Владимир ШЕМШУЧЕНКО. ТЕ, КОГО МЫ ЛЮБИМ, – ЖИВУТ! Памяти Глеба Горбовского (4.10.1931 – 26.02.2019)

 

Владимир ШЕМШУЧЕНКО

ТЕ, КОГО МЫ ЛЮБИМ, – ЖИВУТ!

Памяти Глеба Горбовского (4.10.1931 – 26.02.2019)

 

Утро выдалось морозным и солнечным… Живи и радуйся! И тут как обожгло… Телефон «взорвался» сообщениями – умер Глеб Горбовский!

Не стало одного из патриархов современной русской поэзии, не стало яркого представителя поколения, давшего миру Иосифа Бродского, Николая Рубцова, Андрея Дементьева и многих, многих других выдающихся поэтов, уже покинувших этот воспетый ими мир и живущих в нём ныне, высоко неся знамя нашей поэзии.

Опалённый войной, вкусивший горького хлеба беспризорщины в послевоенные годы, Глеб Горбовский проявил невероятную волю к жизни, поднявшись почти из небытия к вершинам поэтического Олимпа.

Опубликовав в 1955 году первое стихотворение в волховской газете «Сталинская правда», он в итоге написал более 50 книг стихотворений и прозы. Его работоспособность потрясала!

Мне доводилось нередко бывать у него в гостях, и он говорил: «Я пишу, Володя, каждое трезвое утро… Каждое двадцатое стихотворение у меня получается…». Он открывал блокнот и читал из него стихи, поглядывая на меня, и в глазах его прыгали лукавые «чёртики»… Он был – живой человек, со всеми своими достоинствами и недостатками. И во всём этом он был – велик!

Мне позволяет говорить об этом то обстоятельство, что Глеб Горбовский в предисловии к моей книге «Неподсуден» в 2007 году написал: «Я очень пожилой человек, мне уже пора собираться в дорогу, и потому я перед Богом называю Владимира Шемшученко своим братом в поэзии».

И ещё одно обстоятельство роднило меня с ним – он был поэт песенный. От века повелось, что песнями на Руси становились лучшие лирические стихотворения, и многие из них вошли в его итоговую книгу «Человек-песня», включённую в полное собрание сочинений. Я даже не говорю здесь о его знаменитых «Фонариках» – их знали все! Я говорю здесь о том, что наш народ «канонизирует» «своих» поэтов. Так было и есть с Сергеем Есениным и Николаем Рубцовым, с которым Горбовского связывала многолетняя дружба. Вечная им память!

Вспомнилось, что в один из дней, когда я шёл на встречу с поэтом Глебом Горбовским, перед глазами у меня стояло лицо ушедшего от нас поэта Анатолия Жигулина, который нам, студентам-первогодкам Литинститута, после того как мы не задали ему на первом семинаре ни одного вопроса, с горечью сказал: «Вы спрашивайте. Очень скоро вам просто не у кого будет спросить». Сколько оставалось в стране поэтов уровня Глеба Горбовского? Кто ещё смог бы рассказать, как великая Анна Ахматова давала для отзыва ему один из первых машинописных экземпляров «Поэмы без героя», напечатанного в Комарове на старенькой пишущей машинке Глеба Яковлевича? Кто сможет рассказать, как резала плечо верёвка, когда он опускал в могилу гроб, провожая в последний путь Ольгу Берггольц? И я спрашивал, а он отвечал.

 

–  Вы интересуетесь политикой?

– Я уже очень стар и предпочитаю не говорить о том, чего не знаю. И вообще, меня сейчас интересует то, что происходит за окном и в моей голове. И я это потихоньку выбрасываю на бумагу. Я люблю всё, что вокруг меня и во мне. Я люблю жизнь, хотя многие в моём возрасте её уже ненавидят. Со мной подобное тоже бывает, но, к счастью, быстро проходит. Я иногда и о пистолете думал. Слава богу, что отец и мать привили мне христианское мироощущение, приобщили меня к заповедям.

 

– Давайте тогда поговорим о нынешней поэзии. Каково, на ваш взгляд, её состояние?

– Если бы прорезался какой-то яркий голос из молодых, я бы услышал, хотя и веду довольно закрытый образ жизни. Я летом был в Комарове, и ко мне приезжал кое-кто со своими стихами. Да ты и сам знаешь, как у нас в Питере обстоят дела с этой самой поэзией. Очень многие яркие поэты умерли. А те, с которыми я начинал, к примеру, Кушнер, – ещё живы. Но мы с ним как не дружили, так и не дружим.

