ПОЭЗИЯ / Татьяна ЯСНИКОВА. ЕСТЬ ТИШИНА НА РУСИ… Стихи
Татьяна ЯСНИКОВА

Татьяна ЯСНИКОВА. ЕСТЬ ТИШИНА НА РУСИ… Стихи

 

Татьяна ЯСНИКОВА

ЕСТЬ ТИШИНА НА РУСИ…

 

* * *

В темноте колодца лона

Глубоко погребены

Вод забывшиеся звоны

И запутанные сны.

 

Подошел однажды путник.

Выпил кружку и камней

Накидал такую груду,

Что воды никто не пей.

 

Но холодным бледным паром

Влага к небу поднялась.

И блестит зари пожаром,

Вниз на землю не лиясь.

 

ЧЁРНОЕ МОРЕ

Тонет в чёрном золотое,

В Чёрном море, в Чёрном море

Золотые тонут дни.

 

Тонет то, что много стоит,

Тонет, тонет, тонет, споря,

Источая слёз огни.

 

И спешит поверху парус,

Острым кончиком касаясь

Караванов летних звёзд.

 

Одолеет, одолеет притяжение пучины,

Этот мрак, что без причины,

Пред бессмысленностью прост.

 

Смелый он, ведь он созданье

Геометрии контраста,

Он над Чёрным, Чёрным морем

Белый, белый, белый, белый,

И для верности ничей.

 

Он над тем, что утонуло

В Чёрном море, в Чёрном море –

Золотые дни и тонны неоглядные ночей.

 

* * *

Отмахали купины черёмух,

Отбренчали бубенчики звёзд.

Из какого горбатого дома

Хмурый ветер тебя мне принёс?

 

После стольких дорог и вокзалов

Вьёт гнездо моя сродница-грусть.

К лету прежняя синяя Русь

Возвратилась в багряном и алом.

 

А под деревом – нам ли стоять,

А потеряно нам ли глядеться?

Это зреет надежда твоя,

Что гнездо это – русское сердце…

 

Синекрылия – горизонт.

Как уместится птица на древе?

Так уместится, коль это сон

И живые надежды приспели.

 

В города – не вернусь, не вернусь.

А пойду между ёлок и сосен.

Потеряюсь, как синяя Русь

И упавшие на землю росы…

 

А пока – постоим, постоим

У калитки горбатого дома,

У корявых весенних черёмух

С маем-месяцем молодым.

 

* * *

Сквозь розовый туман тугого краснотала

Несутся воды с севера на юг.

Так вот душа: нагой она предстала

Пред ночью вдруг.

 

Перед лесной задумчивою чащей

Нагой предстала вечера душа.

Полей зелёный бесподобный ящер

Ей изумлен, сияя и шурша.

 

И зажигаются огни деревни,

Вещает важно телевизор древний.

Паяц проделывает свой кульбит

И на экране сереньком рябит.

 

В избушку ящер влажный заползает,

Изображенье жадно выпивает,

Как прежде выпил душу-реку он.

И в лес ползёт, плюясь, темнозелён.

 

И это ровно ничего не значит.

Вот так и всюду, и не быть иначе.

Лишь бы, змеясь, текла времён вода,

Не оставляя на траве следа.

 

* * *

У всякого чего-то нет.

Возьмите чёрный пистолет.

Исчезните, как всё и вся,

Как неподкупленность своя.

 

Останется, что мы купили,

На камень мира возложили.

Поскольку очень крепок он,

Не исторгает бред и стон.

 

Но не купила я тебя –

Ты неподкупленность моя.

На камне мира не оставлю,

Тем камень мира не прославлю.

 

Бреди, бреди к исчезновенью,

К неузнанности и нетленью.

Я это всё тебе дарю,

Поскольку я тебя творю.

 

И не молчу, камням подобно.

Камням то было б неудобно.

Но отчего же они плачут?

Меня взамен, – и – не иначе.

