Александр ЛЕОНИДОВ. КОВЧЕГ ВЛАДИМИРА ЛИЧУТИНА. Поздравительная открытка к презентации 14-томного издания его сочинений

 

Александр ЛЕОНИДОВ

КОВЧЕГ ВЛАДИМИРА ЛИЧУТИНА

Поздравительная открытка к презентации 14-томного издания его сочинений

 

Всегда стеснялся я, когда помещают мою статью в рубрику «критика». Ну какой из меня критик? До седых волос я дотащил детское восторженное и громоздкое изумление перед чудом книги, посетившее единожды провинциального мальчишку ссыльно-поселенческого края в его «дистанционном» соприкосновении с великими. В «нашу гавань» не заходили никакие «корабли», кроме тех, чьи паруса испещрены таинственными значками, и вместо мачт – у них переплёты. Те «корабли» удивительных странствий из дальних мест и далёких времён… Потом, с годами, это стало оформляться в осознании «не критик я, но литературовед». Скажут – одно и то же! Нет, у меня свой взгляд на этот вопрос…

Критик помогает автору строить его мир. Литературовед, прежде всего, отличен тем, что принимает автора как мир, в котором – ничего нельзя убрать или добавить, который прекрасен именно своей самостью и уникальностью, неуложимой в шаблоны школьного начётничества. Критик изучает автора как деятеля, проводника общих идей, а литературовед – как вселенную авторской личности, как носителя драгоценных в своей уникальности жемчужин застывающей в буквах богоподобности.

Среди многих имён не знакомых со мной, но хорошо знакомых мне замечательных людей всегда ярко сверкала звезда Владимира Владимировича Личутина, не так давно издавшего 14-томное собрание своих сочинений, поздравительной открыткой чему, собственно, и служит эта моя статья. А что пишут на открытках? Ну, не придирки же!

Однако открытка – не простая пустая формальность. Она – обратная связь человека с человеком, в данном случае – большого автора и одного из его читателей. Ведь чудо книги не сбылось, когда она написана. Оно не сбылось и когда опубликована. Чудо книги сбывается – лишь когда она прочитана. Читатель – вот воскрешающий условные знаки в подлинные миры и вселенные соавтор любого писателя!

Так что же для меня, как читателя разных лет и разных возрастов, – неугасающая улыбка слов Личутина? Есть несколько имён у меня, с которыми связано вечное русское слово. И Личутин среди них. Понимаете, русское слово бывает «временным» и «своевременным», оно созвучно эпохе и переменчиво с эпохами. Язык преломляется в толще времени, становится то архаичным, то наоборот, модернистским, переполненным новомодными словечками. Язык бывает пыльным и сундуковым, а бывает, наоборот, ярким, подиумным, опасно экспериментирующим сам над собой.

Но за всеми этими рыбьими плясками по воде языковой реки пролегают глубинные течения, в которых только и протекает через время и пространство подлинный русский язык. Нельзя сказать, что он неизменный, летописный, берестяной – но нельзя сказать и того, что он новорожденный. Загадка этого, личутинского, языка – в стоящей за ним вневременной русской идее. Как человек с годами меняет одежды, но остаётся собой, так и язык этот, преображаясь, – в фасонах любой эпохи центрирован на своей личности, неделимой сущности, Лейбницем названной не очень прилично звучащим словом «монада». Да он немец, Лейбниц, что с него взять!

Если спросили бы меня – как пахнет русский дух, поминаемый в народных сказках, – я сказал бы: он пахнет засловным образом и оборотом, при всякой перемене лексикона воспроизводящим себя. Приходят и уходят не только русские люди, поколение за поколением; приходят и уходят русские государства: киевщина становится московщиной, та молодеет в вицмундире петербургского периода, а потом вдруг пускается в разгульное, ревнующее к правде бешенство советчины… Это история, но за ней – именно то, таинственное в своей неизменности, что описывает много лет Владимир Личутин.

