Пётр ЧАЛЫЙ. ЗИМНИЙ ЛИСТОПАД. Повесть об Алексее Прасолове (окончание, начало на сайте от 6.01.2014)

Пётр ЧАЛЫЙ

ЗИМНИЙ ЛИСТОПАД

Повесть

(Окончание, начало на сайте от 6.01.2014)

 

 

Тёплые письма

Близким знакомым в последние годы жизни Алексей Тимофеевич говорил:

– Что у меня есть хорошее в Россоши, так это семья Лилии Ивановны Глазко.

Подарил ей фотографию, на обороте своего портрета размашисто написал:

Для Лилии Ивановны –

Такое бы случись! –

Переписал бы заново

Стихи свои и жизнь!..

 

Весной 1967 года вместе с воронежскими литераторами Прасолов выступал перед читателями на родине. Встреча прошла хорошо, стихи собравшиеся принимали доброжелательно. И в первую очередь – прасоловские. Вечер в железнодорожном клубе организовала работающая там Глазко. Сама она коренная местная жительница, родом из семьи Мордовцевых, известных в Россоши потомственных машинистов-железнодорожников. Учительница, из школы вначале нужда заставила перейти на клубную работу, присмотрелась – понравилось. Так и осталась здесь заниматься с детьми и подростками. Любит литературу, живопись, музыку. И работу свою посвящает тому, чтобы неравнодушными к искусству росли ее воспитанники.

В Лилии Ивановне почувствовал Прасолов близкого себе человека. С той первой встречи часто приходил к ней отвести душу в разговоре. Продолжались беседы и после его внезапных отъездов, в тёплых письмах. Бумага хранит его сокровенное слово, его веру в то, что запечатленный на листе «мой мир в какой-то мере передастся другому» человеку, который «сохраняет себя, своё, дорожит каждой крупицей светлого и чистого в жизни».

«…Ночи я не видел... А вижу народившийся день и вношу я в него свою душу, уже настолько привыкшую к напряжению, что для неё, кажется, не существует понятий – усталость и бодрость: одно похоже на другое. Я даже сутки не воспринимаю как единицу времени, – есть свет за окном, и нет света, – это всё, что в моих глазах. Господи, счастье ли это или мука моя – ничего я не разбираю отдельно и не хочу разбирать.

Пойду дальше сквозь всё, что мне суждено, как оно – сквозь меня проходит насквозь. А может, и останется всё целиком во мне – но всё это уже не чувство, а рассуждения. А мне их меньше всего требуется».

«...я горел желанием в детстве хоть раз оторваться от земли на планере, на самолёте, на воздушном шаре, переделал десятки моделей геликоптеров, планеров, самолётов разных типов – от ПЕ-3 до ястребка ЛА-5, от МЕ-109 до Ю-88 и 89 (этих мастерил для мишеней – “сбивал” из арбалета, из самопала, из трофейной немецкой винтовки боевым зарядом, в котором наполовину убавлял пороха). Всё было, даже два случая, когда я еле уцелел от брошенной мною гранаты и от немецкой мины, расстрелянной мною на реке Черная Калитва. О, времена! Нас солдаты называли “второй фронт” и грозились отодрать за уши за все эти проделки.

А для нас это была настоящая, полная риска жизнь!»

«…Как летит время! Мы уже во сне не летаем. А я летал долго, лет до 36 во сне. (Из письма И. Ростовцевой: «Неужели я ещё расту? Летел над полями, видел внизу сизую полынь, пашню, кусты и потом на дороге коснулся ногой тёплой от солнца пыли…»). И так легко мне было просыпаться после парения над землёй! Сегодня моя знакомая сказала: “А вообще ты когда идёшь, когда сидишь, всё, кажется, хочешь из чего-то вырваться и улететь. Не замечал за собой?” Видно, внутреннее выдаётся мной на глаза, когда эти глаза внимательны и понимающи.

Мы опять с тобою отлетели,

и не дивно даже,

что внизу остались только тени,

да и те не наши.

Сквозь кристаллы воздуха увидим

всё, что нас томило,

но не будем счёт вести обидам,

пролетая мимо».

 

«...думаю: хорошо, что человек сохраняет себя, своё, дорожит каждой крупицей святого и чистого в жизни – и даже разговор на бумаге с ним очень нужен. А я как готовился к нему сегодня и вчера, когда получил ваше письмо. А готовиться – это прежде всего отойти от суеты, вымыть руку и душу от газеты, от всего, что так далеко от моего сущего. Перед тем, как встретиться со своим прерванным делом, решил поговорить наедине с листами бумаги, где тоже отразится мой мир и в какой-то мере передастся другому. Да будет так!»

«...удалось удрать на 21 день в никуда, там, среди зимнего леса, в виду наполовину – до середины – замерзшего Дона я вспомнил другой лес, другую реку Савалу, Савальский лес, богатый берёзами, вспоминал живую душу, жёгшую костер со мной и без меня на мартовском снегу, впрочем, Вы прочтёте все в «Огнище» (Огнище – лес, выжженный для посева. А посев бывает разный...). И писалось же мне в те дни, в январе!»

«...удрал в Гремячье, где ночевал, а в 4 утра брал материал на ферме».

«...ночь выписывался до 3 часов утра – срочный материал на целую страницу. Сдал всё до обеда. А теперь под бой курантов бегу через дорогу к ящику, как Ванька Жуков, и опускаю под полуночным небом письма. Да будут они для всех тёплыми. А я уйду туда, где нет сновидений».

 

Раздумья-разговоры о близких «живых душах» продолжались, перемежались с работой над стихами. Об этом Прасолов скажет в письме другу – прозаику Василию Белокрылову:

«…Два письма – от тебя и от знакомой из Россоши. Это молодая женщина, мать двоих детей, умная жена, имеющая доброго, но ничего общего с ней не имеющего и не тоскующего об этом мужа, – ему ведь просто не доходит, каким миром она полна, чем дышит... очень чистая, непосредственная.

Вот послушай, она пишет:

«Недавно по радио передавали поэтический сборник «От января до января». Я так ясно представила пробуждение природы весной, что вдруг почувствовала, как... весна приветливо глядит на меня глазами ягод, а ветер ласкает мои руки и ноги – и комната наполнилась запахами весны – мяты, ромашки, земляники. О боже! Противный запах гари... Шипя и пенясь, молоко негодовало на нерадивую хозяйку, изо всех сил старалось напомнить мне обязанности жены и матери. Так прошёл мой поэтический час...».

Апофеоз русской женщины (да и только ли русской) – её украденный у судьбы на миг праздник, который принадлежит ей, женщине, но отнят «благополучием жизни», и её, женщины, тихий и страшный вот этой безгласностью реквием. И вряд ли это относится только к женщине – мы с ней на равных условиях в наше время. Я с нею знаком давно, встречи определяются моим пребыванием в Россоши – эпизодическими, но дай мне Бог немного, но побольше таких эпизодов.

Они – целая жизнь для сердца, которое с такими душами ищет отдыха – в действии. Я прихожу в её всегда людный, но бестолково суетной мир, смотрю с нею с балкона фильм о зверях и птицах, слушаю запись их языка или вижу на сцене, внизу, танцовщицу (выступающую и за рубежом в ансамбле), вожусь с детьми, развешивая для них на ниточках то, что они должны срезать с завязанными глазами, – и с нею чувствую, как никогда – с женой, что такое для меня дети – эти самые мудрые природной мудростью существа, ещё не обогащённые, а заодно и не испорченные нашей мудростью, и вдруг после всего этого встряхиваюсь и смотрю этой женщине в глаза, ожидая ответа на вопрос: кончилась игра? Нет, игры и не было – была та жизнь, которая даётся нам малыми дозами, – как спасительное средство, ибо данная большей дозой, она теряет воздействие на нас – целительное воздействие, дальше следует заждавшаяся выхода человеческая пошлость. Вот оно, брат, как в человеке, при всём его желании быть не таким.

Извини, что начал не с твоего письма, но, собственно говоря, это желание – «поделиться» с тобой хорошим человеком, тем более женщиной (а мы этим, ох, как не богаты!), и есть ответ на твоё чувство, свойственное всем нам, – чувство тоски по незаурядным, обжигающим душам, которых мы не нашли, чтобы иметь их всегда рядом. Может быть, находят их – пожизненно состоящих при других, – мы как раз и обжигаемся их огнём, а они – нашим. Ты верно заметил, что их огонь невыносим для нас, если он постоянен, равно как и наш для них при том же условии. Чувство «приобретенности» убивает любовь и чутье искателя. Одни принимают это как нормальное, конечное – и живут равно, другие, пронизанные ужасом этой нормальности, рвутся, рвут всё, что тепло и уютно обняло их и сделало крылья ненужными, как у домашней птицы, и летят, чтобы сбить с себя даже запах той жизни. Им больно – они ведь оставили там часть себя – и часто невозвратимую, – но зато они обрели отношения очень многих людей – части человечества. И хотя судьбы таких драматичны, а порою трагичны – это результат горения. Совершенно бесплодным горение не бывает – при любом трагическом исходе.

Спасибо, что «Огнище» ты естественно воспринял – не как стихи, чтиво, произведение и проч., а как что-то своё. Когда я писал, я только чутьём нащупывал тропу, по которой Она меня не вела, а притягательно манила. Среди слов я мог её потерять, но она оказалась сильней литературных наших дебрей – образов, техники, ритмики – всего хозяйства, которое у нас в активе при писании. И когда я брал разгон – только отлетали на бумаге лишние слова, причём без тупиковых поисков нужных, угадываемых тобой на ходу средств выражения. И теперь я, остыв, думаю, что недаром дал слово ей, а не себе. Ведь я её чувствовал, как сам себя в её шкуре. А кто из нас сам не был в ней!»

 

А в письмах в Россошь продолжались беседы со столь дорогим Алексею Прасолову человеком – Лилией Ивановной Глазко.

«...перебирал книги – сколько непрочитанного! Мне к тому же трудно быть исправным читателем: то есть тем, кто в темпе поглощает уйму книг, да и не всегда требуется много хороших, приятных тебе авторов по пальцам перечтёшь. Современных берёшь, чтобы знать как информацию.

Прав Солоухин в своих письмах из Русского музея, приводя слова Экзюпери о том, что возьми песню XV века и поймёшь, насколько мы одичали».

«...Послушал несколько пластинок: «Хор охотников», 1-ю и 14-ю сонату Бетховена и захотелось написать письмо».

 

– Музыку классическую он очень любил, – вспоминает Лилия Ивановна. – Поставит пластинку, присядет в кресло, смотришь – тут он и нет его, весь захвачен музыкой, дети могут только так слушать.

Для меня он и был большим ребёнком. Не забуду: оставила его в парке с детьми, сама пока управлялась в клубе. Возвращаюсь и что вижу: из красивых осенних листьев смастерили по кораблику, самозабвенно дуют в паруса да еще спорят – чья шхуна быстроходней.

Была в Волгограде. Удалось купить ему в записи «Сильву» Кальмана и томик стихов Александра Твардовского. Книгу сразу выслала, а пластинкой хотела при встрече порадовать.

Я с сыном и дочкой собрала целый сундук репродукций картин. Журнал «Огонёк» раньше радовал классикой. Алексей Тимофеевич разложит картины прямо на полу. Спросит с улыбкой: «Сегодня в Эрмитаж на экскурсию? С кем желаете встретиться?» О картинах мог говорить часами, разглядит такие подробности на знакомом тебе полотне, что просто диву даёшься, как сам раньше этого не видел. Алексей Тимофеевич пристрастен был к русским передвижникам. Крамской – земляк. Репродукции картин Николая Александровича Ярошенко подолгу любил смотреть, рассказывал о нём много и интересно.

Тянуло его глянуть на море. Мечтал шутливо: уладится жизнь, построю избушку на пустынном морском берегу и буду отшельником.

Из цветов – полевая ромашка ему больше была по душе. Радостно встречал пору, когда зацветала сосна. Доказывал: неправду о дереве говорят, что сосна зимой и летом одним цветом. Зелёная, но разная. Светлая в пору цветения – на грани весны и лета. Запах хвои уже вовсе не новогодний.

Лилии Ивановне в одном из последних писем Алексей Тимофеевич рассказывал:

«Я не один. За другим столом сидит человек по имени Рая Андреева и читает Шиллера – скоро летняя сессия, а она – заочница Воронежского государственного университета. Работает в нашей газете; в апреле мы скрепили свой семейный союз.

...Перед окном отцветшие подснежники, которые мы с Раей посадили в холода, в самом начале весны. Зато сирень зазеленела дружно и скоро затенит палисадник».

 

 

Рождённый там, на высоте. 1972 год

Зимним днем, хмурым от зависших туч и бесснежья, пришла чёрная весть: Прасолова не стало.

 

Конечно, судили случившееся. Те, кто больше его знал, припоминали свои пророческие предположения: этим должно было окончиться, к этому шло...

Месяцы спустя в «Юности» печатались его последние стихи. В редакции журнала, видимо, не знали о кончине поэта или не хотели омрачать читателей – фамилия стояла без траурной рамки. Будто живой к живым пришёл. А стихи были пронзительно прощальными.

Листа несорванного дрожь,

И забытьё травинок тощих,

И надо всем ещё не дождь,

А еле слышный мелкий дождик.

 

Падает на землю осенний лист, «рождённый там, на высоте, Он замертво на землю ляжет».

Но всё произойдёт не вдруг:

Ещё – от трепета до тленья –

Он совершит прощальный круг

Замедленно, как в удивленье.

 

А дождик с четырёх сторон

Уже облёг и лес, и поле

Так мягко, словно хочет он,

Чтоб неизбежное – без боли.

 

 

Земное и небесное

Писатель и критик Владимир Гусев так написал о земном пути земляка:

«...миновали все бренности быта, и главное, что осталось от Алексея Прасолова, – одно это белое и возвышенное слово – поэт; оно первое и последнее, что приходит в голову при упоминании его имени.

Поэт...

Для XX века немало».

Литературовед Инна Ростовцева:

«Каким был Алексей Прасолов?» – спросит читатель.

Отвечу словами Андрея Платонова: «Человек есть тот, кем он хочет быть, а не тот, кто живёт у всех на глазах».

Автор стихов хотел быть Поэтом в высшем смысле этого слова. И стал им».

Поэт, сказавший – о времени в себе. «Я славянин: моё счастье, что я не северный, что во мне, как в месте, где рождён, скрестились кровь Южной России, Малороссии... С детства – устный (от окружающих) Шевченко, школьные – Пушкин, Лермонтов (ставшие сразу нешкольными для меня), поэзия, по мере моего углубления – рембрандтовский мрак от Лермонтова (даже от глаз его на портрете и от букв его поэзии), идущий к нежному, но такому же (только больше) мрачному Блоку, к ночной душе – Тютчеву и дальше...»

Но – Мастер, если он истинный, не повторяет Учителей. Он продолжает, развивая, классические традиции русской поэзии, которые берут начало в древнем народном творчестве, в его богатейшей художественной образности. Что и просматривается явно даже в названиях книг Прасолова.

«День и ночь». В мифологии чаще это высшие бессмертные существа. Если День – божество света, то Ночь – божество мрака. Между благами света и тьмы, тепла и холода идёт вечная, нескончаемая борьба за владычество над миром. «Кои два супостата перепираются? – День и Ночь».

Итак, с рождения вошло –

Мир в ощущении расколот:

От тела матери – тепло,

От рук отца – бездомный холод.

Кричу, не помнящий себя,

Меж двух начал, сурово слитых.