 

* * *

В дом мой могут прийти

                        только странники,

Потерявшие почву болот.

Или каменные избранники,

Вроде статуй наоборот.

 

Дом стоит над откосом оврага.

Ощущениям вопреки

В нём белеет листами бумага,

Что от левой до правой руки.

 

И, когда появляются нищие,

Ничего в нём не могут найти.

Разве корка дырявистой пищею

К ним законно решит снизойти.

 

А когда появляются статуи,

То не дарят цветы и любовь.

Они некогда это растратили,

Несвобода их выпила кровь.

 

Вместе долгое терпеливище

Окунули мы глазом в овраг.

Там на дне неземное красивище –

Там будыльник цветами набряк.

 

Обещания детства там вспомнились,

Что живём мы в великой стране.

И у нас Клондайк, Калифорния

Для имеющих связи на дне.

 

* * *

Друг мой старый, до ночлега

Выйдем в поле горевать.

По нехоженому снегу

Сосны грозные считать.

 

Сколько их шумит в стоянье,

Столько нам осталось дней.

От сосны к сосне скитанье –

Тени тоньше и длинней.

 

Друг мой старый, ночевали

Мы в домах чужих не раз.

И тихонько горевали,

Что всего лишь ночь у нас.

 

А она лилась большая

Сквозь оконное стекло.

Светом лунным освещая

Грусти строгое чело.

 

Выйдем в поле перед лесом.

В незапамятные дни

Древность здесь навек исчезла,

Скрыла таинства свои.

 

Оттого и снег не хожен,

Что ни люда, ни зверья.

Сам собою припорошен,

Наклонилась верея.

 

Сосны грозные стволами

Прямы, будто жизни путь,

Начинающийся снами,

Уходящий, чтоб уснуть…

 

Счесть деревья невозможно.

Каждый ствол смолист и прян.

Каждый день по бездорожью

Солнцем завтрашним румян.

 

Длинной тенью истончаясь,

То и это говорит.

То и это отвечает,

Непостигнутое длит.

 

ОСЕННИЕ ЧЕРНОВИКИ

Череда твоих печалей

Вдруг проходит предо мной.

Неожиданных случалей,

Отливающих водой,

 

Лодками загромождённой,

Многолетиями зла.

На какой из них утонем,

Чтоб какая-то спасла?

 

А они, качаясь рядом,

Не берут, шутя, на борт.

Равно им молчит громада

Недоступных дальних гор.

 

* * *

Чтоб видеть корабли, которые идут,

И просто гладь воды, которая бессмертна,

На самый краткий миг я вырвалась из пут,

Из сети паутин, что кровь сосёт инертно.

 

И вот, на гладь воды и моря корабли гляжу,

А дальше цепь Хамар-Дабана.

И, даже если всем об этом я скажу,

Зияет в тишине несомкнутая рана.

 

Распался мир на два, уходит караван,

И дни горят своим сухим плетеньем веток.

И мысль моя в огне, и как нужна я там,

В трущобе городов, в отчаянье трущоб,

В толпе несносных деток.

 

* * *

Смолистой тишины

В распадке полчаса,

И зеркало луны

Разбудит голоса

 

Ночных ветвей сосён

И кедров голубых.

Берёзовых пелён

И древоточцев их.

 

А после каплет вниз

Серебряный елей.

Роса разбудит птиц

И серых мотылей.

 

Проснётся царь лесов –

Лоснящийся медведь.

Ворота на засов,

Чьи серебро и медь.

 

А если хочет кто

Со зверем говорить,

Несите в лес вино

И штопор, чтоб открыть.

 

* * *

Под спудом никнут жизни дебри,

И нас не распрямить с тобой.

Но взор смелее и добрее

Пред гордой горной высотой.

 

И перед морем беспощадным

Спокойней и смелее взор.

Мы будем жить одним громадным

Близ моря и высоких гор.

