Василий ДВОРЦОВ. НА САМОМ-ТО ДЕЛЕ. Размышления о творчестве Александра Сегеня. К 60-летию писателя

 

Василий ДВОРЦОВ

НА САМОМ-ТО ДЕЛЕ

Размышления о творчестве Александра Сегеня

 

Обидно, что имя Александра Сегеня для широких кругов русской общественности засветилось лишь с экранизации его романа «Поп». Обидно за широкие круги – как-то уж легко, нетрудно минуло-отступило время, когда не знать писателя такого уровня в этих самых широких кругах считалось бы неприличным. А вот, дожили. До обидного.

Да, конечно, знатоки и ценители литературы, уж скоро как тридцать лет, всякий раз в предпраздничном сердцебиении разворачивают страницы отловленных книг и журналов, обложки которых похваляются авторством Александра Сегеня, и спешат устроиться поукромней, поглуше, дабы неотвлекаемо погрузиться в картинно-сочное, вязко-обстоятельное романное и повестное мудролюбие. Ведь кто бы, когда бы и каким случаем не открыл бы для себя писателя Сегеня, тот сразу же засёкся острыми шутками и блёсткими розыгрышами, навсегда подсел-уловился на этого, на самом-то деле, очень и очень нешутливого философа. Нешуточного.

Ибо безотносительное чувство правды, абсолютный слух на истину, каковыми Бог одарил писателя, и обретают ему его читателя в наше разлитературенное время. Потому как этим, богоданным Александру при рождении, метафизическим компасом космической ориентированности на добро от зла, этим камертоном этической высоты, этим фонарём мерила праведного просто радостно пользоваться: что бы кто ни читал из Сегеня, с каждой познанной историей, с каждым узнанным героем вокруг читающего явно прибавляется света. Кто бы что ни читал, всё смутное и гадательное разъясняется, всё нанесённое ветрами перемен ради перемен отступает, все полупризраки, полутона и полушёпоты обретают контурность, объёмность, вес, коммуникативность. Для сегеневского читателя мир яснеет.

В процессе чтения произведений Александра обезволенный, обессмысленный постмодерном мир последовательно высвобождается от невозможности сознательного выбора, сознательного отбора: добро есть добро, а зло лишь добра отсутствие. Природой автора нравственность его героев наделена чётко кантовской автономией сущности, их этика не гетерономна, она анти-гартмановски не являема под давлением обстоятельств или из интересов. Сегень не пользует смешение красок для портретов своих персонажей, он не живописец, а как иконник – светописец. Его герои не находят, не приобретают, не формируют, а раскрывают, расчищают своё истинное «я», данное им Творцом изначально. Они проявляются сквозь чистилища событий, высвечиваются метафизическим.

Потому-то, читая Сегеня, не заблудиться, не заблудить. Он твёрдоступающий проводник, упрямый пророк-путеводитель, строгий научитель созерцанию ноуменального мира. По словам Псалмопевца «Се бо, истину возлюбил еси; безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси», только такому алчущему правды-истины и открывается понимание тайн мироздания. У Сегеня даже нет пейзажей в том привычном нам виде, когда описание природы «создаёт фон, атмосферу, передавая настроение и душевное состояние героев». Не так у Сегеня, пасторальный или мегаполисный – его пейзаж оскуплён смыслополаганием, какие там Жамм или Пришвин! У Сегеня пейзаж – всё та же мысль героя, его логика, суждение-следствие. Пейзаж у Сегеня – это напряжённо работающий символ, информационный знак, а никак не музыкальный сантрек к событию, не задний план.

Александр Сегень, «Невская битва. Солнце земли русской»:

Солнце было красным. Будто кровь, обильно освобождаемая сегодня из человеческих и конских тел, дотекла до неба, окрасив собою вечное светило. На востоке появились тучи, постепенно приближаясь и покрывая небосклон серовато-белым льняным саваном. И этот погребальный покров тоже был в крови, испачканный алыми лучами заката.

Битва ещё продолжалась, но это были последние бои на прибрежных окраинах ижорского села, где последние свейские храбрецы прикрывали погрузку своих товарищей на шнеки. Чуть поодаль на середине реки стояло на якоре около сорока шнек, гружённых воинами. Свеи готовились к подведению итогов и к принятию решений, что делать ночью и завтра утром.