Что ж, разворачивай, судьба,

Новорождённой жизни свиток.

И прежде всех земных забот

Ты выставь письмена косые

Своей рукой корявой – год

И имя родины – Россия.

 

Факт чисто личной биографии? Не только. «Меж двух начал, сурово слитых», суждено жить человеку – любому и каждому. Осмысление жизненных противоречий и есть попытка разобраться в том: как же тебе быть, среди несоединимого? Однозначного ответа нет. Порой день и ночь покажутся двумя проявлениями в разном свете “одной и той же красоты”. В народной фантазии иногда ведь тоже породнены свет и тьма, названы братом и сестрой. Как «запредельное постичь»? Думай, не отступай «ни на пядь перед бессмыслием постылым». И –

Не кляни разлучающей ночи,

Но расслышь вековечное в ней:

Только так на земле нам короче,

Только так нам на свете видней.

 

Новый сборник Прасолова «Земля и зенит» вновь заставляет вспомнить самую любимую в славянской мифологии Мать-сыру землицу, к какой припадал, льнул человек во всякую пору своей жизни, радостную и несчастную. А ещё, конечно, Небо, без которого Земля не родит.

У поэта – это вселенная, мир его и наш. Да, от себя и от нашего имени он сказал: «Земля моя, я весь – отсюда»; «И роднит нас одна ненасытность – та двойная знакомая страсть, что отчаянно кинет в зенит нас и вернёт – чтоб к травинкам припасть». Первородная тяга ввысь, к звёздам передаётся нам из поколения в поколение. Не отринь ее сызмальства. Прими всей душой и пойми, что должен быть и ты «в живом потоке напряжённым стеблем».

...иди, куда захочешь в мире.

А для меня он ни тесней, ни шире, –

Земля кругом и мёрзлая жива,

И вижу я под неподвижной тучей,

Как зеленеет смело и колюче

Нежданная предзимняя трава.

 

Слова молитвы стали названием последней прижизненной книги Алексея Прасолова – «Во имя твоё».

Во имя твоё, отец и мать, дитя и любимая, близкая душа – друг и просто человек, поэт старается «говорить сердцем», веруя в то, что слово – Бог. Его «сердце в шар земной стучится» с одной сокровенной мыслью – «может, люди немного станут к людям добрей». А добротой искони ставилась и держалась жизнь на Руси. Сохраним её в себе – не сгинем как народ, не сойдём в небытие истории…

Любопытно прочтение наследия Прасолова «человеком со стороны» – учёным-литературоведом из Австрии. Алоиз Волдан пишет, что случайно увидел и купил сборник Алексея Тимофеевича на книжном прилавке в Москве, теперь не расстаётся с ним. "Его поэзия открыла столь впечатляющий облик России", который разительно не совпадает с ходячими за рубежом представлениями о ней.

«Сложный образ Родины, которая в творчестве Прасолова постоянно присутствует, складывается из множества элементов, взятых из русской природы, цивилизации, истории, культуры». Эта мозаичная картина сочетается с человеческими переживаниями и своеобразным природомироощущением.

Интересно оценивает австриец в "прасоловском космосе" традиционные для русской литературы поэтические образы земли и неба, зимней метели. Лес "с одной стороны олицетворяет непобедимую природную силу, она временами может быть подавлена, повреждена, но никогда не может быть уничтожена. Об этом свидетельствует описание березняка, над которым пролетела ледяная буря; весной, однако, этот лес преодолевает перенесённые утраты, показывает мощь живительной силы:

Когда ж весною белоствольный строй

Листвою брызнул весело и щедро,

Дыханье запыхавшегося ветра

Прошло двойным звучаньем надо мной.

Живоё лепетало о живом,

Надломленное стоном отвечало.

Лишь сердце о своём пережитом

Искало слов и трепетно молчало.

 

С другой стороны прасоловский лес располагает ещё одним, менее обиходным свойством: он есть место единения человека с природой, где происходит обмен силами, где человеку дано заглянуть в суть своего существования и черпать силы оттуда:

И к стволу я телом припадаю,

Принимаю ток незримых сил,

Словно сам я ничего не знаю

Или знал, да здесь на миг забыл.

 

Такая связь человека с природой ...более напоминает философские искания мировой поэзии по её осмыслению. Причём, звучит эта связь у Прасолова не старомодно, в стиле XIX века, а свежо и своеобразно, благодаря непосредственности переживания и описываемых явлений".

Наш современник, литературный критик Александр Суворов тоже утверждает, что Алексей Прасолов – «творец тютчевского склада, по характеру дарования ему близок дух грозовой стихии. …Поэзия его прозрачна и проникновенна, как вспышка молнии в ночи, когда разрывается с треском пучина непроглядной тьмы над полем. …Стихи его будто пронзают мироздание, проникая в запредельную для человека потаённость. Сокровенная природа вещей также открыта поэту: он постигает её в одно единственное озаряющее мгновение целиком во всей полноте звуков, красок и живой одушевлённой сути философского образа, воспаряя над бытием во вдохновенном поэтическом восторге. Полные высокой подлинности строфы Прасолова осязательны для сердца, полны движения, звука и дыхания».

Особая боль из опалённых войной детских лет. Она вновь и вновь возвращает нас в тот трагичный рубежный час: 4.00. 22 июня 1941 года. Страницы книг Алексея Прасолова особенно ценны для нас тем, что о чёрных днях чужеземного нашествия, о горечи народных утрат говорит человек, видевший и переживший это в наших донских степях. Выбиравшийся из вражеского окружения солдат Семен Лагода наказывал мальчугану:

– А ты смотри и всё запоминай. У тебя хороший глаз и крепкая память. Придут наши, кончится война – и, быть может, ты обо всём этом когда-нибудь расскажешь.

Наказ исполнен.

Величайшими в современной русской поэзии стихотворениями Алексея Прасолова названы именно военные. В них, на взгляд поэта Станислава Куняева, первым наш земляк бесстрашно выразил мысль о неестественности кровной мести, воспевании романтики войны для православного человека. Вчитаемся заново –

Тревога военного лета

Опять подступает к глазам –

Шинельная серость рассвета,

В осколочной оспе вокзал.

 

Спешат санитары с разгрузкой,

По белому красным – кресты.

Носилки пугающе узки,

А простыни смертно чисты.

 

До жути короткое тело

С тупыми обрубками рук

Глядит из бинтов онемело

На детский глазастый испуг.

 

Кладут и кладут их рядами,

Сквозных от бескровья людей,

Прими этот облик страданья

Душой присмирелой твоей.

 

Забудь про Светлова с Багрицким,

Постигнув значенье креста,

Романтику боя и риска

В себе задуши навсегда!

 

Душа, ты так трудно боролась.

И снова рвалась на вокзал,

Где поезда воинский голос

В далёкое зарево звал…

 

…Те дни, как заветы, в нас живы.

И строгой не тронут души

Ни правды крикливой надрывы,

Ни пыл барабанящей лжи.

 

В душе поэта «ещё метёт та, давняя метель», когда он, сельский парнишка, видел другую картину –

Свозили немцев поутру.

Лежачий строй – как на смотру,

И чтобы каждый видеть мог,

Как много пройдено земель.

Сверкают гвозди их сапог,

Упёртых в белую метель.

 

А ты, враждебный им, глядел

На руки талые вдоль тел.

И в тот уже беззлобный миг

Не в покаянии притих,

Но мёртвой переклички их

Нарушить не хотел.

 

Какую боль, какую месть

Ты нёс в себе в те дни! Но здесь

Задумался о чём-то ты

В суровой гордости своей,

Как будто мало было ей

Одной победной правоты.

 

Как бы продолжая раздумья Станислава Куняева о творчестве Прасолова, большой русский поэт Юрий Кузнецов писал: «Ещё метёт во мне метель» – …одно из лучших стихотворений о прошлой войне. В нём Прасолов выразил такую силу русского человеколюбия, которая и не снилась нашим «гуманным» врагам».

Во имя отстоявших и защитивших Родину мы не должны «оказаться не помнящими грозного урока – искушённо помнить его перед новой гибельной бездной». И мир обязан помнить силу русского человеколюбия.

Мы должны быть помнящими своё родство – такой мыслью проникнуты статьи Прасолова о Блоке, Есенине и Твардовском – о тех, чьё слово является гордостью отечественной литературы, всегда выражающей душу народную.

И когда думаешь об этом, обострённей понимаешь поэта, сказавшего:

Ещё мой день под веками горит,

Ещё дневное сердце говорит.

Бессонное ворочается слово –

И не дано на свете мне иного.

 

На одной из своих книг Прасолов, как на скрижали, высек пером дарственную надпись: «У поэта нет отчества, есть Отечество». Отечеству он стремился служить и сам.

 

От понимающего собеседника Прасолов ведь никогда не скрывал, как пишутся стихи.

«Закон творчества – шутя-всерьез... напиши бездарно, поправь талантливо, отбери гениально!»

«Напишешь утром – кажется, здорово, в обед строки режут душу, как осколки стекла, отложишь на несколько дней – и только тогда взгляд устоится, и видишь, что есть на самом деле…»

«...учусь естественности поэтической речи, которая не терпит долгую задержку под пером, ибо остывает, пока холодный ум правит чувством... Слово должно выбирать чувство, а не рассудок».

«Поэзия – это талант и большой труд. Иного пути в ней нет».

«Поэзия обходится без уймы исписанных страниц, позволяет записывать где угодно, а проще всего – запоминать. Порою сам себе кажешься ходячей лабораторией».

 

Стихи у Прасолова на первый взгляд географически не означены. Но это впечатление обманчиво. Поэт он не «вселенский», а русский. Его напряжённая мысль неразрывна с «землёй и зенитом» – местом, где родился-вырос, где жил и работал. Как в картине большого художника присутствует узнаваемый, привязанный к месту «кусочек» лика земного, так и запредельная даль у Прасолова открывается в родимой стороне.

Станция зелёная

с названьем русским –

     Россошь!

Крутые щёки яблок,

смеющихся с лотка.

Далёкая, ты молодо

под облака выносишь

Упругую певучесть

тепловозного гудка.

 

Мы так давно знакомы!

Я память лишь затрону –

Завоют завитые спиралью

провода,

И с грохотом подкатят

к щербатому перрону

Нагруженные горем

гневные года.

 

Отмеряем путь, каким странствовал-путешествовал Алексей Тимофеевич всю сознательную жизнь, нередко было – дважды на дню, – от порога маминой хатки к железнодорожной станции и обратно. Дорожка в малость, километров шесть-семь. Если не припозднишься, то скоротаешь её на пригородном поезде, первая остановка у поста-сторожки твоя. Пешком же – час с небольшим небыстрой ходьбы.

«В осколочной оспе вокзал» – именно таким увидел его в Россоши тревожным военным летом деревенский хлопчик. А домой отсюда – прямо и прямо, обочь «чугунки», считай шпалы, пока не надоест. Споткнёшься, забудешься у речного затона.

«Скелет моста ползучий поезд пронзает, загнанно дыша». По мосту переходишь и ты на другой берег. «Река – широкая как дума». Так кажется только здесь, где устроители земли не смогли «по знаку неразумной воли всеосушающе пройти». А где поработали слепые и грубые руки, там «пятерни корней обвисли у вербы на краю беды, и как извилина без мысли – речное русло без воды».

Тропа ведёт через лес, какой вдруг «расступится и дрогнет, поезд – тенью на откосах, – длинно вытянутый грохот на сверкающих колесах». Вроде к тебе «корни выползли ужами», «звериными ушами листья все насторожились. В заколдованную небыль птица канула немая, и ногой примятый стебель страх тихонько поднимает».

Не пугайся, переведи дух. Вот уже луг с травяным бездорожьем сенокосного долгого дня. Дымка древняя «средь скромно убранных равнин». Обочь поле, на каком «легла за плугом борозда». А вдали снова речка, «налево – сосны над водой, направо – белый и в безлунности – высокий берег меловой, нахмурясь, накрепко задумался». Туда поспешишь с удочкой, то будет в предрассветный час, там увидишь и обрадованный утвердишься в мысли, что «суетная сила ещё звезду не погасила в воде, горящую стоймя».

 

 

В гостях у матери. 1978 год

Впереди выбежала на шлях окраинная улочка...

В Морозовке я бывал не раз. Село со времени появления железной дороги – заречный, залужный пригород станции Россошь. Не в одном поколении здешние жители ремеслом связаны с «чугункой», по которой уже вторую сотню лет гудят поезда, сближая серединную Россию с её южными окраинами и северной Москвой. Не в одном поколении жители села наполовину рабочий, мастеровой люд, наполовину – в крестьянских заботах.

О Морозовке сейчас речь потому, что здесь родина поэта Алексея Прасолова. Правда, в автобиографии он всегда писал: родился в 1930 году в селе Ивановка Михайловского (позже – Кантемировского) района Воронежской (а точнее – в Центрально-Чернозёмной области). Тот тоже недальний от Россоши суходольный степной теперь уже хуторок так и остался лишь паспортной строкой в его судьбе. В 1937 году семья перебралась в слободу Морозовка, да и прижилась в ней.

Крайняя сельская улочка, дворы в один ряд, огородными полосами – к речной луговине, а глазастыми окнами домов – на просторный выгон, вытоптанный телятами, гусями и ребятнёй: друг перед другом две сколоченные из жердин буквы «П», означающие футбольные ворота. Дома нередко, как и обычные пристанционные постройки, снаружи обшиты вагонной дощечкой. Стоят вроде одетые в одинаковые темно-коричневого немаркого цвета рубахи, выдают профессиональную принадлежность хозяев.

То лето 1978-го года выдалось небедным на дожди, даже в августе по-весеннему густо зазеленела чистым спорышом-муравой не выбитая колесами улица.

Бывая в селе, вот так постучаться в низкое окошко уже знакомого домика не решался, не осмеливался тревожить материнскую душу расспросами.

В палисаде шелестел листами корявый клен. Учуяв чужого человека, загремела цепью, залаяла собака. «На место!» – прикрикнул голос. Калитку открыла пожилая женщина. Невысокая, как и сын, круглолицая, сразу заметно сходство и в лице. Приложив козырьком к надбровью ладонь, прикрыв ею глаза от солнечного света, смотрела на незнакомых пришельцев.

– С Алешей вместе работали? – переспросив, заторопилась. – Так чего ж тут стоять? Проходьте, проходьте... – певуче произнося слова вперемешку на русско-украинский лад (так разговаривают здесь все сельские жители и называют себя «хохлами» по национальности, вкладывая в это понятие свой смысл, считаясь «русско-украинцами»), зазвала нас в хату. – Там холодок держится, чего на жаре париться. – Улыбалась и подшучивала: – Головы, хлопцы, пригинайте, а то о притолоку шишак набьёте. Мы от роду невысоки, по себе и строились.

Внутри хатёнка казалась не такой уж и низкой, как землянка поглубже полами сидела. Разделена на две половины печкой и перегородкой. Убранством комнаты немудрёные. Бросалась в глаза цветастая клеёнка, которой был укрыт стол. Из комнаты в комнату простланы половики в широкую полоску домашнего тканья. Притулилась книжная этажерка, без книг сиротливая. Цел гвоздик, на каком висела скрипка, в юности Алексей любил на ней играть и сам пел песни, чаще украинские, хранимые мамой. Прикрытые вышитыми рушниками в простенках между окошками и над ними висели в рамках из деревянных планочек успевшие пожелтеть и ещё свежие с виду фотокарточки.

