Анатолий СТАТЕЙНОВ. Наша история К 90-летию Виктора Астафьева

Анатолий СТАТЕЙНОВ

Наша история

К 90-летию Виктора Астафьева

 

Первая книжечка Виктора Петровича Астафьева «Царь-рыба» у нас в Красноярске вышла в 1987 году стотысячным тиражом и мгновенно была раскуплена. Те, кому она не досталась, писали жалобы в крайком партии и краевые газеты; издайте ещё, не хватило? Спрашивали, почему книга разошлась только по «блатным»? К таковым в Идринской районной газете относили и меня. Был редактором. Для маленького сельского района выделили их всего 60 штук. А нас было только 14 директоров совхозов, плюс директора школ, отдел культуры, работники райкома. Редакцию неделю лихорадило, почему именно мне? Есть люди, которые поработали в газете больше.

В наше время подобные жалобы невозможны, жрать нечего, о чём речь? Книги покупают только самые «сдвинутые». Эти и сегодня готовы голодать ради хорошей книги.

Рассуждать, почему стотысячного издание на Красноярск оказалось мало, можно сколь угодно долго. Если теперь местные издательства выпускают две тысячи экземпляров какой-то книги – это праздник. А что изменилось? Города, сёла, люди – почти те же. Но другое время. Наглое, хамское, вороватое. Те «блатные» по сравнению с нынешними ворами – ангелы. Только книга не умерла, настойчиво ждёт своего часа. Вернётся сразу, как уйдут из руководства страны воры. От них ведь бескультурье и пропаганда сатанизма, и отсутствие у людей денег на книги тоже от них.

Какая это была книга «Царь-рыба»! А потом пошло и поехало совсем в другую сторону. Критика в адрес Виктора Петровича со стороны людей старшего поколения, в том числе его ровесников, подсказывает, Астафьев при всём величии, был обыкновенный человек со всеми недостатками, способный ошибаться, торопиться в оценках людей и событий, но редко когда признававший собственные ошибки. Нет необходимости причислять его к лику святых. Святым он не был, как не будет им любой из нас. Но его гений так высветил талант своего хозяина, что там, наверху, он со святыми. Он вместе с Русью и её народами. Он никогда не отделял себя от России и останется с нею навсегда.

Другой раз по­чешешь макушечку, нужно ли предсказы­вать будущее. Случайно или не случай­но Виктор Петрович Астафьев родился на берегах Енисея, в никому не известной Овсянке.

Мать его в Овсянке жила, отец. Бабушка Екатерина Петровна здесь первый раз солнышко уви­дела и тут же, в приспевшее время, глаза зак­рыла на веки вечные. Судьбы мамы и бабушки сложили так, что Витя Астафьев родился в Овсянке.

Со слов писателя, она была добрейший и душевный человек. Духовность – это ведь не только библиотеки и картинные галереи. Но и половодье на Енисее, прилёт скворцов, шёпот звёзд в сорокоградусные морозы. Ста­кан молока, которым благословляла Екате­рина Петровна внука на ночь, сказки её, на­ставления к покорности и управляемости, и постоянные прощения детских прегрешений внука. А маленький Витя был на них богат. Всё это он сам вспомнит и осознаёт через много-много лет в книгах.

Благодатное семя таланта Астафьева по­сеяли отец с матерью: любознательность и задумчивость от них. От них и неравноду­шие. Это всё еще до родов в ребёнка впечатывается, небушком.

А уж взрыхлила талант и поливала его бабушка. Ей он и посвятил так много рассказов. Самая луч­шая книга писателя, на взгляд многих, не «Прокляты и убиты», не «Печальный де­тектив», а «Последний поклон». Это памят­ник совершенства русского языка конца двадцатого века. Гранитная ступенька в оте­чественной филологии, которую сроду не разобьют. В том числе и духовные колебания самого писателя. Читать его будущим поколениям и читать. «Последний поклон», как «Велесова книга», «Тихий Дон» и «Капитанская дочь», – символы отеческой гордости. Те самые кирпичики в стене истории, мимо которых без остановки не пройдёшь.

