Марина МАСЛОВА. «ТОЛЬКО ПЕСНЕ НУЖНА КРАСОТА». Эстетика Афанасия Фета в преломлении прозы Марины Цветаевой

 

Марина МАСЛОВА

«ТОЛЬКО ПЕСНЕ НУЖНА КРАСОТА»

Эстетика Афанасия Фета в преломлении прозы Марины Цветаевой

 

Фет в своем стремлении к эстетизму, к кра­соте жизни и искусства,

кажется, пошел дальше предшественников в русской поэ­зии;

он сделал созерцание красоты – идет ли речь о южной ночи,

облике любимой женщины или произведении искусства –

символом своей веры…

Андрей Румянцев, «Полёт наперекор буре»

 

В 1873 году Афанасий Фет пишет стихотворение, темой которого становится одна из наиболее животрепещущих эстетико-философских проблем, волнующих поэта и его современников. Это тема отношения искусства к прекрасному.

Только встречу улыбку твою

Или взгляд уловлю твой отрадный,

Не тебе песнь любви я пою,

А твоей красоте ненаглядной.

 

Про певца по зарям говорят,

Будто розу влюблённою трелью

Воспевать неумолчно он рад

Над душистой её колыбелью.

 

Но безмолвствует, пышно чиста,

Молодая владычица сада;

Только песне нужна красота,

Красоте же и песен не надо.

 

Существует огромное количество материалов и исследований, посвященных анализу эстетических взглядов Фета, начиная с откликов современников на стихи поэта (Белинский, Боткин, Григорьев, Толстой и др.) и заканчивая статьями советского и современного периодов.

Нет нужды снова цитировать известнейшие высказывания поэта из программной для его эстетики статьи «О стихотворениях Ф.Тютчева» или приводить здесь строки столь же известных его стихотворений «Диана» и «Целый мир от красоты»; напоминать об увлечении поэта философией Шопенгауэра; рассматривать этапы жёсткой полемики его современников вокруг теории «чистого искусства» и обсуждать позицию Фета в этой полемике.

В интересующем нас контексте тема отношения искусства к прекрасному будет конкретизирована до такой частной грани, как восприятие поэтом женской красоты.

Именно в этом узком контексте процитированные выше стихи Фета представляются нам не просто созвучными эстетическим взглядам Марины Цветаевой, а именно обусловившими это обнаруженное нами созвучие.

Стихотворение, написанное через 36 лет после смерти Пушкина и за 19 лет до рождения Марины Цветаевой, как ни странно, объединило два этих имени в связи с темой «поэт и красавица». Может даже показаться, что стихи Фета помогли Цветаевой найти ответ на волнующий её в течение долгого времени вопрос о том, «почему Пушкин выбрал Гончарову».

Последние две строки фетовского стихотворения (Только песне нужна красота/ Красоте же и песен не надо) абсолютно равнозначны, на наш взгляд, эстетико-философскому тезису, озвученному Цветаевой в наброске письма к Борису Пастернаку. Не упоминая имени Фета, Цветаева после долгих рассуждений приходит к столь же категоричному выводу: «Я теперь поняла – поэту нужна красавица, то есть без конца воспеваемое и никогда не сказуемое, ибо пустота готова принять любую форму».

Мы видим здесь отчётливое созвучие смыслов. С одной стороны, обобщенный фетовский тезис: Песне нужна красота. С другой – максимально конкретизированное, может быть, даже слишком упрощенное, но по сути равнозначное утверждение: Поэту нужна красавица.

Если говорить о правомерности соотнесения образа розы в стихах Фета с идеей поклонения женской красоте, стоит вспомнить, к примеру, статью М.В. Строганова «Из наблюдений над стихотворениями А.А. Фета», где автор указывает на связь стихов Фета о соловье и розе с пушкинским образом девы-розы из стихотворения «О дева-роза, я в оковах…» (в другой раз поэт использовал этот образ в «Пире во время чумы»). Буквально Фет воспроизводит пушкинскую формулу в стихотворении «Пароход» (1854):

Не лишай родной земли

Этой девы, этой розы,

Погоди, прощанья слёзы

Вдохновенные продли!

