Лариса ШАРОВА 
Лариса ШАРОВА
МОЛЧАНИЕ СЛОВ
Верлибры, стихи в прозе и просто стихи
ЗДРАВСТВУЙ
Здравствуй.
Говорю тебе: "Здравствуй",
Но не знаю, кто ты?
Ты тот, кого любила?
– кому посвящала стихи?
– кто предавал?
– кто спасал?
Кого зову?
Зачем?
Кто услышит?
Поймет?
Откликнется?
Вчерашний день?
Бессонная ночь?
Будущее утро?
Успех?
Крах?
Мечта?
Падение?
Забвение?
Одиночество?
Любовь?
Прощание?
Прощение?
Ангел?
Искуситель?
Дождь?
Зной?
Ветер?
Мысль?
Крик?
Плоть?
Дух?
Я жду и не жду,
зову и боюсь тебя.
Вдруг, ты услышишь и придешь.
И тогда надо будет что-то делать...
МОЛЧАНИЕ СЛОВ
Слова, сбившись в стайку, молча жались друг к другу, притаившись в самом дальнем уголке души. Молчание пеленало их все туже. Казалось, слова разучились говорить.
Были среди них повидавшие жизнь, умудренные опытом, ценившиеся на вес золота. Им легче давалось молчание.
Множество других: необдуманных, случайно оброненных поглядывали по сторонам виновато-суетливо, не находя себе места.
Были здесь и слова, не услышанные теми, кому предназначались, полные мольбы и готовности кинуться навстречу каждому, кто выслушал бы их.
Слова отчаяния уже ничего не ждали, просто молчали вместе со всеми.
Накликавшие себе беду, молчали слова-проклятия. Они на собственном опыте познали возвращение проклятия к своему источнику. Потерянные, погруженные в себя, они напоминали темных нахохлившихся птиц. Содрогаясь от переполнявшей их ненависти, молча маялись слова ненависти.
Слова лжи постоянно меняли свой облик, не узнавая друг друга и себя.
В нетерпении оглядывались вокруг слова восторга. Им хотелось, чтобы вдруг, ниоткуда появился повод и позвал, выпустил их на волю!
Были здесь и первые детские слова. Неполные, милые, родные они молчали наивно-доверчиво. Вблизи от них приглушенным светом сияли слова любви. Молчание само по себе не тяготило их. Они старались обогреть собой всех и все, здесь происходящее. Здесь, в самом дальнем уголке души…
Вдруг пространство словно расширилось, раскрылось, все пришло в движение. Слова рванулись вверх, ввысь – на распахнутых крыльях! Они звучали: говорили, шептали, смеялись, молились, плакали, пели на все голоса, всеми чувствами! Слова дождались его, это был он – крик души, зовущий за собой, дарующий свободу, а вместе с ней – жизнь.
МАМА
Мама… Я не знала, что такое любовь к тебе. Вижу твои беспомощно лежащие на коленях старенькие ручки – когда-то такие же маленькие, но жесткие и неожиданно сильные. Остались в прошлом твой громкий командный голос, задиристый тон речи, неутомимо-неукротимый нрав. Сегодня передо мной – уставшие жить и видеть, серые глаза, растерянно-удивленные, блуждающие в пространстве, светящиеся одной-единственной, пронзительной, но неумолимо ускользающей мыслью.
Мама… Я не знала, что такое скучать по тебе. Ты много работала. А я любила оставаться дома одна. Рано утром, как только за тобой закрывалась входная дверь, я забиралась в серые валенки или большие папины тапки, укутывалась до пят в огромный домашний махровый папин халат, забиралась на стул у окна и тонула в очередной книге. Мне было хорошо дома одной – не надо бояться несправедливых окриков, можно быть самой собой. К твоему возвращению с работы мое детское сердечко начинало тоскливо поднывать от страха перед тобой. А теперь – вот уже четвертый год я вижу тебя один раз в месяц, иногда реже. Каждый раз, подъезжая к дверям пансионата, в котором ты живешь, сердце мое отзывается знакомой неизбывной детской тоской пополам с чувством вины.