Я хорошо помню первую встречу с Виктором Петровичем Астафьевым. Было это, по-моему, в 1986 году на семинаре партийных работников. Собирали редакторов районных газет и секретарей по идеологии райкомов партии. Нас много чему учили, в том числе как писать интереснее и понятней для сельчан. Пригласили поговорить с нами и Виктора Петровича. Он ругал с трибуны хозяйственников, что осенью угробили много хлеба. Но я-то хорошо знал, что в тот год каждый день шли затяжные дожди, и убрать хлеб не было никакой возможности. Мы столько исколесили в эти дожди совхозов и видели правду.

Чёрной руганью испепелил партийных чиновников за чёрствость и отдалённость от народа, ещё чего-то говорил: ярко, захватывающе. Ох, как он издевался над властью. А ведь та власть была намного человечней. Добрее. В сотни раз добрее, если брать нынешнюю власть. И воров в её рядах было намного меньше. Вот почему тогда сразу охватило какое-то недоумение: его обвинения с лукавинкой, далеки от правды.

Хвалил Виктор Петрович с трибуны капитализм, где ему уже удалось побывать. Ругал московских чиновников за то, что сделали армию, которая сильней американской. И тут кто-то ему хлопал, но кто-то недоумённо качал головой. Перед кем мы должны склонить головы и смириться, почему? И никто тогда не думал, что хитростью и обманом нас заставят смириться. И правда Виктора Петровича будет на стороне хитрецов. Его подхваливали за антикоммунизм, а на самом деле крутили в сторону обмана своего народа. И он помогал им.

Правда, потом через полтора-два десятка лет я стал задумываться. Почему он позже не критиковал также Ельцина, распнувшего, по приказу Америки, великую страну. Почему он не кричал на всю Вселенную, что разрушаются колхозы и совхозы, останавливаются заводы и фабрики, уничтожается армия. Почему он не кричал, что его народ окунули в водку и наркотики, лишили образования и медицины… Не критиковал Горбачёва, во всяком случае вслух. Хотя правда вот она, наверху. Курятник возглавил хорь и уничтожал кур под аплодисменты и смех соседних хорьков… Ох как нас тогда дурили и как над нами смеялись! Таких дураков, которые бы соглашались с будущим собственным рабством, найти трудно. Но оказалось, что нас двести пятьдесят миллионов. Чубайсы и остальные полторы тысячи предателей не в счёт. Они знали, что делали и куда на самом деле ведут дураков.

Думаю, думаю, а ответа нет. Почему Астафьев с искренним негодованием призывал раздавить гидру – защитников Белого Дома в 1993 году. В это время он был в Англии, оттуда поздравил Ельцина с победой. Оценка Астафьевым событий 1993 года – не утихающая боль.

Как вчера помню, и никогда не забуду, расстрел Белого Дома в 1993 году, и наши слёзы по убиенным и распятой России. У хорошей знакомой в Москве по фамилии Гусева муж защищал Белый Дом. Он до самой смерти звонил ей по сотовому телефону и рассказывал, что делается вокруг. Я тоже звонил ей из Красноярска в перерыве между звонками её мужа, в том числе последними. И помню, как кричала бедная жена в предчувствии последних минут защитника России Гусева. Она забыла, что я в Красноярске, а не возле Верховного Совета.

– Он умер, умер, помогите кто-нибудь, отомстите, – захлёбывалась она в трубку.

Почти сразу свежие газеты вышли с обращением к Ельцину группы интеллигенции. Оно называлось образно: «Добить гадину». Среди морально деградировавших подписантов была и святая для нас фамилия Астафьева. Потом защитник Белого Дома, депутат Верховного Совета, писатель Валерий Хайрюзов ответит Астафьеву через «Красноярскую газету». Он просто констатировал образный факт: упырь умылся кровью.

