Максим ЕРШОВ. Я ВЕРНУСЬ НА СТРАНИЦЫ УЛИЦ… (Из книги стихов «Виолончель»)

Максим ЕРШОВ

Я ВЕРНУСЬ НА СТРАНИЦЫ УЛИЦ…

(Из книги стихов «Виолончель»)

 

ВИОЛОНЧЕЛЬ

Мне нет покоя на земле.

И страха нет во мгле.

Пока есть флаг на корабле

и лампа на столе.

 

Пока звук вдохновения

меж плит находит щель –

жива виолончель моя,

моя виолончель.

 

Она мучительна, она

сомнения полна –

Гуляет терпкая волна,

вибрирует струна.

 

Печаль моя прицельная,

опасная качель...

Дыши, виолончель моя,

душа-виолончель!

 

И если мне не хватит слов,

до дыр пропетых слов –

орлов не слушай и ослов,

играй, и всех делов!

 

Всеобщая, ничейная,

как слёзы у свечей,

звучи, виолончель моя,

моя виолончель...

2015

 

*   *   *

Стоят города.

Стучат поезда.

Признания гаснут

помадой на фильтрах.

И даже друзья –

проходят друзья...

И мир предстает нам

в улыбочках хитрых.

 

Ах, Боже ты мой!

В чём смысл пивной?

 

Но ты очень прав,

случайный приятель:

по крови своей,

мы будем сильней –

на каплю сильней

любых обстоятельств.

 

СТЕЗЯ

Вы помните?

Дефолт.

Проклятье Девяностых.

Садилась на иглу окрестная братва.

Я был одним из нас. Курил и пудрил ноздри.

Но иногда в печальный стих я складывал слова.

 

В извилистой тоске строений деревянных

тусил кислотный дождь и лыбилась заря

беззубая... Вы помните, таксисты и смутьяны,

о чём я говорю сейчас, всё это говоря?

 

Как быстро и легко, и бешено, и свято!

И вой ненужных драк. И свадебный кортеж.

Туман жестоких лет. Хорошие ребята.

И первых два десятка несбывшихся надежд.

 

Разбитое авто в ограде дискотеки.

И девочка бежит... растрёпана... одна.

И двери РОВД распахнуты навеки:

ведь, постигая жизнь свою, мы достигали дна!

 

Я был уже давно известен всей округе,

когда мне первый суд назначил первый срок.

Когда мой первый друг упал ко мне на руки,

кто знал, что этой смертью открыт мартиролог?

 

Я не забыл друзей, и зоны, и любимых –

в одном ряду утрат сравнялось их число.

Они прошли. Одно всегда неколебимо:

печальные стихи мои – стихи всему назло.

 

Однажды встречусь я с колючими птенцами –

подружек сыновья мне ростом по плечо!

И как им объяснить? Всё то, что было с нами,

в душе орлов потрёпанных дымилось горячо!

 

На творческом пути как будто стали ниже

и город мой, и боль. И каждый стал другим:

район наш от армян, а я от толстых книжек.

И он меня не узнаёт, а я парю над ним.

 

Я посмотрю вокруг, подумаю: мы квиты,

пойду искать, кого давно я не встречал.

И встану на углу, как мамонт, в плющ увитый,

запутавшись в любви к началам всех начал...

 

Прошло 15 лет сплошной болезни роста –

душа должна расти упрямо, как трава.

Прошло 15 лет! И я скажу вам просто.

На свете это счастье – так складывать слова!

1998-2002

 

*   *   *

Пред тем как отправлюсь в неведомый путь,

я, глядя в глаза, попрошу:

                                              – Не забудь!

 

Ты вздрогнешь, кивнёшь, скажешь несколько слов –

о том, что останусь властителем снов,

о том, что, немея пред этой потерей,

никак, всё никак ты не можешь поверить…

 

Блестящие рельсы.

                                Пустынный перрон.

На купол вокзала – пять чёрных ворон.

Деревья безлисты...