Мама… Ты запрещала мне плакать, я испуганно глотала соленые слезы. Сегодня я вижу тебя стоящей посреди странно красивого длинного коридора, не узнающей уже никого, кроме меня. Ты плачешь, словно маленькая девочка. Цепляешься старенькими пальчиками за мою блузку, пряча лицо у меня на груди, дрожа немощным, почти крохотным тельцем, и, всхлипывая, жалуешься на то, что тебя не отпускают к твоей маме, и что Дима (твой, умерший двадцать три года назад, муж, а мой папа) давно к тебе не приходит.
Мама… Я не знала жизни без постоянного страха перед тобой. Вдали от тебя было легче, чем рядом с тобой.
Мама... Однажды случилось так, что мне не захотелось жить. Я безжалостно сказала тебе об этом. Ты вдруг заплакала: "Доченька, живи!".
Мама… Я пишу эти строки и знаю, что ты уже никогда не прочтешь их.
Мама… Прости меня, мама… Я люблю тебя, мама…
Мама… Я боюсь того дня, когда мне некому будет сказать это слово – Мама!..
ТРУДНО ВЕРИТЬ
Трудно не верить в то, что видишь… Дождь – кап… кап… Мокро, понятно – вода. Как тут не поверить глазам своим и… промокшим ногам? Солнышко выглянуло, пригрело. Не так, чтобы жарко, но, прикрыв глаза, безошибочно ощущаешь сияющее, просвечивающее сквозь веки, теплое прикосновение… Верь, не верь – греет. Отвлекает от ненастных дум и прочего непонятного, что просится в голову. Можно постоять с закрытыми глазами, подставив лицо солнечным лучам… Что-то остренько колет в ладошку протянутой руки и… тает! Снежинка! Глаза открыты – вторая, третья… – много! Взгляду открывается – после дождя, откуда-то из-за солнечного света, с неба медленно, словно нежась в теплом воздухе, тая от блаженства, летят снежинки. Некоторые кружатся в одиночку, иные, держась одна возле другой виньетками невесомых узоров, томно опускаются белыми снежными хлопьями.
Трудно верить в то, чего не видишь… Люблю... А как это… выглядит? Как знакомый до последней капли дождь или неожиданный снегопад на фоне солнечного неба? Любой дождь, даже сильный и продолжительный, когда-нибудь кончается. Временами случается засуха… На снег вовсе никакой надежды. Выпал, очаровал, ослепил, отсверкал, полежал, осел, потемнел и… растаял. Может быть, «Люблю» это как ветер – налетит, обнимет, закружит! Поиграет прядями волос, переберет пуговки у кофточки на груди, невзначай нежно скользнет по бедрам и почти замрет возле колен, смущенно путаясь в волане тонкого платья… Иногда, в самый нужный момент, ветра нет. Солнце сушит губы, воздух стекает по спине расплавленным маревом, платье прилипает к горячему телу. Где ты, свежий ветер, ласково обнимающий стройную тонкость белой березы в манящей свежести зеленой ветвистой тени?..
Трудно верить…
НАЗЫВНОЕ
Утро. Шум невидимого дождя за еще темным окном. Сонный силуэт дремлющей ночной лампы. Прохладная поверхность паркета к босым ногам. Один тапок, второй. Заботливый добрый халат. Знакомый, невидимый в темноте коридор. Теплая кухня. Мягкий рассеянный свет светильника на стене. Мирный силуэт маленького потемневшего мельхиорового кофейника. Упругая струя воды из отдохнувшего за ночь крана. Запах кофе. Горячая чашка в руке. Комната. Верное терпеливое кресло. Светящийся экран монитора. Мысли… Ты…
День! Душ! Полотенце! Крем. Косметика. Одежда. Зеркало. Любимый запах “L;Air du Temps”. Сумка! Подъезд! Лифт! Сосед – доброе утро! Дорожка к автобусной остановке. Автобус! Автобус… Остановка, остановки… Лица. Спины. Глаза. Билеты. Газеты. Сумки. Дети. Женщины. Мужчины. Мысли… Ты…
Вечер. Автобусная остановка?.. Улицы города. Дома. Тротуары. Витрины. Магазины. Площадь. Подземный переход. Старинный городской парк. Деревья. Листья. Осень. Встречные прохожие. Долгие взгляды. Мысли… Ты…
Ночь. Дом. Тихо. Диван. Спящий в уютном полумраке, свернувшийся в теплый клубок, белый кот. Письменный стол. Книги. Белеющий в темноте лист. Подоконник. Запах герани. Знакомые, светящиеся окна дома напротив. Горячей щекой к холодному стеклу. Влажно… Одинокие прохожие. Женщина. Мужчина. Мысли… Ты…
ТЫ – ЧАСТЬ МЕНЯ
Однажды (никто не может сказать точно, когда) в мире родилось Одиночество. Маленькое такое, подобно всем малышам оно доверчиво тянулось навстречу каждому, заглядывало в глаза с готовностью любить и быть рядом. Только не общался с ним никто.