Теперь, когда после тех сражений прошло два десятка лет и многое забылось, а жизнь всё хуже и хуже, только психически ненормальный человек может сказать, что Виктор Петрович был прав. Рассуждать об этом горько, опасно, а нужно. Астафьев сам фронтовик, был ранен, и не раз, видел, сколько кровушки пролили русские ребята, защищая многонациональный Советский Союз. Он оплакивает их в своих книгах. И скорее всего, понимал, что такое обыкновенный американский фашизм и что люди из Америки и их подельники в Москве, нами якобы избранные, без стыда и совести сделают с Россией сразу после расстрела Белого Дома. С другой стороны, кого он призывал добить: оборванных деревенских старушек, которые забыли, когда ели вволю, двенадцатилетних русских девчушек, что идут на панель, потому что есть нечего в доме. Или молодых ребят, которых умно и расчётливо толкают в ямы наркомании?

Кто той осенью расчётливо и деловито «добивал гадину»: Чубайсы, Ельцины, которым можно было теперь спокойно и расчётливо продавать Россию. Они отправили в никуда у Белого Дома всех недовольных и потирали руки от победы. Какой-то их сообщник даже объявил по радио, что Белый Дом с павшими защитниками России ― это авгиевы конюшни, то есть навоз. Наши с вами защитники там полегли, чистейшей совести люди, без малейших раздумий отдавшие жизни за Русь. А он их как навеличивает! Сатанисты тешились.

А что выиграл Виктор Петрович от этой подписи? Его дети и внуки особенно. Что выиграют праправнуки? Сам себе задашь вопрос и покраснеешь от стыда: как такое могло случиться? В который раз русские воют с русскими, защищая чью-то жадность и наглость.

Это печаль. А хорошего сколько, например неоценимая его работа по спасению русского языка. Как ни пытались наши супостаты испохабить русский язык и в семнадцатом, и в девяносто первом, и сей­час пыжатся и корячатся, то одну букву убрать – не нравится она им, то другую, то правила пи­сания изменить, на латинский шрифт велят переходить. Главное, изуродовать его, искоре­жить, сделать хуже и непонятней других. Сделать русский язык, таким, на котором говорят враги наши. И тогда они сравняют нас с собой, а равного по силе, но бесхитростного, легче бить и даже убить.

А язык выжил, окреп даже, благодаря Астафьеву, Личутину, Носову, Распутину, Белову и другим писателям-деревенщикам.

Но ведь не только им спасибо, но и тем, кто наполнил красивым слогом язык самих словотворцев. У Виктора Петровича это бабуш­ка Екатерина Петровна Потылицына. Не будь её в Овсянке, и Астафьев оказался бы другим. Совсем не нынешним. На голом асфальте та­лант механический, стриженый, ручной, пред­сказуемый и скучный. Вон их сколько теперь «известных» писателей в Москве.

 Целые стада, которые всю свою силу и знания посвящают очернению великих русских людей. Поливают и поливают в своих мерзопакостных статьях действительно талантливых писателей. В том числе имя Астафьева кидают в грязь, те самые подписанты. Мы возмущаемся и негодуем, а зря. Приходит время, эти разъевшиеся на русских харчах людишки уходят туда же, куда и мы, и на грешной земле их никто больше не вспоминает. Они сами себе такую судьбу выбрали: жизнь откукарекать, и в реку беспамятности. А Астафьевы, Пушкины, Шолоховы были и остаются. И останутся. А они люди без таланта, вот и хвалят друга. А хвалят-то пустоту.

Ежегодно в дни памяти Астафьева о нём много вспоминают. Десятки школ получили его имя. Педагогический универ­ситет в Красноярске. Речной корабль есть с именем Астафьева. По горячим следам ещё лет десять эти присвоения будут модны. Но не ими обеспечена вечность жизни писателя, а словом его душевным.

Каждый по-своему видит Астафьева, но почти все считают его союзником. Часть газет в юбилейные дни его девяностолетия через своих авторов больше напирают, что Астафьев – борец с фашизмом и чер­носотенством, Виктор Петрович – знамя нынешней демократии, борьбы с тоталита­ризмом, коммунизмом, ещё чем-то. Мерзопаскостное.

