Владимир РАЙБЕРГ 
Владимир РАЙБЕРГ
ТОБОЙ РАСПАХНУТЫ ВРАТА
Из цикла «Пушкиниана»
* * *
Весёлый скрип – бегут полозья,
В альбомах вспыхивают розы,
Дуэльный ствол знобит угрозой
И воздух инеем пропах...
Где ты правдивей и опальней,
Счастливей иль многострадальней
В мечтах, набросках или спальнях,
Или в заметках на полях?
И все мы ходим ненароком
В благословении высоком,
Что Вдохновением зовут.
И очи выплакав в ладони,
Мы из себя изгоя гоним,
И выпадаем из погони,
Блаженно падая в траву.
И есть великие догматы,
Они как рыцарские латы, –
Ни от огня, ни от ухвата,
Ни от падения на дно.
И есть незримая ОТЧИЗНА,
Где сам собой ещё не признан,
Где первый луч бросает вызов
Сквозь растворённое окно.
ВЕРСИЯ ДИАЛОГА
– Вы так одержимы
и самонадеянны,
Нас вместе судьба позвала!
– Ах, полноте вам,
Александр Сергеевич,
Какие там, право, дела!
– Я с вами до гроба
и в Южном и Северном,
Рванём, закусив удила!
– Ах, полноте вам,
Александр Сергеевич,
Нехитрые наши дела!
– Надежда и ярость
нам в души посеяны,
Да сгинет постыдная тьма!
– Ах, полноте вам,
Александр Сергеевич,
Какие там, право, дела!
– Ударит Свобода,
смеясь по-весеннему,
В Пасхальные колокола!
– Ах, полноте вам,
Александр Сергеевич,
Какие там, право, дела!
– Ах, что ж без меня вы,
гусары, наделали!
Ужель ваша плаха мала?!
– Ах, полноте вам,
Александр Сергеевич,
Такие вот наши дела!
ПУШКИН
Чернильный профиль на полях,
Перо лохматит бакенбарды…
Над полем боя свищут ядра,
Но грезит Моцарт при свечах.
Перо, застывшее у рта,
Твой взгляд исполнен зреньем сердца,
Не то чтоб приоткрыты дверцы, –
Тобой распахнуты врата.
В них друг за другом чередой
Монах над хартией склоненный,
За ним царевич убиенный,
Вдруг Град вознёсся над Невой,
У Лукоморья кот урчит,
Горазд Руслан по женской части.
Коль дремлет власть – бери и властвуй,
Но, чур, – младенца не мочить!
Всевышней щедрости черёд –
Быть камер-юнкером у трона,
Где ты как Прометей прикован
И печень Царь твою клюёт.
На первый взгляд не видно ран,
Лишь тайно мысли кровоточат;
Стрелой пронзённый Себастьян –
Он в небеса возводит очи.
Был голос с тайным зовом: виждь,
Что сотни зовов полнокровней,
И, как откос пронзает стриж,
Твоё пронизывает слово.
Фонтан и тихий шелест роз,
Но нет надежды на осечку…
И сквозь меня прошёл насквозь
Предсмертный вздох на Чёрной речке.
ПРЕДЗИМЬЕ
Прошлёпали гуси кильватерным строем сомнамбул,
Под взглядом хозяйки, прикинувшей жертву с рассвета…
Падение капли – предтеча рождения ямба,
Биение сердца – предтеча закланья поэта.
А перья на солнце знобили таким белоснежьем, –
Казалось, что в каждом таятся грядущие души,
А в клёкоте птичьем и взглядах теснилась надежда
И верность надежде, что, может быть, выдюжит Пушкин.
Сквозь боль добредёт, доползёт, по-собачьи доплачет,
К перу прикоснётся перстами, как будто устами,
Над строчкой замрёт…
Но открытая рана маячит,
И тихо летят сквозь неё журавлиные стаи.
