Алексей ТАТАРИНОВ. КОНТУРЫ РУССКОГО НЕОМОДЕРНИЗМА. Об основных смыслах современной отечественной прозы

Алексей ТАТАРИНОВ

КОНТУРЫ РУССКОГО НЕОМОДЕРНИЗМА

Об основных смыслах современной отечественной прозы

 

Как литературный критик, я приветствую неповторимый мир отдельного художественного произведения – прекрасного в своей единичности. Как литературовед и филолог-преподаватель, стремлюсь к систематизации литпроцесса, к обнаружению ключевых смыслов новейшей словесности, относительно единой в своём национальном движении. Помня о значении творческого слова и эстетически оформленных сюжетов для прояснения сегодняшней жизни народа и его будущего, я предлагаю увидеть в пространстве современной отечественной прозы комплекс идей, образов и концепций, определяющих главные мифы нашего времени. Эти мифы – не праздная фантазия одиноких авторов. В них – основы диагностики настоящего и возможные очертания будущего.

Наша задача проста – лаконично описать мир новейшей русской прозы. Представим тезисы и кратко прокомментируем их.

Ставка на предельную индивидуализацию собственного художественного мира, эстетический эгоцентризм в построении персональной литературной вселенной, которая должна посылать читателю недвусмысленный сигнал о неповторимом характере данного сознания, ставшего романом или сборником рассказов.

Нам представляется непродуктивной оценка новейшей литературы как «сплошного постмодернизма» – системы риторических технологий, игровых практик, исключающих авторскую серьёзность и дидактический контакт между субъектом письма и читателем. Верно, что случился распад единого духовного и нравственного пространств, некогда гарантировавших общие, изначально принятые условия существования. Сейчас в границах литературного произведения об этих условиях надо договариваться, проясняя модель жизни, действительную только для данного типа творческого сознания. Но происходит этот процесс в рамках поэтики, близкой к модернизму. Не «интертекст», «деконструкция» или «эпистемологическая неуверенность» на первом плане, а заочная «война миров», развернувшаяся в литературном процессе наших дней. Миры А.Проханова и В.Пелевина, Ю.Мамлеева и В.Шарова, П.Крусанова и М.Шишкина – агрессивные, до мелочей продуманные модели, обладающие и особым художественным устройством, и ключевыми идеологемами.

Спланированное «падение слова», предусматривающее и лексическую ненормативность, и сюжетную парадоксальность: «переход границы» – норма присутствия автора в своём тексте, свидетельство о его «смелости», о возможности не только удивлять читателя, но и подчёркивать независимость от нормы, от классического «горизонта ожидания».

Норма (при всей условности этого понятия) ощущается современным писателем как вызов, который следует принять для демонстрации собственной смелости, готовности «перейти границу». В восприятии многих словесников нового столетия писатель – тот, кто шокирует, удивляет, сталкивает с «невозможным». Во-первых, ненормативность проявляется как освобождение лексики от сдерживающих нравственных скреп: здесь не только тексты В.Пелевина, В.Сорокина или В.Ерофеева, но и произведения писателей принципиально иного фланга: З.Прилепина, М.Елизарова, Р.Сенчина. Здесь и демонстрация власти писателя над языком, и стремление к житейскому реализму, отражающему «нищету» новейших дискурсов. Во-вторых, стоит вести речь о сюжетах, призванных создать эффект «внутреннего триллера» – жанра, пытающегося захватить сознание потрясённого читателя. Несколько примеров: «Человек звезды» (А.Проханов), «Теллурия» (В.Сорокин), «Крокодил» (М.Ахмедова), «Библиотекарь» (М.Елизаров), «Елтышевы» (Р.Сенчин), «После конца» (Ю.Мамлеев), «Русский садизм» (В.Лидский), «Комьюнити» (А.Иванов), «Икс» (Д.Быков), «Возвращение к Египет» (В.Шаров).

Собеседование с небытием – один из ключевых, смыслоорганизующих ходов в новейшей прозе: речь не идёт об исключительном «пессимизме» или «декадансе», просто в системе конфликтов современности межчеловеческие противостояния уходят на второй план, уступая место встрече героя с разными формами пустоты.