Другие публикуют интервью с Астафье­вым с полностью противоположными взгля­дами. На мой взгляд, странным было бы в подобных случаях еди­номыслие. В том числе и со стороны самого Астафьева. Он не мог не менять взглядов.

Не верю ни в какие его споры с государ­ственниками. Чёрная сотня, для тех, кто не знает, не чёрные душой люди – подобные миллионами плодятся за океаном. Их рождает ложная трясина восхищения собственным превосходством и умелым оскотиниванием других народов. Но это не опасно для мира, наши хулители в своём же болоте лжи и утонут. Жалко, что нашему поколению не доведётся увидеть гнев божий против палачей землян.

Чёрная сотня – это монахи, все, как один, погибшие на поле Куликовом, но до смерти успевшие показать врагам оте­чества мощь разъярённого русского воина. Они врезались в гущу воинов противника, кололи и рубили его. Падая с коней с пробитой грудью, они громко кричали: за Русь! Они не боялись смерти, когда отлетали их головы под ударами сабель врагов. Смерть за Отечество монахи считали благодатью, подаренной богом лучшим.

Астафьев был патриотом Отечества. Не мо­жет быть другим человек, который пишет на прекрасном русском. Не мог он не любить рус­ское. Если ненавидишь язык, на котором пи­шешь, плюешь в народ, который вскормил тебя, тогда ты не талант, а выращенное асфальтом многодумие. Гений без таких поня­тий как «Родина» и «мой народ» не живёт.

Просто Виктор Петрович как одарён­ность из серии единиц, во всём остальном – обычный мирянин. С теми же грехами, что и мы.

Это лихо подметили вездесущие журна­листы. Постарались наши газеты, Чего толь­ко про него не печатают. И детей на стороне нашли, и внуков. И мыс­ли противоположные привели в пример. Се­годня, мол, Астафьев говорил одно, завтра – другое. Дескать, хитромудрый, метался, смотрел, к кому выгодней примкнуть. А молодежь читает эти книги и может поверить. Заступиться за Астафьева некому. Одни обижены на него, другие, как и он, ушли в мир иной… Но Русь за Астафьева, как и он когда-то стоял за неё.

Так получилось, что у Астафьева две кни­ги «Царь-рыба». Первая, изданная в Совет­ское время, и вторая, им доработанная, со вставленными, прежде вычеркнутыми редак­торами, абзацами и вроде даже главами. В моей личной библиотеке вторая книга с дар­ственной надписью писателя. А первую ку­пил ещё в далёкие восьмидесятые. Не знаю, кому как, но человеку, истосковавшемуся по светлому языку, удобней читать первую. Её приятно взять в руки на ночь, увезти на не­дельку на дачу. Почитать у мамы на сенова­ле, в самолёте, поезде. В первой слог ярче, события человечней, понятней; книга сдер­жанней, к добру зовущая.

Самому Астафьеву дороже вторая. Я ви­дел, с каким благолепием он брал её с полки. Дескать, вот, удалось при жизни издать то, что и за­думывал. Так и написал: только её читайте. Всё тут правда. Он писал свои книги, у него святое право больше любить что-то из на­писанного, звонче о нём говорить. А мы будем читать то, что нам нравится.

Что касается противоречивости не только Астафьева, многих русских художников, это не новость. Радовался же когда-то Горький пора­жению родной страны в японской войне, даже поздравительную телеграмму отправил японскому императору. А мы до сих пор от этого поражения оклематься не можем, не исключено, понесём ещё боль­шие потери.

Но потом тот же Горький писал письма Ленину с просьбой пожалеть того или иного русского мученика, не расстреливать. Дескать, про­стить нужно талант. Но никого Ленин не пожалел. Поэтому их стреляли, стреляли и стреляли. Патронов хватало, палачи без работы не сидели. Не реки, а океаны крови россиян пролиты.

