Надежда КАЛИНИЧЕНКО 
Надежда КАЛИНИЧЕНКО
МАРТА АМВРОСИЕВНА
Цикл рассказов
Опавшие листья
Осень была прозрачной. Такой прозрачной, что звенела: тонко и тихо – солнечными смычками скользя по шершавым веткам деревьев, колокольно – ударяясь длинными дождинами о землю, и певуче – раскидывая листья по земле, словно пальцы по клавишам. Такая осень, как благословение, снисходит вдруг, чтобы успокоить предчувствие холодной зимы.
Марта Амвросиевна доковыляла до любимой скамейки и, элегантно отставив тросточку, опустилась на выкрашенные в бледно-зелёный цвет доски. Запахнувшись полами широкого плаща и раскрыв над старательно завитыми кудрями цветастый зонт (на случай дождя, разумеется), она тем самым заявила миру о своей готовности созерцать.
Ах, созерцать Марта Амвросиевна умеет виртуозно! Это действо начинается мгновенно при попадании в поле её зрения достойного объекта. Будь то человек или предмет, растение или животное – значения не имеет, важно лишь наличие чего-то яркого, чего-то, что нарушает однообразность и правильность течения жизни. И тогда… О, тогда её пальцы, укрытые кожей перчаток, сплетаются друг с другом, поднимаются к лицу и надёжно подпирают левую щёку. Напомаженный рот медленно раскрывается, образуя почти идеальную «О», а карий зрачок расширяется до тех пор, пока в нём полностью не умещаются и то самое «нечто», удостоенное внимания Марты Амвросиевны, и всё, что к этому «нечто» имеет отношение.
А затем Марта Амвросиевна впадает в транс. Нет, не в то болезненное состояние, когда глазные яблоки обретают независимость и дух покойной тётушки пытается вспомнить, под какой половицей спрятана серебряная ложка. Это состояние обострённого восприятия, когда объект созерцания видится ей невероятно чётко, на каком бы расстоянии от неё при этом ни находился. И Марта Амвросиевна начинает его рассматривать: она ласкает его взглядом, она замечает все оттенки цвета, все изгибы формы, пытаясь понять смысл его существования. Наблюдая за движением объекта, Марта Амвросиевна выстраивает цепочку его жизни, только в обратном порядке – она пытается вообразить себе путь, которым он добирался от момента появления на свет до этой самой торжественной минуты. Порой Марте Амвросиевне кажется, что она чувствует запах, который источает объект, и вот тогда-то ей всё становится понятно – и смысл, и путь, и «почему»…
Сегодня аллея пустынна. Марта Амвросиевна нетерпеливо вертит головой, но вокруг всё знакомо до мелочей, всё давно изучено. Деревья? Их она созерцала и цветущими, и беззащитно-голыми, и запорошенными снегом. Про них она уже всё знает. Опавшие листья её тоже мало интересуют – короткую жизнь понять не трудно. Та-ак, а это что за четырёхлапое существо? Чуда не случилось и на этот раз: коротко мяукнув в знак приветствия, мимо протрусил Бандит – нагло-рыжий бесхвостый кот, обладатель такой сногсшибательной харизмы, против которой оказались бессильны даже бродячие собаки. Марта Амвросиевна вспомнила, как впервые созерцала Бандита.
Это случилось, дай бог памяти, года два назад. Или чуть меньше. Зима тогда была на редкость тёплая и мягкая, поэтому Марта Амвросиевна имела возможность чаще находиться на своём наблюдательном посту. А подольше посидеть на зелёной (в тот год вообще-то изумрудной) скамеечке ей позволяла небольшая синтепоновая подушечка, деликатно пристроенная на промёрзшие доски.
День тогда случился замечательный! Сначала на слегка потёртый каракулевый воротник её пальто упала необыкновенная снежинка – крупная, пушистая, она была ярко-розового цвета. Скосив глаза, Марта Амвросиевна созерцала это чудо природы целых одиннадцать минут. (Да-да, ровно одиннадцать минут. Что? А разве я не говорила, что в созерцательный период чувство времени у Марты Амвросиевны тоже обостряется? Ах, боже мой, вот сейчас говорю…) На двенадцатой минуте стало совершенно очевидно, что снежинка смотрела на мир сквозь розовые очки, поэтому и себя видела розовой. А, как известно, весь мир можно легко убедить в том, в чём сам уверенно уверен.
Затем случилось кое-что неординарное – Марта Амвросиевна… задремала. Ей даже приснился сон, как будто сидит она на лавочке в центре любимой аллеи, и так давно сидит, что запорошило её снегом с ног до головы. В этом сне Марта Амвросиевна немного замёрзла, от того и проснулась. Открыв глаза, она обнаружила расположившегося напротив Бандита (кот, конечно, не представился, она же не выжившая из ума старуха, с животными не разговаривает, а Бандитом она его позже назвала). Так вот, Бандит сидел на снегу, потешно сложив передние лапы крест-накрест, и… созерцал её, Марту Амвросиевну! От удивления губы Марты Амвросиевны сложились не в «О», а в трубочку, а руки вообще остались неподвижно лежать на коленях.
Это обоюдное созерцание не успело прийти к логическому завершению, так как было прервано самым грубейшим образом – быстро, шумно, оголтело к ним приближалась свора разномастных собак. Причём разномастным был и их лай – от басистого «гав» до раздражающего «и-и-и». Когда эта невоспитанная толпа приблизилась на опасно близкое расстояние, Бандит медленно развернулся и выпрямился на пружинистых лапах. Затем он вытянул и без того острую морду (катышки рыжей шерсти растопорщились вокруг хищно подрагивающего носа), открыл пасть и завыл – протяжно, глухо, с переливами. И такая гамма чувств отразилась в этом «мя-а-ау-у!», что «гав» оборвалось, «тяв» затихло, а «и-и-и» послышалось уже где-то вдалеке.
Воспоминания Марты Амвросиевны странным образом согрели её душу. Что и говорить, привязалась она к Бандиту, иногда даже угощала его рыбной косточкой…
Следя за трогательным обрубком рыжего хвоста, удаляющимся вдоль аллеи, Марта Амвросиевна боковым зрением заметила движение слева от себя. Внутри что-то ёкнуло, и это был верный признак – созерцанию сегодня быть.
Засунув руки в карманы и слегка шаркая подошвами кроссовок о землю, в её сторону двигался мальчишка. Наверное, правильнее было бы сказать – «молодой человек», но с высоты своего возраста Марта Амвросиевна решила, что это был именно мальчишка. В лёгкой курточке, накинутой на полосатую футболку, и в индиговых джинсах, он шёл не торопко, слегка вразвалку, подняв улыбающееся лицо к синему, в белых прожилках облаков, небу.