Пустота – не только пелевинская проблема. У автора «Священной книги оборотня» и «Бэтмана Аполло» многообразие восточных контекстов, игры в точке парадоксальной встречи буддизма и массовой культуры приводят к идеализированной пустотности, избавляющей от суеты «гламура» и «дискурса». Во всех романах А.Проханова небытие есть концентрация усилий Запада, который должен потерпеть поражение в эпическом столкновении с «Пятой империей», вобравшей все центральные идеи Русского мира Киевского, Московского, Петровского и Советского периодов. У В.Пелевина пустота – идеал, у А.Проханова – объект национальной атаки, которую возглавляет герой, аллюзивно контактирующий с личностью самого автора. В большинстве случаев художественный текст – не борьба с пустотой (тьмой, бездной, тотальной депрессией) и, разумеется не её прославление. Воспроизведение сложной, двойственной встречи с небытием занимает современных писателей значительно чаще: «Синяя кровь» Ю.Буйды, «Бураттини» М.Елизарова, «Пражская ночь» П.Пепперштейна, «Ереси» Э.Лимонова, «Письмовник» М.Шишкина, «Математик» А.Иличевского, «Всякий капитан – примадонна» Д.Липскерова, «Чёрная обезьяна» З.Прилепина, «Русский пациент» А.Потёмкина, «Заполье» П.Краснова, «Беглец из рая» В.Личутина.

«Национальное» – не спокойное, устойчивое, априорно признаваемое пространство, как в литературе 60-80-х годов, а кризисная, болезненная проблема, нуждающаяся в постоянном обсуждении. Утратив естественный характер присутствия, «национальное» становится объектом, определяя страсть современных писателей к историософским сюжетам и размышлениям.

Конечно, есть определённое упрощение в следующем рационалистическом тезисе: кризис национальной идентичности, русского характера в современной прозе способствует усилению интереса к проблемам историософского масштаба. «Художественная историософия» – идейно-эстетическая конструкция, вызванная желанием обсуждать судьбу России в драматическом, трагическом, утопическом или антиутопическом контекстах. С одной стороны, персональная историософия каждого отдельного автора – субъективный мир, не сводимый к доминантным идеологемам времени. С другой стороны, классическое противостояние «славянофилов» и «западников», «патриотов» и «либералов» нельзя считать исчерпанным. «Слева» располагаются со своими текстами (прежде всего, с романами) Б.Акунин, Д.Быков, М.Гиголашвили, В.Пелевин, В.Сорокин, Л.Улицкая, Т.Толстая, С.Алексеевич, В.Лидский, И.Стогов, М.Шишкин, А.Иличевский. «Справа» – А.Проханов, Ю.Мамлеев, З.Прилепин, С.Шаргунов, П.Краснов, В.Галактионова, П.Крусанов, М.Кантор, Е.Водолазкин, В.Личутин, Э.Лимонов, Ю.Козлов.

В пространстве героя есть смысл указать на кризис простого, «нормального» человека, бывшего личностной основой русской литературы 60-80-х годов. В процессе нарастающей дегуманизации его место занимает «странный», «аутичный», «шизоидный» герой, который призван стать знаком «интересного», привлекательного для читателя сюжета, предусматривающего исход из обыденности.

Надо признать, что в современном литературном процессе есть попытки повернуть сюжет художественного произведения к жизни «обыкновенного» человека. Особенно очевидно это стремление у «новых реалистов» (З.Прилепин, Р.Сенчин, С.Шаргунов, Д.Гуцко) и у писателей старшего поколения, ориентирующихся на реализм позднесоветского периода (П.Краснов, Ю.Серб, Н.Дорошенко). Но в значительно большем объёме присутствуют герои, обособляющиеся от обыденности и от судьбы, мотивированной житейскими контекстами. В пространстве современной прозы действуют гениальные математики и потенциальные творцы новых религиозных сознаний («Математик» и «Перс» А.Иличевского), парадоксальные борцы с апокалиптическими сектами («Pasternak» и «Библиотекарь» М.Елизарова), поэты-киллеры («Пражская ночь» П.Пепперштейна), оборотни и вампиры (многие романы В.Пелевина), нелюди самых разных очертаний («Трилогия», «Метель», «Теллурия» В.Сорокина), русские герои, соединяющие интеллект и воинскую отвагу для уничтожения тьмы Запада («Господин Гексоген», «Пятая империя», «Человек звезды», «Время золотое» А.Проханова), чудовищные монстры и персонажи, активно несогласные с их присутствием («Русские походы в тонкий мир», «Империя духа», «После конца»), «русские Фаусты» («В Сырах» Э.Лимонова), императоры-антихристы («Укус ангела» П.Крусанова), Ленины-Сталины-Соловьёвы-Фёдоровы-Скрябины (все романы В.Шарова).