– Алёшу молоденького узнаете? – позвала мать смотреть фотографии. – Рамки на бечёвочках, легко снимаются, – объясняла и снимала застеклённые листы настенного семейного фотоальбома. – В руках виднее. Я сама часто так на них гляжу.

Вере Ивановне за семьдесят, но по виду не скажешь – старушкой ещё постесняешься назвать. Как и всякая деревенская женщина её лет, голову повязывает белым платочком, узелок под подбородком, в немаркой одежде. Разговаривает охотно и неторопливо.

– Мой первый муж Тимофей, Алёшин отец, бросил нас и село покинул...

«Жить розно и в разлуке умереть» – горчайшую строку Лермонтова предпошлёт Прасолов одному из пронзительных своих стихотворений.

Ветер выел следы твои на обожжённом песке.

Я слезы не нашел, чтобы горечь крутую разбавить.

Ты оставил наследие мне –

Отчество, пряник, зажатый в руке,

И ещё – неизбывную едкую память.

Так мы помним лишь мёртвых...

 

– А Гринёва я стала по второму мужу, – рассказывает Вера Ивановна. – Был Сергей Иванович тоже наш, ивановский. Сошлись – и сюда, в Морозовку. Работали – он каменщиком на железной дороге, я в колхозе. В тридцать седьмом ещё сына родила, Ваней назвали. Ладком всё было, кабы не война. Осиротила Ваню, а Алёшу – дважды, погибли отец и отчим.

И когда окровавились пажити,

Росчерки резких ракет

Зачеркнули сыновнюю выношенную обиду.

Память!

Будто с холста, где портрет незабвенный,

Любя,

Стёрли едкую пыль долгожданные руки.

Это было, отец, потерял я когда-то тебя,

А теперь вот нашёл – и не будет разлуки...

 

Мать не стала, что вполне объяснимо, выносить нам, заезжим по случаю, пусть даже давний тот сор из избы – далёкую семейную драму. Годы спустя, когда её уже совсем старенькую заберёт из села к себе в Краснодар меньший сын, сводный брат поэта, Иван Сергеевич Гринев, родственница Ирина Сергеевна Белогорцева «обскажет, как Алёшу судьба с детства скалечила».

– Литвиновы, это семья Веры, народ мудрый, себе на уме, хотя любили и пошутить. Дошутковались, как у них вышло – дочери не дали выйти замуж за любимого парня. А когда посватался Тимофей Прасолов, уже не отказали, проводили дочь в чужую хату.

Родился там у них Алёша. И вот Тимофея забирают на срочную службу в армию. Все бы ничего, почти дождались его возвращения. А Вера скандалила с сестрой мужа. Та в отместку написала напраслину брату на солдатку. Тимофей поверил и как отрезал: в Ивановку не вернусь, с Верой жить не буду!

Так невестку с сыном вырядили с прасоловского подворья.

О том, как нелегко в те дни жилось молодой вдове при живом муже, поведала краеведу Алиму Морозову спустя много лет жительница Россоши Нина Тимофеевна Удовенко. В 30-е годы отец Нины, которая была на шесть лет старше Алексея, возглавлял парторганизацию ивановского колхоза. Однажды зимой 1932 года, возвращаясь из школы, Нина услышала доносившийся из хаты плач ребёнка. Она заглянула в дом и увидела там сидевшего на холодном земляном полу одинокого маленького Алёшу. Девочка пожалела мальчика и увела его к себе домой.

Поздно вечером к Удовенковым заглянула вернувшаяся с колхозной фермы Алёшина мать, уже успевшая обойти всех соседей в поисках сына. В это время Алёша, накормленный и отогревшийся, играл со своей добровольной нянькой. Наверное, матери нелегко было согласиться с тем, что её ребенку лучше в доме у чужих людей, а не в собственной хате, Ведь Вере Ивановне приходилось чуть свет, оставляя сынишку одного, бежать на работу. Но она, пересилив себя, робко попросила: «Можно он ещё у вас побудет?». Родители Нины только переглянулись, не зная, как ответить, а дочь радостно воскликнула: «Хорошо! Пусть Алёша живет у нас. Я буду его нянчить». Так маленький Алёша оказался в семье парторга Удовенко. Он прожил у них зиму, весну и часть лета. Всё это время Нина заботилась о нём, как о своем младшем брате.

 Память о маленькой няне Алексей Прасолов сохранил на всю жизнь. Уже, будучи известным поэтом, он не раз навещал Нину Тимофеевну. Случалось, когда был при деньгах, приходил к ней с подарками, а в трудные моменты она сама его подкармливала.

В романе из писем Алексея Прасолова «Я встретил ночь твою», составленном Инной Ростовцевой, есть скупые сведения поэта о своей родословной. Дед Григорий Прасолов «дал мне имя в память о своём любимце – сыне, погибшем в японскую войну». Отец Тимофей Григорьевич «был военным с 1931 до 1941 год. В 41-м погиб. Видел его в последний раз в 1937 году. Брал меня с собой – мать не отдала. Больше он не женился. Есть человек, служивший с ним, – он мне много рассказывал об отце. От неграмотного парня – до командира, в первые дни – фронт и через месяц гибель. Дома – фото: отец с товарищем по службе. Я похож на него лицом. А нравом – в деда, так мать говорит», в её отца Ивана Петровича Литвинова. Отчим Гринёв Сергей Иванович был призван на фронт в августе 1941-го, рядовой, пропал без вести в июле 1944 года.

Порылся в краеведческих книжках. Оказывается, Ивановке в тридцатые годы кукушка откуковала лишь один век. Жил-поживал на степном хуторе крестьянин с сыновьями, сохранял помещичий инвентарь от осени до весны, пока не наезжали на полевые работы наёмные люди. Известна дата: в 1828 году на ковыльный косогор переселилось больше полусотни семей из-под Острогожска – из села Таволжно-Воскресенка. Были ли среди них Прасоловы? Кто знает. Фамилия ведёт происхождение от прасола – разъезжего скупщика скота и других товаров для перепродажи. В городах Приднепровья слово приобрело значение «скупой», так что с профессиональным занятием фамилия уже могла не связываться. Предки Алексея Тимофеевича по отцовской, равно и по материнской линиям могли, конечно, оказаться на острогожских холмах со стороны Московской Руси, а вероятнее всего – как и большинство тогдашних поселенцев, пришли из Малороссии. Русское переначертание фамилий с окончанием на – ов встречается даже в наши дни. Литвиновых, кстати, в здешней местности поныне встречается немало, Прасоловы и Прасолы попадаются реже. В семидесятые годы коренное население Россоши нежданно-негаданно разбавили переселенцы. Потребовались строители и специалисты. Сельский городок среди полей становился промышленным. На его окраинах поставили корпуса электроаппаратного и химического заводов. Индустриальным ветром занесло сюда Прасоловых из Орловщины. От них услышал, что там, в Колпнянском районе, есть даже село Прасолово. А фамилия встречается «сплошь и рядом», но произносится иначе, с ударением на первом «о».

Сам же Алексей Прасолов, как и большинство его сверстников на юге области – Воронежской Слобожанщине, графу «национальность» в паспорте и личных листках по учету кадров заполнял так – «украинец». А в своих письмах не однажды отмечал: «Принесли ещё новых книг. Кобзарь – на украинском языке. (Я – Шевченко принимаю только в подлиннике, это был первый поэт в моей жизни, влиявший в раннем возрасте так, как не влиял даже Пушкин)».

У Веры Ивановны я допытывался тогда: как часто сын бывал на своей малой родине? Там прожито в детстве шесть главных лет, это ведь возраст, в каком открывался мир.

Мать пожала плечами.

– Все не с руки туда дорога – жизнь так складывалась. – Добавила, что гости из Ивановки навещают её нередко. – Село большое было, три колхоза. А теперь, говорят, и школу закрыли...

Сейчас Ивановки, считай, нет. Дикоросль опалила кинутые подворья. Лишь в летнюю пору сюда перегоняют на полевой баз скот да тракторы-комбайны рушат тишину.

...близ пруда, где ныне омут,

Где, говорят, бывал Толстой,

Родился я –

скажет Прасолов в поэме “Владыка”. Всё верно, за холмом-яром стоял некогда хуторок Ржевск, куда и приезжал в гости к другу Владимиру Черткову великий русский писатель Лев Николаевич Толстой. Так что – Ивановку Алексей Тимофеевич не забывал.

– Война, остались одни. Сколько ему, Алёше, лет тогда? – вспоминала Вера Ивановна. – Одиннадцатый год пошёл. За хозяина в семье стал. Рос смирным, послушным. Ваня – тот оторвиголова. Помощником мне Алёша. Брата вынянчил. Учился хорошо. Таисия Ивановна, по русскому языку учительница, в пример его всегда ставила. Меня встретит, обязательно скажет:

– Толковый у тебя сын, Ивановна. Постарайся, чтобы после школы не бросил учёбу. Знаю – трудно. Да парень же смышлёный...

Много лет спустя школьную учительницу Таисию Ивановну Акимову разыщет её ученик. Она уже выйдет на пенсию, жить будет в другом селе. Алёша Прасолов привезёт ей в подарок свою книгу стихов.

На колхозном поле как-то я разговорился с женщиной-сеяльщицей. Она оказалась не только ровесницей Алексея Тимофеевича, но и в детстве жила с ним по соседству.

– Фронт когда проходил здесь, самолёты часто бомбили дорогу железную, то мост на ней через речку, то аэродром, и на село падали бомбы. Матери нас прятали в погребе. Алёша всегда с собой кота забирал. Игрались с ним, нестрашно становилось. Про кота-то Алёша стишок выдумал. Складно вышло. Хлопчикам-друзьям он отчего-то не признавался, что стихи сочиняет. Стеснялся, наверно, вдруг засмеют.

«Милого зверя детства не забывал и сам Алексей Тимофеевич. Спустя десятилетия он писал близкому человеку: «Вспомнился далекий год: мне пять лет. Мама на работе весь день, дома – под замком – я и кошка. Дружили здорово. А потом я стал пяти лет ходить в школу. Рядом жила учительница Феоктиста Ивановна (вот запомнилось). Она дала мне букварь и тетрадь. Учеником, конечно, не числился, но со всеми вместе научился читать и писать. Кошка прибегала к школе, делили хлеб».

«Складные стишки» позже тоже припомнились поэту и легли «лыком в строку»:

...Первый стих, сливая в голосе

Дерзость, боль и смех,

Покатился эхом – по лесу,

А слезами – в снег.

 

– Оккупацию, фронт переживали тяжко. Хатку нашу развалило, – припоминала мать. – Собрались с духом и затеяли строиться. Стены из глиняного самана выложили, крышу камышовую напнули. Получилась не хуже, чем у людей, нас перестоит точно.

С Алёшей вдвоем хату ставили. Наработаемся, думаешь, как к постели бы добраться. А сын за удочку. Попрошу: отдохни лучше. Куда там. Любил рыбу ловить. С пустыми руками с речки не возвращался.

Из-за этой стройки год учёбы пропустил. Семилетку закончил в сорок шестом, а в сорок седьмом в педучилище в Россоши поступил учиться. Читал много, потому и друзей было мало. Стихами начал заниматься, из Москвы книги ему пачками присылали. Вся этажерка была заставлена. Это сейчас – какие раздала, что растащили.

Когда ни глянешь – уже с книжкой сидит. Я ему не перечила, свою дорогу выбрал. – Мать рассказывала, рукой безостановочно и бережно гладила лежавшую на коленях фотографию.

Ладоней тёмные морщины –

Как трещины земной коры.

Вот руки, что меня учили

Труду и жизни до поры.

Когда ж ударил час разлуки,

Они – по долгу матерей –

Меня отдали на поруки

Тревожной совести моей.

 

Вот и – ударил час разлуки.

– Светился насквозь, – таким Алёшу в юношеском возрасте помнила мать.

 

 

Река Жизнь

Дальше – жизнь Прасолова предстаёт в рассказах близко знавших его людей.

Учительница из села Еленовка Россошанского района Елизавета Илларионовна Головенко:

– Вступительные экзамены сдавала вместе с Алёшей Прасоловым. Набралось "пятёрочников" по два на одно зачисляемое место. Всех нас взяли и в первом полугодии проверяли знания. Отстающих отчисляли. Труднее осваивали учебные предметы мы, сельские. Нам помогали выпускники городских школ – Тоня Мазуха, Валя Чехова, Лида Эсаулова, Лёня Яковенко, Алёша Пацев и другие. Благодаря горожанам, наша дружная группа "А" удержалась в полном составе.

Учились и работали. Расчищали послевоенные развалины. Трудились на строительстве железной дороги к Ольховатскому сахарному заводу, сажали сосну на песках.

Дисциплина строгая. Директор педучилища Павел Сергеевич Ширинский находил время, навещал нас даже на квартирах, выяснял, как занимаемся самостоятельно.

Алёша выделяться стал на втором курсе – на занятиях по русской литературе отвечал отлично, выпускал стенные газеты. В разговорах цитировали часто его сатирические стихи, беззлобные, но с юморком. Мы гордились, что наш Прасолов печатается в районной газете. Хвалили его преподаватель литературы и русского языка Ольга Дмитриевна Беляева и наша "классная" Софья Ивановна Принцева.

Сокурсница Клавдия Стефановна Горбань:

– Алёша был застенчивый. Даже его улыбка мне казалась какой-то виноватой. Писали сочинение по картине Фёдора Решетникова "Опять "двойка". Прасолов единственный в группе выдал рассказ "по картине". Все мы придумывали, что могло быть "за картиной", больше предполагали, как накажут мальчика за неуспеваемость и так далее. Его сочинение для меня стало уроком. Так видеть, вникать в произведения искусства старалась учить ребят в школе.

На всю жизнь запомнила стихи "Прощальные, друзьям", которые читал Алёша на выпускном вечере.

Мне сказать хотелось слово

Тем, кто едет в дальний край,

Край богатый, край суровый –

Незнакомый нам Алтай.

 

Чтобы вы трудились честно

Добрым людям напоказ,

Чтобы были вы известны

В том краю и здесь, у нас,

 

Чтоб не только о героях,

Но писали и о вас.

А теперь скажу второе,

Что берёг я про запас.

 

Перво-наперво, девчата,

Вам скажу без лишних слов:

Чтобы жили вы богато

И имели женихов.

 

Выбирайте осторожно,

Различайте суть и стать,

Знайте: после невозможно

Слёз уроненных поднять.

 

А ребятам я желаю

Подобрать таких невест,

О которых люди знают,

Что они лишь в сказке есть.

 

И красивых, и весёлых –

Мне их трудно описать.

Словом, тех невест, которых

Днём с огнём не отыскать!

 

И ещё скажу словечко.

Что всегда в душе носил…

Чтоб любой из вас навечно

Его в сердце сохранил.

 

За трудом и недосугом

Иль за выбором невест

Не забудьте имя друга

И родимых наших мест.

 

Чтобы в миг нежданной встречи

Нам любого узнавать,

Обнимать его за плечи,

Крепко руку пожимать…

 

– Послевоенные годы – засухи и голод, голимая нищета. Но время то остаётся дорогим потому, что молоды мы были, – говорил Леонид Семёнович Яковенко. С Прасоловым он сидел на одной учебной скамье. Подружились и оставались верны юношескому братству. Семья Яковенко жила на железнодорожной станции. В хатёнке друга Алексея встречали всегда по-родственному тепло. В непогоду тут оставался ночевать. За стол сажали вечерять. Угощали обычной в ту пору едой – спасительницей картошкой да разбавленными хлебной мукой супчиками. Удавалось ребятам порыбачить – лакомством уха, а то и поджаренные караси, окуни, краснопёрка.