А лицо у мальчишки чудесное! Скуластое, в лёгких крапинках веснушек, оно чуть румянилось от потаённых мыслей. Широко расставленные глаза так искрились, что трудно было определить их цвет. Марта Амвросиевна (рот округлён, пальцы сплетены) впилась трепетным взглядом в это лицо – и повелась цепочка, и замелькали перед глазами кадры всей его, ещё такой недолгой, жизни: школа, друзья, влюблённые девчоночьи глаза, первая драка, первый пропущенный мяч, обидная двойка по математике (знал ответ, растерялся!), шах и мат, поставленные отцом через пять минут после начала партии, блестящая медаль на груди непривычно торжественного деда, самосвал с ярко-красным кузовом – предмет зависти всех шестилеток во дворе…
Мальчишка уже прошёл мимо Марты Амвросиевны, когда вдруг остановился и наклонился. Затем присел и начал собирать рассыпанные по земле листья, зажимая их тонкие стебельки широковатой, короткопалой ладонью. Марта Амвросиевна наблюдала, как двигаются под курткой острые ключицы, как топорщится обтянутый узкими штанами зад, и думала о том, что впервые ей захотелось протянуть цепочку созерцания не к истокам, а вперёд, в то неясное, неизвестное, которое только готовится быть. Попробовать? Почему бы и нет…
Мальчишка вдруг вскочил и, размахивая собранным ярким лиственным букетом, ринулся вдоль по аллее. Приглядевшись, Марта Амвросиевна увидела вдалеке девичью фигурку, идущую к нему навстречу лёгкой, беззаботной походкой. Созерцать расхотелось. Да и что тут ещё понимать – самое настоящее первое свидание! Они будут долго бродить по осенней аллее, потом он её нежно поцелует, накормит мороженным в ближайшем кафе и проводит до подъезда, замёрзшую и счастливую… Ах, Марта Амвросиевна, вы просто душка, вы всё-таки сумели это сделать, вы смогли заглянуть вперёд!…
Увлёкшись отрадными картинами, Марта Амвросиевна пропустила момент, когда созданное ею будущее перестало существовать. Мальчик с чудесным лицом стоял посреди аллеи один, она видела его сгорбленную спину. Из опущенных рук сыпались и обречённо падали на землю разноцветные листья. Их подхватил порывистый ветер (он словно ждал этой минуты, прячась за деревьями) и понёс, кружа, бросая, подгоняя…
Лист, похожий на растопыренную ладонь, в последней попытке спастись, прилип к носку туфли Марты Амвросиевны. Она безучастно взглянула на него. Она очень часто видела их, эти опавшие, эти павшие листья. И этот был такой же: красно-коричневый, как палитра небрежного художника, ещё чуть зелёный у стебелька, но уже почерневший и потрёпанный с краю.
Голубки
Общественным транспортом Марта Амвросиевна пользовалась крайне редко. Ну, разве что в собес иногда ездила, если вдруг возникала необходимость в какой-нибудь важной бумажке. Или, вот как сегодня, в церковь выбиралась – помолиться да о бренности жизни своей подумать. Жила Марта Амвросиевна от церкви далековато: езды минут сорок с пересадкой, а потом ещё столько же пешком, да всё в горку… Вот поэтому и нечастыми были встречи с Богом.
Марта Амвросиевна давно заметила, что состояние её после молитвы напрямую зависело от того, пришлось ли ей сегодня каяться. Если грешна была и со слезами несла покаяние – то светлело на душе, как светлеет небо на заре. Однажды после такого просветления Марта Амвросиевна даже попросила прощения у Нинки – горластой дворничихи, которая ругалась со всеми без исключения только потому, что они «шлындають, всё шлындають, и чего шлындають?..». И пусть Нинка не приняла откровения Марты Амвросиевны, пусть кричала вослед ей гадости всякие – всё равно как-то легко и светло было. А вот если случалось так, что каяться пред Богом было не в чем (и такое, представьте, бывает!), тогда Марта Амвросиевна долго ходила грустная-грустная! И всё казалось ей, что неправильно это, невозможно – как же без греха-то, не бывает так у человеков, не святая ведь, а вот поди ж ты, и не вспомнила ни одного грешка сегодня… Не-е-ет, что-то упустила, что-то забыла, остался грех без прощения, оттого и грустилось ей потом несколько дней подряд.
Эта ноющая грусть сейчас опять в её душе засела. Марта Амвросиевна, опираясь на трость, с трудом влезла в маршрутку (ох, жестокие люди придумали такое – возить людей в этих маленьких автобусиках, где невозможно не наступить кому-нибудь на ногу!). Она успела сделать пару шагов и боком плюхнулась на сиденье, потому что водитель – молоденький черноглазый парнишка, яростно выясняющий отношения с какой-то Ленкой по прижатому к уху телефону – рванул с места. Марта Амвросиевна опёрлась ладонью на соседнее сиденье, которое, к счастью, оказалось свободно. Сидеть боком было крайне неудобно, трость распростёрлась по салону и норовила выпасть из руки. Все кочки и ямки, по которым проезжала шустрая маршрутка, Марта Амвросиевна встречала тихим внутренним: «Ой!», и как только черноглазый затормозил на следующей остановке, она торопливо сдвинулась, вжалась в сиденье, подтянула к себе тросточку и вздохнула с облегчением.
Полупустой до этого салон заполнился людьми до отказа. Все сидячие места оказались заняты, какая-то грузная женщина, неловко согнувшись, осталась стоять, с мученическим видом держась за поручень. Марта Амвросиевна отвела взгляд – незачем смущать человека! – и, медленно двигая головой, оглядела всех сидящих. Нда-а, ехать долго, а созерцать некого… Лица все сплошь хмурые, неулыбчивые, оттого одинаковые, словно нарисованные под копирку. Те, кто заняли места у окошек, так сосредоточенно смотрели на мелькающие за ними пейзажи, как будто платили деньги за просмотр, а не за проезд. Сидящие с ними рядом все, как один, внимательно разглядывали затылок водителя. И почему-то было тихо-тихо.