Александр, сидя на своем, слава Богу, нераненом Аере, находился на краю берега и следил за действиями уходящих с земли на реку врагов. Солнце пока ещё слепило в глаза своим кровавым светом, и ему приходилось держать над лицом ладонь козырьком. Сильно болела переносица, ушибленная во время сражения. Ни меч, ни топор, ни стрела, ни копьё не нанесли князю за весь сегодняшний день ни царапины, а вот какой-то свей, с которого сбили всё оружие, сорвал с головы шлём, швырнул его, попав главному сегодняшнему победителю прямо в переносицу этой стальной шапкой. Крови вытекло мало, а как больно и досадно…

Страшная усталость владела всем его существом – телом, мыслями, чувствами. Не исключено, что завтра предстояло вновь биться с незваными гостями. Вот если б можно было отпроситься у Бога на одну ночку, слетать в Новгород, побыть немного с Саночкой и Васюней, поцеловать их ручки и ножки, тогда и завтрашний бой нисколько не в тягость…

К нему подъехал боярин Ратибор. Лицо его было скорбно.

– Кто ещё? – спросил Александр с тревогой.

– Юрята.

Александр перекрестился. Молча. Не было никаких сил просить Господа об упокоении раба Божия Георгия Пинещенича, милого Юряты, такого же незаменимого, как все, кто погиб сегодня в битве с проклятыми папёжниками.
 

«Солнце пока ещё слепило … кровавым светом… этот погребальный покров тоже был в крови, испачканный алыми лучами... Солнце земли русской… было красным... Будто кровь… дотекла до неба… слепило в глаза своим кровавым светом». Чувствуете эту настойчивость? Не признающий полуверия и полуправды, Сегень давит, давит. И это давление, напряг, толцение в читательское сознание до того, пока оно не отверзнется, не распахнётся прозрением: «кровь до неба» – не на землю, не вниз, а ввысь! – потому как она, кровь, смысл не данной войны, цель не сиюминутного боя, не конкретной схватки. Нет, нет, нет! Кровь – откуп, цена, выплата за непрерывность, за непресекаемость бытия – «побыть немного с Саночкой и Васюней, поцеловать их ручки и ножки»! Жертвенная человечья кровь – плановый расчёт за жизнь всего мира, всей Земли. Всей Вселенной. Ибо на другую плату Вселенная не рассчитана.

 

Зная цену жизни, Александр Сегень жизнь любит по-настоящему, в полный вдох. Знатоки литературы наслаждаются шутками и розыгрышами нешуточного философа, ну, а кто водит с Александром личное знакомство, тот просто обречён на непрестанное восхищение его жизнепереполнением. Его лёгкой, из сердца, способностью вдруг да из ничего закрутить и артистически разыграть-раздуть абсолютно абсурдную интригу с ловлей иностранных шпионов около заброшенного цеха, но и тут же, и так же из сердца страстно и доказательно выступить на защиту догмата от нео-антитринитаритов. При этом всем очевидна естественность переключения, перелива, перещёлкивания сосредоточения его сознания из микрокосмоса в макро. Да, таков он – в смешливости быта и трагедийности бытия единовременно.

«И горний ангелов полёт, и гад морских подводный ход» – именно двуприродность таланта Сегеня, амфидиплоидность мышления писателя делает его олимпийцем в профессиональной среде ловцов человеков. Блистательный понаружно-описательный декор, в детализации до мелочности, в плотнейшем орнаменте с орденами энциклопедических справок и освежённых исторических казусов в излагаемом – и излагаемом товарищески легко, заговорщицки лукаво! – а рядом, и в параллель с этим искристо-радужным внешним разводом, – бездны головокружащих видений небесной механики. Несущих конструкций космоса в абсолютах пространства и времени.

Сравнительно творчество Александра Сегеня уподобимо искусству театральных постановок эпохи Возрождения: на сцене в дымных фейерверках и эффектных переменах декораций поют и танцуют планеты и фавны, ангелы и морские чудища, индийские маги и солнечные короли, а за расписными облаками и картонными волнами скрипят, гудят и щёлкают, порой куда как более увлекательные, дуэты, хоры и кордебалеты гигантских колёс, цепных передач, пружин и маховиков. И что такое здесь чудо музыки без чуда механики?