 

Когда поют минуты лада

Двояких множеств и высот,

То больше ничего не надо,

То отступает жизни гнёт.

 

* * *

Глаз не могла оторвать я от горной вершины,

Что в утреннем небе громадой туманилась близкой,

С другими вершинами мира

Едва сообщаясь, не зная сует;

И вид её праздный,

И вечное празднество неба

Своим независимым счастьем

Дарили великое людям;

Внизу стадион был, на нём состязались герои;

И флаги цветные, и гимны

На ветер ложились;

Ярясь, казачки танцевали;

Вершины с другими вершинами тайгединясь,

Посылали надежду,

Что вечное сгинуть не может,

Народы вернутся.

 

И то в Усть-Куте и в году незапамятном было,

Когда здесь исчезли эвенки;

Эйсейра, как водное их божество,

Отлетела в преданье.

И только вершины, потоками русла питая,

Туч ждали; и грозы, и ветры, и сумрак.

 

* * *

Стать голосом птицы, морскою волной,

Стать слухом, что ловит далёкий прибой,

Песком, на котором начертят судьбу, –

Но только б не знать утверждений табу.

 

Ни голосом птицы, ни морем не быть,

Себя не познать и себя не избыть.

Ни голосом птицы, ни лучшим из лучших

Нам быть не дано, и не этому учат.

 

Чему ж научили? А вот результат:

Собою, собою быть всякий не рад.

 

Но, слушая птицу и голос прибоя,

Забудешь на миг называться судьбою.

Собою, собою быть всякий не рад,

За блеском и славой идет на парад.

 

* * *

Память – это костёр; и согреться

Всё, что было, способствует нам.

Собирает незрячее сердце

И добро, и отверженный хлам.

 

Собирает всё то, что сгорает.

И томится невидимый дух.

Будто грани и крепи стирает

Для незрячего сердца из двух.

 

И пылает костёр, он не меркнет.

Отдавая ему всякий час,

Не увидишь ни горя, ни смерти, –

Искр веселье и пламени пляс.

 

ХЕНДЕРСОН-ЗОНТ

Этот зонтик – не против дождя.

Да и дождик не против зонта.

Это малое, что для тебя, –

Незавидная наша судьба.

Чтоб хоть чуточку ты не промок,

Наблюдает огромный Бог.

Ну, а он – есть великая дрожь,

Ну, а также туман и дождь.

И насколько же он велик!

От тебя отступился на миг,

Унимая великую дрожь,

Упросил её: «Не тревожь!»

 

Человеческий холоден ум,

Оттого наступает зима.

Он создал триллионы сумм,

Чтоб наполнилась нищих сума.

Чем несметней вещей создавал,

Больше холода ощущал.

Наконец, наступила зима,

И запела метель-кутерьма.

Покатилась великая дрожь

Белым стадом под каменный нож

Города.

 

НА КАЗАНСКУЮ

Казанская нынче была,

На родине праздник престольный.

И люд для обзора села

Тянулся на колокольню.

 

Какой же открылся простор!

Лесные угрюмые веси,

Прадедов высокий угор

С байкаловой хмуростью вместе.

 

Да если бы дело нашлось –

Коней запрягать и чудесить,

Народ бы вернулся в село,

Запел бы раздольные песни.

 

А так – постоял, встрепенул

Усталое гордое сердце.

Спустился, как свечку задул

Пред окриком иноверца.

 

Предание, рабство томя,

Зовёт на старинное дело.

И колокол всхлипнул. Звоня,

Качнул его отрок несмелый.

 

НА ВЫСТАВКЕ БОРИСА ДЕСЯТКИНА

Правильные люди строят дома:

«Может быть, вам будет тепло!»

Неправильные люди – стихия сама,

Могут разбить стекло.

 

Правильные люди – псарёв отряд.

Неправильные люди – отставший солдат.

Он про себя давно решил,

Что подвиг не совершил.

 

Неправильные люди всех принимают.

Правильные люди строят тюрьму.

