начал подрёмывать, очевидно, всё это он уже слышал от своего друга не раз, но остальным, особенно, Марине, было в диковинку. Велемир Радомирович встал и начал расхаживать по комнате с бокалом в руке, роняя капли вина на персидский ковер.

– В настоящее время мы имеем более шести тысяч различных языков. От самых известных, перечислять их не буду, до таких, о которых мало кто вообще слышал, например, мао-яо или малалаям. А ведь и они тоже составляют отдельные ветви на могучем генеалогическом древе. Ствол же его – это главные языковые семьи – индоевропейская, семито-хамитская, кавказская, тюркская, финно-угорская, китайско-тибетская и некоторые другие. Всего тринадцать. Да еще мертвые языки. Кроме латыни и санскрита их целая куча. А как хорошо всё начиналось!.. Один Праязык и одно человечество. Но мир, как показывает история, всё время разделяется сам в себе и постоянно дробится. В конце концов, именно от этого и не устоит. Но может быть, когда Господь в последний раз вразумит людей и этот процесс вдруг остановится, то к нам вернется и искомый Праязык?

– А что если создать новый язык для человечества? – предложил Вадим.

– Да такие попытки были, и еще будет масса! – откликнулся Велемир Радомирович. – Лингвопроектирование – это не утопия. Искусственных языков, сконструированных целенаправленно, уже более тысячи, и постоянно создаются всё новые и новые. Еще в античности, где весьма интересовались проблемами идеального общества и единого для него языка, понимали желательность оградить «избранную нацию» и ее культуру от языка варваров. Любопытное напрашивается сравнение с сегодняшним «цивилизованным миром», представляющим собой «золотой миллиард» и «прочим отрепьем».

Он подлил в бокалы чилийского вина, чокнулся со всеми и продолжил:

– В этой связи представляет определенный интерес не полностью дошедший до нас трактат стоика Ямбулоса, где описываются жители одного из островов, которые обладали весьма забавной особенностью. Они имели раздвоенный язык, то есть два языка, и могли вести сразу два разговора. Для «посвященных» и для простых людей. Причем умели производить огромное количество самых разных звуков. А чтобы оценить эту способность, попытайтесь правильно произнести звуки бушменских языков, произносимых на вздохе и на выдохе. Теория эта и сама по себе интересна – один резонатор – рот и нос, два активных органа – языки, и один мозг, обладающий способностью к двум параллельным речемыслительным процессам.

– Может быть, у них и еще что-то было в двойном разрезе? – игриво-простодушно спросила Марина, но Велемир Радомирович её вопрос проигнорировал, а Вадим на невесту даже шикнул.

– В эпоху Средневековья вопрос общего языка был решен практически, во всяком случае, для образованной части общества. Им стала латынь. Я вас не слишком утомляю?

– А тебя всё равно уже не остановишь, – ответил его школьный друг.

– В общей сложности в XVII веке в Европе появился 41 проект искусственных всеобщих языков разного типа. Среди авторов – такие великие умы прошлого, как Декарт, Коменский, Ньютон, Лейбниц и ряд других не менее известных персон. Девятнадцатое столетие – вообще 246 проектов искусственных языков. Идея, можно сказать, «овладела массами»…

Помолчав, Велемир Радомирович, пошел дальше:

– Искусственные языки созданы воспаленным разумом. В известном романе Оруэлла «1984» речь идет о методах «промывания мозгов», о конгломерате психологических и языковых «технологий», которые могут быть применены и в настоящее время и, впрочем, довольно успешно применяются. Я имею в виду нейролингвистическое программирование, и не только его… А первым проектом по образцу живого языка был «универсалглот», созданный в 1868 году в Париже Жаном Пирро. Имя этого человека и его «детище» сегодня почти забыто, хотя он предвосхитил многое.

Чилийское вино кончилось, Велемир Радомирович достал аргентинское.

– Волапюк, эсперанто, идо, бейсик-инглиш, суржик – этакую помесь русского с мовой, хохлацкого с москальским… Россия также внесла свой вклад в эти проекты. Еще при Екатерине II была создана Комиссия для изучения мировых языков с целью выработки единого универсального языка. А на II Конгрессе Первого Интернационала в 1867 году, по инициативе российской фракции, была принята резолюция, в которой значилось, что Конгресс считает всеобщий язык благом и что он содействовал бы единению народов и братству наций.

– В гробу мы видели это «братство наций», – промолвил Иван. – Болгары воевали против нас в двух мировых войнах, хохлы смотрят на русских как шакалы и гиены. Это – награда за дружбу.

– Резко, но справедливо, – согласился его отец.

– В истории лингвопроектирования имеется любопытный факт создания «музыкального» языка сольресоль, представленный Сюдором в 1827 году в Париже и получивший ряд восторженных откликов современников и различных наград. Фактически это была целая философская классификационная система, но с необычным способом выражения. Формой выражения служили семь нот. Например, «доредо» – это время, «дореми» – день, «дорефа» – неделя, «доресоль» – месяц и так далее.

Велемир Радомирович остановился, задумавшись вдруг: а не выглядит ли он сейчас в глазах этих молодых людей как тот же Ферапонтов из Юрьевца? Когда он сам три дня назад с изумлением и раздражением взирал на него, слушаю болтовню «патриарха»?

В это время у Вадима зазвонил сотовый телефон. Именно в эти дни в Европе шарахнула страшная жара, а за ней очередные наводнения. Вот по этому поводу и звонила его мать. Она застряла где-то на границе Германии с Францией, в городке Вендель, никак не могла выбрать­ся. Дороги размыты, леса горят, природа сошла с ума. До ближайшего аэропорта не доехать, так что скоро не жди.

– А я вот в Юрьевец собрался махнуть, в такой же провинциальный российский Вендель, где ты сейчас, – сообщил сын. – С Мариной. Заодно Катю проведаю.

Поговорив еще немного, он отключил мобильник.

– Вендель… – механически повторил Велемир Радомирович, задумавшись о чем-то. Потом произнес:

– Вот что, Вадим. Можете вы перезвонить маме и попросить её об одной услуги для меня?

– Легко.

– Скажете, что ваш клиент в этом заинтересован.

– Конечно. Сейчас у нас пять, а Германии семь. А что сделать-то?

– Пустяк. Пусть она пойдет на улицу Бергбердштрассе, найдет дом двадцать один и спросит у привратника под любым предлогом, не уехала ли куда Ирина Штамп? Всего одно: дома она или нет? Это очень важно.

– Разумно, это хоть решит одну из проблем, – одобрил следователь.

Вадим начал перезванивать и объяснять суть дела. Велемир Радомирович, тем временем, ушел на кухню готовить завтрак, а отец с сыном сели играть в шахматы. Марина же включила телевизор и стала щелкать программы. Через некоторое время хозяин вкатил в комнату столик на колесиках, на котором расположились огромная сковорода с яичницей, бекон, хлеб, масло, сыр, кофе, сливки, липовый мёд и две бутылки «боржоми».

– Уже утро, – сказала Марина. – Пятое июля наступило как-то незаметно.

– Да? – удивился Велемир Радомирович и, отодвинув шторы, выглянул в окно. А рассвет, будто только и ждал этого, хлынув в комнату. – А ведь и правда…

Яркий солнечный свет почему-то раздражал хозяина квартиры, поэтому он опять задвинул шторы.

– Предчувствие создания объединительного языка, безусловно, есть, оно витает в воздухе, – сказал Велемир Радомирович, посмотрев на часы. – Но как возводить это новое языковое здание? Очень напоминающее, на мой взгляд, очередную затею с Вавилонской башней…

Он потянулся за вином, но Гаршин остановил его коротким словом:

– Хватит!

– И то верно. Тогда скажу вот что. У нашего таинственного соотечественника Платона Лукашевича не было тех данных, которые добыты сейчас археологией, историей, лингвистикой и другими отраслями знаний. Но всё же, благодаря выведению общих законов поисков Праязыка, он смог пройти очень далеко. За полвека обработал материал, с которым вряд ли имел дело какой-либо лингвист или даже целая академия. И Господь дал ему вещие знания и вверил пророческие слова. А суть его открытий таковы. Некогда человечество было единым, и говорило на одном Праязыке. Это раз. Второе. Праязык уцелел совокупно в русском и других славянских языках. Третье. Язык и культура единого человечества были славянскими, а сегодняшние славяне – хранители языкового единства человечества, остатки единого «пранарода», от которого в ходе истории откалывались новоизобретённые языки и принявшие их «новые» народы. И четвертое. Всю историю человечества сопровождало, и в большой степени определяло, явление, названное Лукашевичем «чаромутие». Что значит речесмешение, смешение языков.

– Что за чаромотина такая? – спросила Марина, поморщившись.

– А вот что. Первобытный Язык долго хранился у жрецов для руководства к чаромутному и составлял их нерушимую тайну, и даже таинство. Секрет жреческой методологии в создании различных языковых структур, концепций, выражаемых тем или иным вероисповеданием, или «эзотерической системой», или собственно искусственных языков.

Велемир Радомирович всё-таки улучил момент, когда Марк Иванович отвернется, и залпом выпил бокал вина. После чего с новыми силами продолжил:

– Нарисуем такую картину. Существует, живёт единый Язык человечества. И вдруг Некто говорит: а давайте-ка мы слепим из него другой. И начинается всё невинно: вот слова стали на себя не похожи, язык вроде бы как другой, но все связи остались. Дальше – больше. А давай-ка я придумаю для него буковки особые. И вот ещё сильнее меняется написание и произношение. И, главное, вкладывается намерение жрецов, создающих данный язык. А если жрецы имеют в виду завоевание мира? Материальное стяжание? Всё будет в языке, в понятиях и их взаимосвязях, в их цепочках, в «философическом строении речи», «разуме народа» или в «разуме слова», по Лукашевичу. Это, в принципе, и есть современное нейролингвистическое программирование. Итог информационной войны. И главное, что понять это «очаромученным» людям попросту невозможно, как невозможно выиграть в игре у создателя её правил.

– Вы же спец в этой области, значит, тоже, вольно или невольно принимаете в этом участие, – с неодобрением произнес Вадим.

– Жрец, – добавила Марина, но с каким-то уважительным оттенком в голосе.

– Нет, я просто опытный исследователь и аналитик в этом вопросе, – не согласился Толбуев. – Скажу так. В жизни языки не смешиваются. Праязык уходит все более в подсознание всех народов, а связи его с надстройками, собственно «языками народов», становятся всё более жесткими или вовсе рвутся – это и есть чаромутие «по Лукашевичу». Все люди по-прежнему говорят на одном и том же языке, в разной степени испорченном по сравнению с первоначальным состоянием. И в разной степени и в разные стороны от первоначального состояния развитом. Языки также и не соединяются, всегда один язык поглощает другой. Сегодня, это мое мнение, вопрос стоит так. Либо живой язык воспрянет и включит в себя искусственные. Либо искусственные языки зажмут и заморозят его до смерти, а вместе с тем погибнет и человечество… Лукашевич был объявлен сумасшедшим. А то, что его работы до сих пор скрываются, – вернейший показатель того, что он был на верном пути. Он нанес сильнейший удар по нелепому, но общепринятому взгляду на историю и язык.

На этой ноте у Вадима зазвонил сотовый телефон. Юрист поспешно подключился к абоненту. А выслушав, сказал:

– Спасибо, мама. Жду домой.

Потом оглядел присутствующих и сообщил:

– Ваша Ирина Штамп там больше не проживает. Уехала неизвестно куда еще семнадцать лет назад, после смерти мужа.

– Любопытно, – ограничился коротким словом Гаршин.

– А мне вот что странно, – произнес Велемир Радомирович. – Семнадцать лет назад в Кармадонском ущелье погибла моя жена, и в это же время умирает муж её сестры. А сама она исчезает с горизонта.

– Пора ехать в Юрьевец, – заключил следователь. – Время не ждет.

 

 

Глава шестая

ПОХОЖДЕНИЯ ПРОДОЛЖАЮТСЯ

     

Возвращаясь от Ферапонтова в гостиницу, Велемир размышлял о том, что перед ним теперь четко обозначились три задачи, три цели. Первая, многолетняя – поиски Праязыка человечества, его тайны, а значит, и мистического Центра Х. Вторая – загадка его погибшей, пропавшей без вести жены, её неожиданное послание «с того света». Что это за потусторонний «язык», на котором она вдруг решила с ним пообщаться? Язык мёртвых? И третья, появившаяся только что, внезапно: это тайна Иерусалимской иконы монаха Корнилия, о которой рассказал, вернее, лишь намекнул Матвей Яковлевич. И которая укрывается где-то здесь, в Юрьевце.

За нейролингвистом плелись Альма и Черемисинов, но последний вскоре отстал и где-то затерялся. А вот собаки «своих» не бросают. На фоне современного человечества они подлинные люди. «Вернусь в Москву, сразу же позвоню Гаршину, – решил Велемир. – Только он способен взять след и бежать по нему до тех пор, пока не вцепится в злодея». А кто злодей-то? На этот риторический вопрос он отвечать не стал. Отмахнулся. Даже если нет злодея, есть обстоятельства. Клубок тайн и противоречий, который необходимо распутать. Марк справится. А злодея можно и назначить. Да тут их пруд пруди, возьми любую собаку.

– Да, Альма? – спросил Велемир. Та виновато наклонила голову.

Он шел в гостиницу, а вышел на берег Волги. Ноги сами вынесли. Вдали, почти на середине реки, виднелся небольшой островок, а на нем стоял деревянный крест. Что это там, могила? Кого? Уж не мужа ли белой вдовы с кладбища, который здесь и утоп? Вспомнив об этой странной особе, Велемир подумал и о том, что нужно непременно сегодня же навестить её. В ней тоже таится какая-то загадка, подлежащая дешифровке.

Катя сказала, что этой белой вдове лет сорок. Но эти идиоты в бане говорили, что она – старуха. Неувязочка. В глубине души Велемир почему-то отчаянно надеялся, что белая вдова, появившаяся здесь, в Юрьевце, много лет назад, и которую тоже звали Лена, как и его погибшую жену, и которой было столько же лет, как и ей, это одно и то же лицо. Мысль совершенно безумная, но она раскаляла сердце. Наполняла его тоской, страхом и ожиданием. Да еще какой-то болезненной любовью.

– Сейчас же к ней и тронусь, – громко произнес Велемир, привыкнув уже в этом городке говорить вслух, находясь в полном одиночестве. – Типа умом тронусь, – добавил он, продолжая стоять на берегу и всматриваясь в крест на острове.

– А вот это и есть наша бывшая Кривоезерская пустынь, – услышал он позади себя женский голос. Оглянулся – Катя Рябцева. А ожидал отчего-то увидеть белую вдову. Или кого другого? Другую?..

Женщина указывала рукой на небольшой островок посреди реки.

– Ты что же, выслеживала меня? Или приняла эстафету от Черемисинова?

– Почему? Просто Матвей Яковлевич просил не оставлять тебя одного. Шла поодаль и… дошла. А Черемиска оленей покупать отправился. Тот еще обормот. Каюр без мозгов.

– Где же он их достанет?

– Да уж достанет где-нибудь. Хоть в зоопарке в Иваново или Костроме. Предприниматель, всё ж таки.

– Мелкий.

– Они с Гургеном из «Хилендара» скооперировались. Черемиска будет стадо разводить, а тот олениной торговать. Дело пойдет.

– А ты, стало быть, стадо пасти станешь? Как меня.

На это Катерина ничего не ответила. Помолчав немного, Велемир задал очередной вопрос:

– А откуда про пустынь знаешь?

– Я ведь раньше тут экскурсоводом работала. Пока должность эту не упразднили. Пришлось вот при гостинице остаться уже в ином качестве.

Сказала она это без всякого сожаления. Может, это «новое качество» ей и больше нравилось. Ходить по городу не надо, говорить тоже, только лежать.

– Ну, давай тогда, рассказывай, вспомни старое, – произнес Велемир. – А после вместе к белой вдове двинем. Уж коли Ферапонтов тебя ко мне соглядатаем приставил.

И Катерина послушно и даже в охотку начала разъяснять:

– Их ведь два Юрьевца-то, и оба в честь Георгия Победоносца. Один на крохотной речке Колокше в Ополье. Его Юрий Долгорукий заложил, а наш – его внук Георгий. У нас намоленный город, чтоб ты знал. А иногда ночью вдруг появляется неземное сияние. Я сама несколько раз видела. Правда, давно, в детстве. А теперь уже и не упомню, когда оно было в последний раз. Надо у Ферапонтова спросить.

– Спросим, – сурово пообещал Велемир. – Со всех по полной программе спросим. Никто не отвертится.

– Наш князь Георгий сложил голову в сражении с татарами через тринадцать лет после основания Юрьевца, – продолжила Катерина. – Вся его дружина тоже погибла. А тело самого князя было найдено на поле боя без головы. Потом её нашли и… она приросла! Его святые мощи несколько веков покоились в Успенском соборе Владимира. А когда в советское время решили их исследовать в медицинской академии, то выяснили невероятное. Действительно, вопреки всем законам медицины, разрубленные шейные позвонки срослись. На мертвом теле. Как это тебе?

– Как? Никак.

– А в девятнадцатом веке город стал приходить в упадок. Хотя как сказать. По-моему, напротив, он словно бы «ушел в себя», в особую заповедность. Начал сосредотачиваться. Для каких-то высших целей. И даже хорошо, что промышленность обошла его стороной. И это еще чудо, что он спасся от затопления, когда строили водохранилище. Но вот Кривоезерская пустынь ушла под воду…

– Там? – жестом Цезаря он указал на маленький островок с крестом.

– Там, – подтвердила экскурсовод. – А колокольня нашей церкви, в которую ты забрел, одна из пяти самых высоких на Волге. Семьдесят метров со шпилем.

– А вот шпиля-то я и не заметил, всё под ноги смотрел, – с некоторым огорчением произнес Велемир, почесав нос.

– Кривоезерскую пустынь сначала разрушили, а потом тоже утопили. При постройке Горьковского водохранилища в пятидесятые годы. А тот крест, который ты видишь, не такой уж и маленький – двенадцать метров. Его только пятнадцать лет назад установили. А сама пустынь, или монастырь, стояла напротив Юрьевца в окружении трех пойменных озер. Да ты и сам прекрасно знаешь и видел и его и это место.

– Когда же это я мог видеть? – удивился Велемир. – Мне же не сто лет. Ты меня уж совсем за снежного человека держишь.

– А на картинах Левитана, – улыбнулась Катя. – Помнишь, наверное, его «Тихую обитель» и «Вечерний звон»? Или, живя в Москве, никогда в Третьяковке не был?

– Был, конечно, – смущенно ответил Велемир. – Но и ты, подруга, особенно-то не наглей. Совсем страх потеряла.

– Вот тут он и работал в конце девятнадцатого века. Сам потом вспоминал, что его сюда тянет неведомая сила, что он любит бродить вокруг монастыря, что всё здесь переплетено: и красота, и таинство. Кстати, тут же им написаны и «Волга в пасмурный день», и «Омут», который словно из сказки вышел.

– Так выходит, что Иерусалимская икона ушла под воду вместе с монастырем?

– Так все считали и считают. Вот почему я также как и ты удивилась, когда Ферапонтов сказал, что она где-то в Юрьевце укрывается до поры до времени.

Они оба замолчали, вновь вглядываясь в далекий крест на островке.

– А еще, – продолжила Катерина, – в нашем городе Ермак родился. И протопоп Аввакум жил. Его еще тут чуть «батожьем» попы не убили. Ночью бежал. И архитекторы братья Веснины тоже отсюда. Это которые конструктивисты. И Андрей Тарковский здесь родился. Ну, не совсем в Юрьевце, рядом, в селе Завражье, но это дело не меняет. Он тут в детстве по крышам лазил, и яблоки в чужих садах рвал. И вообще… В музее-то его ты хоть был?

– Был, с Леной.

– Помнишь «Страсти по Андрею»? А фразу из этого фильма: «Нет ничего страшней – когда в храме Божьем снег идет!»? Так это отсюда. Потому что он сам в детстве бродил здесь по заброшенным и запущенным церквям. А отец его, поэт, стихи написал, сейчас вспомню. «Вот Юрьевец, Юрьевец – город какой – посмотришь в бинокль на него с высоты – у самой воды, под самой горой в две улицы тянется на три версты…».

– Молодец, – похвалил её Велемир. – Много знаешь, не всё еще подзабыла при новом ремесле. У князя Григория постельничим бы была.

– Брось. Не кори.

– Да я так. Ты, наверное, и впрямь была хорошим экскурсоводом.

– Единственное, что я люблю, – это свой город, – серьезно ответила Катя.

– А мужа?

– Мужа… Да честно говоря, никакой он мне не муж. Так, игра всё это. Еще со школы. Просто жалко его. Вот мы оба и притворяемся.

– Странные вы все здесь какие-то, сразу и не раскусишь, – со вздохом сказал Велемир. Вздохнула и Альма, внимательно слушавшая их всё это время.

– А я тебе вот еще что могу про нашу Иерусалимскую икону рассказать, – радостно сообщила Катя, явно ободренная похвалой Велемира. – Она… молодит человека. Который достоин. И безвинно страдает.

– Как это? Чего плетешь-то?

– А вот послушай. Был такой случай. Одна девица жестоко страдала водянкой и едва могла передвигаться. Но дело даже не в этом. Она так хотела увидеть Иерусалимскую икону, что собрала все силы и двинулась в церковь. А по дороге упала. И когда принесли её обратно домой, то все домашние подивились: лицо было покрыто безобразными и глубокими морщинами. И выглядела она уже не на тридцать или сорок лет, а на все семьдесят. Прошло какое-то время. И девица вновь собралась к Иерусалимской иконе. На этот раз дошла. Сама, без посторонней помощи. И что ты думаешь?

Экскурсовод помолчала, поглаживая собаку.

– Да не тяни ты, язва! – в сердцах бросил Велемир.

– Лишь только она приложилась к иконе, как все её морщины стали постепенно исчезать. И она вновь стала молодой, да еще и здоровой.

Гость Юрьевца задумался. Потом, наконец, изрёк:

– Так. Ладно. Хватит рассусоливать, пошли к белой вдове. Веди меня, мой Вергилий, по следующим кругам ада. А наука и вера в Господа не только не противоречат друг другу, но они совместимы и идут рядом. Вот мой ответ.

И они отправились по назначению. А по дороге возле них вновь как-то незаметно образовался Черемисинов, словно и не уходил никуда. Вначале Велемир специально не обращал на него никакого внимания, но затем всё же снисходительно спросил:

– Ну как, ненецкий каюр, достал олешек-то?

– Вы, товарищ Тожэ, буквально обижаете мелких предпринимателей, буквально третируете их с высоты своего столичного роста, – отозвался тот. – Олени – это ведь иносказательно, я коз хочу разводить. Речь о козах и козлищах шла. Их и доставать незачем. Они – всюду.

Тут уж возразить было нечего. Стоило только осмотреться вокруг. А через некоторое время они подошли к покосившейся кладбищенской сторожке. Дверь в неё висела на одной петле. Признаков жизни внутри не наблюдалось. «Бесперспективный объект, – вспомнил Велемир вчерашние слова Катерины. – А Россия – объект перспективный? Для кого как. Для Запада – нет. Для доморощенных либералов-смердяковых и говорить нечего».

Но философствовать на эту тему под ласковым солнцем не хотелось. Надо жену искать. И Праязык тоже. Еще Центр Х. Да и икону Иерусалимскую монаха Корнилия также было бы не худо отыскать. Вот тогда что-то с места и сдвинется. Всё от человека зависит, особенно, когда он одержим благородной идеей. Тогда и один в поле – воин, пусть даже на кладбищенском.

Такие мысли каруселили в голове Велемира, пока он стоял перед сторожкой, а войти внутрь всё не решался. Катя с Черемисиновым и даже Альма терпеливо смотрели на него. Ждали указаний. Когда на штурм Измаила ринуться? А генералиссимус, собравшись с силами, твердо произнес:

– Всем стоять здесь, никуда не уходить, даже не двигаться. Я один.

И он решительно толкнул плечом дверь, которая в ответ скорбно заскрипела. В сторожке царил полумрак, но в углу что-то белело. И слышалось натужное дыхание с покашливанием.

– Есть кто живой? – на всякий случай спросил Велемир. Вопрос был глупым, поскольку мертвый бы и не откликнулся, а всё остальное – в зависимости от обстоятельств. Которые незваному гостю в данный момент не подчинялись. Так что проще повернуться и вывалиться вон. Но Велемир упрямо продолжал стоять на месте, не решаясь двинуться вперед, чтобы ненароком не сломать себе в темноте шею.

– Эй! – вновь позвал он. – Отзовись!

В гробовом молчании прошло минуты три.

– Ну, отозвалась, – услышал он, наконец, женский голос. – Чего надо-то?

Наличие в сторожке признаков (или призраков?) биологической жизни прибавили Велемиру смелости.

– Я, собственно, вот по какому делу… – поспешно сказал он, но ему не дали договорить.

– Мне плевать. Проваливай.

– Можно и провалиться, – послушно согласился он. – Однако, разве вы не желаете узнать, зачем я пришел?

– Нет. Даже видеть тебя не хочу.

– А почему, позвольте спросить?

– Потому что ты мне смертельно надоел.

– Да мы же даже не знакомы!

– Еще как знакомы! Ты мне всю жизнь сломал.

Велемир начал холодеть. Началось с ног, дошло и до ушей. Он понял, что разговаривает с полубезумной белой вдовой, но вот голос… Голос напоминал его жену Лену. Да и манера изъясняться у неё была порой точно такая же. Когда она пребывала «не в настроении». Могла даже запустить чем-то в голову. Но не тяжелее пепельницы. Так что язык соответствует.

– Когда же я вам успел «жизнь сломать»? – вяло пробормотал он, уже зная, каким будет ответ:

– Всегда и ломал, скот. А потом бросил меня здесь одну. Помирать.

Или он действительно разговаривал с привидением, или сам начал трогаться умом, как и предполагал на берегу Волги часа полтора назад. Но отступать было уже поздно. Да и некуда.

– Лена, – сказал он, – ты решительно не права. Или принимаешь меня за кого-то другого. Или сама другая. Или другие все, кроме нас.

Эта силлогическая конструкция не выдерживала никакой критики. Женщина в глубине сторожки засмеялась. И вновь ему показалось, что он узнает этот родной смех. «Черт знает, что такое! – подумал Велемир. – Нет, бежать, бежать, очертя голову, прочь отсюда, изыде!».

Но какая-то магическая сила сковала все его члены, цементировала ноги в дощатый пол. Не отпускала. А смех так же резко прекратился, как и возник. Зато чиркнула спичка, поднесенная к огарку свечи. Слабый язычок пламени едва высветил лицо женщины. Глаза были мертвы и бездонны. Словно он заглядывал сейчас в жуткую отталкивающую и безысходную вечность. А вот кожа на лице этой «вечности» была изрезана безобразными морщинами. Или шрамами? Оставшимися от ледника «Колка»?

Смертельный холод в теле Велемира сменился нестерпимым жаром. Просто адским пламенем, начавшим жечь его со всех сторон. Он не понимал, что с ним происходит? Даже на безумие не похоже, какое-то сошествие в преисподнюю, провал в инфернальный мир. Этой женщине, белой вдове, было лет шестьдесят, не меньше, и всё же, она чем-то неуловимо напоминала Лену…

Сколько еще прошло времени, он уже не знал. Просто стоял, как вкопанный, пока не погас огарок. Да и потом, в темноте.

– Иди, – произнесла, наконец, хозяйка сторожки. Но уже другим, более мягким голосом. И добавила: – Сейчас я тебя отпускаю. Придешь после полуночи. Тогда и объяснимся.

Автоматически, будто на шарнирах, он развернулся, нащупал в полумраке дверь и вывалился на солнечный свет. Но еще успел услышать позади себя голос белой вдовы:

– Не забудь, после полуночи!

И она добавила его имя. Нет, не полное: «Велемир», а сокращенное: «Веля». Так обычно в домашней обстановке звала его Лена. Ему это никогда не нравилось, напоминало какую-то собачью кличку, но жена вместе со своей сестрой Ириной будто нарочно дразнили его. Или белая вдова сказала: «Валя»? Теперь он уже ни за что не ручался. Рад был просто от того, что снова оказался на белом свете среди людей. Хотя, всё же, и на кладбище. Но одно другому не помеха.

А его войско терпеливо дожидалось своего главнокомандующего. Отдышавшись, успокоив прыгающее в груди сердце, Велемир попытался вновь напустить на себя грозный вид. Главное – не показать подчиненным войскам слабины духа. Сместят ведь. А то и расстреляют.

– Валим отсюда! – сурово произнес он и, слегка покачиваясь, зашагал впереди всех.

На подходе к гостинице Велемир повернулся к своему эскорту и бросил:

– Как звали мужа белой вдовы? Который тут вместе с Кривоезерской пустынью утоп?

Первым откликнулся Черемисинов (нет, еще раньше Альма что-то пролаяла):

– Вы, товарищ Тожэ, задаете какие-то несусветные вопросы, на которые просто решительно нет никакой возможности ответить. Это всё равно, что спросить: как звали жену папы Карла?

– Буратино, – подсказала Катя. – Да кто ж теперь помнит? А зачем тебе? Что там было-то, в сторожке? Расскажи хоть. Всё нормально?

– Тебе рано знать. Маленькая еще. Так было у него имя или нет?

– Надо у Люси спросить. Она ведь их в гостинице прописывала. Амбарная книга должно быть сохранилась.

– Не. Сгорела, – возразил заслуженный оленевод Юрьевца. – Помнишь, какой пожар был шесть лет назад? Полгорода в пепел вылетело.

– Помню. А спросить всё равно надо. Пусть хоть всё горит синим пламенем, но амбарные книги, согласно Булгакову, не горят. Да вон, кстати, и она сама!

В скверике у входа в гостиницу на лавочке сидели знакомые всё лица. Транзитные чебоксарцы, брат-эпилептик и кудрявая администраторша. Угощались пивком. Ну и водкой, конечно же. Куда без неё? За деревом справлял нужду прямо из коляски инвалид. Вскоре и он присоединился к честной компании.

– Вот они интересуются, как звали утопленника, – разъяснил Черемисинов, принимая «на грудь» протянутую эпилептиком стопку. Велемир от своей дозы отказался.

– Какого именно? По счёту? – спросила администраторша. – Их тут много тонет. Почитай, зараз пять за сезон. А в високосный год и поболе. А ежели еще и солнечное затмение, не дай Бог, выпадет, то… и говорить нечего. Так и прут один за другим. Успевай только на берегу собирать.

– Брось, Люська, прикидываться, – встряла Катерина. – Нашего московского гостя только конкретный жмур интересует. Который с белой вдовой приехал.

– А-а… этот. Дай вспомнить.

Пока администраторша напрягала тормозящую память, чебоксарцы завели вновь свою волынку, будто она не имела ни конца, ни края:

– Я же ему, морде носатой, говорю: по сорок, а он… Текут помидоры ведь. Вся фура течет.

– Ребята, о чем вы всё толкуете-то? – вмешался Велемир. – Может, моя помощь нужна?

– Не, не поможешь. За ними – сам гауляйтер области! – ответил Вася.

– А, может, ты, парень, у нас по сорок возьмешь? – предложил Митя. – Да хоть и по тридцать.

Велемир задумался.

– Нет, по тридцать не возьму. Только по двадцать, – ответил он, наконец. – Да мне и свои-то помидоры девать некуда. Тоже текут. В Кострому отвезть, что ли?

– Туда даже не суйся – азиатчина с кавказчиной! – начали отговаривать транзитные. – Были уже, наелись тумаков. Поезжай в Собинку или в Шую. А то и в Лыткарино. Да и там засилье. Своим нигде ходу нету. Как жить под такими санкциями?

– Тогда… наливай! – логично отозвался Велемир. Он понял, что сейчас для него важнее всего. Это – выпить.

Администраторша, тем временем, продолжала вспоминать, морща лоб. Катерина поторопила её:

– Ну, скоро родишь-то?

– Не мешай. Столько лет прошло!

– Да, не мешайте ей думать, товарищи, – вставил Черемисинов. – Горькие думы о жизни – единственное, что осталось у народа, погрязшего в реалиях быта. Сенека сказал. Далеко, собака, глядел. И мне налейте.

– А ты что молчишь? – обратился к инвалиду Велемир.

– Да он же немой! – напомнил брат-эпилептик.

– Ага. Вчера так болтал, только успевай записывать.

– Тебе спьяну померещилось, – объяснила Катерина. – Мне тоже иногда кажется, что он что-то бормочет. А чем? Язык-то отрезан.

– Во! Вспомнила! – радостно воскликнула Люся. – Валентин его звали. Или Валера, – добавила она неуверенно. – А может, Велемир? Как-то вот так, вычурно.

– Да ты уж определись с чем-то одним, – сплюнул эпилептик. – Вспоминалка!

– А я виновата? Их много, а я одна. Скажите спасибо, что хоть троих утопленников вспомнила. Вам какого именно подать?

Будто на выбор рыбу из меню предлагала.

– Взвесьте всех и заверните, – отозвался Велемир, чувствуя, что вновь начинает пьянеть со старых дрожжей. – Ладно. Мне надо срочно повидать многодетную мать.

У него внезапно появилась новая идея-фикс. Которая, как ему теперь казалось, должна была разрешить часть проблем.

– Пошли, – послушно ответила Катерина. – Далеко ходить не надо. Второй этаж, там же где и ты. А тебе зачем она?

– Интервью хочу взять. Для «Плейбоя». Специально за тем и приехал, если честно.

И они двинулись в гостиницу. Вместе с Альмой, статус которой с приездом Велемира значительно возрос. Никто её теперь не шпынял и не гнал, поскольку она, наконец-то, обрела хозяина. Попробовали бы только!

– Как звать эту тетку из Самары? – спросил, остановившись перед номером, Велемир. И, не дожидаясь ответа, толкнул дверь. Катерина и Альма вошли следом.

Женщина громадного телосложения стояла спиной к ним возле окна и выглядывала кого-то. Мужа, конечно. Весь «материнский капитал» спал прямо на полу, укрытый одеялами. Детки просыпались только ночью. На приветственный лай Альмы гренадерша обернулась.

– Мадам! – галантно начал Велемир. – Мы делегированы к вам от отцов-основателей Юрьевца. И вот что я, как руководитель этой общественной организации, уполномочен спросить. Если у вас, конечно, есть минуточка времени.

– Спрашивайте, – растерялась женщина. – Но я ничего такого не делала.

– Ну, делали или не делали – этим займется местная прокуратура, а мы здесь совершенно по другому поводу. Присаживайтесь. Пока.

Мадам опустилась на стул, который едва не треснул. Расселись и остальные. Велемир продолжил:

– Итак, первое. Имя, отчество?

– Елизавета Петровна.

– Хорошо. Так и запишем.

Но писать ничего не стал, да и бумаги с карандашом под рукой не было. Надо было бы с собой Черемисинова захватить, тот с этими причиндалами не расставался. Конспектолог хренов. Ладно, обойдемся.

– Второе. Второе… Забыл. Переходим сразу к третьему. Где ваш муж?

– Велел здесь дожидаться.

– Вы вообще-то русский язык понимаете? Я спрашиваю, не что или чего он велел, а где сам прячется? От алиментов.

Женщина стала нервничать, покрываться бурыми пятнами и тяжело дышать. Её тревога передалась и Альме, которая заёрзала лапами по линолеуму. Пауза начала затягиваться.

– Ладно, поставим вопрос иначе. Когда вы видели его в последний раз?

– Да уж месяц назад будет, – ответила за Елизавету Петровну верная экскурсоводша. – Так, что ли?

– Так, – подтвердила женщина-мать. – А вы его встретили? Где он?

– Вопросы здесь задаю я. Куда он отправился?

– Да, куда? – полюбопытствовала и Катерина. – Это всех в Юрьевце интересует. Был – и сплыл.

– Вниз по Волге, – добавил Велемир. – Так ведь и утонуть можно.

– Ой, типун вам обоим на язык! – всплеснула руками богатырша. И приготовилась зарыдать. Слабой оказалась в душевной конструкции, несмотря на огромные телеса.

– Успокойтесь, Елизавета Петровна, – смягчил тон дознаватель. – Я ведь не утверждаю, что он непременно утоп. Но может. Если вы нам не посодействуете.

– А что надо делать-то?

– Отвечать чётко и ясно. Больше ничего. Где, куда, когда, сколько. Ну и далее, по списку. Попробуем смоделировать такую ситуацию. Я буду экстраполировать на вас некую схему, а вы пока просто слушайте и наматывайте на ус.

Велемир обратил внимание, что у женщины действительно пробивались усы. Видно, с гипофизом не всё в порядке. Бывает при гигантизме. Он встал и начал расхаживать по номеру.

– Допустим, что ваш муж уехал не месяц назад, а… Кстати, зачем?

– А я знаю? Сказал – надо. И ждать велел.

– Ловко! Вот подлец, пьет сейчас где-нибудь в соседней Кинешме горькую, всё уже до трусов пропил, а ей ждать велел! И ведь ждет, дура-баба. Ну, как тебе это понравится? – обратился Велемир к Кате.

– Это у нас повсеместно распространено, – ответила она. – Ничего нового.

– Нового ничего, согласен, но как теперь этой суррогатной матери жить, и на какие шиши?

– Ей народ помогает, несёт кой-чего помалу. А в гостинице так живет, задаром. Не гнать же на улицу?

– Да пошла бы хоть землю рыть, вон какая здоровущая.

Тут Елизавета Петровна, наконец-то, зарыдала. Завыла просто в полный голос. Наверное, слышно было на краю Юрьевца. Но дети, как ни странно, не пробудились. Крепкий сон – залог здоровья. А может, привыкли к подобным звуковым сопровождениям. Как и другие жители городка.

Подождав, когда женщина успокоится, Велемир продолжил:

– Экстраполируем дальше. Предположим, что муж пропал не месяц, а десять лет назад. Более того. Погиб в авиакатастрофе. И все эти десять лет ты, Лиза, зная, что он разбился, продолжаешь сидеть в Юрьевце и ждать. Как велено. И вот, наконец-то, получаешь странную весточку. А там написано черным по белому: «Молодец, подожди еще немного, скоро буду. Твой любящий муж…». Как его звали-то, покойника?

Женщина вновь завыла. Тут уж и Альма подхватила. Но Велемир остановил их щелчком пальца, как гипнотизер.

– Плакать надо было раньше, когда замуж шла. А теперь я хочу понять, каковы будут твои действия? Первое. Сходишь с ума. Второе… Второе опять забыл. И третье. Берешь у инвалида пистоль, я знаю, он прячет где-то, с войны привез, и стреляешься. Мало того. Как Геббельс уводишь за собой на тот свет еще и детей. Если у тебя есть четвертый вариант, говори. Только без мокроты.

– Саша жив, я верю, он не мог нас бросить, с ним просто что-то случилось, – сказала Елизавета Петровна. – Он попал в беду, а я буду ждать здесь.

– Ответ засчитывается, – произнес Велемир и встал. – О, русские женщины! В огне не тонут и в воде не горят. Мы уходим, а ты, Лиза, держись.

Выйдя из гостиницы, Велемир задумчиво поглядел на шумную компанию в скверике. Поманил пальцем Черемисинова.

– Куда теперь? – спросила Катерина.

Ответ последовал не сразу. До полуночи было еще далеко.

– К Ферапонтову. Чего-то недоговорили. Надо кончать с этим.

– С кем, товарищ Тожэ? – услужливо спросил Черемисинов.

