ПЕРЕЯСЛОВ Николай. «ВСЯ РОССИЯ ДЕЛИТСЯ НА СНЫ…». К 120-летию со дня рождения поэта Владимира Набокова

 

Николай ПЕРЕЯСЛОВ

«ВСЯ РОССИЯ ДЕЛИТСЯ НА СНЫ…»

К 120-летию со дня рождения поэта Владимира Набокова

 

Нетрудно заметить, что поэтическое наследие Набокова включает в себя столько стихов с упоминанием или описанием сновидений, что из них можно было бы составить вполне полновесный и тематически самостоятельный сборник стихов о снах (а при использовании их объяснений — и сонник). Под его обложкой нашли бы себе место стихи о детях, которым снятся “игрушки, и корабли, и поезда”. О весне, которая сама “снится миру снова”. О дочке машиниста, которая в ночь крушения отцовского поезда увидела страшный сон, в котором “завывая на изгибе, / стремилось сонмище колёс, / и двое ангелов на гибель / громадный гнали паровоз”. И многие другие.

Однако самыми многочисленными в этом сборнике оказались бы стихи, передающие содержание и атмосферу сновидений самого автора. При этом, если небольшая часть картин, вплывающих по ночам в его подсознание, является не более чем просто абстрактным выражением неосознанно ощущаемого чувства тревоги — таким, скажем, как приснившийся лежащим под простыней на кровати атласно-вороной конь или входящий со смехом в комнату убитый много лет тому назад друг, — то основной массив запечатленных в стихах сновидений представляет собой достаточно ясно выраженный комплекс тех сокровенных ценностей, которые питают собою и душу, и музу Набокова-поэта. Всё это очень простые по своей сути вещи — такие, как одержимость литературным творчеством, любовь к женщине и видения России, но, чтобы понять их подлинную значимость для автора, необходимо определить, какое место в иерархии его внутренних ценностей занимает источник, из которого эти самые образы проистекают.

Ключ отыскания ответа на этот вопрос оставлен нам в поэзии самого Набокова, вопрошавшего в первых строчках стихотворения “Через века”:

В каком Раю впервые прозвучали

истоки сновиденья моего?..

 

Как видим, особенность формулировки вопроса состоит не столько в том, что он является заведомо риторическим, сколько в том, что под вопросительной формой он скрывает самую откровенную подсказку, говорящую нам, что истоки набоковских сновидений следует искать именно в тех поэтических образах, которые рисуют нам его представления о Рае.

Каковы же они?

Об этом с достаточной точностью говорит во многих своих стихотворениях сам поэт, давая понять, что сладость рая в том как раз и состоит, что в нем нас ожидает встреча со всем тем, “что в жизни возвышало нас”. Самым страшным для Набокова оказывается даже не умереть, а забыть там, на земле, перед смертельной гранью то дорогое, без чего рай покажется особенно по-холостяцки пустым и неуютным:

...И может быть, когда похолодеем

и в голый Рай из жизни перейдём,

забывчивость земную пожалеем,

не зная, чем обставить новый дом.

                                                             («В Раю»)

А потому в другом стихотворении (“Когда я по лестнице алмазной”) поэт оказывается перед дверью в Рай уже не с пустыми руками, а с предусмотрительно захваченным с земли дорожным узелком, который, будучи по требованию апостола Петра развязанным, обнаруживает перед ним и перед нами “два-три заката, женское имя и горсточку земли родной...”. Если перевести перечисленные компоненты не язык прозы, то это и есть те самые одержимость творчеством, любовь к женщине и тоска по России, которые мы отмечали, говоря о запечатленных в сновидениях поэта сокровенных ценностях. “Два-три заката” — это ведь не просто “деталь” природы, а исключительно поэтический символ, “цеховая марка” поэзии, что и подтверждается другими стихами Набокова о Рае, где он видит себя “постоянным чудаком”, страдающим от того, что “рифмы нет в моём новом Раю”, а главное — что “нет журнала и нет читателей в Раю”.

И, тем не менее, какие бы ни оказались условия потустороннего существования, установка остаётся неизменной:

Буду снова земным поэтом:

на столе открыта тетрадь...

Если Богу расскажут об этом,

он не станет меня укорять.

