Любовь БАЕВА. ОТ ЗАРИ, ПОЛЫХАЮЩЕЙ АЛЫМ... Стихи

Любовь БАЕВА

ОТ ЗАРИ, ПОЛЫХАЮЩЕЙ АЛЫМ...

 

От автора

 

Непростое это дело сказать автору несколько слов о своем детище и о себе, конечно. Ждать пока другие скажут – жизни не хватит.

Начала излагать от третьего лица – так и продолжу. «Взгляд со стороны» – лицо вполне реальное, рассказчик, а иногда и оппонент автору. Слова автора даны курсивом.

 

Итак, взгляд со стороны на мое творчество.

С 1993 года по 2013 год Баевой Любовью Алексеевной написано одиннадцать книг, девять из них издано. Из девяти – два сборника стихов. Еще четыре – это стихотворные сказки и легенды для детей и взрослых. Две книги – смесь стихов и прозы и одна – рассказы. Вот так, пятьдесят три года автор думал-думал, копил, видимо, силы, а потом и пошло, и пошло! Какая разбросанность! Наш пострел везде поспел! Не иначе графоман! Так у нормальных писателей не бывает… Если взять все написанное, возникает впечатление, что занятие литературным творчеством для автора просто игра, уход от быта, от нелегкого инженерного творчества...

– Неправда ваша, – стонет автор, – просто я такой разносторонний! Я еще и на работе технические тома пишу Вот вам!

– Ну тогда… Тогда ты, Любовь Алексеевна, – современный Ломоносов…

– Нет, я не Ломоносов. Я – Гете. Правда, он написал сто сорок три тома, из которых девятнадцать научных… Но он, знаете ли, гораздо раньше начал.

Так что же задумал автор, собирая стихи разных лет в один сборник? Может быть, он собрал лучшие и показывает свои вершины? Но тогда это следовало бы назвать «избранное». Скорее всего, так и нужно было бы поступить. Видимо, у автора другая задача. А может быть, он просто умирать собирается? Но что-то не похоже… А может быть, он и все свое творчество считает сплошными вершинами?

 Впрочем, и у меня от серьезного, неироничного «взгляда» иногда что-то вроде озноба между лопатками от языческого слияния душевного мира автора и природы. В этой улыбчивой женщине, каким бы это не казалось странным, скрыта многоликость камня и царства растений, звериное наслаждение запахами, шорохами… Лучше остановиться, а то потеряю себя как оппонента автору.

Вернемся к прерванной моим отступлением мысли.

Оказывается, эдакий свободный «творец», баловень судьбы, инженер с непредставимым по нынешним временам стажем, автор просто захотел понять, как шло развитие его творчества. Ну и барские замашки! Наверняка наивный надеется, что это заинтересует широчайший круг читателей.

 Нет бы сварганить, то бишь создать, этот сборник в единственном экземпляре, положить на стол и анализировать, как там шло твое творчество. Издаваться-то зачем, когда все стихи по 2005 год уже изданы? Неужели других забот нет?

– Забот – не счесть. Ты, серьезный «взгляд», лучше меня их знаешь. Но дети мои, стихи, живут в разных сборниках, а мне хочется пригласить их в один дом. Пусть посмотрят друг на друга, породнятся, побранятся и примут в свою семью братьев, рожденных за последние восемь лет.

Да, таких братьев, как «Любите врагов ваших…» и « Полет» принять в свою семью непросто… Неуютно рядом с ними… И вообще, со стихами последних лет все непросто. Простите, дорогие читатели, сам не знаю, зачем я ставлю рядом уют и стихи? Так, чтобы только сказать что-то в пику автору.

Бунт совести мы видим в большом стихотворении «Любите врагов ваших…». Эта вещь кажется пропетой на одном дыхании, да так оно и было. Импульс к написанию – долго сдерживаемое детское возмущение. Иисусу в священных писаниях «отказано» во всепрощении. Всех грешников простил, а вот Иуду Искариота, своего бывшего друга, оставил без внимания, «на собственное растерзание». Не могло быть такого! И недостаточно воцерковленного автора буквально прорвало на склоне лет. Ему даже кажется, что если бы он смолчал, то предал бы Иисуса.

– Зарапортовалась ты, Любовь Алексеевна. Лезешь в такие сферы… Бог тебе судья, но лучше бы ты смолчала или на исповеди отдала бы священнику свой труд и покаялась бы. Зачем людей смущаешь? Ты или ребенок, или инфантильная беспредельно… А может быть, и что похуже…

– Да кто сейчас чем-либо смутится? Насчет инфантильности, – не буду спорить. Со стороны виднее. Насчет, «что похуже» – это зря, особенно, если не знаешь, что под этим понимать. Рассказать тебе, разумный и осторожный «взгляд», как я в последнее время сказки пишу? Только молчи, пожалуйста.

Передо мной лежит икона святой блаженной Матроны Московской. Вот к Матронушке, которая мне кажется настолько близкой, что я могу запросто с ней разговаривать, я и обращаюсь: «Все у тебя что-то просят… Матронушка, милая, отдохни. Давай будем с тобой сказки сочинять…».

И она не отказывается. Смотрит, слепенькая, благожелательно…

– Уж лучше помолчу… Сказать мне нечего.

Петр Николаевич Краснов, кому посвящено одно из лучших стихотворений автора «Стихи мои, вы с норовом шатох…», в начале писательского пути пятидесятилетнего литератора удивленно сказал, что тот не стихи пишет, а как будто себя изживает. Верно подметил Петр Николаевич. Но автор упрям, видно, много чего накопил за свои полвека.