Александр Сегень, «Общество Ч»:

– …Сам Он, заметьте, ничего не говорил в своих проповедях про Ч, но именно с наступлением христианской эры в языках народов мира появляется этот звук. У одних народов раньше, у других позже. Но если мы с вами окинем взором всемирную карту языков, то нетрудно будет заметить, что подавляющее большинство народов несут в своей речи звук Ч. Легче перечислить языки, в которых Ч отсутствует. Это французский, иврит, арабский и еще несколько второстепенных по значению в мировой истории народов, о которых, в отличие от арабов, евреев и французов, не стоит даже упоминать. Меня заботило другое. Китайцы. Не было ли в их языке Ч до появления Христа? Оказывается, не было! У них было приближение к Ч через звукосочетание «цж», как у египтян через «тш». И лишь в первом-втором столетиях нашей эры «цж» превратилось в «чж» и Ч. Заметим, что Китай особенно проникнут духом великого Ч. Потому-то китайцы так благословенно расплодились, тогда как многие другие нации вымирают, включая нашу, русскую. Заметим также, что Китай – одна из немногих стран, которая и называется-то на Ч.

 

У многих других писателей такая провокационная мистификация «Общества Ч», как и столь фактурная этнография «Древа Жизора», или скрупулёзная реконструкция «Тамерлана», или вневременная фатальность «Господ-товарищей» – со всеми их психотипами и архитипами, сюжетными стягами, ритмо-временным созвучием в мастерской речевой стилистике изложения сложились бы в самостоятельное и самодостаточное литературное явление. И многие, очень многие авторы довольствовались бы таковым сложением, но только не Сегень. Сегень был бы не Сегенем, если бы эту, вроде как самостоятельную сложнотканность быто- и душеописания, широким взмахом не накладывал-накрывал на нечто, на то, что мы шёпотом называем «а на самом-то деле». У него, Сегеня, даже под частой информационной прошивкой, под непроглядной плотностью пафосной или же трагикомедийной фабулы, читатель всегда явственно чувствует бугры и перекаты того, что «на самом-то деле» определяет суть ему автором излагаемого.

Александр Сегень, «Невская битва»:

Снег сошёл за две недели до неё, и все уж расцветать взялось, как вдруг в Страстную пятницу, среди ясного солнечного дня налетел вихрь, нагнал исчерна-синих, будто гнилых, туч, на небе нагромоздилось одно на другое, ударилось и настелило на землю белую снежную постель, а потом посыпалось из туч что-то чёрное и со стуком стало падать поверх этого белоснежья… Глянули и ахнули в ужасе – птицы! Полным-полно мёртвых птиц – чёрных и серых на белой простыне снега. Скворушки и дрозды, зуйки и мелкие дятлы, стрижи и бекасы, щеглы и снегири, а уж воробьев, синичек, мухоловок, поползней и всякой прочей чечеточной мелкоты – россыпью. 

– Вот что, Алёшенька, – неожиданно ласково обратился к иноку игумен, – тебя одного решил благословить я на важнейшее хожение. Сегодня под утро было мне видение – огромная туча именем Батый надвинулась на нас и всё смяла, всё пожгла на Русской земле. И стала истреблять русичей, желая уничтожить всех без остатка. И лишь пасхальным огнём от живоносного Гроба Господня можно спастись.

 

«…в Страстную пятницу, среди … дня… вихрь нагнал … гнилых туч… и … на белую снежную постель … посыпалось … чёрное и со стуком». Это же в ту, в ту Великую Страстную пятницу, когда на Голгофе умирал Господь на кресте, тучный мрак покрыл небо, а земля застучала, отрывая гробы и выпуская мертвецов… И потому спастись «лишь пасхальным огнём от живоносного Гроба», мертвоносное заградить только живоносным.

Повторюсь: всё интрижно-героическое, что у иного автора самодостаточно, у Сегеня лишь одёжа. Одёжа важная, ритуально знаковая и охранительно функциональная, подобно священническим ризам или доспехам рыцаря. Но, встречно, как не заслоняют семиотическую универсальность епитрахили или панциря конкретная личность иерея или воина, так кожа повествуемого временного бугрится мышцами вечного. Здесь она, сегенева тайна! – покрывало внешнего вовсе и не покрывало, а кожа! Живая кожа по живому телу. Нет у писателя никакого разделения на текст и подтекст. Почему? Да потому, что невозможно подспудный смысл называть подтекстом! Потому как «подтекст» у писателя-Сегеня – это исповедуемый Сегенем-человеком, Сегенем-христианином Символ веры. Исповедуемый всегда, всюду, во всём, для всех. От вселенского «amen» семьсот восемьдесят седьмого года и до нашего русского «аминь, аминь, аминь» две тысячи четырнадцатого несомненно.