– С тобой тоже. Пошли.

Всю дорогу Велемир сосредоточенно молчал, обдумывая происшедшие события и оценивая свою собственную роль в них. Не проронили ни слова и его спутники. А когда добрались до флигеля директора школы и вошли внутрь, то кроме хозяина встретили там еще и молодого священника, с которым Велемир успел столь недружественно познакомиться утром.

– О! – радостно воскликнул Ферапонтов. – Проходите, проходите! А мы тут с отцом Владимиром о языке мира и языке церкви спорим. Вообще о языках. Я ведь, как уже говорил, язычник. Присоединяйтесь. Пока что к разговору, а к язычеству сами потом придете. Как все лингвисты.

– Не выйдет, – угрюмо ответил Велемир. Но «присоединился», поскольку это «О!» отнес в первую очередь на свой счет. Да так оно на самом деле и было. С кем же тут еще Ферапонтову вести умные речи? Не с Черемисиновым же. А насчет «язычества» он, судя по всему, опять придуривается…

– Вот что я вам скажу, уважаемый Матвей Яковлевич, – продолжил прерванный разговор импозантный поп, который на появление гостей лишь недовольно поморщился.

– Помедленней, пожалуйста! – попросил Черемисинов, который уже строчил в блокнот.

«Какие люди живут в Юрьевце! – подумал Велемир. – Глыбы! Москва отдыхает…».

Ферапонтов, обращаясь к Велемиру, с улыбкой сказал:

– Они оба у меня в школе учились. И Катерина тоже. Да и все тут, почитай… Кстати, Ирина часа два назад звонила. Из Переславля-Залесского. Вы всё еще хотите её видеть?

– А как же! – встрепенулся Велемир. Об этой загадочной особе он как-то подзабыл.

– Тогда ждите. Впереди у неё еще Ростов, Углич, Гороховец и так далее.

– А обо мне вы ей что-нибудь говорили?

– Хотел, да связь прервалась. Ждите.

А ничего другого и не оставалось. Вот только еще с белой вдовой встретиться. Но время есть, пока можно и «языками» развлечься. О них-то сейчас Ферапонтов и предложил потолковать, предоставив исполнение арии «московскому гостю». Тот и рад был.

– Феномен происхождения языка как такового до сих пор остается в области догадок, – начал нейролингвист. – Я не беру православное мышление и метапроцессы, основанные, прежде всего, на Законе Божием. Но сама звуковая речь формируется с помощью сложного аппарата, в который входят гортань, горло, язык, соответствующие разделы мозга и многое другое. Однако само создание звуков, согласно нейромоторной теории, происходит не под влиянием механических резонансов голосовых связок, подобных колебанию струны, а управляется мозгом…

Тут в горницу вошла Марфа Посадница с подносом, на котором стояли заварной чайник, чашки и бублики с маком. Выставив всё это на стол, она также безмолвно удалилась. А Велемир продолжил:

– Эти биологические особенности свидетельствуют о целенаправленном предназначении органов человека для речи и мышления, и промыслительно стержневой роли языка как средства общения с земным и горним.

– Вот когда камрад Тожэ говорит коротко и резко, я всё понимаю. А когда длинно и заумно – вполовину, – огорченно пожаловался Черемисинов.

– Ты и в школе всегда двоечником был, сын мой, – усмехнулся священник.

– Какой я тебе «сын», за одной партой сидели!

– И не Тожэ он, а Толбуев, – заметила Катерина. – Я в регистрационную карточку заглядывала.

– А Толбуев тоже Тожэ, – упрямо огрызнулся Черемисинов.

– Да угомонитесь вы! – шикнул на них старый учитель. – Дайте человеку выговориться.

– Спасибо, – поблагодарил его Велемир. – В мире существует всего четыре основных типа письма. Идеографическое, словесно-слоговое, силлабическое и буквенно-звуковое или алфавитное. А протославянское идеографическое письмо одно из самых древнейших в мире, древнее финикийского или шумерского. Самым полным комплексом идеограмм следует считать систему славянских свастических символов. Число таких идеограмм более трехсот.

– Черемисин, брось списывать, вникай ухом! – прикрикнул Ферапонтов. – А то из класса выгоню.

«Мелкий» испуганно отложил блокнот, но через минуту вновь украдкой стал чиркать за Велемиром.

– Перевожу с «научного» на «русский» с помощью примера. Вот в шумерском рисунке знаки «вышка» плюс «решетка» с элементом «божества», то есть с рисунком «звезды», читались, как «бог Энлиль»…

– У меня был приятель с такой фамилией, – перебил вдруг Черемисинов. – Вместе распродажу биотуалетов в Вичуге налаживали. Так мало того, что они там никому были не нужны, городок-то махонький, нужду за любым кустиком справить можно, так этот Энлиль еще и надул меня и сбежал с кассой куда-то в Хайфу.

– Так тебе и надо, – сказала Катерина. – Не будешь с энлилями всякими якшаться.

– Кто ж знал, что он шумером окажется? Я вот, может быть, тоже шумер, но так партнеров не накалываю.

– Не обращайте на них внимания, продолжайте, – посоветовал Ферапонтов. – Дети, что с них взять.

Марфа Посадница вновь вошла в горницу, убрала со стола и также молча удалилась. «Странная женщина. Неужели зарубила топором собственного мужа? А с виду кроткая и смиренная. Хоть и крупная, как платяной шкаф», – подумал Велемир.

– Обратимся теперь к фонетической основе письменности, – сказал он. – Она является сильнейшей привязкой именно к устному разговорному языку. И отсюда сразу же вытекает следующее. С переходом от смыслового наполнения символов к их фонетическому наполнению письменность каждого народа начинает изменяться вместе с самим языком. А языкам, надо сказать, свойственна сильная изменчивость. Как и женщинам.

– Стало быть, женщина – это язык, – вновь вставил Черемисинов. – А мужчина – бицепс в мозге.

Катя засмеялась, а Матвей Яковлевич неожиданно согласился:

– А что? Некоторые ученые считают, что для развития языка, прежде всего, необходимо главное психологическое условие – болтливость. То есть, если говорить серьезно, желание и потребность немедленно что-то сообщить другим людям. Всё, что они сами видели, узнали или выдумали. Что ж, на заре человечества это вполне возможно.

– А потребность скорости заставляла сокращать все распорядительные слова, имеющие лишь косвенное значение, – добавил Велемир. – Таким образом, считают они, шло развитие и письменности.

– Более того, поскольку болтливостью, в первую очередь, обладают женщины, то им и принадлежит главенствующая роль в создании и развитии Праязыка, – подытожил учитель. – Мужчина ведь большую часть увиденного и услышанного только принимает к собственному сведению, женщина же тотчас бежит сообщить всем другим. Мужу, детям, подругам, соседкам по пещерам…

– Логично, – усмехнулся Велемир, подумав почему-то о Лене. Она тоже была слишком «разговорчивой». – Кстати, в языках латинского корня слово «женщина» – femina, femme – одного и того же доисторического происхождения, как и слово fama – молва. А по-гречески даже слово «говорю» произносится «феми». Да и библейское имя «Ева» означает не только «Жизнь», но также и «возвещать», «говорить».

– Интересный у нас получается разговор, – сказал отец Владимир.

Решив блеснуть знаниями, Велемир добавил к сказанному:

– Есть так называемая «гипотеза Сепира-Уорфа». Очень своеобразная и популярная в лингвистике. Некоторые ученые считают даже, по аналогии с теорией относительности Эйнштейна, что она является лингвистическим принципом относительности. Что это такое? А вот что: в соответствии с этим принципом, каждый язык содержит определенный взгляд на мир, который не только влияет на наблюдения говорящего, но и определяет его познавательные возможности вообще. Например, структуру его науки. Народы, потерявшие единство письменности и языка начинают и по-разному мыслить. Ясно, что о легком достижении каких-либо скоординированных действий людей с разным мировоззрением, с самим стилем мышления, и говорить не приходится… А тогда, в древности, с переходом к фонетическому письму человечество быстро «рассыпалось» на отдельные народы. И если для периода неолита отмечалось сильное сходство разных культур, то с III тысячелетия до нашей эры и до наших дней мы вынуждены констатировать сильнейшую культурную пестроту разных народов. А что еще нужно для господства принципа «разделяй и властвуй»?

– Кому нужно торжество этого принципа, ясно, – тотчас подхватил иерей. – По ходу изменения языков люди отдаляются не только друг от друга, как народы в целом, но и от Божественного языка, от Слова Господа.

– Но некоторые исследователи считают, что после Вавилонского столпотворения был утерян не единый язык, а некие сакральные знания, – вступил в разговор Ферапонтов. – И битва, в результате которой был разрушен Вавилон, происходила между «богами-цивилизаторами» и «богами второй волны», победившими их. И новая система письменности, якобы, не взялась «с потолка», а была дана людям богами-победителями. Любопытно, что это находит подтверждение в мифологии на всех континентах.

– Добавлю к вашим словам и то, – поддержал его Велемир, – что это объясняет любопытные странности языков у некоторых народов, необъяснимые с позиций естественной лингвистической эволюции. К примеру, в 80-е годы прошлого столетия боливийский специалист по вычислительной технике Иван Гусман де Рохас случайно обнаружил, что аймарский язык не только очень древний, но и «придуманный», то есть сознательно и искусственно сконструирован. Но… аймарский язык существует тысячи лет! И он легко может быть преобразован в компьютерный алгоритм для машинного перевода. А откуда взяться таким специалистам за сотни лет до нашей эры?

И тут Велемир неожиданно без всякой связи с предыдущим задал давно мучивший его вопрос:

– А почему ваша хозяйка, Матвей Яковлевич, всё время молчит, будто язык проглотила?

– Так она обет молчания дала.

– Какой такой обед?

– Во искупление греха. После убийства второго мужа. Она его тоже топором зарубила. Оба злодеями оказались.

– Зачем же так-то? Есть же суды, полиция.

– Да там злодеи-то еще почище будут, – вздохнул Ферапонтов. – Сами кого хочешь угрохают.

– А вам самому теперь не боязно?

– Нисколечко. Снаряд уж третий-то раз в воронку не попадет.

В горницу вновь заглянула Марфа Посадница. На этот раз она с каким-то грозным осуждением обвела взглядом запозднившихся гостей и исчезла. Ферапонтов зевнул. Ему уже спать хотелось, глаза слипались. Велемир посмотрел на часы: дело шло к одиннадцати. Он торопливо продолжил:

– Лукашевич вот дал серьезное обоснование тому, что все современные языки произошли от славянских, выросших на русских корнях. А научные доказательства этому приводятся сейчас мои друзья и учителя в этой области. Они предлагают считать первородным языком палеорусский или палеославянский. Как бы и их в сумасшедший дом не упрятали.

– Упрячут еще, – пообещал Черемисинов.

Велемир мельком взглянул на него и продолжил:

– Ученые всего мира интуитивно давно уже осознали происхождение языков из единого источника. «Адамического», то есть ведущим происхождение от Адама. Другое, современное название, «ностратический». От этого первобытного протоязыка произошли все семито-хамитские, индоевропейские, урало-алтайские и другие языки…

И на этих словах в горницу опять вошла Марфа Посадница, но на сей раз с топором на плече. Это был настоящий колун, которым дрова рубят. Или головы. Тонкий намек на многообещающее продолжение диспута. Первым дошло до Черемисинова.

– Пора по домам! – вскочил он со своего стула. – И не уговаривайте, Матвей Яковлевич, не останусь, в койку хочу.

– Да, надо расходиться, – добавил отец Владимир. – Засиделись.

– Ну, чего уж тогда… Надо так надо, – улыбаясь, ответил Ферапонтов. – Завтра продолжим.

А до полуночи оставалось совсем немного.

 

 

Глава седьмая

В ЮРЬЕВЕЦ!

 

Вот уж никак Вадим не мог бы себе представить, что еще вчера будет преспокойно ужинать в московском «Бакинском дворике», а сегодня, пятого июля поутру, мчаться на джипе в какой-то провинциальный Юрьевец. И, главное дело, зачем? Ради прихотей сумасбродного клиента и настырного любопытства невесты? Он злился сейчас и на самого себя, и на Марину, и на всех остальных. Чувствовал, что добром вся эта затея не кончится. Но ничего поделать не мог.

Машину вёл Иван, рядом с ним сидел Велемир Радомирович, а сзади – невеста, он сам и Гаршин. Все, кроме водителя, подрёмывали. «Железный парень, – подумал о нём Вадим. – Нам в контору как раз такой охранник требуется. Надо с ним переговорить при случае. А Толбуев? Ничего определенного сказать нельзя. Помешан на своих идеях-фикс. Жену его, конечно, жалко, но уже не вернешь. Сам только этого не понимает. Ладно, прокатимся в Юрьевец, встречусь со своей кузиной, а там будь что будет…».

И он тоже задремал. А когда позади остались Люберцы, очнулся, получив толчок в бок от Марины. Поскольку Гаршин рассказывал что-то интересное, и она не хотела, чтобы жених пропустил это мимо своих сонных ушей.

– …Времени у меня было крайне мало, всего около полутора суток, – говорил следователь, – но я подключил ребят из Управления, и пока одни делали почерковедческую экспертизу, я с другими рыл носом спецархивы. А третьи занимались твоей погибшей женой, Веля.

– Не называй меня так! – взорвался Толбуев. – Терпеть не могу.

– Прости. Но ведь так тебя и в школе звали. И Лена.

– Всё равно не люблю. И она не погибла, а пропала.

– Хорошо. Пусть будет пока по-твоему. Я отправил одного смышленого паренька, Родиона, во Владикавказ, чтобы он хотя бы отчасти восстановил события. Хотя семнадцать лет прошло… Сам понимаешь.

– Нет, не понимаю.

– Какие за это время могут остаться следы? И потом всё это давным-давно изрыто и перекопано журналистами. Вся трагедия «Колки» освещена в прессе. По-моему, даже книга написана. Но если бы не Бодров-младший, погибший там же, никто бы этим не интересовался.

– Выходит, ей еще повезло, что она попала под «Колку» вместе с его киногруппой?

– Я другое имею в виду. Бодров был символом времени, его любили. А попади под ледник простые лыжники-туристы – прошло бы без особой шумихи.

– А что может в таком случае разыскать во Владикавказе ваш агент? – спросила Марина.

– Сам не знаю, – честно признался Марк Иванович. – Но хоть какие-то зацепки должны быть. Ведь это последнее место, где видели Лену. Но когда? В две тысячи втором году. А это всё равно, что опрашивать слепоглухонемых.

– А Юрьевец четыре дня назад? – хмуро возразил Толбуев.

– Да ты же сам не уверен, что её там видели.

– А записка? Почерк, как мы уже выяснили, её. А в послании четко и ясно написано: «Я ищу тебя! Где ты? Твоя жена Лена».

Возразить на это было нечего. Гаршин, помолчав немного, произнес:

– Ладно, перероем весь Юрьевец. Правда, ты там уже успел наследить, как ломовая лошадь. Всех, наверное, распугал. От тебя там, должно быть, уже по углам прячутся.

– А вот приедем – посмотрим. Но главное, дождаться Ирины.

– А если это не её сестра, а совершенно посторонняя женщина? – подключился к разговору Вадим.

– Что ж. Но мне почему-то кажется, что это она.

Проехали Котельники. Джип мчался легко, плавно. Летел вперед, как большая океанская птица, альбатрос, стремящийся к желанному берегу.

– Когда устанешь, я тебя сменю, – сказал отец сыну.

– Угу, – отозвался тот.

– А по-моему, Иван не устает никогда, – улыбнулась Марина. – У него внутри батарейки, а сам он из легированной стали по новой нано-технологии. Терминатор прямо.

– Это комплимент? – повернул голову водитель.

– А то!

– Ладно, теперь о том, что мне удалось выяснить в архивах по поводу Иерусалимской иконы, – продолжил Гаршин. – Монах Корнилий сделал не один, а несколько списков с той чудотворной Иерусалимской иконы Успенского собора, с которой пришло на Русь Православие. В Кривоезерской пустыни находились две из них. Одна была запасной. А еще одна возвратилась на Святую Гору Афон и установлена над царскими вратами Пантелеймонова монастыря.

– Вот так икона, византийская по происхождению, несколько веков спустя совершила путешествие в обратном направлении – на Афон, – в раздумье произнес Велемир Радомирович. – Это промыслительно.

– Другая Иерусалимская икона в 1928 году оказалась в Дании у тяжело больной императрицы Марии Федоровны, – продолжил Марк Иванович. – Здесь образ прославился мироточением и стал известен как «плачущая Копенгагенская икона Матери Божией». Сам Корнилий Уланов позже стал игуменом Кривоезерского монастыря, принял великую схиму с именем Карион. Прожил долгую и благодатную жизнь, создав целую иконописную школу, особый духовный мир. Значение его для России ничуть не меньше, чем Андрея Рублева. И все его иконы поистине чудотворны. Во время пожара 1781 года в Кривоезерской пустыни, практически уничтожившего всю обитель, сама икона не только сохранилась, но даже не закоптела. Только на левой руке Пречистой Богородицы оказался большой бугор, как будто у живого человека.

– И всё это затопили! – с горечью воскликнула Марина. Велемир Радомирович с удивлением взглянул на неё. Девушка преображалась прямо на глазах. Вся гламурная мишура слетала с неё как шелуха.

– Затопили позже, сначала пожгли, – уточнил следователь. – При закрытии монастыря в двадцатых годах прошлого века безбожники разожгли чудовищный костер, в котором сгорело пятьсот икон, двадцать две были Иерусалимскими, а пять из них написаны самим Кириллом Улановым.

– Так же сжигали еретиков во времена Инквизиции, – добавил Толбуев.

– Таким образом, – подытожил Гаршин, – Троицкий Кривоезерский монастырь был стерт с лица земли. Под водой оказался великолепный ансамбль из четырех церквей – Троицкой, Александро-Невской, Иерусалимской и Антипьевской. Русь лишилась одного из великих поволжских монастырей. И всё это стало «Русской Атлантидой».

– Китежем, – подсказал, украдкой зевнув, Вадим.

– Кстати, по преданию, в этой «Атлантиде» русалки водятся, так что поосторожней там, – улыбнулся Велемир Радомирович. – Сразу по прибытии в воду не лезьте. Да и вообще на многих деревянных домах в Юрьевце в резьбе изображены то ли русалки, то ли сирены. А на некоторых еще и надпись на древнерусском: «Я жена фараона!». И это неудивительно, поскольку в мифологии христианских народов русалки произошли от затонувшего в водах Чермного моря воинства фараона. Вот только как они доплыли до Волги? Путь-то не близкий.

– Выясним и с русалками, – пообещал следователь. – А пока я хочу сказать вот что. И это самое главное. Генерал-губернатор Ростопчин был не такой дурак, чтобы оставлять всё ценное в Москве на съедение Наполеону. Он вообще наперекор приказу Кутузова намеревался оборонять столицу. Но сил ополчения было явно маловато. Поэтому кое-что он заблаговременно отправил в провинцию. Думаю, то же самое случилось и с Иерусалимской иконой апостола Луки из Успенского собора в Кремле. А чтобы не создавать паники, не сеять страх и неуверенность среди населения, Иерусалимская икона была тихо заменена на копию. И, скорее всего, это был один из списков монаха Корнилия. Других равных не было. А взамен в Кривоезерском монастыре появилась древняя Иерусалимская. Так что французы обмишулились в своем воровстве и уловили сами себя за нос. Украли не то, что хотели.

– Интересная гипотеза, – произнес Велемир Радомирович. – Мне она нравится.

– Но для подтверждения её требуется радиоизотопный анализ обеих икон, – сказал Гаршин. – Той, что в Париже, и корнилиевской. А её-то и нет.

– Ферапонтов утверждает, что она где-то укрыта до поры до времени, – напомнил Толбуев.

– И он прав, – кивнул следователь. – Вот тут-то и начинается самое захватывающее. Как известно, после революции монастырь был закрыт, с 1923 года в нем размещалась тюрьма, а с 1929 года – завод. Перед затоплением в 1955 году его постройки были вообще разобраны дочиста. Но Иерусалимской иконы в монастыре не могло быть, по крайней мере, уже с начала двадцатых годов. Куда же она могла подеваться в то смутное время? Монахи припрятали? Нет. Не успели. Они были все расстреляны. Тогда кто?

– Но вы же говорили, что все иконы сожгли? – сказала Марина.

– Кроме Иерусалимской. Её в монастыре уже не было.

– Как так? – спросил Вадим. Они уже проезжали Балашиху.

– Её выкрали.

– Объясни потолковее, – попросил Велемир Радомирович. – Когда, кто? Зачем?

– Зачем – это понятно, – начал Марк Иванович. – Икона была украшена драгоценными камнями и облачена в золотой оклад. Такие вещи всегда привлекают внимание грабителей, а духовная ценность им не важна. Нашлись подобные люди и в Юрьевце. Русская земля всегда богата и на разбойников, и на праведников. Их, пожалуй, поровну среди общего числа населения. И так во все времена. Одни уравновешивают других.

– Ладно, без философствования, давай ближе к теме, – потребовал Толбуев.

– Изволь. Накануне большевистской революции, в конце шестнадцатого года, Иерусалимская икона была похищена из монастыря. Но монахи, чтобы опять же не создавать паники и отчаяния, – паники тогда и без того хватало, – снова заменили икону, как сделал это в свое время Ростопчин, на еще один корнилиевский список. Запасной.

– Откуда ты знаешь?

– Оттуда. Из закрытых архивов ГПУ. Мы с ребятами перелопатили всё, начиная с семнадцатого года и по двадцать третий, вплоть до закрытия монастыря. А также советский тюремный архив Юрьевца и царский. И нам повезло. Эти факты еще никогда не были обнародованы. Думаю, дело даже не в том, что они не подлежат гласности, срок давности давно прошел, а кому-то очень не хочется, чтобы Иерусалимская икона вновь выплыла на белый свет. Пусть уж лучше считают, что её сожгли, или, что она была затоплена вместе с Кривоезерским монастырем. Никто не станет искать и копаться. А стало быть, еще одной святыней на Руси будет меньше. Причем той, которая относится к числу самых главных.

– Логично, – согласился Велемир Радомирович. – А дальше?

– Дальше вот что. Организаторами святотатственной кражи были местный юрьевецкий мещанин Варфоломей Черемисинов и его любовница Прасковья Ферапонтова, а подельниками – профессиональный карманный вор Ананий Починок и золотых дел мастер из Кинешмы Лейба Мендель, сменивший потом фамилию на Медведев. Его в тридцать седьмом расстреляли. А Починок сам утонул, полез спьяну в Волгу. Он сразу после революции возглавил в Юрьевце местную власть. Лютовал страшно. Самое любопытное, что ведь всю эту гоп-компанию зимой шестнадцатого года жандармы арестовывали.

– И что? – задал вопрос Иван, не поворачивая головы и следя за дорогой.

– Дело в том, что во всех кабаках Юрьевца Починок и Черемисинов спьяну хвастались, что совершили эту кражу. Но им не верили, потому что Иерусалимская икона – список – висела в монастыре на том же месте. Не поверили даже тогда, когда они на допросах в жандармерии признались, что в доме Черемисинова, что в Гребецком овраге возле Вознесенской горы, рубили икону топором, дабы поскорее отделить драгоценные камни и золото. А может быть, царским следователям и жандармам было уже не до них, не до признательных показаний, самим бы куда поскорее спрятаться и уцелеть. От «народного гнева». Но что это был за «народ», вроде Черемисинова, Починка, Менделя и Ферапонтовой, мы теперь уже знаем. Короче, дали им пинка под зад и выпустили. Но бумаги сохранились.

– Значит, икону разрубили? – спросила Марина.

– Нет, частично только. Просто камни выковыряли. А Мендель их уже потом распродал, или себе присвоил. Поскольку другие фигуранты дела богатством воспользоваться не смогли. Черемисинов позже бедствовал, даже успел перед смертью в Юрьевецкой тюрьме посидеть. Той самой, которую открыли на месте монастыря. Вот как получается: где украл, там и очутился. Интересно, что ему по ночам снилось? А в тюрьме, кстати, он вновь признался, что похитил с подельниками икону. Видно, совесть замучила. Это зафиксировано в протоколах. Которые потом отправили в Москву и засекретили. Но Починок уже был при власти, ему незачем было афишировать и Черемисинова просто напросто тихонько в тюрьме и удавили…

– А остальные? – Толбуеву становилось всё более и более интересно. Дело приобретало неожиданный оборот.

– Прасковья Ферапонтова спилась и в тридцатых годах повесилась, а судьбу Починка вы уже знаете. Но я не думаю, Веля, прости, Велемир, что твой Черемисинов, о котором ты мне вчера рассказывал, знает что-либо обо всей этой истории и о своем прадеде Варфоломее. А вот Матвей Яковлевич – вполне возможно что-то и слышал. Скорее всего, даже от своей бабки Прасковьи. Недаром он уверен, что Иерусалимская икона всё еще в Юрьевце.

– Согласен с тобой. Но Ферапонтов не тот человек, чтобы самому прятать бесценную святыню. Это исключено. Да и «мелкий» Черемисинов, конечно, тоже не в курсе. Но вот что занятно. От одного предка Черемисинова в Гребецком овраге в середине позапрошлого века в Юрьевце страшный пожар заделался, который полгорода спалил, другой прадед, уже в прошлом веке, Иерусалимскую икону выкрал. А третий… парнокопытных надумал разводить, олешек, – совсем идиот.

– А Ферапонтов ваш? – спросила Марина. – Чем он отличается?

– Юродством, – подумав, ответил Велемир Радомирович. – Но мужик учёный, ничего не скажешь. И тоже забавно как-то: бабка его воровством подъедалась, а сам он на двойной убийце женат.

– Ничего забавного или занятного тут нет, просто наследственность. Однако, так или иначе, но следы ведут именно к ним, а значит, и искать надо где-то рядышком, – подытожил Гаршин.

В Лыткарино Вадим предложил остановиться и перекусить. Да и вообще мышцы размять. Никто возражать не стал. Вышли возле придорожного кафе, выбрали столик на пятерых и заказали, кто что хотел.

– А какие вообще-то люди в Юрьевце? – спросила Марина.

– Славные, – коротко ответил Велемир Радомирович. И добавил: – Плохие пока еще не попадались. У Христа плохих людей нет. Как и народов. Перед Богом и лингвистами все языки-народы равны. Нас интересуют даже щёлкающие «птичьи» африканские языки, поскольку и в них может открыться секрет Праязыка. Ведь не будь у человека чего-то, чего нет у животных, его язык так и остался бы воем, щёлканьем и пересвистом, хотя дело, конечно, не в форме.

– А на каком языке говорил сам Христос? – задал вдруг вопрос Иван.

– Сейчас отвечу, – воодушевился Толбуев. – Но вначале скажу, что всё большее число учёных, причём не только лингвистов, разделяют мнение, что единый язык человечества существовал и был даже не довавилонский, а дошумерский. Эти учёные, пусть и с некоторыми оговорками, согласны с библейской концепцией сотворения мира и ограничивают историю человечества приблизительно семью с половиной тысячами лет. В отличие от них «эволюционисты» говорят о двух с половиной миллионах лет, при этом считают, что предок человека изначально был безгласным, а речь появилась около миллиона лет назад. В конце концов, в двух очагах – в Африке и в Русской равнине – сформировались два самостоятельных, независимых и различных человеческих стада, которые условно можно назвать родезийским и евро-русским.

– Фу, как некрасиво! Стадо! – фыркнула Марина. – Будто бизоны какие-то.

– Но это просто термин. И у каждой из этих групп был свой моноязык: один на юге Африки, другой в пределах Русской равнины и Европы. А случилось это якобы пятьдесят тысяч лет назад. Эти моноязыки названы соответственно – африканский и палеорусский. Но я это мнение не разделяю. Невозможно существование сразу двух праязыков. Спор же, на каком языке говорил первочеловек Адам или, хотя бы, Ной со своими сыновьями, идет давно.

– На «святом», – подсказал Гаршин.

– Этот ответ лингвистов не устраивает, потому что он не научен. А «древнееврейский» – понятие слишком расплывчатое и сомнительное. Даже среди еврейских традиционалистов существует точка зрения, что не только Авраам, но даже Ной говорили на арамейском языке. Это не очень согласуется с научными данными, но приближает к пониманию того, почему Иисус Христос тоже проповедовал по-арамейски. Бытует мнение, которое разделяют и представители Православной Церкви, в частности святой Иоанн Кронштадтский, что все языки произошли от некоего «архаичного еврейского». Но так заявлять некорректно потому, что разные языки существовали уже тогда, когда евреев как таковых не было и в помине, а для письма использовались иероглифы или клинопись.

Подкрепившись, они встали из-за столика, и пошли к джипу, а Велемир Радомирович не умолкал:

– Праотец многих народов Авраам, а с арабского его имя Абу-Рам переводится как «отец арамейцев», по выходе из Ура Халдейского, шумерского царства, говорил, скорее всего, на аккадском. То есть на ассиро-вавилонском, либо каком-то ином семитском наречии. Это приблизительно тысяча девятьсот лет до нашей эры. Потом место аккадского занял арамейский язык, позже ставший имперским. А древнееврейский язык, изменённый вариант которого впоследствии стал именоваться «ивритом», сформировался как самостоятельный к двенадцатому веку до нашей эры. Прародителем еврейского алфавита был финикийский – ханаанский – а финикийское письмо считается палеоеврейским.

Сели в машину и поехали, под лекторскую речь Толбуева:

– Конечно, трудно сказать, на каком языке говорил Иаков с сыновьями, и на каком языке общались евреи, выйдя из египетского рабства. Несомненно, одно – язык, который мы сегодня называем ивритом, близок языку хананеев, а, возможно, и является одной из его ветвей. Еще совсем недавно в семитской группе языков самым древним считался арабский, сейчас – древнеханаанский или хамитский. Что же касается арамейского языка, то он пришел в Сирию и Северную Месопотамию с юга в конце первого тысячелетия до нашей эры. Был официальным канцелярским языком империи Ахеменидов. А уж многочисленных арамейских диалектов целая пропасть. Пальмирский, набатейский, иудео-палестинский, самаритянский, сирийский, эдесский, язык Вавилонского Талмуда и так далее.

Сделав, как и положено профессиональному трибуну, паузу, чтобы закрепить материал, он продолжил:

– Арамеи, кстати, это единственный древний народ Передней Азии, который наряду с персами дожил до наших дней. Само слово «арамей» означает, вероятнее всего, «кочевник». Христианство возникло именно в арамейской языковой среде. Это если смотреть с лингвистической точки зрения, а не с богословской. Там приведут иные промыслительные причины.

Жаль, что в джипе нельзя было встать и начать расхаживать по салону, как Велемир Радомирович привык это делать на своих лекциях. Поэтому он просто сменил позу:

– По-видимому, именно через арамейский язык произошло распространение алфавитного письма по всему древнему Ближнему Востоку. Прежде всего, благодаря торговле.

«Вот ведь птица-говорун, нейролингвист чертов», – подумал Вадим, чувствуя, что начинает засыпать. Марина рядышком тоже стала подрёмывать. О Гаршине и говорить нечего. Он просто тихо похрапывал. Внимательно слушал, кажется, лишь один Иван, следя за дорогой.

– Четверть пути уже проехали, – сказал он. – И пока без приключений.

– А они должны быть? – спросила Марина, очнувшись.

– Приключения подстерегают человека всегда, – ответил Толбуев. – Но никогда не знаешь, когда и где именно. В этом-то и вся прелесть и горечь жизни одновременно.

Поглядев в окно, словно увидев там нечто важное, он добавил:

 – Семитская письменность вообще-то по праву считается одной из самых первых. Это целый ряд алфавитных систем. Считается, что, за малым исключением, все письменности народов мира восходят к знакам первых семитских алфавитов – финикийским и арамейским. Но предтечей финикийского письма все-таки, по-видимому, следует признать не клинопись, а египетскую фонетическую иероглифику. На это указывают географический фактор и «папирусная» традиция письма.

Он достал свою любимую трубку, с огорчением посмотрел на неё и сунул обратно в карман.

– Все семитские письменности отличаются левосторонностью, когда строки текста пишутся справа налево. А вот индоевропейские народы пишут наоборот, и это расхождение до сих пор вызывает споры в среде этнографов и психологов. Вполне возможно, что левосторонностъ письма является показателем его древности. Любопытно, что поначалу справа налево писались также этрусские и эфиопские буквы и, по всей видимости, руны. Но под влиянием греческого алфавита и христианской культуры эфиопское письмо стало правосторонним. И наоборот, испытав воздействие ислама и арабской науки, знаки мальдивского письма – тана – превратились в левосторонние.

– А я в детстве была левша, – сообщила Марина.

– Да? И я тоже, – признался Иван.

– Вас не надо было переучивать, – сказал Велемир Радомирович. – Все левши очень талантливые люди. Но продолжим. Из всех семитских квазиалфавитов выделился финикийский. От него произошло большинство национальных систем письма Азии, Африки и Европы.

Промелькнул еще какой-то населенный пункт, пустынный в этот необычайно жаркий летний день. Но в джипе было прохладно благодаря кондиционеру. Позади уже остались Старая Купавна и Электроугли. Быстро летели время и километры. А стрелки часов показывали полдень. И ничто еще не предвещало катастрофы…

– Ассириология как наука возникла почти в одно и то же время, когда Платон Лукашевич писал свои труды. Он на примере славяно-вавилонских лингвистических соответствий раскрыл не просто филологические, но и мировоззренческие особенности Изначального Языка – Истота, собственно, это и есть Праязык человечества, – сравнивая религию, мифы и магию древних народов Ассирии и Руси. Его изыскания, скажу я вам, носят тотальный характер и посвящены языческо-языковому мировоззрению. И они способствуют не механическому, а внутреннему и живому восприятию славянской изначальной религии и культуры. И нисколько не противоречат христианским верованиям по той простой причине, что самого христианства в те давние времена просто не существовало. Религия – это одно, а лингвистика – совсем другое.

– А юриспруденция – третье, – вставил Вадим, просто затем, чтобы хоть что-нибудь «вставить». От нечего делать.

– Ассирийские языки были нужны Лукашевичу как пример «чаромутия», самодоказывающий свою вторичность по отношению к языку Истоти. Он считал, что единый Праязык рассыпался на множество языков чаромутных, сохраняемых жрецами столь разных народов, как германцы, кельты, индийцы, славяне и другие. А от множества чаромутных языков пошли и чаромутные наречия. Но в каждом народе сохранились и отголоски истотного Праязыка. Прежде всего – в старинных песнях. Ведь они своего рода лакмус. По ним можно судить: жив этот народ или уже нет? Где вы сейчас, кстати, услышите русскую народную песню? И в заброшенных деревнях-то уже не поют, а по телевизору – только как издевательский фарс Бабкиной.

– Да пусть уж хоть такой, – не согласился Гаршин. – А то вообще ничего.

– А автор «Чаромутия» обратился к народной песне потому, что она сохранила реликты необычайно древнего песнопения. При этом нисколько не изменив «истотности», первозданности старинного песенного гласа. И этот «глас», отражающий ритмику «первобытного языка», был единым для всех народов славянского корня. Славяне пели единым ритмом, говорили единым «праязыком», что, конечно, признается сегодня любыми лингвистами… Лукашевич был убежденным сторонником Божественности языка, как такового. То есть того языка, на котором возносились богам священные гимны. Само слово «славяне» производят от понятия «славить». Так что – это те, кто правильно славят своего Бога. Еще точнее – при правильном дыхании и верном созерцании создают с помощью голосовых связок естественный и идеальный поток звуковых вибраций.

– Это что-то новенькое, – усмехнулся Вадим.

– Нет, старенькое. А чтобы доказать это, обратимся к гимнам Ригведы. Конкретно – к мандале X, гимн 125. Там прямо излагается, что мир был создан именно такими вибрациями. Да и сама «Веда Гимнов» – буквальный перевод «Ригведы» – есть собрание священных гимнов, именуемых на санскрите «Рич». И отсюда же, путем обоснованной Лукашевичем «чаромутной инверсии», происходит санскритское слово «чарча» – разговор, речь. А также армянское «чар» – говорить. Отсюда же, из «чарча», производное «чара». Оно имеет расширенное значение. Кроме волшебства, еще и лекарство, отрава, злое зелье. Язычники-славяне использовали магические возможности языка как для гадания, так и для угождения богам, и всё это происходило в дописьменную эпоху «черторезия» и «чаромутия».

– Ну да: «Мир – Рим», и наоборот, – вспомнил что-то слышанное когда-то Вадим.

– Правильно. А также, например, Русь – Сурия – Сирия. То есть Русь, по Лукашевичу, соответствует слову Ассирия, Яссурская земля… Получается, что вся Сирия и Персия сплошь до Индии были населены славянскими племенами. И вас нисколько не должно удивлять это оборотное «чара-речь». Подобных инверсионных перестановок, происходивших прямо внутри корня, в древности было необычайно много. И об этом писали исследователи языка самых разных школ и направлений, так что это не моя выдумка, и, тем более, не Платона Лукашевича. Он просто заглянул далеко вперед многих современных ему лингвистов. Да практически дальше и глубже всех… Вот так возникло великое множество языков, восходящих к некому единому Первоглаголу. Или Первофеномену, по словам Гёте. Или ещё проще – к Праязыку, который Лукашевич всю свою жизнь пытался найти. Да так, к сожалению, и не обнаружил. Оставил это дело потомкам… Может, и мне, в том числе? – задумчиво добавил Толбуев. – Вот и ищу до сих пор. Уже и жену потерял, вместе с её голосом и языком, а всё продолжаю.

– А может, хватит? Пора и остановиться? – произнес Вадим. Вкладывая в эту фразу двойной смысл. Но Велемир Радомирович не ответил. Зато Марина по привычке и по старой доброй устоявшейся уже традиции пихнула своего жениха локтем в бок. Скоро на этом месте гематома образуется. Боевая девушка. Настоящая амазонка.

Толбуев продолжал рассказывать:

– Платон Лукашевич, ради аргументированного показа «истории как языка» или «языка как истории» перекопал несколько тысяч монументальных лексиконов, составляя свои «корнесловы» и демонстрируя торжество изначального состояния языка в эпоху чаромутия. Но это отважное и романтическое предприятие стоило ему в итоге заключения в «жёлтый дом». Гении, как правило, именно так и кончают, примеры приводить не буду.

Вот уже и Электросталь осталась позади. Её-то никто даже и не заметил, «зачаромутенный» нейролингвистом.

– Современный исследователь Хади Джиффи убедительно показал, что открытия Лукашевича были предельно близки к истине. Вот почему. Появившиеся около 4000 лет назад «индоевропейцы» есть суть, по версии Джиффи, прямые наследники империи Шумеро-Аккада, созданной на территории Междуречья около 4500 лет назад.

Пососав пустую вишневую трубку, Велемир Радомирович дополнил:

– Джиффи считал, что германские руны были введены в употребление аккадской царицей Туатаной, «вещей девой» и жрицей солярного культа. У Гомера эта же Туатана описывается как царица амазонок по имени Антиопа. Она была безначально мудра. И поведала своим подданным тайну рун, употребляемых при общении с богами. Таким образом, руническое письмо предшествовало алфавитному, которое появилось в эпоху египетских гиксосов. Джиффи объясняет это тем, что гиксосы и прочие «народы моря» были также выходцами из Аккада, колыбели всех языков, образованных от смешения изначального аккадского языка с языками иных народов. Это, по сути, тождественно образованию чаромути, по версии Лукашевича.