Дети зазывали к себе соседских девчонок и мальчишек, играя во всё, что придумывалось. Одиночеству оставалось лишь издали наблюдать за детской вознёй, ловя звонкие голоса с бисеринками смеха.
Взрослые хватались за телефоны, договаривались о встречах, торопились в гости, убегали на свидания. Кто-то, загруженный работой, путал день с ночью. Художники писали картины. Музыканты сочиняли музыку. Особенно нравилось Одиночеству находиться среди множества людей на выставках и концертах. Оно оглядывалось вокруг себя, надеясь поймать внимательный взгляд, ответную улыбку. Тщетно. Взгляды смотрели сквозь него, ни одна душа не откликалась.
В недоумении и растерянности Одиночество пыталось понять, почему никто не поделится с ним частичкой своего времени, не выслушает, в какой удивительный, но тревожный сон оно попало прошедшей ночью, и отчего никому нет дела до его планов? Что-то делать вместе, делиться мечтами, любя – что может быть лучше?
Постепенно мечты Одиночества превращались в простые желания – чтобы вечером было бы с кем пить чай, а утром – ароматный кофе; когда уже на бегу, кивая и улыбаясь в ответ глазам, говорящим: «До вечера!», знаешь, что этот вечер будет.
Грусть поселилась в доме Одиночества: невыпитой чашкой чая на кухне, неоконченной книгой, недописанными письмами, умолкнувшей мелодией души.
Ещё сильнее устремилось Одиночество к людям. Маленькой девочкой или худеньким мальчишкой тихонько стояло оно на краю детской площадки посреди городского двора, робко наблюдая за игрой сверстников.
Сухонькой старушкой присаживалось оно на скамейку старого парка. Потом становилось в очередь за свежей рыбой – салакой, на привокзальном рынке. Или в молочном отделе продуктового магазина пересчитывало мелочь в ладони.
Иногда, по осени, одевшись потеплее, Одиночество подолгу смотрело вниз с высокой городской крепостной стены на спешащих куда-то людей. Озябнув на сыром ветру, погревшись чашкой горячего кофе за столиком кафетерия, Одиночество возвращалось домой в образе женщины, сидящей возле автобусного окошка, вглядывающейся в проплывающие мимо дома, или мужчины, терпеливо удерживающего равновесие на задней площадке последнего автобуса.
Как-то, вернувшись домой, Одиночество застало там грусть не одну, а в обществе тоски и расплакалось, да так горько, что голубое небо стало серым, и затерялась где-то радуга, а стаи перелётных птиц умолкли за горизонтом.
Увидела это осень. Пытаясь утешить, исцелить от грусти и тоски, развешивала она на ветвях огненные рябиновые бусы, раскрашивала багрянцем листья клёна, и всё сыпала-сыпала-сыпала золото берёз на тропинки лесов, дворы и улицы города.
Засмотрелось Одиночество на эту красоту, а подошедшая зима, превращая капли дождя в летящие снежинки, удостоверила свой приход узорной росписью оконных стекол. Это напомнило Одиночеству, что вместе с зимой приходит Рождество, а с ним чудеса.