 

М.В. Строганов комментирует эту ситуацию следующим образом: «…мы видим, что язык Пушкина становится для Фета нормативным общеупотребительным языком. Вследствие этого ссылаться на Пушкина Фет уже не должен, специально подчеркивать, что то или иное слово, тот или иной образ взяты из Пушкина, необходимости нет».

На всякий случай мы всё-таки дополним этот комментарий, отметив, что фетовское стихотворение «Только встречу улыбку твою» тоже отсылает нас к пушкинскому «Соловей и роза» (1827), по сути, являясь поэтическим ответом Пушкину, призывающему влюблённого поэта «опомниться» и не петь «гимнов» «хладной красоте»:

В безмолвии садов, весной, во мгле ночей.

Поёт над розою восточный соловей.

Но роза милая не чувствует, не внемлет,

И под влюблённый гимн колеблется и дремлет.

Не так ли ты поёшь для хладной красоты?

Опомнись, о поэт, к чему стремишься ты?

Она не слушает, не чувствует поэта;

Глядишь – она цветёт; взываешь – нет ответа.

 

На этот призыв опомниться и не петь песен безмолвной красоте Фет категорически откликается:

Но безмолвствует, пышно чиста,

Молодая владычица сада;

Только песне нужна красота,

Красоте же и песен не надо.

 

Мы видим здесь отчётливое взаимодействие отвлечённо-философской идеи (отношение искусства к прекрасному) и конкретного поэтического принципа (поклонение женской красоте как самодостаточному явлению прекрасного в мире).

По поводу последнего одна из исследовательниц фетовского творчества писала так: у Фета «женщина… и есть довоплощенный идеал, выражение красоты, разлитой в мире». (Козубовская Г.П. Миф о красоте в поэзии Фета и его истоки).

В исследованиях эстетических взглядов Афанасия Фета неизменно цитируются слова поэта: «Я никогда не мог понять, чтобы искусство интересовалось чем-либо помимо красоты». Или ещё более категоричное: «Где красота, там споры не у места».

Цветаева же в течение всего почти творческого периода именно спорила и недоумевала: «Почему любят красивых?!», подразумевая пристрастность поэтов к внешней женской привлекательности.

И знаменательно, что эстетика женской красоты волновала её именно в связи с творческой и личной судьбой Пушкина. Как будто именно он, Пушкин, является здесь своеобразным эталоном вкуса. Видимо, Цветаева считала, что тема «поэт и красавица» начинается в русской литературе именно с него. И, надо полагать, не только личную судьбу поэта она имела в виду, но и, конечно, уже упомянутые нами выше стихи «Соловей и роза».

Подобно тому как Фет обновил уже ставших условными «соловьёв» и «розы», создав для них новый контекст, в котором они уже переставали быть литературными штампами и превращались в некую «лирическую дерзость» (Л.Н. Толстой), Цветаева, напротив, обобщённую философскую проблему – «почему неодухотворённая красота бывает столь притягательна?» – помещает в узко бытовой контекст пушкинской биографии. Значительность поэта позволяет не смущаться некоторой ограниченностью такого подхода. Имеется в виду очерк 1929 года «Наталья Гончарова», посвященный современнице Цветаевой, художнице Наталье Сергеевне Гончаровой, нравственные достоинства которой Цветаева отчётливо оттеняет «духовной безликостью» «той Гончаровой», жены поэта. Если иметь в виду известный цветаевский максимализм суждений, не кажется неожиданным, что едва ли ни большая часть очерка о современнице оказывается монологом Цветаевой о Пушкине.

Этой темы уже касались мы в статье «Пушкинский мускул»: Пушкин в очерке Марины Цветаевой «Наталья Гончарова» (День литературы, 12.02.2019), но сегодня пытаемся взглянуть на неё под иным углом зрения. При таком подходе некоторые повторы неизбежны, однако один и тот же поэтический текст трактуется, разумеется, в разных планах. Прежде всего, это стихотворение «Счастие или грусть», без которого разговор об эстетике женской красоты у Цветаевой будет неполным. Придётся повторить и некоторые её эпистолярные высказывания, на основании которых выстраивается аргументация как предшествующей, так и нынешней статьи.