Горький плакал, что уничтожают совесть нации. Ещё и ещё писал письма Ильичу, получал отказы и опять лил слезы, при этом уверяя всех россиян или тогда уже советских людей, что Советская власть должна очистить свою землю от врагов. А врагами почему-то объявлялись лучшие сыны России. Вот и выходит, что между Советской властью и палачами, которые ею прикрывались, – большая разница. Может, Виктор Петрович просто не сумел её рассмотреть.

Какого Горького нам сегодня жалеть, а ка­кого ненавидеть? Плачущего о россиянах или пляшущего, что Япония от­тяпала у нас исконные земли.

Нельзя делить, он один и весь наш. Хоть «По Руси» читай, хоть «Детство», «Юность». Тоже копилочки сладости русского языка.

Во время напряжённой работы над книга­ми раз за разом вспыхивал очередной дурью Лев Толстой. Воевал с церковью, а фактически с Россией. А как он поддерживал всякие забастовки в России, выступления против царя. Поддерживал всех, кто ненавидел Россию, всех кровопийц принимал у себя. Был такой пакостник, некто Кэннан из Америки. Не человек, сосуд мерзостей. Он проехал по тюрьмам России и такую выдал гадость, почище Солженицына. Возмущались все патриоты России, а Толстой не только принял Кэннана у себя, но и поблагодарил его за самую великую услугу – линчевание Руси. Про такие выкрутасы графа можно писать и писать. Однако шелуха отлетела, оста­лось, что должно остаться.

Астафьев написал про свою войну, он её под старость лет вспомнил, как вспомнил, так и рассказал. Зачем ломать копья и от­талкивать из-за этого большое имя на обо­чину истории. Сейчас этим усиленно занимаются те, с кем он подписывал письмо Ельцину… Золотую точку в слове о вой­не ещё не поставил никто. Придут другие, напишут своё, совсем от высказанного Ас­тафьевым отличное. Будущие поколения будут восторгаться уже этими книгами. И Виктору Петровичу обязательно отдадут дань за его книги о войне.

Это – неповторяе­мость материи. Святые не умирают, они всегда с нами, даже если мы и кидаем камни в их память. Астафьев и сегодня с нами, ещё крепче думает о нас. А небо простило ему однобокость в оценках тяжёлой войны. Тем более, что будущие писатели постараются подумать, кто этот великий, кто там умно и тонко столкнул два великих братских народа. И мы били, били и били друг друга… Русские – немцев, немцы – русских. Братья – братьев.

До сих пор в Красноярске не было музея истории сибирского села, сибирского быта. История эта не только русская, но и родных братьев наших киргизов и татар, тувинцев и алтайцев. Казаки раньше единицами везли себе жён в Сибирь, большинство женились здесь, на местных. Иначе откуда в Красноярске появились русские с чёрными чубами, откуда у нас тёмные лица и чёрные глаза? От бабушек наших татарок и киргизок, чеченок и буряток. От них же любим мы ба­ранину и конину больше, чем сало. От них же помним, что кроме Христа есть ещё другие боги, которым бабушки наши и деды издревле молились. Я очень долго занимаюсь историей Сибири, и хорошо знаю, что у скифов Всевышним был бог Род. Теперь это тщательно скрывают. Роду голубоглазые скифы молились тысячи и тысячи лет. Род – это тоже единобожие. Родственники, это люди не только одной крови, но и одной Веры.

Теперь музей сибирской истории есть – усадьба бабушки Астафьева Катерины Пет­ровны в Овсянке. Сделали её, хоть и на свой лад, но именно те, которых мы сейчас счи­таем «новыми русскими». Вло­жили личные деньги, порядка двадцати мил­лионов. Когда много думаешь над этим, приходишь к выводу, а ведь не одни они де­лали, вместе с Астафьевым.

 Если же это промысел божий, то молит­вами Астафьева. Ему теперь музей мало нужен. А вот мы в нём нуждаемся.