В Рождественский сочельник, утомившись после долгого зимнего дня, задремало Одиночество над книгой волшебных сказок. Часы тикали все тише, присмирел ветер за окном, уличный фонарь уютно прятал лучи в ветвях дерева, а настольная лампа, казалось, сама заботливо пригасила свет. В комнату вошёл сон…
Снилось Одиночеству тихое, цвета тёплого вечернего заката небо. Оно убаюкивало, укрывало собой. «Отчего не хотят быть со мной?.. Всё так просто – я люблю и скучаю...», – дремотно думалось Одиночеству.
"Не плачь, – вдруг, прозвучало в ответ. – Люди строят города, воюют за успех, славу, богатство и комфорт. Я послал тебя к людям напоминанием. Будь везде, звучи в музыке, картинах, сказках и стихах. Заглядывай в глаза. Прикасайся к душам – не дай очерстветь и потерять друг друга. Ты – часть любви, которой создан этот мир. Я всегда с тобой. Ты – часть меня ".
ВОЗВРАЩАЙСЯ
Его больше нет. Ни в письмах, ни в стихах, ни в телефонных звонках. Нет его. Он ушел, тот, который любил, любимый.
Ее больше нет. Ни дома, ни на улице, ни во сне, ни наяву. Нет ее. Она ушла, та, что любила нас.
Ушла или... умерла? Ушедший иногда возвращается...
Где ты, наша Любовь? Сейчас ночь, холодная, зимняя. Замерзаешь от одиночества, не спишь? Поговори со мной. Знаю, иногда лучше помолчать, понимая друг друга с полуслова, полувзгляда. Молчаливо поющее или певуче молчащее трио: Он, Она и Любовь.
Прости, разноголосица нас попутала, разнодушие. Ты делала все, чтобы мы еще не раз встретились. И мы встречались! Что мешало опять? Трудно говорить правду: не учили мы своих уроков, снова путались в словах, фальшивили в мелодии.
Что будет дальше? Как узнать, ты жива, или я пытаюсь говорить с памятью о тебе? Прозвучи, маленькой нежной ноткой, чуть слышным вздохом-шепотом!.. Без тебя никогда не замурлычут коты, не наступит Новый год, а снежинки медленно замрут налету, дрожа от холода и не понимая, почему мы больше не греем их на ладошках...
Мы научились жить друг без друга, но как прожить без тебя?
Я не стану запирать двери, чтобы чувствовалось, как тебя ждут. Свежие цветы на моем столе, светлая, тихо звучащая, музыка – для тебя. Каждая свеча, мерцающая в ночи, освещает путь Тебе и к Тебе. Возвращайся.
Я умею ждать.
ДЕНЕЖКИ И АНГЕЛ
Зябкий осенний день. Серая мгла – то ли утро, то ли вечер?.. Возле банковских автоматов "снять-положить" деньги пожилая женщина подходит к стоящим возле банкомата людям, протягивая руку. Что-то говорит, поочередно вглядываясь в лица. Молодая женщина в очереди смотрит сквозь бабушку, будто та прозрачная. То же происходит у следующего банкомата, ещё возле одного. В продрогшем воздухе слышится негромкий голос бабушки: "А вы поможете мне снять денежку? Пожалуйста!.." – обращается она уже ко мне. Старенькая рука держит паспорт и банковскую карточку. Бабушка понятия не имеет, что для снятия денег из банкомата паспорт не нужен. "Конечно, помогу! Пожалуйста, отойдёмте подальше от двери, там спокойнее", – говорю в ответ, а бабушка торопливо кивая, приговаривая: "Ангел ты мой! Ой, Господи, ангел же!" – послушно и радостно идёт за мной. Пока разбираемся с её тяжеленным пакетом и стареньким ридикюлем по моде середины прошлого столетия, понимаю, что бабушка на банкомат смотрит, как на сверхновый компьютер. Всё основное делаю сама, но бабушке показываю, какую кнопочку нажимать в очередной раз. Когда бабушка узнаёт, что можно и выписку со счета взять, я для неё снова становлюсь ангелом. Она не понимает, сколько денег лучше снять, чтобы на подольше хватило. В магазин старается ходить пореже, потому как мешать людям просьбами ей совестно. Вынуть карточку из банкомата бабушка забывает, да она вообще не помнит о ней, как и о паспорте, который теребит в худых ручках своих, всё приговаривая: "Ангел, ангел...". Я кладу на её ладонь паспорт и карточку, она просовывает их в приоткрытый пакет с продуктами, деньги высыпаются из паспорта вместе с карточкой. Ридикюль висит на её локте – открытый, обнажая содержимое с носовым платком советского времени, расческой, и чем-то ещё "дамским", ветхим, но безукоризненно чистым. Предлагаю положить паспорт и деньги в ридикюль, бабушка послушно соглашается.
