Андрей КАНАВЩИКОВ. ИССЛЕДУЯ БЕЗДНУ. О книге Ст. Куняева «И бездны мрачной на краю…»

Андрей КАНАВЩИКОВ

ИССЛЕДУЯ БЕЗДНУ

 

Куняев С.Ю. «И бездны мрачной на краю…». Размышления о судьбе и творчестве Юрия Кузнецова. – М.: Голос-Пресс, 2014. – 208 с.

 

То, что Станислав Куняев взялся за книгу о своём друге и верном соратнике Юрии Кузнецове, совершенно логично и предсказуемо. Удивительным было бы как раз наоборот, его молчание. Поскольку вряд ли кто-то сделал для пропаганды и популяризации весьма непростой поэзии Юрия Кузнецова больше, чем главный редактор «Нашего современника» по должности, и крайне цепкий, чуткий на поэтическую глубину поэт Куняев – по сути.

Станислав Юрьевич не без заслуженной гордости замечает, что за 15 лет работы Кузнецова в «НС» было опубликовано 26 подборок его произведений, всего 243 стихотворения. Для автора не избалованного до этого особым вниманием периодической печати произошёл настоящий прорыв.

И что там литературный процесс конца двадцатого столетия! «Ни Тютчев, ни Блок, ни Некрасов, ни Есенин, ни Твардовский не удостаивались со стороны печатных изданий такого внимания. В сущности, в самое неблагоприятное для литературы время мы сделали всё, чтобы в читательском сообществе возник своеобразный культ его творчества», – пишет Куняев.

Вроде как хвастается, но реально – просто констатирует факты с журналистской дотошностью. Вообще, по части фотографической точности и добросовестности  повествования книга выглядит образцовой.

Признаться, было ожидаемым столкнуться с чем-то лакированно-возвышенным, с приторно-славословным, до изжоги. Однако друг поэта и ведущий гражданской панихиды на Трекуровском кладбище 17 ноября 2003 года не оскорбляет память, действительно, ярчайшего поэта второй половины 20 столетия Юрия Кузнецова даже малейшей ложью.

Удачной видится даже начальная глава книги, построенная как диалог со своим сыном Сергеем на поминках поэта. Станислав Куняев этим вроде как частным, вроде как намеренно субъективным разговором в неформальной обстановке, чётко обозначает и собственную цель – рассказать о том, что лично знал, что лично чувствовал, с чем лично сталкивался, ничуть не замахиваясь на некое обобщение, не терпящее поправок и иных, таких же субъективных, толкований.

Куняев даже наоборот, намеренно ожидает таких поправок, иногда публицистически заостряя некоторые темы, чтобы наверняка разбудить читателя и вывести его на ответную редакцию. Не случайно уже в самом начале, без раскачек и философских реверансов проговариваются, пожалуй, важнейшие вещи.

Это, например: «… а ведь Поликарпыч, как пушкинский Вальсингам из «Пира во время чумы», всю жизнь дразнил судьбу, азартно заигрывал со злом, словно бы вызывая его на поединок. (…) Он ходил по краю тёмной бездны, чтобы разглядеть её суть, её мощь, её масштабы. Она притягивала его, словно гоголевского героя из «Пропавшей грамоты»…».

Поэтическая сила и выразительность поэтических формул Юрия Кузнецова ничуть не затемняет для Куняева существо кузнецовского дара, крайне противоречивого и во многих отношениях неудобного.

Автор не скрывает собственные опасения, которые обозначились ещё при первом знакомстве со стихами своего будущего друга в начале 70-х годов: «…автор, несомненно, талантлив, но в то же время я не чувствую в его стихах лиризма, который составляет суть русской поэтической традиции. (…) Меня всегда смущали во многих его стихах… некая мрачная метафизика и некий дикторский культ воли». Говорится без утайки и о том, что Татьяна Глушкова прозвала Кузнецова Вурдалаком.

Нерассуждающему, апологетическому подходу противопоставляется думающая, умная любовь. Которая бы переваривали своей всеохватностью и «Я пил из черепа отца», и «Я памятник себе воздвиг из бездны…», и многие другие кузнецовские, а фактически Вальсингамовские идейные кульбиты.

Для наглядности такого подхода можно привести пример из Александра Боброва. Который тоже очень любит Юрия Кузнецова, но который предпочитает любить не Кузнецова как конкретного автора, с оригинальным лицом, неповторимым почерком, с собственной биографией, но любить, как придуманную им икону.

Бобров предпочитает просто не замечать то в Кузнецове, что не близко его мировосприятию. «Мы сидели с… Юрием Кузнецовым в памятном «пестром зале» ЦДЛ в перестройку, когда уже начала трещать держава, и на мой вздох «Не удержать…» Юрий играл желваками и почти кричал: «Нет. Только держава – от Тикси до Кушки. До Кушки!», – эмоционально выстраивает собственную вселенную Бобров.