                                  Рыдай же, о небо!

Встречай меня там, где раньше я не был...

 

В дрожащей от капелек луже перрона

запомню порядковый номер вагона.

И – тронет состав – крикну я:

– До свиданья!..

Оставив тебя забывать этот крик…

 

МЯУ – АМУР

Когда, подтаяв, заблестел

колючим настом снег февральский,

коту, что на окне сидел,

был вечный зов к любви и ласке.

Он понял – счастье далеко,

быть может, даже за рекою.

И разлюбилось молоко,

и был утрачен дар покоя.

 

Кот разом коврик позабыл

и умывания искусство.

Его повлёк любовный пыл,

отстаивать святые чувства.

Никто не знает, сколько раз

бывали силы на исходе,

и сколько злости жёлтых глаз

он сжёг в потёмках подворотен…

 

Она красавицей была!

Нечасто посещая крыши,

решала всё свои дела:

имелись и коты, и мыши.

Носила шёлковую шерсть,

шагала павой величаво,

невольно выдавая спесь,

хвостом прилизанным качала…

 

Но так случилось – в первый день,

пронизанный весенним ветром, –

красотка вздрогнула – то тень

кота возникла ближе метра!

Собрав остатки прежних сил,

с немой торжественностью взгляда

он подошёл и закусил

ей холку так, как было надо…

 

И утром звонким, голубым,

вернулся кот к своей лежанке.

Он раньше был – как сизый дым,

а тут пришёл – бродяжкой жалким.

Зализывая метки ран,

кот вымурлыкивал вальяжно,

что надо уходить в буран,

когда идёшь за самым важным…

 

А дни, как водится, летят.

Под вечер, солнышком нагретый,

я выхожу в наш тихий сад,

чтоб поливать на грядках лето.

И вижу дымчатых котят.

Рядком, не зги не понимая,

потешные – они глядят,

глазами небо отражая… 

 

МАКИ

Я помню зимний день, когда

мне шкуру в первый раз проткнули…

Подставил руку я тогда

охотно, малолетний дурень.

 

И не сказал никто того,

что буду добровольным пленным,

что буду друга своего

уверенно дырявить – в вены…

 

Теперь прошило нас навылет,

и нам не затянуть пробой:

уже никто из нас не вынет

внесённого стальной иглой.

 

И только там – в стране афганской,

где полю маков несть конца,

цветут, как пламя, страшной сказкой,

все наши тёплые сердца.

 

И в день, когда под солнцем знойным

они теряют лепестки,

приходит человек спокойный

их резать бритвой на куски.

 

Но нам уже почти не больно.

Сердцами правит жёсткий рок.

Прощаясь с жизнью, мы довольны,

что есть в продаже порошок. 

 

РУССКАЯ

Я слышал песню – русскую, далече.

Не подошёл.

Взглянул...

Остались мне –

распущенные волосы на плечи,

ремни баяна на твоей спине...

 

Мне было стыдно. Я весёлый парень,

и вида мне и силы достаёт.

А мать моя – играет на базаре

и песню громко старую поёт!

 

Прошло полгода. Как сияло солнце!

Вспотели парни, взламывая грунт.

Я слышал – в небе жаворонок вьётся

и видел складку посинелых губ.

 

Забили гроб с твоим уставшим телом,

сказали мне, что сердце – пополам,

что и в тот день ты вновь – играла, пела,

бросала песню рыночным столам...

 

Ты примирялась с Богом, споря с торгом,

и кто-то ржал, презреньем обуян.

Хмельная баба, с разинским восторгом

ты выносила к людям свой баян.

 

В твоей судьбе не дали сбыться счастью

житейский долг и песенная нить.

Ты не жила – ты примиряла части,

не зная, как же их соединить...

 

Теперь я слышу. Русскую. Далече.

И не уйти. Навек остались мне –

распущенные волосы на плечи,

ремни баяна на твоей спине.

 

*   *   *

Что ты смотришь в окошко, мама?