Марта Амвросиевна уж было отчаялась найти объект для созерцания, когда взгляд её споткнулся на лице старушки, что сидела прямо напротив. Закрытые ли, в отличие от остальных, её глаза, или еле заметная улыбка на тонких, покрытых благородно-красной помадой, губах привлекли внимание Марты Амвросиевны, только в груди так сладко ёкнуло, как давно не бывало. Её пальцы, укрытые кожей перчаток, сплелись друг с другом, поднялись к лицу, надёжно подпирая левую щёку, и сквозь почти идеальную «О» губ пробрался удовлетворённый выдох – созерцанию сегодня быть. А когда тросточка, выпущенная при этом Мартой Амвросиевной из рук, проскользив, тихонько ткнула её визави в мягкий носок туфли, и старушкины чуть удивлённые небесно-голубые глаза выпорхнули из-под белёсых ресниц – цепочка в прошлое побежала стремительно и безоглядно…
Как определить, что из случившегося в человеческой жизни – важная веха, а что – просто событие? По каким таким признакам можно опознать момент, когда судьба сворачивает на новую – ровную ли, в рытвинах ли – дорогу, и сколько идти до следующего поворота? А ведь вопросы-то эти риторические, потому как нет на них однозначного ответа. Как нет и дорог, для всех одинаковых. Ведь как бывает – идут люди вроде по одному пути, одни и те же кочки встречают, одни и те же ямки перепрыгивают. И у кого-то, глядишь, так ловко получается – прыг-скок по кочкам да мимо ямок. И так далеко уж ускакал человечек, что и не слышит он воплей тех, кто с первой, а может и с десятой кочки соскользнул да и увяз в ямке. Остановиться и оглянуться боязно, вдруг, пока оглядываться будет – обгонят, вперёд него до следующего поворота добегут! А о том не думают, что поворот этот последним может быть… Вот и получается, что у таких бегунов вся жизнь – сплошное безостановочное движение. Какие уж тут вехи, когда ни лиц не разглядеть, ни голоса услышать тех, мимо кого пробегаешь. Они, небось, не заметят и как тот, последний, поворот пробегут... А вот те, кто в ямках застревал, до-олго помнить будут, как из них выбирались. И чем глубже ямка была, чем трудней из неё выбираться было – тем и веха важнее…
Самой глубокой и беспросветной ямой была та, в которую её война сбросила. Прижав к груди новорожденного сына, она сидела на дне этой ямы, со страхом прислушиваясь к громоподобному топоту наверху. Круша глинистые края, к ней то и дело скатывались какие-то люди, которые или волчком крутились рядом, раздражая её тоскливыми завываниями, или тут же пытались выбраться обратно. Ей наверх не хотелось – там было страшно. Она думала, что если будет сидеть тихонечко на дне, то постепенно всё образуется, утихнет, восстановится… Не получилось. Белый листок с мёртвыми словами («Ваш… пал… храбрых…») медленно спланировал к ногам, и пока слова эти выжигались в её мозгу калёным железом, весь мир накрыла беззвучная и беззвёздная ночь.
Потом было много ям – глубоких и не очень, но из них она уже выбиралась без особого труда, ведь он ей помогал Тот, который «пал». Та похоронка была ошибкой – жестокой, нелепой ошибкой, кандалами повисшей на ногах. Иногда она со страхом думала, что так и осталась бы на дне той ямы, если бы он не вернулся и не снял с неё те кандалы…
Марта Амвросиевна, часто моргая, схватилась за набалдашник непослушной трости, подтянула её, щёлкнула замком старомодной кошёлки, выуживая монетки из бокового карманчика, и судорожно вздохнула. Сегодняшнее созерцание, как сбившееся одеяло, давило под левой лопаткой, и Марте Амвросиевне хотелось скорее выйти из душной, тесной маршрутки, чтобы вдруг снова случайно не заглянуть в голубые глаза напротив.
Маршрутка остановилась. Но прежде, чем Марта Амвросиевна пошевелилась, встал со своего места коренастый, абсолютно седой дед, что сидел рядом с голубоглазой старушкой. Неожиданно крепко и уверенно он подхватил старушку под локоть и повлёк к выходу. Он первым спустился с крутой ступеньки, она сошла следом, доверчиво на него опираясь. На мгновение они застыли, глядя друг на друга с нежностью. Голубки… А потом пошли, держась друг за друга. Они ступали по кочкам, как по равнине, уверенно перешагивая ямки.
Марта Амвросиевна вышла на следующей остановке и медленно направилась в сторону своего дома, правой рукой опираясь на крепкую трость. А слева от неё семенило Одиночество, повиснув на локте и преданно заглядывая в глаза.
Люди-человеки...
Ещё издалека Марта Амвросиевна заметила две вещи: то, что её любимую скамейку снова перекрасили (собственно, это случалось регулярно – каждой весной), и то, что ставшая теперь тёмно-зелёной, как хвоя таёжного кедра, скамейка самым наглым образом… занята! И если к первому открытию Марта Амвросиевна отнеслась очень даже положительно, то второе её откровенно возмутило. Ну, надо же такому случиться, что среди двенадцати скамеек, тянущихся по краю каменной дорожки и сейчас абсолютно свободных, эта парочка села именно на третью от входа в аллею, то есть на ту самую, которую Марта Амвросиевна давно и безапелляционно считала своей! Но будучи достаточно упрямой, Марта Амвросиевна и не подумала присесть на другую скамью. Нет, она энергично двинулась вперёд, выбрасывая трость на расстояние двух-трёх семенящих шагов. Подходила к скамье Марта Амвросиевна с плотно сжатыми губами и независимым видом.
Удивительно, но парочка ничего не имела против присутствия Марты Амвросиевны. Парень лишь бросил взгляд на худощавую старушку со смешными буклями на лбу, а девушка вообще не заметила её: глаза за тёмными очками были закрыты, а музыка, что звучала из недр огромных наушников, напрочь отгораживала её от звуков внешнего мира. От такого невнимания Марта Амвросиевна почувствовала ещё большее раздражение, поэтому демонстративно села спиной к узурпаторам. Она обхватила набалдашник трости обеими руками, сложив ладони горкой, нахмурилась и задумалась.
Вообще-то Марта Амвросиевна вполне понимала, что сидеть на этой скамье имеют право все, у кого такое желание появится. Вот пользоваться старым креслом, обитым бардовым бархатом, которое стоит в углу её прихожей, она может разрешить или запретить. Например, Зойку из квартиры напротив Марта Амвросиевна всегда усаживает в это кресло, когда та приходит к ней попросить луковицу, а сама начинает жалобиться на нерадивую невестку (хотя зря она так, невестка у неё хорошая, до сих пор ни слова поперёк свекрови не сказала). Больше пяти минут Зойка такого гостеприимства не выдерживает: этого времени вполне хватает, чтобы самая прочная часть кресла – толстые, упругие пружины, давно прорвавшие и толстый поролон, и старинную обивку, добрались сквозь прикрывающее их тонюсенькое покрывало до объёмного Зойкиного седалища.
«Чего ты! Иди, иди отсюда! Слышь, эй, чего уставилась?!» – раздалось позади. Марта Амвросиевна обернулась. Девушка по-прежнему пребывала в нирване, наверное поэтому её спутник, лишённый простого человеческого общения, разговаривал с… собакой. Хотя нет, разговора у них не получилось: псина молча сидела, подрагивая хвостом, и разглядывала прогоняющего её парня.
Странная это была собака. Тощая, грязная, видно, что давно, скорее всего, всю жизнь, живёт на улице. И породу не угадаешь. Прямо, как в той детской песенке из Марты Амвросиевны детства: «Мой щенок похож немного на бульдога и на дога, на собаку водолаза и на всех овчарок сразу…». Забавная такая песенка была… А окрас-то, окрас вообще невиданный! То ли чёрный, то ли серый… Батюшки, да она ж седая! Марта Амвросиевна тихонечко охнула, собака обернулась. Оказалось, что глаза у бродяжки, как и у неё – карие.