– Науки в педагогическом училище давались, учился хорошо, – вспоминает близкий друг Алексея Леонид Яковенко.

 В архивах хранится журнал, на страницах которого выставлены дипломные оценки выпускника. Пятнадцать “пятёрок” – по русскому языку, литературе, истории, физике и так далее, пять “четвёрок” и лишь три “тройки” – по алгебре, геометрии, химии.

Очень чтимая Алексеем Тимофеевичем преподавательница педагогики Александра Ивановна Просфорнина запомнила первую встречу с учеником. «Гляжу, в библиотеке берёт много книг. Когда ушёл, я упрекнула библиотекаря: почему выдаёте сразу столько книг, другим не хватает. Объясняет: самый аккуратный книголюб. Больше всех читает. Все новинки его. В другой раз вижу его в методкабинете. Листочки в руках. Конспект по практике? Нет. Признался: стихи. Дал прочесть. Содержательные. Я ухватилась за них. А он – вы никому не говорите, засмеют. Убедила его прийти в наш литературный кружок. Там познакомила с Мишей Шевченко, тот тоже писал интересно. Он похвалил Алексея. Так его первые стихи появились в «печати» – в нашем рукописном журнале. Стал Алеша как поэт выступать на вечерах. Читал хорошо – под Маяковского».

О пристальном интересе Прасолова к творчеству Александра Сергеевича Пушкина в те годы поведал соученик Алексея по педучилищу Михаил Егорович Остапенко:

– Из села на рабочий поезд – к железной дороге – пешком вместе случалось ходить. Одет Алексей был в обычный для той поры наряд – заношенный пиджак на нём. Ростом мал, но не казался замухрышкой. Все знали, что он пишет стихи, этим выделялся. Пушкина, наверное, всего наизусть знал, что ни попроси, прочтет. На выпускном курсе дипломную или курсовую по сказкам Пушкина на «отлично» написал. Преподаватели очень хвалили, говорили – стоит печатать как научный труд.

Нечаянно подтвердил эти воспоминания мой земляк, учившийся у Алексея Тимофеевича в старшем классе Первомайской школы Владимир Иванович Величко. Встретились у книжного прилавка, в стихах копается, перелистывает сборники, стопку уже отобрал.

– Это меня ещё Прасолов к поэзии пристрастил, – говорит. – Вечер школьный проводил однажды и поразил – едва не всего «Евгения Онегина» наизусть выдал. Сидели, не шелохнувшись, слушали. Удивило: человек книгу целиком держит в голове!

На квартиру к Прасолову был вхож. Соклассница жила одно время у своей тёти Мотри. Нет учителя дома, пересмотрим его книги. Хранил он их в большущем фанерном ящике из-под спичек. Запомнились сочинения Пушкина в красивых обложках, напечатанные ещё до революции. Алексей Тимофеевич догадался о незваных гостях в его библиотеке. Не ругался, стал давать книги почитать. Правда, к пушкинским сборникам с «ятями» не допускал.

...Не из тех ли лет у самого Прасолова на лице «свет задумчивости зрелой с порывом юным наравне», не с той ли поры и ему «море тёплое шумит, но сквозь михайловские вьюги».

В годы педагогического училищного студенчества Алексей Прасолов принёс стихи в редакцию Россошанской районной газеты. Редактировал её Борис Иванович Стукалин, будущий известный государственный деятель – министр печати «всего Советского Союза». Он-то приободрил и поддержал начинающего автора.

С того времени, видимо, Прасолов всерьёз начинает думать о газетной работе. Учителем он пробыл лишь полтора учебных года. В 1953-м возглавлявший уже воронежскую газету «Молодой коммунар» Стукалин подписал приказ о зачислении на должность корректора А.Т. Прасолова.

Так Алексей Тимофеевич приобщился к журналистике.

Каким он приехал в областной город, пришёл в молодежную газету, хорошо запомнил писатель Владимир Александрович Кораблинов.

– Тогда я работал в «Коммунаре» художником-ретушером. Приходил в редакцию пораньше, готовил снимки, рисунки в очередной номер – пока колгота заполошная не началась. Собеседником моим в столь ранний час всегда был Алёша Прасолов, являлся он на работу тоже спозаранку. (Кораблинову не жаловался, как трудно привыкал к городу. Изливал душу в письме другу: «Помнишь, шли мы с речки, а у дороги девочки-подростки пели – ладно, голосисто... Здесь этого не услышишь. Тут и птиц почти нет. Вместо них звенят деньги, свистки на перекрёстках... В городе отдохнуть, а жить устанешь. Погляжу – даль, синяя-синяя... Пойти бы по нашей земле, а потом сложить песню, чтобы жизни была под стать»).

– Тихий Алёша, незлобивый, держался от шумных компаний на отдалении. Сельский пастушок – и только.

В утренних беседах сошлись поближе. Стал он откровеннее, стал не таким скрытным. Почувствовалось – начитанный, знающий паренёк, уже имеет свой твёрдый взгляд на литературу, на жизнь.

Так повелось частенько: я рисую, он читает стихи.

Потянуло их друг к другу с Васей Песковым, тот фотокорреспондентом был.

Поступил учиться заочно на исторический факультет Воронежского университета. Хорошо началась учёба, отмечали его способности. Вдруг оставил науки. Объяснил так: то, что на лекциях читают, – чаще знакомо, то, что необходимо, – сам постигну.

Мне его слова не показались хвастливыми, нисколько не сомневался в способностях Алексея к самостоятельной, серьёзной работе.

Неплохо всё вроде складывалось в его жизни.

Да, помню, прибежали раз ребята в комнату с известием: Алёша пьян. Не поверил. Все мы не святыми были, грешили. Но Алёша же всегда был в стороне от таких дел. Тихий, повторяю, что пастушонок.

Ребята не обманули. Случаться такое с Алексеем стало всё чаще и чаще. И он как человек изменился не в лучшую сторону…

В те годы за пишущей машинкой редакции служила Анна Слюсарева. (Алексей Прасолов писал о ней: «Анна Ивановна была причастна к газете, будучи в ней в роли машинистки, но и в этой роли она больше любила газету, чем иные газетные обыватели.) Под крышей коммунальной квартиры её соседями были тоже сотрудники «Молодого коммунара» Прасолов и Касаткин. Павел Ефимович – постарше возрастом, фронтовик, писал стихи. Одна беда: уже маститый литератор любил «застольно-хмельной поэтический обычай». В этой богемной обстановке Алексея по настоящему искусил «зеленый змий», утверждала Анна Ивановна, тут он болезненно пристрастился к вину. «На моих глазах это было».

Владимир Александрович Кораблинов не припомнил, но, очевидно, эта беда вынудила Прасолова уйти из молодёжной газеты, покинуть Воронеж. Было это в конце августа 1955 года.

В душу недавнего сельского парня уже тогда вселялась тоска-кручина.

В вагоне ночью ехал я

И равнодушно усмехался:

Вагон был пуст, как жизнь моя,

И – к остановке приближался.

 

Свой опрометчивый поступок спустя годы в письме близкому человеку оценит самокритично: «глупец, бросил тогда комнату, университет, работу, Воронеж и уехал сдуру в район».

Перебрался он на жительство к родному дому поближе. Работать начал корректором, а затем литературным сотрудником, заведующим сельскохозяйственным отделом районной газеты в Россоши. Опять-таки неплохо всё складывалось. «За участие в выпуске городской сатирической газеты награжден Почётной грамотой обкома комсомола», – не без приятного чувства писал он эти строки в послужном листке. Приглашали его на областное совещание молодых литераторов. Столичные, известные поэты, а среди них были Владимир Солоухин, Николай Старшинов и Юлия Друнина, устно и в печати отметили серьёзные творческие искания Алексея Прасолова, как и его поэтических сверстников. «Трагичное, но полное оптимизма стихотворение «Ночь в сельсовете» прочёл молодой поэт Алексей Прасолов из города Россошь», – писал в журнале «Наш современник» Николай Старшинов. Стихи россошанского газетчика публиковались тогда не только в своей районной, но и в областных, даже центральных газетах, в коллективных поэтических сборниках. Начал он печатать и первые рассказы. Писал он и «нечто вроде повести».

Давать отлёживаться готовой рукописи не стремился. «Ещё: представь себе, – беседовал он в письме по этому поводу с другом Михаилом Шевченко, – что ты идёшь против морозного ветра; чем глубже ты прячешься в воротник, тем сильнее жжёт лицо; а стоит тебе поднять голову и обветриться, как ты уже не чувствуешь прежнего холода. Так и печатание стихов: чем дольше прячешь их, тем страшнее за них, тем ты неувереннее. Печатайся и не своди глаз с той вершины, к которой стремишься».

В тогдашней литературной среде не чувствовал себя робким провинциалом.

«На областное совещание творческой молодежи я опоздал. Зашел в зал, там в разгаре «вечер одного стихотворения», – припомнилось Михаилу Федоровичу Тимошечкину. – Прочитал и я своё. Подходит ко мне парень, как к старому знакомому. Подаёт руку: «Прасолов». Явились с ним на обсуждение стихов, а здесь свободных мест нет. Поделили стул на двоих. Сосед мой за словом в карман не лезет, сразу выкладывает своё мнение об услышанном. Я тоже не стал отмалчиваться. Как соревнуемся: кто из нас поострее оценит выступление критика. Вольно кидаем реплики – удачные, одна хлеще другой. Смеёмся и подталкиваем друг друга. Потом Алексея попросил прочесть стихи Солоухин».

В семейной жизни намечалось житейское спокойствие. Кончились одиночные скитания по углам. Правда, суженную встретил скоропалительно: ехал в поезде, глянулась попутчица – Нина Илларионовна Лукьянова. Моложе жениха на четыре года. Выпускница финансового техникума, по распределению была направлена на работу из Астраханской области в Воронежскую. Предложил ей руку и сердце. Во время регистрации брака «бросили даже жребий, на чью фамилию нам писаться». Выпало – Прасоловы. Крутые перемены позже объяснит так: «когда устают искать – женятся». Получили квартирку. Жена работала бухгалтером, старшим экономистом в Россошанском районном финансовом отделе. Вскоре, 21 сентября 1957 года, родился сын – Серёжа. «Мы с женой в начале нашей жизни. Ещё не до конца стёрта живая, молодая непосредственность в отношениях. Нам очень некогда: пришли с работы, бежим к реке сажать огород. Делаем это при свете луны. Кругом никого, только речка журчит. Смотришь, как девчонка (совсем недавняя) бросает в лунки картофелины, отводит от лица спадающие волосы. Мне она очень близка. Я ей тоже. Идём в полночь усталые, но чем-то очень сближенные».

Годовые подшивки Россошанской районки, называлась она «Заря коммуны», «Ленинская искра», а в хрущевскую пору была перелицована в «За изобилие», хранят след творческой работы Алексея Прасолова.

Часто под материалами на сельскохозяйственные, бытовые и прочие темы встретишь подписи «П. Алексеев», «А. Градов», а то и просто знакомую фамилию. Заметно, что Алексей Тимофееевич готовил «литературные страницы». При их выпуске в редакции в стихах обычно недостатка нет, а требуются небольшие прозаические вещицы. Прасолов пишет короткие рассказы «Запомнившийся случай», «Обидно!»

Есть собственные стихотворные публикации.

Среди них – приуроченные к праздничным торжественным датам стихи, какие всегда в газете обязывают делать тех, кто хоть чуть умеет рифмовать. В общем ряду прасоловские, конечно, выделяются, читаешь по-человечески тёплые строки.

Особо сельские жители принимали сатирические стихи, которые автор сопровождал письмами читателей на злобу дня. Притом в разговорах они дословно вспоминаются и поныне старожилами. Одно из таких коротких стихотворений называется «Хлеболепие».

Опять у хлеба синий цвет

И тот же кислый вкус! –

Директор слышит – но в ответ

Не дует даже в ус.

Уменье скульпторное мне б,

Хоть об заклад побьюсь:

Я взял бы этот самый хлеб

И вылепил бы бюст.

Уж я б труда не пожалел,

Чтоб увидал любой,

Как хлебопекарь-бракодел

Увековечен мной!

Но я не скульптор.

  Бюста нет.

Лишь слово рвётся с уст:

Верните хлебу хлебный цвет,

Верните хлебный вкус!

 

Выходит к читателям Прасолов со стихами о людях, с которыми он живёт. Вот деревенская женщина, мать лётчика, со своими заботами о сыне. Новоселье на сельской улице: «В дробной пляске под гармошку расходились гости, в половицы каблуками забивают гвозди». Садовод «с пустым рукавом», которого «всемирные думки под старость ночами измором берут».

А мне, весна, в степи просторной

Цветов побольше приготовь:

Фиалок – синевы озёрной,

Тюльпанов – огненных, как кровь.

Навек уверовавши в силу

Живую, юную, твою,

Я отнесу их на могилу

Отца, погибшего в бою...

 

Запоминается уже своё откровенное слово:

Рассвет застенчивый и ранний

Вдвоём с тобой застиг меня.

Давай же постоим на грани

Ещё не прожитого дня.

За дверью мир,

Живой, весенний,

Он в путь зовёт меня опять...

 

Из публикаций тех лет интересны большие по газетной мерке стихотворение «Обречённый корабль» и отрывок из поэмы «Комиссар». Впечатляет поэтическое лицо «неуёмного, бурей вздыбленного океана». Трогает душу напевный лирический мотив поэмы.

В дубовой обветренной чаще

Щерблёной листвы перезвон,

И вот синевою знобящей

Проглянул под кручею Дон...

 

Правда, из поэмы, напечатанной в книге, эти строки выпали. Скорее всего – сократили их помимо воли самого автора. И всё же солидная публикация не могла не порадовать молодого литератора из районной глубинки. Белгородским книжным издательством в 1960 году был выпущен этот голубой плотнокорый томик. В полном соответствии с названием сборника – «Наше время» – на обложке фигуры юноши и девушки, устремленные взглядом ввысь к летящей ракете. Поэма «Комиссар» по содержанию, пожалуй, не выделяется в тогдашнем литературном потоке, но выписана, чувствуется, уже мастеровитым пером.

В годы газетной работы Прасолов не отказывается вести литературные кружки, наставляя начинающих авторов. Одним из них был сельский учитель из Новопостояловки Виктор Васильевич Беликов.

– Познакомился я с Прасоловым в 1959 году. После техникума и первой осечки с университетом в ту пору слонялся по родным местам, много читал и кое-что писал, слабо, но осмысленно. Где-то в декабре накропал нечто патриотическое и новогоднее и, зажмурив глаза, отослал в районную газету... Прошло какое-то время, директор нашей семилетки передает: «Тобой заинтересовался Алёша Прасолов. Говорит, что хотел бы познакомиться. Что-то в твоих стихах ему понравилось». Можно себе представить, как я взволновался, как долго оттягивал встречу. Будучи в Россоши, набрался храбрости и зашёл в редакцию, спросил Прасолова у невысокого лысеющего парня с колючим, пронзительным взглядом.

«Я Прасолов. Что ты хотел?»

Представился ему. Думаю, что мы оба друг друга разочаровали. «Неужели этот заморыш и есть Прасолов? А я-то думал...» Полагаю, примерно так же мог подумать и он обо мне, если вообще я его интересовал. Во всяком случае, разбирая мои стихи, он задал мне такую трёпку, не оставил от них и строчки путной. Возражать не стал, лишь слабо и раздражённо защищался.