Как заметила по поводу цветаевской «пушкинианы» Виктория Швейцер, Цветаева начала «с простейшего – с судьбы Пушкина, с его семейной драмы». Уже в раннем своём творчестве она позволяет себе едкую иронию по отношению к ситуации, сложившейся в жизни Пушкина, и это тот самый период, когда она категорически оспаривает ценность неодухотворённой женской красоты, выразив своё мнение в стихах 1916 года:

Счастие или грусть –

Ничего не знать наизусть,

В пышной тальме катать бобровой.

Сердце Пушкина  теребить в руках,

И прослыть в веках –

Длиннобровой,

Ни к кому не суровой –

Гончаровой.

Сон или смертный грех –

Быть как шёлк, как пух, как мех,

И, не слыша стиха литого,

Процветать себе без морщин на лбу,

Если грустно – кусать губу,

А потом, в гробу,

Вспоминать Ланского.

 

Глагол «процветать» здесь ассоциативно (а значит, и невольно) отсылает нас к Фету, к его образу цветущей розы, равнодушной к песне соловья. Фет, как мы видели, вполне оправдывает это положение вещей – красоте песен не надо. Цветаева же, косвенно (глагол «процветать») соотнося женщину с цветком (в известной мере всё-таки живым объектом) всё же нагнетает атмосферу неодушевлённости:

Быть как шёлк, как пух, как мех…

Эти предметы несут в себе внешнюю осязательную привлекательность: их приятно держать в руках, гладить ладонью. Здесь преобладает мотив телесной чувственности, и особо знаковым в перечисленном ряду предметов кажется последний – «мех». Возможно, это и роскошное боа на плечах красавицы, но неизбежно здесь включение в ассоциативный ряд и шкуры зверя живого, некоего когтистого зверька, скажем, ласки, которая традиционно символизирует в фольклоре женщину, опасную и коварную, причиняющую вред.

Совершенно очевидно, что в контексте этого стихотворения тема любви «поэта» и «красавицы» ориентирована на неодухотворённую чувственность. «Пышная тальма бобровая», «длинные брови» – такой образный ряд закономерно дополняется и «шкурным» «меховым» мотивом. Понятие «шкурной восприимчивости» Цветаева потом будет активно использовать в эпистолярном цикле «Флорентийские ночи», продолжая осмысливать проблему «неодухотворённой красоты».

Итак, если Гончарова в цветаевском стихотворении это женщина-зверёк с соблазнительно нежным мехом, то одновременно – в ином ассоциативно-символическом ряду – она благоухающий цветок, воспеваемый поэтом. Этот иной ряд, как нам кажется, именно фетовский. Не случайно «процветание» красавицы увязано с её равнодушием к «литому стиху» поэта. – Красоте песен не надо.

И вот спустя почти 20 лет после стихов 16-го года, после долгих размышлений Цветаева и напишет: «Я теперь поняла – поэту нужна красавица, то есть без конца воспеваемое и никогда не сказуемое, ибо пустота готова принять любую форму. Такой же абсолют в мире зрительном, как поэт – в мире незримом. Остальное всё у него уже есть…».

А в очерке 1929-го года она уточнит и своё понимание выбора Пушкина: «Он хотел нуль, ибо сам был – всё».

Называя Наталью Гончарову «неодушевлённым предметом», «куклой бесстрастной», Цветаева вменяет ей в вину некую духовно-эстетическую пустоту, неспособность воспринимать красоту одухотворённого искусства. Но то, что Пушкин не презирал женщину, единственным достоинством которой, по мнению Цветаевой, была лишь внешняя красота, долгое время вызывало её недоумение.

Представляется, что фетовская эстетика женской красоты как-то могла повлиять на эволюцию взглядов Цветаевой, что позволило ей смягчить прежнюю категоричность.

«Пожалуй, трудно найти ещё поэта, у которого бы понятие красоты, при всём многообразии её обликов, обладало бы такими определёнными и устойчивыми чертами» (Мышьякова Н.М. К вопросу о творческом методе А.Фета). Среди любимых фетовских «обликов красоты» мы находим и женщину, то возвышенно-прекрасную, то обворожительно-чувственную. 

«Обрисовывая внешность женщины, поэт, как правило, сосредоточивает внимание на определённой детали её портрета. Чаще всего в поле его зрения попадают «ножки», «ручки», «локон»… С годами поэт в создаваемом им образе женщины оставляет всё меньше конкретно-реалистических черт. Женщина уподобляется цветам, южной благоухающей ночи, – прекрасным явлениям природы» (Жемчужный И.С.Образно-поэтическая система А.А. Фета).