Детину наголо остригают,

Чтобы неповадно было никому.

 

Средь правильных   

                      гениев не было в помине.

Остановись, – ну, на середине.

Правильные скажут: «Это чудак.

Это и это сделал не так.

Может повесить, а, может, нет.

Кинем монету, узнаем ответ».

 

* * *

Бабушка пряла моя

Средь пустыни миров.

Нити лились,

Оплетая пространство дворов…

 

Бабушка с прялкой

Тихонько сидела у печки,

Дедушка шаркал,

И жмурился кот на крылечке.

 

Шло стадо коровье,

Тревожную песнь напевал

В степном изголовье

Ветрило и сумрак взметал.

 

Войны не бывало,

Прошёл революции страх.

На всех перевалах

Блестел после дождика шлях.

 

Всё было широко

И было раздольно, и мне

Пустыня миров

Говорила о древней стране.

 

А что говорила – неважно;

Далёкая синь

Манила отважных

Огромное горе спросить…

 

Уходят они

И старушка сидит у дверей.

Всё трогает нить,

Вспоминая малюток-детей.

 

* * *

Древних людей

С глазами, полными огня,

Мы видим призраками.

И эти призраки – мы.

 

* * *

Года ночей…

Ночей неудержимых,

И листья снов,

Из дней упавших

Призраками дыма

Без всяких слов.

Вовек неузнанный,

Отверженный проходишь –

О, призрак лет.

Среди зимы людей

Едва находишь –

Тепла там нет.

Зима и ночь –

Как долго это длится,

За веком век.

О, ты,

Моя обжитая страница,

Что по лбу снег.

Как долго, долго,

Долго это длится

В тепле домов,

И в холоде асфальтов

Это снится

Всё вновь и вновь.

Вовек неузнанный,

Отверженный скиталец,

В моем мозгу

Ты вытанцовываешь

Тихий танец

В одну строку.

Века, века, века

Неудержимо

Сквозь снег ночей

Спешат, спешат

От близких и любимых,

Всё горячей.

И рвутся ветви,

На ветру сгорая,

Из черни в чернь.

И тени, тени, тени,

Тени, тени

Чеканит день.

 

НЕПОГОДА

Степь без края охвачена трепетом.

Поутру обещают буран.

Солнце древнее, вечностью крепкое,

Уронило на землю кафтан.

 

Застелило багрянцем опушки,

Оторочило полыньи.

Горький нищий в жестяную кружку

Сыплет солью стенанья свои.

 

Тучи движутся в синюю темень,

Обнажая горящий закат.

На коня б, и, опершись на стремя,

Встать и гикнуть, смелея стократ…

 

Но отъято от сердца простое,

И простое нельзя попросить.

И задумывать сердцу не стоит

Ни прошедших, ни новых Россий.

 

И трепещут осенние ветви,

Будто истины – все наголе.

Или с верою, или без веры –

Трепет, трепет летит по земле.

 

* * *

Москва – для богатых,

Россия для бедных.

Несётся по белому полю метель.

Чтоб жгучей и хлёсткой напасти отведать,

Нет люда теперь.

 

Народов отхлынули волны вовеки.

Стал данник немощен и духом уныл.

Попрятались сильные, в моде калеки,

Нищает природа – отечества тыл.

 

Как скоро Россия отдаст свои соки

Москве беспощадной, рассеявшей гнёт,

Империя рухнет, и власти жестокой

Ничто не спасёт.

 

* * *

Что ж вы напомнили, липы столетние?

Древний немолвленный сон?

Всполохи солнца немимолетние?

Тех, кто всевечно влюблён?

 

Что ж вы склоняетесь друг перед другом,

Тихой повадкой скрипя?

Столь высоки над немеркнущим лугом,

Что удивится дитя.

 

Что вы напомнили, сумрачно-зимние?

Что осязаете мир?

Что ваш покой равен музыке гимнами,

Сразу Тянь-Шань и Памир?