– А что это за «народы моря» такие? – спросила Марина.

– Это условное обозначение племен, первоначально обитавших на Балканском полуострове или в Малой Азии, – пояснил Велемир Радомирович. – Упоминание о них имеется в египетских источниках. Финикия также испытала это нашествие «народов моря». А финикийцы ведь создали буквенное консонантное письмо – одно из самых древнейших в мире. Но первое, на что тут хочется обратить особое внимание, это то, что время появления финикийского фонетического алфавита совпадает со временем нашествия «народов моря», которое историки увязывают с Троянской войной.

– Опять Троя! – с деланным ужасом произнес Вадим.

– Опять. А потому, что «народы моря» и принесли финикийцам письменность. О чем это говорит? О том, что этнически финикийцы принадлежали к ханаанской ветви протославянских племен. И все свои навыки мореходства, как и большую часть культуры, включая письменность, почерпнули, или унаследовали из общего протославянского единства. Кстати, все древнейшие артефакты письменности в материковой Италии принадлежат этрускам, которые тоже пришли откуда-то из Малой Азии, а по ряду версий даже являлись выходцами из Трои…

– Все они, – помолчав, добавил он, – могли иметь самое прямое отношение и к «народам моря». Да, по сути, ими и были.

– Славянами, то есть, – сделал вывод Иван.

– Да.

– Терминатор, дай-ка теперь я за руль сяду, – попросила Марина.

– Попозже, – откликнулся тот. – Здесь участок опасный.

Толбуев продолжил:

– В любопытном исследовании Франца Кислинга «Загадка зем­ляных пещер» есть, к примеру, любопытное предположение. Древ­нейшую Европу, якобы, населяли гномы и карлики, ростом не более ста сантиметров. Эти крохотные существа рыли себе причудливые норы и обитали прямо в земле, видимо, почитая её в качестве матери и Богини.

– А сейчас разве там не политические гномы? – засмеялся Гаршин. – Современные европейцы выродились в своих пращуров.

– Я серьезно. По Кислингу, эти гномы, кобольды, карлы и горные человечки, жили всюду, где мы находим дольмены и земляные ходы, то есть, по всей территории Европы. В ирландских сказаниях они именуются «хульду фолк», что в переводе означает «древний народ», «старшие». Это те самые «белые альвы», которых иначе име­нуют «эльфами», «сидами» или «Жителями Холмов».

– Почему-то сейчас среди «продвинутой» молодежи очень распространены ролевые игры в этих самых гномов, троллей и эльфов, – добавил Иван. – Не пробуждается ли генетическая память на исходе времен? Как версия. И почему у многих народов мира в легендах и сказаниях всегда упоминаются эти «маленькие человечки»?

– Еще и «зеленые», – вступила Марина. – Но они наши, правильные, дело своё в Крыму сделали.

Один Вадим молчал и посапывал.

– Что ж, конечно, Кислингу можно и не верить, связав всю его идею со сказками братьев Гримм или с психическим расстройством.

– Да уж! – встрепенулся Вадим.

– Но неверие – всегда один из самых худших аргументов в научном споре, – продолжил Толбуев. – Ведь можно поставить вопрос иначе: а не был ли образ «земляных лилипутов» своего рода «жупелом», созданным против матриархально-теллурического народа его покорителями-индоевропейцами? Ли­бо же – не являлось ли это «политическим клише» плодом «истории, написанной победителями»? То есть, в данном случае, индоевропейцами. И даже если это не просто остроумное измышление, но реально существовавший народ, как были убеждёны в том Парацельс, Агриппа, Ганс Гёрбигер и многие другие уважаемые люди, то и в этом случае врождён­ная тяга к земле – как носительнице Жизни и Силы – это памятник некой ушедшей эпохи. И один из самых странных отголосков великой и загадочной войны за всю историю человечества.

Перед Черноголовкой остановились, прошлись немного по зеленой травке, а потом за руль села Марина.

– Следующим буду я, – потребовал Вадим. – Не люблю всё время чувствовать себя пассажиром. Это меня расслабляет до безобразия.

– Вы правы, – кивнул Марк Иванович. – Расслабляться нам никак нельзя.

– Главные приключения впереди, – добавил Велемир Радомирович.

– Да что вы всё о каких-то приключениях толкуете? – возмутилась Марина. – Хоть намекните, чтобы подготовиться. А то я в дерево врежусь.

– Если б знать!.. – вздохнул Толбуев. – Но тогда это были бы просто серые и унылые будни. Ведь большие знания – это и большие скорби.

Дальше ехали молча, чтобы не мешать девушке. Марина вела джип старательно. Это только блондинки наживают на газ, когда надо тормозить, а брюнетки руль управления держат твердо. Впрочем, в определенные моменты жизни хорошо и то, и другое. После Ликино-Дулево за руль сел Вадим и все вздохнули с облегчением. Тут-то Велемир Радомирович и вспомнил о своих обязанностях «народного нейропросветителя»:

– Итак, на чем мы остановились?

– На том, что не мешало бы где-то и отобедать, – ответил Гаршин.

– Предлагаю дотянуть до Владимира, – сказал Иван.

– Почему же «дотянуть»? – обиделся Вадим. – Я могу и до самого Юрьевца вас подбросить. В цене сойдемся.

– Хетты заплатят, – усмехнулся Толбуев. – Кстати, это один из самых таинственных народов в мировой истории. В Библии о них упоминается как-то вскользь. Например, царь Давид соблазнил жену хетта Урия. Потом коварно лишил его жизни, а с вдовицей прижил сына, который был ни кто иной, как всем известный мудрец Соломон. Этот полукровка, иудо-хетт, так же как и его папаша питал слабость к хеттским женщинам. Библия рассказывает, что среди его семисот жен и трехсот наложниц было «много жен хеттских». Гены, что тут скажешь.

– Не встретил в своей жизни еще ни одной хеттской женщины, – зачем-то произнес Вадим. И добавил: – Кроме Марины.

– Как дам в глаз! – тотчас же отозвалась та.

– Все касающиеся хеттов открытия были случайны, – продолжил Велемир Радомирович. – Лишь в конце девятнадцатого века наконец-то появилось хотя бы приблизительное представление о масштабах Хеттского царства. Его центр по своим размерам равнялся собственно Вавилонии и Ассирии и примерно вдвое превосходил населенную территорию Древнего Египта. И это, безусловно, было великое царство.

На скорости проехали Орехово-Зуево. Вадим вёл джип мастерски. Прирожденный гонщик.

– 1907 год принес крупнейшее археологическое открытие века. Турецкие рабочие в Богаз-кёе извлекли свыше десяти тысяч таблиц и фрагментов. На них оживали хеттские правители, военачальники и дипломаты, верховные жрецы, историки и поэты. Но радость археологов и лингвистов омрачало одно обстоятельство. Читаемой и понятной оказалась лишь часть богазкёйских клинописных текстов. Другая часть, хотя и выполненная также аккадской клинописью, была писана на языке, к которому не знали, как подступиться. Как ни крутили, получался бессмысленный набор слов. Хеттские клинописные тексты не поддавались прочтению. Этот язык остается тайной за семью печатями.

– Неужели так и не смогли расшифровать? – спросила Марина.

– Частично. Позже пришли к выводу, что хеттский язык относится к индоевропейской группе.

На горизонте показался Покров. И пока всё шло без обещанных «приключений».

– Не стану сейчас вдаваться в лингвистические подробности, захотите – прочитаете в моих статьях, найдете в интернете. Скажу только, что по характеру некоторых своих звуков хеттский язык относится к западноиндоевропейской группе языков «кентум»». Это, например, греческий, латинский, и романские языки, а также кельтский и все германские. Но и к группе языков «сатем» также. А сюда относятся все языки славянские, балтийские, иранские, индийские, а также армянский и албанский. Так что мы с хеттами в какой-то степени близкие родственники.

– А кто старше? – спросил Иван.

– Догадайся сам. Впрочем, я уже рассказывал вчера в «Бакинском дворике» о Святогоре и Муромце, которые отправились в Хеттское царство на прогулку. Но дело этим не ограничивается. В Богаз-кёе были найдены немногочисленные тексты на неведомом языке, который совершенно отличался от хеттского. Это еще более древний и неведомый хаттийский язык. А его структура показывает, что он не являлся ни индоевропейским, ни семитским. Весьма вероятно, что это был язык коренного населения Хеттского царства. Возможно, он был уже мертв. Не исключено, что родственный праславянским. Версий много.

Вот и Петушки пролетели, а за ними и Лакинск. Вновь достав трубку, Велемир Радомирович сунул её в рот и на некоторое время замолчал.

– Вы из неё словно волшебную силу черпаете, – заметила Марина.

– Так оно и есть. Подарок одного чудом уцелевшего хетта.

Собинка также осталась позади. А перед поселком Радужным Вадима за рулем сменил Гаршин.

– Так откуда же хетты пришли? – задал вопрос Иван.

– Откуда бы хетты ни пришли – они попали в суровый и негостеприимный край. Да и сейчас он нисколько не приветливей. Этот край ничем не напоминает «дар Нила», как называют Египет, или «земной рай», каким была когда-то Месопотамия… Но самое главное – внимание! – когда хетты пришли в край, где обрели свою родину и могилу, он не был необитаемой страной. Тут жили племена, происхождение и название которых науке пока не удалось установить… От них осталась только керамика. Да еще могилы, в которых были захоронены в скрюченном положении люди с черепами мезоцефальной формы. Здесь были также разбросаны многочисленные ассирийские купеческие поселения. Центр их – город Канес. Одновременно с хеттами – или в промежутках между отдельными волнами их переселения – пришли сюда и другие индоевропейские народы, среди них, по одной из версий – и праславяне тоже.

– Вот что я всё время и ожидал от вас услышать, – усмехнулся Вадим. – Ясно, куда вы всё время клоните.

– И услышите еще не раз, – ответил ему Велемир Радомирович. – И я еще вот что вам скажу. Всегда считалось, что греческая культура рождена единственно «гением Эллады» и вышла из него словно Афина из головы Зевса. Но археологические открытия в Месопотамии и Сирии показали, что многое из того, что мы принимали за оригинальный вклад греков, было лишь унаследованной и преумноженной лептой вавилонян, ассирийцев, финикийцев, египтян и, как мы видим, хеттов. А по факту – праславян.

Впереди уже показался пригород Владимира. Заканчивая свою речь, Велемир Радомирович добавил:

– Какие еще ответы принесет дальнейшее изучение царства хеттов, и какие новые вопросы всплывут из глубин тысячелетий, когда археологи перекопают Малую Азию столь же тщательно, как Египет и Месопотамию?

 – Стоп! Приехали, – произнес Гаршин, останавливая джип на Соборной площади Владимира. Перекусили в монастырской трапезной, отправились дальше. Пролетели Кохму, Шую, Вичугу…

– О венетах-то мы как-то и позабыли, – вспомнил вдруг Толбуев. – Еще одно таинственное племя на земле. Начало русско-венетского суперэтноса следует относить к эпохе неолита. Это пятое тысячелетие до нашей эры. Но что мы вообще о них знаем? Среди всех славянских племен, которые попадали в поле зрения отечественной лингвистики, наименее известным осталось именно венетское наследие. А их исходный язык служил основой для всех первых индоевропейских языков. Это протославянский язык, если уж говорить точнее. И все этрусские надписи, между прочим, теперь дешифрованы как буквенные славянские…

Сказав это, Велемир Радомирович стал… засыпать. Прямо на ходу. Вот говорил человек с необыкновенным увлечением, а потом вдруг – раз – и уснул. Устал, видно, до предела. Анемия, железа не хватает.

– Не будить ни в коем случае! – тихо, но требовательно произнес Вадим. – И мы отдохнем вместе с ним. Видел я одну эпитафию на могильном камне: «С его смертью все успокоились».

За это получил очередной тычок в бок от своей амазонки. А Толбуев так и ехал до самой Кинешмы, раскачиваясь в такт движению и что-то еле слышно бормоча себе под нос. До Юрьевца оставалось уже немного. Час езды, не больше. Проснувшись Велемир Радомирович произнес:

– Так на чем я остановился? Ах, да. Русско-венетские народы, то есть славяне, представляют собой стержневой массив индоевропейцев. От него по периферии посте­пенно, в течение тысячелетий, отпочковывались другие индоевропейские народы: хетты, армяне, греки и так далее.

В это время у Гаршина зазвонил мобильный телефон. Толбуев замолчал, а Марк Иванович несколько минут молча выслушивал абонента. Потом произнес только одну фразу:

– Проверь турбазы, она могла останавливаться в одной из них.

И отключил связь. Велемир Радомирович, да и все остальные с любопытством смотрели на него. Что скажет? Судя по выражению лица следователя, поступившая к нему информация была важной.

– Да не тяни ты! – поторопил Толбуев.

– Погоди, дай сначала сам осмыслю.

Прошло еще минуты две. Солнце заволокло тучами, стал накрапывать дождь.

– Ну, тугодум, осмыслил уже? – вновь набросился на него старый друг.

– Теперь – да. Короче, дело обстоит так. Мой человек во Владикавказе за день облазил все гостиницы и отели в городе. Даже самые маленькие. И ни в одном из них девятнадцатого сентября две тысячи второго года Лена не была зарегистрирована.

– Не может быть! – усомнился Велемир Радомирович.

– Ты лучше спроси: каких трудов ему это стоило? А он человек дотошный, моей выучки, непроверенную информацию зря сливать не станет.

 – Но она же сама мне звонила из местной гостиницы! Сразу как прилетела. И я сам брал ей билет во Владикавказ и обратно и провожал до аэропорта.

– Тут может быть такое объяснение. Лена прилетела во Владикавказ, но заселилась не в гостинице, а отправилась сразу на одну из турбаз. А тебе звонила уже оттуда. Ты не можешь припомнить конкретно весь телефонный разговор?

Велемир Радомирович призадумался, потом сказал:

– Нет, теперь уже вряд ли. Помню только, что у неё был очень радостный голос. И, может быть, ты прав. Это уже потом я решил, что она упоминала слово «гостиница». Скорее всего, она вообще об этом ничего не говорила. Просто позвонила и всё. Сказала только, что завтра с утра идет в горы. Вслед за киношниками Бодрова-младшего. Дальнейшее – известно.

– И больше никаких звонков не было?

– Ну, какая может быть мобильная связь из Кармадонского ущелья?

– Значит так, – подвел итог Гаршин. – Родион будет сегодня шерстить все турбазы, а потом еще, если хватит времени, и частный сектор в оборот возьмет. Местные ФСБ и прокуратура ему людей в помощь выделит. Они уже в курсе, я еще вчера звонил. А ты пока не комплексуй. Разберемся. От меня еще никто не уходил.

– Это я знаю, – с надеждой проговорил Толбуев.

– А от сына вашего? – спросила Марина.

– Что – от сына?

– Тоже никто не уходил?

– А вот пусть он сам и ответит.

Но Иван лишь улыбнулся, а Вадим сердито бросил:

– Дурной разговор, хватит балаболить. Чья очередь за руль садиться?

– А вот его! – кивнул на Велемира Радомировича Гаршин. – Я же вижу, что ему не терпится въехать в Юрьевец на боевом коне, во главе войска.

Марина фыркнула, но то, что «озвучил» Марк Иванович было чистой правдой. Толбуев втайне думал о том же. Однако водителем он оказался никудышным. Худшим из всех. Джип дергался, дребезжал всеми своими хромированными членами, подскакивал на ухабах, сопротивлялся неумелому ездоку, как взнузданная лошадь. К тому же, Велемир Радомирович продолжал говорить, совершенно не следя за дорогой. Да и дождь усилился.

Километра за два до Юрьевца их стала обгонять темно-вишневая «Тойота». Велемир Радомирович рассеянно бросил на неё взгляд и вдруг замолчал. Ему показалось, что там, за рулем сидит… Нет, не может быть! Но женщина-водитель очень напоминала Лену. Или это была её сестра? Он даже за сердце схватился.

– Ты что? – встревожено спросил Гаршин. – Плохо?

«Тойота» уже обогнала их и рвалась вперед, к финишу. За первым местом.

– Хуже некуда, – ответил Толбуев, поддав газу. – Но от меня тоже еще никто не уходил.

– Эй, гонки-то не надо устраивать! – прикрикнул Вадим. – Нейролингвист вы справный, спору нет, но Шумахер никакой.

– Чай, не картошку везете, – добавила Марина.

– Сам знаю! – отозвался Велемир Радомирович.

– Давайте-ка я за руль сяду, дядя Веля, – предложил Иван.

– Без сопливых обойдемся.

– Ты эту «Тойоту» хочешь догнать? – догадался Гаршин. – Кого ты в ней углядел?

– Лену!

– Совсем с ума спятил!

– А хоть бы и так!

– Осторожней! – закричала Марина, но было уже поздно.

Джип на скользком и неровном асфальте пошел юзом, потом его бросило в сторону, к обочине, машина вылетела в кювет и на полной скорости врезалась в придорожный дощатый забор, окружавший чей-то дачный домик.

 

 

Глава восьмая

БЕЛАЯ ВДОВА И КАББАЛА

 

– Какое сегодня число? – спросил Велемир, когда они вышли из флигеля Ферапонтова и попрощались с отцом Владимиром. – Что-то я тут с вами совсем запутался.

Он сейчас пребывал в благодушном настроении, поскольку вновь окунулся в свою родную стихию – лингвистику. Она лечит.

– Второе июля, – ответила Катя.

– Вы еще год спросите. И век, – подъелдыкнул Черемисинов. – А на какой планете находитесь, думаю, сами знаете: Нибуру. Ну, вы как хотите, а я спать пошел.

– Скатертью дорога! – бросил ему вслед Велемир. – И чтоб тебе Энлиль приснился.

Он погладил жавшуюся к его ноге Альму. До полуночи оставался еще час, а благодушие уже начинало сменяться тревогой. Не страхом, нет, а ощущением какого-то неизбежного финального трагического аккорда в реквиеме. Звуки этой мистической музыки звучали повсюду.

– Что делать будем? – спросила Катерина. Она, судя по всему, была готова на всё: что скажет, так и поступим.

– А пойдем к электрику в гости? – предложил вдруг Велемир. – Максим Иванович сам утром приглашал, я не навязывался.

– А пошли! – охотно согласилась Катрин. – Он сова. И тоже наш одноклассник.

– Ну, пошли, красавица.

– Да какая же я красавица?

– Обыкновенная, русская. Такие сами о себе ничего не знают, пока им не скажешь. А говорить почаще надо бы.

Минут через десять они уже стучались в квартиру электрика. Звонок почему-то не работал. Сапожник, как обычно, без сапог. Максим Иванович был не один. В доме пребывали еще два представителя местной флоры и фауны. А все трое представляли собой забавное и колоритное зрелище. Сам хозяин походил на жилистый темный провод с золотистой клеммой вместо головы. Гурген, владелец продуктового магазина «Дары Хилендара», выделялся огромным носом, за которым всё остальное просто терялось. А знаменитый банщик Митрофан Васильевич был вылитым лесным сказочным пнём с корнями.

– С днем рождения! – вспомнив, поздравил последнего Велемир.

– Принимается, – ответил тот. – А ну-ка повернись, хлопчик… Твой затылок я помню, сегодня утром в бане парил.

«Хорошо хоть не попросил задницу показать», – подумал Велемир.

– А дрын где? – спросил Гурген.

– Бросил. А колбасу съел.

– Присаживайтесь, – радушно предложил хозяин. – Ирина, кстати, только что звонила. Из Ростова Великого.

«Быстро же она в пространстве перемещается, – подумал Велемир. – Так вскоре и до Юрьевца долетит».

– Привет вам передает, – добавил Максим Иванович.

– Мне? – удивился-растерялся Велемир.

– Ну, может не вам лично. Но я сказал, что приехал человек, который ею интересуется. Она и попросила поприветствовать. Вот, передаю.

На этом официальная часть закончилась. Стол был уставлен всякими деликатесами из «Хилендара», а вино особое, греческое, из Карпенисиона, темно-вишневого цвета, с насыщенным чудесным ароматом и античным послевкусием. Дивный напиток! Пока новые гости с аппетитом насыщались столь славными яствами, избранная элита Юрьевца продолжала неспешную беседу. А речь, как ни странно, велась о том, чем Велемир всю жизнь и занимался.

Позже выяснилось (Катя на ушко шепнула), что «Корень», «Клемма»» и «Нос», как мысленно окрестил их Толбуев, только на первый взгляд производили захудалое провинциальное впечатление, а на деле оказались людьми образованными и вынужденными занимать в силу обстоятельств не свое место. Прикидываться, то есть. Носить маски, как на вселенском карнавале. «Клемма», к примеру, окончил физмат МГУ с красным дипломом и успел поработать в легендарном ФИАНе вместе с самим нобелевским лауреатом Жоресом Алферовым. «Нос» на своей родине в Армении был профессором и доктором филологических наук. А «Корень» в свое время вообще окончил МГИМО и знал с дюжину языков. Однако способности всех троих оказались невостребованы.

Но сейчас эти люди за праздничным столом как-то изменились и преобразились, словно вернулись в свое привычное естество. Скинули защитные маски, отставили в сторону банные веники, мясницкие резаки и монтажные отвёртки, сбросили с себя колдовские чары «нового времени». Вот также было и вчера ночью, когда Велемир пил в компании брата-эпилептика и транзитных. И даже каким-то волшебным образом сумел «разговорить» инвалида без языка. И он тогда точно так же ощущал некие земные толчки под ногами, как сейчас. Нет, всё-таки под Юрьевцем проходит какой-то тектонический геологический разлом.

Люди здесь порой странно меняют свою сущность, вернее, возвращаются к ней, а всё наносное исчезает. Может быть, также произойдет и с белой вдовой, когда он придет на кладбище? Велемир вспомнил рассказ Катерины о девице, которая, приложившись к Иерусалимской иконе, излечилась и избавилась от старческих морщин. Возможно, то же случится и с безобразными шрамами белой вдовы и она так же помолодеет? Станет той Леной, которую он ждет? Надо только найти икону.

Пока же он с удовольствием прислушивался к разговору, благодатно поглощая вкусные кушанья и не забывая о кувшине с карпенисионским вином. А входило в него литра три. Словом, для придания духовных и физических сил перед походом на кладбище хватит. Потому что идти туда ему было все-таки боязно. И не ходить нельзя.

И вот что еще странно. Грозный кряжистый Корень за беседой как-то подобрел и смягчился, утончился в облике, Клемма еще больше зазолотился своей шевелюрой, словно на голову ему упал неведомо откуда взявшийся солнечный луч, а Нос стал постепенно терять свой кавказский акцент, как тапочки. Греческое вино начинало действовать. Но не так, как шуйская водка или самогон, которые вчера пил Велемир. Тогда он только дурел, а сейчас благодушествовал. И наслаждался. Словно попал в элизиум античных теней. О греках и римлянах сейчас и шла речь.

– О великой античности Европа впервые узнала даже не от самих греков-переселенцев, а от арабов из Испании, – говорил Корень. – И от них же получила первые знания. И лишь много позже гуманисты-гуманоиды эпохи Возрождения, едва «найдя» древние рукописи и вооружившись приобретенными знаниями, взялись «возрождать античность» и «улучшать» её. Занимались её исправлением. На Руси в это время делали списки с византийских икон, а в Европе руками Петрарки, Колюччо, Салютати, Леонардо Бруни, Валлы и других известных гуманистов делали глоссы, маргиналии и правку того, что им досталось. А по сути, писали заново.

– То есть, ты считаешь, что нет ни Платона, ни Аристотеля, ни других античных авторов? – усмехнулся Нос.

– Всё это поздние выдумки Средневековья. «Аристотель» по-гречески означает – «Наилучшее завершение». А имя софиста Прокла, с которым спорит в своих трактатах Аристотель, переводится как «Далекий». Что из этого следует? Неизвестный средневековый автор, оставаясь анонимом, опровергает в своих работах идеи другого анонимного автора – «Далекого», предлагая, тем самым, «Наилучшее завершение» его трудам. Например, «Метафизика» Аристотеля. Само название – пустое слово. Оно означает лишь «после физики». «Мета» по-гречески «после». Очевидно, неизвестный автор подустал от своих «трудов», или умер, или просто ничего лучшего не смог выдумать. Вот и возникло это расплывчатое и ничего, в сущности, не значащее словцо: «метафизика». Но которое теперь можно применить ко всему высокоумному и философичному.

– Но Аристотель был учителем у Александра Македонского, этого-то ты не станешь отрицать? – сказал Нос.

– Стану. Да, по замыслу средневековых умников «Наилучшее завершение», сиречь Аристотель, родилось на свет в Македонии еще в 381 году до нашей эры и скончалось через 53 года. Но потом «оно» пролежало где-то в полном пренебрежении на острове Эвбее, или еще где-то, а затем вдруг нашлось и стало необычайно популярным. Причем «нашлось» в восьмом веке уже нашей эры сначала почему-то в переводах на арабский язык, а затем уже в тринадцатом и четырнадцатом веках распространилось между учеными и лингвистами Западной Европы. И стало столь значимым, – это после двух тысяч лет безвестия! – что его принято было считать «верховным учителем в человеческих делах». Вот так делается история и имя в ней. А по сути, это всего лишь оригинальная пиар-акция из эпохи Возрождения. А вы говорите… История учит нас тому, что любой, даже самый достоверный документ можно сфальсифицировать, да так, что и не отличишь от подлинника. Каббалисты и устроители «Нового Вавилона» особенно преуспели в этом деле.

Велемир внимательно слушал, стараясь не пропустить ни слова. Пока он не решался вступить в разговор, накапливая силы.

– А многие из античных авторов и лингвистов и вовсе не были греками по происхождению. Сосредоточие эллинистической культуры и учености – Александрия в Египте, знаменитое своей библиотекой. Римляне же в это время требовали только «хлеба и зрелищ».

– Я в твою пользу приведу один характерный исторический эпизод, – подсказал Клемма. – В Александрии в те далекие времена жила умна и образованная женщина – Гипатия. Это она изобрела астролябию и многое другое, столь же полезное. Трудилась по двадцать четыре часа в сутки. Говорила своим ученика: «Сохраняйте своё право думать, потому что даже думать неправильно лучше, чем не думать вообще». Потом пришли римляне, которым астролябия и другие ценные изобретения были совершенно ни к чему, подавай только войну и празднества. И изрезали Гипатию на мелкие кусочки острыми ножницами для разделки устриц. Не учи других, не думай и живи так, как мы. По такому принципу живут и сегодняшние американцы.

– Скажу больше, – снова вступил Корень. – Нынешние европейцы не способны читать и понимать своих классиков, изданных три-четыре века назад, даже англичане – Шекспира. А французы сами говорят, что их примитивный французский язык – бэушный, язык во язычестве. Это пергаментная ветхая оболочка, делающая их еще похожими на человеков.

– Ты переводчик и полиглот, тебе виднее, – согласился Клемма. – А я где-то читал, что еще в шестнадцатом веке была выдвинута теория происхождения латыни. Из этрусского. То есть из русского. Но откуда вообще взялись латынь, санскрит, древнееврейский языки?

Корень стал объяснять:

– Частично латынь действительно наследие этрусков и частично – заимствования у древних греков. Однако история избегает главного вопроса о том, почему же она стал «мертвым языком»? А я предполагаю, что никогда и не была живым.

– Не ты один, – вставил Нос. – Она была сконструирована как инструмент, а точнее сказать – оружие, для проведения своих замыслов в жизнь. Когда идеологи Ватикана, создавая историю «Древнего Рима», повели её от «Древней Греции», то «великому» Риму как-то не пристало перенимать у виртуальных греков еще и алфавит. Тогда они извлекли на свет латынь – фонетический алфавит этруссков – руссов, действительных основателей древней цивилизации на Юге Европы и острове Крит.

– Позвольте и мне высказаться? – взял слово Велемир. – Я ведь тоже лингвист. Лингвохирург даже. И попал к вам как в родную стихию. В котле Западной Европы в прошлом люди разговаривали на огромном количестве языков и наречий. На этом фоне библейский миф о Вавилонском столпотворении не выглядит преувеличением. Поэтому тогдашняя «глобализация» могла быть успешной только в рамках мировой религии, имеющей свой базовый язык. И им, безусловно, стала латынь. А оттенков её или видов в ходе эволюции было много. Любопытна, так называемая, «поросячья», представляющая собой, в основном, зашифрованный английский. Это категория «тайных языков». «Поросятина» отличается принципами перемещения начальных согласных в конец слова. Как способ шифровки используется иногда и в других языках.

– Жаль, Черемисинова нет, записывал бы, – высказалась Катя.

– Это точно, – согласился Клемма. – Он и в школе так всегда делал, а потом учителям ябедничал.

– Следует дополнить,– продолжил Велемир, – что с помощью исковерканной латыни самым тщательным образом старались обрезать и вычистить древнее русское наследие в Европе. Из памяти народов всячески стремились изъять русский дух и его самое живое проявление – русский язык. И, надо признать, им это удалось сделать. Не случайно, уже в шестнадцатом веке всех европейцев на Руси называли «немчурой», «неметчиной», то есть онемевшими, забывшими родной язык… Короче, латынь является вторичным вариантом славянской и греческой письменности. Её целевое назначение – натурализация народов, заселяющих Западную Европу под главенством католической церкви. И эта задача была выполнена. Латынь умерла, да здравствует… Что и кто? Какой еще искусственный лингвопроект подсунут людям на сей раз? В маске будущего общечеловеческого языка. Вкупе с единой мировой религией, скорее всего, экуменистической, включая сатанинские секты, призванной ускорить, обслужить и ублажить пришествие Антихриста.

– А как вам сама «латиница»? – задал вопрос Клемма. – Как вы её можете охарактеризовать?

– Плохо, – ответил Велемир. – Это, в первую очередь, английский. Сплав мертвого языка и еще полуживого. Наподобие детища Франкенштейна. Этакий своеобразный чудовищный монстр. Однако на сегодняшний день уже две трети населения планеты общается на этом монструозном говоре. Латинице придан статус международного языка. Ныне человек, не владеющий им, становится ущербным по определению. В существующей системе международных ценностей вход в «цивилизованный мир» ему закрыт. Вот почему Украина так рвется надеть себе еще один хомут на шею – в виде латиницы.

– Да еще автокефалию у Варсонофия выпросила, – добавил Нос. – Отрыв от Православия окончательно её погубит. А вслед за этим начнутся религиозные войны по всему миру.

– Конечно, – согласился Корень. – Поэтому я и здесь, в Юрьевце. В знак протеста, как этнический хохол. Против всей этой глобальной системы мироустройства, интернета в том числе.

– Развитие живых этнических языков происходит только естественным путем. И пройти вновь по этому пути, повторить опыт невозможно, – сказал Велемир. – Но вот есть в языкознании наука «семантика», которая изучает смысловую сторону слов и словосочетаний. Или же, как её еще называют – лингвистическая семасиология. К чему это я? А к тому, почему буква обязательно должна являться «единицей смысла»? Можно ли под привычными для нас буквами алфавита представлять сочетание процессов, явлений, векторов движения и многое другое? Где находится смысл произносимых и записываемых нами букв? Из всего этого вытекают еще более сложные и глубокие вопросы. А семантика обретает иные, философские черты. Что такое «поток сознания»? Как мы воспринимаем мысли и чувства человека, и что они из себя представляют? Как пробивается к нам генетическая память? Все эти процессы очень сложны, иногда еле уловимы, быстро меняющие друг друга, затрагивающие не только холодный разум, но и всего человека полностью. И обязательно отражающиеся в языке.

– Хороший гость, – одобрительно вставил Нос. – Налейте ему полную чашу.

– Если «алфавит» необходим для перепрограммирования населения, эффективней применять так называемый «акрофонический принцип» – совокупность кодирующих фраз. Это позволяет каждому звуку языковой системы придать однозначное графическое и смысловое соответствие. «Кто не скачет, тот москаль!». Тогда буква становится единицей смысла и из алфавита можно даже построить варианты посланий предков потомкам в виде заветов. При этом, безусловно, происходит некоторое упрощение языковой системы, но результат достигается продуктивно. То есть, управляешь языком народа – управляешь его сознанием. А если целевые функции алфавита нужны, в первую очередь, для «натурализации» большого количества людей на огромных территориях, то его представляют в виде упрощенного базиса для коммуникации в обществе. А правила в языке появляются только тогда, когда на данную алфавитную систему переводится огромный объем достаточно разнородной интеллектуальной информации. В этом случае приходится этот упрощенный аппарат базовой письменности искусственно усложнять инородными элементами и функциями. Но уже в виде грамматики, лексики, орфографии, морфологии, фонетики и тому подобное.

– Кстати, по поводу последнего, я должен отметить, что звуки речи в каждой стране держатся особенно прочно, – подхватил Корень. Они все тут понимали друг друга с полуслова. – Это не только мое мнение, а всех серьезных исследователей языка. Бодуэн-де-Куртенэ, признанный отец нашей сравнительной лингвистики, говорил: «Особенности произношения долее сохраняются, чем сам язык, когда он переходит в другой».

– А есть ли иные функции алфавитных систем? – спросил Нос.

– Обязательно есть, – ответил Велемир, – только они находятся под большим спудом секретности. Впрочем, они и сами по себе закодированы в текстовых и образных системах. И участвуют в управлении сознанием народов. А теперь представьте, что произойдет, если люди научатся свободно синхронизировать свои мысли, произношение и письменность?

– Что же? – простодушно спросила Катя, не совсем понимая, о чём тут вообще идет речь.

 – Мы, дорогая Катенька, получим самодостаточных людей, которым не нужны будут «толмачи», и управление которыми будет вестись на иных принципах, – отозвался Клемма. – Куда тогда деваться манипуляторам сознанием человека и человечества? Осознав это, я ушел из ФИАНа.

– Вот-вот, – подтвердил Велемир. – К сказанному добавлю, что с функциями управления, на которые мы вышли в ходе нашего разговора, постоянно сталкиваешься в исследованиях по нейролингвистическому программированию и психотропным разработкам, как в отечественных, так и в зарубежных трудах. Большинство из которых, разумеется, недоступны простому читателю. Мне повезло больше, я знаю об этом не понаслышке, поскольку основательно «окунулся» в нейролингвистику и здесь, и за рубежом…

– Повезло ли? – с сомнением спросил Корень. Вопрос был риторическим, поэтому Велемир отвечать не стал. Хотя и сам задавал его себе не раз. Просто досказал свою мысль:

– Буквы должны представлять не набор кодирующих фраз, а основание для восприятия информации сознанием и подсознанием без конфликта на уровне веры. А язык должен исполнять предназначенную ему Богом сакральную функцию.

На последней фразе он даже встал со стула и начал расхаживать по комнате:

– Касательно же русского народа и русского языка, то у нас с вами есть так называемая «генетическая грамотность». Нам не надо объяснять смысл таких слов как «справедливость», «совесть», «правда» и так далее. Нам не нужны импортные «толмачи» и «переводчики» истинных смыслов. А вера в людях жила изначально и она неискоренима в сознании… Жить по «совместной вести», то есть «ведать слово творящее, не имеющее границ». Сам русский язык объединяет народ. Это даже не искомая национальная идея, а основа всего и вся, главный стержень. Вынь его – и всё рухнет, исчезнет в прах. Это единый базис для мировоззрения и мощнейший выразитель мироощущения народа. Которому вовсе не случайно Достоевский, столь ненавидимый Чубайсом на своем «генетическом уровне», дал самую точную и ёмкую характеристику – «богоносец».

Сделав перерыв, Нос с Корнем вышли в коридор покурить, а Велемир решил задать Клемме вопрос, не дававший ему покоя с утра:

– А зачем к вам приехала Ирина? Если вы, конечно, не пошутили.

– Нет, не пошутил, я её давно знаю, еще с девяностых годов, и давно сватаюсь. Она часто сюда приезжала. Но тогда была замужем, а теперь свободна.

– А сестры у неё не было?

– Точно не помню. Кажется, была. А вам зачем?

– Не знаю. Может быть, я что-то и путаю. И это совсем другая женщина, которая мне нужна. А может, та самая. Когда она обещала вернуться в Юрьевец?

– Дня через два-три.

Велемир взглянул на часы и спохватился:

– Кажется, мне пора. У меня свидание.

– В столь поздний час?

– Самое время.

– Я с тобой, – сказала Катя и тоже поднялась со стула. – Знаешь, Макс, куда он собрался? К белой вдове.

– Не советую, – предупредил электрик. – Дело тёмное и опасное.

– Вот и я говорю. В прошлом году один приезжий всё крутился возле неё, потом пошел, ночью, и исчез. До сих пор ищут. Помнишь, Макс?

– Да не он один! И знаете, что я вам скажу? Она каббалистка. Мне как-то удалось разговорить её, ради любопытства, и она призналась, что после гибели мужа, или, что там с ним приключилось, всецело с головой погрузилась в каббалу.

– Это кто тут говорит о каббале? – спросил Корень, вернувшийся вместе с Носом в комнату. – Я вам о ней сам много чего могу порассказать. Специально изучал, чтобы врага Православия в лицо знать.

– Вот и расскажи. А мы послушаем, – ответил Клемма.

И Велемир решил задержаться здесь еще на некоторое время. Не только потому, что и каббала лежала в сфере его лингвистических интересов, но еще и оттого, что при жизни с ним Лена сама ею увлекалась. Ведь где химия, там и алхимия. И выходит, что если чисто гипотетически белую вдову можно считать его пропавшей женой, то… Многое сходится. Чем черт не шутит, а он большой мастак на подобные выходки.

– Итак, – начал Корень, – Авраам, от которого берут исток все три главные монотеистические религии – Иудаизм, Христианство и Ислам, по версии самих каббалистов считается и отцом Каббалы. Но, скорее всего, это плод нескольких авторов, синкретическое учение, смесь Моисеевой веры, языческой мистики и тогдашней философии бытия. А то, что Авраам изначально был идолопоклонником, никто не оспаривает. На тот момент всё человечество было языческим. Глава каббалистов Михаэль Лайтман пишет, что особенность евреев в том, что это не народ – а группа, выделившаяся из Древнего Вавилона, чтобы постичь Творца. Авраам, вавилонский жрец, раскрыл методику изменения отношения человека к миру. С «получения» на «отдачу».

– А Моисей, к слову, этот великий пророк и законодатель, сплотивший израильские колена в единый народ, вообще окутан непроницаемой тайной, – добавил Нос. – Древнеегипетские письменные источники и археологические находки не содержат никаких сведений о нём и об Исходе. Но существует немного экзотическая версия, согласно которой Моисей и фараон Яхмос I – это одно и то же лицо. И он не вывел, а выгнал евреев вместе с гиксосами из Египта.

– Тут я позволю себе добавить, – вступил в разговор Велемир, – что Торы в письменном виде до Вавилонского плена не существовало, а там она была записана арамейскими квадратными буквами. Свитки «Закона Моисеева» хранились потом рядом с Ковчегом Завета Господа в Иерусалимском храме. Сама Книга Бытия – Библия – возможно, была составлена Моисеем на основании очень древних документов, первоначально существовавших в виде глиняных табличек. Шумерских, разумеется. Но сам он писал на папирусных свитках и, конечно, не клинописью. А как?

– Сложный вопрос, – откликнулся Корень. – Есть версия, что он использовал родной ему древнеегипетский язык и иероглифы, а впоследствии этот текст был переписан финикийскими буквами. Но есть и другое предположение, выдвинутое эзотериками-каббалистами. Моисей знал первоначальный язык Посвящённых, как знал его каждый египетский жрец, и был ознакомлен с числовой системой, на которой он обоснован. А если допустить, что этот язык Посвящённых тождественен «Чаромутию» Лукашевича, священному языку магов, волхвов и жрецов, то получим следующее. Пророк Моисей писал на праславянском «рунами». Так называемыми «чертами и резами».