ПРОГУЛКА ПО СТАРОМУ АРБАТУ
Упёрлись в брусчатку треноги походных мольбертов,
И нет на Арбате жюри и дотошных экспертов,
Уносят с Арбата московские гости портреты,
Разносят портреты с Арбата по белому свету.
И дарит Арбат, задыхаясь от свежего ветра,
Мгновенное фото на фоне какого-то ретро,
Дай Бог, чтобы в том карнавале улыбок счастливых
Не делали снимки совсем для иного архива.
Снуют по Арбату фанаты
и просто старушки,
Живёт у Смоленской
в зелёненьком флигеле Пушкин,
И ходят как боги по этой поющей державе
Бессмертный Высоцкий и мудрый Булат Окуджава.
Мы помним Париж
и мосты над красавицей Сеной,
На Старом Арбате Ван Гоги свои и Дассены,
Здесь новые вехи пророчат лихие гитары,
И лишь для потехи Арбат величается Старым.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СКАЗКИ
Я слушала сказку
и стало мне очень печально,
Овсяную кашку я скушала без аппетита…
Ну как ты, старушка,
жила без машины стиральной,
Склоняясь с тоскою чуть свет
над разбитым корытом?
Мне ночью приснилось:
Под дубом мне встретился Пушкин.
– Ну сколько ж бабуле
рыдать над разбитым корытом?
И я направляюсь
с машиной стиральной к старушке
И нежно шепчу ей:
– Никто и ничто не забыто.
Вот так мы с поэтом
успешно закончили сказку,
А утром овсянку
поела с большим аппетитом,
Ведь дедушка к морю
не ходит теперь по приказу,
И спинку бабуля не гнёт
над разбитым корытом.
У НЕБА УЧАСТЬ ВЕЛИКА
1.
В сыпучих песках, у затерянных стен
Скрещенья мечей и сплетения слов
Кто я?
Из каких позабытых колен?
Ведь я, как Мессия, из тех же миров.
Кипит во мне ярость арапским нутром,
А дверь распахнёшь – и с размаху в снега,
По-волчьи глазеет в меня бурелом,
И топят по грудь заливные луга.
Пусть где-то шуршит раскалённый песок,
Самум изнуряет сквозь тысячу вёрст,
А здесь поутру снаряжённый возок
Полозьями режет сверкающий холст.
Я пришлый, но с яростной жаждой познать
Исток твоей удали, кривду и миф,
И пришлые будут твой облик ваять
И словом,
и делом,
и таинством цифр.
Орёл воспарит на границе души,
Над миром скользящую тень распластав.
И то ли перо по бумаге шуршит,
А то ли по сердцу булатная сталь?
Свой профиль рисую на белом листе –
На случай, когда в бездорожье собьюсь, –
Как будто резцом на могильной плите
Поспешно черчу:
Помяни меня, Русь.
Речам твои внемлю,
дышу в твою плоть,
Бросаюсь к мечу,
окунаюсь в пиры,
Чту квас твой ядрёный
и хлебный ломоть,
И норов, что вскинуть готов топоры.
2.
Я в келье молчком зажигаю свечу,
Теснятся века под гусиным пером.
Чур-чур! – восклицаю. –
Дитя, меня чур! –
А коль по заслугам, шепчу:
– Поделом...
Минувшее мне предстаёт наяву,
Я в рифмах, как будто осётр на сносях,
Смеясь, по гекзаметру дерзко плыву
В разбитом корыте на всех парусах.
Сальери привычно раскрыл клавесин,
Гобсек распахнул свой заветный сундук,
Один от гармонии сладость вкусил,
Второй – от дукатов волнующий звук.
То с чёртом лукавым веду разговор,
Из тяжких сомнений ползу на Парнас,
Мне Богоявленский назначил собор
Крещенья святого торжественный час.
