Александр ЛЕОНИДОВ. ГЛАВНАЯ ТАЙНА «ПИСАТЕЛЕЙ-ДЕРЕВЕНЩИКОВ». Эссе

 

Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)

ГЛАВНАЯ ТАЙНА «ПИСАТЕЛЕЙ-ДЕРЕВЕНЩИКОВ»

 

Говоря о «деревенском направлении» в русской советской прозе – я говорю о том, что мне близко и дорого, о том, к чему стремлюсь и сам (хотя пишу совсем не о деревне, очень мало мне, потомственному горожанину, знакомой). Ведь «деревенщики» философски и эстетически, образно и лексически выделили, выплавили из советской власти всё то духовно-ценное, что в ней было. И они же, коллективным великим творческим трудом, отделили нас от шлаков и токсинов советской эпохи, от посторонних к «русской правде» примесей. Направление это, концентрат русского начала в словесности, началось в советской литературе 1950-1980-х годов, и по поверхностным оценкам было связано лишь «с обращением к традиционным ценностям в изображении современной деревенской жизни».

Говоря формально, сухим языком энциклопедий, отдельные произведения, критически осмысляющие колхозный опыт, начали появляться уже с начала 1950-х, и это были очерки Валентина Овечкина, Александра Яшина, Анатолия Калинина, Ефима Дороша. К середине 1960-х «деревенская проза» достигла высочайшего уровня художественности, и оформилась в особое философское, мировоззренческое направление, не чуждое, но и не тождественное советскому быту. Тогда же, в попытках осмыслить явление, возник и сам термин, на мой взгляд, не очень удачный: ведь сконцентрировались на форме и сюжетности, а не на смыслах и идеях. Авторы группировались, по большей части, вокруг почвеннического и патриотического литжурнала «Наш современник».

Крупнейшими представителями, «патриархами» направления считаются Фёдор Абрамов, Василий Белов, Валентин Распутин. Ярким и самобытным представителем «деревенской прозы» младшего поколения стали Василий Шукшин, Сергей Залыгин, Владимир Крупин, Виль Липатов, Владимир Личутин и многие другие. Иногда к ним добавляют чуждых им по духу бытописателей деревни – чуть ли не до асфальтового фермера Черниченки… Это, мне кажется, из-за обманчивости термина «деревенщики», подменившего мировоззренческие вопросы сельской локацией сюжета.

«Деревенщики» – люди отнюдь не расплывчатых нравов конфедерации этнотуризма. У них есть и общий стержень, и общие маркеры, позволяющие их безошибочно чувствовать. Ну и конечно – огромный литературный талант. Ведь даже их злейшие враги, либералы-западники, всё же признают, что их произведения «имеют огромное значение для сохранения национально русской культуры и исторической памяти».

Начало шабаша «перестройки» ознаменовалось взрывом общественного интереса к новым произведениям наиболее видных из деревенщиков («Пожар» Распутина, «Печальный детектив» Виктора Астафьева, «Всё впереди» Белова). В них пытались обрести талантливых обличителей советского строя – опираясь на их неприятие казённой мертвечины КПСС.

Но «роман» с особым отрядом русской литературы длился у либералов недолго. Чужеродность «деревенщика» либеральному душку выявилась почти сразу же, сделав многих из них настоящим духовным знаменем противостояния западничеству. «Деревенская проза» выпала из числа произведений популярного жанра у власть предержащих и околовластной тусовки образованщины.

Почему же Белов, Распутин, Крупин, Личутин и другие – были «не совсем ко двору» красному Кремлю, и стали совсем «не ко двору» Кремлю рыночному? Что придаёт направлению, наиболее мной ценимому в современной литературе, – его особую гравитацию, выводящую его из «черлидерских групп» той или иной власти?

Что перед нами?

Моё предположение – перед нами бунт свободолюбия в высшем смысле этого понятия, КАК против казённого порабощения, ТАК и против «античного рабства». Того самого «античного рабства», для интеллектуалов очевидным образом заложенного базовым основанием в рыночном либерализме и буржуазной демократии!