«Впрочем, у тебя что-то есть, греет лирическая интонация, есть неплохие образы. Но всё пока сыро, много словесного мусора. Кое-что отберу в печать».

Вылетел я из редакции злой и разочарованный. Приласкал. Подумаешь, классик! Хотя в глубине души и понимал, что он прав, что стихи слабые, стихотворец из меня пока что никакой. И захотелось вдруг доказать, что я что-то могу. Эта злость пошла на пользу. Как и последующие нелицеприятные разборы. Именно они дали понять, что поэзия – не игра в бирюльки, а тяжкий, хотя и радостный труд.

Так совпало, что в тот же день по совету Прасолова купил тоненькую книжицу стихов «Никитины каменья» Владимира Гордейчева и по дороге домой, в санях закутавшись в тулуп, глотал строку за строкой. Стихи меня потрясли. Пока я доехал домой, досада на Прасолова, на его разнос совсем растаяла. «Вот как надо писать, а ты принёс детский лепет и ещё на что-то рассчитываешь», – примерно так думал я. И окончательно решил: учиться пойду на филологический факультет, ибо знаний имею маловато, чтобы всерьёз заниматься литературой.

Уже в шестидесятых по рекомендации Прасолова меня пригласили на литературные встречи в Россоши – в педучилище, на железной дороге. Встречи прошли хорошо, стихи наши публика принимала доброжелательно. И в первую очередь тепло аплодировали Прасолову. А вот, так сказать, под занавес в клубе маслозавода контакта со слушателями Алексей Тимофеевич не нашёл. Нам, начинающим, внимали благосклонно, а прасоловские стихи «не пошли». Всем бросилось в глаза, что автор «на взводе», это просто обидело людей. Алексей Тимофеевич нашёл выход, как исправиться, заявил: «Слушайте Маяковского!» И выдал «Во весь голос!» Да как выдал! Читать со сцены он умел.

 

Текущую жизнь Прасолову осложняло именно это обстоятельство. Нет-нет да и объявлялся он на редакционной службе – «на взводе». А после писал покаянные записки вроде этой:

«В сильно опьяненном виде я вошёл в кабинет редактора. Здесь мне предложили уйти домой отдыхать. Обошлись со мной хорошо, лучше, чем следовало бы. Но, уже не владея собой от хмеля, я не послушал доброго совета, неосторожным движением опрокинул стол, разбил стоявший на нём графин, а при выходе из редакции – стекло в коридоре.

Я считаю, что мой поступок, особенно оскорбления в словах в адрес работников редакции, достойны сурового осуждения. К этому выводу пришёл я в тот же вечер и теперь считаю, что это не тот путь, по которому я должен идти. Я твердо в себе уверен, что смогу искупить свою вину. И не словом – делом.

А.Прасолов».

Ему верили. Жалели его и семью. Обходились очередным «строгим выговором с предупреждением», оставляя на работе. А вскоре вновь выслушивали схожее: «Поступок мой неправилен. Я решил в будущем не повторять его, где бы то ни было». Иногда Прасолова подобру-поздорову просили уволиться по собственному желанию. На время он исчезал из Россоши, устраивался на работу в ближних редакциях районок. Так в июле 1958 года Алексей Тимофеевич попал в «ссылку» в тогдашний районный центр – Новую Калитву.

– Я заочно училась в университете. Вернулась домой с летней сессии, – рассказывает Раиса Ивановна Каменева. – Первым делом, конечно, забежала в редакцию. Узнаю новость – у нас новый работник. Не заладилось у него в семье, перевели к нам. Обычный случай. Алексей в тот час уже уехал по колхозам.

Вечером зашла в библиотеку проведать подружку и увидела возле книжных стеллажей незнакомого человека. Ростом невысок, особенно если учесть мои сто семьдесят сантиметров. Лысеющий. Немаркая темно-синяя рубашка в белую полосочку. Копался в книгах долго. Я предложила новинки, о каких услышала в университете. Разговорились и сразу заспорили. Не помню, в чём не сошлись во мнениях. Сначала неохотно, потом энергичнее он отстаивал своё. Горячился, глаза загорались непримиримым огоньком, постепенно потеплели.

Так познакомились. Фамилия Прасолов мне ничего не говорила.

Утром, мне показалось, обрадовался, увидев меня в редакции. Приветливо поздоровался и сел за свой стол. Почти все сотрудники располагались в одной большой комнате, невольно были на виду друг у друга. Прасолов часов до одиннадцати ничего не делал: сидел, поднимался, ходил и вновь садился. «Гроза» редакции – ответственный секретарь теребил всех, а к Алексею Тимофеевичу пока не подходил, не торопил сдавать материал в набор. Меня это удивило. Ведь свои строки к сроку – вынь да положи.

Прасолов вроде почувствовал, что я переживаю за него.

Отписался, сдал статью секретарю и ушёл. Так повторялось изо дня в день. Прасолов ни с кем в редакции особенно не общался, не участвовал в чаепитиях, оставался малоразговорчивым. Мне казалось, что душа у него постоянно застегнута на все пуговицы.

Когда выпускали литературную страницу, Алексей Тимофеевич преображался. Читал, будто пробуя на зуб, оттачивал с удовольствием стихи наших авторов. Работал с большой охотой. Собственные стихи выкладывал. Чувствовалось, поэзия для него не просто любимое занятие. Помогала ему, как могла.

В редакции я была моложе всех. Наверное, наивна. А еще по-комсомольски принципиальна и бескомпромиссна. Старшие принимали меня за большого ребёнка. Старались учить, а мне казалось – поучать. Задания давали полегче. На село посылали поближе, добираться ведь приходилось нередко пешком. А вот Алексей Тимофеевич первым заговорил со мной на равных. Вижу, прислушивается к моим суждениям, хоть и не всегда соглашается. Проговорилась, что пишу стихи. Уговаривал показать. Но я не решилась и правильно сделала – рифмованные строчки были далеки от истинной поэзии. Это я уже, к счастью, понимала.

Так сложилось, что в редакции Прасолов общался больше со мной. Его не трогали наши острословы, не «шумело» на него газетное начальство.

Как-то уже поздним вечером встретила Алексея Тимофеевича в парке вблизи танцплощадки. Сказал, что часто бывает здесь, очень удивляется однообразию молодёжных развлечений. Присели на лавочку и разговорились.

Стоял август. Клёны да акация, высвеченные электрофонарями, казались фантастически красивыми. А ещё то лето мне запомнилось щедрым звездопадом.

Сидели на скамеечке и говорили. Так получалось всё чаще. Девчата бежали в танцевальный круг, а я оставалась с Прасоловым. Читали стихи любимых поэтов, Алексей Тимофеевич – и свои. Обсуждали прочитанное, новые фильмы.

Когда я с подружками уходила домой, он направлялся к близкому берегу Дона, потом признавался: бродил там до самого утра.

У нас в Калитве писал он поэму «Комиссар». Читал мне первые строчки:

Копытами землю кромсая,

Запенив свирепый оскал,

Безудержный конь комиссара,

В какую он даль ускакал?..

 

Мне казалось, что стихи сложены об односельчанине Герасиме Степановиче Ткаченко, мой сосед был первым председателем ревкома. Как и у героя поэмы – у Ткаченко рос непутёвый сын. «Эх, жаль, что и сильные люди бессильных родят сыновей». Схоже Герасим Степанович любил Дон – «вот всадник его поседелый, стоит он над кручей донской, и сабельный росчерк на теле задумчиво гладит рукой».

Читал Прасолов только написанное стихотворение «Юным» – «Один выхожу я при свете луны из дома солдата гражданской войны». Правда, вещи эти после поэт сочтет скорее всего как ученические.

В библиотеке Алексей Тимофеевич покажет мне сборничек, представляющий воронежских авторов. Я его как-то пропустила мимо, хоть всегда интересовалась книжными новинками. В нём были напечатаны и стихи Прасолова.

Кончилось неожиданно интересное для меня лето. Августовский звездопад сменила осенняя слякоть. Встречались теперь в Доме культуры. А подружкам не нравились больше и больше мои вечерние уединения с Алексеем Тимофеевичем. «У него семья. Говорят, он пьёт». Напрасно я старалась переубедить их, что говорим с ним только о литературе, о стихах, на ухаживания нет и намёка. Ведь, действительно, о личной жизни мой собеседник однажды высказался чуток. Тепло обмолвился, что сыну Серёже дал имя в честь Есенина. Походя бросил: «Моя жена изо всех книжек любит только сберегательную».

А поздняя осень делала окружающий мир серым и убогим. Слякоть просто угнетала. В такую тягостную пору Алексей Тимофеевич начал выпивши появляться в редакции. Трезвым оставался редко. Как секретарь комсомольской организации не придумала ничего лучше – взялась прорабатывать редакционного комсомольца на собрании. Представляю теперь, каково ему было выслушивать прилюдно мои разглагольствования о вреде алкоголя.

Встречи наши, разумеется, прекратились. Однажды вечером остановил, пахнуло вином. Сказала ему что-то резкое. А он не обиделся, прочёл стихи о солнышке, какое так нужно тучке. Солнышко же ей ответило: на меня и так обижаются люди – то жгу их посевы, то слабо грею, а тут еще ты, тучка, пристаёшь. Утром в редакции попросила записать для меня те строки, отказался: «Нельзя, зазнаешься».

Над головой Прасолова всё же сгущались тучи. Не спасали его исключительная работоспособность, журналистский профессионализм. Покайся, извинись за случившееся прогрешение, возможно, что его бы и оставили на работе. Он же был слишком гордым. Ушёл из редакции, уехал из Новой Калитвы как-то незаметно.

Мне оставил письмо. Развернула лист.

«Как смог, ответил в один присест на многие твои вопросы.

Легла знобящей синевой

На воду осень.

Я никогда б,

Товарищ мой,

Тебя не бросил.

Но есть ещё одна река –

Она сильнее.

Ей имя – Жизнь.

Я, как тебе, ей жарко верю,

Чтоб никогда не разлюбить

И надвое вот этой дверью

Мой бурный мир не разбудить.

Он или ты?

Кто нас оценит...

Но нет в душе моей черты:

Ведь мир тебя мне не заменит,

Как мира

Не заменишь ты.

 

...По оконному стеклу моросил дождик, – припомнила Раиса Ивановна. – Было пусто на душе. Уже тогда я, наверное, неосознанно поняла, что не разглядела в своей жизни очень важное.

 

 

Строгая мера

Со строгой мерой относился Прасолов к творчеству уже известных в современной литературе своих товарищей по перу. В письме к Лидии Ивановне Глазко так рассматривал он книги Василия Пескова, собрата по «Молодому коммунару», уже известного журналиста «Комсомольской правды», лауреата высшей государственной – Ленинской – премии, тогда только вышло его «Путешествие с молодым месяцем».

«Весь Песков мне понятен с первой книги – «Шаги по росе». Свежо, зримо схвачено, во всём уловлен миг, момент найден ярко. Но мне лично всё это доступно в окружающей меня натуре и в натуре воспринимается мной, что полезней, что ближе, чем в той, даже талантливой подаче, что в книге.

Меня больше тянет глубина человеческая и часто – исходящая как бы из натуры собственной, – идущая сквозь натуру, окружающую ее. Песков дальше, глубже не пойдет умышленно – там, в человеческом, – не его сфера. Поэтому он старается действовать именно этим, увиденным им в природе, видеть ему приходится больше, потому что это стало его профессией. Видишь расширение его диапазона в пространстве земли – север, тропики, диковинки, как сувениры из тех мест, – всё это проходит через песковскую опытную и чуткую душу и показывается...»

Блокнотный листик обрывается на полуслове, высказанные рассуждения пусть кому-то покажутся в чём-то спорными. И можно с ними не соглашаться. Но нельзя не принять, не видеть самого Прасолова. В этих коротких размышлениях жизненная и творческая позиция поэта – «Меня больше тянет глубина человеческая и часто – исходящая как бы из натуры собственной, – идущая сквозь натуру окружающую».

Так же строг и взыскателен Прасолов был и к собственному творчеству.

В выписанных выше из его ранних стихов строчках виден образный строй поэта Алексея Прасолова, уже какого мы знаем. «И вот стою я у подножья едва угаданного дня» – это ещё 1952 год. «Весь день – гремящие колеса» – строчка из стиха 1955 года. А вот шестидесятый год: «И так жгуч в твоём имени скромном отзвук боли, знакомый и мне». Под этими стихотворениями, пожалуй, не постеснялся бы поставить свою фамилию и уже маститый литератор. А ведь Прасолов не включал в свои поэтические книги почти ни одной вещи, написанной до тридцатитрехлетнего возраста Ильи Муромца. И сиднем не сидел. Посчитал, что до той поры он не обрёл собственного голоса.

Его, зрелого мастера, вела в поиск мысль: «Чувствую тягу к чему-то не отрешённому от людей (а эта «отрешённость мыслителя» заметна во многих написанных стихах). Многое уже пожелтело в моих глазах. Хочется живого, раскованного». В последних своих работах (сам автор ещё не знал, что они – последние): «Я взорвал самого себя – вчерашнего, который уже сковывал меня, я вынес свою стихию – живой!» При обсуждении «кое-что назвали непривычным словом – антологичное». Поэт шёл к простоте, какая называется классической. Учитель о ней высказался в «Василии Теркине» так: «Вот стихи, а всё понятно, всё на русском языке».

Немногочисленные критики-литературоведы об Алексее Тимофеевиче теперь пишут: Прасолов «был поэт волей божией, одно из тех счастливых и немногих дарований». Одной милости божией и литературным классикам с благополучной судьбой, из школьного курса наук знаем, было маловато. Не манной небесной осыпало жизненную дорогу поэта.

В Россоши среди друзей у Алексея Тимофеевича были интересные люди – любящие литературу, пробующие свои силы в ней – лётчик Александр Сорокин, которому он посвятит одно из лучших своих стихотворений, художник Фёдор Басов, журналисты, учителя-краеведы, библиотекари.

– Что поражало меня в Прасолове, – говорил директор библиотеки техникума мясной и молочной промышленности Георгий Степанович Тарасенко, долгое время близкий к поэту, – что просто удивляло – так это воловья сила в работе над стихами при любых жизненных обстоятельствах.

Как-то после очередных передряг пришлось ему из газеты временно уйти на наш кирпичный завод грузчиком. Представляете, что это за дело: работать не в горячей – а в горящей печи. Он так об этом рассказывал: «Заскакиваешь в печное нутро – лицо закрываешь; назад толкаешь вагонетку – телогрейка на спине горит!» Да другой сто раз бросил бы стихи и забыл бы о них думать. Только не Прасолов. Измотанный тяжелым трудом, по вечерам заходил ко мне в гости и с порога читал на пробу новые варианты стиха. Читал строки, какие вынашивал день и ночь. В подтверждение напомню:

Ведь кирпич,

Обжигаемый в адском огне, –

Это очень нелёгкое, древнее дело.

И не этим ли пламенем прокалены

На Руси –

Ради прочности зодческой славы –

И зубчатая вечность

    Кремлёвской стены,

И Василия Блаженного

Храм многоглавый?

 

А ещё поддержка Твардовского очень многое значила. Александр Трифонович как благословил его в поэзию. Патриарх в литературе. Прасолов прямо окрылённым вернулся из Москвы. Не ходил, а летал...

Ещё Георгий Степанович припомнил, как Алексей посвятил ему такие шутливые стихи:

Георгий, друг, ведь я страдал все годы,

Друзей себе не мог найти нигде.

Повесой стал, и титул сумасброда

Стал неотъемлимым, как у маркиза – «де»...