Руки у человеков тоже тёплые, но мамин бок был теплее. Хотя мне не так уж и часто перепадало у этого бока погреться. И соски мне доставались уже почти пустые, а человеки, гляди-ка, в чашках молоко делают, мнооого… Может, у них мне будет лучше?.. Молоко-то, оказывается, в коробках появляется, а в чашку его потом наливают. И не человеки они, а люди. Нет, по отдельности они человеки всё-таки, а когда их много, то – люди… Чего кричат-то?! Найда, найда… По-собачьи, что ли, говорить учатся? Так это и не собачий язык, а какой-то совсем непонятный. Да и ни к чему им по-нашему разговаривать, главное, я по-людски понимаю… Ой, смеху-то! Это ж они имя моё говорят! Ну, конечно, они же по-нашему не понимают, я и не могу им сказать, что мама меня Ваввой назвала. Как только я глаза открыла, мама так и сказала: «Вавва», а они – Найда… Да ладно, Найда, так Найда, раз уж им так нравится… Хмм, странно, чего это они суетятся, вещи выносят… Эй, стой, куда моё любимое кресло понесли?! Ничего не понимаю… Ну, хватит, хватит меня гладить, я же не кошка. Что? Посидеть здесь? А долго? Кто меня подберёт? Меня что, уронили, что ли? Ну, вы, люди, порой такие глупости говорите… Да поняла я, поняла – посидеть здесь. Сижу. Давайте скорее возвращайтесь… Не поняла, чего они так долго-то. Я есть хочу. Темно-то как… под кустиком полежу пока, здесь теплее немножко… Здрасьте… Людей своих жду… То есть как это – не придут? В смысле – меня бросили? Да нет… не может быть… нет, ну как это… ау… ау… ауууУУУУУ!..
Марта Амвросиевна сидела, прижав сплетённые пальцы к левой щеке и округлив рот – оказывается, она вот уже несколько минут созерцала бродячую собаку. Странно только, что созерцание прервалось так резко. Почему Найда отвела глаза? Не захотела рассказать о себе больше? Или сказала всё, что хотела? Трусит вон по дорожке прочь от скамейки. Прихрамывает, голову опустила. Ну да, она же старушка уже, седая вон совсем. В старости-то все болеют: люди, собаки…У Найды, наверное, перед снегом тоже косточки крутит и давление скачет. Ну, тут поделать ничего нельзя, так уж мы – живые существа – созданы. Да и за мучения наши Господь воздаст непременно. А вот за мучения, что другие по вине нашей претерпевают…
Издалека, да со спины, казалось, что у девушки просто большие уши. А парень оказался тощим и длинным. Они тоже уходили от скамейки, только в другую сторону. Ну и правильно, им с Найдой не по пути…
Байкал
Марта Амвросиевна всегда мечтала увидеть Байкал. И хоть жила она не так уж далеко от Великого озера, мелкие каверзы жизни до сих пор мешали ей осуществить свою мечту. Но однажды вечером Марта Амвросиевна решила: «Всё. Хватит. Надо хоть раз взять и выполнить свой каприз. Хочу – и поеду!».
Такая своя бескомпромиссная решительность Марте Амвросиевне неожиданно понравилась, она её взбудоражила до румянца на бледных, сухих щеках. Как будто пытаясь доказать всем (хотя кому?! Никто и не знал ни о её мечтах, ни о её замыслах), что слов на ветер не бросает, Марта Амвросиевна во время очередной прогулки решительно направилась в единственное известное ей турагентство, яркую вывеску которого она видела из окна маршрутки. Нельзя сказать, что Марта Амвросиевна чувствовала себя при этом совершенно уверенно – она немножечко боялась. Нет, не того она боялась, что изменит своё решение. Ибо, если человек колеблется, значит, он всего лишь предположил определённый исход событий, оставив при этом для себя возможность его отменить. А если уж принято решение – настоящее, созревшее и единственно верное, – то колебаниям места нет ни в душе, ни в сердце. Такое решение изменить невозможно, потому как время пришло быть ему исполненным. Марта Амвросиевна побаивалась одного: что её сбережений не хватит на оплату задуманного и ей придётся с позором ретироваться. А потом, дома, записывая цифры столбиком, высчитывать процент необходимой экономии ближайших пенсионных выплат, чтобы оптимально быстро, но без вреда для здоровья, накопить недостающую сумму.
Ну, зря Марта Амвросиевна изводила себя такими унизительными мыслями. Путёвка оказалась ей вполне по карману (не беда, на уход ещё накопим!). Улыбчивая сероглазая девушка выдала Марте Амвросиевне билеты и бумажку с пошаговой инструкцией, распечатанной, по просьбе клиентки, крупным шрифтом. Эту инструкцию Марта Амвросиевна изучала, пока добиралась до Иркутска поездом. Видимо, это оказалось довольно увлекательным чтивом, иначе как объяснить, что дорожные сутки, представлявшиеся путешественнице невероятно тяжёлыми, пролетели быстро, как юность. Тем не менее, времени Марте Амвросиевне вполне хватило, чтобы изучить, куда пойти, где свернуть и в какой автобус сесть, чтобы добраться до гостиницы.
Уже разместившись в своём номере и глазея в телевизор, Марта Амвросиевна думала, что, возможно, в какой-то из своих прошлых жизней она немало путешествовала. Только это, по её мнению, было причиной невероятного чувства удовольствия, которое сопровождало её с момента принятия того самого решения. Марта Амвросиевна самодовольно улыбнулась, вспомнив, как легко и естественно совершала она доселе незнакомые действия. О да, обращение «милочка» к той худющей девице на рецепт…ресеше.. тьфу, ре-сеп-ше-не (ой-ёй, бесовское слово!), так вот, «милочка» прозвучало вполне себе элегантно, в лифт Марта Амвросиевна вошла достойно, а то, как она плебейски любопытствовала, разглядывая гостиничный номер и щупая полотенца в душе – так этого же никто не видел.
В назначенное время Марте Амвросиевне позвонили и сообщили о прибытии экскурсионного автобуса. Марта Амвросиевна уже была абсолютно готова, поэтому быстро спустилась и вышла из гостиницы. Она успела занять последнее свободное у окна место. Через пару минут, когда кучкой набежали последние пассажиры, свободных мест в автобусе не осталось совсем и водитель наконец повёз Марту Амвросиевну к её мечте.
Когда реализация мечты постоянно откладывается, когда воплощению сокровенных желаний долгое время что-то мешает, предмет мечтаний обрастает вдохновенными эмоциями, и кажется, в конце концов, что нет ничего желаннее и прекраснее, что стоит только увидеть свою мечту, и познаешь райское блаженство. Марта Амросиевна совсем не слушала экскурсовода, она просто не слышала его. И слова усталой женщины с микрофоном, и тихий гул голосов общающихся между собой пассажиров казались ей далёким шумом прибоя. Вся она уже была там, на заветном байкальском берегу. И когда из окна автобуса уже можно было разглядеть блестящую водную гладь, сердце Марты Амвросиевны забилось от предвкушения. Ещё чуть-чуть, ещё совсем немного, и всё сбудется, всё ощутится: запах, мягкость воды, блеск волны на солнце и её шёпот, ласкающий прибрежную гальку.