[Поскольку в древневосточных цивилизациях рабовладение было, с одной стороны, довольно уделом меньшинства (большинство населения составляли относительно свободные общинники). С другой стороны – всё население считалось рабами царя, государства. Это т.н. «казённое рабство» (Маркс называл его «азиатским способом производства»), при котором частная собственность на рабов практически отсутствует. Египетский или вавилонский рабовладелец – государственный служащий, руководитель работ, которые ему поручает царь. Он так же абсолютно зависим от царя и государственной власти, как его рабы – от него самого. Античное рабство выдвигает на первый план поработителя-частника, который владеет рабами, но при этом относительно свободен и наделён правами по отношению к государству. Демократия понимается в античном полисе или рабовладельческих штатах США XIX века не как свобода человека вообще, а как свобода рабовладельца делать что угодно со своими рабами, не оглядываясь на государство. В этом же смысле трактует права человека «Великая Хартия Вольностей» в Англии (1215 г.). Она освобождает не народ от феодалов, а феодалов от короля. Несомненно, это и есть источник западничества и либерализма, при котором свобода понимается не как неотъемлемое общее достояние всякого человека, а как индивидуальное право сильного на произвол без оглядки на государственные и общественные институты коллективизма. Античная демократия и современная буржуазная демократия близкородственные явления. В том числе и в их отношении к свободе: она понимаема не как дар человеку от государства и общины, а право, обретаемое в борьбе с другими людьми (конкуренция, частная собственность, власть денег и т.п.). Свобода и защищённость рабовладельца от государственных и общинных институтов контроля и опеки (отказ от патернализма власти) при изуверски неограниченной власти шантажа и террора этого рабовладельца над зависимыми от него «меньшими» людьми в науке именуется «античным рабством» – в противовес восточным типам всеобщего рабства у фараона.]

 

Главная отличительная черта настоящего «деревенщика» (даже если он и не пишет про деревню) – присутствие у него морального компаса Свободы в высшем смысле. А такой прибор уводит и от фараоновых пирамид, и от либерального паскудства. Оттого тихо, но яростно ненавидим и фараонами, и паскудниками.

Я полагаю, не надо локализовать писателя-«деревенщика» на деревне или на годах брежневизма, локализовать его на месте или на времени. Допустим, его сюжеты взяты из деревни или из 70-х годов; но по сути-то писатель-«деревенщик» на этом материале отражает критическое отношение к казённому рабству и в то же время – апологетику защищённости от ещё более страшного и безнадёжного «античного» рабства.

Этим объясняется и двойственность отношения к советской власти у «деревенщиков», о которой спорят не одно десятилетие. [Об этом много писал профессиональный провокатор от литературы, скандально известный поклонник генерала Власова Дмитрий Быков. Например: «А теперь – почему бы не назвать вещи своими именами? Распутин являет собой пример того, как ложная, человеконенавистническая идея сгубила первоклассный талант, как следование навязанной концепции изуродовало гуманиста, психолога, интеллектуала». Быков снова и снова возвращается к анализу прозы Распутина, находит в этой прозе и «свободолюбие», близкое ему, и «апологетику советской власти, СССР» – которые Быкову непонятны. Разгадка проста: Быков – апологет либерального «античного рабства».]

Что они приняли «деревенщики» – и что отвергли? Совершенно очевидно, что казённое, чугунное «синодальное» советианство свободолюбивым авторам-народникам, тяготеющим к простоте и простому человеку, чуждо и даже враждебно. Но не менее, и даже более враждебен им дух античного рабовладения, сочащийся из каждой строчки либеральной писанины. Либералы ведь стремятся «освободить» человека от казённого ига только лишь для того, чтобы сделать его товаром и вещью, расходным материалом для частного собственника рабов.

Живой душой и центральным стержнем патриотизма «деревенской прозы» выступает проклятие всякому рабству, и государственному (древневосточного типа) и частнособственническому (антично-демократического типа). В той части, в которой государство порабощает душу – патриот от него отталкивается. А в той части, в которой государство защищает от неистовых чудовищ приватизации – патриот примыкает к нему.

Государство, казёнщина – опасны как поработители, но необходимы – чтобы через институты коллективизма обуздать расправу волков над разновозрастными детьми, наивными простаками социальных низов.

Именно такое отношение к советской власти видим мы у всех без исключения «деревенщиков», которые ей и критики, и апологеты в одном лице (за что такие как Быков и упрекают их в двоедушии. «Но как же так? – восклицает Быков. – Ведь Распутин очень не любил советскую власть, почему же крах Советского Союза был им воспринят так болезненно? Вероятно, беда в том, что советская власть была убита чем-то ничуть не лучшим, а скорее значительно худшим; или, как сказала Майя Туровская, на смену советскому пришло не русское, а мёртвое. И то, чем одержим был поздний Распутин, – тоже было продиктовано не любовью, а ненавистью. В 1979 году можно было написать «Прощание с Матёрой», а в 1995-м – нет»).

Всё началось с революции, и даже не в 1917-ом, а в 1905-ом и ранее, с французской. Поставленная просветителями цель – освобождение человека – лукаво и страшно преломилась. Ведь существует не одна, а две свободы, и они несовместимы.

Православное сознание понимает освобождение – как свободу от греха. Не в том смысле, что ты делаешь разные гадости, и никто тебя за это не наказывает. А наоборот: ты освобождён от необходимости плохо, гадко поступать. Есть внешняя свобода от греха: когда тебе гарантирован кусок хлеба – и тебе не нужно его воровать, ты не принуждён к этому потребностями выживания. Тогда ты можешь позволить себе роскошь жить честно – и ничего с тобой страшного при этом не случится. А если нет?