Отметим, что Цветаева, воспринимающая женскую красоту также в ряду естественных «явлений природы», ничуть не умилялась, если красота эта казалась ей неодухотворённой. Женскую красивость она никогда не назовёт прекрасным явлением.

 

Как уже говорилось, традиционные романтические символы, вроде соловья и розы, нередко превращаются у Фета в некую «лирическую дерзость», приобретая обобщённый философский смысл. Судя по всему, упомянутое нами стихотворение как раз такого характера. Он выражается в совмещении того, что можно назвать живым субъективным опытом (первая строфа: Только встречу улыбку твою… и т.д.), и расхожего литературного штампа в едином контексте.

Про певца по зарям говорят,

Будто розу влюблённою трелью

Воспевать неумолчно он рад

Над душистой её колыбелью.

 

Но безмолвствует, пышно чиста,

Молодая владычица сада;

Только песне нужна красота,

Красоте же и песен не надо.

 

Эту тему самоценности красоты Цветаева трактует чуть иначе, смещая акценты: как равнодушие красоты к искусству, что в её понимании выступает как неодухотворённость, безликость, пустота.  И только рядом с поэтом эта пустота обретает некий смысл, ибо по его творческому произволу  она готова принять любую форму.

В очерке «Наталья Гончарова» Цветаева скажет о Пушкине: «Он хотел нуль, ибо сам был – всё»… «Тяга гения – переполненности – к пустому месту…».

И о самой себе в одном из писем: «Будьте пусты, сколько Вам угодно, …я – жизнь, которая не выносит пустоты».

Таким образом, Цветаева в итоге подтверждает поэтический тезис Фета: Только песне нужна красота…

Поэту нужна красавица, – соглашается Марина Цветаева.

Сама же «песня», то есть поэт, гений, искусство – это то, что наполняет собою неодухотворённую красоту мира, преображает её.

Любопытно, что у Фета был иной вариант стихотворения «Только встречу улыбку твою», где тема трактовалась более «по-цветаевски», нежели «по-фетовски», то есть ближе к субъективному опыту, а не к романтическим канонам, которые отчуждают автора от выражаемого им настроения. «По-цветаевски» – значит с ориентацией на чувственный опыт. Субъективный момент усиливался обращением к женщине:

Говорят, золотая моя,

Будто к розе немой без ответа

Вся весенняя песнь соловья –

Только вымысл безумный поэта.

 

Но над первою розой весны,

В жемчугах уходящего мая,

Так росисты полночные сны,

Так раскатиста песнь заревая.

 

Эти «росистые полночные сны» могут быть восприняты в качестве того самого субъективного (опытного) компонента, который неизбежно уплотняет и осложняет идеальное поэтическое пространство, включающее в себя песни соловья и благоухание розы. Обращаясь к женщине – «золотая моя», – Фет как бы противопоставляет её «немой розе» своего стиха, делая её таким образом живой, присутствующей, осязаемой (через зрение и слух). Реальное присутствие живого человека разрушает идеальное пространство романтической образности. Поэтому в другой редакции стихотворения Фет исключает эти две строфы, устраняя тем самым элемент чувственного опыта, которым он опровергал «общее мнение» («говорят… будто…»). В окончательном варианте поэт усиливает эту абстракцию общего мнения, соглашаясь с ним: «Про певца по зарям говорят…» и т.д. Вместо «росистых полночных снов», отчётливо ассоциирующихся с неким сензитивным восприятием, в стихотворении возникает образ колыбели, явно отсылающий к концепту невинности: «Воспевать неумолчно он рад / Над душистой её колыбелью». Семантически колыбель здесь означает либо розовый куст, либо клумбу в целом. Но в любом случае с тяжелой чувственностью этот образ никак не соотносится (в отличие, скажем, от «пуха» и «меха» в стихах Цветаевой). Душистая колыбель розы – это аллегория самой Невинности. Думается, такой акцент нужен был поэту для того, чтобы подчеркнуть отвлечённую декларативность текста, обнаруживающего эстетические взгляды автора.