 

– С кем из поэтов вы ещё дружили?

– С Виктором Соснорой. Но он заболел, потерял слух и отгородился от всех. А из более молодых я люблю Ивана Стремякова. У него есть очень сердечные стихи. Я могу говорить и о твоих стихах. У тебя много самовольных строчек, можно ожидать неожиданных поворотцев. Я это ощутил и потому написал предисловия к твоим книгам, хотя меня за это материли по телефону, да и в глаза много чего неприятного говорили. А сами пишут гладко и сладко, и сразу видно, что того неожиданного, чем живёт поэзия, от них не дождёшься.

 

– Глеб Яковлевич, как отзывается слово «блокада» в вашей душе?

– Моя мама, Галина Ивановна, была в Ленинграде всю блокаду. А я к блокаде не причастен. Меня в середине июня отправили к сестре отца Фросе в город Порхов Псковской области. И в течение четырёх лет я маму не видел. А отца, учителя литературы, посадили в 1938-м по 58-й статье. Он был человеком верующим, из старообрядцев.

 

– Любовь к литературе у вас от него?

– У меня хранится чёрная тетрадочка с его стихами. Это всё, что у меня от отца осталось. В этой тетрадочке есть и такая запись: «Сегодня, 4-го октября в 8 часов тридцать минут у меня родился сын…».

Да и мама у меня училкой была. Работала в ленинградских детских домах и садиках. Им там какую-то похлёбку давали. Так и выжила. Она была одна, без мужа и без сына. Я ведь у неё единственный. Вот от родителей, наверное, и любовь к стихам у меня. Я любил Некрасова, Никитина. Я с них начал своё самообразование, когда в детстве убежал из колонии. Так что закалка у меня была добрая, а юморок мой – он врождённый. Так я начал писать стихи. 

 

– Как вы думаете, не оказывают ли издатели медвежью услугу ушедшим поэтам, публикуя всё, что они написали при жизни? Даже черновики и откровенно слабые стихи. Я говорю, в частности, о Николае Рубцове.

– Коля Рубцов… Я жил тогда на Пушкинской улице, и он стал ко мне приходить. Ты задал правильный и очень больной вопрос. Нельзя сваливать в кучу и хорошее, и неудачное. Человек – он живой. У Рубцова есть несколько величайших стихотворений. Это по самому большому счёту. Коля мало прожил и мало повидал. Если бы он повидал больше, то не погиб бы так рано. Он выработал бы способность к сопротивлению миру, который так жесток к поэту. И вообще я считаю, что поэзия – это сумасшествие. Поэзия – это юродство. Она от Бога. Я верю в Создателя. Никто другой бы не смог создать такую красоту. 

 

– Давайте вспомним блокадного поэта Ольгу Берггольц. Вы ведь были знакомы?

– А как же! Мы с ней дружили, иногда и выпивали. Она всегда выпивала одну рюмку. А потом были долгие разговоры о жизни, о поэзии, о её первом муже Борисе Корнилове. Она почему-то хвалила мои стихи. И никакой алкоголичкой она не была, как утверждали злые и завистливые люди. Мои стихи нравились Дудину, Орлову, горевшему в танке, – поэтам военного поколения.

 

– Глеб Яковлевич, почему сейчас стараются замолчать этих больших поэтов?

– Сейчас о многих не вспоминают. У нас много хороших поэтов было: Лёня Агеев, Олег Тарутин, Глеб Семёнов… Сейчас восхваляют либо комиков, либо гомиков. Нынешней власти, да и не только ей, поэзия не нужна. И самое страшное, что поэзия не нужна молодёжи. Деньги всё испоганили, вытравили из душ всё доброе и святое. Я вот сижу в своей норе, не голодаю: вермишель есть, макароны, какие-то консервы. Мне без людей страшно. Поэтому спасибо тебе, что пришёл.
 

Самое время мне поставить многоточие и привести стихотворение, посвящённое мной Глебу Горбовскому:

Есть Пастернак, есть Бродский,

Есть и поэт Айги…

Где теперь Глеб Горбовский

Пишет свои стихи!?

Первый, второй или третий

Строит словесный полк?

Он не боится смерти –

Он одинокий волк.

Он, уходя от погони,

Трогает воздух ноздрёй…

Он тебе скажет кто ты –

Он после первой не врёт!

Или очки снимает

И обнимает, как мать…

Всё-то он понимает –

Мне бы ТАК понимать!