Это осень купает листья.

Что ж ты смотришь на них упрямо,

зябко кутаясь в ворох мыслей?

 

А у нас на заборах виснут

из металла в колючках змеи.

В проштампованных чёрным письмах

я люблю тебя как умею.

 

И когда я вернусь обратно

и отплачет в улыбках встреча,

мы помянем свою утрату,

убирая с окошка свечи.

 

Ты меня поцелуешь, мама,

в две колючие эти щёки...

И на дне моих глаз упрямых

ты увидишь мой путь нелёгкий.

 

*   *   *

Только тебя во мне

запомнит глухое время.

Ты приняла без прений

бремя моей тоски.

 

Как путеводная нить,

как телеграфный провод,

ты знаешь последний довод –

целуешь мои виски…

 

Почему я такой?

Зачем мне больше всех надо?

Я, видно, не здешнего сада:

засыхаю в этих песках…

 

Деревья не ходят.

Но если бы повезло мне,

я бы вытащил корни –

и утащил в руках!

 

*   *   *

Душа хочет песни.

Душа хочет взлёта.

Ширококрылого хочет полёта.

Хочет играть на органах вселенной.

Чувства глотать шипящею пеной.

Хочет к друзьям и хочет к любимым

верным, неверным – неповторимым...

Стонет, и ноет, и просит:

                                             – Домой –

с родного крыльца начать новый бой!

 

Хочет победы, хочет признанья.

Хочет вместить в себе расстоянья.

Рвать и метать,

                         и гореть в поцелуях,

мчаться за ветром – куда он подует…

 

Насыпи снега. Стены железа.

Через «колючку» мечты не пролезут.

Если полезут, то часовой

из автомата уймёт этот вой.

Вместе со мною они лягут в снег.

Жизнь перекроется судоргой век.

Так с кем-то было. Ещё будет так…

 

Тихо трёхцветный качается флаг.

 

*   *   *

И вновь в душе усталой бьётся пламя.

Не виден мир – закрашено окно.

Я дни кидаю ржавыми рублями,

кидаю, и всё лучше вижу дно.

 

Я узнаю по звуку перемены,

курю один, посматривая вверх.

И все мечты мои обыкновенны,

с какими землю топчет человек.

 

И я пишу. Пишу, о чём больнее.

Воздав воспоминаньям и мечте,

я по тебе – такой далёкой – млею,

а ты чужой становишься меж тем.

 

Мне просто жаль: себя я часто тратил,

как зеркало, на множество частей.

Теперь сижу – залита красным скатерть

и стихли на крыльце шаги гостей…

 

Я не в укор. Я не имею права.

Мне просто жаль, я слишком одинок.

Теряет пену юности отрава,

в часах песочных – кончился песок.

 

А дни синеют в небушке над зоной,

зефиром розовым проходят облака…

Оборванная трубка телефона.

Протянутая к облаку рука…

 

Я ТЕБЕ РАССКАЖУ

Я тебе расскажу, как заборы «колючкой» обвиты.

Как висят небеса, продолжая безмолвье стены.

Как сидят нарколыги, ворьё, душегубы, бандиты,

не приняв в жизни смысла, призванья, любви и цены.

 

Я тебе расскажу, как гуляет тоска по бараку –

в каждом шаге, улыбке и фразе – на все голоса.

И как хочется, челюсти сжав, молча кинуться в драку

или просто вокруг посмотреть и... зажмурить глаза.

 

Я тебе расскажу, как отсюда уходят ребята,

как уходят походкой нелепой и машут рукой

исчезая в «шлюзах», чтобы, может, вернуться обратно,

но сначала вернуться – сначала вернуться домой.

 

Как ждут писем, тебе расскажу, и как смотрят на фотки,

на которых родные глаза, улыбаясь, молчат.

Может быть, ты поймёшь, почему – то весёлый, то кроткий

я бываю, блатного аккорда услышав раскат…

 

Я тебе расскажу, что тюрьма это странное место!