– Вы и о Лукашевиче знаете? – удивился Велемир.

– А как же! Мы тут не просто веником в бане машем.

– И не только колбасой торгуем да лампочки ввинчиваем, – добавил Нос.

– Ну, тогда вы и сами Посвященные, – уважительно произнес Велемир.

– В каком-то смысле – да, – всерьез ответил Нос. – Я ведь наполовину перс. А магия, как известно, зародилась в древней Персии. А почему я переехал из Армении в Юрьевец? Да потому что после «цветной революции» Порошяна она неумолимо движется в сторону НАТО и англосаксонского мира. А это не по мне.

– Магии столько же лет, сколько и человечеству, – возразил Корень. – Она появилась в мире вместе с первыми расами людей. И умрет с ними. Первый трактат по магии приписывается Хаму, сыну Ноя.

– А халдеи? – спросил Клемма. – Тоже ведь каббалисты.

– В Древней Греции и Риме халдеями называли жрецов и гадателей вавилонского происхождения, – ответил Велемир. – Они поклонялись Мардуку, якобы унаследовавшему тайную трассовую культуру от працивилизации, погибшей в Индийском океане двенадцать тысяч лет назад.

– Атлантида? – уточнила Катя.

– Вполне возможно. Часть этой трассовой культуры была заимствована иудеями во время вавилонского пленения и вошла позднее в еврейскую Каббалу. Тайна “плена вавилонского” состоит из ухода монотеизма к пантеизму и поклонения мамоне вместо Бога. А также постепенной замены веры Моисеевой фарисейским талмудизмом, левитов – халдейскими жрецами, наследников Сима – потомками Хама. Во что это всё выродилось – видно по современному миру.

– Послепотопная эпоха породила и новую форму мирового зла, которого человечество не знало прежде, – снова взял слово Корень. – Кроме, может быть, гипотетических атлантов. Это зло – имперская гордыня Вавилона, позже Наполеона и Гитлера, а ныне Штатов и англосаксов, которые ничем не лучше фашистов. А её первым носителем в истории оказался внук Хама – Нимрод. Его главенство было основано не на каких-либо духовных преимуществах, но исключительно на физической силе и вошедшей в пословицу удачливости в охоте. Но, в основном, охоте на людей, на их души.

– Само понятие “Вавилон”, носящее в Старом и Новом Заветах негативный смысл, в талмудической литературе превозносится, – добавил Нос. – Это одна длинная ода самому названию Вавилон.

– А протоиерей Сергей Булгаков считал, что Вавилон вообще имеет значение собирательное, есть понятие не столько географическое и политическое, сколько морально-мистическое, – заключил Клемма. – Вавилон – это начало и конец апостасии, дерзкий вызов Богу… А не сделаешь ли ты нам кофейку, Катя?

 – Отчего же не сделать? – улыбнулась она. – Только вы без меня не продолжайте, мне интересно. У меня бабушка знахаркой была, типа вещуньи.

– Да я помню, – сказал хозяин. – Вот и мне нагадала, что я женюсь только один раз и навсегда. На женщине в мире, покое и разведенной, но почему-то ещё и в саже. Что за ерунда такая? В покое, значит, мертвой уже? Бр-р… И покрытой сажей, сгоревшей, стало быть, заживо… Но я был тогда еще мальчишкой, не понимал. Долго ломал голову над этой загадкой, а только недавно до меня дошло. Да ведь это Ирина! Я её уже лет двадцать безответно люблю, а «Ирина» по-гречески – именно мир и покой. И новая фамилия её теперь – Сажэ. Всё сходится.

– Осталось только получить её согласие, – усмехнулся Корень. – А его она, насколько я знаю, никак не дает. Но ты жди, жди. Или воспользуйся магией.

– Мы тебе потом объясним, как привораживать, – подхватил Нос.

А Велемир вновь подумал о своей жене и белой вдове. Пора было уходить, время час ночи, но после слов хозяина ему и вовсе захотелось остаться. Казалось, что белая вдова, Ирина и погибшая Лена каким-то образом связаны друг с другом незримыми каббалистическими нитями.

Дождавшись, когда Катя принесет кофе, Корень продолжил: 

– Что касается Атлантиды. По одной из ненаучных версий, адептом которой является мадам Блаватская, там жили исполины, спасшиеся потом от Потопа. Они были великими астрологами и получили от «сынов Бога» сокровенные знания, оставив их после вавилонским жрецам – магам. Ну, «сыны Бога» – это падшие ангелы во главе с Люцифером, а исполины – потомки убийцы Каина и Хама. И тут уж начинается прямая область колдовства, сатанизма.

– Здесь же нужно отметить ещё один очень важный момент, – дополнил Нос. – Во время плена Вавилонского некоторые знатные иудеи были приняты в «священные коллегии Вавилонских жрецов» и переняли опыт влияния на массы и государственные дела. Они вообще считают, что магией слов можно изменить судьбу человечества.

– Любая магия, включая «белую», в итоге приводит к обожествлению каббалы, – согласился Клемма. – Опознавательным знаком которой служат культ братоубийства, урбанизм, магия огня.

– А еще фаллос, – добавил Корень. – Неспроста половой инстинкт – единственное божество, которым пронизана Каббала. А плотское наслаждение – вот та святая святых, то откровение, в котором проявляется деятельное присутствие их божества.

– Ну а сейчас что, иначе? – не выдержала Катя. – Геи, педофилы, однополые браки, скоро скотоложство из всех щелей полезет. Сплошная каббала.

– Победное шествие по планете, – согласился Корень. – Змий, как причина удаления первых людей из рая, и половой орган, который для Хама стал посмешищем. А сатанинским верованиям всегда сопутствуют секс, насилие, вампиризм или каннибализм. Не случайно, изначально Каннибал – жрец Ваала. Хамы, изуверы и извращенцы, а также их тайные покровители и руководители так или иначе проявляют духовное сродство с представителями бестиария. Особенно, с так называемыми “рептилоидами”. Видимо поэтому, обращаясь к фарисеям, Христос заклеймил их такими словами: «Змеи, порождения ехидны!». Змеи, гадюки – здесь надо понимать в прямом, а не переносном смысле…

Велемир снова посмотрел на часы. Зачем вообще белая вдова позвала его именно ночью? А сейчас еще и Полнолуние. Что хочет сказать? Ночь, кладбище, каббала. Что делать? Идти или не идти?

– Не ходите, – угадал его сомнения Клемма. – Не стоит связываться с нечистой силой.

– А куда он собрался? – спросил Нос.

– К белой вдове.

Корень от удивления присвистнул:

– Даже я бы на это не решился. А мне уж приходилось и местных колдунов и заезжих шаманов парить. Но женщина с кладбища – это нечто особое. Прошлое её – тайна.

– Говорят, она чудом выбралась из каких-то развалин, – добавил Нос. – То ли после камнепада в горах, то ли после землетрясения. Я помню Спитак и знаю, что это такое. Люди там, которые уцелели, с ума сходили. Но приобретали, тем не менее, какую-то мистическую силу. Не все, конечно. Некоторые.

– Тем более, мне надо идти, – заявил Велемир. Но с места не тронулся. Решил еще немного задержаться.

 – Алфавит, порой, становился шифром для немногих, позволявшим им обмениваться тайными мыслями и знаниями, скрывать свои истинные задачи и цели, – сказал Корень. – А Каббала – наука специально еврейская, а потому в основу исследования законов мироздания в нее была положена еврейская азбука. Как уверяют талмудисты, данная самим Богом при создании первого человека. Что весьма спорно.

– Я в этом и не сомневаюсь, – согласился Велемир. – Еврейская азбука заключает в себе двадцать две буквы, то есть, по каббалистическим понятиям, в ней – «двадцать два волшебника, слагающие все еврейские слова». В тех же средних веках возникли попытки каббалистического определения всех исторических событий от сотворения мира. Это уже так называемая каббалистическая хронология. Вот жил в то время такой Жозеф Жюст Скалигер – гуманист, историк, поэт, астроном, полиглот, математик, теолог, издатель и комментатор античных текстов. Итальянец по происхождению, но, скорее всего, еврей.

– Не многовато ли для одного человека? – спросила Катя.

– Ему и этого было мало. Еще и каббалист в придачу. Тайных знаний он поднабрался у масонов в Шотландии. В современной России имя Скалигера практически неизвестно, как не упоминалось оно и в советский период, но до того ему отдавали должное и безоговорочно признавали выдающимся «умом человечества». Считалось, что именно он своими трудами «построил» мировую историю, периодизировал её и синхронизировал по странам. Он немало сделал и в области лексикологии. Скалигер фактически впервые сформулировал понятие «языковой группы», или, в его терминологии, «матрицы», разделив все известные ему европейские языки на 11 групп, произошедших от 11 праязыков-матриц. Но вот что особенно любопытно. Им была выдвинута гипотеза, которую позже подхватили на вооружение многие лингвисты. Это то, что все 11 языков-матриц произошли от иврита после Вавилонского столпотворения. Что, конечно же, неверно.

Но главная его «заслуга» – в создании «новой хронологии». Познания Скалигера в языках и истории многих народов, в математике, астрономии и теологии были действительно уникальны для своего времени. Известно, что он считал себя автором истинной квадратуры круга. Он систематически изложил свою версию «новой хронологии», с таблицами вычислений, ссылками на древние документы и так далее. А его труды получили уже дальнейшее развитие в исследованиях по хронологии иезуитов Петавиуса, Риччиоли, ирландского епископа Ашшера и других. Так что наши современные отечественные «новые хронологи» в этом деле «ниспровергателей календарных дат» не первые.

– Ты имеешь в виду этого Фоменко и второго… как его? Забыл, – подал свою реплику Нос.

– Неважно. Задача, стоявшая перед Скалигером, была неимоверно сложная, это надо признать. Ему было необходимо создать целые исторические миры, имея при этом малоинформативные, отрывочные и разрозненные документы, повисшие, как правило, вне времени и пространства. А фактически нужно было сделать из ничего всё. И он, надо отдать ему должное, с этой задачей справился блестяще. До сих пор плутаем в этом «зеркальном лабиринте». Но зато мир «обрел» прошлое, властители дум – цели в будущем, а простые люди – спокойное настоящее. Трудно переоценить психотерапевтический и даже нейролингвистический эффект от его деятельности.

Велемиру было легко и удобно с новыми знакомыми. Они понимали друг друга с полуслова, как старые приятели. И он совсем не ожидал встретить здесь соратников и единомышленников. Вот как бывает! Но, взглянув на часы, Велемир вновь задумался: идти или не идти? После всех этих разговоров о каббале очутиться вдруг по своей собственной воле на кладбище… И еще неизвестно, что там тебя ждет… Врагу не пожелаешь.

Но всё-таки ноющее в груди смертельное желание разгадать тайну этого мистического послания от жены «с того света» пересилило всё остальное. И он стал прощаться со знатоками древности.

– Всё же решились пойти, испытать судьбу? – покачал головой Клемма. – Возьмите с собой хоть фонарик. Я вам дам, у меня мощный.

– Спасибо, верну… Если вернусь.

Вслед за ним вышла, разумеется, и Катя, не отходившая от него за этот день ни на шаг. А у порога их поджидала Альма. Так, втроем, они и двинулись в сторону оврага. Потом спустились по лестнице к роднику. Там, у журчащей воды, на привычном месте сидели в застывших позах старик со старухой из Иваново. Выглядели живописными мраморными изваяниями.

– Привет вам, дети Луны! – торжественно произнес Велемир, но статуи даже не шелохнулись. Тогда он обратился к Катерине:

– Вот что, дорогуша. Ты за мной не ходи, а сядь рядышком с ними и охраняй пока их покой. Я один.

– Но…

– Не спорить! Кто тут главный?

– Хоть Альму с собой возьми.

– Это можно.

И Велемир, подсвечивая себе фонариком, пошел дальше. Дорогу к сторожке он хорошо запомнил. Да и Луна, круглая как зрелая желтая тыква, светила достаточно ярко. Правда, напоминая отчасти изготовленную для Хэллоуина маску. Но у нас Россия, не Америка, такие номера с играми в нечисть не проходят. Здесь свои законы. Правда, и своя нечисть.

Велемир перекрестился, прочитал на память несколько молитв и вскоре оказался возле сторожки. Дверь в неё была распахнута настежь. А внутри – темень. Но такое ощущение, что там притаилось нечто необъяснимое и чудовищное, не поддающееся человеческому разуму. Таится и ждет. Как в бездне, если долго в неё вглядываешься.

Альма глухо зарычала, прижавшись к его ноге. Велемир постоял так некоторое время, светя фонариком в черный зев сторожки. Готовый поглотить его вместе со всеми сумбурными мыслями. Потом он услышал вкрадчивый голос:

– Ну, иди же, чего встал? Заходи, Веля…

Или ему опять послышалось, а белая вдова сказала: «Валя»? Черт, так и не выяснил точно, как же звали её усопшего мужа… Да это теперь уже и не важно. Главное, он принимает её за свою Лену, а она – за… Кого? Мужа Валентина-Валерия? А что если никто из них не ошибается? Мы ведь не всегда живем в реальном мире, по большей части – в вымышленном.

– Заходи уже! – более требовательным голосом сказала из глубины строжки белая вдова. – Я жду. Я тебя уже семнадцать лет здесь поджидаю. Наконец-то, приехал.

– Кто ты? – холодея от ужаса, но всё еще не решаясь переступить порог сторожки, спросил Велемир.

– Как «кто»? Твоя жена, Лена.

– Этого не может быть!

– Еще как может. И мы сейчас с тобой любовью займемся. Как прежде. Помнишь?

И тут нервы у Велемира не выдержали. Понимая, что превращается в полубезумное животное, он издал сдавленный крик и бросился бежать, петляя по кладбищу, как трусливый заяц. При этом едва не угодил в чью-то разверстую, приготовленную для покойника могилу. Еще и фонарик потерял.

Альма от него не отставала, хоть собаке спасибо. А белая вдова осталась в сторожке. Не погналась. За это – мерси. Велемир прыгал по могильным плитам довольно долго, минут пятнадцать. Потом, наконец-то, остановился, прижавшись всем туловищем и головой к какому-то склепу, и попытался успокоиться. Хорошо хоть, что сумел вырваться из липких лап инсульта с инфарктом. Эта парочка всегда приходит непрошеной. А впрочем, мы сами их и зазываем.

– Что теперь? – пробормотал он. – А теперь надо срочно ехать в Москву. С первым же рейсовым автобусом до Иваново, а там – на поезд и – в столицу нашей необъятной родины. Только меня тут и видели. И обязательно надо встретиться с Гаршиным, всё ему рассказать. Он разберется. И не такие мотки шерсти распутывал. А потом вернемся. И поглядим. И надо еще, на всякий случай, с Леной развод оформить…

Наметив, таким образом, план дальнейших действий, Велемир оторвался от благодатной стены старинного склепа, у входа в который застыла скорбная статуя монашенки с крестом, и твердым спокойным шагом двинулся в сторону оврага. Альма бежала впереди, словно указывая дорогу.

«Молодец, псина, – подумал Велемир. – Возьму её потом с собой в Москву. Буду по Трубной прогуливать».

У родника его поджидали Катя и два изваяния.

– Ну, вот и всё, – сказал он. – Сейчас мы пойдем в гостиницу, попьем чайку, а потом ты меня проводишь до первого автобуса. Но через два дня я вернусь. Не надейтесь так легко от меня избавиться. Передашь всем нашим друзьям привет и чтобы очень-то шибко тут не баловались. С самогоном. Мне оставьте. Номер в гостинице Люся пусть за мной сохранит. Да еще один, на всякий случай. Для друга. Береги Альму.

Получив инструкции, Катерина спросила:

– А как же Ирина Сажэ?

– А! – махнул Велемир рукой. – Ферапонтову скажи, чтобы он её каким-либо образом задержал до моего возвращения. А с ним самим у нас еще разговор не закончен.

– А чего тебе в Москве делать?

– Да много чего. Надо еще путную нотариальную контору сыскать.

– А я тебе могу и адресок подкинуть. Там мой троюродный братец юристом.

– Дельно.

– Ну а с белой вдовой-то что?

– Вопрос открыт, дело в производстве. Тебе знать пока не положено.

– Мы по тебе скучать будем. Привыкли уже.

– Время пролетит быстро.

Велемир в который раз посмотрел на беззвучно шевелившего губами старика. Кого-то он ему напоминал. Какого-то очень нужного человека, которого, как казалось ему, знал давно. И с которым делали одно общее важное дело. Но никак не мог вспомнить.

«Ладно, – подумал он, – всех тайн Юрьевца за один присест не разрешить». И это была сущая правда.

 

 

Глава девятая  

С ПЯТОГО НА ШЕСТОЕ ИЮЛЯ

 

Джип смял не только дощатый забор, но снёс еще чуть ли не половину фанерного домика, въехав в жилую комнату, да так там, наконец-то, и остановившись. На переднем сиденье сработали подушки безопасности, а те, кто находился сзади, тоже особенно не пострадали. Словом, все пассажиры и водитель отделались лишь испугом, синяками и шишками. Но ощущения были не из самых приятных. Будто в ушах громыхнул гром, в глазах сверкнула молния и ударила где-то рядом. Господь миловал.

А за столом, где стояли две свечки, в этой единственно уцелевшей комнате как раз ужинала семейная пара средних лет. Что-то праздновали. Так и остались неподвижно сидеть, с поднятыми вилками и рюмками. Да еще с зависшими в воздухе изумленно-испуганными взглядами. Подобным макаром в гости к ним еще никогда не заявлялись. Да и не ждали никого. Только-только тост хотели произнести.

– Приехали! – пробормотал Велемир Радомирович, с трудом высвободившись от ремней безопасности и раздувшейся нейлоновой подушки. Кое-как выбрался из джипа и невозмутимо представился:

– Толбуев, историк-нейролингвист. А это мои друзья. Юрист, сыщик, фотомодель и солдат войны. Приехали в Юрьевец с краеведческой целью, изучать местные достопримечательности. Кажется, вовремя. С вас и начнем.

– З-здрас-сьте, – заикаясь, ответил хозяин. Его жена продолжала приходить в себя. Женщины вообще замедленнее в физиологических реакциях на окружающий мир. В этом-то их и сила.

– Все целы? – оборачиваясь к выкарабкивающимся из машины спутникам, спросил Велемир Радомирович. – Кто ж знал, что ухаб под колесо бросится?

– Сам ты ухаб, – отозвался Гаршин. – Извините, хозяюшка. Ужин вам испортили.

– Да уж, – сказал Вадим, присматриваясь к столу, покрытому осыпавшейся штукатуркой и щепками. – Это что, утка? Ничего, спрыснуть водой и можно есть заново. А вот салат придется выбросить. Водила за него заплатит. Как и за все прочие разрушения.

– П-прис-саживайтесь, – так же заикаясь, произнесла женщина. Все-таки, в Юрьевце проживают очень гостеприимные и милые люди.

– А что празднуем? – спросила Марина, растирая ушибленный лоб и опираясь на руку Ивана.

– Г-годовщину с-свадьбы, – ответил мужчина.

– Д-десять лет вместе, – дополнила женщина.

– Это хорошо, у меня тоже скоро свадьба, – сказал юрист. – Наверное.

Марина сняла с шеи янтарное ожерелье и протянула женщине.

– С пустыми руками в гости не являются, примите как подарок от невесты.

– С-спасибо.

– А это от меня вашему мужу, – добавил Иван, выкладывая перед мужчиной наручные часы. – Отлично ходят, водонепроницаемые, с компасной стрелкой.

Тут уж и Вадим с Гаршиным расстарались: один положил на стол «Паркер» с золотым пером, другой – малахитовую заколку для галстука. А Велемир Радомирович сказал:

– А я вам джип оставлю. Всё равно мы на нем уже никуда не уедем. Это в целях компенсации за причиненный ущерб. А если он вам не понравится, то на обратном пути мы еще раз заглянем и тогда уж я расплачусь сполна. Как, идет?

– Идет, – тотчас же сообразил мужчина, перестав заикаться. – Я как раз автослесарь. Ничего, починим!

– Он всегда мечтал иметь такую машинку, – радостно добавила женщина.

Лица их мгновенно просветлели, печаль как рукой смыло.

– Вот и сладились, – подытожил Велемир Радомирович. – За приглашение к ужину, конечно, благодарим, но нам пора. Время позднее, надо еще до Юрьевца дотопать да в гостинице обосноваться.

– Можно и у нас, – робко предложила женщина.

– У вас теперь тесновато будет, – с сомнением произнес Вадим. – Остальные комнаты ведь пока временно вышли из строя. Ничего, дойдем как-нибудь.

– И еще раз примите наши искренние поздравления, – сказал Гаршин. – Долгих вам лет счастливой семейной жизни.

– Так хоть посошок, на дорожку? – предложил мужчина.

– Это можно, – согласился Велемир Радомирович.

Тотчас же нашлись уцелевшие разнокалиберные рюмки и стаканы. Женщина наполнила их темным терпким вином. Все ждали тоста от Толбуева, как самого говорливого. И он не подкачал:

– Знаете ли вы, что пресловутое «на посошок» – это только одна десятая часть из дошедшей до нас народной мудрости? А чтобы соблюсти русские традиции, прощальные стопки нужно пить в такой последовательности. Сначала – «застольная» – в знак уважения к остающимся. К вам, то есть, дорогие хозяева. Потом – «подъемная» – при покидании стола. Затем – «на ход ноги» – это движение от стола. Следующая идет «запорожская» – при преодолении порога помещения, в котором происходит застолье. Пятая рюмка называется «придворная» – при выходе во двор. А вот шестая-то как раз и есть «на посошок». Это когда гостю вручали посох и ставили на него рюмку. Но если гость проливал вино, ронял стопку или не доносил её до рта, то его полагалось оставить ночевать в гостях. Но это еще не всё. Полагалась и седьмая рюмка – «стременная» – прежде чем гость поставил ногу в стремя.

– Сколько ж их еще? – с тихим ужасом спросила Марина.

– Еще три. «Седельная» – за то, что сумел подняться в седло. «Приворотная» – перед выездом за ворота. И, наконец, десятая, последняя – «заворотная». За то, что все-таки сумел выехать. Вот так-то, друзья мои. Но все десять рюмок мы сейчас пить не будем, а то до Юрьевца так и не доберемся. А поднять я хочу тост «застольный», за милых хозяев, которым мы совершенно нечаянно причинили такие неудобства. И чтобы всегда у вас в доме был уют и комфорт! А уж остальные девять мы выпьем в гостинице.

…Муж с женой еще долго смотрели им вслед, стоя на дороге возле своего полуразрушенного дачного домика. А те оборачивались и махали им на прощанье рукой. Солнце, разогнав тучи, клонилось к закату.

– Какие всё-таки интересные люди, – произнес супруг.

– Никогда сроду таких не видела, – согласилась его верная спутница жизни. – Из столицы, наверное.

– А это как с другой планеты, – обнимая её, добавил муж.

А «инопланетяне» не спеша шли в город, очертания которого с холмистой дороги уже виднелись вдали. С каждым шагом Юрьевец представал всё отчётливее. Даже в красных лучах закатного солнца он был прекрасен и полыхал яркими красками, среди которых преобладала зелень деревьев и зарослей на склонах. За ним лежала тихая и спокойная гладь Волги. А в самом городе – сияние куполов церквей, зримо ощутимая теплота деревянных домов, их многовековой уют. И тайны существования и победительной силы самой Святой Руси. Юрьевец притягивал к себе как намоленный храм. Словом, это был истинно русский город, основанный будто бы по прямому указанию Божьему.

– Но я вам не дорассказал про венетов, – напомнил вдруг Велемир Радомирович. – А это очень увлекательная тема.

– У вас всё увлекательно, – сердито отозвался Вадим. – И гроб Святогора, и хетты с ассирийцами, и езда на джипе. Вы уж, извините меня, просто сумасшедший.

– А все нейролингвисты такие, – любезно согласился Толбуев. – Особенно те, кто заняты поисками Праязыка человечества. Вспомните Лукашевича.

– Ты лучше не забывай, зачем мы сюда приехали, – сказал Гаршин. – Разгадать тайну послания твоей жены с того света.

– Одно другому не мешает, – вступилась за Толбуева Марина. – Продолжайте, Велемир Радомирович. Мне вот интересно, а остальные могут и не слушать.

– Почему же? Мне тоже про венетов крайне любопытно, – вставил Иван. – У нас с Мариной общие вкусы.

– Ну, спелись! – сплюнул Вадим и, ускорив шаг, пошел впереди всех.

А Велемир Радомирович читал на сей раз свою лекцию лишь девушке и воину, поскольку Гаршин отстал. Вновь стал накрапывать мелкий летний дождик. Но он нисколько не мешал путешествию по времени и пространству.

– Иногда высказывается мысль, что изначально предки славян про­живали на некоторой небольшой территории, с которой и расселились по необъятным просторам планеты. Расселились-то они расселились, и действительно по всей земле, но суть в том, что никакой «маленькой» прародины славян не существовало, да и не могло быть.

 Уже на заре своей истории предки славян представляли собой многочисленные родственные индоевропейские племена, населявшие обширные территории. От Средиземного и Чёрного морей на юге до Балтики и Белого моря на севере. И от северной Италии и бассейна Эльбы на западе до Малой Азии и бассейна Волги на востоке… Более того, предками славян могли быть представители различных и не индоевропейских этнических групп. Это некоторые древние иранские народы, и скифы, и сарматы, а также угро-финские, тюркские и иные племена.

С формированием Римской империи венетский мир был разрушен на две части. Одна из них не сумела противостоять агрессии и потеряла свою независимость. Была вовлечена в орбиту Рима и оказалась в конечном итоге исключённой из славянского этногенеза. Одни из этих венетов были романизированы, другие составили этническую основу формирующейся германской державы и других государств. Но другой части венетов, противостоявших сначала римской, затем гуннской, а позже германской агрессии, удалось выстоять. Они выступили на исторической арене в качестве непокорной силы, сохраняющей и раз­вивающей свою национальную культуру, свои традиции, свой язык. Именно в качестве самоназвания этой гордой и непокорной части венетов и появился новый этноним словене, а позже – славяне.

Толбуев достал мобильник и начал набирать номер. Затем произнес:

– Катюша, встречай! Мы приехали. Через час будем в гостинице. Только без фейерверков.

Он взглянул на своих спутников:

– Что будете на ужин? Делайте заказ.

– Черепаховый суп с лангустами, – ответила Марина.

– Жареный картофель с салом, – сказал в трубку Велемир Радомирович. – Всё, отбой.

А после продолжил:

– После падения Трои венеты ушли на запад – в Верхнюю Адриатику и на Апеннинский полуостров. Это они заложили Рим в 753 году до нашей эры. На Апеннинском полуострове тогда существовало три русско-венетских государственных образования. В южной части полуострова – Rosia. В средней – Хетрурия и в северной – Вене­ция.

– Rosia – это Россия, что ли? – спросила Марина.

– Таковы факты, – кивнул Толбуев. – А попытки их отрицания связаны с систематическими усилиями римлян и германцев переписать историю с целью умаления роли русско-венетской цивилизации. А также, чтобы дать оправдание своей агрессив­ной политики в отношении русско-венетских народов. Археологические и лингвистические исследования позволяют отметить на этой воображаемой карте ещё ряд венетских территорий. Это северо-западная Франция и часть юго-восточной Британии…

Остановившись и раскурив трубку, Толбуев пошел дальше:

– Но особую страницу составляет история русско-венетского письма. Уже три тысячи лет назад славяне имели самую развитую в мире систему буквенно-звуковой письменности. Именно нашим предкам – русско-венетским народам – принадлежат выдаю­щаяся роль и честь открытия и практической реализации одного из самых главных принципов графического кодирования звуковой речи человека.

Впереди показался велосипедист, но он был еще далеко, лица не разобрать.

– Многолетние исследования русских ученых с достоверностью доказывают преем­ственность и непрерывность развития между древним миром славян и ещё более давними цивилизациями их предков, отодвигая границы письменности на тысячелетия вглубь веков.

До пригорода Юрьевца было уже рукой подать. Вадим остановился, поджидая их.

– К тому же, существуют многочисленные находки «славянских рун», – продолжил Толбуев. – Русские летописи упоминают также о некой древнейшей письменности в виде «черт и резов». И различные образцы этих «черт и резов» действительно обнаруживаются на некоторых археологических находках… Письмо у славян, конечно же, существовало. Одни только берестяные грамоты того времени свидетельствуют о высочайшем уровне грамотности русского населения.

– Как же на них писали-то? – спросила Марина. – Трудно, наверное.

– «Берёсто», как сами новгородцы называли эти свитки, были обычным распространенным бытовым предметом. Единожды использовав, их не хранили, выбрасывали. Потому-то и найдено столько, несколько тысяч. Буквы на бересте обычно выдавливались на ее внутренней, более мягкой стороне, на отслоенной части, специальным образом вымоченной, выпаренной, развернутой и таким образом подготовленной для письма. Современный русский язык унаследовал именно то письмо и тот язык, которые представлены в берестяных грамотах. А не в церковных книгах. Между ними, как говорится, большая разница…

Всматриваясь в приближающегося велосипедиста, Велемир Радомирович подвел предварительный итог:

– Многотысячелетние миграции наших пращуров с юга на север, с севера на восток и запад, не ограничены локально. Культурные центры древних цивилизаций возникали и исчезали, меняя свой облик и состав населения. Троя и Рим, Франция и Британия, Германия и Прибалтика, Новгород, Киев и Москва – это звенья одной исторической цепи развития венето-славянской цивилизации, где каждый элемент имеет свою ценность и свой смысл. А вот антиславянская идеология создавалась и создаётся политиками с целью дезинформации и дис­кредитации… Здравствуйте, Максим Иванович, как поживаете? Совершаете вечерний променад?

Велосипедист притормозил возле них.

– С возвращением вас, Велемир Радомирович. Заждались. Поддерживаю вот спортивную форму.

– Это вы любите, я знаю. Кашку с собой на тренировку взяли?

– А как же! Питательная смесь со мной, в термосе. А вы, значит, теперь к нам с целой делегацией?

– Одному во всей этой каббале не разобраться. Призвал на помощь экзорцистов. А Ирина Сажэ не возвратилась?

– Нет, ждем со дня на день. Ну, покручу педали дальше, встретимся еще.

– Обязательно.

Проводив взглядом электрика, Толбуев обронил:

– Если у кого плохо с лампочкой в голове или замкнуло где – он поможет.

Они подошли к поджидавшим их спутникам, и тут к Велемиру Радомировичу неожиданно бросилась лохматая собака, притаившаяся около забора. Прямо на грудь скакнула, возбужденно лая и намереваясь лизнуть его в лицо. Но не доставала.

– А, Альмочка! – обрадовался Толбуев. – Вот ты где меня караулишь, проказница, у самого порога Юрьевца. Молодец! Соскучилась, поди? Ну, пошли домой.

– Можно подумать, что здесь у вас свои квадраты имеются, – произнес Вадим.

– Почему нет? Я уже как-то сроднился с этим городом. А квартиры тут не слишком дорогие. Вот еще подумаю немного – и куплю.

– Здесь его все любят, я заметила, – сказала Марина. – По крайней мере, ждут и скучают без него.

– Флаг в руки, – добавил Гаршин. – Ну, и что же вам наш нейролингвист на сей раз вкручивал?

– Лампочки в мозг, – ответила Марина.

Они шли по улочкам Юрьевца, направляясь в сторону гостиницы.

– Славяне по своей природе менее агрессивны, более и веро­терпимы, – продолжал Толбуев. – И это оформилось в широко распространённую легенду о за­гадочности «русской души». В военном смысле их довольно трудно расшевелить. Трудно, но можно, если очень сильно разозлить.

– Тогда мало не покажется, – добавил Иван.

– Когда славяне, не выдержав, наносили ответный удар, их объявляли агрессорами. Уже в те давние времена были заложены основы двойных стандартов. Оккупировать исконно венетские территории, истреблять и вытеснять автохтонное славян­ское население, проявляя неимоверную жестокость, – можно и правомерно. А наносить ответные удары по агрессорам – варварство… Таким образом, – подвел итог Велемир Радомирович, – антиславянская доктрина, создававшаяся столетиями, пустила корни и бурно проросла. И сейчас наступило затмение общественной памяти, своего рода социальная амнезия. И как следствие всего этого – амнезия Праязыка. А ведь русский язык, о чем я уже неоднократно говорил, имеет своим предком праславянский как первооснову всех языков. Хотя его сложный путь от Праязыка требует, конечно же, еще тщательного изучения и неопровержимой доказательной базы. Но приведу напоследок такой пример.

Толбуев вдруг заулыбался, словно вспомнив нечто забавное.

– Однажды мне попалась очень древняя карта Египта, на которой значился город … «Самолёт». Я настолько опешил, что не сразу поверил своим глазам. Надпись была выполнена арабскими знаками с соблюдением всех правил. В подлинности карты сомнений не было. Работавшие со мной арабы, в том числе и ученые, смысла слова, его семантики, не понимали, а говорили, что это уж очень древнее какое-то, разумеется, родное арабское клише. Но в арабских словарях этого слова не было. Наши же толковые словари ничего, кроме тривиального «летательного аппарата тяжелее воздуха» не давали. То есть определяли смысл слова уже после начала эпохи самолетостроения.

– И как это объясняется? – заинтересовался, наконец-то, Вадим.

– Я только позже докопался, что термином «самолёт» по-старорусски именовался «паром», «паромная переправа». Даже в XIX веке у нас еще встречался этот смысл, например, в названии известной пароходной компании «Кавказ и Меркурий»: «пароходная и самолетная компания».

– И дальше? – поторопила Марина.

– Я бросился к старожилам-арабам. Никто ничего не знал ни о каких паромах, ни о самолетах. И только один очень старый копт вспомнил, что да, действительно раньше в этом месте была древняя паромная переправа, но потом построили мост. Сознательно оставляю этот пример без комментариев. Но, на мой взгляд, этого вполне достаточно, чтобы начать говорить о древнем слое лексики славянского языка в древнеиранской и древнегреческой ветвях индоевропейской языковой общности. И предположить соответствие праславянского языка и Праязыка человечества.

Навстречу им шел сам Ферапонтов с посохом.

– Здравия желаю, дорогой Матвей Яковлевич! – поприветствовал его Толбуев.

– Оставь меня, друже, я в печали, – ответил вздорный старик, мимоходом взглянув на него.

– А что так?

– Думы горькие думаю. Опосля потолкуем.

– Ну-ну. Вот это тот самый знаменитый язычник и есть, – пояснил Велемир Радомирович, глядя Ферапонтову вслед. – Языкастый, то есть очень. Но шибко умный, аж страшно.

– Даже поязыкастее вас? – улыбнулась Марина.

– Куда мне до него! Матерый человечище, прямо Лев Толстой с картины тушью «Иду на грозу!»… Наши отечественные умы, вроде академика Лихачева, вкрадчиво утверждали, что 988 год – изначальная дата для всей русской и восточнославянской культуры. А это принципиально неверно. Возьмем, к примеру, практику политического устройства на основе разделения властей, созданную ещё русско-венетскими народами, переданную ими этрускам, от которых она перекочевала в так называемое «римское право»… И вообще, вклад русско-венетской цивилизации в мировую культуру настолько велик, что всего не перечислишь. Как филолог-лингвист назову лишь приоритетное создание буквенно-звукового письма, используемого во всём мире.

Проходя мимо магазина «Дары Хилендара», Велемир Радомирович предложил:

– Давайте, зайдем, купим что-нибудь к ужину. Да и с пустыми руками являться в гостиницу к друзьям-аборигенам как-то неудобно.

– Я и сам об этом подумал, – согласился Гаршин.

Марина осталась на улице, а мужчины зашли внутрь. За прилавком стоял Нос и беседовал с Корнем, банным богом Юрьевца.

– Добрый вечер, Гурген! Митрофану Васильевичу – слава! – торжественно произнес Велемир Радомирович. – Нам бы что-нибудь вкусненького. И карпенисионского, конечно. Литров десять.

– Не многовато ли? – усомнился Вадим.

– Мало даже, – подумав, ответил Толбуев. – Давайте пятнадцать.

– Рад, что вы вернулись, – сказал Гурген, «потеряв» свой акцент. Это он, наверное, только с незнакомыми покупателями притворялся, а с проверенными говорил «чисто».

– И мне приятно видеть вас вновь, – добавил Митрофан Васильевич. – Прошу завтра со своими друзьями ко мне в парилку. Отделаю по милую душу. Вернее, вытрясу.

Пока Гурген нагружал продуктами и вином сумки, Митрофан Васильевич отвел Толбуева в сторонку и тихо произнес:

– А вам письмо. Послание. Просили передать лично в руки.

Почувствовав что-то неладное, Велемир Радомирович стал меняться в лице. Вспомнилась та записка, которую он обнаружил на столике в гостинице четыре дня назад. Опять? История действительно ходит по кругу.

– От кого? Кто просил?

– Белая вдова. Третьего числа я был на кладбище, пришел проведать могилку супруги. Вы к тому времени уже уехали из Юрьевца. А она, белая вдова то есть, будто поджидала кого-то. Подошла ко мне сзади, да так, что я чуть рядом с женой не лег. Сунула мне в руку конверт. И сказала: «Передай тому, кто приходил ночью». Ну, я сразу понял, что вам.

Он вытащил запечатанный конверт и добавил:

– Или порвать? Я бы на вашем месте так и поступил.

– Нет, не надо.

Толбуев принял конверт, мельком взглянув на него. Там было написано всего два слова: «Моему мужу». Он снова похолодел, да еще и мурашки побежали по коже. Похоже на то, что безумие первого июля возвращалось. Не распечатывая, он сунул конверт в карман. Потом, в гостинице. Наедине с собой. Но эта сцена не укрылась от глаз наблюдательного Гаршина. На улице следователь спросил у друга:

– Что он тебе передал? Что-то важное?

– Важнее не бывает. Я тебе после покажу, не сейчас. Сейчас пока давай просто отдохнем и повеселимся. Может быть, напоследок.

– Ой, что-то не нравится мне твое настроение. Это опять как-то с Леной связано?

– Возможно. Обещаю, что ты первым узнаешь. Пока всё.

И они пошли дальше, до гостиницы оставалось еще чуть-чуть. И надо было заканчивать «лекцию». Сконцентрировавшись на главном, Велемир Радомирович продолжил:

– На сегодняшний день в официальной лингвистике наиболее древними считаются следующие письмена. Древнеегипетские – с конца четвертого тысячелетия до нашей эры. Шумерские – с начала третьего тысячелетия. И развившиеся из шумерского клинописи: эламская иероглифика и протоиндийское письмо. Критское письмо – с начала второго тысячелетия. Китайское письмо, появившееся чуть позже. И письмо племени майя. Но эта классификация принята не всеми лингвистами и исследователями. Почему-то в ней «чудесным» образом отсутствуют протославяне со своими системами письма. А ведь это тоже следствие той антиславянской и антирусской доктрины, о которой мы говорили. Но новейшие археологические данные, а также передовые исследования в области языкознания полностью опровергают навязываемую нам «классификацию».