 

Об этом я пишу в романе «Мускат и ладан. Рыночный эпос», главное содержание которого – невозможность для человека выжить честно, не совершая недостойных поступков, в современных реалиях. Это когда человек ворует не по собственной воле, а потому что иначе у него выжить не получится, его сама жизнь принуждает к бесчестным поступкам.

Конечно, коммунисты с их гарантированными пайками (пусть даже и небольшими) – кардинально освобождали человека от внешнего принуждения к греху.

Человек при гарантированном материальном минимуме лишён необходимости врать, воровать, пресмыкаться, унижаться, раболепствовать, низко актёрствовать и т.п. Он может этим заниматься, если ему хочется, – но не обязан. В условиях рыночной экономики без гарантий его ко всему этому попросту обязывают – под страхом смерти! И это огромная драма «античного типа рабовладения» – когда твоя жизнь и всё в ней зависят от капризов и произвола «инвестора»…

Кроме внешней свободы от греха есть в Православии и понимание внутренней свободы от греха.

Это когда человека умеет сам себя ограничивать, когда он умеет обуздать дикого Зверя внутри себя. Умеет сказать «нет» своим низменным страстям, зоологическому зверству. Такой человек – хозяин своим страстям и похотям, а не их раб. Он вполне в силах самостоятельно отвергнуть соблазн, возникающий в мыслях, внутри его души.

Понимание свободы как свободы от греха – красной нитью проходит через все произведения «деревенщиков», и является вполне объяснимым в них проявлением русизма и православности. Если человек связан с русской традицией и православным духом – он просто не сможет понимать свободу иначе.

Даже если он теоретически, абстрактно, не до конца понимает это – в его практических делах всегда свобода народа будет выглядеть как освобождение народа от греха, от паскудства и непристойности, от растлевающей нравы нищеты и не менее растлевающего их вороватого сверхбогатства.

 

Но ведь есть и другая свобода! Совершенно очевидно, и чем дальше, тем больше (а «деревенщикам», сердцеведам, было видно и в 70-е годы, при Брежневе), что Свобода для либерала-западника есть прежде всего свобода безобразничать, паскудничать, безнаказанно вредить и растлевать! И от репрессивного аппарата, от пресловутого «Сталина» либерал хочет избавиться, в первую очередь, именно ради этого: невозбранности и безнаказанности индивидуальных извращений, непотребств и безобразий!

Положите руку на сердце: этого мотива не было в революции 1917 года, и после, у коммунистов?

Был. Был, конечно, и тот, первый – свобода от греха, – но с ним, словно в горниле, в накалённых тиглях революции сплавился и этот либеральный. До полной неразделимости!

Для либерала-западника мила та свобода, которая ничего не знает о грехе, о табу, свобода от всяческих норм, включая и базовые нормы человеческого поведения. Такая свобода в первые же годы «перестройки» «подарила» нам Расторможенного Зверя. Но прогрызался этот Зверь из нутра, конечно же, ранее, уже при Хрущеве и Брежневе…

Такая свобода видит «рабство» в любом принуждении, в любом, что противоречит её личной, порой дурацкой, а порой и патологической воле. Она крушит государство – потому что по сути своей зоологическая, догосударственная, первобытная. Вся она сводится к первичному бульону звериной борьбы за существование.

Оттого в либеральной свободе мы наблюдаем (с ужасом!) стирание всякой грани между добром и злом – когда в борьбе за выживание все методы хороши.

И тут мы возвращаемся к лучшему наследию советской власти, советского этапа человеческой цивилизации – которое мы же и критиковали за многие рецидивы древневосточного казённого, мертвящего подавления!

И пусть провокатор Быков видит в этом «противоречие» Распутина и Белова, Личутина и Крупина, а мы совершенно не видим тут никакого противоречия. Наоборот, только такую позицию, равно осуждающую и государственное порабощение и частнособственническое владение бессловесными рабами в латифундии, может принять просвещённый человек, который дорожит Цивилизацией Разума!

Именно поэтому – не закрывая глаза на все ужасы ХХ века, мы всё же очень высоко в целом оцениваем этот ХХ, советский целиком и полностью, невообразимый без советской закваски, век. Не потому, что мы стремимся вернуться к каким-то уродливым, сектантским практикам сусловщины, наиболее ярко разоблачённым в произведениях классиков «деревенской прозы»! А потому, что цивилизованный и культурный человек знает и чтит только одну свободу: свободу от греха. Только её он и ценит, между Сциллой фараонова рабства, превращающего человеческое богоподобие в винтик государственной машины, и Харибдой либерального скотства, разрушающего в человеке человека.

А в литературе ХХ века наиболее полно такое высшее свободолюбие отразилось именно в произведениях авторов, именуемых «деревенщиками». В этом их главная тайна, а не в том, что они много, красиво и зримо про деревню писали. Ну, на мой взгляд, по крайней мере…

Уфа, 12.04.2019