Значительно популярнее лирического начала, отличавшего фигуру повествователя во многих повестях и рассказах 60-80-х годов, оказывается своеобразный брутальный автобиографизм: автор, подчас ничего не меняя в обстоятельствах своей судьбы, предстаёт героем художественного текста, настойчиво центрирует внимание читателя вокруг собственной персоны или маргинальных контекстов личного сознания.

Большинство повестей и романов Р.Сенчина (например, «Минус» «Нубук», «Вперёд и вверх на севших батарейках», «Информация») посвящены воспроизведению жизненных обстоятельств и размышлений самого автора, который часто даже не меняет имя героя, сопрягая его с собственной персоной. Подобного рода автобиографизм – удел «новых реалистов», противопоставляющих «ироническому» постмодернизму «серьёзность» авторских судеб. Так до последнего момента (роман «1993») работал С.Шаргунов («Ура!», «Птичий грипп», «Книга без фотографий»), этому методу отдал должное З.Прилепин («Грех», «Восьмёрка»). Нельзя забыть об А.Рубанове с его «Стыдными подвигами» и о Д.Чёрном («Верность и ревность»). В пространстве автобиографизма есть и писатели, официально не причастные к «новому реализму». Например, А.Аствацатуров («Люди в голом» и «Скунскамера») или Э.Лимонов («В Сырах» и «Дед»). Особый тип силового автобиографизма, символически представляющего жизнь и веру автора, обнаруживаем в романах А.Проханова, совмещающего художественный и публицистический стили.

Два полярных уровня определяют атмосферу многих современных романов: с одной стороны, нарочитая, субъективная метафизичность – замена общего онтологизма художественной прозы минувших лет; с другой стороны, достаточно агрессивная телесность – знак «здоровой животности» человека наших дней. Не трудно заметить, что страдающим началом оказывается сложная душевная организация героя, классический психологизм, предусматривающий детальное воссоздание внутреннего мира.

Сложнее всего показать человека в естественной простоте, тишине и неповторимой индивидуализации душевной деятельности, когда личность, чуждая внешним эффектным ходам, открывает себя читателю в неторопливом мыслительном процессе. Так умели действовать Тургенев и Гончаров, Чехов и Горький, Леонов и Шолохов, Белов и Астафьев. Есть подобное стремление (причём на разных флангах литературного процесса) и в новейшей литературе: «1993» С.Шаргунова, «Письмовник» М.Шишкина, «Обитель» З.Прилепина, «Перевод с подстрочника» Е.Чижова. Но вместе с тем кризис классического психологизма в современной литературе очевиден. Если говорить о доминирующей в новейшей прозе личности, получится примерно следующее: человек есть пылающий ум, создающий метафизические идеи, отталкивающиеся от религиозной классики (Ю.Мамлеев, П.Крусанов, А.Проханов, М.Елизаров, Э.Лимонов, Ю.Козлов, В.Пелевин, В.Сорокин, А.Иличевский, М.Шишкин, А.Потёмкин); человек есть жаждущее и страдающее тело, стремящееся выстроить собственный сюжет (С.Шаргунов, З.Прилепин, Р.Сенчин, Д.Чёрный, А.Рубанов, М.Елизаров, М.Шишкин, Д.Гуцко, В.Попов).

В русской прозе последнего советского периода, словно не нуждающейся в постоянном объёмном подтверждении онтологического образа мира, господствовали жанры повести и рассказа. В новейшей отечественной литературе, лишённой концепции единого бытия, вновь и вновь сказывается желание «создать мир», доказать его целостный характер хотя бы для данного произведения. Следовательно, роман в словесности XXI века занимает доминирующие позиции, более того, подчас является единственным жанром, который фиксируется вниманием критики и литературоведения.