Лежащий в кармане конверт не давал покоя, хотелось немедленно вынуть его и вскрыть, посмотреть что внутри? Но Велемир Радомирович, собрав волю в кулак, повел речь дальше:

– Более адекватная версия выглядит так. И все мои предыдущие высказывания подводят именно к ней. Еще приблизительно пятьдесят тысяч лет назад первым появилось палеославянское письмо. Оно на тысячи лет старше древнеегипетского. Это была базовая система письма. Из неё в разное время, в период с седьмого по первое тысячелетие до нашей эры, вышли славянское и древнерусское письмо. Затем – трипольское, а из него – протоиндийское, авестийское, ведическое и санскрит. Далее идут шумерская идеографическая клинопись, эламская иероглифика, хараппское письмо, аккадская клинопись, а также хеттская, урартская, угаритская, древнеперсидская. Следующее письмо – пеласгийское (тоже протославянское), а из него – протобиблское, финикийское, греческое и критское. И только потом наступает время древнеегипетских и докитайских идеографических и иероглифических систем письма.

«А какое письмо лежит у меня в кармане? – вновь подумал он. – На каком языке моей погибшей жены оно написано?».

До гостиницы оставалось совсем немного. Там, в скверике, их и встретили Катерина и Черемисинов. С цветами. Неподалеку в коляске сидел инвалид, а рядом покачивался брат-эпилептик. Да еще транзитные чебоксарцы на лавочке, конечно же, с бутылью и закусью. А Люся-администраторша выглядывала из дверей.

– Я же сказал: без помпы, – поморщился Велемир Радомирович. Он чувствовал, как конверт жжет ему карман: – Время позднее, пора заселяться да спать.

– А выпить? А закусить? – загалдели Вася и Митя. Да еще крепко выразились, на радостях.

Услышав мат, Велемир назидательно произнес:

– Обсценная лексика, друзья мои, это такие же язвы на теле живого языка, как проказа на коже человека. Зачем вы сами себя покрываете коростой? Великий врач-гомеопат Ганеман считал глобальными миазмами человечества псору, то есть лепру, сикоз и сифилис. Он был основоположник гомеопатии, а его учение развили дальше Ортега, Кент, Аллен, другие мировые светила и наши соотечественники Корсаков, Чичагов, а также мои друзья Николай Заморенов и его супруга Ирина Бурякова. И вот что интересно: происхождение миазмов указывает на нечистоплотность человека. Да всего человечества на ранних стадиях своего развития. Загрязняете свой язык – платите здоровьем, в данном случае – болезнями мозга, души. Хотите свободы воли в изъяснениях, в речах? Тогда знайте, что даже при зарождении неправильных, может быть, неясных желаний, страстей и неосознанных мыслей, вы обеспечиваете сначала почву для проникновения духовного и физического загрязнения, миазмов извне. Они начинают жить в вашем организме, ведут сначала тихое или латентное существование, постепенно пробуждаются, а дальнейшее – насколько уцелеют ваши жизненные силы? Гомеопатия в медицине сродни языкознанию в истории человечества. Это – ключи к пониманию человека и народов в целом.

После сей тирады матерщинники приумолкли.

– А мы по чуть-чуть, – скукожился Черемисинов. – Как же дорогих гостей не ублажить? Не по-русски это. Не по-шумерски даже.

– Ладно, наливай да докладывай, что тут без меня случилось?

– Мир еще не перевернулся. Но готов.

– Ну, здравствуй, кузина! – сказал родственнице Вадим. – Давненько не виделись.

– Привет, братик, – ответила Катерина, сама обняла его и поцеловала в щеку.

– Номера ждут, – объявила Люся. – Самые лучшие. Проходите, а потом все вместе и поужинаем.

– И то дело, – согласился Гаршин.

Пока все знакомились друг с другом, Велемир Радомирович поинтересовался у Кати:

– А что же твой эпилептик в сторонке жмется? Он ведь тоже Вадиму родственник.

– Нет, он мне сводный брат, – пояснила она. – У нас с ним отцы разные. Мой – Рябцев, а его – Починок.

– Как? – переспросил Толбуев и многозначительно взглянул на своего друга. Тот отреагировал без дальнейших разъяснений:

– Да, любопытно. Потомок еще одного фигуранта дела о краже Иерусалимской иконы. Но я так и предполагал, что все они обитают в Юрьевце. Куда же еще деваться? От иконы-то.

– А о чем вы говорите? Какая кража? – спросила Катерина. – Она же затонула вместе с Кривоезерским монастырем.

– Потом объясню, – ответил Велемир Радомирович. – Дай хоть умыться с дороги.

И он направился в свой знакомый номер на втором этаже, прихватив врученные ему незабудки. А заодно и Альму. Не на улице же её оставаться, коли хозяин нашелся? В комнате он бросился на кровать, и некоторое время просто лежал, успокаивая сердце. Потом встал, плеснул в лицо воды, – она на этот раз ради дорогих гостей из крана текла, и начал нервно ходить по номеру. Альма настороженно следила за ним. Чего это с хозяином? Уж не заболел ли?

– Заболел, – сказал ей Толбуев. – Тут не только заболеешь, Кондратий хватит. Кегли протянешь.

 Затем он вытащил конверт и вскрыл. Внутри лежал листок бумаги, на котором корявыми буквами было написано: «Куда ты убежал? Жду снова, и всегда буду ждать. Приходи. Твоя жена Лена».

Смяв от злости конверт, не разрешая себе расслабиться, Велемир Радомирович пошел в соседний номер, к Гаршиным. Следователь был один.

– А где Иван? – спросил Толбуев.

– Отправился с Мариной на Волгу полюбоваться.

– Не поздно ли? А Вадим что же?

– Да он со своей кузиной заболтался. Ладно, не тяни. Что там, в конверте?

Велемир Радомирович молча протянул ему листок бумаги.

– Почерк не её, – сразу определил Гаршин, прочитав текст. – Тут и без экспертизы ясно.

– А может она нарочно его изменила?

– Ты сам-то хоть понял, что говоришь? – постучал по лбу сыщик. – Нет, тебе действительно нужен психиатр. От кого послание? Что сказал этот банщик?

– От белой вдовы.

– Займусь ею завтра утром. Пробью по нашей базе данных, соберу все сведения, опрошу местных. Кончик найдется. А ты не нервируй. Пошли лучше поужинаем. Нас ждут.

И они, прихватив с собой свои сумки с продуктами, отправились на банкет. Он состоялся на открытом воздухе – Люся с Черемисиновым вынесли на лужайку пару складных столиков, а освещением служили фонари возле гостиницы. Стульев не полагалось – так больше внутрь влезет. Но Толбуеву ничего в рот «не лезло», очередное послание не давало ему покоя. Это уже не мистификация и не розыгрыш, поскольку имеется конкретный отправитель. Белая вдова, которая почему-то ассоциирует себя с его женой. Но этого же не может быть. Или может?

Закуски на столиках было много, но Велемир Радомирович на всякие котлеты и жареную картошку даже не глядел, просто приналег на водку. Карпенисионское вино тут не поможет, слишком нежное. А дело требует жёстких размышлений. Вот он и постарался поскорее довести себя до состояний протрезвления от сумбурных мыслей. Иногда водка очень помогает в подобных случаях. Не пьянит, а сосредотачивает. Выводит на иной уровень реальности.

Толбуев пил и мрачнел всё больше. Погружался в себя, в свои думы. Уходил на дно, как утопленник. И на окружающих уже не обращал никакого внимания. Даже не понимал, о чем они говорят и над чем смеются. Не различал лиц. К нему обращались с какими-то вопросами, хлопали по плечу, но он лишь сурово хмурил брови и молчал.

Потом подумал: «А почему бы мне прямо сейчас и не отправиться к белой вдове? Чтобы всё разъяснить. Поставить точки над «i». Уже полночь, самое время. Надо только от Марка как-то улизнуть, а то всё мероприятие испортит». И он решился. Стал незаметно отступать от столика, выходить из освещенного пространства в темноту ночи.

– Ты куда? – тотчас же насторожился Гаршин. Следователя по особо важным делам не проведешь.

– Да в туалет! – огрызнулся Толбуев. – Придержи Альму, чтобы не бегала за мной.

Войдя в гостиницу, Велемир Радомирович пересек холл и вышел через запасной вход. Потом обогнул здание и быстрым шагом направился в сторону оврага. Даже порадовался, что всё так удачно сложилось. От всех ушел, словно Колобок. Но не знал и не мог видеть, что за ним незримо и неслышно двинулась еще какая-то тень…

А полная Луна уже третьи сутки как пошла на убыль. Ночь стояла теплая, безветренная. В кустах трещали сверчки. Прохожих на улице не было. В домах все уже давно спали. Толбуев начал спускаться по деревянной лестнице к роднику. Там, как он и ожидал, привычно сидели старик со старухой. Два застывших странника, занесенных из прошлого в наш век. Кого же он все-таки ему напоминает? Где его видел? В какой пожелтевшей книге? Да, именно в книге, там был портрет этого старика. В профиль. Но вспомнить никак не мог.

Велемир Радомирович присел рядышком, на скамейку. Помолчав некоторое время, он спросил:

– Как водица?

– Славная, – ответил старик. – Редкая водица.

– А почему вы всё ночное время тут проводите?

– А где же ещё-то? Тут славно. Тут думается.

– Всё Праязык ищете?

– Ищу.

– И как?

Старик не ответил. Видно, вопрос показался ему глупым. Да Толбуев и сам знал, что ответа на него нет. На себе испытал. Можно только приблизиться к пониманию Праязыка, а все тайны до конца никогда не раскроются. Это ведь как Апокалипсис – точного времени не знает никто. Кроме Господа. Уходить отсюда не хотелось. Здесь было тихо, спокойно, мирно. А там – впереди – что его ждет? Встреча с Леной? С белой вдовой? С утерянной любовью или с каббалой? Ему вдруг даже захотелось остаться тут навсегда, так и сидеть безмолвно вместе со стариком и старухой до конца жизни. Славные они.

– А как вас зовут? – поинтересовался он. – Простите за любопытство.

– Ничего, можно, – ответил старик, не поворачивая головы. – Платон Акимович.

И тут будто молния сверкнула перед глазами Толбуева. Он наконец-то вспомнил, где его видел! Этот гордый профиль. Да в книге же о древних волхвах и магах, в той редкой книге о чаромутии языков, которую он с таким трудом раздобыл в лингвистических архивах Академии. Там был рисованный портрет автора, выполненный каким-то неизвестным художником девятнадцатого века.

– Лукашевич? – всё еще не веря своим глазам, потрясенно произнес Велемир Радомирович.

– Именно, – подтвердил старик.

– Быть не может!

– Может.

Ну, если такие дела, если сам великий, самобытный и незаслуженно забытый исследователь Праязыка сидит сейчас рядом с ним, то тогда нет ничего удивительного и в том, что белая вдова вполне может оказаться его женой Леной. В этом реально-виртуальном мире всё возможно. Даже встречи с давно ушедшими людьми. Утерявшими свой язык.

– А вас, значит, выпустили из «желтого дома»? – совсем уж глупо спросил Велемир Радомирович.

Старик посмотрел на него и впервые, кажется, улыбнулся. А то так и носил на себе лицо как застывшую маску.

– Я там и не был никогда, – сказал он.

– Но… Я же читал вашу биографию. Современники об этом пишут. И в письмах Гоголя сказано, что он навещал вас там. Как же так?

Велемир Радомирович ждал ответа, но старик молчал. Так прошло минуты три. Потом, наконец, тот произнес:

– Это мой прапрадед. Гоголь его навещал, не меня, к сожалению. Но я рад, что вы, молодой человек, храните память о Лукашевиче. Таких людей и тогда-то было мало, а теперь, наверное, и вовсе нет.

Вот всё и разъяснилось. Толбуев вздохнул с некоторым облегчением. А то вновь чуть с ума не сдвинулся.

– Вы даже не представляете, как я рад нашему знакомству! – с душевным порывом сказал он. – Нам есть о чем поговорить. О многом. Я ведь тщательно изучал труды вашего предка. И считаю, что он во всем абсолютно прав. Ведь это он, приоткрывая завесу сакрального знания, объяснил технологию древних жрецов, погрузивших мир в чаромутие. Могу даже приблизительно процитировать его слова по памяти: «От сотворения мира род человеческий имел один всеобщий язык – славянский… Господь смирил гордость человека смешением языков. Сие смешение есть чаромутие... И одни только славянские народы, по воле Творца, частично имеют в своих речах память перста Божия – совокупно удерживают Первобытный язык». Правильно?

– Верно, – согласился старик. – Еще он писал, что из русских наречий все драгоценны. А вот то, что я обнаружил в его рукописях, которые хранились в нашей семье. Он писал, что первобытный язык рода человеческого, если сравнить его с русским, имел ещё семь звуков, которых в последнем не достаёт.

– Какие? – нетерпеливо спросил Велемир.

– Сейчас. Нет, забыл… Память подводит.

– А мне… Мне дадите полистать?

– Конечно. Приезжайте в Иваново. А речь там о том, что языческие жрецы или главы народов, желая быть основателями новых царств и языков, на которых установили бы восхвалять своих идолов, сократили первобытную азбуку более чем наполовину и, по попущению и воле Создателя, установили читать не так, как следует.

Велемир Радомирович слушал его, затаив дыхание, стараясь не пропустить ни слова. Но старик больше ничего не сказал. Да и эти-то слова давались ему с трудом.

– Так вот что он написал под конец жизни, – понял Велемир. – Вот за что его и в сумасшедший дом упрятали.

– Да, – промолвил старик.

– Но упрятали не только его. Всегда за семью печатями прятали и сведения о славянской письменности. И не только скрывали, но еще и тщательно искажали. А Платон Акимович упорно доказывал, что славянский язык есть история рода человеческого. Наш язык есть свой всем народам мира. Потому что он древности незапамятной. Им проделан титанический труд в сравнительной лингвистике, открыты тайны языкознания. И он, наверное, первым заметил, что мы употребляем «огреченные или олатиненные» слова, нимало не подозревая, что они взяты греками и римлянами из нашего же языка, а потом чрез них нам же переданных в искаженном виде!

Вздохнув, он добавил:

– Интересна и такая мысль вашего предка, что славянские языки отличаются от прочих тем, что в них каждое имя в названии предмета имеет два смысла. Первый есть внешний, то есть имя вещи или предмета, а второй внутренний, означающий свойство или качество сего же самого предмета… Но сбудутся ли его пророческие слова о первобытном славянском языке, который вновь станет единым языком обновленного человечества?

– Если устоит мир, – отозвался старик. – Без Нового Вавилона. Помолчим?

– Хорошо, хорошо, – поспешно согласился Толбуев. – Отдыхайте. Да и мне пора. Здесь, неподалеку… Еще успеем пообщаться.

И он, встав с лавочки, нагнулся к роднику, прямо в ладони зачерпнул живительной воды и с наслаждением утолил жажду. А затем отправился через овраг на кладбище. Уже с новыми силами, как бы окрепнув и вдохновившись на любые свершения и испытания… А незримая и неслышная тень, притаившаяся на лестнице, скользнула вслед за ним.

Велемир Радомирович двигался уже привычным маршрутом к сторожке. Ему было легко и спокойно. Нашлось еще одно подтверждение его гипотезе о Праязыке. Да не его одного, а целого сонма отечественных лингвистов, историков, археологов и других ученых и исследователей. А тут он словно бы получил благословение от самого главного самобытного патриарха-языковеда Платона Акимовича Лукашевича. И пусть это был всего лишь его далекий потомок, но всё же…

Может быть поэтому, окрыленный негаданной встречей, поглощенный радужными мыслями, Толбуев и потерял бдительность. А этого делать никогда нельзя, даже на пике счастья. Тем более, когда идешь на встречу с погибшей женой. Велемир Радомирович, уже подходя к сторожке, вдруг почувствовал какое-то беспокойство и тяжесть в груди, на сердце. Что-то, какая-то неведомая, но охранительная сила настойчиво предупреждала его: «стой, ни шагу дальше!». Звучала в мозгу.

Но было уже поздно. Он не прислушался к внутреннему голосу, отмахнулся от него. Подошел к порогу открытой, как и прежде, двери. Внутри на этот раз горели свечи. Множество свечей, натыканных повсюду. Они освещали всё пространство сторожки, каждый уголок. Но в помещении никого не было. Ни единой души.

Толбуев вошел внутрь. «Прячется она, что ли?» – подумал он. Странно. Что за игры? Или ушла куда? Но зачем же тогда свечи? Всё это походило на какой-то ритуал. Похоронный или каббалистический. Тем более что на столике лежал череп. И стояло несколько разного размера зеркал. На одном из них кроваво-красной губной помадой было написано: «Жена». На другом – «Муж». Или это была не помада, не краска, а кровь? И эти зеркала будто смотрели друг на друга. Из потустороннего мира.

И тут дверь вдруг неожиданно захлопнулась. Словно кто-то только и ждал того, что Толбуев окажется в ловушке. Птичка попалась в клетку. Велемир Радомирович рванулся назад, подергал дверь, но она уже была крепко заперта снаружи. Может быть, её даже подперли чем-то.

– Эй, что за шутки? – громко сказал он. – А ну-ка отворите!

– Сгоришь в гиене огненной, – услышал он тихий вкрадчивый голос. Мужской или женский – не разобрать. Голос смерти. Ему стало совсем не по себе. Надо же так попасться! И глупо, и нелепо. Действительно, как мотылек на огонек свечи.

Он посмотрел вокруг, ища какой-нибудь тяжелый предмет, лом на худой конец, чтобы попытаться выломать дверь. Но ничего подходящего не обнаружил, всё было заботливо заранее вынесено. Кроме того Толбуев заметил новые крепкие петли на двери. Наверное, еще и засов какой-нибудь снаружи сделан. А то и амбарный замок повесили.

И вскоре он почувствовал запах дыма. Стены сторожки уже начали потрескивать от огня. Её умело подожгли со всех четырех сторон. Возможно, керосин плеснули. Профессионалы! Но кто? Белая вдова? Или некто другой, другие? Сейчас было не время выяснять. Какая разница – кто? Еще пять минут – и он сгорит заживо. Если прежде не задохнется от дыма, который уже начал наполнять всю сторожку. А поделать ничего Велемир не мог.

«Вот и конец», – подумал он почти равнодушно. Одно радовало – хоть истоки Праязыка нащупал. Он подошел к столу, сел в кресло и спокойно приготовился к смерти. А снаружи в это время раздался еще один голос, не тот, который пообещал ему «гиену огненную», другой. Голос, кажется, знакомый. Потом послышались глухие удары по двери. Кто-то ломал засов или сбивал замок.

А Велемир Радомирович от едкого дыма уже начал терять сознание. «Интересно, чем всё это закончится?» – еще успел подумать он, проваливаясь в черноту небытия, но пытаясь уцепиться за свет. И увидел, что дверь рухнула, буквально разлетевшись в щепки, а в сторожку вбежал Иван. Он-то и вытащил Толбуева на свежий воздух и уложил безжизненное тело на траву.

…Через некоторое время Велемир Радомирович пришел в себя.

– Ты как здесь? – спросил он, пытаясь встать на ноги. Но голова всё еще кружилась.

– Лежите, лежите, – ответил Иван. – Вам лучше пока не делать резких движений. А здесь я потому, что всё время шел следом. Я ведь, дядя Веля, как никак ваш телохранитель, а отец строго-настрого запретил мне упускать вас из вида. Мало ли что. Жаль, опоздал немного.

– Куда? – всё еще туго соображая, спросил Толбуев.

– К пожару, – пояснил Иван. – Он начался, когда я был еще далеко. И поджигателя уже не застал.

– Значит, не видел, кто это?

– Нет. Мелькнуло только что-то белое. И исчезло. Как сквозь землю провалилось.

– Может, и провалилось, – раздумывая, сказал Велемир Радомирович. – Окрестности хорошо знает. Похоже, белая вдова. Но не уверен. Выводы делать рано. Их твой отец сделает.

Они разговаривали при ярком свете полыхающей сторожки. Толбуев поднялся, чувствуя себя гораздо лучше. Если это действительно белая вдова, то зачем она хотела его убить? Вернее, сжечь заживо? Из каких-то своих личных или каббалистических устремлений? Принимает за своего утонувшего мужа? Или за мужа реального, но бросившего её? Или видит в нём именно Велемира? Тогда это сошедшая с ума Лена, его жена. Вопросы повисали в воздухе, ждали ответа. Но их не было и пока не могло быть.

А сторожка весело догорала. Даже залихватски пощелкивала и потрескивала поленьями и углями. Толбуев и Иван, стоя поодаль, молча наблюдали за этим мистическим действом, означавшим конец кладбищенской каббалы. Огонь съедал её всю, подчистую, без остатков. И вскоре на месте сторожки, догоревшей дотла, образовалась просто куча черных обугленных головёшек. Между которыми продолжали тускло поблескивать закопченные зеркала. Да еще лежал потемневший череп.

– А я ведь еще не поблагодарил тебя за спасение, – произнес Велемир Радомирович. – Если бы не ты… Зачтется.

– Само собой, – ответил Иван. – Зачетку когда принести? Но если серьезно, то после ваших впечатляющих лекций в эти дни я решил действительно заняться языкознанием. Буду, наверное, осенью поступать на филологический. А то всё выбирал – куда? Теперь ясно. Лингвистика – самая великая и увлекательная из всех наук.

– Ну и правильно. А я тебя поднатаскаю перед экзаменом. Но мы с тобой об этом после потолкуем. А теперь пошли в гостиницу. Пока они там все котлеты не съели и водку не выпили. Сейчас самое время подкрепиться.

– Нам оставят, не сомневайтесь.

– То-то и оно, что не уверен, там такие профессионалы по этой части! Один Черемисинов чего стоит!

Они двинулись в обратный путь и через полчаса были уже около гостиницы. В чем в чем, а в последних фразах Велемир Радомирович оказался абсолютно прав. Лужайка была безлюдна, тарелки на столиках пусты, а вся водка выпита. Цирк закрыт, клоуны разбежались.

– У нас в номере еще карпенисионское вино и балык остались, – напомнил Иван.

– Ну, пошли туда. Да и с отцом надо поговорить.

Разговор с Гаршиным длился около часа. Пока не кончилось вино, и не была уничтожена вся оставшаяся снедь. А потом Велемир Радомирович пошел спать, дав, наконец-то, отдых натруженной голове. И проспал, как ни странно, вполне спокойно и долго до полудня, почти как в детстве. Спустившись в холл, он застал там только еще не вполне протрезвевшую администраторшу, Ивана и Катерину.

– А где остальные? – спросил Толбуев.

– Кто где, – ответила Катя.

– Отец розысками занимается, Вадим с Мариной отправились в музей Тарковского, – более подробно разъяснил Иван.

– Ну, пошли тогда… на рыбалку. Где можно удочки раздобыть?

– Сей момент, сейчас принесу, – пообещала Люся. И действительно, через пять минут два спиннинга были у него в руках. Очевидно, это был казенный инвентарь гостиницы. Для особо дорогих гостей.

На берегу Волги выбрали укромный уголок, подальше от пристани. Но Велемир Радомирович ловил рыбу так, как и управлял джипом. У Ивана получалось получше, но всё равно они ничего не поймали. Через полчаса Толбуеву эта затея надоела.

– Надо бы по городу прогуляться, – предложил он. – Заодно и перекусим где-нибудь.

Так и поступили. Побродив некоторое время по Юрьевцу, послушав своего личного экскурсовода Катю, которая, как верный оруженосец, несла в руках спиннинги, они встретили возле Торговых рядов Марину с Вадимом, и все вместе направились в кафе «Ермак». Время подходило к трем часам. Отобедав, стали решать: что делать дальше?

– Вы сегодня какой-то странно неразговорчивый, – сказала Марина.

– И это вам очень к лицу, – саркастически добавил Вадим. – Таким и оставайтесь. Хотя бы до завтрашнего утра.

– Просто устал. Горячая была ночка, – усмехнулся Велемир Радомирович, взглянув на Ивана. – Пошли опять порыбачим?

Они вышли к тому месту на берегу, откуда виднелся маленький островок с установленным на нем деревянным крестом. Печальная память о затонувшем Кривоезерском монастыре.

– Сама Россия – это и есть Центр Х, о котором я толковал прежде, – тихо промолвил Велемир Радомирович.

…Вечером в гостиницу вернулся Гаршин. Он застал Толбуева в его номере, играющим с Иваном в шахматы. А Катя сидела рядышком и скучала. Следователь, не теряя времени, с ходу начал:

– Белая вдова исчезла. Просто испарилась в воздухе. Мы прочесали с местными полицейскими всё кладбище и почти весь город, но её будто и след простыл. Может быть, она тебе привиделась?

– Призрак? Не шути так, – ответил Велемир Радомирович.

– Значит, тихо и незаметно ушла из Юрьевца. Сразу же после неудавшегося пожара.

– Пожар-то как раз удался на славу, – возразил Иван. – Просто цель не достигнута. Но зачем она это сделала?

– Объяснений два. Либо Велемир чем-то очень сильно ей насолил, причем до такой степени, что она решилась на такой шаг. А на это, поверьте, не каждый потенциальный преступник способен. Либо с каким-то ритуальным умыслом. Та же каббала, к примеру.

– Есть еще и третий вариант, – предположил сын. – Она попросту маньяк. Шизофрения, связанная с пироманией.

– Тоже рассматриваем, – согласился отец. – И на это указывает ряд факторов. Во-первых, личная драма. Во-вторых, проживание в столь мрачном и безлюдном месте. И, в-третьих, опять же, занятия каббалой. Что подтверждают многие. Но есть еще нечто, что вызывает мои сомнения. И даже снимает в какой-то степени подозрения с белой вдовы. Вполне возможно, что не она заманила Толбуева в сторожку, а потом подожгла её.

– Излагай, – сказал Велемир Радомирович.

– Дело в том, что на месте пожарища обнаружены отчетливые следы мужских ботинок. А накануне, как вы помните, шел дождь. Белая вдова была женщиной субтильной и даже если она и носила грубые башмаки, то никак не сорок третьего размера. Кроме того, кто мог так старательно укрепить новыми петлями дверь и приделать засов? Тут должен был постараться умелый плотник. А ни к кому из них она не обращалась. Мы выяснили. Сама же с такой работой справиться не могла. Как показали местные, белая вдова вообще не умела ничего делать. Только разжечь печку и заварить чай. Ей даже дрова рубили. И еду приносили кто мог.

– Да, занятно, – произнес Иван. – А ты, Катя, что скажешь?

– Жила тихо и неприкаянно, как бомжиха, – подтвердила та. – Никто на неё и внимания-то не обращал. Божий одуванчик, одним словом.

– Но если так, то куда она делась и зачем?

– «Зачем» – отпадает, – ответил Велемиру Марк. – Если не она поджигатель, то и бежать ей было ни к чему. Бегут преступники. А вот «куда»… Может быть, как раз-то никуда она с кладбища и не уходила. А продолжает оставаться там.

– Это как же понимать? – спросил Толбуев. Да и остальным хотелось задать тот же самый вопрос.

– Осталась на кладбище, потому что там же и лежит, – пояснил Гаршин. – Ты говорил мне, что еще третьего числа ночью, когда приходил к белой вдове в первый раз, а потом бежал, то едва не загремел в приготовленную для кого-то могилу. Вот, может быть, именно там она теперь и лежит. Или в любом другом более-менее подходящем месте.

– Выходит, её убили? – спросила Катя.

Гаршин кивнул головой.

– А зачем?

– Лишний свидетель. Она волей и неволей свое дело сделала: заманила Велемира в ловушку. А потом стала не нужна. Даже, скорее всего, еще раньше. До того, как мы приехали в Юрьевец. Да и письмо-то, может быть, было написано не ею. А уж свечи в сторожке, череп, зеркала – всё это декорации. Любой может, остается только притаиться где-нибудь неподалеку в кустах и ждать. Когда рыбка клюнет.

– Ничего у вас тут в Волге не клюет, – обронил Велемир Радомирович. – Но кому же я здесь не угодил?

– Сам подумай, – сказал Гаршин. – Вопрос не ко мне. Ищи причины этого внутри себя. И «не угодил» ты, может быть, не в Юрьевце, а где-нибудь в другом месте. Но здесь удобнее.

Они помолчали. Ситуация вырисовывалась довольно странная и загадочная. Если не сказать – зловещая.

– Завтра вместе с полицейскими будем искать её снова на кладбище, – продолжил следователь, – но уже в земле. В свежевырытых могилах и в подобных местах. Не могла она незаметно покинуть город. Кто-нибудь на остановках должен был её непременно видеть. Водители, пассажиры. Опросим всех. Но я почти уверен, что она здесь, в Юрьевце. Живая или мертвая.

На этом вроде бы разговор был закончен, но Гаршин добавил:

– Фамилии её так никто вспомнить не смог. Имени мужа – тоже. Даже неизвестно в точности, утонул он здесь на самом деле или нет. Может быть, она всё сама напридумала, а другие поверили. Так бывает. Вроде коллективного гипноза. А со времен миф этот оброс еще большими наслоениями. И вот уже она – несчастная белая вдова и так далее. Но в действительности всё может быть совершенно иначе. И в этом еще предстоит разобраться. Сейчас в Москве пробивают её по базе данных.

– Какие же «данные», если их нет? – спросил Велемир Радомирович.

– Косвенные. Человек всегда оставляет какие-то следы. Важно хотя бы то, что она появилась в Юрьевце примерно семнадцать лет назад. А кто-то семнадцать лет назад откуда-то исчезает. Кроме того, есть же словесный портрет, другие детали. На почту она несколько раз заходила. Что-то получала, что-то отправляла. У нас свои методы и своя специфика, так что не волнуйся. По крупицам собираем. Следы отыщутся. А теперь спать.

Иван, взглянув на шахматную доску, сказал:

– Завтра, дядя Веля, доиграем, положение у вас аховое, – и послушно пошел вслед за Катей и отцом к двери.

И тут раздался голос Толбуева:

– А вас Гаршин, я попрошу остаться.

– Ну, чего еще? – недовольно спросил тот. – Заигрался в Мюллера.

– Твой паренек из Владикавказа не звонил?

– Звонил. Положение там такое. Лена действительно остановилась не в гостинице, а на турбазе «Кармадон». Там её знали и хорошо помнят. Но вот ведь в чём дело. Она прилетела девятнадцатого днем. Оставила в номере свои вещи. Потом ушла. И больше не возвращалась.

– Как так? Она отправилась вместе с альпинистами двадцатого, вслед за группой Бодрова-младшего.

– Нет, последний раз её видели именно девятнадцатого.

– Ошибка исключается?

– От ошибок никто не застрахован, свидетели и очевидцы тем более. Прошло ведь семнадцать лет. Но, извини, можно задать тебе один нескромный вопрос?

– Попробуй.

– Во Владикавказе у нее был любовник?

– У неё даже в Москве такого не было. Совсем спятил? Не дури. Ты же её сам хорошо знал.

– Ну-у… Мало ли. Женщина – всегда тайна.

– А как ты сам можешь объяснить этот факт?

– Никак. Или очевидцы действительно ошибаются, и она просто проспала в номере до утра, никто её разгуливающей по турбазе не видел, а утром ушла в горы с альпинистами. Или что-то ей не понравилось, и она сменила жилье, поменяла на частный сектор. Так тоже бывает. Женщины – это еще и капризные тайны. Или, опять же извини, тут бой-френд из тени выглядывает.

Велемир бросил в него горсть шахматных фигур, но Марк ловко ускользнул за дверь.

– Всё равно мне грозил мат, – произнес Толбуев, глядя на безнадежно испорченную позицию на шахматной доске. – А так хоть китайская ничья будет.

 

 

Глава десятая

ЯЗЫЧНИК

 

На следующий день, седьмого июля, наибольшую активность проявил Гаршин, с утра отправившись в ГУВД Юрьевца и подняв там всех на уши, используя свои московские связи и личный авторитет. А вот остальные столичные гости просто загорали на берегу и купались в Волге. Только Альма в воду не лезла. В баню к Митрофану Васильевичу на обещанную им процедуру решили пойти к вечеру.

Первую новость принесла Катерина.

– Приехала Ирина Сажэ, – сказала она. – Если всё еще хочешь её видеть, пошли к Ферапонтову.

Велемир Радомирович стал торопливо одеваться. Иван, конечно же, последовал за ним. А вот Марина с Вадимом так и остались на бережку, подрёмывая под испуганные крики чаек. Толбуев еще вчера подметил, что между женихом и невестой пробежала какая-то черная кошка: они скупо разговаривали друг с другом, отворачивались, и вообще не было уже той любовной прыти и взаимного подтрунивания. А теперь даже загорали на расстоянии десяти шагов.

Вторую новость притащил на хвосте Черемисинов, встретившийся по дороге. Он всегда попадался под ноги, как булыжник. Кстати и некстати. Но на этот раз его сообщение имело важное и во многом определяющее дальнейший ход событий значение.

– Баня горит! – радостно сказал он. – Пойдем, поглядим.

Нет чтобы: «Пошли тушить!», а вот так как-то, по-обывательски. Но что возьмешь с мелкого предпринимателя, да еще с таким предком, подворовывающим иконы? И пока спешно двигались к полыхающему зданию, он продолжал возбужденно болтать:

– Это уже второй пожар в Юрьевце за двое суток. Сначала сторожка на кладбище, теперь банька. Надо же! Неспроста. Что-то еще случится. Уж поверьте. Быть беде. Ой, не нравится мне всё это!

Но ему-то как раз, судя по кошачьему лицу, пожары в городе нравились. Хоть какое-то развлечение. А Велемир Радомирович подумал, что это действительно, вполне возможно, неспроста. Какая-то взаимосвязь тут есть.

Баня сгорела легко, быстро и красиво. Когда подошли – от детища Митрофана Васильевича остались одни головёшки да тазики. Хорошо хоть люди не пострадали, успели выбежать. Так теперь голыми и толпились вокруг пепелища, бывшего когда-то излюбленным местом отдыха. Среди них понуро бродил и сам Митрофан Васильевич. Правда, в фартуке. А тут как раз и пожарная машина подъехала. Чуть ли не из Кинешмы. Своя-то, родная, на ремонте.

– Пошли отсюда, – сказал Велемир Радомирович. – Чего любоваться? Голых не видели?

По пути он задал новый вопрос:

– У вас тут никто пироманией не страдает, поджогами не увлекается?

– Да нет, вроде бы… – ответила Катя. Хотела еще что-то добавить, но промолчала. Однако Велемир Радомирович почувствовал неладное. Вопрос его, вроде бы, попал в точку. Скрывает что-то. Черемисинов на сей раз оказался опять «кстати».

– Как же «нет»? – еще радостнее выкрикнул он. – Когда «да»! А брат твой, Антоша? Он ведь даже в дурке лежал, после того как спалил школу. Забыла, что ли?

– Да это по молодости, – смутилась она. – И по глупости. Завуч ему, видите ли, не угодила, из класса выгоняла. А Ферапонтов одни колы ставил. Да и другие училки тоже. Так школу и не окончил.

– На ниве образования всегда опасно и трудно, что учителям, что школьникам. Что самим школам, – добавил Велемир Радомирович. – А после, Катюша, за ним ничего такого подобного не наблюдалось?

– А как же! – вновь вклинился Черемисинов. – Он же эпилептик. Иной раз совсем не помнит, что с ним происходило. Не знает даже, что делает. Однажды его просто за руку схватили, когда он ночью возле магазина «Хилендар» крутился. Два года назад.

– А рука, конечно, была с факелом? – подсказал Иван.

– Ну, почти. С петардой.

– Да это хлопушка просто, безвредная, – вступилась за сводного брата Катя.

– Ага! – засмеялся Черемисинов. – Безвредная. А почему же она была порохом напичкана? Да фитиль уже горел? Хлопушка!.. Так хлопнула бы, от «Хилендара» только копченый балык и остался бы. Хорошо, что Гурген не спал. Зря он его тогда в полицию или опять в дурку не отправил. Пожалел пиротехника.

– Каков Герострат! – похвалил поджигателя рейхстагов Толбуев. – А коктейли Молотова он бросать не пробовал?

– Нет еще, – ответил Черемисинов. – Но дело не за горами.

– А когда у нас, вернее у вас, вчера банкет был, он никуда не отлучался?

– Спросили бы что-нибудь полегче, все же в дым были.

– Вы думаете, это он причастен? – задал Велемиру Радомировичу вопрос Иван. – И в том, и в другом случае?

– Не знаю. Подождем с выводами. Катя, а какой у него размер ступни? Ты же должна знать. Дарила, чай, братику башмаки.

– Ну, сорок третий. Бросьте на него валить. Сыщики! Прокуроры. Вам бы только безвинного человека засудить.

– «Безвинный»! – тут уж Черемисинов просто захохотал, а собака залаяла, словно ей тоже стало смешно: – Да на нем пробы ставить негде! Вот буквально только на копчике и осталось. Чуть что – так драться. Мало того, что из дурдома не вылазит, так еще и на шконках у параши успел пару-тройку раз посидеть. Правда, сроки были маленькие, врать не стану. По мелочи, воровство всякое. Это даже не считается. Я бы амнистировал.

– А ты Вышинский, что ли? – набросилась на него Катерина. – У самого всё рыло в пуху! Кто взял подряд на укладку асфальта, а бюджетные деньги по кабакам размотал? Не ты ли со своими подельниками из мэрии? И ведь всё с рук сошло. Одна шайка.

– Ну, то дело иного рода, – начал оправдываться Черемисинов. – Тут погодные условия помешали. Зима-то в прошлом году была морозная, снежная, битум подчистую замерз.

– А кто ж в январе асфальт кладет?

– Да по всей России так, один я разве?

– Вот дороги никогда и не отремонтируют. Вам сколько ни дай, всё мало будет. Скажут: вот тебе золото вместо битума, клади на шоссе, но чтобы не одной ямки. Возьмешь ведь клятвенно, а ямы как были, так и останутся. Даже прибавятся. Ворюги!

«А ведь она права, – подумал Велемир Радомирович. – Но как, всё же, любопытно повторяется натура тех Черемисинова и Починка в их потомках! До седьмого колена, что ли, они будут маяться за грехи отцов? Тогда, значит, и Ферапонтов тоже? Но кража чудотворной иконы только такого наказания и стоит. Это не булку из магазина спереть». Вслух же произнес:

– Будет вам лаяться, пришли уже. Ферапонтов вас помирит.

Дверь во флигель была распахнута, словно приглашала гостей.

– Странно, а «Тойоты» её я не вижу, час назад была, – сказала Катя, оглядываясь вокруг. – Уехала, выходит, опять.

– Чего же она такая прыткая-то? А какого цвета её машина? – спросил Толбуев.

– Темно-вишневого.

– Не её ли вы и догоняли, перед тем как в дачный домик врезаться? – догадливо спросил Иван.

– Может быть, – с сомнением в голосе отозвался Велемир Радомирович, вновь вспомнив лицо той женщины, сидящей за рулем.

На пороге флигеля появился сам хозяин.

– Заходите, заходите! – радушно пригласил он. – А Ирина Сажэ в Ростов Великий отправилась. Там еще не успела побывать. Снова вам не повезло. Но завтра вернется.

– Точно? Может, мне пока к вам заселиться, чтобы не упустить? Конуру сдадите? – Толбуев был зол, что встреча с таинственной Ириной вновь откладывается. Будто судьба водила его за нос. Не подпускала к разгадке. Что ж, подождем еще немного.

– Сдам, сдам, даже на цепь посажу, и кормить буду. Два раза в день, – весело пообещал Ферапонтов. – А это что же за молодец такой?