 

Никогда не бывал я на Белом море, но соль его прибрежных валунов в буквах и метафорах, сокровенно, не прямым текстом, а самой повадкой письма донёс до меня несравненный Личутин. Здесь, в суровых краях русской свободы он не только родился, но и пропитался поморским искусством растопить «ледяное» слово «вечность» в пламени особых, дородных, никакому иному народу не свойственных, русских печей. Потом перенёс это в Москву, в Рязань, повсюду, где раскинулась Вечная Россия, пропитанная Россией исторической, и всё же не слитная с нею до тождества…

Вечная Россия любит прятки. Маски любит, которые скоморохи грубо звали «харями», и которые в иные периоды шокируют, именно что «харя» перед тобой, плюнуть тянет… А под ней что? Что за этим многовековым маскарадом из венгерских кафтанов и немецких камзолов, буклей и косиц, кожанок и будёновок, еврейских лапсердаков, ставших «пинджаками», и за оперными лаптями-косоворотками-вышиванками лицедеев, которые дальше от настоящей народной домотканности, чем ласпердак и френч?

Мы пишем – и пишем о видимости: что видим, то и пишем. Немногие умеют заглянуть под маску, в глубинное, многих, кстати, просто пугающее нутро русскости. А Личутин – один из немногих, что умеет и не пугается. Про него не скажешь – «советский» или «московский» писатель, при всём уважении к советским и московским писателям. Он – именно русский и неделимый в русскости, ощущаемой за каждой строкой теперь уже 14 (а до того было 12, помните?) томов собрания сочинений…

Как у Аксакова справочник охотника превратился в высокую поэзию слога, так и у Личутина не худо перечитать иной раз одни заглавия, явленные в любой энциклопедии. 

Зачем – спросите вы? А зачем Осип Мандельштам читал «список кораблей»?

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочёл до середины…

 

Так и тут, справочник, сухостой биографии вдруг превращается в песню. Только прислушайтесь: «Белая горница», «Иона и Александра», «Долгий отдых», «Вдова Нюра», «Душа горит», «Бабушки и дядюшки», «Золотое дно», «Крылатая Серафима», «Последний колдун», «Домашний философ», «Река любви», «Сон золотой», «Путешествие в Париж», «Вышли мы все из народа»…

Я не всё, конечно, перечислил, да и в газете места столько нет – всё перечислять с моими провинциальными придыханиями почитателя. Но уже сам ряд наименований напоминает песню. Песню о вечной России, у которой и часы идут иначе, и всё иначе. Она и работает иначе, и отдыхает иначе, и философствует иначе, и в Париж ездит иначе, чем выдающие себя за неё криминальные или казённые сообщества…

Блестящее знание современного российского села в родных, да и не только в родных краях; шум сурового моря со страниц, как из океанской раковины; материалы фольклорных экспедиций, цветными нитями вплетающиеся в современность, из музейности обретающие плоть и кровь; свободная композиция, позволяющая многое домыслить, а главное – совместить в голове с виду несовместимое, – всё это удивительный и неповторимый мир Личутина.

Порой он рассказывает как бы с чужого голоса, и понимаешь, что у народа нет чужих или собственного голосов, голос этот един, голос земли и воли, живущий в каждом русском человеке.  Именно поэтому традиционная для Личутина фигура – «гость», попадающий на село и вначале изумлённо изучающий новый для себя мир, – постепенно погружается в родство с этим лишь обманчиво-иным миром.

Время у Личутина существенно шире человеческой жизни. Автор живёт несколько поколений, и каждому – современник. От книги к книге Личутин всё больше и больше уходит в глубину человека, ко всему тому, что делает смертного бессмертным. А иные вопросы, связанные с текущим бытием, блекнут, оттесняются на периферию повествования, мельчают в волшебном окуляре его особого взгляда…

Из вполне реального и живого человека (пример – некоторые обыватели села Часлово Рязанской области) Личутин делает притчу, преломляя отдельную судьбу в призме русской общенародной судьбы. Собственно, первым такой творческий эксперимент Личутин проводит над собственной биографией: его книга переживаний "По морю жизни на утлом челне" не только автобиографическая, где автор исследует свою судьбу с детских лет, но исповедальная, написанная на грани психоанализа, с той душевной и сердечной открытостью и прямотой, на которую редко кто отваживается.