Таким образом, мы можем отметить, что одна из редакций этого стихотворения Афанасия Фета оказывается гораздо ближе к эстетике Марины Цветаевой, чем другой вариант, судя по всему, более предпочитаемый поэтом.

 

В заключение хочется добавить несколько слов в качестве полемики с уважаемым Андреем Румянцевым, цитату из статьи которого мы взяли эпиграфом к своей работе.

Стихотворение Фета «Только встречу улыбку твою…» предваряется у него вдохновенным пассажем:

«В любовной лирике свежесть и сила поэтического характера Афанасия Фета проявились с особой яркостью. Неостывающий накал его чувства – от молодых до преклонных лет – поразителен. Почему он и тут выделяется среди русских классиков? Разве мало нежнейших стихов посвятил женщинам Пушкин? Разве не изливал в своих стихах мучительное и сладостное чувство Лермонтов? Разве не отдал дань любви каждый русский поэт до и после Фета? Вопросы праздные – у каждого поэта своя песнь люб­ви. Но у Фета она, при всех трагических оттенках, звучит на протяжении десятиле­тий неизменно с ровной и всепобеждающей силой, как песня самоотвержения, обожания и верности…»

Далее следуют стихи, которые если и можно отнести к песням «обожания и верности», то именно в том смысле, что это верность эстетическим принципам, тому самому «символу веры», о котором Андрей Румянцев писал именно как о «стремлении к эстетизму» (см. эпиграф).

То есть тут замкнутый круг идей: эстетика прекрасного («эстетизм») становится «символом веры» Фета, и поэт остаётся верным этому «символу веры» до конца…

Но можно ли тогда говорить тут о «мучительных и сладостных чувствах», соотносимых с любовью к женщине? На наш взгляд, это стихотворение менее всего подходит в качестве примера для иллюстрации таковых чувств. Поэт потому и постарался максимально эстетизировать контекст (о чём мы говорили выше), что предлагал это произведение в качестве творческого манифеста, а не лирического откровения своих живых чувств:

Только песне нужна красота,

Красоте же и песен не надо.

Курск

 

 

=============================

 

Источники:

Белинский В.Г. Полн. собр. соч. и писем в 13 тт. Т.7. М., 1955.

Благой Д. Мир как красота (О «Вечерних огнях» А. Фета) // Фет А.А. Вечерние огни. М.: Наука, 1981.

Боткин В.П. Заметки о журналах за июль месяц 1855 года // Современник. 1855. № 8. С.266.

Григорьев А. Литературная критика. М., 1967.

Жемчужный И.С. Образно-поэтическая система А.А.Фета // А.А.Фет. Проблемы творческого метода, традиции. Межвузовский сборник научных трудов. Курск: Курский госпединститут, 1989. С.31-47.

Козубовская Г.П. Миф о красоте в поэзии Фета и его истоки (другое «я») // Афанасий Фет и русская литература. XXI Фетовские чтения (Курск, 28-30 июня 2006 г.) Материалы международной научной конференции. Курск: Курский госуниверситет, 2007. С.44-54.

Мышьякова Н.М. К вопросу о творческом методе А.Фета // А.А.Фет. Проблемы творческого метода, традиции. Межвузовский сборник научных трудов. Курск: Курский госпединститут, 1989. С.4-20.

Пушкин А.С. Собр. соч. в 10 тт. М.: ГИХЛ, 1959-1962. Т.2. Стихотворения 1823-1836. С. 166.

Розенблюм Л. А. Фет и эстетика «чистого искусства» // Вопросы литературы. №2. 2003.

Строганов М.В. Из наблюдений над стихотворениями А.А. Фета. Заметки комментатора // Афанасий Фет и русская литература. XXII Фетовские чтения (Курск, 20-22 сентября 2007 г.) Материалы международной научной конференции. Курск: Курский госуниверситет, 2008. С.26-43.

Фет А.А. Мои воспоминания. Ч.1. М., 1890.

Фет А.А. Стихотворения. Проза. Воронеж: Центрально-Чернозёмное  книжное изд-во,1978.

Цветаева М. Собр. соч. в 7 тт. М., 1997-1998. Т.4. Кн.1. Воспоминания о современниках. 

Цветаева М.И. Неизданное. Сводные тетради. М., «Эллис Лак», 1997.

Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. М, 1992.