Александр БАЛТИН. МУЗЫКА ЖЕНСКОГО СЛОВА. Праздничный венок имён

 

Александр БАЛТИН

МУЗЫКА ЖЕНСКОГО СЛОВА

Праздничный венок имён

 

 

БОЛЬ И СВЕТ ТАТЬЯНЫ ГЛУШКОВОЙ

 

Крест и боль Глушковой! боль, идущая от восприятия Родины своей, как живой, не подлежащей разрыву, – столь велика, и настолько идёт от классических традиций, что ощущение всеприемства, несмотря на чернеющие раны, остаётся чёткое, страшное и светлое одновременно, и… значительное:

Когда не стало Родины моей,

Тот, кто явился к нам из Назарета,

Осиротел не менее поэта

Последних сроков Родины моей.

 

И земля для неё, поэта (как для крестьян была когда-то), может и метаться в бреду, и прижиматься к щеке телом своим израненным, измочаленным, истерзанным…

Без Родины невозможна поэзия – такова формула жизни Татьяны Глушковой; пусть болевые бездны могут быть разными, но только преодоление их делает человека человеком, обеспечивая сущность его подлинным содержанием:

Всё называется: война.

Всё называется: «под немцем».

Под ним – и осень, и весна,

и две зимы, и та сосна,

и этот луг, и страх под сердцем,

и с петухами полотенце,

и горсть горящего зерна,

и в речке полная луна,

и соловьиное коленце,

и говорят: куда подеться? –

повсюду – о н, везде – о н а!

 

Везде война, но и везде – луг, соловьиное коленце, в речке полная луна: то, что дарит счастье, чьи сроки могут заставить усомниться в его подлинности; то ощущение не отменить, не поставить под сомнение.

Ибо и шиповник, полня нектаром волшебные природные чаши, может попрать смерть; ибо об этом ткутся стихи, играя красками, и сообщая читающему уверенность в бесконечности жизни:

И вновь шиповник на меже

нектаром полнит розовые чаши.

Всю смерть поправ!.. 

 

Стихи вполне справляются с ролью «отменителей» смерти…

Только стихи должны быть стихами – а не закрученными на псевдо-поиске цепочками слов.

Эксперимент – в худом смысле – чужд Глушковой: поэту классически ясному, с чётко улавливаемой собственной интонацией.

Именно это – родниковая вода классических смыслов – и обеспечивает долговечность её стихам.

 

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ИГРЕК ИРИНЫ ГРЕКОВОЙ

 

Математическая тайна Игрековой становится частью литературной истории, вводя в её поля И.Грекову.

…женщина средних лет после домашнего конфликта уходит… в парикмахерскую, где погружается в водоворот проблем, вызывающих выкрик: «Дайте жалобную книгу!». Администрация парикмахерской, дабы погасить вспышку, предлагает ей обслуживание вне очереди, но у стажёра, не гарантирующего качество; однако, работа ему удаётся, и женщина становится его постоянной клиенткой. Дальнейший профессиональный рост стажёра дан через призму восприятия героини первого рассказа Грековой «Дамский мастер».

Книги её становились, как сейчас бы сказали, культовыми у советской интеллигенции: написанные экономно, скупо, жёстко, с персонажами, сделанными психологически точно, что гарантировало узнавание в них себя – читатель видел жизнь, переведённую в регистры литературы.

Повести и рассказы изящно вынимались Грековой из недр тогдашней яви: такой знакомой, бытовой, пронизанной блатом; такой сложно закрученной, с интригами, порой заменяющими творчество, на кафедре, с перекрутом взаимоотношений, данных густо, как в реальности.

Они и были вырезаны из правды – рассказы и повести; и порою казалось, что правда эта – худшее, что есть на свете.

Но это только порою.

Потому что дальше захлёстывала действительность, снова переданная стилистически скупо, динамично, жёстко, с разнообразием психологических ходов…

 …и математическая тайна Елены Вентцель была разгадана литературой.

 

ПЕСНИ АНТОНИНЫ КЫМЫТВАЛЬ

 

Ах, как звучат «Песни» Кымытваль! Песни сердца – световой радости и лёгкой, как детская улыбка, печали…

Антонина Кымытваль так радовала соотечественников напевностью и плавностью богатого текстового материала, что женщины Чукотки, зачитываясь, забывали о делах: о чём сама поэтесса говорила, смеясь добродушно.

Лирика – от души; лирика – не может жить без души; лирика второго сборника «Тебе» именно такова: живая и непосредственная, печальная, иногда прихваченная резким морозом.

Холода Чукотки нуждаются в светлом слове, и Антонина Кымытваль дарила его щедро: красочное, пёстрое, иногда – точно сделанное изо льда.

Она писала детские стихи и пьесы – её сверкающие россыпями нежного юмора, добрые детские пьесы ставил кукольный театр Магадана; на её стихи сочинялась музыка – и становились они песнями; она была праздником чукотского народа – Антонина Кымытваль…

 

ВЕРА И ПРАВДА ВЕРЫ ГАЛАКТИОНОВОЙ

 

Сказ вечен – хотя казалось бы, после Шергина никто не подхватит его золочёную нить: но появляется Вера Галактионова, необычной и своеобычной прозой своей взрывающая представление о женской прозе вообще, и линия сказа продолжает сиять в её «Очерках конца века».