Птицей мысль ныряет, как чайка в волну, на глубину нескольких веков в романе "Скитальцы", именуемом в продаже «историческим», а на мой взгляд, он более историко-психологический. Он не былую эпоху показывает нам, а нас самих раскрывает в былой эпохе. Это, как сейчас модно говорить, «интерактивная» игра смыслами. Она вовлекает и затягивает. Мы примеряем раскол, эту национальную драму, что постигла Русь в XVII веке и доныне зудит разрубом во всём богатстве живописных картин русского быта, обрядов, национальных обычаев.

И нечто очень сродное теме раскола – в очень смелой и неоднозначной истории превращения русского крестьянского сына в еврея (роман с названием, вызывающим отторжение, кажущимся насмешкой: «Миледи Ротман»). Пляшут перед нами сполохами зловещие и смутные, как в кошмарном сне, безумства «перестройки», чумным карнавалом на грани постмодернистской игры вертятся маски, в которых лишь отдалённо угадываешь намёки на реальные события. За безнадёжно устаревшей, средневековой формой авантюрно-плутовского романа – скрытый диалог русского интеллигента с женской душой России, с той эпохой, в которую плоские декорации затмили для всех подлинные ландшафты.

Каждая книга Личутина – это восходящий и единый, по сути, многолетний поиск, «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». И в этом поиске Личутин ищет не только сути, но и красок, декоративного орнамента глубинной Руси. Почему тускнеет и гаснет лучшее в прошлом – и  наоборот, разрастается чертополох худшего из минувших дней?  Куда, в какую прореху утекают из нас поэзия народного быта, любовь к людям и своему Отечеству?

Из тома в том переходят неизменные и проклятые вопросы духовной деятельности русской и нерусской интеллигенции, её единства и борьбы, вся диалектика отношений с  Верой, Душой, Богом. Автор носит нас на крыльях почвеннической фантазии из столицы в деревню, в поисках персонажами своего места в современной России. Из тьмы веков мы попадаем в последние годы ельцинского правления, во дворцы и лачуги, одинаково зримые в изложении неповторимого личутинского языка.

Иногда события происходят в городе N, избранном ещё классиками нашими усреднённом российском центре, – и мы переживаем события, муки и злоключения, которые уже  случились с каждым из нас в любом уголке России.

В каком бы облике ни приходил к нам Личутин – в облике ли летописца допетровских времён или узнаваемого пост-советского интеллигента – он всегда актуален.

Отовсюду его герои предупреждают нас, взывая к добру, ограждают от возможных бедствий, напоминают о славных страницах истории российской. И про то, как "... в какой-нибудь десяток лет Русь неслыханно обросла землями и вновь стала великою" (из романа "Раскол"), и в куда более горькие эпохи, когда «неслыханно обросшую» неслыханно «брили», попутно пытаясь содрать скальп…

Но это всё – лишь краткие слова, уместные на поздравительной открытке большому Мастеру и родному для всех его читателей человеку. Главное же – сокрыто в его книгах, и лучше понимается не в пересказе, а в «прямом» чтении.  Чтение – пища цивилизации, чтение – материал, из которого строится человек, выделяясь из сумрачного мира животных, чтение даёт нам силы – или, наоборот, истощает. Личутин – один из тех немногих избранных, которому суждено служить «землёй для Антея». Прикасаясь к его творчеству, обретаешь мощь античного титана. Оттого долгих лет жизни и творческих успехов замечательному человеку!

Небо разума создают писатели, но держат его на своих плечах читатели. И эта мысль сродственности письмоносца с адресатом отчётливее всего, может быть, проявляется именно в книгах Личутина…