* * *
Сквозь, перстни, ухмылки, шуршанье жабо
Блуждает в России сановная ложь,
Но, словно разбужен военной трубой –
Я в рифму, как в стремя,
и мне невтерпёж:
В кровавую сечу, и в омут любви,
Где ставка за ночь с Клеопатрою – жизнь,
И в диспут полночный, где Бог визави,
В шатёр, где скорбящий Гирей возлежит.
Все нетерпеливы. Но всех разместить
Мне надо по драмам, поэмам, стихам,
Одним поминальную чашу налить,
Кого-то избавить от злого греха.
Сквозь лепет французский с бургундским вином,
Под шарканье ножек, пардон и мерси,
Я будто бы гниль выжигаю огнём,
Чтоб вызволить русский язык для Руси.
3.
Как в берег песчаный врезается стриж,
А может быть, ярость стального клинка,
Два слова пророческих: внемли и виждь
Дробят беззащитную хрупкость виска.
* * *
И, словно бы в счёт неоплатных долгов,
За то, что неделю ветра и дожди,
Сегодня с рассвета театр снегов
И снежная гладь предо мной впереди.
А за горизонтом опять горизонт,
Пространство не в силах окинуть мой взор,
И лишь колокольный под стать ему звон,
В попытке осилить бескрайний простор,
От края до края, кричи не кричи, –
Пусть мир обитаем на тысячу вёрст,
Лишь ветер бы этот осилил погост,
Да кто ему, сирому, посох вручит.
Насколько продлится моя недолга? –
Один лишь свидетель – небесный гроссбух,
А нынче и слева и справа снега,
Лишь скрипом полозьев наполнен мой слух.
Я вновь за чертой, где не властен пророк,
Одна одержима лишь воля моя,
Чтоб канувший в Лету расклад бытия,
Нетленно вставал из рифмованных строк.
Тайком обрыдаюсь, не каясь ни в чём,
За едкое слово, за сладость утех,
Себя истязаю огнём и мечом
Варягов, хазаров, неведомых тех,
Чьи рыскали орды по вольной Руси,
Рубили невинных и жгли города,
И ветер по свету мольбу разносил,
И все исчезали, как снег, без следа.
4.
Державного рабства приглушенный стон,
Извечная с тяжким надрывом тоска,
Бахвальством и лестью опутанный трон,
За карточный долг – пистолет у виска.
Дворцовые сплетни, как соболь, в цене,
Сгорел бы от гнева старик Ганнибал.
То критики топят в прокисшем вине,
Под флирт с Натали мне таскаться на бал,
Под сладость мазурки, фиглярство манер,
Под пристальным взглядом друзей и врагов,
Когда замаячит дуэльный барьер,
Бесстрастно отмерить пятнадцать шагов;
То злобный Булгарин изгадит обед;
То Писарев шавкой сорвётся с цепи.
Как будто бы дали священный обет
За лапы кусать и в помоях топить.
Сквозь тусклый узор петербургских ночей,
Где Пётр, поднявший коня на дыбы,
Нам надо при первом рассветном луче
Опять корабельные сосны рубить.
История – это лишь краткий конспект
По поводу канувших в Лету эпох.
Мы стебли для зёрен в грядущем снопе
Иль птицы среди недоклёванных крох?
Герой за изгоем спешат на постой,
Сползаются твари на свой перепляс,
То сыплет октябрь багряной листвой,
То порох слезу вышибает из глаз.
Богиню среди «вавилонских блудниц»,
С которой прервал я недавнюю связь,
Настолько возвысил, что падаю ниц,
И та воссияла, алмазом гранясь.
5.
Шуршат по углам тараканьи усы,
Недрёманно цензоры пялят глаза,
С крысиною прытью шныряют носы,
За «Гаврилиаду» кутузкой грозят.
Как будто я светских шокирую дам
И дев непорочных пред Высшим творцом,
Святых низвергаю – ну просто беда,
Лжецы и фигляры плюют мне в лицо.