Ветка века надломлена, сок, выделившийся в реальность, оказался ядовит, и Галактионова со скрупулёзностью пристрастного аналитика исследует механизмы дробления: социума, национального единства, церкви. Причины развала великолепной империи Советского Союза Галактионова, рассматривая суммы фактов и гирлянды явлений, постигает через образы попранного единства и чрезмерного тяготения к иностранным формам бытия: таким заманчивым внешне.

…если возможно восстановление Храма, то почему невозможно восстановление русского человека – в лучшем его варианте? Вопрос, которым задаётся писательница, прослеживая историю создания, разрушения и возникновения Храма Христа Спасителя…

У Галактионовой – мастера выпуклых и чётких речевых характеристик персонажа – языковые решения всегда неожиданны, порой необычны, но это – всегда её решения, подчёркивающие неповторимость писательского дарования.

История переходит в современность, которая всего лишь одна из ипостасей истории, и в центре внимания писательницы, конечно, жизнь современная – и современников; но акценты, расставляемые ею, будут, вероятно, противоречить официальной версии этой яви, ибо Галактионова видит сущность сегодняшнего времени в сопротивлении – духовного окраса – тех людей, кто способен сопротивляться всему адскому, с чем пришлось столкнуться согражданам.

Которых, увы, сложно назвать счастливыми.

Однако, наличие в современной литературе таких талантов, как Вера Галактионова, добавляет краску счастья к общей палитре.

 

ПАМЯТИ ВАЛЕНТИНЫ СИНКЕВИЧ

 

Валентина Синкевич запускала фейерверки слов: значимых и лёгких, свежих, точно обновлённых прикосновением поэта, и таинственных.

Её стихи очень ярки: как факелы в ночи, как парчовые вспышки реки под золотым шатром солнца:

Это вечер, когда тускнеют все фонари 

и электрическая в стекле темнота. 

А звезда – говори со звездою, не говори – 

всё равно не услышишь сквозь шум. Да, 

это вечер Четвертого июля.

 

Разговорная интонация – или шероховатый ритм придают стихам Синкевич дополнительное ощущение жизни: будто изъяты из неё с мускульным напряжением (натяжением) фактуры, с нервной вибрацией волокон бытия:

Воспоминанья уходят в зеркала,

в тень, за которой нет никого,

в ночь, раскаленную добела

бессонницей, луной или бессмыслицей всего,

что было сегодня и было вчера.

Музейная тишь окутывает вечера

рембрандтовским темным светом.

 

И тишь музейная подтверждается рембрандтовским тёмным светом, который прежде всего свет, ибо если поэт не чувствует таинственности основной этой субстанции – грош ему цена.

Валентина Синкевич прожила тяжёлую жизнь: отчасти бурную, не по её желанию, или вине; она сделала многое и как редактор, издатель – помимо собственного творчества: вернее, учитывая затасканность этого слова, сотворения собственного мира.

Или хотя бы пространства.

Но – мира – звучит лучше по отношению к богатым фактурой, часто праздничным, порою томительно одиноким стихам Валентины Синкевич.

 

СЛАВНЫЕ СОЗВУЧИЯ ВЕРЫ ЗВЯГИНЦЕВОЙ

 

Странною мистикою пронизаны – от перво-армянского христианства ли? от своеобразного сияния розового туфа, или тяжёлых камней хачкаров? – стихи Веры Звягинцевой; совмещающие печаль и надежду, отливают они дорогим серебром вечности:

В смерти дух повеял кипарисный,

Женский голос окликает Русь:

«Так да будет ныне, так и присно,

Плачу, верую, молюсь».

 

Слёзы, укрепляющие веру, солью наполняют молитву – вечную, как жизнь, глубокую, как океан.

И Иуда станет Иоанном,

И, рассыпясь горсткой серебра,

Прозвенит извечное «Осанна»

И по слову двинется гора.

 

Будто и в самом деле это возможно, будто преображение грядёт, и горы зла сдвинутся из сердец людских.

Радость и боль смешаны в сосуде человека – а человек вообще, коли, в сущности, смесь в сосуде: в алхимическом сосуде обретения мудрости, прорастания в безвестную бездну; и стихи Звягинцевой плавным мелодическим рисунком вливаются в широкие реки всеобщности, не теряя своей особости, силы, красоты:

Если боль – так пускай болит,

Если радость – пусть греет, радуя.

Не к лицу нам, боясь обид,

Жар души заменять прохладою.

 

ВЕКТОР ВЕРЫ МАРКОВОЙ

 

Свод японской классической литературы, переведённый Верой Марковой, сияет, как восходящее солнце, ставшее символом Японии: монументальность трудов, воплощённая в переводах «Отикубо-моногатари», «Такэтори-моногатари», «Записок у изголовья», не вызывает сомнения, а от проведённой работы захватывает дух, но – по контрасту – может быть, тоньше всего врезаются в память именно хокку Басё, где сгущённость смысла сочетается с гранёной формой.