 

С тех пор я его так и называл – «маркиз из Морозовки».

Думая о человеческих способностях, Лев Николаевич Толстой записал: «Все дело в мыслях. Мысль – начало всего. И мыслями можно управлять. И потому главное дело совершенствования – работать над мыслями».

Поэт Алексей Прасолов над творческой мыслью работал всю жизнь. Убедительные свидетельства тому не только стихи, но и его письма, напечатанные ныне в различных изданиях. По ним можно проследить и попытаться понять, как шло становление поэта.

«Стану сливать воедино мысль, чувство, дыхание, цвет и запахи мира».

Мучительно он размышлял о времени, в каком выпало жить.

«... Заря у человека и у эпохи бывает однажды. Зажженная великим разумом, она со смертью зажёгшего утеряла внутреннее движущее начало; массовое же движение велико только при централизованном внутреннем источнике движения, – этим источником был Ленин, потом – без оговорок – Сталин: своеобычнейший комплекс силы духа, мысли, воли, жестокости – все вместе на почве разумной беспощадной идейности.

А теперь – свобода от сознания долга (разве что кроме формального) и животная движущая жажда: настрадались – так теперь пожить! И – кто во что горазд!

Ты – во что горазд? Ах, ищешь истину в творчестве и творческую силу в истине? Благородно, молодой человек, но – не материально. Духовное же – не для сегодняшнего рынка».

Схоже обострённо думал он о предназначении творческого труда. «Слово звучит как-то свято, когда ты его шепчешь, придаёшь произношению, значению его живую интонацию, когда оно не литературное произведение, а твоя внутренняя речь. И, лёгшее на бумагу, оно сначала греет душу, а потом, словно положенное на снег, остывает и не греет тебя. Что с нами делается – мы убываем, стынем час от часу, и наше – так же умирает на глазах!»

Ещё мой день под веками горит,

Ещё дневное солнце говорит,

Бессонное ворочается слово –

И не дано на свете мне иного.

 

Внутреннее, глубинное, сокровенное в душе человека, твоего современника, – оно и твоё. Наше. Этим была сильна изначально и поныне отечественная словесность, в какой есть и Алексей Прасолов.

 

 

Прасолов и Рубцов

Его планида в чем-то схожа с судьбой широко известного теперь его современника – поэта Николая Рубцова. Я чувствовал: не могли они ревностно не следить друг за другом пусть по редким, но весомым стихотворным публикациям в столичных изданиях. Сыскалось-таки этому подтверждение. О примечательном разговоре с Николаем Рубцовым рассказал учившийся с ним в Литературном институте сокурсник Олег Фёдорович Шевченко.

– У вас в Воронеже живёт Алексей Прасолов. Знаком с ним? – спросил Рубцов.

Собеседник ответил утвердительно, но с явным безразличием – мол, мало ли кто проживает в большом городе, пускай даже из пишущей братии... Рубцов почувствовал это, вспылил:

– Дурак! Алексей Прасолов – поэт! А вы этого не видите...

Так что – не совсем прав русский писатель Виктор Астафьев, говоривший столичному журналисту в 1991 году:

– Я вот вам хочу напомнить ещё об одной трагической судьбе. Это почти одновременно погибший и забытый совершенно поэт Алексей Прасолов. Коля Рубцов бы на меня обиделся за сближение с ним. Слышу рубцовское неодобрение: «Но-но-но!».

Однако, на мой взгляд, Прасолов философски более углубленный поэт. В чём-то даже талантливей, чего там говорить. Коля – нежный, изобразительный, народный, из души в душу. Тот же немножко дальше находится от читателя. Требует большего внимания, работы ума и воображения. Его читать трудновато. А сам Алёша читал прекрасно. Выпьет – и пошёл. Лысенький, красненький, лоб у него сразу творчески розовеет. Как он читал прекрасно! Артистически. Точно, чётко, художественно. Потому что там только мысль работает. Там не встретишь чистой изобразительности, вроде: «…лошадь белая в поле чёрном вскинет голову и заржет». У Алёши такого нет вообще. Все внутри, в душе поэта. Даже не знаю, с кем его сравнить. Жалко, что вот погибли оба рано. Интересно представить, как бы переплелись в русской поэзии их пути-дороги. Они бы обязательно соприкоснулись.

 

 

Свет памяти

Человек жив, пока жива память о нём. А потому – случись вам быть в Воронеже на главной его улице, на проспекте Революции, против почтамта, остановитесь у старого особняка, в каком сейчас размещается казначейство. На боковой стене дома бросится в глаза небольшой серокаменный свиток. На нем высечено, что здесь в пятидесятые годы в редакции газеты “Молодой коммунар” работал поэт Алексей Тимофеевич Прасолов. Мал золотник – но дорог, он подтверждает, что земля Воронежа не только приняла в себя прах поэта, город взял его в духовные спутники.

В субботний день 6 декабря 1986 года на здании Россошанского педучилища открывали тоже мемориальную доску памяти поэта. С решением городского Совета народных депутатов собравшихся ознакомил председатель исполкома Игорь Михайлович Иванов. Писатель, секретарь правления Союза писателей РСФСР Михаил Петрович Шевченко снял белое полотнище. На граните надпись: «Здесь в здании педагогического училища с 1947 года по 1951 учился русский советский поэт Алексей Тимофеевич Прасолов. (1930 – 1972) ».

«Этот пасмурный декабрьский день, – сказал Михаил Шевченко, – останется светлым днём в истории культуры нашего родного города. Даже само зимнее солнце, прорываясь сквозь тучи, старается сделать день весенним.

Есть глубокий смысл в том, что увековечение памяти об Алексее Прасолове связано, прежде всего, с Россошанским педагогическим училищем. Годы учёбы здесь – трудные первые послевоенные годы – были, по себе знаю, самыми светлыми в нашей жизни. Сюда он пришёл из ближнего села Морозовка скромным, жаждущим знаний парнишкой. Здесь он неистово постигал знания, здесь крепли его поэтические крылья.

Он немного поработал учителем, но был им всю жизнь. Перед тысячами читателей во весь рост учителя вставал он с газетных страниц – то ли стихотворными строками, то ли строками публицистических статей, оперативных корреспонденций. Учителем он вставал со страниц своих книг.

Поучительна для всех нас его судьба.

Со времени трагической гибели Алексея Прасолова прошло почти пятнадцать лет. Смерть высветила истинное значение его как поэта.

В русскую советскую поэзию он навсегда вошёл как замечательный лирик. В творчестве его отразился наш яростный и прекрасный мир, наше неспокойное время.

Сегодняшняя известность поэта Алексея Прасолова – это только начало его славы, его бессмертия... И нельзя не радоваться тому, что славу его умножают люди родного края, где Алексей Прасолов жил и работал, где родились лучшие его произведения.

От имени секретариата правления Союза писателей РСФСР я сердечно благодарю Россошанский горком партии и горисполком за благородное решение установить эту мемориальную доску. Я благодарю руководство педучилища, преподавателей и учащихся, которые бережно хранят память о поэте. Я благодарю всех – всех, кто пришёл сегодня сюда.

Я счастлив, что судьба подарила мне многолетнюю дружбу с Алексеем Прасоловым, я счастлив, что сегодня здесь...

Недалеко от нас, в Морозовке, – говорил Михаил Шевченко, – живёт мама поэта – Вера Ивановна. Низкий поклон ей за то, что она вырастила всем нам такого сына! Низкий поклон ей за всё – за всё, что пережило и переживает сейчас её материнское сердце! Пусть сдерживает боль её, пусть приносит ей радость мысль о том, что книги её сына читают тысячи и тысячи людей. Он нужен нам. Он продолжает жить! »

…У стен «школы учителей» с мемориальной доской звучали ещё добрые слова о поэте. Будь так, что вдруг Алексей Тимофеевич услышал эти речи, обязательно иронично съязвил бы о себе: побронзовел...

Впрочем, иначе и не должно: уходит прочь суетное, остаётся нетленное. Обострённей слышишь поэта, стремящегося донести нам дорогую и важную мысль.

В пылу труда

Хранит в нас душу безымянность

Надежней славы иногда...

 

Его стихи, как «крик, для душ не бесполезный». Конечно, не бесполезный людям неочерствелым, утверждающим самих себя прежде всего постижением человеческого в человеке. Именно тогда –

Весь мир непознанный нам нужен,

Чтоб стали мы ему нужны.

 

В домик на приречной сельской улочке, где жила мать поэта, его друг пришёл – Михаил Шевченко. Москвич, но частый гость на родине. Когда-то в послевоенные годы прямо с занятий в педучилище вдвоём с её сыном они являлись сюда, добирались на перекладных: пешком до станции, в рабочем поезде и опять пешком.

А потом жизнь увела парней далеко от отчей хаты, Мишу в столичный Литературный институт, Алёшу в воронежские дали.

– Узнаю ли? – повторял Шевченко. И, войдя во двор, по-мальчишечьи обрадовался. – Всё, как тогда. Тут, в кухоньке, с Алексеем ночи напролёт без сна в разговорах коротали.

Обнял по-сыновьи, прижал к себе застывшую на пороге махонькую старушку – Bерy Ивановну.

Обрадованные встречей, долго говорили.

– А вот тут...

– Скрипка висела, – торопилась подсказать Ивановна. – Алёша на ней играл, любил петь.

– Мне после выпускного курса сразу пришлось в педучилище вести уроки пения в группе, где учился Алёша. Правда, умудрился его ни разу не поднять, не спросить. И он меня не подводил, как положено – по имени-отчеству учителя называл, – припомнил Шевченко.

– Уважительным рос, – соглашалась мать.

– Сегодня ехал по Россоши, вспомнилось: от города до железнодорожной станции тянулись пустыри, ветер дунет – темно в глазах от песчаного дождя. Мы тогда выходили сюда всем училищем сосенки сажать. И Алёша, конечно. В летнюю жару на лошадях в бочках воду возили и поливали деревца. Не дали им засохнуть. Теперь лес сосновый в городе...

В «литературной гостиной» Россошанской районной библиотеки ещё с 1995 года стали проводить «Прасоловские чтения». Приурочены они всегда к очередной годовщине со дня рождения поэта и проходят не только в читальном зале, но и на выезде.

 

Село Александровка. В здешнюю школу приехали литераторы из Россоши. Учителям и ученикам они читали стихи Алексея Прасолова, говорили о его творческом наследии.

Что интересно, о своих встречах с поэтом рассказывал житель Александровки, "баловавшийся в молодости стихами" – по его собственному признанию, Виктор Побединский. Среднюю школу Виктор Иванович заканчивал в городе. Там-то учитель рисования и художник Владимир Георгиевич Цимбалист отвёл способного хлопчика в редакцию Россошанской районной газеты на заседание литературной группы.

– В прокуренном кабинете увидел первый раз Прасолова. Запомнились глаза – чуть светились улыбкой и немножко лукавством. Большие залысины на голове, хотя сам еще молод. Рядом на столе лежал чёрный берет, оказалось его повседневный непривычный в ту пору убор. Познакомились. Попросил: "Читай стихи". С ручкой дотошно и придирчиво прошёлся по рукописям. Потом узнаю, что так же требовательно Алексей Тимофеевич относился и к себе. Заходил к нему на квартиру и видел исписанные и почёрканные листы.

С его легкой руки меня напечатали. По его приглашению читал свои стихи со сцены на вечере в доме культуры. Всем авторам Прасолов дарил книги поэтов-классиков с напутствием: вот, мол, на кого нужно равняться, у кого надо учиться. На титуле мне он написал на память:

Пусть не стынет сердце

ни в мороз, ни в зной.

Горе тем,

кто греться

вздумал под луной!

Край мой

заткан снова

нежной синевой –

незаёмным словом

 ты его воспой!

 

Поставил дату: 18.января – 1957-й год. Особо выделил: незаёмным словом.

После школы я служил в армии. Вернулся домой – заведовал клубом, был секретарём комсомольской организации. И меня разыскал, вспомнил Алексей Тимофеевич.

Получаю по почте:

 «Здравствуй, Виктор!

Надеюсь, мое письмо тебя найдёт. Давно я не читал твоих стихов и не верю, что ты их не пишешь.

Я тебя поэтому и прошу: будь добр, напиши или, если есть готовые, пришли два стихотворения, в которых бы чувствовалось Время. Они могли бы пойти в праздничный номер нашей газеты. Самое главное, не считай себя умолкшим навсегда и не бойся стихов, хотя свои всегда страшнее чужих. О согласии ответь сразу же. Хорошо?

Желаю всего доброго.

Жму руку. А Прасолов.

6.10.1967.»

Так опять я стал сотрудничать с газетой. Алексей Тимофеевич приезжал к нам в Александровку по работе. Говорили о текущих сельских делах. Жалею теперь. Фотоаппарат имел, а не сфотографировал его. Всё на потом откладывал.

Встречались в Россоши. Его излюбленное место – парк юности у педучилища, где он учился. Всегда тянуло его туда. Сразу становился весёлым, разговорчивым. Беседовали, читали вслух.

Правда, надежд я его не оправдал, сочинение стихов оставил. Не судьба. А поэзию любил и люблю...

Виктор Иванович не только выступил. Он подарил библиотеке Александровской сельской школы книги стихов Алексея Прасолова.

На «Прасоловских чтениях» в библиотеке Россоши всегда бывают гости, знавшие Алексея Тимофеевича. Их рассказы освещены светом доброй памяти о поэте.

- Как учитель, был терпелив Алексей Тимофеевич в работе с молодыми самодеятельными поэтами, – рассказывал журналист, автор стихотворных сборников Николай Корхов из Ольховатки. – Подолгу и кропотливо объяснял нам – почему эта строчка не несёт в себе полной смысловой нагрузки, а та – просто лишняя – вычеркни её, и стих не изменится. Ему явно доставляло удовольствие возиться с нами, хотя тут же отмечал, что научить писать стихи нельзя, этот дар даётся природой и его можно лишь совершенствовать. Увидел ли он в наших стихах искру божью или его покорило упорство, с каким мы, несмотря на критику, каждый раз приносили ему новые стихи – не знаю.

Даже упрекая, он не повышал голоса, лишь в глазах появлялся блеск, да лицо оживлялось больше обычного. Он не только «разносил» стихи, но и подсказывал, как лучше выразить мысль, чтобы она обрела четкое законченное очертание. И радовался вместе с нами, если его советы доходили до разума, были поняты и правильно, по его мнению, учтены.

Художник Виктор Колиух вспомнил, что познакомился он в Россоши с поэтом Алексеем Прасоловым весенним вечером возле танцплощадки в старом парке в 1959 году.

– Это был молодой человек среднего роста в чёрном костюме и чёрной шляпе. Весь вечер я слушал его рассказ о себе. Парк давно затих. Все разошлись. Мы сидели на прохладной траве. Алексей в детстве пас коров и была у него страсть рисовать. Рисовал мелом, где придётся. «Смотри, как интересно упал свет!» – вдруг сказал он, кивнув в сторону освещённых ночным фонарём веток клёнов и ограду паркового деревянного штакетника.

На следующий день, как мы и договорились, я зашёл к нему в редакцию местной газеты. Он торопился на вечерний киносеанс. Рядом была жена. Одет он был в модные узкие брюки. Алексей взял листы писчей бумаги и написал мне на память два стихотворения. Текст одного из них на всю жизнь въелся в мою память. В нём был весь Прасолов, вся его мятущаяся душа. Чувствовалось что-то драматическое.