Правдой оказалось всё, что слышала Марта Амвросиевна о Байкале. Воздух необычайно свеж и сладок, вода так прозрачна, что почти невидима. К тому же с погодой повезло, день стоял солнечный и яркий. Только в такие дни можно увидеть противоположный берег Сибирского моря, до которого, говорят, целых сорок километров. И вот, пожалуйста, как на ладони – острые, покрытые снегом, как сединами, пики Хамар-Дабана, и облака, зацепившиеся за эти вершины. Это не облака низко летают, Это Хамар-Дабан перед небом не склоняется.
Разочарованная, Марта Амросиевна застыла на берегу, наблюдая, как прозрачная вода набегает на её туфли и тут же откатывается прочь. Она стояла, опустив плечи, и плакала, потому что душа отказывалась петь. Не трепетала душа, не ныло в груди и счастье не душило её в своих объятиях. Вокруг была Красота, а ей хотелось Чуда.
Крик чайки, пронзительный и словно чем-то недовольный, вывел Марту Амросиевну из тоскливого забытья. Этот, в общем-то, неприятный звук заставил её резко вскинуть голову. Чайка летела к берегу, похожая на летучую мышь, приближалась стремительно и неотвратимо. В нескольких сантиметрах от испуганного лица старушки она вдруг свернула, миг – и их глаза соединились взглядом…
…и Марта Амросиевна, разрезая широкими крыльями воздух, полетела от берега. Она летела всё дальше и выше, иногда вскрикивая (не восторг ли исторгал из её горла эти странные, скрипуче-звонкие звуки?), иногда пикируя вниз, чтобы затем мощным рывком вновь подняться ближе к небу. Отсюда, сверху, Марте Амвросиевне казалось, что летит она над каменной равниной – так чиста и прозрачна была байкальская вода. И каждый камешек на разноцветном дне озера блестел, словно драгоценный, в золотой оправе солнца.
Берег, забитый людьми, виднелся позади тонкой полоской. Марта Амвросиевна упрямо летела вперёд, правда, чуть сбавила скорость. Она была не только далеко от берега, она ещё была и очень высоко, так высоко, что солнце обжигало ей спину. Но, знала Марта Амвросиевна, лишь поднявшись выше своей высоты, можно заглянуть в глубинную глубь. А потому вперёд и ввысь, всё дальше и выше…
Крылья устали, они двигались медленно и трудно. Как долог путь к мечте… Марта Амросиевна уже давно молчала, птичий крик не рвался из её груди. Но утомлённые глаза всё вглядывались в глубину. И вот они заметили… Что? Непонятно… Надо ещё чуть-чуть выше… ещё чуть-чуть…
Вот и случилось. Там, внизу, упираясь ногами в Шаман-камень, прислонившись спиной к подножию Хамар-Дабана, лежал Байкал. Его длинные седые космы укрывали горные пики, могучие руки старик сложил на груди. Нахмурив лоб и сжав губы, Байкал выводил тихую тоскливую мелодию, и Марта Амвросиевна, обездвижив крылья, медленно поплыла навстречу этой бессловесной песне, задыхаясь от счастья, словно внезапно прозревший слепой.
А люди на берегу насмешливо поглядывали на замершую у кромки воды старушку, которая, удивлённо открыв рот и подперев щёку, неотрывно смотрела в небо.
Новогодняя ночь
Марта Амвросиевна давно разлюбила праздники. Она одинаково неуютно чувствовала себя и в свой день рождения, когда получала неизменные пожелания здоровья и «прожить до ста лет», и восьмого марта, потому что в этот день уже давно никто не дарил ей цветов. Но особенно тягостно в последние годы проживалась новогодняя ночь.
Сверкающая, поющая, танцующая, эта мандариновая ночь когда-то пролетала в одно мгновение, вспоминаясь наутро мимолётным видением. Тогда, в детстве, да и в юности, пожалуй, тоже, её всегда было мало, а наступление каждого первого дня каждого нового года сопровождалось ощущением ускользнувшего чуда. Но почему-то верилось, что уж в следующую новогоднюю ночь долгожданное чудо непременно случится, оно ворвётся в дом и в жизнь ярким салютом, и останется там навсегда!
Марта Амвросиевна подошла к окошку, облокотилась на подоконник и засмотрелась на сверкающий город. Стёкла у неё всю зиму не замерзали, лишь возле дерева рамы покрывались тонким ажурным слоем льда. К процессу утепления окон на зиму Марта Амвросиевна всегда относилась серьёзно, она долго и тщательно конопатила старой, слежавшейся ватой каждую щелочку на стыке рам, проталкивая её лезвием небольшого ножичка в глубину. Результатом этой кропотливой работы являлась возможность всю зиму, и даже в самые её морозные дни, быть в курсе дворовых событий, и неизбывная зависть Васьки – Василисы Петровны, живущей тремя этажами ниже. Ваську, тучную старуху, прикованную к инвалидной коляске и в любое время суток маячившую в окне, за глаза именовали не иначе, как Справочное бюро. Но на зимний период Марта Амвросиевна с удовольствием узурпировала это звание у соседки, потому что соцработники к работе своей относились халатно, конопатить окна не умели, и с наступлением морозов Васька могла наблюдать только за появлением новых снежных узоров на стёклах своего окна.
Зато Марта Амвросиевна видела всё. Казалось, что у неё вдруг открылось много глаз – так отчётлив и многомерен был мир за стеклом! Небо в звёздах, как в гирляндах; снег на крышах домов – искристо-белый; многоцветные квадраты окон, за каждым из которых непременно угадывается островерхий ёлочный силуэт… Улицы и дома сверкали радостными огнями, а Марта Амвросиевна лицезрела всё это великолепие, стоя у окна в комнате, погружённой в темноту.
Где-то на антресолях, упакованная в картонную коробку, лежит ярко-зелёная искусственная ёлка, 50 сантиметров высотой. Марта Амвросиевна купила её лет 10 назад, в тот год, когда оказалось некому принести в дом настоящую, живую ёлку. Она долго читала приложенную к покупке инструкцию, затем насаживала на палку (ствол, стало быть) четырёхлапые, похожие на знак «плюс», пластмассовые ветки. В собранном виде ёлка имела непрезентабельный вид, словно кто-то над ней поиздевался, выстриг пушистость. Поэтому Марта Амвросиевна особенно тщательно украшала её, надевая на неколючие ветки стеклянные шары, занавешивая прорехи тонким блескучим дождиком, обматывая длинной гирляндой. Шары были новые, а гирлянда старая, привезённая Мартой Амвросиевной из родительского дома. Большие, с ладонь, узорные колокольцы, когда в них загорались разноцветные лампочки, отбрасывали на потолок и стены причудливые тени.
