Александр БАЛТИН. ПИСАТЕЛИ – ЗАЩИТНИКИ ОТЕЧЕСТВА. Великая Отечественная в прозе и поэзии

 

 Александр БАЛТИН

 ПИСАТЕЛИ – ЗАЩИТНИКИ ОТЕЧЕСТВА

 

 Мера правды Александра Межирова

 Военные стихи Межирова – жёсткий каталог, фиксирующий разнообразные события; мускульный нажим солдата, которому известно, что такое мужество, солдата, ставшего поэтом.

 Стихи о войне переходят в стихи о любви, ибо, как известно, мир движим ею, но необычность ряда такого рода стихов Межирова в их специфическом движение – от быта к высшему:

 И огонь в огне погас,

 Плотно дверь закрыта.

 Этой комнате теперь

 Не хватает быта.

 

 Видно, бытом ты была,

 Жизнью не была ты,

 Мы, имея два крыла,

 Не были крылаты.

 

 Любовь-нежность: и крошка Анна, девочка-чудо, освещает собою строки, дивно улыбаясь:

 Анна, друг мой, маленькое чудо,

 У любви так мало слов.

 Хорошо, что ты еще покуда

 И шести не прожила годов.

 

 А слов и должно быть мало, но должны они быть весомы, вещны; вещие слова стихов вливаются, не играя, но только всерьёз, в вечность.

 Густо-плотный мир Межирова, где вспышки ракет, несущих смерть, уходят в даль, а появляется и проявляется жизнь обыденная – великолепная, тёплая, родная; проявляются, точно проступая из метафизической дымки, предметы, заселяя комнаты и дома; едут трамваи и звучат разговоры, друзья входят в двери, а потом остаются воспоминания о драгоценных людях; и нежность мешается с грустью, и мужественный окрас стиха отливает сталью; и пусть рука отвыкла от руля велосипеда – всё равно: мальчишество сохранится до старости, как до старости будут рождаться стихи.

 

 Константы Константина Воробьёва

 Жизнь тяжёлая, как свинец, была характерна для многих людей, родившихся в начале двадцатого века; жизнь многих писателей этого поколения, будто закаливала их для прозы опыта и страданий; и то, что Константин Воробьёв начинает работать в 14 лет в сельском магазине, чтобы спасти семью от голода – не такой уж страшный зигзаг на фоне тогдашней всеобщности.

 Автобиографические его повести, наполненные подлинностью жизни, перемолотые как будто жерновами жестокости войны, публикуются с большими задержками и определёнными купюрами, что понятно, учитывая ситуацию, сложившуюся тогда в стране.

 Логично, что повесть «Это мы, Господи!» появилась посмертно; скорее удивительно, что «Крик» выходит всё же при жизни…

 Его произведения слишком жгут, слишком наждачна их правда, чтобы отнести их к просто чтению: тут нужна истовая работа души, растущей сопереживанием, алчущей горения…

 Но язык Воробьёва настолько напоён ароматами родного мира, дыханием полей, русских прохладных просторов, что болевой шок от чтения как будто гармонизирован литературным мастерством писателя.

 Точно найден баланс – речевой силы и силы бывшего, неотменимого, жуткого – того, что не должно было быть, но что осталось, заключённое, как в янтаре, в замечательной прозе Константина Воробьёва.

 

 Перлы Павла Когана

 Нежная лира настроена верно – романтическая приподнятость обещает световые перспективы, ибо зацикленность на быте, на низовых пластах жизни не пристала поэту, поэтому:

 Надоело говорить и спорить,

 И любить усталые глаза...

 В флибустьерском дальнем синем море

 Бригантина подымает паруса...

 

 Яркое мальчишество, стремление в синь великолепной дали, и вообще… мы никогда не умрём: мы будем петь красивые песни, мы будем жить, жить…

 Отсюда и желание вложить в стихи как можно больше, сделать предельно ёмкой строку:

 В этих строках все: и что мечталось

 И что плакалось и снилось мне,

 Голубая майская усталость,

 Ласковые песни о весне…

 

 Но больше, чем вложится, больше отпущенного кем-то не поместить в строки – как не властен человек выбирать сроки своей жизни.

 В раззявленную пасть войны оптом полетят жизни, и, освобождённый от призыва по близорукости, Павел Коган становится офицером-переводчиком полкового разведотряда.

 Он погибает.

 Он погибает, оставив ясную летопись жизни, полную мальчишеского задора, яркости, весны – о! сколько весеннего, молодого плещется в его стихах; он погибает, полный не рождёнными стихами…

 Но и сказанного довольно, чтобы горела нежная звёздочка поэзии Когана на глобальном небосклоне русской поэзии.

 

 Изначальные окопы Виктора Некрасова

 Страшны окопы, как раны земли, трудна окопная жизнь, а когда внутри неё проходит не первый день: и ничего вроде, и геройство буднично, и хорошо – хоть какая еда есть.

 "В окопах Сталинграда" книга знаменитая, давшая начало целой военной литературе, ибо тонкость и точность её, ибо алхимическая концентрация смыслов, предложенная читателю, слишком велика.

 Мы видим персонажей – верный признак значительности произведения; они не остаются на страницах: вот, через слово наделённые плотью и кровью, поднимаются они, чтобы жить среди нас, свидетельствуя о прошлом.