Себя, чем больше изживаю,

Тем больше остается света.

Поэзия придет, я знаю,

Но, может быть, не в жизни этой.

 

Хитрец этот самый автор. Уверен, конечно, уверен, что уж к нему-то, как ни к кому другому, поэзия не просто «пришла», а за горло бедного схватила. Уверен также, что в его «изжитом», нет, скорее в пережитом, немало радости и света, которым так хочется поделиться с читателем. В одном уж точно нельзя упрекнуть автора – в излишке скромности.

От зари, полыхающей алым,

В каждой жилке веселая медь.

Бейся, сердце, пока не устало

Все голубить, любить и жалеть.

 

Многие стихи похожи на краткие, и не очень краткие, исповеди. Жаль, что эти исповеди без раскаяния. Один только «Званый обед» чего стоит! Но не будем говорить о таком высоком…

«Взгляд со стороны» устал. Предоставляю слово самому автору. Оставляю за «взглядом» право вмешаться, когда увлеченный автор, пусть неумышленно, нарушит правдивость жизненных ситуаций.

О духовности, как и многие его современники, автор имеет понятие смутное.

Многое об этом сказано в книге «На убывающей луне».

Духовным человеком я была в детстве. Тогда я стихов не писала.

Несмотря на военный и послевоенный голод, я, почти рахитичная девчонка, как сосуд избранный, была наполнена духовностью и поэзией природы.

В последние годы, работая над книгой для детей «Кот и сосулька», я записала в своем дневнике молитву-воспоминанье, которая современным читателям покажется сплошным юродством.

Богородица Дева Мария, в раннем детстве, далеком-далеком,

Как тебе я, Пресветлой, молилась! Ни о чем я тебя не просила.

Слезы были слезами восторга.

А потом люди добрые метко стали в душу вбивать гвоздочки.

Странно было. Не очень и больно… Но от них потускнела молитва,

И дочерняя радость иссякла.

Я полвека плыла по жизни, как листок по воде текучей.

А теперь выдираю гвозди из души моей задубелой.

Благодатная Дева света, по молитвам моим ребячьим

Подари мне Любовь и Слово душам детским на радость и благо

И моей душе в утешенье.

 

– Да, Любовь Алексеевна, к советам ты не прислушиваешься, но лучше бы ты эту запись оставила в дневнике. Зачем так под насмешки подставляться – не понимаю.

– Ты, «взгляд со стороны», все мое творчество и жизнь беззащитны перед насмешками, Это удел многих. Но бояться насмешек скучно…

Как дети, прыгайте в мой мир открытый

Вниз головой!

А вынырнете, может быть, лягушкой

Иль стрекозой.

Горы живой нахмуренной макушкой,

Хмельной лозой.

 

Начала писать поздно. Первое «серьезное» стихотворенье опустилось в мое сердце на Мамаевом кургане в Волгограде. Поехала я туда с ветеранами войны в 1984 году. Может быть, едва выйдя из больницы, я была особенно восприимчива к чужому страданью... Подходим к комплексу Вучетича. Выступили из камня фигуры погибших бойцов, санитарок… В полуобморочном состоянии рыдала под траурную музыку, а в вагоне пришли строки:

Со стен-руин Мамаева кургана

Глаза ушедших смотрят в наши души.

И совесть, как незажившая рана,

Тревожит и покой наш сытый рушит.

 

Тогда, в ноябре 1984 года, то есть только в возрасте сорока четырех лет, впервые остро поняла я всю неправедность нашей беспечной, нашей суетливой жизни. И уже, видно до конца дней моих, не освобожусь от этого непреходящего чувства вины.

Почти с первых моих стихов дошла до меня некоторая «порча» моей души.

– Сначала поняла, а потом написала, или наоборот?

– Сначала написала, как чувствовала, а потом поняла, насколько я беззащитна перед собственной ущербностью. Особенно это заметно в стихах ранних: «Зачем, как назойливый свет…», «Исповедь», «Признание»… Не хочу прятать мой собственный мир, сотворенный «из клочков-тычков» неосознанно. Из песни слов не выкинешь. И жизнь не приукрасишь…

А тебе, Любовь Алексеевна, не кажется, что свои «клочки-тычки» незачем демонстрировать? Зачем вводить читателя в грусть-тоску?

– Эх, «взгляд», как ты любишь макияж! Ну давай припудрим, подмажем, выщипаем – и получится… Наскучил ты мне несколько, дорогой мой оппонент.

Свой поэтический дар воспринимаю с великой благодарностью действительно как дар свыше.

Мне кто-то улыбнулся с высоты

Так неожиданно, с такой любовью…

 

Хочу рассказать еще об одном даре, который я ценю чрезвычайно. Мне снятся удивительные сны. Описание сновиденья само укладывается в стихотворенье, совершенно не требующее переделки. Мельчайшие детали этих снов не забываются. Чаще всего я летаю. Откуда оно, это острое чувство полета? Кто посылает мне такую радость?

Что касается мастерства, таланта – не мне судить. Я пропустила период становления. Думаю, что по мастерству мои первые стихи ничуть не хуже последних. Другое дело – по тематике и силе. В последнее время больше привлекают стихи свободные, не скованные рифмой. Поэзия восприятия действительности была всегда. Когда же сами стихи пришли ко мне – я ощутила иное качество жизни.

Как будто сбрызнута живой водою,

Я заново на мир глаза открыла…

 

Последнее время пишу для детей, с радостью поднимаюсь в детство и спокойно опускаюсь в старость.