Несколько дней Марта Амвросиевна тогда ходила вокруг украшенной ёлки, пытаясь привыкнуть к ней, поверить в её новогодность. А за сорок минут до того, как начали бить куранты, она деловито сняла с неё все украшения и споро разобрала на запчасти, уложив их снова в коробку. С тех пор Новый год Марта Амвросиевна встречала в темноте.
Уличный подоконник её окна был завален пушистым снегом. Неожиданно откуда-то сверху, судорожно махая крылышками, на этот снег спикировал маленький взъерошенный воробей. Он провалился в сугроб на подоконнике, из которого виднелась теперь только его головка с испуганными бусинами глаз и раскрытым в крике клювом. Марта Амвросиевна предполагала, что клюв был раскрыт в крике, самого крика за двойными, плотно закрытыми рамами она не слышала. Зато видела, как воробей безрезультатно пытается освободиться от снежного плена, подпрыгивает, бьётся, взметая снежинки. И тут раздался громкий звук: БОМММ! Это старые напольные часы из своего пыльного угла возвестили начало последних мгновений уходящего года.
Воробей словно услышал этот громкий звук, он замер, съёжился. БОМММ! Марта Амвросиевна прильнула к стеклу – жив ли воробей? БОМММ! Лёгкое веко – вверх, вниз, быстро-быстро. Жив! БОММ… Марта Амвросиевна схватилась за ручку, повернула её и дёрнула раму на себя. БОММ… Ах, ведь здесь две ручки! Поворот, рывок… БОММ… Спрессованная вата длинной сосиской упала на пол, ручка на второй раме повернулась с натугой… БОММ… Вторую ручку пришлось несколько раз ударить ладонью, чтобы она сдвинулась с места… БОММ… смахнула выпавшую вату, чтобы не мешала… БОММ… рывок… в лицо впился морозный воздух… БОММ… обеими руками сгребла застывшего в шоке воробья и вместе со снегом втянула в дом… БОММ… захлопнула одну раму (стекло уже матово блестело, покрытое тонким слоем льда), другую, и, словно ноги отнялись, опустилась на пол рядом с батареей… БОММ!
Воробей чистил мокрые пёрышки, растаявший снег тонкой струйкой стекал с подоконника на пол. А в небе загорались новые яркие звёзды – это огни праздничного салюта взлетали под счастливые, чуть пьяные, а потому бесшабашные, крики людей. Там они цеплялись за невидимые облака и светили, светили, светили… Их свет сквозь стекло проник в квартиру Марты Амвросиевны и яркими вспышками разрисовал полотно потолка. Теперь здесь не было темно.
Следы на снегу
Первый снег всегда вдохновлял Марту Амвросиевну на длительную прогулку. Любила она пройтись по хрусткому снежку, вдыхая ещё мимолётную зимнюю свежесть и радуясь белизне покрова, скрывающего неприглядную осеннюю слякоть. В это время нет ещё отчаянных морозов, и даже снег на ощупь кажется чуть тёплым, а вроде бы и зима наступила – не самое любимое время года, но уж гораздо лучшее, чем жаркое лето.
Прогуливалась Марта Амвросиевна сегодня, как обычно, неторопливым, можно сказать, ленивым шагом. По-воробьиному отрывисто и часто поворачивая голову то вправо, то влево, она разглядывала людей, идущих ей навстречу, и тех, кто обгонял её, подставляя для созерцания сгорбленные спины. Но нет, созерцать Марте Амвросиевне сегодня не хотелось совсем! А хотелось ей лишь дышать глубоко и идти так долго, чтобы её собственные следы, тонким контуром прорисованные на снежном белоснежном листе, скрылись за горизонтом…
Несмотря на медленность шага, Марта Амвросиевна постепенно догоняла высокого, острого в коленках и локтях, старика, передвигавшегося, как и она, с помощью деревянной трости. Затёртая до блеска дублёнка и мятые, с выпирающими коленями, шерстяные брюки не скрывали его цапельную худобу и неуклюжесть, скорее подчёркивали их, болтаясь на теле, словно были с чужого, более масштабного плеча. Из-под шапки, на которой жалкие клочки кроличьего меха казались инородными предметами, торчали длинные сальные волосы седого цвета. Неряшливого старика сторонились все прохожие: приближаясь к нему, они инстинктивно делали шаг в сторону и торопливо уходили вперёд.
Внезапно старик остановился и замер, вытянувшись всем телом, а затем, словно кто поддых его ударил, согнулся пополам и рухнул на землю. Ноги в заскорузлых ботинках судорожно дёрнулись, прежде чем застыть в неловком положении, пустая матерчатая сумка, зажатая красными холодными пальцами, взлетела и плавно опустилась, прикрыв прореху на штанине. Женщина в длинном пальто, которая в это время оказалась рядом, пронзительно вскрикнула и засеменила прочь, старательно пряча в объёмный шарф презрительное выражение лица. Следом широким шагом прошествовал крепкий парень, хмыкнувший: «Во, нажрался дед…».
Марта Амвросиевна охнула и схватилась за сердце – оно испуганно застучало. Ноги вдруг ослабли, в коленках появилась противная дрожь. Беспомощно озираясь, Марта Амвросиевна пыталась поймать взгляды прохожих, она протягивала руку в сторону бездвижно лежащего на холодной земле старика и шептала, заикаясь, задыхаясь: «Че…человеку пплохо… ппомогите же…».
Прохожие, значит – идущие мимо. Никто не остановился, не склонился над упавшим. Никто не стал судорожно набирать 03. Почему?!
Марта Амвросиевна вдруг почувствовала прилив сил. Далеко выбрасывая трость, она решительно зашагала к старику. Это были самые трудные десять шагов в её жизни, потому что она торопилась, почти бежала, потому что боялась опоздать. Добежав, Марта Амвросиевна склонилась над лежащим. Хриплое, прерывистое дыхание морозным облачком вылетало из его посиневших губ, слёзы отчаянья, словно по жёлобу, катящиеся по морщинам, уже растопили снег под щекой. А пальцы правой руки судорожно скребли потрескавшуюся от старости кожу дублёнки с той стороны, где сердце.
Дёргая ремешок ридикюля, Марта Амвросиевна мелко-мелко закивала головой, завыла тоооненько, еле слышно, и упала на колени рядом со стариком. Дрожащие пальцы привычно нащупали в сумочке флакончик с нитроглицерином, выдернули пробку. Маленькая таблеточка сначала выкатилась на её ладонь, а потом оказалась во рту старика. Несколько томительных минут Марта Амвросиевна с надеждой вглядывалась в его бледное лицо, а когда дышать ему стало легче, она достала ещё одну таблетку. Для себя.