– Иван, – представился Гаршин-младший. – Прибыл к вам по путевке комсомола. Водокачку строить.

– Очень хорошо, а то всё пожары да пожары, тушить нечем.

Они всей гурьбой прошли в горницу. Альма деликатно осталась у порога, куда Марфа Посадница вынесла ей миску гречневой каши. А гостям – смородиновый чай с пряниками. Матвей Яковлевич сегодня пребывал в благодушном настроении. Видно, все думы горькие еще позавчера отдумал.

– А почему вы язычником прикидываетесь? – напрямую спросил Толбуев. – Вы же в церковь ходите, историю христианства досконально знаете. А икон в доме нет. Не веруете, что ли?

– Я по-своему верую, – помолчав, отозвался Ферапонтов. – И сейчас поясню. Для язычников первичен русский язык. Да и вся земля была тогда Русью. Даже Ной со своими сыновьями говорил на праславянском, душевном языке, который со временем стал портиться, постепенно становясь мирским наречием, то есть плотским, осквернялся. А церковно-славянский для нас отнюдь не русский, но важен в какой-то степени лишь для избавления от «чаромути». Как писал Лукашевич. Продолжать?

– Конечно, – услужливо сказал Черемисинов, вытаскивая свой знаменитый блокнот, с которым, кажется, не расставался никогда.

– Наличие у славян при смене религии двух алфавитов – это неслучайный и нетривиальный феномен, он имеет глубокую основу.

 – Но что из этого следует?

– А то, что дохристианская религия Перуна – это поздняя религия этрусков. Известно лишь одно имя бога язычников-монотеистов европейской части Византии – это Перун. Символика Перуна обнаружена в античных этрусских погребениях и городах в различных местах Апеннинского полуострова, Византии, Болгарии, славянских княжествах. Очень важно то, что эта дохристианская религия была уникальной в Европе. Ведь и сами этруски являются протославянами.

Марфа Посадница стала убирать со стола пустые тарелки и чашки. Велемир Радомирович невольно поёжился. Тяжелый у неё был взгляд. Да еще и косила. И тут он обратил внимание на её мужские башмаки. Не меньше сорок третьего размера. Это уже интересно. А Матвей Яковлевич вдохновился еще больше:

– Практически все наши старые традиции восходят к обычаям этрусков, включая Масленицу. И традицию украшать яйца. Множество славянских имен и названий этрусские. Например, Валерий, Юлий, Лариса, Лена…

«Моя жена, – подумал Велемир Радомирович. – Где она сейчас?».

– Есть достаточные основания утверждать, что император Август также был этруском по происхождению. Это знали и русские князья в X веке, когда выводили от него свою родословную. Известны факты, говорящие о том, что наследие этрусков намеренно подвергаются уничтожению новыми «жрецами от культуры». Чаромутными магами и волхвами современности. Лукашевич тут абсолютно прав… Добавлю, что первоначально в Византии употреблялось и еще одно имя Христа – «Радомир». А уж его этимология чисто славянская. Оно означает «спаситель». В Европе за всю ее историю были известны лишь две монотеистические религии: Перуна и Христа-Радомира. В выборе между ними и состояла религиозная проблема протославян и многих императоров Рима и Византии. Я – за первых. И особо хочу подчеркнуть, что переход в начале XI века восточных славянских княжеств в христианство довершил дело. Мощная языческая религия этрусков-римлян-славян ушла. К великому сожалению вместе с ней ушла и дохристианская предыстория, и культура славян. Но я-то, к вашему сведению, еще никуда не делся, – завершил он свою речь.

«А ведь он наверняка знает, где таится Иерусалимская икона из Кривоезерского монастыря, – подумал вдруг Велемир Радомирович. – По крайней мере, догадывается. Как бы его растормошить?».

Вновь в горницу вошла Марфа Посадница, всем своим видом намекая, что гостям пора и убираться. Хорошо хоть без топора. Здорово она охраняла своего язычника-мужа от всяческих треволнений.

– А не испить ли нам пивка? – предложил Велемир Радомирович, сам уже стараясь поскорее уйти от ужасной Марфы Посадницы. Тоже, наверняка, язычница. Да еще, возможно, и с уклоном в человеческие жертвоприношения и людоедство. Может, и пироманка, к тому ж. И башмаки подходят…

– Всё, пошли рысью, сеанс окончен! – вскочил со стула Черемисинов, глядя на вставшую в дверях грозную Марфу Посадницу.

– Да куда же вы? – ласково бросил им вслед Матвей Яковлевич. Но гостей было уже не остановить.

Однако, выскочив вместе с остальными из флигеля и сделав несколько шагов, Велемир Радомирович вдруг остановился. Вспомнил, что ему обязательно нужно задать Ферапонтову еще один вопрос.

– Вы как хотите, но я на минутку вернусь, – произнес он.

Иван не успел его остановить, но пошел за ним. В горнице, протиснувшись мимо всё еще застывшей в дверях Марфы Посадницы, Велемир Радомирович произнес:

– Вы уж извините, Матвей Яковлевич, но только одно. Напоследок. Второго числа при нашем знакомстве вы сказали, что иконы являются и исчезают и ждут своего часа. Фраза мудрая, сакральная даже. И многообещающая в каком-то смысле. И я хочу задать вам напрямую такой вопрос. Ваша бабка Прасковья Ферапонтова никогда не говорила вам, не намекала, где может быть до сих пор укрыта Иерусалимская икона? Или еще «час» не выпал?

– Ого! – удивился хозяин. – А вы время в Москве даром не теряли! Ну что ж, отвечу вам так. Тоже несколько иносказательно, а вы уж сами думайте. Где хранится память? В голове. Память – субстанция духовная. К иконе это тоже приложимо. А голова – это кладбище мыслей. Вот пока и всё на этом. А теперь мне спать пора, я перед обедом подрёмываю. Марфушка об этом знает, не злите её больше.

И Велемиру Радомировичу с Иваном пришлось удалиться. По улице до гостиницы Толбуев шел молча. И только перед самым входом спросил:

– Ну и что значат его слова?

Иван пожал плечами, а Катя с Черемисиновым и вовсе не имели представления, о чём речь.

– И Ирина Сажэ эта куда-то подевалась, – продолжал недоумевать Велемир Радомирович. – И пожары кругом. И белая вдова исчезла. Да еще язычник этот тумана подпускает.

Определившись с ближайшими планами, Черемисинова снарядили в «Хилендар». А сами стали подниматься в номер к Толбуеву. Но в коридоре путь им преградила многодетная женщина-гренадер. Правда, без своих спящих днем отпрысков. Зато за спиной её маячил, то высовываясь, то прячась обратно, какой-то тощий и невзрачный мужичонка. Да еще с подбитым глазом. Альма даже облаяла его с перепугу.

А мать-героиня прямо так и бросилась на Велемира Радомировича, едва не раздавив его в своих объятиях. При этом повторяла одно и то же:

– Спасибо! Вот уж спасибо! Спасибо вам! Вашему другу спасибо!

Толбуеву с помощью Ивана с большим трудом удалось вырваться из её борцовской хватки. Он-то поначалу решил, что его придушить хотят. За какие-то всплывшие вдруг грехи. Но к рождению её детей он был непричастен.

– Что это на вас нашло, Елизавета Петровна? – озадаченно спросил Велемир Радомирович.

– Спасибо, спасибо! Вот он, вот! Вот мой Саша! – и усатая гусар-девица вытолкнула вперед мужичонка.

– Ах, да, – пояснила Катя. – Привезли сегодня её мужа. В полицейской мотоциклетке. А всё благодаря Марку Ивановичу. Это она его еще вчера днем попросила помочь в розысках, как узнала, что твой друг – следователь.

– Быстро сработал, – сказал Толбуев. – Но он такой. А где нашли-то?

– Да в Вичуге. До Москвы, куда ему было надо по делам соцзащиты, так и не добрался. А встретил в Вичуге дружков и два месяца они сверхурочно квасили без перерыва на обед и выходные. Всё до трусов пропили. А я ей говорила, что он где-то рядышком.

– Ну, вот и славно, что всё так разрешилось, – отозвался Велемир Радомирович. – Теперь пусть отдохнет немного, отпарится, – ах, да, баньки-то больше нет, – и надо опять снаряжать в Москву. Или уж сразу в Вичугу.

Он пожал Александру руку, одобрительно похлопал по плечу и оставил семейную пару в коридоре. А минут через пять вернулся Черемисинов. Пока пили и закусывали, Велемир Радомирович постоянно думал о загадочных словах Ферапонтова. Прокручивал их и так, и этак, но ключика к замку подобрать не мог. «Память хранится в голове. Это субстанция духовная. Икона тоже. А голова – кладбище мыслей». Чтобы всё это могло значить? Вот чертов язычник!

– Ты-то что думаешь? – спросил он Ивана. Тот сообразил, что имеет в виду Толбуев.

– Ясно одно: ничего не ясно.

– Какая глубокая мысль!

Вскоре к ним присоединился и Гаршин, забежавший всего на несколько минут, после розыскных мероприятий.

– Перекушу у вас, и обратно, – сказал он. – Перерыли всё кладбище, но пока не нашли. У вас-то хоть есть какие-либо новости? Кроме пожара в бане.

– Муженек нашелся, – ответил Велемир Радомирович.

– Мы же вдову ищем? Когда она успела гендерную ориентацию сменить?

– Я имею в виду нашу соседку по этажу. Благодарит тебя, что помог.

– А-а!.. Пустяшное дело. Выеденного яйца не стоит. Что-нибудь серьезное еще имеется?

– Тогда вот что.

И Велемир Радомирович передал ему слова Ферапонтова. Гаршин на недолгое время задумался, но потом махнул рукой.

– Голова другим занята. После обмозгуем. Но скорее всего, старик просто чудит, как обычно. А вот у меня кое-что есть. Касаемо опять же белой вдовы.

– Доложи по форме, как положено, – потребовал Толбуев, вскрывая для друга банку со шпротами. – Выйди и постучись снова.

– Идиот! – отпустил ему сомнительный комплимент следователь. – Нейролингвисты часто умом валятся? Ладно, слушайте. Наконец-то выяснили её фамилию. На почте сохранилась квитанция, пять лет назад белая вдова получала заказное письмо. Не по паспорту, а по какой-то справке. Может, липовой, но девушка сжалилась и выдала. И даже фамилию запомнила, потому что простая. Медведева. Так что уже кое-что.

– А откуда письмо? – спросил Велемир Радомирович.

– Вот тут самое интересное. Ты только сразу в обморок не падай. Из Владикавказа. Но не делай поспешных выводов. Фамилия-то не твоя. А Лена, насколько я помню, тоже была Толбуевой.

– Сам же говоришь, что справка могла быть фальшивой.

– Так-то оно так, но вот когда пробьют её по базе данных – дело быстрей пойдет.

Гаршин скоренько проглотил пару бутербродов и поманил за собой в коридор Толбуева. Там он тихо сказал:

– Напрасно ты так откровенничаешь при Черемисинове. Не нравится мне он.

– А что я такого сказал?

– Об иконе, например. Не забывай, что его предок был одним из тех, кто её выкрал.

– Да этот-то Черемиска совсем дурак. Куда ему что-то красть, кроме битума.

– И всё же. Первое правило следователя – никому ничего лишнего. Любой возле тебя может оказаться преступником, или, что не менее худо, информатором. Намотай это себе на ус.

И Гаршин убежал по своим делам. Велемир Радомирович вернулся в номер и продолжил застолье, искоса приглядываясь к мелкому предпринимателю. «А ботиночки-то у него тоже сорок третьего размера, никак не меньше», – подумал он. Черемисинов был длинный и костлявый. Но если подозревать всех, кто рядом – с ума сдвинешься. Однако, что всё-таки означают слова Ферапонтова?

Размышления его прервала Марина, явившаяся в номер без стука и без Вадима. Иван, да и все остальные обрадовались её приходу.

– Скучно там, а у вас весело, – сказала она. – Вот пришла послушать очередную лекцию. Привыкла уже. Чем-то вы меня, Велемир Радомирович, облучили.

– Нейролингвистикой, – улыбнулся Иван.

– А где жених? – спросил Толбуев.

– Дрыхнет. Да и не жених он мне больше. Мы решили расстаться. Пока временно. Но я даже в другой номер переехала. А что дальше будет – посмотрим.

Вот это была новость так новость.

– А почему? – Катя удивилась не меньше прочих.

– Да так как-то. Вроде бы без причин. Но характеры у нас разные.

– Это я заметил, – согласился Иван. – Ну и правильно. На твоем пути, Марина, женихи еще будут как шпалы на железной дороге.

– Чур, я – первый! – тотчас же вскинулся Черемисинов.

– Охолони, – попридержал его за плечо Иван. – В очередь, сукины дети, в очередь.

Марина с Катей рассмеялись, а Велемир Радомирович подумал, что все-таки не напрасно они приехали в Юрьевец. Тут людские судьбы решаются. В Москве разве такое возможно? А здесь глаза открываются.

– Что ж, – сказал он вслух. – Доставай, Черемисинов, свой блокнот, начнем, пожалуй. Среди наших соотечественников есть один удивительный человек, настоящий подвижник, имя которого уже сейчас окружено легендами. Это он, Геннадий Станиславович Гриневич, направил меня в Юрьевец за артефактами, касающимися Праязыка. И именно ему, не побоюсь этого сказать, принадлежит фундаментальный труд, открывающий древнейшую письменность славян. Он по профессии лингвист-дешифровщик. Ему удалось «прочесть» загадочный Фестский диск, этрусские надписи, праславянские каменные памятники и многое другое. И доказать, что письменностью славяне пользовались, по крайней мере, на протяжении шести тысячелетий, до перехода на буквенное письмо, созданное Кириллом и Мефодием.

– А что это за Фестский диск такой? – спросила Марина.

– Сейчас расскажу. Это увлекательнее любого детектива. Он «прочел» его еще тридцать пять лет назад, причем за одну ночь, применив свой метод дешифровки. К тому времени человечество уже научилось читать египетские иероглифы, таинственные послания других племен из глубины веков. Но не удавалось распознать ни одного слова, оставленного этрусками. Молчал и Фестский диск. Открытие Гриневича, несомненно, одно из самых значительных прорывов в истории мировой культуры и языкознания. Для русских оно имеет особое значение, поскольку доказывает право нашего народа, нашей славянской цивилизации быть названной в ряду первых цивилизаций земли. Но именно поэтому открытие Гриневича встретило замалчивание и критику на Западе, да и в родной стране. Заговор лингвистов. Оно так и не заняло своего достойного места в ряду достижений мировой культуры. Мало кому известно и в России.

 Фестский диск со следами неведомой дотоле письменности был найден в 1908 году в развалинах царского дворца древнего критского города Феста. Попыток расшифровать его было великое множество, но прочесть не мог никто. В качестве ключа применяли греческий, хеттский, ликийский, карийский и даже семитские языки. Все без толку. Английский ученый Джон Чедвик, опытнейший дешифровщик, даже сказал, что разгадка этих надписей остаются за пределами наших возможностей. А Гриневич своими исследованиями ответил, что надписи на Фестском диске – это такое письмо, когда линейный элементарный знак облекался в форму рисунка. И эта традиция сохранялась впоследствии в славянской письменности. Например, когда у нас на Руси уже было книжное дело, когда мы писали кириллицей, заглавные буквы могли изображаться в виде рисунков, скажем, в виде какого-то чудища... Значит, и на Фестском диске из рисунка можно совершенно спокойно вычленить тот линейный знак, который и положен в основу каждого рисунка.

Велемир Радомирович по привычке начал расхаживать по комнате.

– Но, прежде чем продолжить, я сначала должен сказать несколько слов о Кносской, или же, минойской цивилизации острова Крит. Она находилась на вершине своего могущества, когда стихийное бедствие нанесло ей жесточайший удар. Я имею в виду взрыв вулкана Санторин, вызвавший сильнейшее землетрясение. В результате города и селения Крита были обращены в развалины, многочисленный флот уничтожен, плодородные поля покрыты толстым слоем вулканического пепла, а цветущая прежде земля оказалась безжизненной пустыней.

– Рассказываете так, словно сами там в это время были, – заметила Марина.

– Мысленно – да, – согласился Толбуев. – Вполне возможно, что воспоминания об этой катастрофе отразилось в хорошо известном предании о гибели Атлантиды. В любом случае, хорошо защищенный прежде от нападения с моря остров стал вскоре легкой добычей греков-ахейцев. А потом наступил длительный период упадка… Но тем неожиданней и значительней было открытие английского археолога Артура Эванса. В 1900 году он приступил к грандиозным раскопкам города Кносса на северном побережье острова и достиг значительных успехов. Ему удалось открыть обширный дворец – легендарный Лабиринт царя Миноса. Но не менее поразительным было и открытие архива Кносского дворца. Нашли сотни глиняных табличек, покрытых неизвестными письменами. Позже, в других частях Крита и на территории материковой Греции, во «дворце Нестора» в Пилосе, было обнаружено в общей сложности свыше пяти тысяч глиняных табличек с письменами.

– Выпей, передохни немного, – протянула Катя стакан.

Что Толбуев и сделал. А потом продолжил:

– Эванс был первым, кто предпринял попытку расшифровать критские письмена, но он не смог продвинуться дальше формального анализа. И вот тогда-то и был найден Фестский диск. Это был небольшой по размерам диск из хорошо обожженной глины. С обеих сторон его покрывала, подобно причудливому узору, спирально идущая надпись, составленная из множества аккуратно отштампованных на керамической поверхности знаков. Древнейшая штампованная надпись, подумайте только! Это же первое полиграфическое изделие.

– Как маленькая книжка, – уточнил Иван.

– Знаки объединялись в группы, разделенные вертикальными линиями. В некоторых группах в нижней части строки справа от знака имелся косой штрих. Это особый знак индийской слоговой письменности «деванагари». Диск был условно датирован 1700 годом до нашей эры. То есть принадлежал к эпохе третьего среднеминойского периода. Сегодня этот диск известен многим по эмблемам археологических выставок и обложкам книг, посвященных древней истории Крита. Необычность формы и невозможность его прочтения сделали Фестский диск символом всего таинственного и загадочного в области древней истории, археологии и лингвистики. Но Гриневич, применив собственный метод дешифровки, прочел его и перевел на современный язык. Текст звучит так…

Порывшись в памяти, Велемир Радомирович зачитал вслух, как бы по бумажке:

– На одной стороне, условно говоря, на абрисе: «Горести прошлые не сочтешь, однако горести нынешние горше. На новом месте вы почувствуете их. Все вместе. Что вам послал еще господь? Место в мире божьем. Распри прошлые не считайте. Место в мире божьем, что вам послал господь, окружите тесными рядами. Защищайте его днем и ночью: не место – волю. За мощь его радейте. Живы еще чада Ее, ведая, чьи они в этом мире божьем».

Затем, сделав паузу, «прочитал» и оборотную сторону виртуально лежащего перед ним диска:

– «Будем опять жить. Будет служение богу. Будет все в прошлом – забудем, кто есть мы. Где вы побудете, чаю будут, нивы будут, прекрасная жизнь… Чада есть – узы есть – забудем, кто есть. Что считать, господи! Рысиюния чарует очи. Никуда от нее не денешься, не излечишься. Ни единожды будет, услышим мы: вы чьи будете, рысичи, что для вас почести; в кудрях шлемы; разговоры о вас. Не есть еще, будем ее мы, в этом мире божьем».

– Ну и память у вас! – с восхищением произнесла Марина.

– Как у разведчика, – добавила Катя. – Вот Йоган Вайс в фильме «Щит и меч» также назубок шпарил.

– Нейролингвист обязан всё наизусть помнить, чтобы оперировать многими исходными данными одновременно, – кивнул Велемир Радомирович.

– Но все-таки, как-то не совсем понятно, – сказал Иван.

– Да просто полная абракадабра! – вставил Черемисинов.

– Нет, – не согласился Велемир Радомирович. – Содержание текста Фестского диска предельно ясное. Племя – народ «рысичей» вынуждено было оставить свою прежнюю землю – «Рысиюнию», где на их долю выпало много страданий и горя. Новую землю «рысичи» обрели на Крите. Автор текста призывает беречь эту землю: защищать ее, радеть о ее мощи и силе. А неизбывная тоска, от которой никуда не деться, не излечиться, наполняет воспоминания автора о «Рысиюнии». И можно сделать вывод, в очередной раз подтверждающий, что минойцы, они же трипольцы-пеласги, предки этрусков, являлись славянским племенем. К этому еще можно добавить, что подлинное, неискаженное самоназвание этого племени было «Рысь», а «рысичи» – его представители. Фестский диск, как тотем наших далеких предков, достаточно уверенно говорит о том, что на Крит они пришли с севера, то есть из Триполья.

Последовала нейролингвистическая пауза «для закрепления материала».

– Гриневич делает вывод, – подвел итог Велемир Радомирович, – что праславянскую письменность следует рассматривать как праписьменность. И он расставляет вехи её истории и древнейшей цивилизации наших предков. Взяв за исходное Тэртерию, убедительно утверждает, что еще семь тысяч лет тому назад славянские племена населяли обширные пространства Подунавья на юго-востоке Европы. А в южном направлении их отдельные волны достигали Двуречья. Таким образом, останки наших предков лежат в основании холма «Эль-Убайд», мистического Центра Х, вокруг и поодаль от которого вырастут со временем города Шумера и Вавилона. Потом трипольцы-славяне в своем движении достигнут Пенджаба и Инда. И здесь создадут одну из трех величайших культур Древнего Востока – протоиндийскую, на которой затем поднимется культура Древней Индии…

Испив «огненной жидкости», Толбуев вновь двинулся вслед за славянами, которые ненадолго остановились, поджидая его:

– Изгнанные из Среднего Поднепровья они проторенными путями устремятся на юг, на Балканы, а затем далее – уже под именем «пеласги». Сюда же, через Малую Азию, придут их соплеменники – рысичи, оставив свои города у подножий Гималаев… А все вместе на острове Крит они создадут могучую Критскую державу, искусство которой станет предтечей великого искусства Древней Греции. И снова, на этот раз уже природа захочет испытать наших предков на прочность. Она пожелает стереть их с лица земли. Я имею в виду всё тот же взрыв вулкана на острове Санторин. Рысичи покинут Крит. Но, вопреки всему, через несколько веков, потомки индских и критских «рысичей» – «росы» обретут прежнюю силу и могущество, но уже на иной земле, в Италии, в той ее части, которую принято называть Этрурия. Принявшись за обустройство вновь обретенной земли и заботясь, прежде всего, о своей безопасности, славяне возведут огромные крепости и «Змеевые валы», которые протянутся аж до Киева.

А заключая свою «тронную речь», Толбуев добавил:

– Гриневич особенно подчеркивал, что за словом и его смыслом всегда стоит нечто большее, то, что будит в каждом из нас не один только научный интерес, но и дает священное право славянину любить все славянское, и это столь же естественно, как любить своих родителей.

Он перестал ходить по номеру, сел за стол и на некоторое время замолчал. Однако остановиться в движении своих мыслей уже не мог.

– В мире все связано, и слишком часто случается, что новое – это хорошо позабытое старое… Но во все времена было понятно, что незнание прошлого оборачивается отсутствием будущего. Однако хотим мы этого или нет, общество организовано фрактально. Криминально-мафиозные структуры имеют отражение, как в истеблишменте, так и в мире чистой науки. Бал правят частные и корпоративные интересы… Как, например, в фармакологии, которая давит гомеопатию. Неудивительно поэтому, что многие законченные исследования замалчиваются или шельмуются, а их авторы могут даже получить тюремный срок. Примеры известны и я не намерен их приводить. Но такова практика всех «цивилизованных» государств... Скажу лишь, что похожая непростая судьба выпала и на долю моего учителя Николая Энговатова, соратника Гриневича, которого довели до самоубийства.

– А кто это? И как «довели»? – спросила Катя.

– Энговатов сумел доказать, что непонятные знаки на монетах русских князей – это не результат оплошности граверов, а литеры докириллического письма, точнее, письма типа «черт и резов». Или, иначе, «рунического». И он столь остро поставил вопрос о возможности существования у славян письменности в докириллическую эпоху, нанес такой серьезный удар традиционным формальным концепциям, что… застрелился. Из охотничьего ружья. Чего бы это вдруг, когда был на самом взлёте своих исследований? Этот факт говорит только о том, что в официальной лингвистике и историографии существует особая «мафия», которая строго блюдет свои интересы.

– Дело-то это, оказывается, опасное, лингвистика ваша, – заметил Черемисинов. – Лучше уж коз разводить. Так спокойнее.

– Кому что, – ответил Велемир Радомирович. – А сами работы Энговатова постоянно замалчиваются. И всё потому, что он замахнулся на слишком многие основы. Но даже то, что он успел сделать, поистине фантастично. Его исследования являются своего рода ключом, в том смысле, под каким слово «ключ» понимается в криптографии для решения ряда проблем в истории и лингвистике. Дело всё в том, что история Древнего Мира известна нам чисто мозаично, в ней не хватает многих существенных деталей. И эти зияющие дыры в понимании будут всегда отражаться и на других областях знания. А переводить древних очень трудно. Сопоставление смыслов, разделенных тысячелетиями, возможно с известными оговорками.

Время летело сколь быстро, столь и незаметно. А слова Велемира Радомировича буквально обволакивали сознание слушателей.

– Вот еще один мой учитель в нейролингвистике, известный во всем мире математик и философ Владимир Налимов часто повторял, что всё многообразие смыслового содержания слова как бы закодировано для нас, скрыто. Оно выявляется только через потенциальную возможность построения безграничного набора фраз. Но, в тоже время, смысловое поле меняется во времени. В свою очередь это может оказывать решающее влияние на иерархически вышестоящие системы, на мышление человека. Имеются и более глубинные связи слов языка, их значений и Реальности. Древние слова и их значения всегда живут на каком-то уровне подсознания.

Сделав тактическую паузу, Толбуев пошел раскрывать секреты нейролингвистики дальше:

– Внезапное овладение некоторых людей древними языками хорошо известно и описано, например, у Юнга. Эти явления случаются и в настоящее время. Не менее интересны случаи, когда древние архаические слова вдруг через тысячелетия всплывают в качестве общеупотребительных простонародных словечек. Например, «лох».

– Я знал, я верил, что «лохи» существовали всегда, во все времена, – хихикнул Черемисинов.

– Уж ты-то точно, – кольнула его Катя.

– В Индии и на Тибете есть производные слова, обладающие настолько глубоким смыслом, что для раскрытия его потребовалось бы написать целую книгу... Или этрусское слово: «Белана». В других языках, к примеру, на койне, «баланос» означает «желудь», «головка члена». По-видимому, «белана» это и есть «священный фаллос», которому молились этруски. И хотя об эсхатологических представлениях этрусков нам ничего не известно, однако, судя по смыслу надписей на памятниках древности, они имеют много общего с эсхатологией тибетской «Книги мертвых». Доблестные воины, герои племени, рода, снова через рождение приходят в тварный мир к своим соплеменникам. Может быть, в этом и состоял смысл древних фаллических культов? Не молятся же, в конце концов, в наше время перед аналогичными изображениями на заборах и стенках в туалете? Ныне фаллический культ скрыт под другими личинами, но для тех, кто смотрел фильм «Матрица», понятно, что, изменяясь, все остается тем же самым.

– Фильм классный, – сказала Марина. – Я его несколько раз смотрела.

– Может, еще и священному фаллосу поклонялась? – снова захихикал Черемисинов.

– А я ведь могу и в рыло залепить, – ответила ему девушка.

– А не пора ли нам где-нибудь перекусить? – предложила Катя. – Тут неподалеку славная кафешка есть, там и подерётесь.

– Отличная идея! – согласился Иван. – Я имею в виду борща отведать. А уж «в рыло», как получится.

– Только Вадима надо, всё-таки, с собой захватить, – сказал Велемир Радомирович. – А то неудобно как-то. Сами же в Юрьевец позвали и голодом морим.

Через некоторое время они, уже вшестером, расположились в летнем заведении «Рояль у Ирины» и с удовольствием поглощали вареники в сметане. Запивали «бургундским» местного разлива. Молодежь отсутствием аппетита не страдала, а вот Толбуев ел медленно, рассказывая дальше:

– Энговатову принадлежит и оригинальная гипотеза о прародине человечества вообще. Тут она совпадает с версией ректора Бостонского университета Уоррена, выдвинувшего её еще в середине позапрошлого века. Ректор считал, что им обнаружен Рай у Северного полюса. Уоррен обработал источники на двадцати восьми языках, проанализировал мифы всех стран мира вплоть до экваториальной Африки и Центральной Америки и пришел к выводу, что во всех мифологических системах библейский Рай находился на севере. Более того, он утверждал, что душа Земли или ее информационный полюс тоже находится над Северным полюсом.

Тут Велемир Радомирович задумался, вспоминая своё сумбурное пребывание в Юрьевце с первого по третье июля. А поскольку он умел управлять несколькими своими мыслительными процессами одновременно, то автоматически продолжал речь:

– В начале двадцатого века ученый брамин Тилак публикует исследования «Орион, или исследование древности Вед» и «Арктическая родина в Ведах». На основе тщательного изучения текстов священных книг и проделанных вычислений положений созвездий им было убедительно доказано, что описываемые в Ведах реалии относятся к приполярным районам. Выводы его в настоящее время не оспариваются. Более того, получены дополнительные подтверждения, например, в древних индийских преданиях фигурирует гора Гандхамадана, а в Карелии, на вашей родине, Мариночка, есть гора Гандамадана. Словом, на этой земле могли существовать относительно высокоразвитые цивилизации, развитие которых невозможно без обретения письменности. Во всяком случае, на Севере еще остается много тайн и загадок.

– Гандамадана рядом с Олонцом, где я выросла, – подтвердила Марина.

– На этрусском камне из музея Перуджи моему коллеге Гриневичу удалось прочесть текст, в котором есть такие ключевые слова: «сверхжар», «мертвящее солнце», «ярое пламя» и другие, которые заставляют предположить, что это одна из драматических страниц истории славян. Истории, нам неведомой, скрытой за толщей тысячелетий. Но можно догадаться, что существовало некое мертвящее солнце, источавшее сверхжар, которым оно убивает людей, пролетая над ними. О чем здесь идет речь? Возможно, о каком-то смертоносном оружии невероятной разрушительной силы.

– Вот и до термоядерной бомбы добрались, – скептически произнес Вадим, играя свою роль Фомы неверующего.

– Но ведь многие археологические находки наводят на эту мысль, – возразил ему Толбуев. – А иначе, почему развалины столицы Хеттского государства Хаттусаса оплавлены в большей степени, чем это бывает при пожаре? Почему на гранитных стенах ирландских крепостей Дундалк и Экосс заметны следы какого-то странного оплавления? И та же Вавилонская башня, сплавившаяся от жара в плотную массу, подобно расплавленному стеклу. Причина подобных оплавлений и доселе загадка, причем попытки «электрического» объяснения, дескать, была «огромная молния», выглядят малоубедительными.

Покончив с поздним обедом (или ранним ужином?) они возвращались в гостиницу, слушая Велемира Радомировича:

– В мировом фольклоре мы находим многочисленные упоминания о «необычном», «небесном», «сверхмогучем» оружии. Пожалуй, наиболее интересная информация такого рода содержится в древнеиндийской литературе. Вот как, например, описывает это «Махабхарата».

И Толбуев начал громко декламировать, пугая прохожих:

Тогда пустил Рама стрелу

Необорной силы,

Ужасную, несущую смерть...

Мгновенно спущенная Рамой

Далеколетящая стрела

Зажгла великим пламенем

Того могучего ракшаса,

С упряжкой коней, с колесницей.

Полностью он был огнем охвачен...

И распался на пять основных естеств...

Его костяк, мясо и кровь уже не держались,

Сожгло их оружие.

Так что и пепла не было видно…

 

– Что это с ним? – участливо спросила одна из проходивших мимо бабулек. – Бедненький. В больничку ведете?

– Туда, бабушка, туда, – ответила, улыбаясь, Марина.

А Велемир Радомирович сменил завывающий речитатив на обычный голос:

– Таковы описания «высшего», «небесного» оружия, которое оставалось «не у дел» вплоть до середины нашего столетия. Вероятно, впервые параллель между ними и атомной бомбой провел профессор Оппенгеймер. Он был так поражен тем, что увидел на ядерных испытаниях, что читал вслух этот отрывок из «Махабхараты». О свете, который ярче тысячи солнц… В связи с этим уместно будет сказать и о тех изображениях на глиняных табличках из Кносса, за которыми закрепилось название «боевые колесницы». Они имеют форму… современных вертолетов. А тексты, которые их сопровождают, гласят, что они «подобны солнцу» и «ездят магаю». В древнерусском языке слово «мага» означает зной, а «мга» – это состояние воздуха над раскаленной землей. А точнее, просто раскаленный воздух в очаге сильного пожара.

– Ну-ну, – все также скептически произнес Вадим. – Сказочник вы наш, вместе с вашим Лукашевичем.

Они дошли до гостиницы и поднялись в номер Толбуева. Вечерело. Все уже слегка притомились. А хозяин продолжал говорить:

– И еще о том же. В Косовской Метохии, между городками Печ и Джаковицы, стоит монастырь Дечаны. Там есть многочисленные фрески. Они разнообразны по тематике. Однажды, еще до того, как Югославия распалась, а Косово захватили албанцы, эти фрески сфотографировали. И то, что раньше не удавалось рассмотреть в подробностях, так как фрески находятся на высоте пятнадцати метров, стало доступно обычному невооруженному глазу. На снимках были изображены ангелы, летящие в... космических аппаратах. Я сам видел это фото и был в Дечанах. Аппаратов на фресках два. В первом сидит человек без ангельского ореола. Одной рукой он держится за невидимый «рычаг управления» и оглядывается назад. А «настоящие» ангелы, наблюдающие за полетом аппаратов, закрыли глаза и уши руками, в ужасе отшатнулись от этого зрелища, словно боясь, что оно может ослепить и оглушить их. Оба аппарата на фресках по своей конструкции абсолютно идентичны летательным «боевым колесницам» без колес, изображенным на критских глиняных табличках.

– Вот видите, Вадим, – произнес Иван, – разумно считать, что «внеземная» гипотеза имеет право на жизнь.

– Всё равно малоубедительно, – упрямо сказал тот.

 

– Ну, тогда хотя бы в «тайные силы» вы верите?

– Какие еще «силы»? – с подозрением на подвох спросил юрист.

– Которые правят миром, устраивают революции, перевороты, заговоры, финансовые дефолты, биржевые катастрофы и прочее. Опубликована масса названий таких организаций, списки их членов, предполагаемые деяния и так далее. Однако все равно по большей части они остаются скрытыми от глаз, пребывают в тени от яркого света.

– А зачем вам? Какое это имеет отношение к теме?

– А такое, что наибольшее впечатление производят исследования профессора Гриневича именно в области конспирологии. Он – один из тех людей, которым удалось показать, что на самом деле представляют их тайные организации. Даже такие, о составе, деятельности и самом существовании которых неизвестно вообще ничего. Он ведь сам криптограф, шифровальщик. Ему и карты в руки. Вот простейший пример. Пока в качестве курьеза…

Катя принялась заваривать чай в стеклянной банке, опустив туда кипятильник, неизменный атрибут российских путешественников и постояльцев провинциальных гостиниц. А Черемисинов разлил по стаканам остатки горючего.

– В пятидесятых годах прошлого века на знаменитом Неревском раскопе в Новгороде была найдена очередная берестяная грамота. В ней были нацарапаны две строки, правые концы которых не сохранились. Находка озадачила и поставила всех в тупик. Текст не прочитывался. Шел просто набор букв, в первой строке – одни согласные, ниже – только гласные. Выглядело это так: «НВЖПСНДМКЗАТС ЦТ...», и – «ЕЕЯИАЕУАААХОЕИА…». Бессмыслица? Похоже на то. Но юному тогда Гриневичу удалось прочесть. Он предложил соединять поочередно по вертикали буквы из первой и второй строк. И получилась вполне внятная, хотя и не законченная фраза: «Невежа писа, недума каза, а хто се цита…». То есть в переводе на современный: «Невежа писал, дурак показал, а кто это читает…». И хотя концовки нет, ясно, что хотел сказать автор. Вернее, обругать того, «кто это читает». Может быть, даже матом. Но есть еще и известное русское присловие «разуй глаза», которое хорошо дополняет оборванную фразу. И всё это очень напоминает школьную шутку: «Кто писал, не знаю, а я, дурак, читаю».

Посмеявшись вместе с остальными, Велемир Радомирович стал рассказывать дальше:

– Это простейший образец тайнописи. Но есть и более сложные. Тайнопись в русских письменных памятниках – явление довольно распространенное и восходит к одиннадцатому веку. Есть тайнопись в качестве забавы, шутки, пример которой я только что приводил. Несколько обособленную группу в области тайнописи представляли ряды букв, входящих в состав заговоров-молитв: от беса, от кровотечения, от укуса бешеного пса и так далее. Эти ряды букв могли иметь и свое мистическое значение в заговорах. Есть также тайнопись тахиграфического типа, так называемая «полусловица». Она очень проста по структуре: в тексте остаются только согласные, гласные же заменены значками, помещающимися над согласными.

Затем Велемир начал перечислять, загибая пальцы:

– Есть еще система акростиха. Есть «простая» и «мудрая» литорея. Есть тайнопись «в квадратах». Есть тайнопись, составленная лично царем Алексеем Михайловичем, и тайнопись «сотоварища» Петра I, знаменитого «колдуна» Брюса, сидевшего по ночам в Сухаревой башне. Есть система счетная или цифирная.

– Сколько же её еще? – спросила Марина.

– Много. И некоторые виды тайнописи до сих пор не раскрыты. А на русской почве тайнописание на основе слоговой праславянской письменности получило достаточно широкое развитие. И то обстоятельство, что этими шифрами и, соответственно, праславянским языком, пользовались масоны всех мастей и алхимики всей Европы, – а мне достаточно, кроме «тамплиерских тайн», упомянуть лишь «Изумрудную Табличку Гермеса», – наводит на мысль, что праславянский язык действительно являлся первоязыком всех людей нашей планеты. Но так уж сложилось, что слоговая праславянская письменность, уступив место славянским азбукам – глаголице и кириллице – добровольно или под сильным давлением, не исчезла окончательно, а долгие века продолжала существовать. А, кроме того, тайнопись – это одна из основ современной нейролингвистики.

Поглядев на притихшую молодежь, Велемир Радомирович добавил:

– Но если я сейчас начну рассказывать обо всех видах русской тайнописи, нам времени до утра не хватит. Поэтому ограничусь «двакратой». Её еще называют тайнописью князей Барятинских. В древнерусском языке слово "двакраты" означает "дважды". И до Гриневича в отечественной или в зарубежной науке о подобном тайнописании ничего не было известно. Очень глухо, на уровне слухов, можно было иногда услышать разговоры о том, что будто бы в XV-XVI веках в некоторых русских монастырях, помимо прочих наук, обучали искусству тайнописания, и высшей формой этого искусства было написание двойного тайнописного текста. А криптограмма князей Барятинских относится к семнадцатому веку, к временам царя Алексея Михайловича, у которого Осип Барятинский, пославший своему племяннику шифрованное письмо, был стольником и воеводой в Великих Луках.

– Так что же он там понаписал, князёк этот? – задал свой вопрос Вадим.