Вот стих его. В нём – вся философия бытия, торжество жизни и торжество смерти:

Пахнет первою сиренью,

Юной силой дышит тело.

Что ж на улице весенней

Я застыл оцепенело.

В суматохе перекрёстка

Тают траурные звуки,

Средь венков –

лицо из воска,

Кротко сложенные руки.

Солнце льётся

знойным светом,

Солнце сушит чьи-то слёзы,

И шумят, резвясь на солнце,

Белоствольные берёзы.

 

Однажды сделанное добро не забывается даже в мелочах.

На очередных «Прасоловских чтениях» попросила «сказать своё слово» пожилая женщина и рассказала о человеческом участии журналиста районной газеты Прасолова в её судьбе. Стихов она не читает, зато «на всю жизнь» остаётся благодарна Алексею Тимофеевичу. Когда-то он выхлопотал ей положенную доплату к заработку, которая теперь тоже «хоть на чуток прибавила скудную пенсию».

 

Высшая похвала поэтическому слову: стихи как песня.

Прасолова числят не певцом, отдают ему должное как поэту письменного слова. Мнение довольно распространённое, и держалось оно устойчиво до поры. Как-то на литературные чтения зашёл гость. Представился: «Андрей Живолуп». Артист московского театра, родом здешний, из колена некогда знаменитого архиповского (село близ Россоши) разбойника «робин гуда».

Пригладил бороду, «густа и непокорна, словно Русь», тронул струны гитары и сказал:

– Песни на стихи Алексея Прасолова.

Запел. Да ещё как!

Услышал ведь прасоловское: «Бетховен со мной, хотя пишу не о нем».

 

…Письмо из редакционной почты с жалобой на Россошанскую коммунальную службу привело меня, собственного корреспондента воронежской областной «Коммуны», в старинный, скорее всего, бывший купеческий особняк. Под его крышей, наверное, еще с давних дореволюционных времен разместились жилые квартиры. В разговоре выплыло, что в пятидесятые годы тут поселилась молодая семья журналиста Прасолова. Старушка, моя собеседница, с улыбкой вдруг вспомнила страшную летнюю грозу. «Будто снова – война, фронт. Ночь тёмная. Небо полыхает, гремит. Мы, женщины с детишками, сбились в кучу в безоконном коридорчике. Чтобы успокоить нас, единственный наш мужик Алексей стал читать стихи. Смотрит, вопли-сопли не унимаем. И тогда он запел. Как сейчас вижу: стоит перед нами, в полный голос красиво выводит «Дывлюсь я на нэбо, та й думку гадаю. Чому я нэ сокил, чому нэ литаю?» Мы и рты раскрыли. Гром уже не слышим, молния нам нипочем…».

Из тех же лет почтовая открыточка – картинка дивной осени.

Вроде бы неприметная должность в газетной редакции – корректор. Но – важная. Своеобразный отдел контроля, ответственный за чистоту и грамотность русского языка в газете. Хоть журналисты – народ чаще подкованный в филологических науках, случается и они «заговариваются» на страницах своих рукописей. А тут опытный корректор на страже: в полосе до выхода публикации в свет к читателю «выловит» и исправит ошибки.

Правда, среди корреспондентов есть всяковой люд, встречаются «на свете всех умнее». Для таких несговорчивых у корректора всегда наготове пудовые словари от Даля до Ожегова.

Алексей Прасолов сам начинал работать в газете корректором. Позже, уже журналистом, не смотрел на редакционный «Отдел Технического Контроля» свысока, а уважительно и с благодарностью принимал замечания. Напоминанием о том открытка, какую сберегла Лариса Васильевна Рубан, жительница Россоши. Долгое время она трудилась "неистовым ревнителем" языковой чистоты в Россошанской районной газете "За изобилие".

«В день рожденья,

В час привета

Пусть Вам станет

Так светло,

Словно это

Бабье лето

Тихо в комнату вошло.

 

     А.Прасолов.

16.10.67».

 

В октябре 2010 года исполнилось в вечности – 80 лет со дня рождения большого русского поэта Алексея Прасолова. Он рано окончил свой жизненный путь – на сорок втором году. Его родина – юг Воронежского края, грань России и Украины, славянская «земля моя, я весь отсюда». По предложению Воронежских отделений Союза писателей России, Союза российских писателей и местного отдела культуры администрация Россошанского района приняла решение: 2010-ому быть Прасоловским.

 

Начало Году памяти Алексея Прасолова было положено февральским литературным сбором читателей с участием гостей из Воронежа и Москвы, который прошёл в районном доме культуры Россоши. Открыли его руководители областного отделения Союза писателей России Евгений Новичихин и районного отдела культуры Виктор Стреx. Они сообщили, что в течение года в библиотеках и клубах, в школах и средних специальных учебных заведениях пройдут литературные уроки, встречи с писателями, вечера, творческие конкурсы, посвящённые поэтическому наследию именитого земляка.

От имени правления Союза писателей России и редакции ведущего российского журнала «Наш современник» его редактор, поэт, литературный критик и публицист Станислав Куняев обратился к местной власти:

– В российской глубинке явилась добрая традиция. Имена современных литераторов-классиков, окончивших свой земной путь, присваиваются библиотекам. В последнее время такие святые, духовные для русской литературы места появились на Кубани, в Вологодской, Саратовской областях, где хранят память о поэтах Юрии Кузнецове, Николае Рубцове, Анатолии Передрееве. Заслуживает этой чести и ваш Алексей Прасолов, утверждавший народные православные ценности в своих лучших стихах.

Станислава Юрьевича поддержала директор главной библиотеки Россошанского района Надежда Басова

Пришла телеграмма из Киева: «Всеукраинский творческий союз – Конгресс литераторов Украины – вместе с писателями Воронежа и России чтит память поэта Прасолова Алексея Тимофеевича в год его 80-летия. Желаем Вам, дорогие коллеги, творческих успехов в деле сохранения памяти удивительно тонкого русского лирика. Писатель Леонид Череватенко. Поэт Владимир Черепков. Председатель Конгресса Александр Корж».

О творческом пути земляка рассказали руководитель областного отделения Союза российских писателей Галина Умывакина и председатель комиссии по творческому наследию А.Т. Прасолова Виктор Будаков. Ведущая, библиотекарь Нина Герасимова пригласила на сцену местную литературную «ячейку» – членов Союза писателей России Светлану Ляшову, Виктора Беликова, Василия Жиляева, Леонида Южанинова и краеведа Алима Морозова. Они поделились воспоминаниями об Алексее Тимофеевиче, читали посвящённые его памяти стихи. Речь шла о том, что в русскую поэзию Прасолов навсегда вошёл как замечательный лирик, запечатлевший прекрасный и яростный мир неспокойного XX века, сказавший своё незаёмное слово о сокровенном в душе человеческой.

В зале прозвучала песня на стихи поэта в исполнении её автора Алексея Дубровина, учителя детской школы искусств. С прекрасными литературно-музыкальными «прасоловскими литературными композициями» выступили артисты молодёжного театра РАМС и студенты педагогического колледжа.

Киноэкран вернул невозвратимое: сквозь время сам Прасолов читал свои стихи. Что примечательно, под сводами зала звучали поэтические шедевры – «Мирозданье сжато берегами», «Я услышал: корявое дерево пело», – которые рождались под этой же крышей дома культуры, когда в середине шестидесятых годов здесь работал поэт.

Тут же были развёрнуты архивные и книжные выставки.

В этот же день возложили цветы к мемориальной доске у педагогического колледжа, в котором учился Алексей Тимофеевич. Гости ознакомились с «прасоловскими стендами» в музеях – районном краеведческом и педагогического колледжа. На встрече в администрации одобрили мысль о присвоении центральной библиотеке имени поэта-земляка. А ещё все высказались за то, чтобы «шагнуть дальше» – в селе Морозовка выкупить бывшее подворье Прасоловых и в старом домике, который построили, в котором жили мать с сыновьями, открыть музей Алексея Тимофеевича Прасолова.

В эти дни очень хотел быть в Россоши её почётный гражданин Михаил Шевченко. Но болезнь не позволила, 29 апреля из Москвы пришла скорбная весть: Михаил Петрович скончался. Нам остаются его книги, есть и его слово о Прасолове:

«Вспоминая Алексея, перечитывая стихи его и письма, невольно думаю об одном совпадении. Из воронежских степей пришёл в поэзию Алексей Кольцов — сын прасола. А сто лет спустя из тех же воронежских степей приходит в поэзию Алексей Прасолов. Самое большое событие в жизни Алексея Кольцова, оставшееся в истории, была встреча со своим великим современником Александром Пушкиным. И самое большое событие в жизни Алексея Прасолова, освещающее путь поэта, была встреча с великим нашим современником Александром Твардовским.

Есть в этом совпадении какая-то закономерность».

 

Высажены и зазеленели первые деревца Аллеи русской культуры в старинном Борисоглебске. Расти ей теперь у камня с надписью «Здесь городу начало. Стоять ему в веках».

Аллея со временем опояшет храм-старожил. Ещё в 1703 году здесь, в сторожевой крепости на тогдашней окраине Московского государства, была построена первая деревянная церковь Святых благоверных князей-страстотерпцев Бориса и Глеба. Была освящена с молитвой: «Первые русские святые, молите Бога о нас!» Прежнее укрепление у слияния рек Ворона и Хопёр, носившее название Павловск, переименовали в град Борисоглебск. На исходе того же восемнадцатого века «тщанием прихожан на сем месте» возвели каменный храм. Пострадал он в безбожное лихолетье. А сейчас очищен от скверны, возрождается и стоять, сиять ему – во веки веков.

2 мая 2010 года, под сенью церковных стен и куполов, венчающих их крестов – многолюдье.

Зачину доброго дела – благодарственный молебен.

И – за лопаты.

У куста сирени, привезённой из тамбовской деревни, установлена памятная табличка с портретом великого композитора и пианиста Сергея Васильевича Рахманинова. Близким и дорогим было ему вроде ничем не примечательное село во глубине России. «Туда я всегда стремился на усидчивую работу, которой окружающий покой благоприятствует. ...Имение это степное, а степь – это тоже море, без конца и края, где вместо воды сплошные поля, от горизонта до горизонта».

Деревце липы – из Боброва. Тамошнее село Коршево – родина выдающегося издателя и просветителя Алексея Сергеевича Суворина. Уроженец из крестьянской семьи, «русский самородок, сумевший встать в ряд крупнейших отечественных деятелей». Его газету «Новое время» знала вся читающая Россия. Выпустил он около 1600 книг – от классики до справочников – общим тиражом в 6,5 миллионов экземпляров.

Яблоня – гостья из Россоши. Деревце посажено в память известного поэта-современника Алексея Тимофеевича Прасолова. Корни его творческого наследия, по словам воронежского литературоведа Анатолия Абрамова, «в большой художественной культуре страны (от фольклора, древнего русского искусства… до Тютчева, Заболоцкого). Но не менее важно сказать и о том, что учителями Прасолова были и Пушкин, и Лермонтов, и Блок, и Твардовский. И самое главное, учась «мудрости и совершенству» у великих поэтов, он в лучших произведениях оставался самим собой».

Что интересно, Алексей Тимофеевич бывал при жизни в Борисоглебске. Гостил у своего друга военного лётчика Александра Сорокина, которому посвятил стихотворение «Над полигоном». И вот он как бы вновь здесь – деревцем милой малой родины...

 

«Дорогие хранительницы музея нашего Россошанского педагогического училища! Сердечное спасибо за неожиданный подарок. Почтальон вручила мне бандероль с альманахом «Слобожанская тетрадь», выпуск третий, посвящённый жизни и творчеству моему сокурснику, поэту Алексею Прасолову. Сразу прочла книгу от корки до корки.

…Изболелась душа за неустроенность его бытия. Почему жестокой оказалась к нему судьба? Молю об одном, пусть на Том Свете Алёше будет хоть немного легче.

Читаю и перечитываю стихи Прасолова. Всегда открываю для себя что-то новое. Меня просто поражает: как вмещался его стихотворный гром в небольшом теле. Невысокого росточка, с детства не крепыш.

Спасибо Вам за то, что сберегаете память о поэте, свет его души.

С уважением Клавдия Стефановна Горбань».

 

Родимым домом для поэта Алексея Прасолова в Россоши была районная библиотека.

Три шага от редакции газеты с шумного и поныне перекрёстка в старом городке. В сиреневом тумане провинциальный переулочек. Овальным углом старокаменное строение. Как крепостная стена некогда оно укрывало от близкого базарного торжища дворянскую усадьбу знаменитых Чертковых.

С торца здания двери с тугой пружиной. За ней сенцы с кочегаркой, а далее – просторная зала. Под её сводами витал дух веков – старосветских помещичьих. И не только. В годы Первой мировой войны тут размещалась палата военного лазарета. После земство вознамерилось открыть здесь классы мужской гимназии, но время распорядилось иначе, вселило невиданное диво – кино «Иллюзион». Когда "важнейшему из искусств" потребовалось помещение просторней, здесь открыли библиотеку.

Из газетной суеты Алексей Тимофеевич попадал в мир, где мог слушать желанных собеседников – классиков отечественной и зарубежной литературы. Слышать их с книжных страниц сквозь время и пространство.

Для завсегдатая читального зала у библиотекаря всегда припасены свежие литературно-художественные "толстые" журналы. «Поглядим, посмотрим, чем нас попотчуют инженеры человеческих душ?»

В уединении наступал "час сокровенного". Раскрывал заветный блокнотик, нумеровал очередной в клеточку листик, мелким, но чётким почерком вписывал выношенное дитя – новое стихотворение.

О первая библиотека,

Весомость тома на руке!..

 

Старый особняк не уцелел. Его снесли капиталисты ельцинского розлива.

Библиотека ранее переселилась на нынешнюю главную городскую площадь. В её залах – полки шеренгами в ряд. В книжной тесноте, не в обиде, стоят сборники. На корешках имя автора – того самого заядлого книгочея, чьё творческое наследие хранят и несут читателю иные хозяйки сокровищницы знаний.. 26 мая 20I0 года у крыльца собрались млад и стар. Добрым словом помянули поэта-земляка. Озвучили решение местной власти. Под аплодисменты развязаны скрепы – опало покрывало, открылось людскому взору золотое тиснение строк:

Россошанская библиотека имени А.Т. Прасолова.

…21 октября 2011 года у библиотечного крыльца вновь встретились читатели – земляки поэта. На стене здания открылся людскому взору как бы явленный сквозь страницы его книг бронзовый лик Алексея Тимофеевича Прасолова.

 

 

Далече рано перед зорями

Незадолго до кончины Прасолов как бы подытожил свой трудовой путь в письме к Василию Белокрылову: «Я с 1951 года не сидел долго в одном месте. Двадцать три рабочих места (или больше, черт знает), два захода в обстановку, где вывернуто в жизни и в человеке, и полная, порой тягостная одиночеством свобода, то есть, прежде всего – в личном порядке – надежда на самого себя и даже ненужность твоя кому-то – тоже в личном порядке».

 

* * *

Из книги А. Прасолов «И душу я несу сквозь годы…» (Составление и примечания Р.В. Андреевой-Прасоловой.) Воронеж, 2000 год:

После окончания Россошанского педучилища с 15 августа 1951 по 26 июля 1952 года Прасолов учительствовал в Первомайской семилетней школе, до конца 1952 года – в Шекаловской школе ныне Россошанского района Воронежской области.

С 5 февраля 1953 по 1 сентября 1955 года был корректором в Воронежской областной молодёжной газете «Молодой коммунар» и жил в городе Воронеже.