Мы выходим на улицу. Завязанный на узел полиэтиленовый пакет туго стягивает худое запястье – так обычно вешают на руку тяжелую сумку, когда кисть с трудом удерживает тяжесть ноши. Ридикюль где-то сбоку от пакета. Бабушка вдруг говорит: "Я сегодня узнала, что мне 87 лет, ой, как много! Я знала, что с тридцатого года, а и не считала, сколько же это годков-то?". Спрашиваю: "Кто же вам обычно помогает ходить в магазин, в банк?". "А никто, ангел! Одна живу. В трёхкомнатной квартире, да одна. Сын у меня хороший. Платит за квартиру и деньги присылает. Он во Франции. У него и здесь, в городе, тоже квартира есть. А дочка-то? Есть-есть. Она куда-то уехала. На выставку манекенщиц, или ещё куда... Они хорошие у меня". Пытаюсь понять, как часто они приезжают в Таллин, а бабушка успокаивает: "Так они тут и не бывают. А я стараюсь один раз в магазин сходить и надолго".
Вечереет, морозно, ветер. На бабушке – тёмное кримпленовое пальтишко семидесятых годов, осенние, легкие ботиночки того же времени, шарф вокруг шеи повязан плотно, но тоже – лёгкий. Только берет на головушке – тёплый, ярко розовый, мохеровый, "севший" от многих стирок. Всё чистое, кроме пальтишка, на его лацканах – пятна, но не от грязи. Не отстирались следы чего-то нечаянно пролитого. Похоже, бабушка не очень-то понимает, какое время года, как и не помнит своего возраста и где её дочь... Темнеет, и бабушка начинает торопиться, чтобы успеть дойти засветло. Она продолжает называть меня ангелом, несколько раз повторяет название своей улицы, номер дома. Я слушаю, жалею её и... не спрашиваю номера квартиры. Хочу, думаю об этом, но не спрашиваю!..
До сих пор не понимаю, почему не спросила? Все дни думается об этой встрече. Так ли всё на самом деле, как представляет бабушкин разум? Есть ли вообще эти дети? Если да, то почему не знают, что уже давно её нельзя оставлять одну? Скорее всего, дети есть, потому что на счету у бабушки не одна тысяча евро, только она не понимает, насколько это много или мало. Она даже не называет их никак – ни евро, ни кронами, ни рублями. Денежки...
Кто встретит её дома, в тёмном коридоре, поможет снять с запястья тяжелую сумку, развяжет тугой полиэтиленовый узел? Кто согреет чаю, приготовит покушать и посидит с нею, поговорит вечером? Прислушается к сонному дыханию ночью? Узнает, как она чувствует себя, утром? Кто купит тёплое по сезону пальто, сапожки, сходит в магазин, когда она не вспомнит дорогу туда и... как долго ещё ей будет удаваться возвращаться домой из магазина и от банкомата?
Кого она будет называть ангелом?
У КАЖДОГО СВОИ ДЕВЯНОСТЫЕ
У каждого они свои – "Мои девяностые". Возвращаюсь в них – в мои, не в России, в Прибалтике. Пишу и боюсь получить плевок в лицо с одной из сторон, а то и с обеих.