После сильных потрясений внутри всегда становится так пусто, словно душу вынули и унесли, не сказав, когда принесут обратно. Её, конечно, вернут, заштопают, подлатают, где надо, и вернут. Только до этого несколько дней приходится жить без души. А это так невероятно трудно…
Кабельное телевидение
Сегодня в жизни Марты Амвросиевны случилось знаменательное событие – ей подключили кабельное телевидение. Оно ей, собственно говоря, и не очень нужно было, так как с некоторых пор Марта Амвросиевна вообще перестала уважать этот «бестолковый ящик», который только «стрелялки да рылобитие» показывает. Но Зойка – «стервь назойливая» – все уши прожужжала: «По такому-то каналу – рецееептов!.. Пробовала рулетик один – вкуснятина! А по такому-то сериал идёт, там про девчонку одну, дура была… Ай, что тебе рассказывать-то, у тебя же нету кабельного… Ты не поверишь, Амвросиевна, так чисто показывает, так чисто, как нарисованное всё…».
Ну, вконец замучила Зойка хвастовством своим! И когда однажды, возвращаясь из булочной, Марта Амвросиевна углядела на расхлябанной подъездной двери объявление, предлагающее пенсионерам подключение этого самого кабельного на льготных условиях, она, воровато оглядываясь, словно собиралась сделать что-то слегка неприличное, оторвала бумажную бахромку с длинным номером телефона.
Вечером, затерев грязные следы от сапог, что оставили в прихожей смешливые парни в форменных комбинезонах с надписью «Планета TV», Марта Амвросиевна насыпала на подоконник пшена для Стёпки (так она назвала воробья, что прибился к её одиночеству в новогоднюю ночь и сейчас спал в своей коробке, спрятав голову под крыло), переоделась в байковую ночнушку и улеглась в постель. Повертев в руках пульт от телевизора, она припомнила, на какие кнопки нужно нажимать, чтобы переходить с канала на канал (шутка ли – их 120!) и со всей силы надавила на большую красную. Экран телевизора засветился… и через секунду тишину маленькой квартирки разорвал звук автоматной очереди! Марта Амвросиевна икнула от испуга и зажмурилась. Придя в себя, она на удивление быстро сориентировалась и несколько раз нажала на нужную кнопку на пульте – звуки стрельбы стали тише. На экране мелькали фигуры здоровенных мужиков в камуфляже, их гортанные крики порой заглушали взволнованный голос быстро говорящего диктора, пытающегося объяснить телезрителям кто, где, в кого и почему стреляет. Марта Амвросиевна не стала слушать его объяснения, ей это было совсем не интересно, поэтому – оп! – одним нажатием большого пальца она переместилась в другой мир.
Здесь шла реклама. Рекламу Марта Амвросиевна любила – всё такое яркое и полезное, зубы белые, талии тонкие, лекарства лечат, а АОС моет всё, даже руки! Увлекательное зрелище, что ни говори… Только не долгое, к сожалению. Ну вот, закончился рекламный блок, и на экране отобразилось мужское лицо с широкой, как воды Дуная, белоснежной улыбкой (наверное, пользуется той зубной пастой, что сейчас рекламировали). Мужчина объявил о продолжении ток-шоу «Вы хотите поговорить об этом?». Марта Амвросиевна вовсе не хотела говорить о токе («чего о нём говорить-то, ток, он электричество и есть»), но переключать канал пока не стала, уж очень приятно улыбался ведущий. Только вот дальше разговор пошёл… нехороший какой-то разговор пошёл. Ведущий зачем-то стал выспрашивать у щуплого мужичонки с одутловатым лицом, сидящем на красном диване, зачем он регулярно украшает синяками такое же одутловатое лицо женщины, расположившейся на диване белого цвета. Потом эти одутловатые стали нецензурно кричать друг на друга, а ведущий, продолжая широкоформатно улыбаться, делал вид, что пытается остановить их перепалку. Иногда на экране мелькали заинтересованные лица зрителей в студии, от плотоядного блеска в их глазах Марта Амвросиевна почувствовала дурноту и сбежала с непонятного ток-шоу с помощью волшебного пульта.
На следующем канале кудрявая раскосая девушка как раз обещала рассказать о самых важных событиях в стране на сегодняшний день. Правда, сама рассказывать почему-то не стала, а передала слово специальному корреспонденту. Марта Амвросиевна немного повеселела – уж специальный-то корреспондент наверняка о чём-то хорошем поведает! Про достижения какие-нибудь, про подвиги… Не может быть, чтоб перевелись на Руси труженики да герои!..
«Боженька милосердный, да что ж это такое-то!» – со всхлипом выдохнула Марта Амвросиевна. На экране пятеро «героев» пинали лежащего на земле человека, пинали размеренно, со смаком, наслаждаясь каждым взмахом ноги в тяжёлом ботинке. Специальный корреспондент, захлёбываясь собственным голосом, сообщал о беспорядках на окраине столицы, перечислял количество жертв и пострадавших, а Марта Амвросиевна смачивала слезами тонкую, сухую кожу на своих ладонях.
Телевизор давно уже был выключен, пульт заброшен глубоко под кровать (чтобы как можно дольше не возникало желание его оттуда достать), а Марта Амвросиевна всё лежала с открытыми глазами и беспомощно сложенными поверх одеяла руками. И виделся ей ботинок, что двигался, как маятник, туда-сюда, туда-сюда… «Звери, чисто звери», – шептала она подрагивающими губами. Переворачивалась на бок: «Во сто крат хуже зверей, у любой животины душа есть, а эти…».
Вдруг где-то внутри всколыхнулась память, вздохнула тяжелёшенько и выплеснула через край давнюю историю, забытое такое воспоминание из повседневной жизни.
Марта Амвросиевна была тогда просто Мартой – сероглазой пухленькой девушкой, отчаянной веселушкой и умницей. Несмотря на покладистый характер, подруг у неё было немного, а настоящая и того одна – белокурая Олька, родившаяся на добрых восемь лет раньше. Олька в то время уже успела и замужем побывать, и сына с дочей родить, и вдовой стать. В общем, одна долю бабью куковала, перебиваясь редкими ласками бесперспективных женихов. Жила в своём доме, из хозяйства, кроме детей, собака во дворе на привязи, да цветастая кошка Маруська, которая, как швейцарский банк, стабильно приносила доход… то есть приплод – в год три раза. Поэтому в доме не переводились котята мал мала меньше и всех цветов радуги (Маруська сама была, как палитра художника трудоголика, а разномастные коты, что под окнами караулили, почти все в своё время удостаивались её внимания). Олька замучилась пристраивать Маруськиных детёнышей, весь околоток уже кошачьим родством был повязан! И решилась Олька грех на душу взять…
Марта застала подругу в тяжёлой депрессии. Олька сидела за кухонным столом и ревела тихо, горько, безысходно, размазывая тушь по щекам. Оказывается, накануне Маруська устроила хозяйке «весёлую» ночь с потугами, схватками и болезненными стонами. Только если раньше Олька не принимала никакого участия в кошачьих родах (опытная Маруська сама прекрасно справлялась), то сегодня она заботливо караулила каждого котёнка и зачем-то уносила его в другую комнату. Прерывать процесс появления на свет детёнышей не представлялось возможным, поэтому мама-кошка позволила хозяйке, которой безгранично доверяла, временно принять на себя заботу об её потомстве. Она же не знала, что в соседней комнате для них приготовлена не мягкая перинка, а ведро с водой…
«Ооона на мменя… а-а-а!… см…смооотриит!» – рыдала Олька. Ей, незлобливой, нежестокой, и так было, мягко говоря, хреново. Решение утопить очередной Маруськин приплод зрело долго и мучительно, за время этих раздумий штук восемь или девять детёнышей благополучно подросли и, честно говоря, с трудом нашли тёплые местечки, кто у печки, кто у радиатора. Когда дошло до дела, руки у Ольки дрожали, на душе, как говорится, кошки скребли, но другого выхода, увы, не было.