С 1 сентября 1955 по 1 июня 1958 года А.Т.Прасолов работал в россошанской районной газете "Ленинская искра". С 25 июля по 10 октября 1958 года – в новокалитвянской районной газете "Красное знамя". С 15 октября 1958 по 26 мая 1959 года – снова в россошанской районной газете "Ленинская искра"; с 31 октября по 29 декабря 1959 года – в ровеньской районной газете "За коллективный труд" (ныне Белгородской области); затем до 16 января 1961 года – в петропавловской районной газете "Под знаменем Ленина".

С 17 января 1961 по 24 мая 1962 года находился в местах заключения, был освобожден досрочно. До 25 июня 1962 года работал в аннинской межрайонной газете "Ленинец". С 26 июня 1962 года по 11 августа 1964 года снова находился в местах заключения.

 У судебных инстанций юридическое понимание вины человека. Нелепейшие проступки, навредившие пострадавшим гораздо менее, чем совершившему их человеку, который, протрезвев, сам сгорал от стыда и проклинал себя, такова была суть беды Алексея Прасолова. Неприкаянность, одиночество, постоянное творческое напряжение, без которого талант не может существовать, — внутреннее неприятие так называемой порядочной жизни – наверное, и сделали возможной эту страшную "катастрофу" для Прасолова – человека, по своей природной натуре боявшегося даже малостью обидеть другого.

Освобождён он был досрочно – благодаря вмешательству поэта А.Т. Твардовского. Александр Трифонович оценил талант А.Т. Прасолова – опубликовал в "Новом мире" (1964, № 8) десять его стихотворений, открыв по сути дела новое имя в русской поэзии. Это событие и дальнейшее доброе участие Твардовского в судьбе Прасолова определили в главном его поэтический и жизненный путь.

С 16 сентября по 27 октября 1964 года работал в Воронежском музыкальном театре (рабочим сцены). С 20 ноября 1964 года по 26 февраля 1965 года был завхозом Россошанского дома культуры. С 1 июня 1965 года по 9 марта 1966 года – сотрудник репьевской районной газеты "Ленинское слово". С 20 января по 25 марта 1967 года – в Кантемировской районной газете "Знамя коммунизма". С 5 июня 1967 по 12 июня 1968 года – в россошанской районной газете "За изобилие". С 28 февраля по 15 мая 1969 года – в терновской районной газете "Красное знамя"; с 1 сентября 1969 по 27 мая 1971 года – в хохольской районной газете "За коммунистический труд". С 28 мая 1971 года и до последнего дня – 2 февраля 1972 года – находился на профессиональном положении как член Союза писателей СССР.

 

* * *

Алексей Тимофеевич мог сказать о себе строкой популярной в те годы песни: «И носило меня, как осенний листок...» За два, без малого, десятка лет – двадцать три записи в трудовой книжке. Перекашивало и семейную жизнь. О таких срывах в народе обычно говорят так:

– Пока трезвый – душа-человек, а как выпьет – не приведи Господи...

Да, принимался лечиться – не помогало. Шёл даже на самые крайние меры по отношению к себе, на какие смог бы решиться не всякий человек. Его горькая исповедь об этом сохранилась в письме давнему и близкому приятелю Ивану Ильичу Моргунову. Личность тоже неординарная, одаренная от природы. Тем памятным мне летом шестьдесят седьмого в редакционную комнату к Прасолову залетал скорый на ногу, быстрый в разговоре человечек, внешне схожий с Алексеем Тимофеевичем: невысок, сухотел. Постарше возрастом – участник войны. Называл он себя «секретаршей-машинисткой киносети». Ведущий актер в народном театре. Был способнейшим радиокорреспондентом, но однажды лишился микрофона – пьяным напросился брать интервью у первого секретаря обкома. Моргунов в ту пору стал абсолютным трезвенником. С Прасоловым их особенно связывала рыбацкая страсть. Подолгу говорили о рыбалке.

После искренне печалился, горевал Иван Ильич, узнав, что его друг наложил на себя руки. К тому времени мы с ним работали вместе в районке. Однажды Моргунов принёс письмо, дал прочесть. «Оно вроде очень личное, но знать его не грех. Виднее станет Прасолов».

Писал Алексей Тимофеевич в Россошь из-под Воронежа, но – из-за колючей проволоки – «почтовый ящик ОЖ” в Кривоборье.

«Добрый день, Ваня!

Хотел бы я, чтобы ты прочёл мое, быть может, неожиданное и нежелательное письмо втихомолку. Не потому что я пишу о каких-то недобрых делах, а просто по той причине, что не люблю чувствовать за плечом постороннее ухо.

Девять месяцев я нахожусь в той обстановке, о которой не раз думал прежде. Думал не оттого, что она приятна, а потому что она мне в последнее время была необходима. Я уехал из Россоши с этой мыслью: ведь мне неохота было изолироваться на время от вольной жизни, которую я порядочно испортил, на глазах родных и знакомых. Это я решил сделать после того, как подуправился с некоторыми личными делами и на стороне, где меня могли знать как приезжего. Я проработал ровно столько, сколько задумал, чтобы успеть получить гонорар за поэму. Получил, купил костюм и сам себе сказал: теперь пора. Ведь рано или поздно я окончательно бы спился. Мне нужно было горькое, но необходимое лекарство – изоляция на год, на два, чтобы окончательно очиститься от заразы, которая меня всё больше захватывала на воле. Другого выхода, кроме конца где-нибудь под тыном, у меня не было.

И вот я девять месяцев не знаю, что такое водка и баба. Я никогда за последние годы не чувствовал себя так облегчённо и спокойно. И знаешь, у меня сейчас такое отвращение к прежней полутрезвой жизни, что я не верю порой: неужели это со мной было?

А напиться здесь просто. Я работаю зав.клубом, за зону выхожу, когда мне нужно, конвоя в нашем лагере нет, люди работают на стройке рядом, а часто и вместе с вольными, так что возможность богатая. Было бы желание. А желания-то у меня теперь уже абсолютно нет. Я сейчас много читаю и думаю. А думая, продолжаю писать. Есть уже пять рассказов, блокнот стихов и несколько глав повести в прозе. Я готовлюсь к новой жизни – и с трезвой головой. Здесь я на хорошем счету: являюсь секретарём совета коллектива отряда, где разбираем и выносим приговоры за нарушение режима, редактором стенгазеты, культоргом. Недавно ездил делегатом в другой лагерь возле Рамони. Красота у них! У многих таких условий дома не было и не будет. Но у них режим строже. У нас – слабый, а у них общий. Встретил многих из Россоши. А. Колиух в Воронеже, в лагере, который зовут «двадцаткой». Оттуда тоже были делегаты – люди солидные: инженеры, большие руководители. Освобожусь я в мае того года по половине срока. Как раз намеченное доделаю и выйду не с пустыми руками. Переписываюсь с Воронежем, Тамбовом и Белгородом. Недавно отослал новую поэму.

Жизнь у нас очень похожа на армейскую, но солдатам труднее – у них ученье, а у нас – работа и после свободное время. Есть кино, телевизор, который у меня в клубе, всяческие мероприятия – спортивные соревнования, шахматные турниры и т.д. У нас народ неиспорченный, блатных нет. Сроки – от шести месяцев до трёх лет. Начальник по политико-воспитательной работе – майор, хорошо знающий меня по Воронежу. Он сам газетчик. Страшно похож на нашего Ивана Матвеевича Грачева, только зовут Ив. Григ. Драчев!

В Россошь я не вернусь. Не знаю, как там моя бывшая половина существует. Я с ней порвал всяческую связь и написал только об одном: пусть берёт развод, срок у меня даёт ей право на быстрый и бесплатный развод. Но она почему-то не берёт. Надеется? Так это пустая надежда. Отрезанный ломоть не приставишь. Серёжу, Ваня, мне очень больно терять. Какой он там теперь?.. Ты его не видел в последнее время? Не от той я родил его, от какой надо бы.

Ваня, напиши мне о жизни, работе, рыбной ловле. О, я часто вижу себя на рыбалке! Но – во сне. Здесь рядом Дон, но рыбы мало, кругом мель, я пешком переходил весь Дон, на середине – по горло. Ну да это впереди всё. Я, наверное, как выйду, так рыбалить уж буду на реке Воронеж, где и был до приезда в Россошь.

Итак, до свиданья. Жму писучую руку и желаю добра. Пиши подробно обо всём. Не то обижусь. А зеки (заключенные) страшны в обиде! То-то! Будь здоров, Ваня.

Пиши сразу, ладно?»

«В два захода» в 1961-1964 годах Алексей Тимофеевич провёл около трёх с половиной лет в местах заключения. Это были трудовые исправительные колонии близ Воронежа, где, как известно, уголь, железные, урановые и иные руды не добывают. Выполнял обязанности заведующего клубом, библиотекаря. Как учитель по образованию, занимался, по сути, воспитанием таких же осужденных. «Читаю на радио «неотправленные письма». Ночами пишу, днём отсыпаюсь. Здоровье в порядке. К комплексу упражнений добавил утреннее и вечернее обливание холодной водой». Так что – «бывалый зек советского карательного лагеря; в поэзию Прасолова надо вчитываться, как он сам врубался в руду, работая на шахте» – это байки. Выданы они на – журнальные, книжные – гора «Прасолово»-ведами современной литературы. Написаны ради красного словца, от лукавого.

«Горькое, но необходимое лекарство» – так он оценивал сам время пребывания в заключении.

В воспоминаниях и литературоведческих статьях, посвящённых поэту и его творческому наследию, написано немало надуманного о его противоречивых взаимоотношениях с коммунистической партийной и советской властью. Крестьянского сына, сельского учителя «на заре туманной юности» из самой, что ни на есть глубинки, заметив его поэтический природный дар, пригласили на работу в редакцию областной молодёжной газеты. В коммунальной квартире дали комнату. Как тогда говорили, без отрыва от производства поступил учиться в университет. Его стихи печатаются в областных газетах, в коллективном сборнике, рассказ-повесть «Друзья» – в альманахе «Литературный Воронеж». Вскоре вернулся в Россошь, появилась семья, родился сын. Работал в редакции газеты. Получил квартиру, чуть погодя переселились в жильё лучшее. Случились жизненные срывы. Отбыл первый срок за колючей проволокой. В обкоме КПСС учли его просьбу: направили трудиться в межрайонную газету поближе к Воронежу – в посёлок Анна. И после второго срока в редакциях двери ему не закрыли. Издавал книги. Стихи публиковались в самых читаемых отечественных, литературно-художественных журналах. Причём, не за бесплатно, денежные гонорары в те годы платили исправно и неплохие. Не без хлопот и нервных переживаний, конечно, уже с членским билетом профессионального литератора, Прасолов в конце концов обретёт квартиру в Воронеже, куда стремился. Тогдашнему «партийному министру областной печати» Георгию Федотовичу Струкову поэт подарил ещё пахнущий типографской краской новый сборник стихов «Во имя твоё» с надписью «от души»:

«Приходил с бедою

Десять раз в году.

А теперь с живою

Радостью иду!

 

Сердечное спасибо Вам за всё доброе! А.Прасолов. 10 мая 1971 года».

 

Вернёмся в 1964-й год. «Я готовлюсь к новой жизни – и с трезвой головой...» – вначале так и вышло. Всё-таки возвратился Алексей Тимофеевич в Россошь, в свою первую семью. «Гавриил Николаевич Троепольский, известный уже в ту пору своими «Записками агронома» писатель, меня попросил похлопотать о трудоустройстве Прасолова, – припомнил поэт Михаил Тимошечкин, работавший тогда собственным корреспондентом воронежской областной газеты «Коммуна». – Я занёс книжечку стихов Алексея первому секретарю райкома партии Крымову. Рассказал о судьбе автора. Михаил Иванович согласился: помочь человеку надо.

Однажды ходили с Прасоловым в заречное село, разговорами коротали дорогу. На обратном пути зашли к Алексею домой. Уток загоняли в стайку. Жена приветливо встречала. Сын рядом. Семейная идиллия».

Задуманное – с трезвой головой – в очередной раз не исполнилось. Не сумел, не смог выстоять перед пагубной страстью.

 

…А в памяти – Морозовка, домик Прасоловых, отмеченная 1978 годом встреча с мамой поэта.

– Как пристала к нему беда... – рассказывает Вера Ивановна. – Начну выговаривать, а он меня успокаивает: всё уладится, мама, не переживайте. Утерпишь – не думать? Сынок, сынок, лучше б я сама легла туда, где теперь ты...

Мать склонила голову.

Все та ж она, что шьёт и моет,

Что гнётся в поле дотемна.

Но словно вечностью самою

Светло овеяна она.

Чертами теплыми, простыми

Без всяких слов, наедине

О человеческой святыне

Она пришла напомнить мне.

 

Молча перекладывали фотографии.

Увидев на портрете лицо молодого, радостно смеющегося Алёшу, очи светлые – чуб волной, мать улыбнулась и сама.

– Ох, влюбчывый був. В суху грушу влюбытця.

Когда вышли из хатки, во дворе опять подал на нас голос пёс.

– Это еще внучку Сережке, – говорила Вера Ивановна, – завели сразу две собаки – городскую и деревенскую. Одну оставили, сторожит. Женился уже Сережка. На свадьбу приглашал. Далеко он, побоялась ехать старостью.

Алёша тяжело переживал развод.

А сейчас Рая, вторая его жена, меньшего внучка привезла... – Не успела досказать бабушка, как из высохшей на корню белесой кукурузы вынырнул мальчуган. Глаза по-ребячьи пытливые, солдатская пилотка по уши, в исцарапанных руках крепко сжат лук, согнутый из вербовой лозы. Встретив во дворе взрослых, сразу нашёл им занятие: притащил кусок жести и молоток. Объяснил:

– Наконечник на стрелу не согну.

Бабушка поначалу не разрешала ему вооружаться так грозно, затем махнула рукой. Вспомнила:

– Алёша тоже носился со стрелами.

Сказала о внуке:

– Из такого можно ещё делать человека, хорошего и плохого поровну.

Опять припомнила:

– В шестьдесят седьмом вроде?.. Точно, еще Алёша в Россоши жил. Поехала к нему за советом: дед мне нашёлся. Хорошо знакомый, детьми вместе росли. Из нашей Ивановки, инвалид с войны. Отца и отчима твоих помнит. Алёша отвечает: «Принимайте, мама. На нас не надейтесь». Сошлись, так и доживаем вместе.

Показывала кухоньку – сараюшко с оконцем.

– Как дверь открываю, так и запнусь на пороге. Алёшу сейчас за столиком увижу. Тут он писал...

 

В огородной меже теряется затравенелая тропка, уводит в луга, где в зарослях тальника угадывается речная излука, а дальше – поля, простор небесный.

На пути вербы склонились, лопочут о своём хрусткими листочками.

Присели овершья на копнах уже слежавшегося сена. В отросшей после июньской косьбы траве жёлтые пятнышки – цветёт поздний одуванчик.

Прозрачная до самого дна речная вода. Тихий и светлый август. Не верится, что скоро-скоро его остудят осенние зори.

Теки, река, и берег гладь,

Пусть берег волны гранью

     трогает.

Иные воды, да не вспять,

А всё – суждённой им дорогою.

И сколько здесь костей хранит

Земля, что накрест переорана!..

Звезда железная звенит

Далече рано перед зорями.

 

Прасолов, напомню, писал: «Судьба дала мне встречу с одним лишь поэтом. Но им был Твардовский».

Поэтом был и сам Алексей Прасолов.

 

Россошь