– Гриневич сопоставил знаки этой тайнописи со знаками праславянской письменности. И результат не замедлил сказаться. Это так называемый «иконографический метод дешифровки». И тогда вскрылся второй «потаенный» текст тайнописи князей Барятинских… Он имел сплошное написание, без знаков препинания, как и известный текст "Слова о полку Игореве". А звучал в переводе Гриневича так: «Мир иудейский! Чагою в нас войди, перероди нас сирых!.. Да жива община и плоть Иегова. Поднимайся мир иудейский! Устроившись, потом в плавни», – в Запорожье или на Дон, – пояснил Толбуев, – «…иди в места предков. Да поддержи трезубец в час икс. Дело кричу. Теперь не те годы мои. Жжет моя ярость члены мои».

– И что сие означает? – спросила Марина. – Явно что-то хохляцкое.

– Из потаенного текста тайнописи следует, что Осип Барятинский имел прямое отношение к «ереси жидовствующих», последователи которой считали себя «принадлежащими к вере Иудейской». В XVI веке эта ересь охватила северо-западные области Русского государства – Новгородскую и Псковскую земли. Отблески той ереси опалили и времена правления царя Алексея Михайловича и его сына Федора Алексеевича. Осип Барятинский провел немало лет в северо-западных пределах государства. Был на руководящих должностях, чиновником высокого ранга. Понятно, что каждый человек вправе выбирать ту веру, которая ему по душе. Это, как говорится, личное его дело. И все же не пристало бы писать такие слова и речи русскому князю. Ведь род князей Барятинских составлял собою ветвь Рюриковичей Черниговского уезда. А тут, прямо скажем – заговор, с целью поднять Дон и Запорожье на борьбу с Москвой. Да и трезубец – это символ власти в бывшей Киевской Руси, а позже – на Украине, но уже и как символ незалежности, самостийности. Тут уже попахивает государственной изменой стольника… Барятинские, несомненно, принадлежали к некой тайной секте, и не только к «ереси жидовствующих». Хотя в миру за этим семейством ничего предосудительного не числилось. Только вот потом, значительно позже того, как появилась эта тайнопись, один из их потомков стал участником убийства императора Павла I…

Помолчав, он добавил:

– Но элита на Руси и в те времена была своекорыстна, жадна и продажна. А наши дни не исключение, а лишь подтверждение этого правила. Большинство высших чиновников, не раздумывая, переметнулись бы к кому угодно – к полякам ли, к литовцам, к грузинам, а уж к американцам-то – это вообще предел их мечтаний. Да и об элите современной Украины что говорить?

– Да, – согласился Иван. – Им кинь в отхожее место доллары – зубами полезут вытаскивать.

– Однако оставим политику и мораль, скажу лишь, что результаты расшифровки "потаенного" текста тайнописи Барятинских привели Гриневича к открытию ранее не известного в криптографии вида тайнописи – с «двойным дном». Это и есть «тайнопись двакраты», то есть тайнопись дважды. В ней следует различать ложный текст, намеренно выдаваемый за настоящий, и текст "потаенный", то есть основной. Правда, до конца остается неясным, каким образом достигался эффект при написании тайнописи этого вида еще в докириллическую эпоху… Но это слишком сложная тема, чтобы вот так сразу всё объяснить и понять, – добавил Велемир Радомирович.

Наконец-то, хозяин устало зевнул и прямо спросил:

– Не пора ли, дорогие гости, расходиться?

– Еще как пора! – откликнулся, задремавший было Черемисинов. – Просто в глаза спички надо вставлять, чтобы не слипались.

Первым же и ушел, покачиваясь как при шторме на корабле. Затем «судно» покинули Катя с Вадимом. Им было о чем поболтать наедине: их многочисленная родня была разбросана по всей России. И, наконец, Марина – в соседний с Гаршиными номер, теперь уже занятый ею. А Велемир Радомирович с Иваном сели напоследок поиграть в шахматы.

– Итак, новая партия? – сказал Толбуев, расставляя фигуры. – Жаль, ту не закончили. У меня победа была в кармане. Кто-то доску опрокинул.

– А мы восстановим композицию, – ответил Иван. – Я запомнил.

Велемир Радомирович только скривился, добавив:

– Зря я тебе в детстве обучил шахматам.

…Когда Гаршин пришел к ним в номер, его сын выигрывал уже вторую партию.

– Бросайте ваши забавы, есть хорошая новость, – сказал следователь, наливая себе остатки чая из стеклянной банки.

– Нашли белую вдову? – спросил Толбуев.

– Нашли её прошлое. Это, как и предполагали все нормальные люди, кроме замороченных нейролингвистов, конечно же, никакая не твоя жена. Хоть погибшая, хоть пропавшая. Кстати, звонили из Владикавказа, еще раз подтвердилось, что турбазу она покинула девятнадцатого. Но об этом после. Сейчас проверяют весь жилой сектор, где сдавали комнаты приезжим москвичам. А по поводу белой вдовы вот что. Она уроженка Юрьевца. Фамилия её действительно Медведева. Елена Анатольевна. Словесный портрет с имеющимися фотографиями совпадает. В восемнадцать лет вышла замуж и уехала в Нальчик. Поэтому её здесь никто и не помнит.

– А как мужа звали? – задал новый вопрос Велемир Радомирович.

– Велес. Вот почему она тебя и кликала так: Веля, сокращенно. Принимала за своего мужа. Она в каждом мужчине видит именно его, даже если тот совершенно не похож.

– Это имя языческого бога древних славян, – сказал Толбуев. – «Скотий бог», покровитель всякой домашней скотины, да еще, как ни странно, поэзии.

– Когда смешиваешь козлов с хореем, получается черт-те что, – усмехнулся Иван. – Вельзевульщина какая-то.

– А так она его, между прочим, иногда и называла, мужа своего, – продолжил Гаршин. – Вельзевул. Об этом говорят его родственники, которых мой паренек разыскал во Владикавказе. Туда Медведевы переехали из Нальчика в конце девяностых. Там же и пострадали после террористического взрыва на центральной площади. Но остались живы. Вот откуда шрамы на лице белой вдовы. А родственники иногда и посылали позже сюда денежные переводы и письма.

– А Велес что, он с рогами и копытами был?– спросил Толбуев.

– Просто чернявый и нос крючком. А насчет копыт и хвоста не уверен, тут должен бы патологоанатом разобраться, но Велес-Вельзевул вроде бы действительно утонул, купаясь в Волге. Однако тело так и не нашли. И, на мой взгляд, он попросту сбежал от своей Лены, которая уже к тому времени подавала явные признаки шубообразной шизофрении.

– Несчастная, – сказал Иван.

– Это, смотря как поглядеть, – не согласился отец. – Безумие – форма абсолютного и счастливого покоя. Если ты не мешаешь другим. А Лена Медведева после исчезновения мужа никому не мешала. Даже себе самой. Ну, увлекалась каббалой, но это для неё был единственный свет в окне.

– Свет-то ложный, – возразил Велемир Радомирович. – Люцифер, то бишь Вельзевул, тоже свет излучает. На этом, наверное, она еще больше помешалась.

– Да. Тут я не спорю. Но самое-то интересное я вам еще не сказал. Знаете, кто был прадедом этой Медведевой?

– Догадываюсь, – Толбуев налил всем в стаканы. – Поворот, чувствую, крутой.

– Лейба Мендель! Золотых дел мастер из Кинешмы. Сменивший фамилию после революции и расстрелянный в тридцать седьмом. Подельник Варфоломея Черемисинова, Анания Починка и Прасковьи Ферапонтовой. Вот как всё спеклось в одну кашу комом. Все их потомки каким-то провидением собрались снова здесь, в Юрьевце. Где их прадеды и бабки выкрали Иерусалимскую икону из Кривоезерского монастыря. Жизнь иногда, случайно или намеренно, заваривает такие сюжеты, что диву даешься. Но из этого вовсе не следует, что кто-то из них знает или знал, где эта икона укрыта.

– Кроме Ферапонтова, – сказал Велемир Радомирович. – Чувствую, что уж он-то в курсе. А не говорит, потому что язычник.

– Ну, может быть, – кивнул Гаршин. – По крайней мере, благодаря их предкам, икона сохранилась. Как ни парадоксально это звучит, но если бы не кража, то икона утонула бы вместе с Кривоезерской пустошью. Так что им надо еще спасибо сказать. А икону теперь обязательно найдем. Завтра и приступим.

Он начал зевать. Видно было, что сильно устал. Да и сын тоже. Они оба последние дни пребывали в постоянном напряжении. Один Толбуев мог сутками напролет работать и не спать. Такая натура. Особенно, когда всецело был поглощен какой-то идеей или целью.

Проводив Гаршиных до двери, Велемир Радомирович так и не стал ложиться. Слова Ферапонтова не выходили у него из головы. Он долго ходил по своему номеру от стенки к стенке и размышлял. Надо подобрать к этой фразе какой-то код, найти ключевое слово. И тут его осенило. Ну, конечно же! Как он сразу не догадался? Всё очень просто. По язычески. Память – субстанция духовная, это так. Но икона имеет физические очертания. И если голова – кладбище мыслей и памяти, то, по аналогии, где можно укрывать материальный объект, который также является памятью? Только ирреальной, иррациональной, метафизической. Сакральной памятью человека. И это тоже вполне в языческом духе и стиле.

Толбуев стал торопливо собираться. Ему не хотелось ждать завтрашнего утра, как предлагал Марк. Терять время на сон? Глупо. Еще успеет наспаться. Хотелось разъяснить всё сейчас. Немедленно. Мысли бурлили в нем, будто водоворот, утягивая в омут. Оставаться дальше в номере было просто невыносимо. И Велемир Радомирович, черканув на листе бумаги: «Ушел к Ферапонтову», спешно покинул гостиницу.

Он почти бежал по темным улочкам Юрьевца, направляясь к церкви на холме. Но его целью был не храм, а языческий флигель. Ему хотелось еще раз переговорить с Ферапонтовым. Подтвердить свою догадку. Он был почти уверен, что нашел истину. Так же, как почти определил истоки Праязыка.

Но когда он увидел впереди яркий свет, то остановился. Потом пошел медленнее, понимая, что всё равно опоздал. Языки пламени уже долизывали останки флигеля. Вокруг толпился возбужденный народ, а чуть поодаль стояли Матвей Яковлевич с Марфой Посадницей, равнодушные ко всему. Тем более, к этому своему сгоревшему в адском огне языческому алтарю.

 

 

Глава одиннадцатая

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

 

Народ постепенно стал расходиться, обсуждая очередное, третье по счету пожарище за последние дни. Не многовато ли для малонаселенного Юрьевца? На пепелище остались лишь трое.

– Что здесь всё-таки произошло? – спросил Велемир Радомирович.

– Сами разве не видите? – отозвался Матвей Яковлевич. – Хорошо хоть огонь на церковь не перекинулся.

– А вас бы это не порадовало? Вы же язычник.

– Ну-у… Я ведь не против христианства и храмов. Я приверженец старой истинной веры, вот и всё. И никому зла не желаю. А вот вы что тут делаете в столь поздний час?

– К вам шел. Спросить кое о чём надо.

– Спрашивайте. Я даже уже знаю, о чём. Но не здесь же, на пепелище, разговаривать. Пойдем в церковь. Прохладно тут стало.

– Она же заперта.

– А я вместо сторожа. Володька всё равно в епархию уехал, так что там нам никто не помешает.

Марфа Посадница молча двинулась следом за ними. Ферапонтов открыл массивным ключом церковные двери, и они вошли внутрь. Потом Матвей Яковлевич аккуратно запер за собой. Гулко ступая по каменному полу, женщина принялась зажигать свечи. В храме стало гораздо светлее, но по углам все равно притаился полумрак.

– Итак, что вы имеете мне рассказать? – произнес директор-сторож, присаживаясь на скамеечку возле свечной лавки и предлагая Толбуеву сделать то же самое. Но тот остался стоять. Так ему было удобнее, да и обзор лучше. Велемиру Радомировичу постоянно казалось, что в церкви присутствует еще кто-то. Прячется где-то в этом полумраке, за алтарем или в кельях.

– Где икона? – прямо спросил он.

Ферапонтов развел руками, указывая на различные образа.

– Какая из них вас интересует?

– Матвей Яковлевич, хватит прикидываться. Я имею в виду Иерусалимскую икону, которую ваша бабка, Варфоломей Черемисинов, Ананий Починок и Лейба Мендель похитили из Кривоезерского монастыря. И где, кстати, белая вдова, куда вы её дели? Не убили, надеюсь?

Ферапонтов засмеялся. Сначала тихо, потом всё громче и громче. Наконец, остановился и произнес:

– Вы меня просто до слёз доводите. Убили! Да кто ж решится безвинную душу погубить? Даже древние язычники на это не всякий раз шли. Леночка! – позвал он. – Выходи, радость моя. Стесняется… Марфушка, сходи за ней.

Марфа Посадница послушно отправилась в одну из келий и вывела к ним за руку белую вдову. Та смотрела на них так, словно ничего и не видела. Глаза совершенно пустые, мертвые.

– Цела и здорова, – добавил Ферапонтов. – Хотя, насчет здоровья, я несколько погорячился, «промыв» ей еще раз мозги, но так даже лучше. Проблем меньше. Вот тут она и прячется теперь от вашего суетного и погрязшего в грехах мира. После того, как вы её сторожку спалили.

– Это не я, а уж вы, скорее, – возразил Велемир Радомирович. – Или супруга ваша.

– Ну, хорошо, согласен. Не вы, а мы.

– А сколько вас еще?

– Увы, мало. Но надеюсь, со временем будет гораздо больше. Когда люди осознают и вернутся к истинной вере предков. Возвратятся в свой исконный древний славянский мир.

– Прошлое исчезло.

– Тут вы не правы. Оно всегда повторяется. Я прав, Черемиска?

Из другой кельи вышел мелкий предприниматель. Нагло и бесстыже улыбаясь, он подошел к ним и уселся рядом со своим учителем.

– Здрасьте вам! – сказал он, потирая ладони, словно перед ним стояло очень вкусное блюдо.

– Давненько не виделись, – ответил Велемир Радомирович. – А с банькой кто поработал? Уж не пироман ли наш эпилептоидный?

– А кто же еще? – и Черемисинов крикнул в гулкую пустоту: – Антоша, выползай на свет Перуна!

Из-за столбовой колонны выдвинулся Починок. Он был не то чтобы сильно пьян, но раскачивался и смотрел угрюмо и враждебно. Видно, его еще и чем-то наркотическим напичкали.

– Все собрались, славно как, – произнес Толбуев. – Ну а уж флигель, как я понимаю, вы, Матвей Яковлевич, сами добровольно спалили? Не пойму только, зачем?

– А надоел! Это символ отречения от прежней жизни. Огонь очищает. И это только начало. Пожары в городе продолжатся. Весь сгорит, если не одумается. Если не станет целиком языческим. Первым вновь языческим городом на Руси.

– Церковь тоже?

– Разумеется, – кивнул Ферапонтов. – Хотя… Володя, отец Владимир, по-вашему, всё больше и больше склонен верить мне, а не вашему Спасителю. А не послушается, и храм спалю.

– Вы безумны. Вот куда завела вас ваша языческая гордыня. Вельзевульская, по сути. Ну а меня-то вместе со сторожкой почему приговорили сжечь?

– А вы слишком близко подобрались к тайне Иерусалимской иконы. И напрасно я вам вообще рассказал о ней. Вы человек очень умный. Вот и к Праязыку подошли на расстоянии последнего шага. Но такие люди долго не живут. К несчастью. Или с ума сходят. Как наша белая вдова, Леночка. Да и я сам. Думаете, я не знаю, что уже давно свихнулся от своей мудрости? Мне ведь так одиноко здесь, на земле, и я так хочу поделиться с кем-нибудь своими знаниями! Которые просто зашкаливают, кипят внутри! Это всё просто наружу рвется. Не с ними же, ослами безмозглыми, мне общаться? – и он поочередно ткнул пальцем в Черемисинова, Починка, белую вдову и Марфу Посадницу. – С ними только весело время проводить, куражиться. А мне умный собеседник нужен. Хорошо, что вы приехали. Только жаль, что теперь тут и останетесь. Навсегда. Не хочу так, поверьте, но… Надо.

Велемир Радомирович давно понял, что вновь оказался в западне. И опять по собственному глупому нетерпению. Но что было делать? Одному ему с ними пятерыми никак не справиться. Даже с Марфой Посадницей. Оставалось только тянуть время и надеяться на чудо. Да еще на то, что Гаршин или Иван вдруг проснутся раньше времени и заглянут в его номер. Тогда увидят записку на столе.

– Так где же вы все-таки прячете Иерусалимскую икону? – спросил он. – На кладбище? Голова – кладбище мыслей и памяти… Ключевое слово – кладбище.

 – Догадался, чертяка! Я знал, что ты придешь к этому выводу. Поймешь, а потом первым делом явишься ко мне. За дальнейшими разъяснениями. Нетерпеливость тебя и погубила. Я даже время угадал: сегодня ночью. Так всё и произошло.

– Но вы не ответили на мой вопрос.

– Да, в склепе. Там еще статуя скорбной монашки с крестом. Родовой склеп Ферапонтовых. Не все из них были язычниками, как я и моя бабка. Некоторые верными христианами.

Велемир Радомирович вспомнил: это был тот самый старинный склеп, к стене которого пять дней назад он благодатно прижимался, успокаивая прыгающее в груди сердце, после позорного бегства от белой вдовы. Укрытая там Иерусалимская икона, наверное, мистически и придала ему дополнительные духовные силы, чтобы он не потерял разум от нахлынувшего тогда ужаса.

– О чем еще поговорим? – любезно спросил Ферапонтов. – Или приступим?

– К чему?

– Ну, ты же не полагаешь, что выйдешь отсюда с этими тайными знаниями?

– Скорее, тебя вынесут, – добавил Черемисинов, вновь плотоядно улыбаясь и потирая руки. – То, что останется.

– Кончай тянуть! – раздраженно выкрикнул брат-эпилептик, Антоша Починок. – Водка стынет! Да и на покой пора. Баиньки.

– Это будет как жертвоприношение, только и всего, ты даже ничего не почувствуешь, – успокаивающе произнес Ферапонтов. – Марфушка, неси топор.

– А где вы это сделаете? На алтаре, что ли? – спросил Велемир Радомирович. – Я так не согласен. Кощунственно как-то.

– А где бы вы хотели? Выбирайте сами, – не стал возражать Матвей Яковлевич, снова переходя «на вы». В знак уважения к его «последнему желанию».

– На воздухе нельзя?

– Там вы громко кричать станете. Хитрюга какой. Люди сбегутся. Нет, не подходит. Этот вариант отпадает. Давай, предлагай другой. Всего у тебя три попытки. Одна – уже мимо.

Толбуев старательно задумался, оглядываясь вокруг.

– Рожай быстрее, – поторопил его Починок.

– Сейчас, не спеши. Дело серьезное и ответственное, – откликнулся Велемир Радомирович. – Это тебе не стакан опрокинуть. Тут – вечность. А если наверху колокольни?

– Ага, а ты вдруг вырвешься, да в колокол начнешь бить? – засмеялся Черемисинов. – И опять народ проснется, сбежится.

– Вот ведь какой вы привередливый, – заметил Ферапонтов. – Чем вам алтарь-то плох? И Авраам своего сына на алтаре резал. А чем вы лучше Иакова?

– А вы, стало быть, себя под Авраамом чистите?

– Да какая разница? Я рыбу люблю чистить, – зевнул Матвей Яковлевич. – Что-то спать, и вправду, захотелось. Пора уже. Давайте третий вариант, и на этом покончим.

Марфа Посадница уже стояла позади Толбуева и держала на отлёте колун. Велемир Радомирович чуть подвинулся, чтобы боковым зрением следить за её движениями. Еще махнет сдуру, без приказа. С неё станется. Тут, похоже, все сумасшедшие без тормозов. Каков их поп, таков и приход.

– Ну, выбрал, наконец, место? – нетерпеливо спросил Ферапонтов.

– Выбрал, – ответил Велемир Радомирович, призывая на помощь всё своё нейролингвистическое мастерство и небесные силы.

– В трапезной? – попробовал угадать главный язычник Юрьевца.

– Мимо, – почти радостно отозвался Толбуев. – А я вам тоже три попытки даю. Так будет справедливо.

– А если я с трех раз не угадаю? – включился в игру Ферапонтов.

– Тогда… вы меня всё равно в мелкую капусту порубите и на пирожки пустите. Но вам же, наверняка, обидно будет, что проиграли?

– Конечно. Я еще никому не уступал. Тогда дайте подумать.

Матвей Яковлевич что-то прикидывал, оглядывая пространство храма. Потом, наконец, осторожно произнес:

– В купели?

– Опять в «молоко», мишень даже не задели.  

– Да вы это нарочно! – возмутился старик. – Что бы я ни сказал, всегда будет мимо цели.

– А я вот напишу свое лобное место на бумажке и в кармане спрячу. А вы потом проверите.

– Ну, хорошо, это честно. Валяйте, пишите.

Велемир Радомирович, отодвинувшись еще подальше от страшной Марфы Посадницы, сел на скамеечку. Так, по крайней мере, у него были защищены спина и затылок. Вырвал из блокнота листок и черканул всего одно слово.

– Теперь можно, – сказал он. – Но перед тем как вы проиграете, поскольку ни за что не отгадаете, даю вам еще одно тренировочное задание. Шараду.

– Какую еще? – насупился Ферапонтов. – Здесь я шарады раздаю.

– Да это пустяки, она вам просто поможет в отгадке. Видите, я же за вас беспокоюсь, даже подыгрываю. А потому что я добрый и заранее всё прощаю.

– Ну, ладно, – кивнул Матвей Яковлевич, а Починок не сдержавшись, выкрикнул:

– Да что с ним валандаться! Бей, Марфа, обухом и вся недолга!

– Это он нарочно время тянет, – поддержал эпилептика Черемисинов. – Он же вас, Матвей Яковлевич, за нос водит!

– Никто меня за нос не водит! – оскорбился язычник. – Нет еще такого человека, которому это бы удавалось. Хотел бы я на него поглядеть.

– Конечно, нет, – согласился Велемир Радомирович. – Ты что, Черемиска, белены объелся, старших оскорблять? Совсем страх потерял? Впрочем, ты тоже можешь включиться в эту угадайку. Все могут. Кроме палача. Она обет молчания дала.

Ферапонтов обдумывал некоторое время предложение нейролингвиста, потом вынес свой вердикт:

– Ну, давай поиграем. Времени до утра у нас еще много. Не надейся только меня провести. Я всё равно умнее.

– Кто бы сомневался!

У Толбуева оставалась одна последняя надежда на Гаршина и Ивана. Но тут вдруг очнулась белая вдова.

– Не верь Велесу, он обманет, – медленно, заторможенным голосом проговорила она. Как медиум на спиритическом сеансе: – Веля мне всегда лгал. Он гадкий. Убей его сразу.

Но еще неожиданнее прозвучали звуки, изданные Марфой Посадницей, в которых с большим трудом можно было различить фразу:

– Долго мне еще тут с топором стоять?

– Цыть вы, обе! – прикрикнул на них Ферапонтов.

А Велемир Радомирович с неподдельным удивлением произнес:

– Надо же! Разговаривает. А я думал, вы ей язык откусили. А обет как же?

– Обедать будем без тебя! – заверещал Черемисинов. – Тобой! Матвей Яковлевич! Умоляю вас! Не играйте вы на его поле! Он же нейролингвист. Нарочно нас тут всех заморачивает.

– И ты заткнись! – заорал на него Ферапонтов. – Никуда он уже не денется. Двери заперты. На дворе ночь. Нас пятеро. Что такого может произойти, чтобы ему выкарабкаться? Землетрясение?

– А друзья его? – хмуро спросил эпилептик.

– Так спят же. Знаю я этих москвичей. Живут без забот, без руля и ветрил. У них сон крепкий. А потому что совесть и стыд отсутствуют. Одни грехи тяжкие, они и тянут на дно. В бессознательное состояние духа.

«Еще и философствует, – с отвращением подумал Велемир Радомирович. – На себя бы поглядел, гриб-мухомор». Вот уж никак он не ожидал, что Ферапонтов вдруг обернется к нему такой стороной. Проявится как негатив со старой пленки. Но надо продолжат игру, тянуть как можно дольше время, в этом было его единственное спасение.

– Говори свою шараду, да поскорее! – резко сказал язычник.

– Извольте. Сейчас. Дайте вспомнить. Это из английского фольклора, не вошедшего в «Алису в стране чудес».

У него не было ничего заготовленного заранее, или просто более-менее подходящего, поэтому Велемир Радомирович попросту скороговоркой выдал первое, что пришло на ум. Набор слов, поток сознания, но получилось стихами даже:

– На горе – горка,

Под горкой норка.

За горкой кот

Задом наперед.

Сидит, смеется,

Нам достается

От его хвоста

Всем два по ста…

 

А теперь ответьте, что бы это значило?

– Чего-чего? – грозно спросил Ферапонтов. – А ну, повтори. Только медленнее и членораздельней.

Велемир Радомирович охотно повторил. Даже нарочно затягивал паузы.

– Два по ста, стало быть, двести, – вступил в «угадайку» Черемисинов. – Если речь о фунтах стерлингов, то, выходит… почти двести пятьдесят долларов. А если перевести на рубли, то… – он стал подсчитывать в уме, прикидывая на пальцах, но замер после окрика своего учителя:

– Идиот, заглохни! Не мешай думать! Причем тут рубли и стерлинги?

Он замолчал, сам что-то прикидывая и бормоча под нос:

– Горка… норка… Кот… Почему «задом наперед»? Где логика? А точно из Льюиса Кэрролла?

– Точнее не бывает, – утвердительно кивнул Толбуев. – Когда я был в Англии, то сам обнаружил в архивах Кэрролла Льюиса. И разгадка там же была написана его же рукой. Сбоку от текста.

Врал он безбожно, но деваться было некуда. Ложь во спасение.

– Так… Пойдем сначала. Дай-ка сюда бумагу!

Черемисинов вырвал из своего блокнота листок и услужливо протянул вместе с карандашом.

– Еще раз повтори, а я запишу, – потребовал Ферапонтов. – Со слуху плохо улавливаю, мне наглядно надо.

А Велемиру Радомировичу только того и требовалось. Он стал еще более медленно диктовать, выговаривая каждое слово. Как учитель словесности на уроках русского языка в младших классах:

– На… горе… Тире. Горка. Запятая. Под… горкой… норка. Точка.

Так продолжалось еще минут десять. Пока Ферапонтов обдумывал, глядя на листок и шевеля губами, в игру встрял и эпилептик, решив блескануть своими умственными причиндалами:

– «Два по ста» – это же любой мудила из Нижнего Тагила знает. Чего вы дурью маетесь? А с «прицепом» – так полный стакан.

– Ну и что? – уставился на него Ферапонтов. – Тоже идиот. С прицепом. Этот хоть доллары умеет считать, а ты только стаканы.

Он посмотрел на Толбуева:

– Также с трех раз будем угадывать?

– Можно и с пяти, – милостиво разрешил нейролингвист. – Вам скидка по возрасту.

– Тогда… пиши на бумажке.

– Что писать?

– Отгадку Кэрролла. Не надуешь.

– Пожалс-ста!

И Велемир Радомирович опять вырвал из своего блокнота листок и что-то написал. А потом сунул и эту бумажку в карман. К предыдущей.

Прошло еще минут десять.

– Проще его в темя тюкнуть, а потом прочитать, что он там записал, пис-с-сатель! – со злостью выговорил Починок.

– А мой ответ на загадку будет такой: это – туман. На Альбионе ведь всегда туман, вот и сочинил этот Льюис такую муть, в качестве олицетворения погоды, – произнес Черемисинов. – Принимаете мою версию, товарищ Тожэ?

– Принимаю. Но она – мимо. Осталось четыре попытки на всех.

– Кот – пидор гнойный под шконкой, – сказала вдруг Марфа Посадница, вспомнив, видно, своё тюремное прошлое. Может быть, она вообще была гермафродит?

– Мимо. Три попытки. Никто не возражает?

 

– Справедливо, – крякнул Ферапонтов. – Мы честно играем. Но теперь пусть все заткнутся. Тратить остальные попытку буду я один.

– А двери точно заперты? – вдруг забеспокоился Черемисинов, оборачиваясь к выходу. – Что-то мне кажется…

Он не успел договорить. Так и остался сидеть с открытым ртом. Поскольку тяжелые двери тихонько открылись, а на пороге возникли две фигуры. Гаршин и Иван. «Ну, слава Богу! – подумал Толбуев. – Наконец-то!». Еще никогда он с таким удовольствием и радостью не видел их лица. Следователь тотчас же оценил обстановку, увидев топор в руках Марфы Посадницы.

– А-а, с-суки! Порву! – заорал эпилептик и ринулся на них. Но, получив от Ивана всего один короткий прямой удар в челюсть, отлетел к стенке и затих.

– Нокаут, – констатировал Велемир Радомирович, уворачиваясь от опускающегося на его голову топора. Тогда Марфа Посадница попыталась достать своим колуном Ивана, но и тут сплоховала. Спецназовец сделал ей подсечку, а потом применил болевой прием, вывихнув руку. Да еще придавил к полу коленом и удушающим захватом сжал шею.

– Вообще-то я женщин не бью, – сказал он, поглядев на отца, будто оправдываясь. – Но тут случай особый: дама с топором – это не дама с камелиями и как бы уже и не совсем женщина. Верно, папа?

– Правильно, сынок. Я звоню в полицию.

Черемисинов и Ферапонтов так и оставались сидеть на скамеечке, не делая никаких попыток к сопротивлению. А белая вдова продолжала пребывать в каком-то своем трансе.

– Дежурный? – проговорил в трубку мобильного телефона Марк Иванович. – Это генерал Гаршин. Быстро наряд полиции сюда, в церковь. Белая вдова нашлась. И еще кое-что. На месте определимся.

…Минут через пятнадцать, когда всех ферапонтовцев вместе с вожаком выводили из церкви, Матвей Яковлевич, проходя мимо Толбуева и не глядя на него, задал вопрос:

– А что вы написали на бумажке? Ваш третий вариант лобного места?

Велемир Радомирович вытащил из кармана листок, протянул ему:

– Возьмите на память.

– «Русь», – прочитал Ферапонтов. – Что это значит?

– Место казни, – пожал плечами Толбуев. – Где живу, там и умру.

– А разгадка шарады?

– Её нет. Это просто один из нейролингвистических приемов. Называется: «Уловка 34». Есть и другие. Суть её в том, что надо увлечь тем, чего нет, предложить объяснить то, чему не может быть никакого объяснения. А за одним увлечением тут же последует другое, еще более увлекательное. Это как матрешка в матрешке. Только конца не имеет. Я бы вас еще долго заставил мучиться.

– Вот как…

– Иди-иди, старик! – подтолкнул его в спину полицейский.

Велемир Радомирович задумался, с сожалением глядя ему вслед. Мысленно прощаясь навсегда. Потом повернулся к Гаршину:

– Как вам удалось открыть дверь?

– А отмычка на что? Я её всегда с собой ношу. Еще с тех пор, когда работал в Главной прокуратуре. Мало ли куда потребуется войти без приглашения.

– И вашу записку на столе тоже он обнаружил, – добавил Иван. – Не спалось, вот и решил к вам зайти, поболтать.

– И знаешь, что я тебе скажу, Веля? – продолжил Марк.

– Вот только не называй меня так. Сколько раз просить!

– Ну, хорошо, Велемир. Я ведь не спал потому, что все время думал об этих словах Ферапонтова. И, кажется, сообразил, в чём там корень. Икона спрятана на кладбище. Вот и пришел к тебе в номер, чтобы порадовать. А потом понял, что ты снова как всегда попал в беду. По собственной глупости.

– Ты меня другим порадовал. Что сюда пришел. А об иконе на кладбище я вперед тебя догадался. Она в фамильном склепе Ферапонтова. Он сам признался. Надеялся, что я уже ни о чем не расскажу.

Они стояли возле церкви и смотрели, как задержанных сектантов грузят в «воронок».

– Куда их теперь? – спросил Толбуев.

– В Управление, – ответил Гаршин. – Пока оформят, отпечатки снимут, пройдет какое-то время. Я туда позже подъеду, когда допросы начнутся. Думаю, дело будет интересным. Громким. Тебе тоже надо будет явиться в Управление. Вместе и поедем. Да, капитан? – обратился он к человеку в штатском. Тот кивнул головой:

– Часика через два ждем, Марк Иванович. Я за вами к гостинице машину пришлю.

– Только прошу вас об одном, – задержал капитана на минутку Велемир Радомирович. – Не давите на них слишком. Особенно побережнее с Ферапонтовым. Ему и так мало лет осталось. А он всё-таки человек редкого ума и самосознания.

– Реже не бывает, – согласился капитан. – Я сам у него учился и знаю. Все будет по закону, не сомневайтесь.

Спецзак в сопровождении полицейских «Жигулей» отъехал, а Гаршин произнес, посмотрев на своего друга:

– А икону из склепа мы завтра изымем. Вместе со специалистами из областного управления культуры. Вернее, уже сегодня. Скоро утро. Никуда она теперь от нас не исчезнет.

– Не от нас, – поправил его Велемир. – От Юрьевца и всей России.

…К полудню это знаменательное событие и случилось. Следует отметить, что оно не было тайным. Информация о нём еще раньше каким-то образом первым делом просочилась к местным журналистам и в съемочную группу с Юрьевецкого телевидения, а уж мэрия заранее была поставлена в известность полицией. И слухи в мгновение ока расползлись по городу. И хотя кладбище было оцеплено, но народ просачивался к фамильному склепу Ферапонтовых, как песок сквозь сито. Таким образом, уже к вечеру вышли местные газеты с подробным, но не всегда достоверным описанием этого действа.

Одни писали, что вся заслуга в обретении Иерусалимской иконы всецело принадлежит директору школы Матвею Яковлевичу Ферапонтову, чья бабушка Прасковья Ильинична с риском для жизни уберегла её от поругания в большевистское лихолетье, а он охранял святыню до сего дня, как часовой на посту. Другие намекали на какие-то высшие метафизические силы, подвигшие к чудесному обретению иконы. Ну а «желтая пресса», которой и здесь хватало, и вовсе занималась привычным ёрничеством и зубоскальством. И нигде ни разу не было упомянуто имя Толбуева или Гаршина.

О задержании Ферапонтова и других также ходили разные слухи. Многие недоумевали и негодовали. За что? Видели в нем жертву обстоятельств, ошибку правосудия, происки врагов, а то и жидомасонов. Его любили в Юрьевце. Он пользовался огромной популярностью. Вечером перед Управлением полиции даже собралась значительная толпа народа, требующая его освобождения. С плакатами и гневными выкриками. Того и гляди двинутся на штурм и самочинно вызволят «узника совести».

Мэр города и начальник полиции не знали, что делать. К тому же, ему нечего было инкриминировать в юридическом плане. Покушение на убийство? Так Толбуев от своих первоначальных показаний отказался, заявив, что всё это было игрой, розыгрышем, правда, не слишком веселым. Черемисинов твердил, что оказался в церкви случайно и вообще не понимал, что там происходило в ночные часы. Починок «включил дурку», справку предъявил. Марфа Посадница просто молчала, прикидываясь глухонемой. Ну а с белой вдовы и вовсе что взять? И только сам Ферапонтов говорил много, но совершенно не по делу. В основном, о язычестве. Но эта тема полицию абсолютно не интересовала.

Тогда было принято решение всех выпустить, взяв, на всякий случай, подписку о невыезде до окончания следственного дела. Ферапонтова на пороге Управления полиции забросали цветами и понесли дальше на руках. Вот только куда нести не знали. Флигель-то сгорел. Тогда понесли к гостинице, как к месту временного проживания. Пока мэрия не выделит новую квартиру или даже целый дом, как и положено директору школы и одному из самых авторитетных людей Юрьевца.

Донесли, и оставили там, наконец-то, в покое. А остальные «подельники» дошли до гостиницы сами, своим ходом. Администраторша Люся на выделенные мэрией бюджетные средства определила Ферапонтову, его супруге и белой вдове лучшие номера, Антошу Починка отправила во флигель к сестре, а Черемисинова погнала в «Дары Хилендара» за горячительным. Так драматическая история с похищением Иерусалимской иконы в прошлом веке и с возвращением её в век нынешний обернулась фарсом.

Но вот что самое любопытное. Еще второго июля, шесть дней назад, Катерина, рассказывая Велемиру Радомировичу о родном городе, упоминала о появлявшемся прежде над Юрьевцем странном ночном неземном сиянии, несущем духовное успокоение и благодать. Даже сама в далеком детстве видела. Но с тех пор его ни разу не наблюдалось. Однако именно этой ночью оно вновь появилось. Длилось это сияние всего несколько минут, но факт был зафиксирован многими ликующими жителями Юрьевца.

«Что бы это значило?» – как сказал бы Толбуев Ферапонтову, предлагая отгадать очередную шараду из «Уловки 34». Кстати, сам Матвей Яковлевич и Велемир Радомирович встретились в коридоре гостиницы только утром следующего дня, девятого июля. Не глядя друг на друга, поздоровались и разошлись. Как и положено мирным христианам с язычниками.

А через час в номере Толбуева собрались на совещание все столичные гости. Да еще Катя.

– Что будем делать дальше? – спросил Вадим, сидя рядом с родственницей, подальше от Марины. – Икону нашли, пора возвращаться в Москву.

– Нашли-то, нашли, но моя личная история еще не закончена, – напомнил Велемир Радомирович.

– Да, так до сих пор и не выяснили, кто написал послание, – добавил Иван.

– А вот я вас официально разведу с вашей погибшей в Кармадонском ущелье супругой, тогда и успокоитесь, – пообещал юрист. – И перестанет всякая небыль мерещиться.

– Но это не решит дела, – взял слово следователь. – Экспертиза ведь установила подлинность почерка. Вот что самое странное.

– И загадочное, – дополнила Марина. – А ты, Вадим, можешь отправляться.

– Нет, останусь. Мне тоже интересно доглядеть это кино до конца. Фильм Тарковского прямо.

– Тогда… даже не знаю, как приступить к поискам, – честно признался Гаршин. – Ни за какой кончик этого клубка не ухватишься. Их попросту нет.

– Но остается еще таинственная Ирина Сажэ, – отозвался Толбуев. – И это – моя единственная и последняя надежда.

– Которая может оказаться пустой, – сказала Марина. – Сколько ни ждем, она так и не появляется.

– Еще один призрак! – усмехнулся Вадим.

– Отчего же так? – откликнулась Катя. – Этот «призрак» сейчас вместе с электриком на пляже загорает. И весело смеется, я сама видела, когда мимо шла.

– А что ж сразу не сказала? – рассердился Велемир Радомирович.

– А ты кому-нибудь слово даешь вставить? – резонно ответила она. – Только тебя и слышно.

– Вот это – в самую точку! – порадовался за свою кузину Вадим и даже пожал ей руку. – Молодец, сестра. Наша кровь, чувствую. Ловко нейропаталогоанатома осадила.

Толбуев был уже на ногах и ринулся к двери. Гаршин на всякий случай последовал за ним. Мало ли что опять приключится? За всеми неприятностями с другом не углядишь.

 Сегодня был выходной день, поэтому на местном пляже народу собралось много. Но электрика они не обнаружили, а как выглядит Ирина Сажэ, не знали. Нет, если бы это была та Ирина, сестра Лены, тогда, конечно. Но одиноких женщин средних лет вообще не наблюдалось, все – парами.

– Опять испарилась, – с горечью промолвил Велемир. – Да что ж она такая непоседа? Вот что. Пойдем на квартиру к электрику. Может, они там?