Хотя реально нужно ещё поискать другого автора, который бы так много в позднее советское время писал о распаде, разрыве семейных, родовых связей, который бы был столь апокалиптичен, столь бездноцентричен, как Юрий Кузнецов! Который предвидел в своих метафизических видениях и распад СССР, не закончившийся, кстати, до сих пор, и крушение привычной нам цивилизационной модели.

Мы не восстанем во плоти

Перед лицом Суда.

Да нас и не было почти

Нигде и никогда.

Мы показаться лишь могли

В ту ночь на Рождество.

Мы – сновидения Земли

И больше ничего…

 

Понятно, что такие стихи в полноте любви можно просто отбрасывать, не замечать, «забывать». Проблема вот только в том, что от искусной идейной селекции поэт не становится другим и его поэтические мифологемы не начинают восприниматься по-другому.

Да, на словах, во внешнем слое, логически звучало «Только держава», но в мистически-провидческих стихах формулировалось-то совершенно иное, одинокое, безысходное, с разрывом времени и пространства:

Седая старуха, великая мати,

Одна среди мира в натопленной хате

Сидит за столом.

 

Станислав Юрьевич предпочитает быть с читателями на порядок честнее. Даже затрудняясь с окончательной терминологией, он зачастую предоставляет решать этот вопрос своим потенциальным собеседникам. Дескать, я думаю так, а вы, если сможете, вольны думать иначе. Главное, чтобы информация сообщалась полная, без изъянов и деформаций.

 А вот как раз по части информации книга Куняева по-настоящему ценна. Наполненная самыми различными фактами, наблюдениями, мыслями, замечаниями она, для понимания сути и истинного масштаба Юрия Кузнецова, выглядит почти образцовой.

От внимательного глаза не ускользает ни одна деталь. А если что-то утверждается, то в обязательном порядке с широким контекстом, с обозначением возможных разночтений. От дотошного повествователя не ускользают даже характерные типографские опечатки-оговорки, когда вместо оригинального кузнецовского «Но русскому сердцу везде одиноко» вдруг появлялся текст «Но русскому сердце везде одинаково» или вместо названия книги «Крестный путь» на обложке неожиданно значилось «Крестный ход».

Важно и то, что Кузнецов под пером Станислава Юрьевича – живой. Не деланно-плакатный, а, прежде всего, живой. И называет автор его именно так, как в жизни, не играясь, не пытаясь эффектнее выглядеть перед лицом матери-истории – Поликарпычем.

«Вадим (Кожинов, – А.К.) разглагольствовал, а Поликарпыч при этом молчал, выпивал, мрачно улыбался: мол, толкуйте мои стихи, как хотите. Я написал, а ваше дело понимать их, как знаете…». «Мировоззренческий спор Поликарпыча с Пушкиным то исчезал, то возникал снова, продолжаясь всю жизнь».

Причём, когда от личностно-бытовых деталей разговор переходит на поэзию, то интонация Станислава Куняева чутко меняется, прекрасно ориентируясь в ценностных системах координат. Здесь уже нет «Поликарпыча», а полнозвучно обозначен «Юрий Кузнецов» или «Юрий Поликарпович», без сокращений. Как, например, в рассказе об эпизоде с приглашением поэта на северную рыбалку.

«Тяжело ему жить в мире мифов, в мире высокого давления… – констатирует автор предсказуемый отказ Кузнецова от рыбалки. – Оттого и старился он быстрее меня… (…) Так христианин он или нет? Бог с дьяволом у него на равных правят миром, как две вечные силы, как близнецы, выношенные одной утробой. (…) А может быть, это своеобразная ересь, бунт против евангельского христианства с языческих высот (или низин), соблазн, который Юрий Поликарпович носил в себе, как родимое пятно, всю жизнь и с которым всю жизнь боролся, приближаясь к другим, Сионским высотам?».

Или в словах сына Сергея на предмет соотнесения имени Кузнецова и серии «ЖЗЛ»: «А что можно рассказать о Юрии Поликарповиче, если все главные события его жизни, все его поступки происходили не в реальном времени, а в мифологическом, то есть «внутри него самого» и воплощались лишь на страницах его книг, в его поэзии? Это особый случай! Он положил на алтарь Поэзии всё. Как он сам писал, поэзия для него была и «отцом, и матерью».

Впрочем, Юрий Кузнецов писал даже ещё более беспощадно и откровенно: «Стихи стали для меня всем: и матерью, и отцом, и родиной, и войной, и другом, и подругой, и светом, и тьмой».