Мои заключительные слова принадлежат моей «Зимней радуге».

Ожидание светлого чуда…

Я впервые осмелилась… вслух…

Я другой не была и не буду!

Вот мой крест! Вот мой знак!

Вот мой дух!

 

 

* * *

Уснули, съежились заботы,

Чуть отпустила всех мастей вина.

Разомкнут близких круг.

Я стала запахом травы,

Я – серая ветла!

Я – полная луна!

 

Мне кажется, что я жила когда-то

В тревожном шелесте сухого камыша,

Струилась светом звезд, плыла лучом заката

Моя шальная суть –

Бессмертная душа.

 

Я – камень, я – листва,

Я – утреннего ветра дуновенье.

Я – медоносный запах, моря гул.

Как странно-сладко перевоплощенье!

 

Живых и мертвых шепот перемешан.

Дрожат ресницы камышей уснувших.

Я – счастлива!

Поет и плачет голос

Моих всех жизней,

В вечности мелькнувших.

 

БОЖЬЕ ДЕРЕВЦЕ

Есть страны благодатные, в которых

Цветет миндаль и розовеет лотос

И юноши приносят эдельвейсы

Любимым с неприступных снежных гор.

 

А у меня – полынь, полынь такая,

Что Божьим деревцем ее назвали люди.

О как же тот любил и степь и Бога,

Кто первым дал столь нежное названье

Траве любви, степной красе – полыни.

 

А горы наши, сглаженные ветром, –

Как будто лица стариков любимых.

В них каждая морщинка мне известна,

И каждую хочу я целовать!

Полынную не высказать мне радость!

Ковыльную не выразить мне грусть!

 

* * *

Я чувствую дыхание стиха.

Как будто страсть, нежданная, чужая

Меня покровом сладкого греха

От суеты привычной укрывает.

 

И я грешу во сне и наяву,  

В гостях, в пути, на нудном совещанье…

Побудь со мной, покуда я живу,

Поэзии волшебное дыханье.

 

ПРИЗНАНИЕ

Думала-мечтала чисто жизнь прожить.

Нет, не получилось, что уж ворошить.

Прадеда мазурка, деда нрав крутой,

Бабушкина песня – все вы стали мной.

Слышу будто рядом: «Люба, пропадешь.

Где любовь – там правда. Остальное – ложь».

 

Ох, мои поляки, ох, моя родня,

Ни любви, ни правды нету у меня.

Лишь одна гордыня – ненавистный кол.

Как он незаметно в грудь мою вошел.

Ожил. В сердце – корни, ветви – напоказ.

Вырву вместе с сердцем! Только не сейчас!

 

* * *  

Вершин далеких плавный бег,

На что ты мне, зачем так манишь?

Спешу к тебе, но ты обманешь –

Уйдешь за синь лесов и рек.

 

И вновь тревогою неясной

Меня, как выдернутый куст,

Как слово с воспаленных уст,

Несет, несет поток напрасный.

 

Вблизи трещиноват и сух,

И пыльно-скучен камень серый,

И, кажется, излишней мерой

Насыпано клещей и мух.

 

Вокруг извечный поединок:

Громадный камень точит зной,

Под тополиною листвой

Угас до срока куст рябины.

 

Плотвы серебряный флажок

Красиво бьется в клюве птицы.

Весь мир жесток и не стыдится,

Не зная вовсе, что жесток.

 

Все в мире слито и разъято

И служит гимном красоте.

Смотри, как там, на высоте,

Играют краски в час заката.

 

Как объяснить несовершенство,

Всех частностей? Как примирить?

И приведет ли Бог испить

Покой и вечное блаженство?

 

И мне пока что не дано

Принять гармонию вселенной.

Вверху – заря красы нетленной,

Внизу – и страшно, и темно.

 

Но путь есть путь. Ему связать

Не выйдет мыслью – значит чувством,

Пусть не анализом – искусством,

И тлен, и страх, и благодать.

 

Не отпусти лишь незаметно

Дороги светлая печаль,

И на танцующую даль,

Моя душа, дрожи ответно.

 

Стараюсь голову поднять,

Раздвинув будней паутину,

И сохранить моей вершины

В душе нетронутую пядь.

 

СМЕРТЬ БОМЖА

Апрельской ночью маялась синица –

Хрипел и бился человек в кустах.

И закричала маленькая птица,

Перед двуногими свой пересилив страх:

 

– Спасите, люди, он же вашей стаи!

Он умирает! Кто-нибудь, сюда!

И тормознула «скорая». Такая

Случается промашка иногда.

 

Куда беднягу только не возили!

Посмотрят… И – готово: места нет.

Оборванный, весь посерев от пыли,

Лежал в салоне маленький скелет.

 

В беспамятстве он все сучил ногами,

Не в силах почесаться… Боже мой,

В который раз ты предан, предан нами…

Слепые – не узнали образ Твой.

 

МАМЕ

                           Не плачь, моя мамонько,

                           Не плачь, не журысь…

Полгода не дается стих,

Полгода мучит.

Сто вариантов, но из них

Плох даже лучший.

 

Да, не по силам тема мне,

Но что же делать,

Когда так плачет в тишине

Мой ангел белый.

 

Когда обида над тобой

Заносит камень,

Когда в обиде край родной,

И плохо маме.

 

Не виден свет, не страшен кнут

Ослепшей птице.

Передо мною страшный суд

Над ней вершится.

 

Страдает тяжко мать моя,

А мне бы – мимо!