Помню, "объявили" нам, простите, провозгласили независимость... Поющая революция... И началось. Точнее, началось-то раньше, с перестройки, а тут – развернулось и зашагало... И мяло, и давило, и унижало, и распинало... без дыбы. А уж когда границу закрыли, пообещав, что никаких проблем не будет для поездок к родным, так вместо "радости" – мол, не забыли-таки, человечные наши, об нас, обрыдалась душа, чувствуя – ложь. По сию пору продолжается... Не стану перечислять все "преимущества" граждан Европы. Итог – мы и в России не свои, и здесь – чужие. Одинаково для всех: и для тех, кто терпеливо, но с надеждой (всё как-то устроится, не может быть такой несправедливости!) принял всё происходящее, как очередной кувырок, которых немало бывает в истории человечества, или с рвением-старанием принял участие в уничтожении всего постсоветского, – ни уважения, ни доверия, ни мало-мальски честного, мирного нейтралитета. Чемодан-вокзал-Россия – указатель для "некоренных", и неважно, что родился здесь, ведь прапрапрародители-то не тутошние. Однажды вечером уснули мы у себя дома, а проснулись утром – на чужбине, да ещё и виноватые во всех "грехах" Союза. Родители мои приехали сюда по направлению от предприятий в трудные, голодные и бедные для этих мест годы. Поднимали промышленность, укрепляли судоремонт и многое другое. Я родилась уже здесь. Сердце с начала девяностых – пополам. Хорошо, что нет больше родителей. Награждённые медалями и орденами за трудовое отличие, как пережили бы они нынешний статус – оккупанты?
У каждого боль своя. Но и общая – доколе будут люди давить, унижать, разделять, убивать всеми способами себе подобных? У всех дети малые, старики, любовь и надежда, желание покоя и радости. Так нет – войной идут друг на друга, с ненавистью доказывая, почему и кто имеет право на всё это, а кто нет.
В детстве моём на улицах не встретить было ни нищих, ни голодных, ни описанных бомжей, ни полубезумных "нариков" – наркоманов то есть... Не забуду – в одном из дворов нашего красивого городского района однажды летним солнечным утром на зеленом газоне выросла гора домашнего скарба: мебель, игрушки, одежда, книги, посуда, кровати взрослые и детские, новогодние украшения. Посреди всего этого на стуле сидел мужчина, не глядя ни на кого. До вечера сидел. И еще один день сидел. На третьи сутки утром мы его не увидели. Постепенно, понемногу подростки, детвора, а за ними и взрослые осмелели, подходили к коробкам, узлам. Смотрели, ворошили... И полетели по ветру фотографии из вытащенных альбомов, страницы распотрошённых книг, новогодняя сверкающая мишура перелетала с плакучих берёз на кудрявые клёны, оттуда на высоченные равнодушные сосны и улетала куда-то дальше, подхваченная "ветром перемен". Это была первая, для меня, картина, выселенной на улицу семьи. Что с ними стало?..
Моё детство было счастливым. "За детство счастливое наше, родная, спасибо тебе", – для меня – правда, без прикрас. Для моей дочери её счастливое детство закончилось в тысяча девятьсот девяносто первом. Внучка же, слушая рассказы о том, как и что было в детские годы бабушки и мамы, будто сказку слушает. Пока верит.
КАКОЙ СМЫСЛ ВО ВСЕМ?
Он лежал возле берега и шумно вздыхал, время от времени швыряя мелкие брызги горчащей морской воды в тяжелые прибрежные каменные глыбы. Лежал давно. По сути – жизнь его проходила возле этого берега, и вероятно долгая жизнь, потому что даты своего рождения он не помнил. Далеко за горизонтом угадывался невидимый взгляду другой берег. Оттуда часто прилетали птицы. Точнее не часто, а постоянно, время от времени. Они о чем-то громко кричали, перебивая друг друга. Ему хотелось расспросить их – отчего они летают туда и обратно? Но птицы всегда были заняты собой.
Иногда он представлял себя птицей с крыльями во все небо, до самого горизонта, и тогда огромные синие волны с белым пенистым оперением вдруг резко взмывали вверх, осыпая все вокруг мельчайшими брызгами-капельками, искрящимися на солнце волшебными радужными переливами. Волны на мгновение замирали в воздухе, раздумывая, не взлететь ли еще выше и скрыться за горизонтом? Словно в отчаянии, они обрушивались вниз и тонули сами в себе и белой бурлящей пене. Еще одна попытка взмыть под облака, еще и еще…
Постепенно, обычно к вечеру, незаметно для себя он успокаивался, дыхание становилось ровным, глубоким. Ничто было не в силах нарушить воцаряющейся вечерней гармонии между ним, небом, манящим горизонтом, водной гладью с безмолвно скользящей по ней воздушной парой лебедей.