 Сцены выписаны тем карандашным или живописным способом, когда действительность с великолепной точностью переносится на бумагу, чтобы сохранилась она для грядущих поколений.

 О! поколения склонны забывать – но нельзя забыть сие: бушевавшее, расплавленное, казавшееся вечным, хотя каждый солдат был уверен: победим.

 Нет вариантов.

 И в ретроспекции литературы русской встаёт грандиозное произведение: поднимается как сверкающая стела, и выявляется как животворный источник, давший начало многим повествованиям о самой страшной были двадцатого века.

 

 Альфа Алексея Суркова

 Советский классик – словосочетание в определённое время подвергавшееся осмеянию автоматически, однако…

 «Однако» работает часто, и Алексей Сурков как поэт явно выходил за пределы этой советской «классичности».

 Достаточно соприкоснуться с его военными стихами, почувствовать их вещность, тяжесть, сочетание сурового мужества и затаённой боли:

 Серые сумерки моросили свинцом,

 Ухали пушки глухо и тяжко.

 Прапорщик с позеленевшим лицом

 Вырвал из ножен ржавую шашку.

 

 Здесь война фиксируется с жёсткостью безусловного – и безусловной же художественностью:

 Сто пулеметов вступили в дело.

 Взрывом по пояс в землю врыт,

 Посереди несвязного гама,

 Прапорщик тонко кричал навзрыд:

 – Мама!..

 

 Стихи, становящиеся народной песней, не могут укладываться в рамки человеческих иерархий, ибо близки и плазме, гуще народной, и тем, кто наверху.

 И огонь будет виться в тесной печурке столько, сколько люди будут ощущать чистоту и ясность собственных – и чужих – переживаний… Не говоря о сверхточном, в две строки, определение войны: «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага».

 Сурков мастерски владел словесной живописью, создавая строки точные и ёмкие:

 По старинным аллеям, под липами зябкими,

 Каждый день, и неделю, и месяц, и год,

 Поражая зевак непомерными шапками,

 К Букингему гвардейцы идут на развод.

 

 Кристаллы ясности мерцали в его стихах.

 И то, что правду он понимал только по-советски, принимая тот строй, как ступень в развитие человечества, – отчасти и было правдой – что понятно становится теперь, спустя многие годы после крушения такой противоречивой, мощной и яркой империи…

 После крушения Советского Союза…

 

 Заряд надежды в книгах Алеся Адамовича

 Воспоминания, слившиеся в сплошной ожог, ибо речь идёт об уничтожении карателями родной деревни: «Хатынская повесть» разворачивается в нескольких временных планах, и пласты былого жгут сознание читающего не меньше, чем души таких живых, изъятых из реальности персонажей.

 Открытие памятника партизанам – и криво ухмыляющийся современный мир, уже готовый повторить эксперимент нацизма.

 Струна совести, сильно вибрирующая в книгах Алеся Адамовича, но есть и логичный страх – перед повторением истории, какая не должна повториться, и он мелькает чернотою.

 ...Неистовые монологи-размышления адского Адольфа столь же банальны, сколь нелепы притязания на мировое господство кого бы то ни было, но переход, переток этой внутренней говорильни фюрера в описание карательных операций в Белоруссии логичен: ибо густо-фиолетовые тучи не могут не принести ливня.

 Адамович в повести «Каратели, или Жизнеописание гипербореев» даёт вариант Апокалипсиса: своего, открывшегося только ему, столь не похоже на плетение евангельских словесных символов.

 Всё, созданное Адамовичем, помимо художественности, несёт такой заряд надежды, что одним этим уже осветляет мир, отчасти страхуя от возможной катастрофы.

 

 Высокая проза Василя Быкова

 Кто-нибудь не откажется – поскольку откажутся другие.

 Интеллигентный Сотников мягок, а мягкое побеждает твёрдое, как утверждает старый китайский трактат, вряд ли многим известный на самой страшной на войне.

 Экзистенциальная драма завязывается страшно и круто: морские узлы в сравнение с нею – пустяки.

 Кашель выдаёт Сотникова, примирившегося с мыслью о смерти, но не желающего её принимать с покорностью, а – с думою о другом: с просьбою отпустить Рыбака – мол, это он, Сотников, ранил полицая.

 «Мёртвым не больно» – таково название одной из повестей Василя Быкова, и эта страшная формула выражает ту сущность, которой не должно бы быть, как войны.

 Однако, она есть.

 Как есть проза Василя Быкова, свидетельствующая о силе, которая одолевает любую смерть...

 Те, кому не больно, убраны в землю, или остались гнить на ней, чтобы другие двигались вперёд, зная, что в любой момент могут стать пищей смерти.

 А не такова ли вообще жизнь, чья онтологическая бездна сгущается войной до чёрных кругов, плывущих в сознанье?

 Не такова?

 Нет, жизнь – солнце, мёд и радость; летающие цветки пчёл, и лепестками улыбающиеся цветы; жизнь – это ращение детей, и многообразие трудов, обеспечивающих её.

 Способную обойтись без нас.

 Как мы способны обойтись без войны.

 Но если она есть, то нельзя обойтись без литературы о ней – высокой литературы, такой, какова проза Василя Быкова.