Но я свидетель… и судья…

И подсудимый.

 

И я пишу и день и ночь,

Как ангел белый

Сумел душе больной помочь,

И та прозрела.

 

На службе, дома и в пути

Пишу упрямо.

Мне нужно две души спасти –

Свою и мамы.

 

КРАЙ РОДНОЙ

Мама с бабкой средствами простыми

Обеспечили будущность мне:

Дали славное, нежное имя

И пришили к родной стороне.

 

Нитки тонкие – раз посильнее!

И с кафтана сиротского – прочь!

Но рвануться-то я не умею,

Эх, любимая внучка и дочь.

 

Прилепилась, как будто играя,

К этим горкам, степям, ивнякам,

К моему оскуделому краю

И к веселым моим землякам.

 

Пришиваю себя, начищаю…

Мне бы – в пуговиц правильный ряд.

Пусть хоть с самого нижнего края…

Ан не вышло, да кто ж виноват.

 

Буду просто глазастой заплатой

На кафтане родимом цвести.

Не сорвать ни врагу и ни брату!

Ах, как ветер за дверью свистит!

 

Как полощет, как плачет-тоскует

По просторам неведомых стран.

Отшумев, как любовник, целует

Каждый листик, от нежности пьян.

 

Не видать, как ушей, мне Парижа,

Не узнать океанское дно.

В ненаглядной степи нашей рыжей

Мне любить эту жизнь суждено.

 

* * *

Качает клен на ветках узловатых,

Не отдает заре багряный плат.

Нахохлившись, на проводе сидят

И смотрят птицы в сторону заката.

 

Не знаю я – зачем закат пернатым…

А мне зачем? Отбросив все дела,

Ловлю по-птичьи, где бы ни была

Последние мгновения заката.

 

И что-то очарованно и странно

Дрожит во мне, причастное всему:

Былинке, камню, облаку тому

И этой заводи, светящейся багряным.

 

И жизнь до слез понятна и близка,

Как день с одним-единственным закатом.

Мы живы, мы оправданы, крылаты,

Пока в нас свет… и тлеют облака.

 

* * *

Мне время кажется живым,

Играющим с людьми потоком.

Свободно, как бы ненароком,

Оно легко снимает грим.

 

Уносит, словно бы шутя,

Твои привычные одежды.

Еще вчера была надежда –

Сегодня наг ты, как дитя.

 

Поток… Он вовсе не безлик –

Щадит души сопротивленье,

И в бездну черную забвенья

Нечасто мчит он напрямик.

 

Травинку спрятав в кулаке,

Барахтаюсь в упругих струях.

Вся в синяках, как в поцелуях,

И, словно нищий, налегке.

 

Но, если не смогу сберечь

Травинку нежную в потоке, –

Услышу приговор жестокий:

«Игра с тобой не стоит свеч».

 

СЁСТРАМ

Ни угла, ни дворца нам с собой не забрать.

Может быть, лишь дыхание дома

Будет странницу-душу в пути согревать,

Если было ей с детства знакомо.

 

Как в землянке у нас промерзали углы,

За кроватью топорщился иней,

Но как цвел возле печки под шепот иглы

Сказки-нежности отсвет павлиний.

 

Не хватило любви, не достало ума,

Поняла, полюбила, да поздно!

С детства знавшая Дом, виновата сама:

Жизнь проходит, а Дом мной не создан.

 

Женской доли венец, оправданье и суть –

Окрылить домом души ребячьи.

Мне бы сына, мне сына бы в детство вернуть!

Кто-то бьется в окошко и плачет.

 

Ни кола, ни двора нам с собой не забрать –

До предела грустна аксиома.

Но как хочется каждому жить-помирать

На руках им рожденного дома.

 

ПУТЬ

Старость. Опущены губ уголки.

Шаркают ноги, неровен мой шаг.

Нет больше рядом любимой руки.

Лестница – враг, и бессонница – враг.

 

Память оставили все миражи.

Даже молиться не знаю кому.

Листья опавшие ветер кружит.

Пусто и грустно в моем терему.

 

Что же, душа, мы остались одни…

Ты – незнакомая, часто болишь.

Ночи – тебе и тебе мои дни.

Ты мой последний и горький малыш.

 

Матери суть – отозваться на крик

Плачет совенок, ждет влаги росток.

Путь продолжается. Слабости миг –

Вечная тень у развилки дорог.

 

Все потеряешь, что сам не отдашь.

Я беспечально ступаю на край.

Только мой разум, последний мираж,

Господи, Господи, не отнимай.

 

* * *

Тихо-тихо, чтоб не слышали,    

Не смеялись бы прохожие,

Повторяю, встретив нищего:

«Помоги нам, Матерь Божия».

 

Шепчут губы то же самое

Хаму вслед и вороватому.

Встречу взгляд девчонки брошенной,

Стынет сердце – виноваты мы.

 

Миром топчем всходы кровные.

Стыд не ест глаза незрячему.

Морок черный свадьбу празднует.

О затоптанных не плачем мы.

 

Но два слова: «Матерь Божия» –

Тишина омоет, высветлит.

Распрямишься, и покажется,

Что в затылок смерть не выстрелит.

 

Что успеем повернуться мы

И позвать души Заступницу.

Может, наша жизнь нескладная

Зовом искренним окупится.

 

Тихо… Светает… Цветок мой горит.

 

* * *

На границе пресветлого рая

Так пустынно и так одиноко.

Так похожа на грешную землю

Полоса, избегают которой

Души праведных, души спасенных

И другие насельники рая.