Роман – один из символов нашего времени: эффектные речи о реальности важнее, чем сама реальность, растворяющаяся в многообразии суждений о жизни и смерти. Роман ощущает себя силой, способной оправдать словесность, не допустить её поражения. И.Стогов написал объемное эссе о том, что у России нет ни Бога, ни истории. Его «Русская книга» издана как роман. Так легче обозначить присутствие цельного мира. Не самую значительную по объёму повесть «Пражская ночь» П.Пепперштейн объявляет «маленьким романом». В сборнике «Бураттини. Фашизм прошёл» М.Елизаров советует слышать «монологи персонажей из ненаписанного романа». Те, кого называют «постмодернистами», просят, чтобы роман превратил в реальность рискованные фантазии и риторические эксперименты. «Новые реалисты» добиваются, чтобы их повествования о собственной жизни, воспоминания о детстве и депрессиях молодости получили художественный статус, оказались литературным сюжетом.

Рефлексивный характер новейшей прозы придаёт особый смысл категории прошедшего времени. С одной стороны, под пристальным вниманием писателей – минувшие эпохи: разумеется, дореволюционная Россия, но особого статуса удостаивается «советское» как проблема, вызывающая ностальгию и исключающая исчерпывающие формы решения. С другой стороны, очевидна «литературность» современной литературы: новейший писатель – не скрывающий своей зависимости читатель, путешествующий по мирам давно состоявшихся текстов.

Кратко скажем лишь об одной проблеме – о так называемом «советском дискурсе». Его активно защищают (пропагандируя советскую литературу) З.Прилепин, С.Шаргунов и Г.Садулаев. Метафизический уровень «советской империи» постоянно воссоздаёт в своих романах А.Проханов. Последовательное отрицание «советского» (иногда, впрочем, можно определить мягче – преодоление) встречаем в романах В.Лидского («Русский садизм»), Д.Быкова («ЖД»), Б.Акунина («Аристономия»), Л.Улицкой («Зелёный шатёр»), В.Пелевина (например, «Омон Ра»). Сложнее обстоит дело с художественным миром В.Сорокина. Для него «советское» – источник постоянного сарказма, но и – вдохновения, заставляющего снова и снова выстраивать сюжеты, воскрешающие коммунистическую действительность («Голубое сало», «День опричника», «Сахарный Кремль», «Теллурия»). «Советское» (в его подтексте – фёдоровская идея воскрешения) как закономерная инверсия православия – постоянная тема романов В.Шарова.

Литературный процесс шире и значительнее любой его концептуализации. Вышеуказанные тенденции многое определяют в современной художественной словесности, но есть ещё один важный момент – возрастающий интерес к тому, что мы привыкли называть реализмом. Впрочем, лучше сказать по-другому: много лет русская литература в своих самых заметных текстах позиционировала себя между постмодерном и модерном, тяготея к последнему. Сейчас намечается иной сюжет: между модернизмом и реализмом, с большим вниманием к линейному повествованию и классике психологизма.

Смотрим на список финалистов «Большой книги – 2014» – пожалуй, самой влиятельной литературной премии в России. Есть здесь экспериментально-фрагментарный текст («Теллурия» В.Сорокина), женская стилизация производственного романа («Завод «Свобода» К.Букши), есть очередной объёмный знак веры писателя в субъективную вселенную («Возвращение в Египет» В.Шарова), есть и совсем не динамичная система монологов, ещё раз ставящая под сомнение необходимость России (««Время second-hand. Конец красного человека» С.Алексеевич).

Удивило другое: стремление современных писателей рассказать целостные истории, создать не роман-идею или текст-концепт, а романное повествование, в котором «жизнь» (многообразие повседневного опыта в детализации частного существования) и «судьба» (философская адаптация «частного» и «случайного») пребывают в единстве. Так работают В.Ремизов («Воля вольная») и А.Григоренко («Ильгет. Три имени судьбы»). К нерациональной силе внутренней формы художественного повествования идут Е.Чижов («Перевод с подстрочника») и З.Прилепин («Обитель»). 

И справедливыми представляются мне итоги «Большой книги – 2014». В компромиссной точке активного неомодернизма встречаются как бы реалист Захар Прилепин с эпической «Обителью» (I место) и как бы постмодернист Владимир Сорокин с форагментарной «Теллурией» (II место). Оба – не просто демиурги в границах художественного слова, а учителя, обладающие персональной вселенной и желанием утвердить её законы в расширяющемся от динамичных поисков российском пространстве. Избежим пафосных рассуждений об опыте жизни, но для современной литературы конфликтная встреча двух идеологов – Прилепина и Сорокина – позитивна.