                                               («В Раю»)

Такие же самые картины оказываются, если сравнить, и в строках, посвящённых описанию сновидений поэта, например:

Я счастлив был. Над гаснущим столом

огонь дрожал, вылущивал огарок;

и снилось мне: страница под стеклом

бессмертная, вся в молниях помарок...

                                                            («К музе»)

Таким образом, приходящие в набоковские сны эпизоды литературного творчества, это не просто “засевшие” в уставшем мозгу картины реальной дневной работы над рукописями, но образы, освященные своей принадлежностью непосредственно к небесному раю, где каждого человека, как мы говорили выше, ожидает всё самое для него дорогое.

Именно такое отражение в снах Набокова обнаруживает и захваченное им в “поэтическом узелке” за черту смерти “женское имя”, проявляющее себя на экране раскрепощенного во сне подсознания образами любимых им некогда женщин:

...Мне снилось: ты — за пряжей, на балконе,

под стражей провансальских тополей...

                                                             («Через века»)

Или же, как в другом стихотворении-сновидении:

Мне так просто и радостно снилось:

ты стояла одна на крыльце

и рукой от зари заслонилась,

а заря у тебя на лице...

                                         («Мне так просто и радостно снилось...»)

Но особенно щедрым на ассоциации оказывается третий компонент “райского узелка” Набокова — та самая “горсточка родной земли”, которая как раз и является почвой для “Рая лесов родимых и полей” («Рай»).

Собственно говоря, рассматривать образ набоковского рая как что-то нам неизвестное нельзя, ибо это на самом деле все тот же привычный земной дом, только не временный, а уже постоянный, не подверженный никаким мирским катаклизмам. В нём даже пахнет точно так же, “как, знаешь ли, на даче, — в первый день”, а вокруг раскинулся сад — “давным-давно знакомый и любимый”  («И в божий Рай пришедшие с земли...»).

По большому (“гамбургскому”, как говорил когда-то В.Б. Шкловский) счёту, Рая как некоей трансцендентной области для Набокова, в общем-то, не существует, его Рай — это просто комплекс символов, олицетворяющихся в его сознании с Россией и родительским домом. Для попадания в него не обязательно даже и переходить за границу смерти — достаточно отключить сознание от окружающей реальности и дать волю живущим в подсознании воспоминаниям:

Глаза прикрою — и мгновенно,

весь лёгкий, звонкий весь, стою

опять в гостиной незабвенной,

в усадьбе, у себя, в Раю…

                                            («Глаза прикрою...»)

Происходит, как видим, практически то же самое, что и при обыкновенным засыпании, когда “сон в родной стране” становится “всякой яви совершеннее”:

Бывают ночи: только лягу,

в Россию поплывёт кровать...

                                               («Расстрел»)

Будучи ничем иным, как весточками того рая, который уходит своими корнями в “горсточку родной земли”, сны Набокова не могут представлять собой ничего другого, кроме ассоциирующихся с этой самой землею видений:

Скучно, Господи! Вижу я сон,

белый сон о каких-то берёзках...

                                                 («Беженцы»)

Мой сон был синею дорогой

через тенистое село...

                                                («Сон»)

В снегах полуночной пустыни

мне снилась матерь всех берёз...

                                              («Видение»)

...Вся Россия делится на сны,

что несметным странникам даны

на чужбине, ночью долгой.

                                              («Сны»)

Или же, как в самом знаменитом:

...Но сердце, как бы ты хотело,

чтоб это (то есть — сон, — Н.П.) вправду было так:

Россия, звёзды, ночь расстрела

и весь в черёмухе овраг.

                                               («Расстрел»)

Такая откровенно декларируемая желанность расстрела, как средства обретения того рая, который мы видели и в набоковских снах, позволяет установить твёрдую ассоциативно-знаковую цепочку смерть — сон — Рай, идентичную высказанной Высоцким в одной из своих песен формуле: “Ах, как нам хочется, как нам всем хочется не умереть, а именно уснуть”.

Но ещё раньше подобное понимание смерти было закреплено на Руси в таком её наименовании как успение, и именно к нему, как показывает проведенный выше краткий анализ, восходят образы сна и Рая, запечатлённые в стихах Набокова.