 

Матерь Божья, как малый ребенок,

От суровости Отчей скрываясь,

Тайно ходит по этой полоске.

Кротко смотрит в кипящую бездну.

Души грешников в рай поднимает.

 

Кто во тьме, словно раненый, стонет?

Кто вопит, потеряв в горе разум?

Кроме «смилуйся» – больше ни слова!

Только вой... Будто сотня шакалов

Разрывает несчастную душу.

 

Не в аду – на земле мать стенает,

Хороня некрещеного сына.

Пожалела ее Матерь Божья

И на гроб свой покров опустила.

Но душа у мужчины незряча,

Не понять своего ей спасенья.

 

От пречистого взгляда Марии

Мать опомнилась, перекрестилась,

Пала ниц, но и тут же вскочила

И трясущимися руками

Пеленать стала душеньку сына

В край покрова святого Марии.

 

Матерь Божья, спаси и помилуй!

Подними душу сына ко свету!

Не раздумай... Во всем виновата

Только я! Я одна виновата!

 На меня пусть грехи его лягут!

За двоих пусть в аду я отмаюсь.

 

В рай душа поднялась и прозрела,

На ничейной полоске очнулась.

За цветущими липами тихо

Кто-то чудно на лютне играет.

Рядом пропасть, откуда уныло

Смотрит бездна пустыми глазами.

 

Стало душеньке горько и томно.

«Мама, мама», – душа зарыдала

Неутешно. И рай ей не в радость.

 «Мама! Мама!» – несется над бездной...

Улыбнулась Мария и снова

Опускает покров свой на землю...

 

ЛУКЕРЬЯ

Посвящаю Тарасу и Лукерье Конопелько.

Они жили на Брянщине,

где петух бьет зорю на три государства –

Белоруссию, Украину и Россию.

Добровольцами уходили муж Лукерьи и три ее сына.

Все в годах – тридцать пять меньшому, а отцу шел восьмой десяток.

Провожала Лукерья мужа, своего дорого Тараса.

Пятьдесят лет прожито вместе без раздоров, в любви да ласке.

Сыновей своих провожала: Карпа, Прохора да Михаля.

На отца они так похожи ростом, статью и черным усом.

И сама Лукерья на диво. Ни сединки в тяжелых косах.

На подъем легка, будто девка. Шел Лукерье семьдесят третий.

Провожая, не плакала. Души мужикам травить не хотела.

Только руки слегка дрожали и глаза будто потускнели.

 

Стала ждать сыновей Лукерья, стала милого ждать супруга.

Разделила она свое сердце ровно на пять частей болючих.

За ушедших четыре части Богу молятся, ждут-тоскуют.

Части пятой над дочкой виться и ее крохотулей-сыном.

А себе? А себе – ни крошки не оставила баба Луша.

 

В трех верстах от Кисловки Старой есть известный в округе взгорок,

Весь в черемухе и калине. До войны молодежь любила

На его боках целоваться. Выйдешь наверх – видна дорога

На Сураж. По дороге этой уходили на фронт сельчане.

Каждый день на восходе солнца на вершине стоит Лукерья,

Ждет с войны сыновей и мужа. Дождалась-таки, Карп вернулся.

Невредимый пришел сыночек. Ничего об отце не знает.

Ничего не слыхал о братьях.

 

Стала дважды ходить Лукерья, на восходе и на закате,

Под березу, где расцветала их с Тарасом любовь когда-то.

Соловьи по кустам умолкнут, и гармонь растеряет силы –

До рассвета встает Лукерья. Помолившись, спешит из дома,

Будто ждут ее на дороге сыновья и супруг любимый.

По тропинке идет босая, в росах ноги, платок и плечи.

Поначалу тихонько шепчет, а потом зарыдает в голос,

Призывая сынов и мужа.

Слез  Лукерьи никто не видит, только ангел их собирает

И относит к престолу Бога.

Кто там в свете зари чернеет? Человек или зверь какой-то?

Птицей женщина вниз слетает, позабыв о годах преклонных.

Не Тарас… И не сын… Солдатик, муж Авдотьи бредет увечный.

 

Все пятнадцать лет приходила под березу свою Лукерья,

Вплоть до смертного дня стояла на вершине – ждала Тараса.

В день последний пошла к Марусе. Километров за семь Глуховка,

Где жила дочка вместе с сыном. Навестила, перекрестила

И сказала: «Умру сегодня…». Не поверила дочь. Куда там

Умирать! Мать совсем здорова.

– Проводить тебя, мама?

– Что ты! Доберусь и сама…

 

Путь обратный прошла Лукерья – будто в церкви свечу держала.

Поднялась на любимый взгорок и в последний раз на дорогу

Посмотрела, навек прощаясь.

Перед сном собрала родню всю, обняла, перецеловала.

И отправила удивленных по домам. Но оставшись с Карпом,

Повторила: «Умру сегодня». Попрощалась да и уснула…

Сон Лукерье приснился дивный. На лугу муж стоит с сынами

И рукой ей призывно машет… У Лукерьи не ноги – крылья!

Полетела она к Тарасу, к сыновьям своим ненаглядным.

Сын оставшийся плакал: «Мама отдала свою душу Богу».

 

ПРОПОВЕДЬ НАМ ГОВОРИТ СВЯЩЕННИК…

                                                 О. Сергию (Баранову С.Н.)                      

Проповедь нам говорит священник

О достоинстве пред Богом и людьми…

В окна храма – хрипы безвременья:

– Выходи! А крест? Что крест? Сними!