Тонкость – вообще из важнейших характеристик японского микрокосма, и нигде она не проявляется с такою наглядностью, как в кратких перлах поэзии.

Тихо, тихо ползи,

Улитка, по склону Фудзи

Вверх, до самых высот!

 

Мудрец, созерцая вечную гору, открывающуюся бесконечным разнообразием оттенков, видит и улитку: медленное движение которой – как подъём: очень постепенный и медленный – бессчётных поколений к высотам духа.

В небе такая луна,

Словно дерево спилено под корень:

Белеет свежий срез.

 

Небесное древо веков спилено – ради чего-то нового – и свежий срез, белеющий луной, сулит нежные и печальные волны раздумий.

Хокку соплетаются в миры: изящные, ярко окрашенные, всегда спокойные, фарфоровые, снежные, переполненные каплями, отражающими всю захватывающую сложность жизни.

...Вера Маркова и сама была тонким и точным поэтом, а её афоризм: «Поэзия должна быть высокой, как небо, и земной, как хлеб насущный» – должен быть начертан в душе каждого, дерзновенно называющего себя поэтом...

 

ВЕСТЬ НОВЕЛЛЫ МАТВЕЕВОЙ

 

Песня шире стихов, песня разносится, вырывается из окон, звучат гитары, комбинируя жизнь и счастье, а стихи...

Стихи звучат своею музыкой.

...Изящных неточностей полный, стих

Построился не от сих до сих,

Но от таких-то и до таких-то,

Как полурыба и полупихта.

В нём что-то есть, а чего-то нет...

Но если и не был в нём явлен – поэт,

То был – человек! И сосед наш сверху;

Глотавший книги, читавший сверку...

 

Бывает – в человека не вмещается поэт, и если предположить, что не проявился в стихах оный, то сосед означен точно, ибо конкретика его жизни, вероятно, важней стиха, хотя кто же ответит, что важней: поэзия или жизнь?

...На богатство фантазии так

Обижаются,

Что «богатством» уже называть

Не решаются.

Не согласны признать за ней даже

Зажиточность,

А придумали хитрое слово:

«Избыточность»!

 

Фантазия-то одна из основ жизни – куда уж литературы: в ней половина шедевров построена на фантазии.

Прагматичное время исключает полёт – а фантазия без полёта мертва: спросите у любого ребёнка...

...как мощно, с избытком деталей, сделан "Рембрандт" Матвеевой! Как потом ткались сонеты шекспировского цикла, дававшие иллюзию присутствия в том времени...

Песни свершали круги, взяв начало в стихах, уверенных и точных, зыбких и слегка кривых: но прекрасной кривизною кактуса.

И то, что не было поэтессы по её выражению "одней", свидетельствовало о поэтической муке и страсти, и – вряд ли о бытовой неустроенности, хотя мало кому из поэтов даётся быт.

Звучат песни.

Звучат стихи.

И то и другое имеет измерения, недоступные многому в жизни: такой практичной вроде бы, с избытком конкретности, а на деле – столько имеющей областей тайных мерцаний, что стихам пока ещё есть надёжное место: целые материки.

 

ВЕРНАЯ ОСЬ ВАЛЕНТИНЫ ОСЕЕВОЙ

 

Логично, что проработав педагогом и воспитателем в коммунах и детприёмниках 16 лет, Валентина Осеева начинает писать о детях, для детей, перелагая огромный опыт свой в прозу, ей же осмысливая реальность: юношества и детства, да и вообще: ту, что выпало проживать.

В чём-то знаково, что первый рассказ её «Гришка», выполненный в акварельных тонах словесной ясности, опубликован в 1937 году; но самая известная её трилогия – «Васёк Трубачёв и его товарищи» – появляется уже после войны, суммируя многое.

Год предвоенной жизни Васька наполнен событиями столь же заурядными, сколь и запоминающимися, ибо всякое событие детской жизни находит отголосок в грядущем, ибо всякое из событий уже прожито многими, и прочувствовано-осмыслено ими.

И подготовка к Новому году, и реальность школьных интриг, и вектор честности и чести, прорезанный альфой тогдашнего школьного воспитания, складываются в картины яркие и сложные.

Жизнь, жизнь…

Её всегда в избытке, и она всегда сочетает столь многое, что захватывает дух.

Но – страх и мужество детей, выехавших на летние каникулы на Украину, и оказавшихся на оккупированной немцами территории, переданы с той силою подлинности, которая не обманет: это настоящая литература, и литература, на которой стоит расти и мужать.

 Что только обосновано – как в третьей части подросшие и выросшие дети восстанавливают разрушенную бомбёжкой школу.

И совершенно обоснована «когдатошняя» популярность книг Валентины Осеевой: которые едва ли прозвучат теперь, во времена смещённых ценностей, когда не ценностных подмен.