При подобном самоотречении вполне логичным становится и другой выбор поэта, который тоже обозначает Куняев: «Многие его «наваждения», облачённые в мифологические одежды и зарифмованные… видимо, не сочинялись, не обдумывались, не записывались в виде черновиков, но рождались, скорее всего, мгновенно, в результате метафизического усилия… Этому особому жанру поэзии нужны не литературные критики, а истолкователи, ведуны, жрецы, авгуры…».

Мистический масштаб личности Юрия Кузнецова невозможно не заметить, и Станислав Куняев бережно воссоздаёт то, что лично знал и видел. Сохраняя для непредвзятого взгляда и слова поэта, что «ему родиться бы в эпоху Святогора и Ильи Муромца», и свои наблюдения, что поэт, «как лазутчик, часто проникал в адский стан, чтобы «проведать, чем дышит противник», вспоминает, как в Калуге они поехали в Тихонову пустынь, а поэт не вышел из машины со словами «Не могу, не достоин».

Помимо щедрой фактической составляющей предпринята также попытка выстраивания целостного анализа личности и творчества Юрия Поликарповича. Не упуская при этом из вида ни «юношеские увлечения Западом», ни разноречивые отклики на поэму «Путь Христа».

Рассмотрению повергается и деятельность Кузнецова-редактора, также весьма своеобразная. Например, Куняев вспоминает, как из 20 строк стихов одного поэта в напечатанном виде осталось только 8, «а остальные двенадцать переписал, что называется, до последней буквы». Или такая история, к которой можно было относиться, как к расхожему анекдоту, если бы это не было чистейшей правдой.

Одна женщина, знакомая с повадками заведующего отделом поэзии «Нашего современника» Кузнецова, предварительно направилась к главному редактору. Тот почитал и сказал посетительнице, что пусть передаст Юрию Поликарповичу, что он к её стихам «отнёсся благосклонно».

Скоро заплаканная женщина вернулась в кабинет Куняева со словами: «Он ответил… что… в этом кабинете… Куняев – это я…». Смеяться? Плакать от рассказанной истории? Наверное, для начала об этом хотя бы нужно знать.

Даже взаимоотношения Кузнецова с собственной семьёй не прячутся стыдливо в комментарии и фигуры умолчания: «Однажды он ворвался в мой кабинет весь растрёпанный, помятый, всклокоченный:

– Нет, ты понимаешь, какой это чудовищный животный эгоизм! У этих самок только и мысли, что о детёнышах!».

Стоило ли говорить это вслух? Нужно ли было сейчас частный разговор делать достоянием массового читателя? Безусловно. Хотя бы потому, что так становятся понятны стихи Юрия Поликарповича, уже являющиеся достоянием массового читателя:

Я уходил не раз. Она визжала:

«Мы все такие, лучше не найдёшь!».

И эта гибель мне детей рожала!

 

Куняев своим чутьём поэта и журналиста понимает, что эти страшные слова, адресованные своей женщине, нужно как-то объяснить и объясняет самым лучшим способом, какой только можно выдумать. Объясняет через честный диалог с читателем, ничего не приукрашивая и не скрывая, находясь в поле той высшей достоверности, которая органически всё объединяет и примиряет:

В этом мире погибнет чужое,

Но родное сожмётся в кулак…

 

Наконец, самое главное достоинство исследования Станислава Куняева заключается в представлении объёмной концепции фигуры Юрия Кузнецова. Часто публицистическая работа начинает напоминать своего рода научную монографию.

«Его стихи, написанные им в 20 лет, можно, переставив даты, отнести к концу его жизни. На них нет печати времени». «Пропускать через свою душу такое количество то светлой, то тёмной энергии небезопасно». «Поэзия никогда не была для Кузнецова плодом познания, скорее она была венцом веры».

Что ни фраза, то готовая искусствоведческая формула, готовый каркас для диссертации. При этом рассказанная хорошим языком, увлекательно, с качественной интригой. Чего стоит хотя бы эпизод с появлением на кухне у Куняева, как раз в крещенские морозы, мухи.

«Жена схватила тряпку, чтобы прибить наглое насекомое, но я удержал её.

– Муха – любимая собеседница Поликарпыча».

По большому счёту, единственный недостаток работы Станислава Куняева – её малая величина. Наверняка, о Юрии Поликарповиче он может рассказать гораздо больше, чем говорит. По его собственному признанию: «В те 90-е годы, где только мы не побывали с ним: в Иркутске, в Красноярске, в Калуге, в Ленинграде, в Сталинграде, в Краснодаре, в Новосибирске, в Белгороде. Всего не упомнишь».

Вряд ли отговоркой «всего не упомнишь» здесь следует отделываться. Россия должна в максимальных подробностях знать о бытии одного из своих поэтических титанов.