 

Я же вот тут, что желала вам бытий,

Долгой аллеей иду.

И с чередою стволов, как событий,

Спор молчаливый веду.

 

Липы цевницами, вестью тяжёлые,

Сон и вместилище душ,–

Светится влажное старое олово

Вниз, куда шествует муж.

 

В тёмном наряде веков несияющем

Правит он суд и закон.

Где-то не здесь, а во тьме ускользающей

В шёпот природы влюблён.

 

Встречу его на аллее заснеженной

И ни о чём не спрошу.

Жизни, незнанием быти изнеженной,

Песенный чудится шум.

 

* * *

Снег равно засыпал

Леса и города.

И выше всех похвал

Маячила звезда.

 

Она не снег лила,

Но кто её зажёг,

Ей говорил: «Мила», –

И то был, верно, Бог.

 

Он, миру своему

Всецело умилясь,

Лелеял кутерьму,

Не выходил на связь.

 

Давненько всё создал,

Блистающий декор

Фасады украшал

И времени простор.

 

И то, что изнутри

Наружу излилось,

Являло декабри,

В которых разум – гость,

 

Он внешне утешал,

Но внутренних задач

Ещё не получал,

И тут хоть прямо плачь.

 

Поэтому глаза,

Что вперились в туман,

Искали, что нельзя,

Какой-нибудь обман.

 

И этому легко

Так умилялся Бог…

Воссевши высоко,

Иначе он не мог.

 

* * *

Тонкий вибрирует звук

Вечной разлуки.

Тонкие кисти рук –

Стиснуты руки.

 

Гордого не проси,

Не гордому поклоняясь.

Есть тишина на Руси,

Народам на зависть.

 

За каждою кочкой, кустом

Вибрируют звуки.

От брега до брега мостом

Кони несутся разлуки.

 

Тонкий вибрирует звук

Далёкого вечно.

Замыслы шалые мук

Хмарью навстречу.

 

А выберешь, выбирай

Извечную долю.

Достанется воронов грай,

Сурового вволю.

 

УТРО В ТУМАНЕ

Незаметные синие сумерки

Превратились в предзимний рассвет.

Будто все, кто печалились, умерли,

И печального более нет.

 

Это бабушка тесто месила,

Закругляя бураны дорог.

Никого она так не любила,

Как Ивашку, который продрог.

 

Накормила его калачами,

Обсушила его сапоги.

И опять он умчался, отчаян,

В толкотню, где не видно ни зги.

 

Наконец, догадался парнишка,

Что весной надо поле пахать.

Ан хватило пустого умишка

О народе своём горевать.

 

* * *

Никто меня не провожал,

И я пространство оглядела.

Туман промозглый окружал

Высоты зданий пустотелых.

 

И лишь одно, из кирпичей,

Круглящимся массивом горбясь,

Чуть походило на людей,

Чуть понимало нашу повесть.

 

А дальше снова морось сна,

Нависшего над парком древним.

Вчера я долго в нём одна

Ходила по тропам царевним.

 

И мрамор статуй так молчал,

Как я, не спрошена, молчала.

Он плен мечты обозначал,

С чьих глаз слепых вода стекала…

 

Ступила в павильон метро,

И полицейский жестом скрытным

Провёл по сумке и пальто

Следящим щупальцем магнитным.

 

И этим он напоминал,

Что люди не вполне забыты.

Что ими плавится металл,

И пули тоже ими литы.

 

Я наклонилась вдруг: шнурки,

Горючими струясь слезами,

Распутали узлы тоски

И потащились за ногами.

 

И этим помогли чуть-чуть

Мне перед миром преклониться.

Их серенький плетёный жгут

Я завязала, пряча лице.

 

И на спине тяжёлый горб,

Наполненный томами классик,

Со мной склонился, тайно горд,

Что тяжестью своей ужасен.

 

И тяга мощная машин

Меня к вокзалам потащила.