 

Выходи на собственную битву!

Пусть весь мир прогнется пред тобой!

Что дают тебе твои молитвы?

Будь собой! Единственным! Собой!

 

Наши страхи, боли и печали

За дверями тонко голосят:

 – Мы с тобою были изначально.

Выходи скорее к нам, назад!

 

Что тебе достоинство пред Богом?

И зачем перед людьми оно?

Без него забот и дел так много.

Выходи! Там скучно и темно.

 

Сгрудились… Вытягиваем шеи…

Души – как голодные птенцы…

Слушаем… Но суть понять не смеем.

Мы – не судьи, даже – не истцы.

 

Будь достоин Бога крохой малой:

Мыслью мирной, лаской и слезой…

Отступило все, что нам мешало.

Мы – птенцы в гнезде перед грозой.

 

Голос тихий и немного грустный…

Есть призыв, уверенности – нет.

Свято место не должно быть пусто.

Есть призыв… И в душу брезжит свет.

 

ПРОПАВШАЯ СТРОКА

Ранним утром явилась строка.

Не строка – жизни вольная суть.

И пропала. Уж наверняка,

Мне исчезнувших слов не вернуть.

 

Ну, а все ж, почему, почему

Мне в мои-то, мои-то года

Будто ветер предгрозья дохнул.

Будто сброшена горя узда.

 

Кто меня поднимает с колен

Одиночества и суеты,

Разжимает объятия стен?

Это, Господи, ты, только ты!

 

ЛЮБИТЕ ВРАГОВ ВАШИХ

                                                 21.  …истинно, истинно говорю вам,

                                                  что один из вас предаст меня.

 

                                                  26.  …тот, кому Я, обмакнув кусок хлеба, подам.

                                                  И, обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту.

 

                                                  27.  И после сего куска вошел в него сатана.

                                                  Тогда Иисус сказал ему: что делаешь, делай скорее.

                                                                                            Евангелие от Иоанна. Гл. 12

 

                                                    …но Бог не желает погубить душу, и помышляет,

                                                     как бы не отвергнуть от Себя и отверженного.

                                                                                        Вторая книга царств. Гл. 14.14

 

Розалией бабушку звали,

Антоновной величали.

Священные книги читала

Бабушка на досуге,

А он выпадал нечасто.

 

Любили ее послушать

Родные, соседи и дети.

– Давай что-нибудь из писанья, –

Частенько просили старухи.

– Вы только не перебивайте, –

Им бабушка отвечала.

– Слова непонятные вам я

Потом объясню-растолкую.

 

Сижу я, смотрю на бабулю…

Ее уж давно уморила

Вопросами я своими.

– Меня вот ударил мальчишка –

Я тут же дала ему сдачи…

А ты говоришь, мол, прощайте.

 

Смотри, вот Иуда-предатель…

Из-за него распяли невинного Иисуса.

Никто ведь простить Иуду

За тысячи лет не может.

 

– Любавушка, вот повзрослеешь,

Тогда и поймешь, быть может,

Как все в этой жизни непросто.

 

Я думаю, что Господь наш

Иуду простил задолго,

Чем тот совершил грех свой тяжкий.

 

И бабушка начинала

Рассказ о годах далеких.

Как будто сама была там,

Как будто ей были открыты

Сердца иудеев и римлян.

 

Босые галилеяне,

Казалось, вот-вот зайдут к нам

И будут просить напиться,

А злобные фарисеи,

Седобородые старцы,

Накинутся-заругают.

 

Об Иуде Искариоте

……………………………

Двенадцать апостолов было…

И как же они начинали

Святое свое служенье?

 

При жизни земной Иисуса,

Как дети, за ним ходили.

Апостольство им и не снилось.

А если бы и приснилось,

То ввергло бы в ужас робких.

 

Они были учениками,

Послушными учениками.

Призвал – и пошли без слова,

Оставив большие семьи,

О выгоде не помышляя,

Не зная о будущих муках.

 

По Божьему определенью

Шли братья в любви и правде.

Куда и зачем – не очень

Простые умы занимало.

 

Учителя речи туманны.

Он Бог или нет – кто знает.

Когда ж начинал говорить он,

В сердцах их любовь расцветала.

 

Заботы о брошенных семьях,

Долги и что скажут люди –

Им больше и в ум не всходило.

И все они были, как дети,

Беспечны, добры, боязливы.

Как дети, они Иисусу

Доверили души и судьбы,

Ничуть не печалясь об этом.

 

Один из них был непохожим

На всех остальных. Взрослее

Казался. Не так прямодушен.

Иудой Искариотом

Его называли люди.

 

Царя он в Учителе видел,

Евреям несущего волю.

Но не оправдались надежды

На счастье и славу земную.

Наставник учил смиренью,

Любви и к врагу и к брату.

А дьявол шептал: «Не Бог он,

Не царь Иисус – просто плотник».

 

Непросто с мечтой распрощаться,

Смиренье принять как доблесть,

И родину без защиты

Оставить врагам на радость.

 

– Не Бог он, не Бог – просто плотник, –

Шептал в наважденье Иуда.

Но что делать с нежностью в сердце?

Что делать с любовью братской?

 

Все видел, что с другом творится,

Учитель все знал, но не мог он

Нарушить сам промысел Божий.

Он видел грядущую муку,

Свою и Иуды как брата.

– Что делаешь, делай скорее, –

Сказал он, подав кусок хлеба

Иуде Искариоту.