Я специально побывал в до­мике несколько раз подряд. Всё близкое, род­ное: иконки в углу, стол с белой скатертью, широкая лавка у окна. Зашёл во двор Екатерины Петровны, и где-то за плечами остались мелочные томленья, телевидение с патологи­ческой беззастенчивостью и безнравственностью, радостно улыба­ющийся над разросшимися нашими могил­ками бывший министр культуры Швыдкой. Он и сейчас на борзом коне и с шашкой… Всё забудешь в домике бабушки, одна Ве­ликая Русь перед глазами. Да слёзы бессилия, удастся ли нам спасти Отечество? Но слёзы испаряются, а гнев остаётся. Он по генам передаётся от стариков к внукам…

Бесполезны споры, на чьей сто­роне был Виктор Петрович. Астафьев и не уходил никуда из Овсянки, России. Есть ещё одно святое место у Енисея неподалеку от Овсянки – ны­нешняя смотровая площадка. Уникальный утёс, с которого далеко-далеко виден Ени­сей и сама Овсянка у горизонта. Теперь на площадке стоит памятник кни­ге Астафьева: громаднейший осётр, разор­вавший сеть, и рядом гранитная книга.

Место на утёсе промыслительно. Постоишь минут пять и чувствуешь, как силы небесные наполняют тебя. Покопать­ся бы, узнать больше об утё­се. До прихода казаков это было капище языческого поклонения богам у скифов, гуннов, киргизов, хакасов, тувинцев, бело­курых и голубоглазых динлинов. Так китайцы назвали скифов-кавалеристов.

Может, особая энергия в скале, чувствуют её особо приближённые к Богу; сто лет назад рядом с утёсом монашеский скит стоял, а ещё раньше здесь было веданное место язычников. Место, где молились единому богу мирового язычества – Роду.

Без молитвенников утёс не жил никогда. И сегодня кто-то вяжет и вяжет здесь на берёзы голубые и красные ленточки. Узел­ки напоминаний о себе добрым духам. И вешают на решётки оградки замки, как символ вечности и потому нерушимости круговорота людей и идей.

Пусть историки разберутся, расскажут правду про утес. И подтвердят нашу мысль: не мог в Овсянке не родиться гений. А не ге­ний не мог, как смог Астафьев, поднять рус­ский язык на небывалую ранее высоту. Мо­жет только Шолохов сделал это в двадца­том веке больше, лучше и выше, а второй – Астафьев. Во всяком случае, Шолохова он сам первым называл. Это интервью мною опубли­ковано в «Парламентской газете», тогда её возглавлял Леонид Кравченко, а рукопись с правками Виктора Пет­ровича хранится у меня.

Благоустроили площадку по решению бывшего губернатора Красноярского края Алексан­дра Хлопонина, специально подчеркну это, для истории. Чтобы потом правду расска­зывали детям и внукам. Так сделал Хлопонин с мудрыми испол­нителями смотровую площадку, уходить с неё не хочется. А подтолкнул губернатора к этому – Ас­тафьев. Читал Хлопонин книги Виктора Петровича или не читал, вслух об этом ни разу не обронил. И наш брат журналист во всеуслышанье его не спрашивал. Главное, Хлопонин поднял всех нас этой смотровой площадкой чуть ближе к Богу. Храм сделал под открытым небом, вот за что спасибо. Может, сам Хлопонин при этом и не видел бога. Это не важно, он нас к нему подтолкнул. И если не завтра, то через несколько поколений мы вспомним о своём Боге.

Будущее не предсказывается, в обёртке таинства и спрятана сладость жизни, какой бы горькой в действительности она не оказалось. Вряд ли в ближайшие столетия в Овсянке будет ещё один Астафьев. В само­развитии материя не повторяется. Но будущий талант обязательно погреется о сло­во Астафьева, не сомневайтесь. Материя исключает порванные цепи, всё связано. Прошлое можно спрятать, но его не отделить от будущего. Небо не даст.

Никто никог­да не сможет оторвать Астафьева от России, русского языка, русских богов. Ибо он ими и был послан на землю и волю их, по боль­шому счету, выполнил.

 Все остальное вторично.