Я адского будто достоин огня,
Престиж православный роняю, смеясь,
И что инквизитора нет для меня,
Что душу сжигает порочная страсть.
Ах, эта лукавая мода вздыхать,
И, вскинув лорнет, осуждать произвол,
Но чудным мгновеньем при том называть
Мгновенье, когда задираем подол.
Безумный разгул кишинёвских проказ,
Огонь поцелуев, стрельба на пари,
Под звоны бокалов сияние глаз,
С цыганскою пляской до самой зари.
Природная вольность меня повела,
Но вы уж простите, поэт – не поэт,
Когда бы, как факел, его не зажгла
Младая еврейка шестнадцати лет.
6.
И что же дорога сегодня сулит
Мне: новый сюжет иль поломку рессор?
А топот сливается с эхом вдали,
А неба касается снежный простор.
Помилуйте, выше колена снега.
Покрытые сахарной пудрой папах,
Среди белоснежья восстали стога,
А ворон, единственный сделав замах,
И вдоль ему запросто и поперёк,
Он словно усмешка, он призрак судьбы.
Орёл или решка – ему невдомёк,
И просто смешны верстовые столбы.
Куда же, в какие мне плыть времена?
За эхом, за ветром под топот копыт?
В Гурзуф – пригубить молодого вина,
В Афины – младую гречанку любить.
Вдали оседает искристый туман,
За дальней сосною опять поворот.
И каждый по жизни свой пишет роман,
Порой обращая его в анекдот.
В берлоге ль наследственной путь завершить?
Поставить ли крест на дороге большой?
Тогда уж и к Богу пора обратить
Свой гаснущий взор с просветлённой душой.
И если моя догорает звезда,
Пусть даже я грешник, изгой, полубог,
Вы не затеряйте меня, господа,
Средь главных и малых российских дорог.
Я нищенский хлеб опускаю в суму,
Извечный, спасительный символ добра,
Доигрывать мне предстоит самому,
Всё то, что судьба не смогла доиграть.
7.
Дьячок благодушный вершит свой посев
В погрязшую в адских пороках братву.
Кильватерный строй разжиревших гусей
Смиренной дорогой бредёт к Рождеству.
Им вскоре с начинкой в печное нутро,
И, значит, нелепо показывать прыть,
А мне б, как известно, не пух, а перо,
Да нож перочинный – перо заострить.
В дремоту случайный протиснулся взгляд...
Вдруг волк озверевший напасть норовит,
И кони взбешённые в страхе храпят –
Одна лишь надежда на крепость копыт.
Но ради добычи пусть кровь истечёт,
И шкуры болтается вырванный клок,
Пусть боль не в обиду, и рана не в счёт,
И ради добычи последний прыжок.
Кровавые очи, ощерена пасть,
Над шкурой взвивается жалящий кнут,
Но знает он, как под копыта попасть,
И то, как могучие ноги лягнут.
* * *
Дорожная скука с тоской невзначай.
Надрывный мотив затевает ямщик.
В трактире, где стылый мне подали чай,
В лафитнике мочит усы гробовщик.
Но что это – вижу я заячий след,
А, значит, дальнейший заказан мне путь,
Ведь надо по знаку российских примет,
Куда бы ни мчался – коней повернуть.
Что там ожидает, какая напасть?
Сверкнёт ли ушкуйника острый топор?
Шальная ли пуля?
В овраг ли упасть?
Какие посулы готовит простор?
8.
Вперёд не пробиться окольным путём,
Быть может, минует лихая беда.
Ну, что же, возничий, давай повернём –
Лежит воля Божья на зайцах, видать.
То ясная даль, то негаданный след,
Как будто по кругу ведёт меня бес,
Когда, обронивши ненужный предмет,
Не сыщешь иной, что тебе позарез.
Вновь профиль рисую на белом листе,
Прервав на мгновенье погоню в стихах,
Снега мне прощальную стелют постель,
А ветер разносит мерцающий прах.