Только Маруське это объяснить не получилось… Отдохнув после последыша, она с трудом поднялась – материнский инстинкт звал на поиски. Олька спряталась под одеяло, лежала и слушала, как Маруська тяжело ходит из угла в угол, как она начинает метаться, не найдя нигде тёплые комочки, пахнущие так же, как она, как зовёт их коротким приглушённым мявканьем, постепенно переходящим в тоскливый вой. Тогда Олька спрятала голову под подушку и долго так лежала, а когда тихонько выбралась из своего ненадёжного укрытия, то поразилась тёмной тишине, поглотившей дом.
Олька тихонько, боясь нарушить тишину, перекатилась на спину и открыла глаза. Маруська сидела на краю постели, её застывший, словно неживой, силуэт обволакивал яркий лунный свет. Она в упор смотрела на Ольку, и во взгляде её не было злости или ненависти, а только недоумение и боль. И скорбная слеза, как маленькая луна, блестела в уголке немигающего глаза…
В эту ночь Марте Амвросиевне снилась Маруська в ночном чепчике, сидящая в кресле перед телевизором. Маруська слушала важные новости, смотрела, как на экране толпа бандитского вида котов атакует облезлую дворнягу, и, вытирая мягкой лапкой то и дело сбегающие блескучие слёзы, шептала: «Люди, чисто люди. Мя… Хуже людей, у тех хоть душа есть…».
К Солнцу
Если на календаре весна, это вовсе не значит, что на улице тепло, капель и лужи. Март выдался необыкновенно холодным, он зачем-то переманил у февраля ветер и каждый день буянил с ним на пару, гоняя по двору рассыпчатый снег. Марта Амвросиевна, давно соскучившаяся по солнышку, с утра до вечера сидела у окна, тоскливо поглядывая на небо. Чай остывал на подоконнике, бутерброд склёвывал вечно голодный Стёпка, который после трапезы, в порыве своей воробьиной нежности, взлетал на её плечо и чирикал что-то на ухо, а не весенняя погода по-прежнему скалилась по ту сторону стекла, вырисовывая на нём по утрам тонкие линии невиданных узоров. Тем радостнее было однажды, едва проснувшись и ещё не открыв глаза, услышать бойкий перестук – то по заоконной жестянке отбивали чечётку крупные, искрящиеся капли, стремительно срывающиеся с посеревших сосулек.
Марта Амвросиевна не сразу бросилась открывать окно. Встреча весны требовала определённой подготовки, и это был её собственный, тайный ритуал, выработанный годами поклонения зеленоглазой языческой богине Додоле. Поэтому, сдерживая внутренний радостный трепет, она тщательно заправила узкую кровать стёганым покрывалом, накинула на острые подушечные ушки посеревшее от старости кружево и достала из шифоньера любимое платье из сиреневого панбархата. Платье давно стало велико Марте Амвросиевне – в молодости она была более пышнотелой, но, главное, не малое, да и кто её видит-то… Тщательно причесавшись, Марта Амвросиевна закрепила всё ещё тяжёлый, но абсолютно седой пучок волос праздничными шпильками с крупными искусственными жемчужинами на изгибе. И только тогда подошла к окошку и уверенным, размашистым движением рук распахнула скрипучие створки.
О, да, воздух совершенно определённо пахнет весной! Словами описать этот запах, нет, этот аромат! – невозможно! Пряный, тонкий, тягуче сладкий, он – смесь страсти и неги, и любой эпитет в его адрес кажется блёклым, неправильным. Да и зачем говорить о нём?! Им нужно дышать, дышать жадно, судорожно, огромными порциями, до боли в груди, до соли в глазах! И Марта Амвросиевна дышала, и глотала весенний воздух, навалившись тощей грудью на подоконник, и слизывала горьковатые слезинки, которые, проделав извилистый путь по морщинкам, застревали в складке губ.
В доме напротив, на третьем этаже, распахнулось окно. С высоты своего пятого Марта Амвросиевна увидела русую макушку – короткостриженная девушка тоже радовалась весне, только её откровением были не слёзы, а смешливые переливы, почти не отличимые от капельной песни. Почувствовав ли, что за ней наблюдают, или просто потянувшись взглядом к небу, девушка подняла глаза, заметила Марту Амвросиевну и приветственно замахала рукой. А Марта Амвросиевна оторопела, вглядываясь в знакомое лицо, пальцы её рук сплелись и подпёрли левую щёку, губы раскрылись, образуя почти идеальную «О» – впервые в жизни она собиралась созерцать самоё себя.
Той весной она была влюблена. Нет, не в Мишаню из соседнего подъезда, который потешно краснел при каждой встрече и наполнял её почтовый ящик записками с наивными признаниями. И не в Кольку-разгильдяя – мечте той половины дворовых девчонок, которые не лили слёз при звуках голоса Юры Шатунова. Она была влюблена в жизнь. Она испытывала невероятное счастье от того, что просыпается утром и засыпает вечером, её приводили в восторг дождь, снег и ветер, ей нравилось читать душещипательные книги и смотреть героическое кино. Ей безумно нравилось быть и знать, что она будет ещё долго-долго-долго…
А ещё у неё была сокровенная тайна… У каждого есть сокровенная тайна. Марта разговаривала с Солнцем. Конечно, не часто, Солнце ведь не Зойка-болтушка! Но один раз в году, в тот день, когда оно сбрасывало зимнюю дремоту, отогревшись в ласковых руках Додолы, Солнце протягивало Марте тонкий, горячий луч и говорило: «Здравствуй!». И Марта говорила ему: «Здравствуй!». И от этого разговора внутри разливалось тепло, потому что молекулы любви начинали стремительно расщепляться, размножаться и заполняли всё, не оставляя ни малейших пустот.
Марта Амвросиевна почувствовала, как Солнце погладило её лучиком по щеке, и вдруг ощутила всепоглощающую лёгкость. Оторвавшись от пола, она бесшумно выплыла из окна. «Боже ж мой, – подумала Марта Амвросиевна, – если бы я раньше знала, что умею летать!». Глядя в небо, она летела, летела туда, куда вёл её взгляд, туда, где ждало её Солнце. Следом за ней выпорхнул из окна Стёпка. Он радостно чирикал и усиленно махал ослабевшими за зиму крыльями. Стёпка проводил Марту Амвросиевну до самых облаков и улетел вниз – ему ещё предстояло жить.
г. Усть-Кут