Где ж он, московский господин,

Которого я так любила?

 

* * *

                                             Земля будет счастлива,

                                              когда на ней не будет людей.

                                                         Надпись на бетонном заборе

                                                         под Ярославлем

Ключи в дверях бестрепетно оставят,

Когда поймут, что надо им уйти.

Последним людям солнце по пути,

Скрижали стёртые невыполнимых правил.

 

Последний самый умный человек,

И, вообще, как человек последний,

Отпустит солнце из-под гордых век,

Чтоб всем знакомое таинственно отведать.

 

Весь мир сознаньем станет, и тогда, –

Поскольку он и прежде был сознаньем,

Но чуть другим под тяжестью труда, –

Удвоится предвечное сиянье.

 

И всё начнёт происходить внутри,

Оправдано и искренне всечасно,

Не знающее слова «говори»,

Роясь непреднамеренно прекрасно,

 

Поскольку всё, что мыслилось, сбылось,

Останется немыслимое чудо.

И в том оно, что человек и гость

Не явится и не получит ссуду.

 

ГДЕ-ТО ЗА УРАЛОМ

Месяц низко висит над кустами,

И свеченьем уносит меня

К берегам, где безмолвствует память

Отгоревшего тёмного дня.

 

Электричеством освещённый,

Вдруг предстанет наш праздничный стол,

Будто Богом навеки прощённый,

Нищетою привычною гол.

 

Я тогда на одно понадеюсь,

Что встречались не вдруг, неспроста.

Пусть надмирного солнца идея

Тихой моросью сыплет с куста…

 

Где-то в травы осенние скачет,

Застывая в глазищах зеркал.

А с весною обратно заплачет

В нелюдимый холодный бокал,

 

Что на столик вечерний поставим,

И привычная нам нищета,

Наших дней одинокая память,

Разомкнёт на мгновенье уста.

 

НА ТУЛУУТ-ГОРЕ

Небытие прекрасно, я скажу:

То гряды гор и горные долины,

И коршун, что подобно миражу,

Скользит от скал до высохшей низины.

 

На Тулуут-горе я, как своя,

Я только ветер и печаль без края.

Чтоб мне не потерять небытия,

Я неподвижно слушаю шмеля

И лиственниц пригорок озираю.

 

Что здесь сарлык, что горная коза –

Они прохладной бездною прорвутся.

Звериная жемчужная слеза

Напоит влагой травяное блюдце.

 

В озёрной неоглядной синеве,

Чьё зеркало подобно тишине,

Ловлю дрожащий плеск небытия.

Я с ним, я в нём, я для него своя.

 

* * *

Низко утки летят над водою,

Яки жмутся к пахучей земле.

Так и я бы была за тобою,

Будто жемчуг в остывшей золе.

 

Ну а так – поднимаюсь на скалы

По холодным и острым камням,

И кружусь среди летнего бала

Горных лиственниц – царственных дам.

 

И под вечер, когда завывает

Серый ветер в крадущейся мгле,

В юрте я говорить забываю,

Этот голос один на земле.

 

РАССКАЗ ХУДОЖНИКА

Через Ростов Великий ночью;

Храмины – как огромные гробы.

Их корабли, неистово пророчьи,

Везут людей последние мольбы…

 

Тотемский стиль – не ласточек круженье.

Украшены храмины, как гробы,

В порядке путеводного скольженья

Из Вологды безмолвия судьбы.

 

Они так высоко над всеми нами,

Они не звёзды, а превыше звёзд.

Уходят в отдаление волхвами,

Нагорбив спины, как немой вопрос.

 

Но вот, когда ребёнок тихо плачет,

Вдруг обозрев огромные гробы,

Пред ним пути тихонько обозначат

Благие, как безмолвие судьбы.

 

И всё поскольку в темноте свершится,

Оно и не предстанет пред людьми.

Качнётся белоснежная кувшинка

На озере безмолвием любви…

                                                                Иркутск

Комментарии