Это место, где ради цветов лютовала метель,

где душа может стать головёшкой, а может – невестой,

обретая иное сиянье в горниле потерь.

 

Знаешь, радость моя, я с тобою останусь надолго,

если будешь ты знать: у судьбы непростой прейскурант!

Если будешь ты помнить о том, что в словах нету толка,

когда смысл их в душе не завязан на шёлковый бант.

 

ДРУГАН

Он не писал. На воле тоже трудно –

глухая бедность выедает нас.

Я знал, что он, душой своею блудной,

таскает по притонам зелень глаз.

 

Что он бежит по улицам промёрзшим,

рискует всем за деньги и дурман,

и утро не мудрей, а только горше,

и снова пуст разорванный карман...

 

Я знал, что все не в масть ложатся карты,

и знал вчерашний блеск жестоких слёз.

Хотел прийти, спросить его:

                                                   "Ну, как ты?"

Обнять его – ведь он совсем замёрз.

 

Сказать ему: "Родной! Никто не вышел

из этой битвы, не испачкав рук!

Я это там, как пугало, братиша,

читал в душе, и в небе, и вокруг...".

 

И день настал!

                          Но было всё иначе.

"Спасенный брат" в Христе нашёл удел.

И я ушёл.

                 Баптисты лучше плачут

о жути духа и делишках тел.

 

Он с жаром призывал идти в обитель.

Но, как воришка, тёмный прятал взгляд.

И я ушёл.

                  Мой друг меня обидел –

боялся показать, как он мне рад.

 

Худого не скажу о Божьей вере.

Держитесь все, принявшие обет!

Но тоже не мала – не влезла в двери! –

и наша дружба шириной в шестнадцать лет.

 

*   *   *

Они – гравированы в камне.

Отлиты из чугуна.

Я знаю: даны навсегда мне

друзей моих имена.

 

Проехали!

Слышишь, сердце?..

Но сердцу не объяснишь.

Оно, пожелав согреться,

вспомнит опять о них...

 

*   *   *

В последнем письме – закат синей дымкой.

В последнем письме – свеча на ветру.

В последнем письме, с красивой ухмылкой,

я боль своих слов обратно беру.

 

В последнем письме – все буквы устали,

удушливым дымом висит тишина.

Я греюсь горящими напрочь мостами

и сердцем касаюсь холодного дна…

 

*   *   *

Город мой!

Я с тобой не простился.

И хотел, да не смог сказать.

Сквозь решётки в тебя я впился,

напрягая и щуря глаза.

 

Тополиные гибкие кроны

за спиной у судьи в окне

да ещё – звук ночного перрона,

вот и всё, что запомнилось мне.

 

Грохотали пути и двери.

Облака обещали жизнь.

В первый раз проверяло время

нашей памяти миражи.

 

Ты мне стал дорогой молитвой,

от которой на сердце дрожь –

словно дом со стальной калиткой

или первый весенний дождь.

 

Деревянный мой, разномастный,

горек тлен твой и сладок плен!

Потому так сердечно «Здравствуй!»

я скажу тебе в день NN.

 

Я надеюсь, что лето будет.

Ну а нет – значит, будет снег.

Я вернусь на страницы улиц,

обгоняя их вечный бег.

 

Без охраны шагну к перрону

по гитаре блестящих рельс,

через центр пойду к району,

тонко чувствуя: "вот... я... здесь!"...

 

А пока...

Там, где рынок полон,

где над Спасскою башней – крест,

как твой самый влюблённый голубь,

я сижу и смотрю окрест…

 

*   *   *

Бог ты мой, как же хочется в поле –

посмотреть, как растёт трава,

повидать, как гуляет вольный

ветерок – сорви голова.

 

Наклониться к простой ромашке,

отыскать василёк в лугу.

И в распахнутой белой рубашке

растянуться – упасть на бегу…

 

Взглядом облако провожая

в голубые, другие края...

вдруг понять, какая большая

и красивая наша земля!