На краю небес полыхающий эпицентр заката неумолимо втягивал в себя золотистое, винно-рубиновое мерцание, переливающееся на поверхности воды. Еще мгновение и… темно… тихо… Невидимая ночная прохлада заполняла собой все. Темнота растекалась по берегу, где он проводил каждую ночь.
Магической чистоты лунный диск невозмутимо проявлялся и величаво воцарялся в пространстве, повелевая свершиться вечному чуду – одарить вселенную сияющими звездными мирами.
Темная ночь, как обычно, заканчивалась перед рассветом. Магия и сияние луны ослабевали, она нехотя, но послушно-заговоренно растворялась в предутреннем тумане, увлекая за собой звезды. Темнота редела, бледнела, таяла. Остывшие за ночь прибрежные камни терпеливо ожидали восхода солнца. Ранние птицы осторожно настраивали голоса на нужную ноту для встречи дочери солнца – Зари. В верхушках деревьев просыпался свежий утренний ветерок, раздумывая-гадая, с какой бы ноги встать, дабы не обернуться днем морским волком – штормовым ветром.
Край неба у горизонта розовел, золотился сиянием. Поверхность водной глади дрожала и вспыхивала алым заревом. В поднебесной выси солнечным восторгом выводили свою песнь птицы, звеня на весь белый свет.
Наступало очередное утро его жизни. Он был верен себе и потому, как всегда, лежал на своем месте возле самого берега, пытаясь разглядеть горизонт и летящих оттуда птиц. Вновь ему не терпелось заговорить с ними, узнать – что там, далеко, на краю у неба? И, не получив ответа, самому взлетать в высокую синеву, бесконечно отражающуюся в нем самом...
Океан был великой тайной, отражением всего и самого неба на земле.
Только он этого не знал.
Знал об этом человек, приходящий на берег, побыть наедине с самим собой, поразмышлять: зачем на небе видны звезды, если до них не дойти-долететь даже в течение нескольких жизней; для чего так прекрасны рассветы и закаты; что такое любовь, счастье; для чего и кем придумана жизнь, вселенная, если есть погост? И кем приходятся друг другу человек и вселенная?
Какой смысл во всем этом?
Человек был великой тайной, отражением всего и самого неба в себе.
Только он этого не знал.
Или забыл об этом?
ЖЕНСКИЕ СТИХИ
Пишу я женские стихи на кухне старенького дома.
Трещат дрова – огонь в печи... На стенке – трещинка, знакома,
как боль привычная души, как ожиданье сна без ночи.
Безмерен день? Иль ночь короче?
Послушно губы шепчут: "Отче...".
Строку над пламенем держу, чтоб иссушить избыток влаги –
то ль вечер влажен за окном, и отсырел листок бумаги,
то ли туман, вздохнув, росой наполнил ветра колыханье...
Молитвословом покаянья
сплетает мысль воспоминанья.
А полукружье век дрожит, тревожа влажностью прищура...
Мелькают встречи, имена на фоне светского гламура,
успехов, планов суета. Отходит день ко сну, устав.
А в сердце: кухонька, огонь,
в светёлке – старая гармонь,
но тайну эту, стих, не тронь...
Развешу женские стихи на кухне старенького дома.
Трещат дрова. Огонь в печи. На стенке – трещинка, знакома,
как боль привычная души, как ожиданье сна без ночи.
Безмерен день. И ночь короче.
С надеждой губы шепчут: "Отче...".
УХОДЯЩЕЮ НЕСМЕЯНОЮ
Уходящею Несмеяною лето плакало за окном.
Да головушкой непокорною бился ветер, просился в дом.
Разметала кудри осенние белоствольная грусть берёз.
По-над крышами – птицы стаями... отголосками летних гроз.
Серебристыми паутинками колыбелит осень листву
да дождинками по-за окнами ткет неспешно свою канву.
Пораскрасила нити в вышивку: хочешь – гладью али крестом,
а то – скромной прошвой по белому, чтоб покоем теплился дом.