А ещё Сегень, противно многим виртуозничающим стилистам-стилизаторам, принципиально отказывается от мелодических и словарных имитаций и подражаний, творя достоверность атмосферы феноменальным знанием предмета. Будь то заключённая в скобки «epoche’» эпоха или же эзотерико-экзотическая культура, Сегень просто давит своим знанием о них – «безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми…». 

Серьёзность и густота подачи им материала порой вводит в трепет, особенно, когда подаётся она мимоходом, в лёгкую, ну, просто так.

Александр Сегень, «Ричард Львиное Сердце. Поющий король»:

В те времена орден раскололся на несколько орденов. Во главе каждого стоял свой великий магистр, считающий только себя законным и правомочным предводителем славного ордена храмовников. Одним из них был младший брат первооснователя Жизорского замка Рене де Жизор по прозвищу Чёрная Черепаха. По слухам, он был связан с ассасинами и якобы стоял у смертного одра самого старца горы – шах-аль-джабаля Хасана ибн ас-Саббаха, когда тот испускал свою многогрешную душу в замке Алейк на одной из вершин в Ливане. Преемник усопшего злодея, Бузург-Умид, якобы больше даже, чем Хасан, обласкал старого Рене и впоследствии помог ему добиться высшего поста в ордене тамплиеров. И в ордене Рене стал называться не великим магистром, а великим старцем – гран-саж-дю-Тамплем. Тоже по примеру ассасинов. Он же устроил заговор против Бузург-Умида, посадил на его место его сына Мохаммеда, полностью подчинявшегося Рене. И таким образом ливанские ассасины подпали под власть Чёрной Черепахи. Этот-то Рене и укокошил Гуго де Жизора. Помню похороны, особенно как сильно воняла в жизорском склепе колдунья Матильда де Монморанси…

 

Ценители литературы любуются шутками нешуточного философа. Так вот вскользь бросающего: «…воняла в жизорском склепе колдунья Матильда де Монморанси…». А вдуматься: чего и сколько стоит за этой пузырьковой фразой? От «Молота ведьм» до Ламброзо.

Сегень давит знанием того, о чём пишет. А ведь и пишет он столь же давяще плодовито: «Похоронный марш», «Страшный пассажир», «Тридцать три удовольствия»… «Гибель маркёра Кутузова», «Русский ураган», «Есенин»…. «Евпраксия и рыцарь Христа», «Абуль-Аббас – любимый слон Карла Великого»… «Державный. Государь Иван Третий», «Поп»… «Свет светлый», «Московский Златоуст»… это только навскидку – романы, повести… а ещё рассказы, статьи, сценарии!

Зная цену жизни, Александр Сегень жизнь любит со всей силы, в полный вдох. Но не витийственно, не разлаписто, не нахально. Поёт ли он хмельно мадьярскую или белорусскую песни, смешивает ли на компанию личные воспоминания с анекдотами о великих, его улыбка никогда не поднимется, не прикоснётся к непреходящему трагизму глубины глаз – трагизму знания цены жизни.

Когда-то Джубран Халиль Джубран отточил: «Работа – это любовь, ставшая видимой». И вот Сегень спешит, давит, познавая-осмысляя, воспевая-высветляя, всей силой торопится работать, спасать любимую им жизнь от смерти в забвении. К повести «Заблудившийся БТР», написанной под впечатлением командировки в Афганистан, Сегень эпиграфом взял строки Юрия Лощица: 

Не смейте умирать!

Вы нам нужны живые!

Родные вы мои! Не смейте умирать!

В тоскующих полях истерзанной России

Иная уготована вам рать.

 

Не смейте умирать! – «Есенин», «Евпраксия и рыцарь Христа», «Поющий король» – не смейте! Родные вы мои – «Державный Государь Иван Третий», «Поп», «Московский Златоуст»…