 

И после сего куска хлеба

Вошел сатана в Иуду.

 

В последнюю ночь перед казнью

Заснули в саду Гефсиманском,

Как дети, друзья Иисуса.

Учитель не спит и несчастный

Не спит предающий Иуда.

Как будто ведет его кто-то

К предательству неотвратимо.

 

На вечное поруганье

Идет ученик любимый.

Меняются ежеминутно

Все помыслы. Негодованье

Любви уступает место.

 

Вот резко назад повернул он,

И слезы, и пот утирая,

Направился в сад Гефсиманский.

 

Вдруг кто-то идет навстречу,

Похожий на Иисуса.

Нет, это не он, а скорбный

Подходит к Иуде ангел

И смотрит ему прямо в душу.

 

Приходит прозренье: должен

Исполнить он промысел Божий.

Ведь если не он, то кто же?

Он знал, что другие смогут

И жизнь отдать, но не душу.

 

Всю ночь не до сна фарисеям:

Избавиться от Иисуса

До праздника пасхи им нужно,

А то будет праздник не в праздник.

Не могут своими руками

Расправиться с неповинным –

Им чистыми нужно остаться,

Вину возложив на другого.

 

И вот долгожданный Иуда

Вошел, на себя непохожий.

Казалось, ума он лишился.

И тридцать сребреников взял он!

Исполнил, исполнил, что должно!

Привел к Иисусу римлян!

 

– Что ты мне доверил – я сделал!

В Иудином поцелуе

Любовь и тоска такая,

Что даже Учитель вздрогнул.

А дьявол оставил Иуду

На собственное растерзанье.

 

Кто мог бросить камень в Иуду:

Не те ли, что разбежались,

Как овцы от вида волка,

При появленье римлян;

Не тот ли, слабейший духом,

Кто до петушиного крика

Отречься успел три раза?

Кто смел бросить камень в Иуду?

 

Что значит для иудея

Покончить с собой? Невозможно

Теперешним людям представить

Второй страшный грех Иуды.

 

Неслыханное дело! Покончить

Не только с жизнью –

С душою своей покончить!

Вообразить невозможно,

Какие испытывал муки

Несчастный презренный Иуда.

 

Какую тоску от утраты,

Утраты любви Иисуса

Он взял перед смертью с собою.

 

В мозгу его воспаленном

Все спуталось. А ведь мог бы

Придти и он на Голгофу

И слезно молить о прощенье

Распятого Сына Бога.

 

Но не поверил Иуда

В Спасителя душ наших грешных.

И это его сгубило!

 

Еще новый день не начался –

Качался в петле Иуда.

Не вынесла душенька муки.

Стенает душа и плачет

И улететь не может

От мертвого страшного тела.

Она о себе тоскует,

И муки ее страшнее,

Чем муки распятого тела.

 

Слетаются черные птицы,

И солнце чернеет от боли.

В день третий, совсем обессилев,

Садится на череп птичка

Хозяину, что когда-то

Мечтал возвеличить Израиль.

 

Чу… Кто-то идет… знакомый.

Душа встрепенулась в надежде.

Воскресший Учитель подходит

К несчастному телу друга.

– Не бойся, – душе говорит он.

– Со мною поднимешься в Царство

Пославшего нас на муки.

 

Шипит, распластавшись, дьявол.

Не смог он крикунью-кроху

Второй раз прельстить. Упускает

Такую добычу нечистый.

 

А что же в Иерусалиме?

– Воскрес Раввуни! – Магдалина

Рыдает, кричит и смеется.

И молится Богу Мария –

Счастливая Мать Иисуса.

 

Но что-то мешает счастью,

Как будто бы долг неоплатный

Висит над душой ее светлой.

– Прощайте врагов ваших,– шепчет

Хранитель души Марии.

 

И вспомнила об Иуде

Счастливая мать Иисуса.

 

За стены Иерусалима,

Где женщинам вовсе не место,

Воскресшего Мать приходит.

И видит: ее Иешуа

Хоронит в расщелине друга.

Упала на землю Мария. Целует ее,

Простирает к воскресшему Сыну руки.

– Иуду прости, мой Сыне!

– Да он неповинен, жено,–

Сказал Иисус и заплакал.

 

Иуду простил Спаситель,

Но не простили люди.

Упрямо века плюются:

– Предатель Иуда, предатель.

 

– Прощайте врагов ваших, люди, –

Так говорил Спаситель.

И Бог погубить не желает

Отверженного душу.

 

И плакали все, кто слушал

Рассказ о годах далеких.

                             

ПОЛЁТ

Жила-была белая крыса…

Престранная белая крыса…

Уродина – да и только.

 

Смеялось крысиное племя:

– Ха-ха! Ха-ха-ха! Смотрите!

Опять на утес побежала

Заячью жрать капусту!

 

Однажды она не вернулась.

– Подохла! Да так ей и надо!

Все тут же о ней забыли.

 

Верона, так звали крысу,

Стоит одна на утесе

У красного чертополоха.

И горько вздыхает бедняга,

Подняв свою голову к небу,

Где вольно кружатся чайки.

 

Она тоже хочет быть птицей,

Кружиться над волнами моря

И рыбу выхватывать слету.

Мечтают не только люди…

 

С утра, чуть похрумкав капусты,

Верона – к чертополоху!

Став столбиком, будто суслик,

И лапки на грудь положивши,

Все смотрит и смотрит в небо,

Все ищет глазами море.

Оно бьется где-то рядом,

Но ей его волн не видно.