Как пойду я по-вдоль дороженьки не за суженым, за судьбой.
Обойму своим сердцем остуженным порастраченное. С лихвой
по тропинкам, лесам, болотушкам все до капельки соберу.
Под осинками, соснами, в ельнике, словно в горнице приберу.
Августейшею Несмеяною лето плакало за окном.
И покаянно да с повинною бился ветер, просился в дом.
Разметала кудри осенние белоствольная грусть берёз.
По-над крышами – птицы стаями... отголосками летних грёз.
НАРИСУЙТЕ МЕНЯ АКВАРЕЛЬЮ
Нарисуйте меня акварелью.
Не в альбоме – у всех на виду
пораскрасьте живыми устами
поцелуев на вешнем пруду.
Ясноглазой весне я не внемлю
и капель обхожу стороной.
Птиц ли стая летит – не приемлю,
долу взгляд, да остаться одной...
Мне ручьев полноводных не надо,
я шепчу: "Лучезарная, прочь!..".
Утро хмурое – сердцу отрада,
да спасеньем – притихшая ночь.
Но в проталинах стылый валежник.
В неуверенной рыхлости льдин
колокольчиком мальчик-подснежник
прозвенел свое нежное: «Динннь!..».
Нарисуйте меня акварелью!
Не в альбоме – у всех на виду
пораскрасьте живыми устами
поцелуев на вешнем пруду!
Обнимите меня, украдите,
заманите в апрельскую даль!
Или просто – в глаза загляните
и, любя, исцелите печаль.
НАЛИВНОЕ ЯБЛОЧКО
Наливное яблочко пало в сон-траву.
На зеленом – алое просится в канву.
Нитью за иголочкой петелькой-стежком
по судьбе – тропинкою, шелковым рядком.
Матушка да бабушка завещали мне
грусть-печаль по русской дальней стороне.
И наказ оставили: «Доченька, живи,
да по православному всё благослови!».
Близко ли, далёко ли, аль подать рукой –
о России-матушке в сердце непокой.
Вороги глумливые оболгали Русь.
Подымусь я поутру, Богу поклонюсь...
За иголкой – ниточка, за стежком – стежок…
Обережен пяльцами мира уголок:
куполов свечение, небо – синью-синь…
Над Россией-матушкой – присное «Аминь!».
ВЕДУНЬЯ
В придорожной траве (босы ноги в пыли)
cном сомлела седая колдунья.
Силы злые из сказок её увели,
вот и бродит по свету Ведунья.
Посошок, узелок с приворотной травой,
крынки с мёртвой водой и с живою.
За согбенной спиной – стражник, дуб вековой
ветви сплёл над её головою.
Снятся ей: вдоль реки молодые луга
да к откосу – крутая тропинка...
В незабудках тонула девичья нога,
и с пыльцою мешалась пылинка...
Собирались ручьи из прозрачной росы
ароматной, влекущей и пряной...
И ещё не коснулась девичьей красы
сжатость губ от беды окаянной...
Не колдуньей слыла и не делала зла,
песней светлой печаль исцеляла.
И тайком ввечеру у ветлы вековой
всю себя Королю доверяла.
Короли-Короли... Вам не стать-привыкать
боль сносить и сражаться с Драконом,
на утехи да удаль сердца разменять...
Свет лампады на лике иконном...
По любви – не грешна, перед Богом – жена,
а молва по народу: «Срамница!..».
Под ветлою ждала и под сердцем несла...
Но Король к ней не смог возвратиться:
то – поход за моря, то – ко дну якоря
у причала великой державы,
возле девиц заморских желаньем горя,
то победы да славы отрава.
Расступитесь, леса! Распахнись, небосвод!
Суд рядили злословьем законным.
Богородицы взор... По младенчику крик...
Свет лампады на лике иконном...
В придорожной траве (босы ноги в пыли)
тихо дремлет седая колдунья.
Силы злые из сказок её увели.
Долго бродит по свету Ведунья.
Посошок, узелок с приворотной травой,
крынки с мёртвой водой и с живою.
За согбенной спиной – не ветла... Вековой
дуб склонён над её головою.
Таллин