Однако и тут им не повезло. На стук в дверь никто не отзывался. Прождали полчаса и, не солоно хлебавши, вернулись в гостиницу. А там, в холле, их поджидал новый сюрприз. Люся, выйдя им навстречу из-за администраторской стойки, сообщила:

– Радуйся, Велемир! Твоя Ирина Сажэ только что заселилась в пятом номере. Максим Иванович её привел.

– Как же мы разминулись? – пробормотал Толбуев и поспешил в указанном направлении. Но и оно оказалось не верным. Поскольку номер был пуст. Нет, дамские платья – в шкафу, на тумбочки – духи и прочие женские мелочи, а самой Ирины нет.

– Ума не приложу, куда подевалась? – удивилась Люсьен. – А главное, как мимо меня прошла? Я же не спала, не дремала даже.

– Ты всегда спишь, когда накануне пьешь. А пьешь накануне, насколько я тебя знаю, всегда, потому и спишь тоже, – вывел вот такое логическое заключение Велемир Радомирович.

Люся на эту жёсткую критику не обиделась, а включила свою женскую логику:

– Тогда… давай сегодня вечером и отпразднуем.

– Что именно?

– Ну-у, отъезд. Вы же все завтра утром в Москву уезжаете?

– Кто сказал?

– Вадим ваш.

– Я, честно говоря, тоже думаю, что нам здесь больше делать нечего, – вступил в разговор Гаршин. – Это как затягивать петлю на шее. Причем, добровольно. Ты сам позже поймешь, что так лучше. Нет, этот день мы здесь еще проведем, Ирину Сажэ, конечно же, отыщем, но это будет последним в нашей юрьевецкой саге. А насчет прощального банкета ты, Люся, здорово придумала. Есть что отпраздновать. Хотя бы возвращение в город Иерусалимской иконы.

– И ты, Марк, туда же? – произнес Велемир. – Что же получается? Записка от погибшей жены так и останется для меня тайной?

Гаршин развел руками:

– Выходит, что так. Но с тайной, поверь мне, как опытному сыщику, жить всегда интереснее. Она не дает тебе безмятежно существовать, постоянно тормошит, подбрасывает всё новые и новые идеи, ведет к цели, будит ум и заставляет его работать. А что еще надо человеку, чтобы преждевременно не уснуть вечным сном?

– Возможно, ты прав. Тогда, Люся, составляй список приглашенных. Банкет я оплачиваю. Но Ирину Сажэ надо немедленно найти.

Они поднялись в номер, чтобы обсудить план дальнейших действий. Никто отсюда так и не расходился. Чай пили.

– Нашли вашу Ирину? – спросил Вадим.

– Пока нет.

– А я вам скажу почему. Это та самая Эмилия Сажэ, о которой вы нам рассказывали четыре дня назад на своей квартире. Которая могла появляться в нескольких местах одновременно. А потом уехала из Лифляндии в глубинку России. Теперь я понимаю – куда? В Юрьевец. Так что, ищите-ищите. Это бесполезно.

– Давайте, господа, разделимся на три группы, – предложил Гаршин. – И прочешем весь город. И если это та Ирина, о которой думает Велемир, то в каждой группе должен быть человек, который её знал. Я вот достаточно хорошо её помню, мы с ней даже были свидетелями на свадьбе Лены и Вели. Поэтому возглавлю первую группу. Сам Велемир – вторую. Ну а третью, если никто не возражает, Катерина. Она тут все ходы и выходы знает.

Толбуев достал портмоне, вынул из отделения фотографию жены и протянул ей.

– Сестра была похожа на Лену, так что не ошибешься. А в помощники кого определим?

– Я с вами хочу пойти, – сказала Марина.

– Мне с кузеном удобнее, – решила Катя.

– Ну а сын тогда достанется мне, как и положено, – подытожил Гаршин. – Почти все – родственные пары. И учтите, вечером у нас прощальный ужин, и мы должны постараться, чтобы отыскать, наконец, эту таинственную особу. А теперь – за дело.

Выйдя из гостиницы, они по двое разошлись в разные стороны. Первым от этого наваждения очнулся Вадим. Не пройдя и несколько десятков метров, он насмешливо сказал Катерине:

– Ты всерьез думаешь, что я стану гоняться за призраками? Не тому меня учили на юридическом факультете. Пошли в кафе, поговорим лучше о тебе.

– Но…

– Не спорь.

Выбрав столик и заказав прохладный лимонад с мороженым, Вадим продолжил:

– Мама говорила мне, что тебе надо перебираться в Москву. С обустройством мы поможем, с работой тоже. Ты же девушка умная, у тебя профессия, а экскурсоводы там нужны. Чего ты здесь прозябаешь? У нас есть клиент из Оружейной палаты, мамин приятель. Подучишься немного, и станешь гостей столицы по залам водить, о шапке Мономаха рассказывать. Это же классный шанс. Второго такого не будет. Совсем другая жизнь начнется.

– Не знаю, – честно ответила Катя, помолчав. – Неожиданно как-то.

– А инвалида твоего в какой-нибудь хоспис сдадим, – добавил Вадим. – Там ему лучше будет. Чем с этим эпилептиком водяру жрать. Того надо вообще в институт Бехтерева отправить, для опытов над мозгом.

– Во-первых, инвалид мне не муж. У нас фиктивный брак.

– Тем более. Думай, сестра, думай.

– А меня ведь и Иван в Москву зовёт.

– Ну что же. Он парень видный. Соглашайся. Только работа у него больно опасная. Того и гляди самого пристрелят. Вдовой останешься.

– Да я вообще не хочу никуда из Юрьевца уезжать!

– А тут что, мёдом намазано?

Катерина надолго замолчала, не зная, что еще сказать брату, чтобы он понял.

А Гаршины в это время сидели в другом летнем кафе. Перед ними на столике стояли две кружки темного пива.

– …Я ведь нарочно сказал, что мы поисками этой Ирины Сажэ займемся, чтобы только Велемир успокоился, а то он совсем с ума сходит, – говорил отец. – Достаточно и того, что случилось прошлой ночью. Не знаю даже, что с ним и делать. Как отвлечь от навязчивой идеи?

– Есть хороший способ: влюбиться заново, – ответил сын.

– Возможно. Но Лену из его головы не выбросишь. Она как кол в мозгу. А ведь всё совсем не так просто, как ты думаешь.

– Я, папа, об этом совсем не думаю. Это не моё дело. Ты же знаешь, я никогда не лезу с ботинками в чужую душу. А почему ты говоришь, что «не просто»?

– Мне звонил из Владикавказа Родион. Он докопался до истины. И она еще хуже, чем все мы предполагали.

– А что может быть хуже смерти?

– Даже тебе сказать не могу, не говоря уж о Велемире.

И Гаршин тоже, как и Катерина в соседнем кафе через улочку, надолго замолчал, не зная, что еще добавить.

И только сам Велемир Радомирович с Мариной и Альмой старательно занимались поисками, обходя все достопримечательные места Юрьевца. Вернее, девушка только делала вид, что заинтересована в том же, что и Толбуев, но думала о своем. Потом, не выдержав, наконец, сказала:

– Давайте хоть передохнем на лавочке.

– Пожалуй, – согласился он.

Многовековые дубы в парке помнили, наверное, еще времена князя Андрея Боголюбского. А покрытые мхом камни были вообще свидетелями ледникового периода, не иначе. Но главные приметы прошлого сохранялись в прогуливающихся людях. В их лицах таились и радость, и печаль, и надежда, и много другое, невысказанное и необъяснимое. Как и в глазах Марины сейчас.

– О чем будем говорить? – спросил Велемир Радомирович. – Я предлагаю: о языках и культуре малых народов Севера, Сибири и Дальнего Востока. Это очень интересная тема. Ительмены, к примеру…

– Хватит! – решительно остановила его Марина. – Ну как вам не надоест?

– Это моя работа, – слегка понурился он.

– А просто жизнь вас совсем не заботит? Она важнее всего.

– Всего-всего?

Марина отвечать не стала. Зато спросила сама, перейдя вдруг на «ты»:

– Велемир, а ты очень любил свою жену?

– Конечно.

– Тогда давай поговорим серьезно.

Но сама вдруг замолчала, как Гаршин и Катерина. Слова пришли позже.

 

 

Глава двенадцатая

ДЕВЯТЬ ДНЕЙ ОДНОГО ГОДА

 

 В гостинице, куда все возвратились через какое-то время, стоял предпраздничный переполох. В холл вытаскивали столы, стулья, расставляли приборы, украшали помещение полевыми цветами, словно готовились летом к встрече Нового года. Люся командовала, куда что нести и ставить. Помогала гостиничная обслуга, транзитные из Чебоксар, Саша – пропащий многодетный муж Елизаветы Петровны, она сама, даже Антоша Починок и Черемиска, тщательно прятавшие глаза от Велемира Радомировича.

Отдельно в креслах сидела ветхая чета Лукашевичей. Рядом с ними пристроился в своей инвалидной коляске фиктивный муж Кати. А чуть поодаль молчаливо стояла белая вдова с обезображенным шрамами и ранними, от пережитых несчастий, морщинами лицом. Присутствовал и банный погорелец Митрофан Васильевич, беседовавший о чем-то с молодым попом Владимиром. Максим Иванович проверял электричество, повсюду включая и выключая лампочки. Марфа Посадница задвигала в угол кадку с пальмой. А Гурген заносил всё новые и новые сумки с продуктами и карпенисионским вином. Были здесь и другие жители Юрьевца, например, та семейная пара, в чей дачный домик на полной скорости влетел джип Толбуева. Даже кое-кто из администрации мэрии. Ферапонтова только не было видно.

– Через час начнем, – сказала москвичам Люся. – Переодевайтесь пока и готовьтесь.

– А где все-таки Ирина Сажэ? – спросил Велемир Радомирович.

– Да в твоем номере, тебя же, голубка, и дожидается.

– Вот как? – не слишком-то радостно произнес он, поскольку у него всё внутри уже перегорело. Но отправился наверх. А там, открыв дверь и увидев сидящую к нему спиной изящную женщину, шагнул к ней навстречу и произнес всего одно слово:

– Лена?

Женщина повернулась к нему:

– Ты ошибся. Ты, Велемир, всегда ошибался в жизни, даже несмотря на то, что такой умный. Но всё равно, давай хоть обнимемся и поцелуемся, не чужие всё-таки.

Это была Ирина, сестра его жены. Они всегда были похожи. И теперь ничуть не изменилась, сохранив такую же красоту и молодость. Только приобрела еще какой-то заграничный лоск. Стала настоящей европейкой, утратив свою русскость.

Позже, сидя рядом с ней, он спросил:

– Как ты здесь вообще оказалась? И почему – Сажэ?

– Просто соскучилась по России, по Москве, по Юрьевцу. Я ведь здесь в прежние времена часто бывала, еще в детстве. Родители возили, потому что слабенькая была. Даже в школу здесь ходила. Потом одна приезжала, вместе с сестрой. Да, кроме того, у меня тут и личный многолетний ухажер имеется – Максим. Никак не оставит надежду, что я за него замуж выйду. И духовный наставник есть, Матвей Яковлевич. Ты его, наверняка, знаешь.

– Знаю. Но лучше бы не знать и не видеть.

– Это твое дело, – сказала она. – Что между вами пробежало, меня не интересует. А как я стала Сажэ? Тоже всё очень просто. Прежний муж – Иоганн Штамп – скончался, у него было больное сердце, что мне было дальше делать? Оставаться в Венделе вдовой и жить на немецкую пенсию? А тут еще один ухажер подвернулся, француз. И я уехала вместе с Гийомом Сажэ в Марсель.

– Ну и как, счастливо живете?

– Поначалу – да, потом он связался с какой-то алжирской группировкой и его во время налёта застрелили полицейские. Словом, я оказалась вновь одна, но зато владелицей шикарного замка и приличного состояния. Теперь вот путешествую. А может мне и правда за Максима выйти? Да и увезти его отсюда?

– А вот это уже твое дело, – в тон ей ответил Велемир. – Он вообще-то, мужик дельный, как-никак кандидат физико-математических наук. Хотя вряд ли он с тобой в Марсель уедет. Здесь он принесет больше пользы. Скоро и тут ученые мужи понадобятся. Время-то меняется. И хотя сейчас против России весь этот грёбаный «цивилизованный мир» ополчился, но им нас не победить. В очередной раз проиграют. И теперь уже – окончательно. Лучше ты сюда возвращайся.

– Я подумаю, – сказала она. – Но ты-то как? Всё своей нейролингвистикой занимаешься? И Праязык ищешь?

– Уже почти нашел.

О Лене они оба старательно избегали говорить. Но она словно бы присутствовала рядом с ними. Незримо. Прислушивалась к их беседе.

– А я тут за тобой уже несколько дней по всему Юрьевцу гонялся, – усмехнулся Велемир. – Начинал всерьез думать, что эта Сажэ – какое-то привидение.

– Можешь ущипнуть, чтобы убедиться в обратном. Хорошая у тебя собака, ласковая, – добавила она, гладя Альму по шёрстке.

– Ей много досталось, – отозвался он. – Как и мне.

– Всё не можешь забыть Лену? – она впервые вслух произнесла её имя.

– А как это сделаешь?

– Как хочешь, постарайся. Напейся до чёртиков, влюбись в кого-нибудь. Смени образ жизни. Отправься в далекое путешествие на край света. Переживи какое-нибудь страшное событие.

– Я уже пережил. Даже дважды – вчера и позавчера ночью.

– Да? И не помогло?

– Еще хуже стало.

– Веля, пойми одно: её для тебя уже нет.

Она произнесла это так, словно Лены нет именно для него, не для других. Даже непроизвольно сделала акцент на слове «тебя». Велемир уловил этот оттенок в голосе и насторожился. Что-то тут не так. Какая-то тайна, еще нераскрытая до конца.

– Не называй меня это собачьей кличкой, сколько раз просил!

– Забыла, что ты не любишь. Но и Лена ведь так тебя всегда звала.

– Когда хотела меня позлить. А теперь говори правду, – с нажимом произнес он, посмотрев ей прямо в глаза. Она растерялась.

– Хорошо, скажу, – помолчав немного, ответила Ирина.

Но тут им помешал Гаршин, явившийся в номер и обрадовавшийся, тотчас же узнав её.

– Так и чувствовал, что это ты, – сказал он, почеломкавшись с ней. – Как поживаешь, эмигрантка? Евросоюз еще не развалился? Геи с лесбиянками к власти на штыках-фаллоимитаторах не пришли?

– Погоди, – остановил его прыть Велемир. – Ирина хочет мне что-то важное сказать. О Лене.

Гаршин, оставив свою шутливость, сел напротив них. И произнес:

– А я и без неё знаю, только пока говорить тебе не хотел. Не знал, как подступиться. Уж извини. Ты же становишься просто бешенным, когда речь заходит о Лене. Вернее, об её образе, созданном в твоем воображении.

– Что ты хочешь этим сказать?

– А то, что мне утром сообщил мой человек из Владикавказа. Родион на всякий случай проверил аэропорт «Магас» рядом с городом. Куда девятнадцатого сентября прилетела из Москвы Лена. И вот что выяснилось. Бросив на турбазе ненужные ей вещи, она снова вернулась в аэропорт.

– Зачем? – недоуменно спросил Велемир.

– У неё был билет на рейс авиакомпании «EL AL» в Париж. И в тот же день самолет улетел в солнечную Францию.

– Но она же сама звонила мне из Владикавказа?!

– Лена звонила тебе уже из Парижа, – вступила в разговор Ирина. – Из отеля «Бристоль». Я сама бронировала им номер и находилась там, когда она с тобой разговаривала.

– «Им»? – переспросил Велемир.

– Да, им. Из Владикавказа они вылетели уже вдвоем, вместе с Франсуа.

На Толбуева было жалко смотреть, а Марк еще и добавил:

– Я так и предполагал, что это очень хитрая и чисто женская комбинация. Ей не хотелось терять ни тебя, ни этого Франсуа. Вот она и полетела во Владикавказ, позволив тебе даже проводить себя до взлетно-посадочной полосы. Чтобы только ты ни о чем не догадывался. Нет, чтобы просто поговорить начистоту и расстаться. Наверное, и Франсуа тогда с ней летел, в соседнем кресле. Или ждал её в «Магасе». Она, должно быть, надеялась отдохнуть с любовником пару недель в Париже, а потом вернуться в Москву. К законному и любящему мужу.

– И любимому, – поправила его Ирина. – Она любила Велемира не меньше, чем Франсуа. Но просто никак не могла сделать окончательный выбор. А на следующий день, двадцатого, выбор был сделан уже за неё. Так судьба распорядилась.

– Ира имеет в виду, что произошла трагедия в Кармадонском ущелье. И все информационные агентства мира сообщили об этом, – дополнил Марк.

– А ты ведь знал, был абсолютно уверен, что Лена ушла в горы вслед за съемочной группой Бодрова-младшего. И там погибла под «Колкой», – продолжила Ирина. – Что ей теперь оставалось? Возвращаться к тебе побитой собачкой и снова лгать? Или говорить правду? А тут всё так удачно сложилось. «Удачно» – плохое слово, там действительно произошла настоящая трагедия. Но для Лены это был выход из положения. И решение всех запутанных вопросов. Тут и все концы в воду. Вернее, в ледник. Уж лучше пусть её будут считать мертвой.

– Мертвые сраму не имут, – заключил Марк.

Велемир слушал их безмолвно, не проронив ни слова. Будто онемел. Но мысли бились в голове, как об прутья клетки. Невыносимые мысли.

– Но почему? – спросил он, наконец. – Что же у нас было плохо? Мы же были так счастливы…

Ответил Марк, посмотрев на Ирину, словно ища подтверждения своим словам:

– Как видишь, нет. Ей, оказывается, чего-то в этом твоем «счастье» не хватало.

– Правильно, – согласилась Ирина. – Ты, Веля, прости, слишком мало уделял внимания своей любимой жене. Да попросту игнорировал её, когда занимался своим злосчастным делом. Поисками первобытного языка. Она сама мне столько раз жаловалась! Для тебя древность – это всё, нейролингвистика – мать родная, а отец сущий – именно этот Праязык человечества. И живущие рядом с тобой люди – так, песчинки во времени. Не стоящие особого внимания. Даже Лена, когда ты с головой погружался в какой-нибудь Шумер или отправлялся к своим друзьям-венетам.

– Она права, – подтвердил Марк. – Я сам это замечал. Ищи причину всех своих проблем и несчастий в самом себе, тогда, глядишь, и проблем этих с несчастьями станет меньше. Ты сам упустил её. Себя и вини.

Это было жестоко слышать, но Велемир и тут промолчал. А Ира продолжила добивать:

– Ты не понял язык своей жены. Отрезал его от себя. И он ушел в свободное плавание. Как народ, изгнанный со своей земли и ищущий новую родину.

– Образно сказано, – похвалил Марк и подбавил в костер «хвороста» от себя: – Ты же ничего не видишь вокруг, живешь в выдуманном тобой мире. А он не настоящий.

– Ирреальный, – согласилась Ирина. – У него нет ни настоящего, ни будущего. Даже прошлое под сомнением. Все эти манускрипты, памятники, древние наречия… Да были ли они вообще?

– Одно слово: чаромутие, – кивнул Марк.

– Нет, – ответил, наконец, Велемир. И уверенным твердым голосом повторил: – Нет, вы ошибаетесь. Это ваш мир не настоящий. Ваш мир выдуманный. Еще со времен Ноя. Вы сами не хотите этого понять и признать. Он уже давно рушится, изменился, истончился, стал почти эфемерным и скоро исчезнет навсегда. А я, пока он не растаял окончательно, буду продолжать заниматься своим любимым делом. Не смотря ни на что. Так себе и запишите.

Наступила пауза в разговоре, тянувшаяся несколько минут.

– Ну что с него возьмешь? – в итоге развел руками Марк. – Его уже не переделать. Но, может быть, найдется какая-то другая женщина, которая хотя бы попробует это?

– Кто знает, – ответила Ирина. – Теперь он свободен.

– Да, я свободен, – согласился Велемир. – А лингвистика никогда не была мне путами, она только помогала жить. И теперь я совершу еще больше.

– Блажен, кто верует, – снова процитировал библейскую истину его друг. – Пришлешь мне записку, когда совершишь очередное открытие. А мы тебя дружно на Нобелевскую премию выдвинем.

– Ах, да! – вспомнил Велемир. – Записка. Как она очутилась первого июля на столе в моем номере? Кто её писал и зачем?

– Ну, кто писал, это теперь понятно, все вопросы сняты, – ответил Марк. – Разумеется, сама Лена. А вот «как» и «зачем», пусть Ира разъяснит.

И она, несколько смущенно, начала:

– Это вышло совершенно глупо и случайно. Месяца два назад мы сидели с ней в одном парижском кафе. И она сказала: «Как же мне хочется вновь встретиться с Велей, увидеть его, поговорить, обнять, прижаться к плечу. Я без него скучаю». А потом говорит: «Ты же скоро в Москву отправляешься? Передай ему от меня крохотную записочку. Пусть он знает, что я жива. И всё еще жду. И надеюсь, что он меня когда-нибудь простит». А после добавила: «Но передай её как-нибудь инкогнито. А то и тебе на орехи достанется». Тут же и написала на бумажке. А когда я прилетела в Москву, то всё думала, как же эту записку тебе подбросить? Несколько раз звонила, надеялась встретиться, но твой домашний телефон молчал. А сотового я не знала. И я поехала в Юрьевец. А тут – надо же! – оказалось, что ты и сам здесь. Я мельком увидела твое имя в регистрационной книге у администраторши. Но заявляться вот так неожиданно пред твои умные очи я не решилась. Тогда у меня созрел такой план. Я всё равно уже передумала снимать номер в этой гостинице, решив найти другую. Поэтому просто подождала некоторое время, когда ты уйдешь, поднялась в твою комнату и положила записку на стол. Вот и всё.

– «Всё»! – с сарказмом повторил вслед за ней Марк. – Да ты знаешь, что из-за этой вашей злосчастной шутки, или как там её называть, он чуть умом не тронулся? Уже и голоса с того света начал слышать, загробные тени мерещились. Меня с Иваном растеребил, а я всех своих сотрудников, бывших и нынешних, на уши поднял. Вы чем со своей сестрой думали? Головой или… Не буду добавлять при лингвисте.

– Но мы же не предполагали, что всё так обернется, – стала оправдываться Ирина. – Никто никаких треволнений или неприятностей не хотел. Всё вышло спонтанно. И сама записка, и всё остальное.

– А вы знаете, я даже рад, что получил это послание, – вступил в их диалог Велемир. – И еще больше рад, что Лена жива и здорова. Что она нашла, наконец, то, что хотела. А прочее – не важно. Я её, конечно, прощу, но не встретимся мы с ней больше никогда.

С этими словами он встал и пошел к двери. А за ним тотчас же побежала и Альма. Велемир направился в номер к Ферапонтову. Хотел объясниться с ним напоследок. Постучав и не услышав ответа, он просто толкнул дверь плечом и вошел. Старик лежал на кровати лицом к стене, а плечи его вздрагивали. Велемир догадался, что Матвей Яковлевич плачет. И, наверное, уже довольно давно.

Он не стал ничего говорить, а просто сел на стул и стал ждать. Зачем мешать человеку изливать свои чувства? Но язычник уже осознал его присутствие в комнате и, не отворачиваясь от стены, спросил:

– Чего пришли?

– Так. Всё-таки нас очень многое связывает.

– Это верно.

Матвей Яковлевич, наконец-то, повернулся к нему лицом, вытер ладонью слезящиеся глаза, затем встал с постели.

– Вы напоминаете меня в молодости. Такая же одержимость. Но тут главное, чтобы цели не были ложными. А бесы большие мастаки подбрасывать на пути идущего всякие ловушки.

– Это я знаю. Но не будем говорить о той западне, что вы мне устроили. Вы же не бес.

– А почему вы в этом так уверены?

– Матвей Яковлевич, да не стройте вы из себя некое инфернальное существо. Не тот у нас получается разговор. Я понимаю, что ваш ум и память настолько могучи, а знания и опыт столь велики, что вам место на какой-нибудь столичной университетской кафедре, а не в провинциальной школе. Где вы попросту растеряли свой талант. И от безвыходности ударились во всё тяжкое, сами того не замечая. Постарайтесь собраться с силами и обратиться к истокам. Не мне вас учить, но иногда надо честно переосмыслить настоящее, чтобы вернуться в прошлое. И двигаться дальше, но уже по истинному пути.

– Легко сказать.

– Легко и сделать. А пока поезжайте куда-нибудь отдохнуть. Забыть то, что случилось. Мой вам совет.

– Да куда ж ехать-то? Весь мир – тюрьма, как говаривал Гамлет.

– Куда угодно, есть еще заповедные уголки в России. Отправляйтесь на Соловки, на Валаам, на остров Зилот. Там вы обретете покой, и душа очистится.

– Денег нет.

– Пешком идите. Хотя нет, не дойдете, возраст. Я вам на дорогу подброшу. Мэрия даст, вы же теперь почти герой – икону Юрьевцу возвратили. Помните, как вас на руках несли? Забавно было смотреть. Нынешние космонавты такой чести не удостаиваются.

– Лучше бы уронили. Но я хочу перед вами повиниться. Я и не предполагал, что вы такой отходчивый.

– А я сегодня всех прощаю.

Альма подошла к Ферапонтову и положила голову ему на колени, внимательно, с каким-то чисто собачьим ожиданием глядя в глаза.

– Вот и она вам хочет что-то сказать, но человеческого языка нет, а я переведу: «Не гневи Бога, а лучше дай колбаски».

Ферапонтов улыбнулся, потом засмеялся даже. Остановившись, серьезно произнес:

– Шутка это была. Типа розыгрыша.

– Поконкретнее.

– Ну, там, в церкви. Вроде обряда инициации, посвящения в язычники. Переиграли только. Марфушка перестаралась со своим топором. Да и другие тоже, но они-то просто балбесы неотёсанные.

– А пожары как же? Это-то не шутки. Они реальны.

– И тут переусердствовали. А флигель мне действительно надоел, видеть его больше не мог.

– Знаете что? – подумав, ответил Велемир Радомирович. – Я вам и хочу поверить, но не верю. А потому что вы зашли в своем язычестве слишком далеко. И рано или поздно нечто подобное могло произойти. Не со мной, так с кем-нибудь другим. И я прошу вас еще раз: остановитесь. Будет жаль, если такой гигантский самобытный ум канет втуне. А теперь собирайтесь, пошли вниз.

– В ад, что ли?

– Зачем же так сразу? Есть еще время для покаяния. А в холле нас на прощальный ужин ждут.

– Я не пойду.

– Пойдете. За воротник поведу. Я вас тут одного не оставлю. Еще удавитесь или гостиницу подожжете.

– Вам бы шутить всё.

– Так меня ведь тоже одни шутники и окружают.

Они вышли из номера вместе. Спустились в холл, где заканчивались последние приготовления к банкету. Народ толпился и расхаживал по помещению кучками, разговаривали, смеялись.

– Велемир! – помахала рукой Марина. – Иди к нам!

Она стояла в компании с Иваном, Катей и Вадимом.

– О чём беседуете? – спросил, подходя, Толбуев. – Надеюсь, о древних языках?

– Не надейтесь, – с деланным ужасом отозвался Вадим. – Слышать о них больше не могу. Давайте хоть сейчас без хеттов обойдемся. Тут своих ассирийцев вдоволь.

– А говорим мы о том, что худой мир лучше доброй ссоры, – пояснил Иван. – Вот и Вадим с Мариной уже помирились.

– Но замуж за него она не выйдет, – добавила Катя.

– Это почему же? – спросил Велемир Радомирович, хотя знал ответ. Там, в шумящем зеленой листвой парке, где они сидели на лавочке с Мариной, всё неожиданно для него самого и прояснилось.

– Да, почему? – повторил юрист.

– А потому, что я люблю другого.

– Вот так быстро и полюбила?

– А как можно иначе? Три года ждать? Или пока морщинами не покроюсь? Как наша вдова белая.

– Ну и к кому же ты уходишь? Он хоть среди нас или в Москве кого-нибудь подцепила? Наколола на свою шпильку, как мотылька?

Вадим не мог не съёрничать. Хотя обиду с лица стереть не удалось.

– Вот он, – спокойно ответила Марина и указала на Велемира Радомировича. А тот лишь смущенно развел руками и сказал:

– Вы уж, извините, Вадим. Но так звезды сошлись.

– Тут во всём нейролингвистика повинна, – рассудила с улыбкой Катя. – А Велемир мастер по этой части. Скольких ты так околдовал? Из женщин?

– Только двух, – честно ответил он. – Но первый опыт был неудачным. Как выяснилось. Надеюсь, что второй сложится лучше. Однако поживем – увидим.

Вадим некоторое время растерянно молчал, потом махнул рукой.

– Ну и чёрт с вами! – сказал он без особого огорчения. – Всё равно мы с Мариной настолько разные, что не ужились бы в одной берлоге. Только помучились бы годика два. А потом наверняка разбежались бы в разные стороны. Так что желаю теперь вам мучиться.

– Любовь – это и есть постоянные мучения сердца, – ответил Велемир Радомирович. – А мне к ним не привыкать.

– Тогда такой вопрос: а как же ваша погибшая жена? Будете с ней разводиться, заниматься мне дальше этим делом, как юристу?

– Непременно. Сейчас даже это стало еще более актуально. Но для этого придется вам, Вадим, в Париж слетать. Я, разумеется, все расходы оплачу. Мы с вами, вернемся в Москву, контракт подпишем.

– Хорошо. Не пойму только: Париж сейчас – царство мертвых, что ли? Туда теперь все покойники съезжаться стали?

– Вроде того. Но об этом мы после поговорим. Кажется, уже начинают приглашать за стол.

Люся действительно взяла в руки микрофон и громко объявила:

– А теперь, дорогие друзья, жители Юрьевца и столичные гости, а также русские эмигранты из Парижа, прошу усаживаться. Начинаем наш праздничный ужин в честь возвращения в город старинной чудотворной иконы. И по случаю прощания с полюбившимися нам москвичами, которых мы, конечно же, с особой радостью будем ждать снова. И надеемся, что очередная встреча не за горами. Кто хоть раз приехал в Юрьевец, тот уже не забудет его никогда.

Марина, сидя рядом с Велемиром, шепнула ему:

– Умеет, зараза, речи толкать. А я-то думала, что у неё в голове только мат один.

– Ты еще не все мои речи слышала, – так же тихо отозвался он. – Я вот тоже потом выступлю.

А Люся продолжала:

– Но особую благодарность, тут со мной, наверное, все согласятся, я, как официальное лицо, выражаю нашему почётному гражданину города, горячо любимому и уважаемому всеми Матвею Яковлевичу Ферапонтову. Герою дня, если хотите. Ведь это он сохранял икону, пока не пришла пора явить её всему белому свету. Поаплодируем ему стоя, как он того и заслуживает!

Все так и сделали, громыхая стульями и роняя вилки, поскольку отдельные нетерпеливые личности уже начали украдкой жевать. Тыкать столовые приборы в ветчину, огурцы и баклажаны. Заметив это, Люсьен не решилась идти дальше против народного волеизъявления и поторопилась закончить речь:

– Мы теперь сделаем так. Кто хочет говорить какой-нибудь тост, тот пусть и говорит, по очереди. В микрофон только, а то нас много, все скоро шуметь начнут, ничего не услышим. А пока начинайте есть, пить и закусывать. Только не торопясь, вырабатывайте желудочный сок.

 

Выступающих было много. Всем хотелось что-то сказать, выговориться. Одни говорили долго, тогда их зашикивали, другие коротко, но тогда и это вызывало неудовольствие у публики, будто ей, в дополнение к многочисленным блюдам, требовалась, как жгучая приправа, еще и острые меткие слова и фразы.

Ирина сидела рядышком с электриком, Максим что-то ворковал её на ушко и она улыбалась. Катя занимала место между Иваном и Вадимом, слушала то одного, то другого, кивала головой. Белая вдова с Марфой Посадницей хранили суровое ледяное молчание, но вскоре заметно оттаяли. Семейная пара из пригорода Юрьевца просто радовалась чудесному вечеру и тому, что им волею судеб достался долгожданный в мечтах джип. Гурген угощал всех карпенисионским вином и расхваливал его тонкий вкус и аромат. Инвалид ездил в коляске вокруг столов, чокаясь со всеми своим стаканом и делая уже четвертый или пятый заезд. Антоша Починок с транзитными из Чебоксар попросту в спешном порядке надирались водкой. Елизавета Петровна со своим стабильно пропадавшим Сашей, которого она теперь не выпускала из рук, горячительные напитки намеренно игнорировали. Митрофан Васильевич и Черемисинов активно обсуждали воздвижение новой бани, причем мелкий предприниматель брался взять подряд на строительство. Ферапонтов сидел как бы отстраненно ото всех и благоразумно помалкивал. Отец Владимир изредка зачитывал молитвы, чтобы не слишком-то уж разбаловывались с водкой. Чета Лукашевичей ничего не ела и не пила, пребывая в прострации. А Гаршин, сидевший по правую руку от Велемира, вдруг встал и громко произнес:

– Ну а теперь слово предоставляется самому, пожалуй, главному участнику всех этих событий – Велемиру Радомировичу Толбуеву.

И тому ничего иного не оставалось, как отправиться в центр холла, к микрофону.

– Восемь дней назад, первого июля, я получил странную записку, послание, которое на некоторое время отравило мою жизнь, но потом, по сути, преобразило её. Всё началось с недоразумения, с глупой шутки, но она повлекла за собой ряд событий, изменивших в результате судьбы многих людей, не только меня одного. Сегодня девятый день моего пребывания в Юрьевце, поскольку даже отъезжая отсюда на короткое время в Москву, я мысленно оставался здесь. И, находясь тут, многое понял, еще больше открыл для себя и переосмыслил. Особенно в личном плане. Но сейчас речь о другом. Я постараюсь коротко, хотя это вряд ли получится. Скажу несколько фраз о своей профессиональной деятельности. О языке, если по-простому. О Слове…

Шум в холле и посторонние разговоры постепенно начали стихать.

– Народ дорог своей культурой и языком, то есть тем, что нарабатывается веками, тысячелетиями. Приведу слова двух великих людей. Михайло Ломоносов говорил: не предосудительно ли славе российского народа будет, ежели откинуть старинное, в чем другие народы себе чести и славы ищут? То есть он говорил о нашей самими же отринутой древности, которую другие для себя безуспешно ищут или выдумывают. А Екатерина Великая сказала, что даже по летописям видно, что славяне до Нестора письменность имели, да оные утрачены или еще не отысканы, и потому до нас не дошли. Они, как видите, относились к отечественной истории более бережно и разумнее, чем иные нынешние ученые филологи, историки и даже богословы.

Он постарался перебороть минутное волнение.

– Русский язык, писал наш самобытный соотечественник Платон Лукашевич, чей потомок сейчас присутствует в этом зале, будет состоять в приближении к первородным его образцам и благозвучию, в усвоении того, что было оставлено и позабыто. Русский язык более пяти тысяч лет беспрерывно терял свои свойства и перерождался. И столько же лет может возобновлять первобытные образы, слова и произношения и вместе с тем совершенствоваться. А совершенство, изящность, благозвучность – это суть свойства первобытного языка. Вот уже сколько великих людей нашего Отечества я назвал и процитировал за столь короткое время.

Велемир Радомирович заметил, что слушать его стали более внимательно.

– Мы еще не научились проникать в удивительный, интересный и своеобразный мир слова, мир, отчасти недоступный и замкнутый, имеющий свои загадки, нераскрытые тайны, свои особенности, закономерности и незримые связи… Пока мы еще не знаем достоверного ключа к этому миру, не нашли его потому, что долгие годы считали, что нам уже всё известно о нашем и других языках… Мой духовный учитель и предшественник, знаменитый русский лингвист Потебня утверждал, что самая главная заслуга языкознания – это участие в образовании понятия о человечестве. А ход исторического движения человечества дает мысль о его единстве. Это не дается никакой другой наукой в такой степени, как языкознанием, стремящимся к великой цели познания. Вспомним Тютчева: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». А это тоже есть великая тайна.

Он уже полностью владел вниманием зала. Сидящие в нем люди даже перестали пить и закусывать. И это его порадовало. Нет ничего горше того, когда твои мысли сопровождает громкое чавканье.

– А теперь я вновь обращусь к провидческим словам Лукашевича. Он сказал, что, невзирая на сильные против русского языка нападения, которые еще долго и долго будут продолжаться, он восторжествует по причине весьма естественной. Потому что для всех народов мира это есть первородный и первоначальный язык, и вместе с тем язык вечный, бессмертный, не умирающий. Так, Платон Акимович? – обратился он к старику в холле.

Тот кивнул головой. Их было двое, самых пожилых людей здесь – потомок Лукашевича и Ферапонтов. И оба, наверное, понимали его слова как никто другой. А Велемир Радомирович продолжил, обращаясь теперь исключительно к Матвею Яковлевичу:

– Рядом со Словом Божиим искони очищалось и слово русского языка. Рядом с гнилым словом загнивают и слова, окружающие его. Сейчас во всем мире всё приходит в духовный тлен и запустение. Хотят, чтобы на то же самое был обречен и русский язык, сама Россия. Помни библейское предупреждение: «Всяко гнило слово да не исходит из уст ваших»… Вышедший из Праязыка человечества, русский язык может и спасти его от окончательной погибели. И только он – русский язык – может и должен стать нашей главной национальной идеей.

Толбуев обвел взглядом всех сидящих перед ним людей.

– Почему я так говорю, утверждаю это? Есть же много других идей. Но только через Слово передается всё лучшее: знания, вера, благодать, любовь, надежда, правда. А главное – Истина. Вот потому-то я не устану повторять, что наш русский язык – это единственное оставшееся наше драгоценное богатство, наша духовная опора и сила... А ведь на Западе ставится задача лишить нас исторически сложившегося образа мыслей и чувств, векового духовного опыта. Этого допустить нельзя. Иначе «Новый Вавилон» погребет под своими неминуемыми обломками и нашу Россию.

Голос Велемира Радомировича становился не то чтобы громче, но звучал отчетливее в наступившей тишине, а слова обретали еще более ясный пронзительный смысл. Он помолчал, готовя акцент на заключительной фразе:

– И чтобы народ и его язык не зачахли и не превратились в мертвое Древо, надо непрестанно помнить об этом. Вот и всё, что я хотел сказать.

Толбуев не ждал аплодисментов от слушателей, но они неожиданно раздались. Сначала тихие, одиночные, но потом всё громче и громче. А вскоре хлопали уже все в холле, причем, опять же поднявшись со своих стульев.

– Спасибо, – произнес всего одно слово Велемир Радомирович и пошел к своему месту.

– Я горжусь тобой, – шепнула ему Марина. А потом, спустя короткое время, сказала, указывая на окна: – Гляди! Что это?

 Да и остальные тоже обратили на это внимание, поворачивались, вытягивая шеи, чтобы лучше разглядеть. А потом, не сговариваясь, начали покидать столы, опрокидывая в спешке стулья. Высыпали на лужайку перед гостиницей. И стали задирать головы, смотреть на то неземное чудесное сияние в небе, которое уже наблюдалось прошлой ночью.

Последними к ним присоединились Велемир с Мариной.

– Оно вернулось, кажется, навсегда, и теперь уже никуда не денется, – коротко и просто сказал он. И добавил, немного помолчав: – Надеюсь, и ты тоже…