 

Чуть слышно пищит Верона:

– Я – чайка! Я – чайка! Я – чайка!

 

Однажды орел соблазнился

Добычей такой неподвижной.

Схватить хотел глупую крысу,

Но сел рядом… и передумал.

Ведь крыса не убегала.

Верона смотрела в небо.

 

– Больная, должно быть, дура.

Еще заражусь… И скрылся.

Опасность? Она даже краем

Мечтательницы не коснулась.

 

Одна белоснежная чайка,

Ее братья Роузом звали,

Заметила столбик на камне.

 

Стоит он, а то уходит,

Когда отдыхают птицы.

Узнать решил Роуз, в чем дело.

И видит – то белая крыса,

Подняв к небу голову, смотрит,

Любуется птичьим полетом.

Как странно все это, как странно!

 

– Какая прекрасная крыса…

Худая, давно, знать, не ела.

Слетаю за маленькой рыбкой,

Чуть-чуть подкормлю бедолагу.

Принес он Вероне рыбешку,

Одну, и другую, и третью…

Уселся почти что рядом

И смотрит на белую крысу.

 

В глазах ее светится что-то

Совсем не крысиное – птичье.

– Летать ты, наверное, хочешь? –

Спросил, на ответ не надеясь.

Как может какая-то крыса

Понять королевскую чайку?

Но вздрогнула жалкая крыса.

Без слов отвечает чайке:

– Полет – есть мечта моей жизни,

– Какие понятия знает

Престранная эта крыса…

А та подсказала:

                          – Верона.

 

Взлетел Роуз к синему небу

И сердцем Всевышнего просит:

–Дай силы! Позволь Вероне

Крысиный свой род оставить –

Полету позволь научиться!

 

Неясен ответ, но надежда

Звучала в словах суровых.

– Учи! Вы подниметесь оба…

Летит белоснежная чайка

Полету учить подругу.

 

– Ну что, не раздумала, Рона?

(Он так сократил ей имя).

– Полет – это очень опасно.

В ответ усмехнулась Верона.

Не верите? Так вам и надо!

Полет в ваши планы не входит?

 

Подставила ухо Верона:

– Друг, сделай кружок над утесом.

Не бойся. Пусть даже уронишь –

Я буду тебе благодарна.

 

Что делать? Берет осторожно

В клюв правое ухо Роуз.

И сжал его…

                      – Очень больно?

   – Терпимо! Давай, поднимайся!

 

Летит над утесом чайка

И крысу несет осторожно.

Потом опускает на камень

И смотрит в глаза подруге.

В глазах этих – ликованье,

А ухо – с кровавым подтеком…

 

Вот так начинала учиться

Упрямая крыса Верона.

И падала, и вставала,

И прыгала, лапки раскинув.

 

За лапку носил ее Роуз.

За хвост он кружил ее часто.

Головокруженье не просто

Преодолеть Вероне.

А страха, вот страха не знала

Отважная ученица.

 

Прознало крысиное племя,

Что там, на утесе, творится.

– Покончить с чертовой мгновенно, –

Велела верховная крыса.

 

И забеспокоились чайки:

– Куда же наш Роуз мог кануть?

 

Судьба так подстроила мудро,

Что встретились крысы и чайки,

В том месте, где Роуз Верону

Учил азам первым полета.

 

На глупую белую крысу

Родное набросилось племя,

Но Роуз поднял подругу

Над местом кровавой схватки.

 

Опомнились чайки от страха

И крыс стали сбрасывать в море.

Совсем это было не просто –

Кусались, бросались крысы,

И смелые чайки гибли…

 

Но выиграли сраженье.

 

Остался один крысенок.

Помчался в нору родную.

Верховная в ужасе крыса.

Напуганных взяв лизоблюдов,

Отправилась в дальние земли.

 

А чайки, веселые чайки,

Оправившись от сраженья,

Над парой влюбленной летали

И криками поощряли

Отчаянную ученицу.

 

Однажды проснулась Верона

И видит свой собственный хвостик.

Он ночью-то отвалился –

Без всякой при этом боли.

И что-то мешает спинке,

Как в детстве, слегка поваляться.

– Да это ж растут мои крылья!

А Роуз в таком был восторге,

Что сделал кругов восемнадцать

В сиянии светлого утра.

 

С тех пор с каждым днем становилась

Все больше похожа на чайку

Прекрасная вольная Рона.

 

И вот наступил долгожданный

Тот день, когда обе птицы

Поднялись к синему небу,

И Рона увидела море!

Не краешек, как когда-то,

Бескрайнее грозное море

Увидела белая птица!

И, круг над утесом покинув,

Рванулась в стихию моря!

 

За бесшабашной следом

Рванулся влюбленный Роуз.

Догнал и хотел заставить

Вернуться к утесу Рону.

Но где там! Его подруга

Над беспокойным морем

На неокрепших крыльях

Кружилась! Кружилась! Кружилась!

 

Поднялся вдруг шквальный ветер.

Сломал неокрепшие крылья

И закружил влюбленных

В последнем предсмертном танце.

 

Погибли две Белых Птицы,

Два сердца в одном порыве.

 

До ночи стонали чайки,

Кружились над тем утесом,

Где белая крыса Верона

Твердила и дни и ночи:

– Я – чайка! Я – чайка! Я – чайка!

Где Роуз, влюбленный Роуз

Кормил ученицу рыбой.

 

И до сих пор летают,

И славят влюбленных птицы,

Кружатся над тем утесом,

Где чудо преображенья

У всех на глазах свершилось.